ролив, выйдя в Тихий океан... НЬЮ-ЙОРК. Спокойствие и независимая позиция американской прессы и публики по отношению к событиям в Красном море несколько изменились ввиду возможности захвата американских судов владивостокскими крейсерами в Тихом океане." Капиталисты США наняли для митингов некоего Мура, который под видом профессора международного права требовал крови: -- Почему наш президент молчит? Англия уже вывела свои эскадры, дабы навести на морях порядок... Топить их всех! -- призывал этот "ученый". -- Всех русских... топить как котят! Наиболее спокойно и терпимо вела себя германская пресса: "Нельзя оспаривать, что поход крейсеров принес им крупный успех..." Немецкие адмиралы бдительно следили за крейсерами Владивостока, издали они изучали их оперативную хватку. Тирпица и прочих адмиралов кайзера не волновала паника на биржах, им было плевать на все банки с тушенкой, на все эти рельсы с паровозами, погребенные на глубине километра, -- за острыми и рискованными зигзагами крейсерских курсов они разглядели нечто новое в развитии морской тактики, их прельщал русский опыт войны на море, который теперь следовало дополнить, отшлифовать и приобщить к первостепенным задачам германского флота -- на будущее... Адмирал Тирпиц отбросил указку на карту, и она легла поперек Цусимских проливов, словно заграждая их. -- Мы, -- сказал он, -- напрасно держим своего корреспондента в крепости Порт-Артура, нам следовало бы иметь агента именно во Владивостоке... Я удивлен, -- сказал Тирпиц, -- почему в Берлине никто не подумал об этом раньше? x x x О степени интереса к этой войне легче всего судить по количеству корреспондентов, состоящих при японских армии и флоте. Германия с Францией прислали лишь по два человека, СТА -- 15 борзописцев, зато Англия -- сразу 2 журналистов. Но вся эта орава людей, жаждущих сенсаций и гонораров, постоянно жаловалась, что "косоглазые ничего не показывают...". -- А что бы вы хотели видеть? -- спрашивали японцы. -- Хотя бы известное место адмирала Того. -- Простите, мы такого места не знаем... Что бы ни писала о Того иностранная печать, любая заметка о нем была покрыта завесою тайны: "Того вернулся в известное место", "Флот адмирала Того покинул известное место". Многие в мире ломали головы, желая угадать координаты сверхсекретного убежища, где прячется сам Того и где он скрывает флот, но японцы бдительно охраняли свою тайну. Зато вот мы, русские, точно знали, где зарыта собака! Могли и пальцем показать на карте: "Того вот тут..." ...До 1889 года острова Эллиот в Желтом море были почти неизвестны европейцам, пока русские гидрографы не сделали их первое описание. Крохотный архипелаг в 60 милях к востоку от Порт-Артура природа кое-как собрала из скалистой земли. Иной островок в несколько шагов человека, другие имели даже китайские деревни. Местные жители издавна платили зверскую дань пиратам, морским хунхузам, отбиравшим у них половину улова рыбы, из десяти редисок они оставляли земледельцу одну. Русские поставили к островам "Квантунскую" охрану, и с тех пор китайцы с Эллиота стали зажиточны (во всяком случае, намного богаче своих соседей с Ляодунского полуострова, где в правление императрицы Цыси царила повальная мерзкая нищета). Острова Эллиот обладали удобными якорными стоянками, хорошим климатом. Над ними весело кружились морские голуби, а громадное количество ядовитых змей отпугивало пришельцев. Теперь между островами иногда проходил японский миноносец "Сиро-Нисса" ("Тайное сияние"), сигналом рожка оповещая о своем появлении. Он раздавал по кораблям Того свежую почту и журналы, он же забирал с кораблей Того изящные шкатулки с прахом убитых для отправки на родину... В одно из воскресений корреспондентам США и Англии японцы предложили морскую прогулку. К услугам желающих они предоставили боевой миноносец, весь обвешанный мантелетами -- связками канатов, предохраняющих от осколков. Среди журналистов был и консул Джордж Кеннан, впечатления которого были опубликованы потом в "Русском инвалиде". Кеннан писал, что на подходе к острову Дачан-шань-Дао "мы заметили густой дым, поднимающийся из-за острова, и думали, что это какие-нибудь транспортные пароходы. Но каково же было наше удивление, когда мы увидели