агом самого Камимуры, за ним железной фалангой шла четкая линия броненосных крейсеров. Остальные корабли проецировались на фоне заходящего солнца, почему их силуэты расплывались. До Владивостока было 600 миль! Безобразов надел очки и распушил свою бородищу: -- Попали... прямо в собачью свадьбу! Поворот на шестнадцать румбов! Крейсерам перестроиться в строй пеленга, чтобы отбиваться с кормовых плутонгов -- на отходе... В момент разворота русских крейсеров на обратный курс Камимура, наверное, вспомнил угря, которого он схватил за глотку, и в ней что-то жалобно хрустнуло. Сейчас японский адмирал был спокоен: все было заранее предусмотрено, и на путях отхода русских крейсеров, попавших в западню, он заблаговременно расставил свои миноносцы -- для атаки! -- Можно открывать огонь, -- рассудил Камимура. Баковые орудия его крейсеров изрыгнули грохот. x x x Уже темнело, и вдоль горизонта вырывались желтые снопы пламени, а поперек них ложились едкие лучи японских прожекторов. Русские крейсера отбегали прочь от Цусимы, на ходу перестраиваясь из кильватера в пеленг. Хлодовский обходил бортовые казематы, где возле пушек наготове стояли матросы. Синие лампы, как в покойницкой, освещали хмурые лица комендоров... Попутно старший офицер спросил Панафидина: -- Как с нервами, Сергей Николаич? Мичман вынул изо рта офицерский свисток: -- Признаться -- жутко... Владивосток где-то там, далеко, а здесь на всех парах гонятся за тобой и вот-вот схватят за хлястик мундира... Что дистанция? Сокращается? -- Думаю, уйдем. Если не подгадим с узлами... Удивительно, что старый, изношенный "Рюрик" словно помолодел: поспешая за своими товарищами, он держал 18 узлов так уверенно, будто его спрыснули "живою" водой. Весь в небывалом напряжении, крейсер мелко дрожал, как в ознобе, подгоняемый с южных румбов желтыми сполохами японской грозы. В кают-компании так растрясло рояль, что его клавиши прыгали, словно зубы перепуганного человека. В буфетах звенел хрусталь, мелодично вибрируя, в ряд с абажурами раскачивалась громадная клетка с птицами, которые разом притихли, чуя опасность. -- Играем ва-банк, -- говорил доктор Солуха. -- Если в машинах не справятся, всем нам будет хороший "буль-буль"... Стрелка лага дрогнула, коснувшись цифры "17". Один узел был потерян, а Камимура еще мог свободно набавить узлов. Каперанг Трусов с мостика названивал в машины. -- Умоляю! -- кричал он. -- Продержитесь еще немного. От вас все зависит... голубчики, миленькие, родненькие! В пропасти кочегарок ящиками таскали сельтерскую и содовую. С холодильников снимали запасы мороженого, а коки готовили ледяной кофе. Все для них -- для кочегаров! Полуобморочные люди шуровали в топках свирепое пламя, обжигающее их обнаженные торсы как жаровни доменных печей. Все понимали -- сердцем, душой, сознанием! -- стоит кому-либо из крейсеров получить "перебой" в машинах, и Камимура навалится на них всей мощью эскадры. На счетчиках лага оставалось 17 узлов, и пламенный грузин Рожден Арошидзе кричал: -- Молодец, "Рюрик"! Коли придем домой, всю машинную команду пою шампанским... ничего не пожалею. Вах! Камимура по-прежнему освещал темнеющий горизонт залпами из башен, но его снаряды ложились с недолетом, и тогда в командах наших крейсеров слышался смех. Любопытные выбегали из низов даже на юты, чтобы своими глазами видеть противника ("Его, -- писал очевидец, -- уже плохо было видно, лишь дым да вспышки выстрелов показывали его место"). Японские крейсера начали отставать... Хлодовский поднялся на мостик и сказал Трусову: -- Что-то я не понимаю противника. Камимура ведет себя по-дурацки. Он мог бы набавить еще два узла, и тогда его артиллерия стала бы ломать наши крейсера. -- Не каркайте, Николай Николаич, -- отозвался каперанг. -- Я мыслю иначе: Камимура со своими крейсерами отстал от нас умышленно... Известите флагмана и прозвоните все казематы: быть готовыми к отражению минной атаки! -- Слушаюсь, Евгений Александрыч... Камимура все рассчитал правильно: его 11 миноносцев, созданных на германских верфях фирмы "Шихау", покачивались среди волн, едва приметные. После угасания солнца они разом выкатились из засады, будто спортсмены на стремительных роликах. В узких лучах крейсерских прожекторов были видны даже их командиры... Они атаковали бригаду с двух бортов сразу, чтобы рассеять внимание наших комендоров, но ошиблись. Крейсера мгновенно ожили, артиллерийским огнем разгоняя эту свору, словно бешеных собак, и, растратив впустую торпеды, японцы пропали в ночи так же внезапно, как и появились... Вот теперь можно перевести дух. -- Кажись, пронесло, -- говорили матросы. Эскадра Камимуры отстала, а потом вдруг снова осветилась огнем, частым и беспощадным. Вдоль горизонта метались из стороны в сторону прожектора. Это Камимура расстреливал свои же миноносцы, приняв