ившимся в Рудневе! Лишь на четвертый день после нападения Япония объявила миру, что она находится в состоянии войны с Россией. Маркиз Ито, все министры и дамы из окружения микадессы -- с цветами! -- провожали на токийском вокзале русского посла Розена, который мог бы сказать провожающим: "Если бы вы, дамы и господа, не обманывали меня, если бы вы не утаивали телеграмм на мое имя из Петербурга, возможно, все было бы иначе..." Наконец, на родину возвратился и барон Курино, бывший послом в Петербурге. Курино-то больше других японцев знал, что Россия потому и шла на уступки, что войны с Японией никак не хотела. Об этом он и заявил в Токио, после чего газеты писали: "Г-н Курино высказал в интервью совершенно нелепое мнение, будто Россия в нынешней войне неповинна... Каково нам слышать эти слова? Пусть он оправдается". Но Курино продолжал утверждать: -- Русские не ожидали нашего внезапного нападения, в Петербурге до самого последнего момента рассчитывали разрешить все наши несогласия лишь дипломатическим путем... В газетах Лондона все чаще встречались выражения: наши солдаты, наши корабли, хотя речь шла о японцах. В самом деле, зачем проливать свою драгоценную кровь, если войну с Россией можно выиграть самурайским мечом? Немало в эти дни радовался и президент США -- Теодор Рузвельт, писавший: "Я буду в высшей мере доволен победой Японии, ибо Япония ведет нашу игру..." В японских госпиталях появились поджарые американки в халатах сестер милосердия. Откуда знать этим женщинам, что их сыновья будут взорваны в гаванях Пирл-Харбора детьми тех солдат, которых они сейчас поили с ложечки... В самом конце января Япония болезненно вздрогнула: русские крейсера замечены у входа в Сангарский пролив! В потоплении парохода "Никаноура-Мару" японские политиканы увидели великолепную ширму, за которой удобнее всего скрыть свое собственное вероломство. Вся японская пресса развопилась как по команде, что русские моряки варварски нарушили "священные права войны". В газете "Иомиури" потопление парохода выдавалось за проявление "дикой жестокости и развратности русских, способное заставить самого хладнокровного человека стиснуть зубы..." При этом, конечно, не указывалось, что русские крейсера открыли боевой огонь, когда экипаж "Никаноура-Мару" был уже в шлюпках. ...Отряд крейсеров вернулся во Владивосток. Ну ладно. Посмотрим, что будет дальше. x x x Русскиеe газеты тоже во многом бывали грешны. Матросы с крейсеров возвращались из увольнения обозленные: -- Эти поганые писаки развели галиматью, будто мы ходили на обстрел Хакодате. Нас теперь встречают на берегу словно героев, стыдно людям в глаза смотреть... Стемман собрал своих офицеров: -- Подождем судить Николая Карловича! Кажется, Рейценштейн был прав, вернув отряд с моря. Дело в том, что уже на третьи сутки похода мы оказались полностью небоеспособны... Да! Я уж молчу о поломках в машинах старого "Рюрика", вы лучше посмотрите, в каком состоянии наша артиллерия... Волна, заливая крейсера, заполнила стволы их орудий, отчего внутри каналов образовались мощные ледяные пробки. Комендоры теперь не могли вытащить обратно снаряды, не могли и выстрелить их в небо, чтобы разрядить пушки: -- Выстрели, как же... Не только от нас полетят клочья мяса, так и все пушки на сто кусков разнесет! Шлангами с раскаленным паром обогрели стволы, лишь тогда из них выпали на палубу прозрачные ледяные бревна со следами пушечных нарезов. Потом задумались: случись встреча с кораблями Того или Камимуры, и ни одна из пушек бригады не смогла бы на огонь противника ответить своим огнем. -- А кто виноват? Я, что ли? -- рассуждали повсюду, явно удрученные этой дурацкой историей. -- Из боевых кораблей начальство понаделало "плавучих казарм", где учили, как надо честь отдавать офицерам... Все пятаки считали, мудрена мать! В море-то зимой не выпускали, на угле экономили. Конечно, отколь же нам иметь опыт плавания в сильные морозы?.. Примерно такой же разговор состоялся у Панафидина с офицерами "Рюрика", которые залучили "богатырского" мичмана в ресторан Морского собрания. Это был врач Николай Петрович Солуха, это был мичман Александр Тон, выходец из семьи славного архитектора. Тон возмущался: -- Зато у нас мыла никогда не жалели! По сорок раз одно место красили. Сегодня подсохнет, завтра соскоблим и заново красим... Впрочем, первый блин всегда комом, не правда ли? Панафидину был симпатичен рюриковский доктор. -- Вы давненько у нас не были, -- сказал ему Солуха. -- Все некогда... с девиацией крутимся. -- Ах, эта девиация, -- вздохнул Тон. -- Беда с нею прямо. Уж сколько трагедий знавал флот от этих магнитов... Панафидин навестил кают-компанию "Рюрика" не в самую добрую минуту ее истории, и виною тому снова оказался тишайший до войны мичман Щепотьев, который развивал прежнюю тему: -- Лично мне японцы