весь флот Того, стоящий на якоре под парами. Особенно удивлены были мы, американцы...". Сеппинг Райт готов был плясать от радости: -- Наконец-то! Вот оно, известное место Того... Отсюда, оградив себя минами и бонами, адмирал Хэйхатиро Того контролировал подходы к Порт-Артуру, дежурные корабли извещали его о каждом движении русских; здесь, в логове "известного места", Того держал наготове свою мощную эскадру, отлично обеспеченную угольщиками, ремонтными и лазаретными судами. Под гигантским флагом покачивался флагманский броненосец "Миказа"; гостей провели в салон адмирала, который приветствовал их радостным известием: -- Вы застали меня в хорошем настроении, ибо я только что узнал о видах на великолепный урожай риса в Японии... Корреспонденты сразу раскрыли блокноты, чтобы запечатлеть радостные слова, произнесенные с унылым выражением на лице. Того был в черных, неряшливо свисавших брюках, при белом кителе с одним орденом. Его салон украшал камин, как в европейском доме; на панели камина лежал безобразный осколок русского снаряда. Того, играя роль любезного хозяина, дал иностранцам подержать этот осколок в руках: -- Не обрежьтесь, у него очень острые края... Этот осколок чуть не убил меня, но, пролетев мимо моей ничтожной персоны, он вырвал большой кусок мяса из ноги доблестного лейтенанта Мацумура... Тяжкое, но славное воспоминание! Сеппинг Райт аккуратно положил осколок на место. Конечно, адмирала спрашивали о крейсерах Владивостока. -- Я не занимаюсь ими, -- был скромнейший ответ; на вопрос же американцев, когда он покончит с русской эскадрой в Порт-Артуре, Того отозвался незнанием. -- Это зависит не от меня, -- тихо сказал он, -- а от русского адмирала Витгефта, если он снова отважится выбраться из гавани в море. -- Отсюда вам будет легко его перехватить. -- Наверное, -- пожал Того плечами... Гостям предложили дешевое виски марки "банзай", отличный чай и рисовое печенье. Кеннан спрашивал: -- Наверное, у вас, адмирал, много флаг-капитанов? -- У нас, у японцев, на этот счет имеется старинная поговорка: корабль, у которого семь капитанов, обязательно разобьется о камни. И я, -- сказал Того, скупо улыбнувшись, -- очень веселился, когда узнал, что идентичная поговорка есть и у русских тоже: у семи нянек дитя остается без глаза... Тут все дружно стали хаять Россию, а Сеппинг Райт, подвыпив "банзая", хвастал, что хорошо изучил русских: -- Лучше всего они раскрываются в своей литературе. Русские писатели точно отразили несовершенство своей дикой нации. Так, например, если все народы мира ложатся спать, то герои русских романов постоянно недосыпают, желая лишь "прилечь на часок". Во всех цивилизованных государствах люди нормально завтракают, обедают и ужинают. Герой же русской литературы постоянно голоден и стремится лишь "наскоро перекусить"... Все у них неосновательно, все торопливо и все неряшливо. Зато вот по части выпивок, болтовни, музыки и чтения газет -- тут русские непревзойденные мастера! Хэйхатиро Того не ответил даже подобием улыбки: -- Нисколько не касаясь характера всего русского народа, я могу иметь мнение лишь об офицерах русского флота, с которыми до войны не раз встречался. Все они отличаются бодростью, весельем, они умны и грамотны, хорошо владеют собой и совсем не похожи на тех безобразных людей, о которых вы читали в романах... После этой отповеди Сеппингу Райту адмирал в его сторону больше и не смотрел. Его спрашивали: -- Как вам удалось сделаться знаменитым? -- Я смолоду придерживался смысла древней японской мудрости: лучше быть клювом цыпленка, нежели хвостом тигра. -- К кому из русских адмиралов вы испытываете уважение? -- Мы всегда побаивались адмирала Макарова. -- А кто, по-вашему, лучший полководец России? -- Куропаткин, -- вдруг весело захохотал Того... Янки быстро набрались "банзая". Размахивая руками и роняя карандаши с блокнотами, они выражали восхищение всем увиденным, говорили, что теперь только писать и писать... Читатели ошалеют от восторга! Кеннан сказал: -- Господин адмирал, мы, американцы, здорово надавали Испании, когда вели с ней войну из-за Кубы и Филиппин, там, в Мадриде, все испанские адмиралы до сих пор ставят примочки на свои синяки. Но если бы нам довелось сражаться против