их во мраке за русские. Уцелевшие при атаке наших крейсеров, они тонули, избитые своими снарядами... Если это так, адмиралу Камимуре предстоит серьезно задуматься о священном акте харакири! x x x Ночью "Рюрик" выдохся машинами заодно с кочегарами и стал давать лишь 13 узлов. Но все оценили подвиг машинной команды и дружно качали пожилого Ивана Ивановича Иванова, крейсерского инженера-механика, который потом сознался: -- Сколько лет на флоте служу, а плавать не научился. Выдерни из-под меня японцы палубу родного крейсера, и я -- покойник, а моя женушка -- вдовою на пенсии... Вам-то, молодым, на все еще наплевать! А мне, старику, думается... Средь ночи крейсера вошли прямо в грозу, теплые шумящие ливни обмыли их палубы и, казалось, они сняли избыток напряжения с людей и металла. Все стали позевывать: -- Уж я как завалюсь во Владивостоке на свою "казенную", так меня никакой боцманюга не добудится... Утром крейсера встретили в море громадину английского сухогруза "Чельтенхэм", и вахтенные офицеры на мостиках торопливо листали справочники Ллойда... Нашли то, что надо: -- Шесть тысяч тонн, работает на японцев от лондонской фирмы "Доксфорд"... Еще до начала войны обслуживал японскую армию крейсерами до Чемульпо и Фузана. Будем брать! "Призовая партия" обнаружила в трюмах "британца" важные стратегические грузы, ценное оборудование для железной дороги Сеул -- Чемульпо (которая строилась японцами рекордными темпами, даже по ночам -- при свете факелов)... Стуча на трапах прикладами карабинов, на борт "Чельтенхэма" уже высаживались сорок русских матросов. Капитан попался с поличным, но еще огрызался, протестуя: -- Это насилие, это пиратский акт, мир вас осудит... -- Ну ладно, кэп. У нас в Петербурге тоже есть профессура международного права, они разберутся... Откуда у вас такое чудесное дерево в шпалах? Это никак не японское. -- Американское, -- был вынужден признать капитан... Подвывая сиренами, крейсера вошли в Золотой Рог. Владивосток распахнул им свои жаркие объятия... Но командиры крейсеров имели немало претензий к штабу, который спланировал операцию наугад, и могло случиться, что ни один из трех кораблей не вернулся бы обратно. Особенно возмущало заслуженных каперангов, что их боевые отчеты будет теперь "редактировать" кавторанг Кладо. Командир "России", Андреев, и без того нервный, вернулся от Цусимы, благоухая валерьянкой: -- Если боевые действия моего крейсера складывались в условиях морского театра, то как же можно исправлять их посторонним людям в условиях тылового берега? Эдак вы скоро не только редактора, но и режиссера навяжете бригаде... Скрыдлов сказал, что ему плевать на все бумаги, но, к сожалению, бумагам придают большое значение там: -- На чердаках великой империи! Что вы, Андрей Порфирьевич, на меня взъелись? Кладо не зарежет вас. Что-то исправит, где-то цитатку научную добавит, что-то и вычеркнет, и ваш сухой казенный отчет, глядишь, заиграет всеми красками. Трусов помалкивал за свой "Рюрик", но в беседу круто вломился Николай Дмитриевич Дабич, командир "Громобоя": -- Когда я, очевидец, пишу отчет, это история подлинная. Если же ее пропустить через жернова теорий господина Кладо, она становится историей официальной. Между ними большая разница: правда истинная и правда надуманная... При встрече с командирами крейсеров Кладо подверг их суровой критике; скромно, но с важным достоинством он обвинил их в том, что они "драпали" от крейсеров Камимуры: -- А почему бы вам не принять честного боя? Куда делись лучшие боевые традиции императорского флота? Евгений Александрович Трусов не стерпел: -- Вы сначала побывайте там, откуда мы вернулись, а потом уж рассуждайте, как спасаться на берегу, когда в море беда. Сколько было нас и сколько было японцев, сколько давал узлов Камимура и сколько могли мы выжать... Вы это учитывайте! А скоро "благодарная" общественность Владивостока поднесла кавторангу Кладо "именное" оружие. Деньги на подарок собирали по подписке. Среди прочих внес четыре рубля и доктор Парчевский. Именное оружие вручали в здании городской думы. x x x Наконец в печати был обнародован список награжденных офицеров и матросов бригады владивостокских крейсеров, но в этом списке отсутствовало имя нашего мичмана... Панафидин сначала даже не сообразил, что произошло, а когда понял, то стыдился смотреть людям в глаза. Только своему кузену Плазовскому он высказал все, что думал: -- Было бы непристойно и глупо спрашивать, почему меня обошли. Ты, юрист, скажи, где законная правда жизни? -- Закон и правда жизни -- два различных понятия, которые взаимно истребляют друг друга. Советую забыть оскорбление и служить, как служил раньше: честно и свято! -- "Честно и свято", -- переживал Панафидин. -- Но где же самая примитивная справедливость? Разве я не делал все, что положено