не сделали ничего дурного, чтобы я убивал и топил их. Думаю, японцы тоже не могут испытывать ко мне ненависти, чтобы убивать меня... Разве не так? Панафидин глянул на своего кузена: отточенные линзы пенсне Плазовского сверкнули, как бритвенные лезвия. -- Перестаньте, Щепотьев! Природа войны со времен глубокой древности такова, что человек убивает человека, не испытывая к нему личной ненависти. А когда на родину нападают враги, тут мудрить не стрит: иди и сражайся... Basta! Хлодовский помалкивал, и, казалось, своим преднамеренным молчанием он побуждает спорщиков высказаться до конца. -- Почему, -- не уступал Щепотьев, -- я должен жертвовать собой, своим здоровьем и своим будущим единственно лишь потому, что в Петербурге не сумели договориться о мире? Если не желаете понимать меня, так почитайте, что пишет о войнах Лев Толстой. Вы можете переспорить меня, мичмана Щепотьева, но вам не переспорить великого мыслителя земли русской! Доктор Солуха не выдержал. Он поднял руку: -- Толстой велик как писатель, но как мыслитель... извините! Бога ищет? Так на Руси все ищут бога и найти не могут. Но никто из этих искателей не кричит об этом на улицах... Простите, -- заключил Доктор, обращаясь к якуту-иеромонаху, -- что я невольно вторгся в вашу духовную область. -- Бог простит, -- засмеялся Конечников. В спор вмешался старейший человек на крейсере -- шкипер Анисимов, который выслужился из простых матросов, заведуя на "Рюрике" маляркой с кистями и запасами манильской пеньки, своим горбом выслужил себе чин титулярного советника. -- Я, -- скромно заметил он, -- удивляюсь, что мы даже о Толстом побеседовали, но никто из нас не помянул о простейших вещах на войне -- о святости присяги и воинском долге... Кажется, Плазовский обрадовался этим словам. -- Почему ваши сомнения в справедливости войн возникли только сейчас? -- обрушился он на Щепотьева с апломбом заправского юриста. -- Ведь когда вы избирали себе карьеру офицера, у вас, наверное, не возникало сомнений в вопросе, противна ли война человеческой природе? Вскормленные на деньги народа, вы не стыдились получать казенное жалованье, в котором тысячи ваших рублей складывались из копеек и полушек налогоплательщиков! Значит, получать казенные деньги вам стыдно не было. А вот бить врагов вам вдруг почему-то стало неудобно... совесть не позволяет. Только сейчас в спор вступил Хлодовский: -- Какова же моральная сторона вашего миротворчества? Меня, сознаюсь, ужасает мысль, что, не будь войны, вы бы спокойно продолжали делать карьеру... Теперь я вас спрашиваю, господин Щепотьев: почему вы молчали раньше, а заговорили о несправедливости войн только сейчас, когда война для всех нас стала фактом, а присяга требует от вас исполнения долга? -- Вы все... каста! -- вдруг выпалил Щепотьев. -- История еще накажет всех вас за ваши страшные заблуждения. -- Если мы и каста, -- невозмутимо отвечал Хлодовский, -- то эта каста составлена из патриотов отечества, и, простите, вы сами сделали уже все, чтобы не принадлежать к этой касте, представленной за столом крейсера "Рюрик". -- Что это значит? -- изменился в лице Щепотьев. -- Это значит, что вы обязаны подать рапорт об отставке, ибо русский флот в ваших услугах более не нуждается... Щепотьев удалился в каюту. Все долго молчали, даже птицы притихли в клетке, нахохлившись. Это неприятное молчание рискнул нарушить барон Кесарь Георгиевич Шиллинг, вахтенный офицер в чине мичмана, обладавший классической фигурой циркового борца тяжелого веса. -- Мы люди темные, сермяжно-лапотные, -- начал придуриваться барон. -- Однако приходилось слыхивать, что больше всего сумасшедших в процветающих государствах, где царит полная свобода мысли. Но там, где свирепствует цензура, люди остаются в здравом рассудке и никогда не ляпнут ничего криминального. Панафидин робко спросил врача Солуху: -- Скажите, а Щепотьев нормален ли? -- Нормальнее всех нас... просто струсил. -- Во-во! -- согласился старик Анисимов... После ужина к Панафидину подошли штурмана крейсера (старший и младший), капитан Михаил Степанович Салов и мичман Глеб Платонов -- сын сенатора из новгородских дворян. -- Вы, Сергей Николаевич, -- сказал Салов, -- давно хотели бы перевестись на наш "Рюрик". Я думаю, вы вполне можете заменить мичмана в отставке Щепотьева... У нас есть рояль, имеем три граммофона, и не будем против вашей виолончели. Грянул выстрел! Мимо офицеров, расталкивая их, в белом фартуке и размахивая полотенцем, как заправский официант, пробежал вестовой "Рюрика", обалдело крича: -- Щепотьев-то... прямо в рот! Только мозги брызнули... Хлодовский раскуривал папиросу, и Панафидин видел, как дрожали его руки, разрисованные цветной японской татуировкой: зеленый осьминог увлекал в пучину ярко-красную женщину. -- Пиф-паф, и все кончено... самый легкий способ избавить себя