вас, мы все были бы разбиты вами -- с позором! Того встал, давая понять, что визит окончен. Вся эта пишущая шатия-братия удалилась. Были вызваны вестовые: -- Уберите все и как следует проветрите салон, чтобы тут не воняло глупыми европейцами и дураками из Америки... Того выбрался на шкафут "Миказы", чтобы выкурить папиросу. Миноносец отваливал от флагмана, увозя гостей, которые пьяно цеплялись за неряшливые гроздья грязных мантелетов. День угасал, темнело. Покуривая, адмирал иногда подолгу смотрел в сторону недалекого Порт-Артура, над которым вспыхивали яркие снопы искр, небо там прочерчивали, словно рейсфедером, четкие траектории фугасных снарядов... Того ждал. Он ждал, когда армия генерала Ноги заставит адмирала Витгефта снова вывести Порт-Артурскую эскадру в море -- навстречу ему, адмиралу Того... он этого дождется! x x x Из дневника безвестного участника обороны Порт-Артура: "Банзай! Ура! Лязг оружия... стоны... От взобравшихся наверх (японцев) в минуту ни одного живого... Деремся на трупах, все в крови... А японцы шеренгами, с криками "Банзай!", лезут на наши штыки, со стонами летят с кручи вниз. Вот, вижу, под отвесом скалы засело их с полроты на уступе и палят вверх без разбору. Пулей в них не попасть, а штыком не достанешь. -- Валяй, ребята, камнями! -- кричу я. Выбили и этих. Отступили немногие, а большинство так и осталось на месте, повисли мертвые на остриях скал..." Порт-Артур держался стойко. Японцы не признавали Красного Креста, убивая санитаров, а потому горы поверженных врагов окружали наши укрепления. Иногда эти кучи людей шевелились, а самураи на вопли своих же раненых отвечали усиленным огнем. Чтобы избавиться от трупного смрада, наши солдаты засовывали в ноздри комки пакли, пропитанной скипидаром. Русские потери -- это факт! -- были намного меньше японских, но положение становилось уже критическим, почти отчаянным. Наместник Алексеев умолял Куропаткина хотя бы оттянуть часть японских сил, дабы полегчало защитникам Порт-Артура, и Куропаткин охотно пошел ему навстречу. Оттянуть японцев -- в его понимании -- значило отступить еще дальше в глубь Маньчжурии, что он и сделал, оставив 18 июня японцам Инкоу. Инкоу лежал в самой глубине Ляодунского залива и в отличие от других китайских городов считался городом богатых компрадоров, его называли "маньчжурским Порт-Саидом". Куропаткин преступно отвел свои войска, когда в доках Инкоу еще оставалась на ремонте наша канонерка "Сивуч". У городских ворот захватчиков встречали богатые мандарины, развернув перед ними желтые знамена "Лун-чи" с изображениями страшных драконов. Компрадоры кричали "Ван-шоу!" (то есть "Многие лета!") победителям. Японцам поднесли приветственные адреса консулы -- американский, английский и немецкий (кроме французского, которого японцы тут же запихнули в тюрягу, как русского союзника). Страшный взрыв потряс Инкоу, ни единого стеклышка целым не осталось -- это русские моряки рванули своего "Сивуча", после чего, сложив на арбы свои манатки, пешком ушли из Инкоу догонять армию Куропаткина и с трудом нагнали его уже в Ляояне. Агентство Рейтер спешно оповестило цивилизованный мир о том, что канонерская лодка "Сивуч" сдалась "доблестным японцам". Затем английская колония Инкоу закатила самураям роскошный ужин, на котором присутствовали и европейские дамы в белых платьях... Мандарины не стерпели этого и в своем усердии перед оккупантами решили перещеголять англичан. Они закатили японцам такой пир, что Уайтхолл в Лондоне зашатался от зависти. На беспрестанные вопли японских офицеров "Банзай!" мандарины отвечали: -- Ван-шоу... ван-шоу, -- восхваляя своих захватчиков. -- Банзай... хэйка банзай! -- не уступали им самураи. К полуночи пьяные японцы стали орать "Ван-шоу!", а пьяные мандарины осипли от криков "Банзай!". На следующий день, к удивлению китайцев, японцы сорвали с городских зданий "Лун-чи" с драконами, водрузив над ними свое красное солнышко. Не это мне странно! Другое: англичане, кажется, обиделись на своих союзников, ибо Англия давно собиралась оккупировать Инкоу, чтобы сделать из него некое подобие Гонконга или Сингапура. Но японцы сразу показали им, кто здесь хозяин... Никто не понимал причин оставления Инкоу, а для наместника это был