военному человеку? Разве я не старался?.. На Алеутскую он больше не пошел, не поехал и на дачу к Парчевским; мичмана угнетал такой позор, будто его заклеймили всеобщим поруганием. И стало совсем невмоготу, когда он узнал, что Игорь Житецкий получил Станислава 3-й степени... За что? Этой каверзы было уже не снести, и он решил поговорить с капитаном 1-го ранга Трусовым: -- О себе и своих обидах я готов бы молчать. Но теперь я совсем ничего не понимаю: орден Станислава, к которому я был представлен, получил человек, спокойно сидевший на берегу и занимавшийся болтовней на всякие отвлеченные темы... Трусов тоже не скрывал своего возмущения: -- Я сам не разумею, как это могло случиться. Может, у вас есть какие-то грехи, о которых мне неизвестно? -- Один мой грех -- играю на виолончели... Трусов обратился за разъяснениями к Безобразову. -- Я не знаю, кто вычеркнул Панафидина из наградных списков, -- сказал тот, -- но смею заверить вас честным словом, что мичмана Житецкого никто из нас к ордену не представлял. Трусов обратился к Скрыдлову, прося командующего флотом объяснить, как это могло случиться, что один мичман, торчавший на берегу, сделался кавалером, а другой мичман, "табанивший" на крейсерах вахту за вахтой, остался, как говорят цыганки, при своих интересах. Скрыдлов мрачно взирал на командира "Рюрика": -- Поверьте, в списках на представление к орденам флот Житецкого не учитывал. Житецкий получил Станислава по личной протекции инспектрисы женской гимназии имени цесаревича. -- Какое же отношение к флоту эта стерва имеет? -- Да никакого! -- обозлился Скрыдлов. -- Но ее дьявол сильнее нашего дьявола. Она сохранила давние связи с Петербургом, награждение Житецкого поддержал и Кладо... Сами знаете, своего теленка и корова оближет. x x x Панафидин набил деньгами бумажник и отправился в "Шато-де-Флер", где случайно повстречал актрису Нинину-Петипа, сказавшую ему, что она уезжает в Петербург. -- После меня остались головешки сгоревшего театра... А вы, Сережа, я вижу, печальный? С чего бы это? Чужой женщине с чужой судьбой мичман выплакал свои обиды. Мария Мариусовна отнеслась к его рассказу спокойно: -- Вы, Сережа, еще ребенок, и вы не знаете, как умеют обижать... Это к вам еще не пришло! Конечно, я понимаю, офицера украшают ордена, как женщину репутация. Но я думаю, что ордена вашему брату заработать все-таки легче, нежели женщинам сложить о себе хорошую репутацию... Не смотрите на меня с таким несчастным видом. Колесо фортуны кружится безостановочно, как в ярмарочной карусели. Вспомните-ка лучше, что было писано на кольце царя Соломона: "И это пройдет..." Панафидин в этот вечер решил выпить "как следует". -- Ван-Сю! -- подозвал он официанта. -- Сегодня ты у меня не останешься без дела. Ну-ка, начинай подавать с таким же успехом, с каким элеваторы подают снаряды к пушкам... Пито было "как следует", и затем оказалось очень трудно реставрировать в памяти подробности. Он забыл ресторан с Ни-ниной-Петипа, забыл и Ван-Сю, но помнил себя уже на улице. Улица была почему-то очень смешная. И самым смешным на этой улице был, наверное, он сам. Потом словно из желтого тумана выплыла гигантская фигура матроса, и Панафидин узнал его: -- А-а, опять ты... Никорай-никорай-никорай... Панафидин рухнул в объятия Николая Шаламова, и комендор подхватил его, как ребенка, почти нежно гудя над ним: -- Ваше благородие, да вы меня... да я за вас! Ей-ей, и маменька наказывала, чтобы я... Держитесь крепше! На крейсер в самом лучшем виде... приходи, кума, любоваться! Шаламов дотащил Панафидина до пристани, бережно, как драгоценную вазу, передал его на дежурный катер. -- Осторожнее, братцы, -- внушал он гребцам. -- Это золотой человек, только пить ишо не научился как следоваит... У трапа "Рюрика" мичмана приняли фалрепные, они отнесли его "прах" до каюты, там вестовые уложили в постель: -- Ничего... С кем не бывает? Конешно, обидели человека. В самом деле, с этими орденами -- только начни их собирать, так жизни не возрадуешься. Сколько из-за них хороших людей пропало! У нас-то еще ничего, ордена не шире блюдечка. А вот у шаха персидского, мне кум сказывал, есть такие -- с тарелку! Ежели их все на себя навесить, так сразу горбатым станешь... Панафидин крепко спал. А на почте Владивостока его ждало письмо из Ревеля, где адмирал Зиновий Рожественский спешно формировал 2-ю Тихоокеанскую эскадру. x x x Он проснулся в три часа ночи, догадываясь, что до койки добрался не сам и раздевали его чужие руки. С переборки каюты на мичмана сурово взирал Джузеппе Верди, которого многие принимали за писателя Тургенева, с другой фотографии смотрел профессор Вержбилович, играющий на виолончели, и когда-то он был настолько добр, что внизу фотографии оставил трогательную надпись: "Моему ученику. С надеждой..." Мичман добежал