от ужасов войны. Щепотьев уже нашел свой вечный мир, а сражаться за него будут другие! Негодяй... мерзавец... x x x 30 января адмирал Алексеев созвал в Мукдене ответственное совещание. Громадные китайские ширмы, расписанные журавлями и тиграми, заслоняли наместника от нестерпимого жара пылающих каминов. Иногда он вставал, как бы между прочим, подходил к бильярду и, всадив шар в лузу, снова возвращался за стол, покрытый плитою зеленого нефрита. Только вчера подорвался на минах заградитель "Енисей", и потому флагманы рассуждали о минной опасности. Начальник штаба Порт-Артурской эскадры, контр-адмирал Вильгельм Карлович Витгефт, говорил тихонечко, словно во дворце наместника лежал непогребенный покойник. "Его Квантунское Величество" сказал, что сейчас на самых высших этажах великой империи решается вопрос о замене Оскара Викторовича Старка (который, надо полагать, и выполнял сейчас роль этого "покойника"): -- Начальником эскадры в Порт-Артуре, вне всякого сомнения, будет назначен Степан Осипович Макаров... При этом Витгефт испытал большое облегчение. -- Слава богу, -- перекрестился он, -- я так боялся принимать эскадру от Оскара Викторовича... Ну какой же я флотоводец? Верно: никакой! Сам по себе хороший человек, Вильгельм Карлович флотоводцем не был, а свои штабные досуги посвящал писанию беллетристики (его "Дневник бодрого мичмана" пользовался успехом среди читателей). Совещание постановило: ускорить ремонт кораблей, подорванных японцами, подходы к городу Дальнему оградить минными постановками. Наместник, поигрывая зеленым карандашом (его любимого цвета), добавил: -- НЕ РИСКОВАТЬ! Дабы сохранить дорогостоящие броненосцы, будем действовать миноносками... и крейсерами, конечно! 4 февраля адмирал Макаров спешно отбыл на Дальний Восток. Военный министр Куропаткин был назначен командующим Маньчжурской армией. При свидании с адмиралом Зиновием Рожественским, который готов был составить на Балтике 2-ю Тихоокеанскую эскадру, Куропаткин адмирала радостно облобызал: -- Зиновий Петрович, до скорого свидания... в Токио! Перед отъездом на фронт Куропаткин собирал с населения иконы. Его дневник за эти дни испещрен фразами: "Отслужил обедню... приложился к мощам... мне поднесли святую икону... много плакали..." Я не обвиняю Куропаткина в религиозности, ибо вера в бога -- это частное дело каждого человека, но если Макаров увозил в своем эшелоне питерских рабочих для ремонта кораблей в Порт-Артуре, то Куропаткин увозил на поля сражений вагоны с иконами, чтобы раздавать их солдатам. Недаром же генерал Драгомиров, известный острослов, проводил его на войну крылатыми словами: "Суворов пришел к славе под пулями, а Куропаткин желает войти в бессмертие под иконами... опять не слава богу!" Проездом через взбаламученную войною Россию, минуя Сибирь с эшелонами запасных ратников, Куропаткин часто выходил из вагона перед народом, восклицая: -- Смерть или победа! Но главное сейчас -- терпение, терпение и еще раз терпение... В этом главный залог победы. Россию наполняли подпольные листовки со стихами: Дело было у Артура, Дело скверное, друзья: Того, Ноги, Камимура Не давали нам житья. Куропаткин горделивый Прямо в Токио спешил... Что ты ржешь, мой конь ретивый, Что ты шею опустил? В разгар этих перемещений высшего начальства владивостокские крейсера совершили второй поход -- к берегам Кореи, где с большим старанием обшарили заливы и бухты в поисках японских кораблей с войсками, но таковых не обнаружили. Обескураженные, возвращались во Владивосток. -- Где же Того? -- гадали на мостиках. -- Где Камимура с его крейсерами? Бродим по морю, как по кладбищу... Морозы во Владивостоке были сильные -- до 20 градусов по Цельсию. Когда проталкивались через льды к местам стоянки, с бортов крейсеров срывало медную обшивку ниже ватерлинии. А жители города рассказывали вернувшимся морякам: -- Без вас тут боязно! На крепость да пушки мы и не рассчитываем. Единая надежда на вас -- на крейсерских... Панафидин крепко уснул в своей каюте под мелодичные звоны столового серебра, которое перемывали в лохани вестовые, болтавшие меж собою: -- А вот, братцы, этот самый Кикимора-то японский, говорят, мужик богатый... у него свой домина в Токио! Англичане ему уже привесили свой орден... за геройство евонное. -- Да где они геройство-то видели? Ежели Того зубы скалит у самого Артура, так Караморе этой прямой расчет сюда податься с крейсерами... от города одни головешки останутся! Перемыли всю посуду и разошлись по кубрикам спать. x x x Флагманский крейсер "Идзумо" бросил якоря в заливе Такесики, что на острове Цусима. Контр-адмирал Камимура с почетом встретил у трапа английского журналиста Сеппинга Райта, сказав ему, что рад видеть у себя первого корреспондента Европы, допущенного на корабли микадо. Сеппинг Райт приподнял над головой кепку: -- Первого и, боюсь, что единственного? -- съязвил он. -- Возможно, что только вам оказана эта честь, -- согласился Камимура. -- Но от наших добрых друзей у сынов Ямато нет секретов. Между нами немало общего... хотя бы географически! Как ваша Англия нависает неким довеском над Европою, отделенная от нее водою, так и наша Япония оторвалась от материка Азии, сказочной птицей паря над океаном. Внутри крейсера "Идзумо" монотонно верещали сверчки, живущие в крохотных бамбуковых клеточках. В кубриках было и тепло и чисто. На рундуках сидели матросы, в их руках мелькали вязальные спицы, а унтер-офицер читал им вслух старинный роман о подвигах семи благородных самураев. -- У нас все заняты, -- говорил Камимура, сопровождая гостя в салон. -- Это русские, когда им нечего делать, пьют водку или играют в карты. А наши матросы заполняют свободное время пением патриотических песен или вяжут шерстяные чулки для собратьев-солдат победоносной армии... Салон Камимуры поразил Райта почти нищенской простотой; на круглом столе, покрытом бедной клеенкой, в кадке красовался карликовый кедр, которому насчитывалось 487 лет. Самому же Камимуре было тогда 54 года. -- И все-таки мои предки, -- рассказывал он, -- не позволили кедру развиться в могучее дерево. Лишая его воды и земных соков, они жестоким режимом принудили его превратиться в карлика, который не потерял качеств, свойственных кедрам, растущим на воле. Да, он маленький. Но он крепок, как и высокие деревья. Этим он похож на нас, на японцев... Были поданы папиросы и чай. Камимура был большим любителем чеснока, и потому в разговоре с европейцем держал во рту кусочек имбиря, чтобы отбить дурной запах. Райт сказал, что в Корее, кажется, снова вспыхнула эпидемия оспы. -- Увы, -- взгрустнул Камимура. -- Нам, японцам, придется тратить лекарства на излечение этих бездельников. Вы, европейцы, еще плохо представляете те культурные цели, какие имеет наша Япония перед дикой и темной Азией... Райт был хорошо осведомлен о положении в Порт-Артуре, ибо огни миноносок Старка блуждали по ночам неподалеку от Вэйхайвэя; он прямо спросил Камимуру, обладает ли тот достаточной информацией о русских крейсерах Владивостока: -- Ведь они всегда могут улизнуть от вашего внимания на Сахалин или даже... даже на Камчатку! Камимура подвел Райта к аквариуму, в котором со времен японо-китайской войны проживал печелийский угорь, пребывая в глубокой меланхолии, свойственной всем "военнопленным". Но стоило адмиралу включить яркое освещение, как этот угорь мгновенно преобразился. Скинув хроническую депрессию, он вдруг сверлящей юлой стал зарываться в грунт аквариума. Мелькнул его жирный хвост -- и угря не стало! -- Видите? -- вежливо улыбнулся Камимура. -- Русские крейсера, как и этот угорь, будут вскоре вынуждены прятаться от ярчайшего света моих прожекторов. Владивосток станет для них таким же маленьким и тесным аквариумом, в котором они будут оплакивать свою печальную судьбу... Сеппинг Райт остался недоволен этой беседой: -- Конечно, публике Лондона будет интересно читать о матросах, вяжущих чулки, они с удовольствием прочтут описание вашего кедра и этого забавного угря. Но желательно бы знать, каковы тактические задачи эскадры ваших броненосных крейсеров? Вы командуете самой оперативной группой. -- О да! Мне оказана великая честь... И как ни бился Райт, больше Камимура ничего ему не сказал (японцы умели беречь свои тайны). Вскоре адмирал Того пожелал видеть Камимуру на своем флагманском броненосце. -- Русские крейсера, -- говорил он, -- опять выбрались изо льдов Владивостока, недавно они шлялись возле Гензана, откуда наши станции слышали их переговоры по радиотелеграфу. Дальность их аппаратов "Дюкретэ" не превышает тридцати миль слышимости... Я прошу вас ознакомиться с последней директивой нашей главной квартиры. Читайте. Камимура изучил указание Токио: "Предпринять немедленно решительные действия против Владивостока, послав туда часть флота для демонстрации устрашения неприятеля, пользуясь тем, что Порт-Артурская эскадра в самом первом бою понесла большие повреждения..." Того начал кормить перепелок. -- Мне желательно слышать, что вы скажете. -- Я думаю, -- сказал ему Камимура, -- что семи моих броненосных крейсеров вполне хватит для того, чтобы привести в ужас жителей Владивостока, после чего русские крейсера уже не рискнут вылезать в море дальше острова Аскольд. Оркестр на палубе "Миказа" проиграл старую английскую мелодию: "В те давние денечки, когда все было другим, мы встречались с тобой на лужайке..." Того спокойным тоном сообщил о назначении Макарова и Куропаткина. -- Вряд ли Макаров может исправить все то, что разрушено нами до него. Закупорка мною Порт-Артура не позволит ему вывести эскадру для боя с моей... Сейчас, -- продолжал Того, -- вся Европа и даже Америка с трепетом взирают