до раковины, его бурно вырвало. -- Какие тут надежды? Тьфу ты, господи... "Рюрик" спал. Только из кают-компании сочилась в офицерский коридор слабая полоска света да бренчала ложечка в стакане. Это баловался чайком старейший человек на крейсере -- шкипер Анисимов в ранге титулярного советника. Он угостил мичмана крепко заваренным чаем. -- Ну что, милый? Подгуляли вчера? -- Да. Ничего не помню. -- Бывает. Кто из нас с чертями дружбы не вел? Вот я, к примеру. Еще молодым матросом, в царствование Николая Первого, однажды так закрутил в Марселе, что тоже память отшибло. Очнулся уже на доске, а меня секут, а меня секут... Панафидин "опохмелялся" чаем. Над головами собеседников покачивалась клетка со спящими птицами. -- Василий Федорович, сколько же вам лет? -- Семьдесят второй, а что? -- Да нет, ничего. Я так... Конечно, странно было видеть за столом кают-компании боевого крейсера ветхого титулярного советника, который выслужился из матросов и дождался уже правнуков. -- Василий Федорович, а служить вам не скушно? -- Тут за день так намордуешься с палубным хозяйством, что не знаешь потом, как ноги до койки дотянуть... До скуки ли? Одно плохо -- бессонница. Николай Петрович Солуха давал мне какие-то капельки, да все не спится... От разговора людей потревожились в клетке птицы. -- Василий Федорович, можно спросить вас? -- Ради бога, о чем угодно. -- А вы не обидитесь на глупость вопроса? -- Что ж на глупость-то обижаться? Спрашивайте. -- Мы люди... у нас долг, присяга, -- сказал Панафидин. -- Но, случись страшный бой в океане, вдали от берегов, наш крейсер затонет, а что же станется с нашими птичками? Шкипер подсыпал в чай казенного сахарку. -- Клетку откроем, они и разлетятся. -- Куда? -- Это ихнее дело, мичман. Не наше, не человечье... "Птицы разлетятся, а -- мы? Куда денемся мы, люд и?" Анисимов поднялся и оторвал листок календаря: -- Время-то как летит, господи... не успеваешь опомниться. Давно ли во льдах стояли, а уже июнь... Ну ладно. Пойду. Может, и удастся вздремнуть до побудки. Душно что-то!.. Итак, читатель, мы в грозовом июне 1904 года. x x x Золотой запас России в десять раз превышал японский, и Страна восходящего солнца всю войну тревожно озиралась по сторонам: кто бы ей одолжил? Если бы не щедрость банкиров Сити, придвинувших свою кормушку к самурайскому рылу, Япония не продержалась бы и полугода... К июню 1904 года валютный запас Токио был исчерпан, а пароход "Корея" американской компании "Пасифик Мэйль", таящий в себе миллионы долларов очередного займа, не шел на помощь, ибо американцы боялись фрахтов "на тот свет". Людские ресурсы Японии тоже подходили к концу: в армию рекрутировали молодежь призыва 1906 года, под знамена истрепанных дивизий Куроки, Ноги и Ояма возвращали пожилых солдат запаса. Все труднее стало поднимать солдат в атаки. Случаи неповиновения участились, а за это тюрьма, да еще какая! Порою на фронте творились странные дела: из японских окопов слышались призывы по-русски: -- Идите скорее... офицеры ушли! Нас мало... Иногда японец бросал свою "арисаку" с патронами: -- Вот и все! Я никогда не хотел воевать с вами... Эти настроения подкреплялись рукопожатием, которым на Международном конгрессе Второго Интернационала обменялись два человека: Сен Катаяма, представлявший рабочий класс Японии, и Плеханов, представитель русского пролетариата... В Токио предчуяли кризис (военный, финансовый, политический), а может быть, даже и полное поражение. Летом Япония уже начала зондировать почву для заключения мира. Через побочные каналы дипломатии, текущие близ главного русла международной политики, нашему министру Витте было предложено встретиться где-либо на европейском курорте с японскими представителями и начать переговоры о мире еще до... падения Порт-Артура! При этом японские дипломаты угрожали, что потом условия переговоров будут иные, более жесткие, более оскорбительные для чести Российской империи. Именно в июне подняла шум японская пресса: "Нельзя не восхищаться подвигами русских моряков! -- писали в газетах Токио. -- Особенно превосходно поступила эскадра (отряд, скажем точнее) владивостокских крейсеров с нашими транспортами, дав полную возможность спасения невоюющим людям, тогда как она (эскадра) имела полное право пустить на дно все наши корабли с военным флагом на мачтах..." На последний визит крейсеров Безобразова к Цусиме, на их беспримерный отход без потерь к Владивостоку газеты Токио отвечали упреками лично Камимуре: "Какая низкая комедия! Офицеры в портах уже заготовили шампанское в уверенности, что Камимура победит. Но шампанское осталось нераскупоренным... Мы от имени всего японского народа требуем, чтобы правительство сделало самое серьезное замечание эскадре Камимуры!" 