на Японию, тогда как вся Япония наблюдает за моими усилиями у стен Порт-Артура, а я буду смотреть на вас... да! От активности ваших крейсеров зависит многое. Я понимаю, что иногда даже опытная обезьяна падает с дерева. Но задачи войны требуют от вас солидного успеха с международным резонансом, чтобы Владивосток оказался в такой же осаде, в какой я держу Порт-Артур. Откланиваясь, Камимура обещал Того: -- Я не та обезьяна, которая падает с дерева... На японских крейсерах матросы разучивали новую песню: Как слаба эскадра русских, Как ничтожны форты Порт-Артура... Гордо режет прозрачные воды Флот могучий -- гордость Ниппона! Под лучом восходящего солнца Ледяная эскадра России растает. На высотах седого Урала Водрузим мы японское знамя! Рожденная в департаменте печати военного министерства, эта песня не имела автора. Она являлась образцом коллективного творчества японских милитаристов. Из этого видно, что в Японии все было готово к войне заранее -- даже песня! Не как у нас, грешных, которые в "табельные дни" уныло затягивали по приказу начальства: "Царствуй на страх врагам..." x x x Наступили "февральские репетиции" в Восточном институте, и директор Недошивин мимоходом спросил Панафидина: -- Надеюсь, теперь-то вы хорошо подготовились? Пришлось краснеть. Покраснев, пришлось и соврать: -- Старался. Насколько возможно в моих условиях... На экзамене засыпался не он, а пострадал рюриковский священник Алексей Конечников, который неудачно передал Панафидину шпаргалку. Профессор Шмидт учинил ему выговор: -- От вас не ожидал. Ну ладно -- мичман, у него своя стезя. А вы-то... вы! В духовном чине иеромонаха, образец праведной жизни, а даже шпаргалку не сумели передать как следует. Я прощаю мичману его слабость в суффиксах, а вас прошу разъяснить: показателем какого падежа будет управляемый член "токоро" в сочетании "токоро-о-кэмбуцугао"? Отвечайте... Панафидин в страхе господнем поспешил откланяться, оставив своего приятеля на съедение зверю-профессору, и терпеливо дождался Конечникова в коридоре: -- Ну что там было с этим "токоро"? -- Нельзя же так! -- обиделся священник. -- Уж если вам суют шпаргалку, так умейте же принять ее, аки дар божий... В воскресенье с коробкою шоколадных конфет "от Жоржа Бормана" (но проданных под вывескою "Кондитерская Унжакова" в доме No 35 по Светланской улице) мичман Панафидин снова навестил Алеутскую. Двери квартиры Парчевских открыла ему прислуга в чистеньком фартучке. В гостиной же мадам Парчевская раскладывала пасьянс, сообщив гостю, что Виечка вот-вот должна бы вернуться из сада Невельского: -- Вы знаете, сейчас среди молодежи пошла мода -- крутить на коньках всякие пируэты. Причем порядочная девушка вынуждена дозволить партнеру держать себя за талию... вот так! -- Панафидину было наглядно показано, как следует держать девицу, чтобы она не треснулась затылком об лед. -- Игорь Петрович, -- продолжала хозяйка дома, -- оказался превосходным партнером, и сегодня они снова катаются на катке... Панафидин с огорчением отметил, что Игорь Житецкий если не сделает карьеру на морях, то скоро обретет неземное счастье в этом состоятельном доме. Но тут, покрыв даму пик валетом, дама заметила коробку с шоколадом: -- О, как это мило с вашей стороны, господин мичман! Я как раз обожаю шоколад от Жоржа Бормана... Но конфета, проделавшая долгий путь вдоль трассы Великого Сибирского пути, пока не достигла лавки Унжакова, обрела такую же несокрушимую твердость, как и крупповская броня, в результате чего сильно пострадал передний зуб госпожи Парчевской... Бедному мичману пришлось еще извиняться: -- Простите, что я, volens-nolens, оказался виновником этой чудовищной аварии... От дальнейших неловких сочувствий его избавило появление с катка Вии Францевны -- румяной с мороза, очаровательной. -- А-а, как я рада... Николай Сергеевич? -- Сергей Николаевич, -- поправил ее Панафидин. -- Я все забываю, -- капризно сказала девушка. -- С этим папенькиным квартетом у нас бывает так много господ офицеров, что мне позволительно иногда и ошибаться. Панафидин подумал, что в имени-отчестве Житецкого вряд ли. от когда ошибалась. ("Не везет! Да, не везет...") -- С вашего соизволения, я вас покину, сказал он. -- Ну куда же вы? -- с пафосом воскликнула мадам Парчевская. -- Вы как раз попали к обеду. Останьтесь. -- Конечно... останьтесь, -- добавила Виечка. Наверное, приглашение было лишь выражением общепринятой вежливости, но Панафидин по наивности принял его за чистую монету и, смущаясь, проследовал к столу. Прислуга обогатила его обеденный прибор вилкою, которой и нанесла дополнительную сердечную рану, сказав с немалым значением: -- Вот вам... это любимая вилка Игоря Петровича! ("О боже, куда деваться от успехов Житецкого?..") -- Наверное, -- произнес Панафидин, обуреваемый ревностью, -- наверное, этого