19 июня на улице Токио, где стоял дом Камимуры и где проживала его семья, с утра стала собираться возбужденная толпа, выкрикивая угрозы по адресу адмирала: -- Смерть ему! Смерть и нищета его семейству... Своими одеждами и манерами эти озлобленные люди с жилистыми кулаками никак не напоминали выходцев из простонародья. Нет! Толпа состояла из деловых людей Японии, вышедших на улицу из контор банков, из дирекций фирм, из тайных подвалов финансовой мафии. Для них (именно для них!) русские крейсера Владивостока, без страха рассекавшие японские коммуникации, стали главной причиною их банкротства... В стране уже кончался хлопок. Заем в валюте задерживался. Грузы военного сырья застряли в портах. Корабли загасили пламя в топках котлов. Заводам Японии угрожал застой. Страховка за грузы удвоилась, даже утроилась... -- Во всем этом, -- кричали деловые люди, -- повинен жалкий и трусливый адмирал Камимура... Смерть ему! Пусть он закончит свою жизнь на коленях, стоя на красной циновке... Полиция не вмешивалась. Под градом камней вылетали стекла из окон. Рухнули с петель хрупкие двери. Несчастная жена адмирала, схватив детей, спасалась бегством. Подожженный с четырех сторон, дом Камимуры жарко пылал. Токийская биржа расплатилась с адмиралом за русские крейсера... ...Вот и вечер. Камимура послушал, как внутренние отсеки его флагмана "Идзумо" наполняются храпением матросов. Где-то на шкафуте крейсера еще хрюкали отощавшие свиньи, которых давно пора зарезать, чтобы доставить радость командам. Ветер раздувал над открытым иллюминатором желтые занавески. Выслушав доклад флаг-офицера, Камимура сказал: -- Я лягу спать. Разбудите меня ровно в полночь. Короткого сна хватило, и голова работала ясно. Адмирал снял мундир и накинул на себя кимоно. Тихо опустился на красную циновку. Колени скрипнули, как шарниры старой машины, давно не ведавшей смазки. Пальцем он опробовал остроту лезвия кинжала. Потом, обнажив живот, Камимура мысленно провел на своем чреве те линии, которые способны решить все. Сначала кинжал войдет в левый бок. Затем его надо резко перебросить вправо примерно на 5 сантиметров ниже пупка. Где-то именно здесь затаилась его душа. Но это еще не все. Решительным движением по вертикали кинжал рассудит вопрос о крейсерах-невидимках... Аквариум, где раньше жил печелийский пленник, был пуст, а от дома адмирала осталось позорное пепелище... Кинжал, звеня, вдруг отлетел в угол салона. -- Нет! Нет! Нет! -- четко произнес адмирал, поднимаясь с красной циновки, снова скрипя суставами. -- Бывает, что даже обезьяна падает с дерева. Но, упав на землю, она опять вспрыгивает на дерево -- еще выше, еще смелее... Камимура завел граммофон, поставив на диск лондонскую пластинку. Далекие голоса иного мира ободрили его: Загрустили вы опять, не огорчайтесь. Улыбайтесь, улыбайтесь, улыбайтесь... Камимура улыбался, улыбался, улыбался! x x x С берега возвратился иеромонах Конечников. -- Такая жарища в городе, -- говорил он Панафидину, -- мне, якуту, просто дышать нечем. -- Наверное, были в институте, отец Алексей? -- Да нет, на почтамте. Вот, кстати, и письмо для вас прихватил. Читайте. Штамп-то, я гляжу, ревельский... Мичману писал из Ревеля его дальний родственник, командир миноносца "Громкий", капитан 2-го ранга Керн, которого Панафидин с детства привык называть "дядя Жорж". Керн сообщал, что весною ему довелось побывать в тверском захолустье, в панафидинских Малинниках, когда-то принадлежавших Прасковье Осиновой, урожденной Вындомской; сюда, в Малинники, из соседнего Михайловского наезжал гостить Пушкин... Кавторанг Керн сообщал из Ревеля: "Я это все пишу, Сереженька, чтобы после войны ты навестил Малинники и свое Курово-Покровское, навел бы порядок в бумагах своих пращуров. Там есть что спасать от мышей и пожаров. "Панафидинский летописец", в котором представлены твои предки с 1734 года, я видел в руках дяди Миши уже обгорелым по краям, сильно истрепанным. Жаль, если все пропадет. Как ни скромничай, но все-таки именно мы, Керны, Вульфы и Панафидины, со временем должны привлечь внимание будущих историков, ибо за могилами наших прадедов, за кустами сирени наших обнищавших усадеб еще долго будет сверкать белозубая улыбка молодого Пушкина..." В конце письма "дядя Жорж" выражал надежду, что скоро обнимет его во Владивостоке: "Обогнем эскадрою этот шарик, прорвемся с боем у Цусимы, и заранее приглашаю тебя в ресторан на Светланской". Панафидин показал это письмо Плазовскому: -- Сидя здесь, что я могу сделать? Напишу дяде Мише в Малинники, чтобы передал наш "Панафидинский летописец" в Русское генеалогическое общество. Они там свой журнал издают, пусть напечатают... Как ты думаешь, Данечка? Плазовский советовал "смотреть в корень": -- Ну что там генеалогия? Наука для узкого круга рафинированных гурманов, которые уже облопались историей. Лучше передать пушкинистам. Хотя бы такому