мичмана Житецкого скоро передвинут куда-нибудь подальше... вместе с его Рейценштейном! Фраза была опасной. Виечка не донесла до своего нежного ротика тартинку, а мадам Парчевская, вооруженная ножом, временно отложила хирургическое вскрытие горячей кулебяки: -- Вместе с адмиралом? Почему вы так думаете? Над кулебякой нависало облако пара, словно туман над Сангарским проливом, чреватым опасностями. Но Панафидин уже отчаялся в надеждах на счастье и сказал честно: -- Я держусь за флот, а мичман Житецкий держится за своего начальника. Флот России бессмертен, как и сама Россия, а вот о бессмертии начальства нам еще стоит подумать... "Хорошо ли я делаю?" -- успел сообразить мичман, но тут послышался странный завывающий звук, словно в небе какой-то ангел заработал пневматическим сверлом. Затем раздался тупой удар, дом на Алеутской дрогнул, а в кабинете доктора Парчевского само по себе спедалировало гинекологическое кресло. Брови мадам Парчевской вскинулись в удивлении. -- Кес-кесе? -- сказала она и тут же, как опытный анатом, вскрыла ножом теплую брюшину ароматной кулебяки... Вия, как и ее мать, тоже ничего не поняла в происхождении этого шума над городом, и она шутливо рассказывала Панафидину, что вопросительное "кес-кесе" памятно ей с гимназии: -- Что такое "кес-кесе"? Кошка кошку укусе. Кошка лапкой потрясе. Вот что значит "кес-кесе"... Смешно, не правда ли? -- Очень, -- ответил Панафидин, весь в напряжении. Снова этот сверлящий гул и... взрыв! -- Не понимаю, куда смотрит начальство? -- возмутилась мадам Парчевская. -- Объясните хоть вы, что происходит? -- Крейсера! Японские крейсера... здесь, в городе! Схватив в охапку шинель, он кинулся бежать в гавань. x x x Этот день выдался ясным, солнечным, высокие сугробы подтаяли, с крыш нависали серые глыбы снега, готовые рухнуть на панели, тротуары заполнила публика, приодетая ради воскресенья; все лавки, шалманы и закусочные были переполнены людьми, которые не могли знать, что с океана уже подкралась угроза их городу, их жилищам, их жизням... С острова Аскольд японские корабли заметили еще утром, но определить их классификацию мешала дистанция. Оборона города не была оформлена до конца: форты Линевича и Суворова могли огрызнуться от противника лишь редкими пушками и пулеметами. К полудню четко выявился враждебный кильватер, во главе которого -- под флагом Камимуры -- двигался "Идзумо", за флагманом равнялись шесть крейсеров: "Адзумо", "Иосино", "Асамо", "Иватэ", "Касаги", "Якумо". Огонь был открыт с двух бортов -- японцы холостыми залпами сначала прогрели свои орудия. С рейдовых "бочек" телефонные провода струились до помещения штаба отряда, но Рейценштейна на месте не было, на запросы с крейсеров отвечал Житецкий: -- Все понимаю, все доложу, все исполню... Командиры крейсеров облаивали Рейценштейна: -- Наверняка при пожаре в публичном доме во время наводнения порядка все-таки больше, чем у нас на бригаде... Рейценштейн получил информацию с моря лишь около 10 часов. Он велел поднимать давление в котлах крейсеров, вокруг которых "Надежный" уже с треском разрушал льдины. Услышав гулы с моря, гуляющая публика кинулась к берегу, а жители городских окраин спешили подняться в горы, чтобы с их вершин видеть подробности. Камимура вел крейсера Уссурийским заливом, оптика его дальномеров отражала сияние заснеженных гор -- без признаков обороны. Японцы лупили по сопкам наугад, желая вызвать ответный огонь, чтобы засечь координаты батарей, чтобы разгадать схему обороны Владивостока. Но русские молчали (еще и потому, что многие батареи находились в проекте, а пушки других хранились в арсеналах порта). В половине второго Камимура перенацелил огонь на город. Снаряды летели вдоль Светланской -- в пустоши Гнилого Угла, терзали долину реки Объяснений, множество снарядов даже не взрывалось. Когда Панафидин, запыхавшийся, появился на "Богатыре", весь отряд крейсеров уже жил одним общим порывом: идти в бой, прямо здесь погибать на глазах жителей... -- В чем дело? Почему не выходим? -- "Рюрик" держит: у него котлы, как в городской бане, два часа не могут набрать нужного давления... Но "Рюрик" был готов сражаться даже с малым запасом пара. А приказа о выходе в бой не поступало. Александр Федорович Стемман то натягивал, то сбрасывал с рук перчатки: -- Николай Карлыч ведет себя странно. Наверняка в этот момент силы небесные пачкают ему служебный формуляр отметками о непригодности... я еще мягко выражаюсь! -- Почему стоим? -- орали от пушек матросы. -- Тоже мне, начальнички, называются. Хотим боя! Ведите... Обстрел города продолжался. Один из снарядов врезался в дом полковника Жукова, пробил спальню его жены, развалил горячую печку, опрокинул всю мебель и, проткнув стенку, взорвал денежную кассу, выбросив на улицу часового, стоявшего возле знамени. Вопреки всем уставам (даже