знатоку Пушкина, как Модзалевский, вот и пусть он там ковыряется... Я слышал, ты вчера опять чего-то пиликал на своем "гварнери"? -- Пробовал. Плохо. Отвык. Огрубел. Плазовский нервно поигрывал шнурком пенсне, как балованная женщина играет на груди ниткой драгоценного жемчуга. -- Сережа, ты способен верно оценивать события? -- Ну? -- Я ведь, ты знаешь, не каперанг Стемман, который открыл для себя Вагнера или Чайковского из хрипящей трубы граммофона. Но все-таки я, твой кузен, хочу дать родственный совет. -- Ну? -- Оставь виолончель на берегу. -- Почему? -- Сам не маленький, нетрудно и догадаться, чем эта возня с крейсерами Камимуры для нас может закончиться. -- Чем? -- Дурак! Когда-нибудь врежут "Рюрику" под ватерлинию... вот тогда и заиграешь на виолончели нечто бравурное. Сергей Николаевич подумал. И даже обозлился: -- Нет! Если что и случится, так будет хоть кого обнять на прощание. Вот обниму "гварнери" -- и прощай, музыка. Да и стоит ли бить по отсекам "водяную тревогу" раньше времени? Не забывай, что все русские люди неисправимые фаталисты. Из всех худших вариантов мы надеемся, что нам выпадет самый лучший... Спокойной ночи, Даня. "Рюрик" качнула волна. Он вздрогнул, словно человек в дремоте, жалобно звякнули в его клюзах якорные цепи, на которых с вечера устроились ночевать громадные крабы. "Рюрик" снова притих, будто засыпая. В его железных артериях тихо пульсировала остывающая кровь технических масел и пара. Крейсер спал. И спали люди этого крейсера... Часть вторая. Клещи Владивосток, истомленный жарищей, жил обыденной тыловой жизнью. Обыватели постепенно привыкли к мысли, что война бушует где-то далеко, их она не коснется. Все так же катили на дутых шинах извозчики, дерущие по червонцу "из конца в конец", на улицах бойко торговали цветами и мороженым, дамы выписывали туалеты из Парижа, богачи вылакали в "Шато-де-Флер" все шампанское и перешли на "Абрау-Дюрсо". В китайских лавчонках на Семеновском рынке шевелились, как черви, трепанги, похожие на ожившие вдруг сигары, в фешенебельных магазинах не переводились товары из Шанхая и Гонконга, китайские купцы убеждали покупателей не скупиться: -- Моя товала плодавай далом... осень десево! "Вестник Владивостока" скорбел о падении нравственности почтенных отцов семейств, которые в дни войны обрели "вторую молодость", а нашествие столичных этуалей дурно влияло на юных гимназисток. Под заглавием "Человек-молния" газеты оповещали о том, что владелец женского хора, некто Пузырев, бежал из Владивостока, похитив кассу, многие из его хористок остались на бобах, на зато в "интересном положении"... Жарко, душно. Окна в городе отворены настежь... Духовые оркестры напоминали о войне песней о "Варяге", уже тогда ставшей народной. В руках матросов яростно ухали сверкающие трубы геликонов, бились, звеня, шипящие медью тарелки, а барабаны выстукивали тревожную дробь: Прощайте, товарищи, с богом, ура! Кипящее море под нами! Не думали мы еще с вами вчера, Что нынче умрем под волнами... Летом без лишней шумихи началась секретная операция вспомогательных крейсеров Добровольного флота России, чтобы помочь своим дальневосточным собратьям. Англия сверхбдительно сторожила проливы мира, тряслась над своим Гибралтаром, не позволяла туркам пропускать через Босфор и Дарданеллы боевые суда Черноморского флота. Однако наши "Смоленск" и "Петербург" миновали турецкие проливы под коммерческим флагом, а в Красном море они подняли боевые стяги, укрепив на палубах пушки, до этого спрятанные в трюмах. 1 июля они арестовали британский сухогруз "Малакка", доставлявший в Японию ценный стратегический груз -- взрывчатые вещества, листы броневой стали и прочее. Арестовав еще три английских корабля, "добровольцы" отправили их в русские порты. Никто еще не предвидел последствий этой войны рейдеров, которую столь отважно объявила Россия... Телеграфные кабели агентства Рейтер, опутавшие мир, казалось, скоро лопнут от обилия информации, которая с берегов Тихого океана извергалась на головы читателей, как нечистоты из труб канализации. Лондон был главным цензором Европы: именно там кастрировали правду о событиях в мире, отсекая в телеграммах справедливое о России, подчеркивая все порочащее Россию, почему в других государствах, черпавших информацию агентства Рейтер, отношение к русскому народу становилось все хуже и хуже, а отношение к японцам улучшалось. Широкой публике еще не было тогда известно, что Альфред фон Шлиффен, начальник германского генштаба, советовал кайзеру использовать трудности России на Дальнем Востоке, чтобы обрушиться на нее с запада всеми силами. Именно эта угроза со стороны Германии и Австрии не позволяла России снять со своих западных рубежей регулярные, отлично оснащенные дивизии. Петербург не стронул из городских казарм и свою железную, непобедимую гвардию, способную быстро и решительно изменить весь ход войны. Куропаткин, сидя под иконами, постоянно требовал подкреплений, и скоро его армия стала ничуть не меньше японской. Армия в Маньчжурии росла, росла и росла, а Куропаткин все пятился, пятился, пятился ("Трезвый взгляд на вещи!")