в нарушение их) знамя 30-го Стрелкового полка вынесла из руин и пламени Мария Константиновна Жукова -- супруга полковника. Камимура явился с эскадрою ради устрашения Владивостока, но горожане на все перелеты и недолеты отвечали смехом и шутками, тут же раскупая у мальчишек еще не остывшие осколки -- в качестве сувениров. ("Так же, как всегда, ходили пешеходы по улицам, ездили извозчики".) Только два японских снаряда оказались роковыми. При обстреле Гнилого Угла одна граната врезалась в здание морского госпиталя, перебив пять больных матросов на кроватях. Другой снаряд с "Идзумо" рассек пополам беременную женщину Арину Кондакову. Всего же японцами было выпущено по Владивостоку двести снарядов. Офицеры ходили по мостикам крейсеров, ругаясь: -- Понос у нашего Николая Карлыча... великолепный понос! На кой черт тогда доверять ему руководство отрядом, если пора в клинику Бехтерева -- подлечить свои нервы... 45 минут обстрела закончились. Камимура уже отводил крейсера в море, когда Рейценштейн велел с "бочек" сниматься. -- Догоним... всыпем, -- убежденно говорил он. Но за островом Аскольд было уже пусто, и лишь далеко развевало из труб японской эскадры пласты перегретого дыма от сгоревших английских кардифов. Всем было стыдно, и все дружно обругивали Рейценштейна: -- Кому он хочет замазать глаза? Если говорить о погоне, то самый тихоходный "Адзумо" даст все двадцать узлов, а наш несчастный "Рюрик" едва вытянет восемнадцать... Стыдно перед жителями, которые так наивно и горячо надеялись на нас! В 17.00 бригада крейсеров вернулась на рейд... Комендант города названивал в штаб бригады, он сказал Рейценштейну, что у него теперь мало надежд на защиту обывателей от противника, а потому завтра же он переводит Владивосток на осадное положение. -- Предупреждаю: в своем докладе наместнику я не скрою от него горькой правды, что ваши крейсера были выведены в море лишь через час после обстрела города японцами... Николай Карлович велел подавать в кабинет ужин, усадив Житецкого писать донесение. Игорь Петрович, владея пером, составил хвастливую фальшивку и начальнику угодил: -- Пожалуй, все верно. Но хорошо бы усилить этот жуткий момент, когда мы гнались за Камимурой... В новой редакции фраза о преследовании японцев дополнилась словами "я гнался за ним", и за эту героическую приписку, очевидно, следовало ожидать повышения по службе. Впрочем, адмирал Камимура тоже не был честен в своем рапорте, оправдывая свой отход закатом солнца. "Неприятель так и не вышел", -- сообщал он Того (и был почти прав). На "Богатыре" воцарилось нервное уныние: -- Макаров вот-вот появится в Порт-Артуре, и, надо полагать, Рейценштейну от него достанется... Вечером Панафидин позвонил на Алеутскую. -- Это вы, Игорь Петрович? -- спросила Виечка. -- Нет, это его противоположность. Простите, я сегодня так спешил, что впопыхах оставил у вас свою фуражку. -- Ну, заходите... -- ответила Виечка. x x x Командующий флотом Тихого океана, вице-адмирал Макаров, прибыл в Порт-Артур утром 24 февраля -- поездом. Флаг Старка еще колыхался над "Петропавловском", а Макаров поднял свой на крейсере "Аскольд". Не будем думать, что все как один радовались его прибытию, ибо некоторых в Порт-Артуре вполне устраивал девиз наместника: "Не рисковать!" Но Старк сдал эскадру -- Макаров принял ее от Старка. Старк признался, что он предвидел катастрофу внезапного нападения и заранее предлагал наместнику меры предосторожности. Он показал Макарову свой рапорт, на котором зеленым карандашом была начертана резолюция: "ПРЕЖДЕВРЕМЕННО". -- А теперь из меня сделали столб, возле которого любая собака желает задрать ногу. Наместнику же очень удобно не опровергать клеветы, дабы сберечь чистоту своего мундира... Макаров в первую очередь старался изгнать с эскадры "дух казармы", чтобы моряки ощутили себя мореходами, а не жильцами кораблей, отданных им для квартирования. Так же не терпел он вмешательства генералов в дела эскадры: -- Кавалерии флотом не командовать! Армию нельзя и близко подпускать к нашим делам. Если это, не дай бог, когда-либо случится, эскадра погибнет... Но и средь нас, людей флота, собралось немало таких, кто не знает Дальнего Востока и его условий, кто приехал сюда отбывать цензовые сроки ради повышения в чинах. Таких будем удалять... беспощадно! Очевидец писал, что матросы, глядя на флаг Макарова, даже крестились. Требовалось расшевелить флагманов, чтобы командиры кораблей ощутили великое чувство самостоятельности. -- Я, -- выступил перед ними Макаров, -- требую от вас полной откровенности, а полного согласия со мною... не потерплю. Я прежде всего человек, потому могу ошибаться. Раз и навсегда условимся: лучше уж между нами разразится хороший скандал, только бы не ваше чинопочитательное согласие с моей персоной. Война -- дело живое, она равнодушия и казенщины не терпит. Степан Осипович уже знал о делах в отряде крейсеров Владивостока, знал, что Камимура ушел от города безнаказанно, знал, что Рейценштейна в море и палкой не выгнать. Он, командующий флотом, принял важное решение... -- Если Иессен прибыл, -- сказал он флаг-офицеру, -- пусть явится ко мне сразу. Я должен его видеть. На вызов Макарова явился контр-адмирал Карл Петрович Иессен, бывший командир крейсера "Громобой", выходец из семьи флотского врача. Макаров сказал, что назначает его командовать отрядом владивостокских крейсеров: -- Рейценштейн начал страдать водобоязнью, будто укушенный бешеной собакой. А водобоязнь у моряков хорошо излечивается службою на берегу. Два его выхода на позиции оказались бесполезны, а во время обстрела Владивостока он попросту... ослабел! Надеюсь, подробности вам известны. (У Макарова была готова для Иессена четкая инструкция, которую я, да простит мне читатель, привожу в диалоге.) -- Что там творится во Владивостоке? Город наводнен агентурой, население устраивает крейсерам почетные проводы, форты салютуют, а оркестры играют веселые марши... В инструкции Иессену указывалось: "Имейте в виду, что неприятель попирает всякие международные законы, а потому будьте осторожны и недоверчивы... Примите все меры, чтобы о дне вашего выхода из Владивостока ни прямо, ни косвенно не было сообщено никому и, кроме шифрованной телеграммы на мое имя, никуда не было посылаемо известий". -- Заведите, наконец, придирчивых цензоров на телеграфе, чтобы вникали в каждую из телеграмм, идущих в Корею. -- Но как сделать, Степан Осипович, чтобы жены матросов и офицеров не могли устраивать проводов своим мужьям? -- Приучите все население Владивостока к тому, что ваши крейсера часто и неожиданно для всех покидают рейд ради боевых учений. Тогда и ваш выход на серьезную операцию будет воспринят жителями как обычная тренировка. Желательно даже разболтать в городе, что рейд покидаете ненадолго. Не допускайте проводов, словно на вокзале... Гавань не вокзал, а отход крейсеров -- это не отбытие пассажирского поезда. Макаров внушал Иессену: "Неприятель чрезвычайно настойчив и весьма отважен, разбить его можно лишь умением и хладнокровием... Поговорите с командирами (крейсеров) о том, как вы будете действовать в случае открытой схватки". -- Избегать ли мне боя или самому влезать в схватку? -- Такую схватку, -- поучал Макаров, -- не ставьте для себя главной задачей, но считайте ее возможной. Я никак не стесняю вашу инициативу, милейший Карл Петрович, но любые ваши действия во вред неприятелю всегда будут уместны. Иессен немедля выехал из Порт-Артура... В отряде крейсеров узнали о его назначении. -- Рейценштейн-то полетел... к чертям собачьим! -- Иессена мы знаем: он сам на крейсерах ходил... Возмездие свершилось: Николай Карлович Рейценштейн спустился с мостика флагмана, заложив руку за отворот пальто, с таким гордым видом, с каким, наверное, император Наполеон, отрекшись от престола, спускался по лестнице Фонтенбло. Но за его спиной не рыдали прославленные маршалы, только один растерянный Игорь Житецкий тащил тяжелый портфель с бумагами. Бюрократия покидала шаткие мостики крейсеров. x x x Японского военно-морского министра, адмирала Ямамото, мне трудно заподозрить в излишней сентиментальности. Однако именно он, министр, прислал письмо четырем русским матросам, которое и было опубликовано на розовой бумаге газеты "Ман-Чоо-Го". Дело в том, что эти матросы поступили в морской госпиталь Сасебо, плененные после страшного боя. Подвиг их миноносца "Стерегущий" стал широко известен в Японии, и потому Ямамото отдал --им свою дань самурайского восхищения: "Вы храбро сражались за свое отечество, защищая его прекрасно... Я искренно хвалю вас: вы -- молодцы! Не тревожьтесь за свою судьбу: наш морской госпиталь в порядке, а врачи опытны. Желаю вам скорого выздоровления..." ..."Стерегущий" под командой лейтенанта Сергеева и "Решительный" под командой кавторанга Боссе возвращались от Эллиота, где кораблей противника не обнаружили. Била волна, палубы захлестывало. Обычное дело -- не привыкать! Четыре японских эсминца вышли на пересечку курса. Бой сразу ожесточился, похожий на рукопашную схватку солдат. Сходились так близко, что один японец с "Акебоно", размахивая саблей, даже перепрыгнул на корму "Стерегущего", где и нашел свою смерть. Сергеев был убит сразу, а Боссе контузило. "Решительный" вывел из строя "Акебоно" и "Сазанами". Сумев сохранить скорость, он прорвался в Порт-Артур, а "Стерегущий" остался один... Все офицеры его пали замертво. Почти все матросы полегли, искалеченные огнем. Японцы окружили корабль, как волки добычу, они уже бегали по нашей палубе среди мертвецов, заводили буксирные концы, чтобы тащить добычу в свое логово Сасебо, но... Прекрасный памятник "Стерегущему" в Ленинграде до