... -- Чем дальше углубятся японцы в Маньчжурию, -- доказывал он недоказуемое, -- тем лучше для нас. Я считаю, что нам можно отступать и далее, вплоть до Харбина, чтобы от Харбина нанести японцам удар сокрушающей силы. К сожалению, Генштаб не поддержал моего мнения... Понятно, почему не поддержал: не такие уж там наивные сидели! Куропаткин не столько жаждал победы над врагом, сколько страшился поражения. Кажется, он забыл завет Скобелева, своего учителя: "Если очень боишься быть побежденным, тебе никогда не бывать в победителях..." Куропаткин не умел воевать всем фронтом, он воевал отдельными отрядами. При этом совершал хитрые маневры, но не войсками, а канцелярскими бумагами. Советский историк А. И. Сорокин писал: "От начальства Куропаткин защищался пером. Как опытный бюрократ, он очень складно писал, умел пустить пыль в глаза, черное превращал в белое". Куропаткин не только щеголял пером, он фальсифицировал военное положение (свое и противника), говоря попросту -- врал, и своим враньем вводил Петербург и Генштаб в заблуждение. Свои неудачи он оправдывал отменой телесных наказаний в войсках: "Вот если бы секли наших ванек-встанек, как раньше, глядишь, и давно бы подписали мир в Токио..." Подпольная пресса оповещала россиян: Куропаткину обидно, Что не страшен он врагам. В поле бес нас водит, видно, Да кружит по сторонам. А Ояма наступает Ночью и при свете дня. Посмотри, вон-вон играет, Дует, плюет на меня... Стратегия постоянного отступления тоже никак не устраивала царизм! Наместник Алексеев (по словам того же А. И. Сорокина) "рекомендовал, советовал, обращал внимание в отношении боевого использования войск; сам же Куропаткин, не будучи в состоянии разобраться в происходящем, упрямо осуществлял свой план -- отступать во что бы то ни стало, увлекая японцев в глубь Маньчжурии". Указания наместника Куропаткин попросту игнорировал. Но, отступая, он отрывал армию все дальше от флота, обрекая Порт-Артур на явное поражение. Алексеев совершил немало ошибок. Но еще никто не осудил его за пассивность, от пораженческих настроений он был далек. Сидя в Мукдене, адмирал из своего дворца доказывал Куропаткину прописные военные истины. Он вернее и грамотнее оценивал взаимосвязь флота с армией. Наместник изо всех сил "выталкивал" и эскадру Витгефта из Порт-Артура, хотя он, как адмирал, понимал последствия этого риска. -- Допустим, -- рассуждал наместник, -- в открытом бою с Того наша эскадра потеряет один-два броненосца. Их материальная ценность ничтожна по сравнению с конечным результатом войны. Когда мы переместим эскадру Витгефта во Владивосток, у нас не будет Порт-Артурской эскадры, как не будет и отряда владивостокских крейсеров. Зато у нас появится Тихоокеанский флот! В этом случае наш противник будет поставлен перед новой для него стратегией на море, и эта новая стратегия с новой дислокацией флота спутает его коварные планы... Это хорошо понимает адмирал Того, держащий Витгефта взаперти, но этого не желает понять адмирал Витгефт, несогласный вылезать из своего гальюна. Наш флот попал в японские клещи, и эти клещи надобно разорвать. Чем скорее, тем лучше для нас... Что, я сказал непонятно? x x x -- Это, наконец, невыносимо! -- вспылил Витгефт. -- От меня требуют побед, словно от адмирала Горацио Нельсона. "Не оправдываюсь, а по долгу совести доношу, -- строчил он наместнику. -- Не считаю себя флотоводцем, командую лишь в силу случая и необходимости по мере совести и разумения до прибытия командующего флотом" (то есть Скрыдлова). -- В самом деле, -- справедливо вопрошал Витгефт, -- если Скрыдлов назначен на место Макарова, так чего ради он просиживает казенные кресла на Светланской?.. Подобный вопрос давно волновал защитников крепости. Как ни сжимал Того кольцо блокады, его не раз прорывали наши героические миноносники, смельчаки брались доставлять почту в Чифу или Инкоу на китайских джонках. Думали, что и Скрыдлов проскочит в Порт-Артур, а тогда Вильгельм Карлович свалит на него все колокола и церковные дела. Но Скрыдлов, очевидно, не мечтал быть героем: с трех крейсеров Владивостока он снимал гораздо больше пенок славы, нежели Витгефт со своей броненосной эскадры... Между тем "Его Квантунское Величество", уже озверев, талдычил в депешах Витгефту, чтобы на приход Куропаткина до осени не рассчитывали. Он писал, что все "происходящее на море производит громадное впечатление на Японию... уничтожение транспортов нашими крейсерами вызвало там целую панику, а равно и выход эскадры из Артура. Будьте бдительны, не пропускайте благоприятной минуты -- снова выйти с Вашей эскадрой, но только без того, чтобы снова возвращаться на Артурский рейд...". Витгефт созвал совещание на борту броненосца "Цесаревич", были тут флагманы, были и Стессель с генералами. -- Что вы ждете от эскадры? -- спросил их Витгефт. -- Мы, -- за всех отвечал Стессель, -- ждем, чтобы эскадра разделила судьбу геройского гарнизона. Вот когда гарнизон уйдет, тогда и вы можете уходить... куда вам угодно! Флагманы решили до выручки от Куропаткина не вылезать из гавани. Одного совещания Витгефту показалось мало, он устроил повторное, с чаепитием; было сообща решено, что эскадра оставит Порт-Артур для прорыва во Владивосток лишь в самом крайнем случае... Алексеев, узнав об этом, приказал: не в самом крайнем, а в любом случае прорываться во Владивосток! Не следует ждать Куропаткина к осени, не уповать на то, что к зиме подгребет адмирал Зиновий Рожественский... Алексеев телеграфировал из Мукдена: "Гибель эскадры в гавани в случае падения крепости ляжет тяжкой ответственностью перед законом, неизгладимым пятном на славный Андреевский флаг и честь родного русского флота..." Это положение, согласитесь, трудно оспаривать!.. x x x Если Витгефт никогда не оспаривал первенства адмирала Макарова, то Скрыдлов, кажется, ревновал к его славе: -- Легко ему было в Порт-Артуре... с эскадрою! А вот посидел бы на моем месте, когда от флота остались три крейсера да шаланды всякие. У них там, в Артуре, еще ноги в шампанском моют, а Владивосток два месяца сахару не видел... Сведения о том, что творится в Порт-Артуре, с трудом просачивались в Мукден, зачастую устаревшие, а Владивосток извещался наместником телеграфно-кратко. Газетная же информация зачастую отражала лишь слухи, которым никак нельзя было верить. Скрыдлов, обладая правами командующего флотом, не обладал прямой связью с Порт-Артуром -- вот какая беда!.. Над городом копилась большая лиловая туча, принесенная с океана. Темнело. Ветер гнал по Светланской сор и рванину старых газет, вихрилась пылища, столь несносная, что даже гимназистки закрывали лица дамскими вуалями. Дома Скрыдлова встретила жена Ольга Павловна, стройная англизированная дама, каких художники любят изображать в седлах скакунов, и скромная дочь Маша, приехавшая из Пскова работать в морском госпитале. Тяжелой поступью адмирал проследовал к столу. Вестовой водрузил перед его превосходительством тарелку зеленых щей, украшенных желтком яйца и белизною сметаны. Вдали сухо громыхнуло близкой грозой... -- Сегодня нашего папу, очевидно, лучше не трогать, -- сказала Ольга Павловна дочери. -- Ты чем-то огорчен, Коля? Скрыдлов налил себе стопку померанцевой. -- В наши дела стал вмешиваться сам император. Меня известили из Мукдена о его желании, чтобы крейсера перерезали телеграфный кабель, связующий Японию с материком. О наших крейсерах пошла такая слава, будто им все удается и они только спички чиркать еще не научились... Резать же кабели, лежащие глубоко на грунте, -- продолжал Скрыдлов, прислушиваясь, как на подоконник падают первые капли дождя, -- это безумие... За окном вдруг грянул оглушительный ливень. -- Давно пора, -- сказала Маша, даже за столом не снимавшая косынки сестры милосердия. Скрыдлов спросил ее о делах в госпитале, -- Это... ужас! -- ответила дочь. -- Я никогда не думала, что раны можно промывать бензином. Нету спирта. -- Что за чушь? Пить-то спирт всегда находят. -- Однако марлю вымачивают в сулеме. Комки мокрой марли пихают в раны. Все потому, что нет стерилизатора. -- А почему нет? -- Говорят, роскошь. Он дорого стоит... Скрыдлов отдал дочери свои кровные сто рублей: -- На, Машка! Купи сама этот несчастный стерилизатор, но только не проболтайся, что на мои деньги... Вечером Николай Илларионович сказал жене, что теперь наместник требует от него не морской, а океанской операции: -- Наши крейсера должны появиться у Токио! -- Ты снова отказался, как и с этим кабелем? -- Нет. Но предупредил, что из трех крейсеров вернуться могут лишь два. Это в лучшем случае. Посмотри на карту сама: в Тихий океан они выходят одним проливом -- Сангарским, а каким выберутся обратно? Через Лаперуза? В пальцах жены дымилась дамская папироса. -- Коля, хочешь избавиться от Кладо? -- А как? -- Предложи ему в этот поход быть на крейсерах... Скрыдлов вызвал к себе кавторанга Кладо: -- Дорогой Николай Лаврентьевич, вы знаете, сколько офицеров на берегу домогаются чести служить на крейсерах. Кавторанги согласны занимать лейтенантские должности. Все рвутся в бой! Испытывая к вам глубочайшее уважение, хочу доставить вам и персональное удовольствие... Надеюсь, вас обрадует место старшего офицера на "Громобое"? -- Мне ваше предложение чрезвычайно лестно, -- сказал Кладо. -- Но я боюсь нажить лишних врагов и завистников.