удар... Ведь за Инкоу рельсы КВЖД, облитые русским потом и осыпанные русским золотом, эти проклятущие рельсы тянутся до Ляояна, от Ляояна рукой подать до Мукдена, где сейчас в роскоши дворца сидит он сам, "Его Квантунское Величество", и для него рельсы обрывались не где-нибудь, а именно за этим вот столом, крытым зеленым нефритом, на который он и возложил свои локти с адмиральскими обшлагами: -- Куропаткин и в самом деле вознамерился драпать до самого Мукдена... Оттянул японцев, ничего не скажешь. Так помог Артуру, что повесить его мало... мерзавца! В падении Инкоу была еще одна угроза -- обрыв связи. Все депеши из Порт-Артура шли морем на Инкоу, откуда и доставлялись в Мукден; теперь же морякам предстояло под лучами прожекторов пересекать Печелийский залив, чтобы попасть в китайский порт Чифу. Здесь они вручали почту русскому консулу, который и телеграфировал содержание депеш на имя наместника... Это и долго и рискованно! Забегая вперед, я сразу же предваряю читателя, что обрыв связи, вызванный падением Инкоу, отразился не только на судьбе геройского Порт-Артура -- он отразился и на Владивостоке, где сейчас отдыхали наши усталые крейсера... Куропаткин помог! x x x В порт-артурском ресторане "Палермо", угол которого был разрушен прямым попаданием, сидел пожилой штабс-капитан, вчера раненный, еще осыпанный прахом окопов. Перед ним стояла бутылка французского коньяка "мари", за которую он отдал последние сорок рублей. Говорил в открытую, без страха: -- Куропаткин -- стенка, за которой ничего нету. Пустота! А ведь он был нашим военным министром! Неужели лучшего не сыскали? Теперь мне в траншею японцы листовки кидают. Вот, почитайте: "Храбры русики я была Артур скоро вкусный еда с закусики прошу готовь..." Генерал Ноги уже занимал высоты Волчьих Гор, откуда японцам виделась гавань, откуда его пушки могли бить по кораблям, стоящим внутри бассейна... Весть о падении Инкоу вызвала в гарнизоне упадок духа, истощение сил. В довершение всех несчастий крейсер "Баян" задел какую-то шальную мину, его переборки выдержали давление воды, но бедняга притащился в бассейн с дифферентом на нос. -- Ну вот! -- говорили на эскадре. -- Подрыв "Баяна" даст начальству новый повод оправдать бездействие эскадры. В самом деле, лучше уж смерть в бою, нежели ждать, когда тебя свалит осколком или отравишься какой-нибудь падалью... Над позициями, перелетая с мертвых на живых, тучами роились жирные маньчжурские мухи с красными, как у вампиров, отвратными головами. Солдаты с высот позиций сливали в низины целые бочки с негашеной известью, чтобы хоть как-то спасти себя от заразы... 20 июля Стессель объявил по гарнизону, что вольнонаемные могут считать свои контракты расторгнутыми, китайские джонки согласны за деньги прорваться в Чифу. Питерские пролетарии-путиловцы были возмущены: -- Во как! Нас сюда Степан Осипыч бесплатно привез ради победы, а теперь я за свои же кровные труса праздновать должен... Никуда не поедем! Назло врагам... Лучше уж тут и подохнем на рабочих местах, у своих станков... На флагманском броненосце "Цесаревич" адмирал Вильгельм Карлович Витгефт разделял вечернюю трапезу со своим младшим флагманом -- контр-адмиралом князем Ухтомским, который с подозрением гурмана обнюхал ромштекс с яйцом. -- Это еще не собачина? -- спросил князь. -- Пока лишь конина, -- отвечал Витгефт. -- А если хочешь шашлык из баранины, напросись на ужин к коменданту. Вера Алексеевна Стессель -- лучшая хозяйка в гарнизоне крепости. -- И лучшая спекулянтка, -- добавил князь... Витгефт показал ему директиву от Алексеева, в которой были слова, бьющие по самолюбию адмиралов, словно пощечины: "ЭСКАДРЕ ОСТАВИТЬ ПОРТ-АРТУР... напоминаю лично вам и всем начальствующим лицам О ПОДВИГЕ КРЕЙСЕРА "ВАРЯГ"!" -- Бьет... если не по лошадям, так по оглоблям, -- сказал Витгефт. -- Но порою мне кажется, что японцы не лезли бы в Порт-Артур, если бы здесь не стояла наша эскадра. Им нужна добыча наглядная и осязаемая, дабы предъявить миру товар лицом. Уведи мы отсюда броненосцы во Владивосток -- и натиск самураев, наверное, ослабнет... Петр Петрович, я готов умереть. Но готов ли я, как адмирал, вести в бой эскадру? -- Я не готов, -- сознался Ухтомский, -- и в успех прорыва не верю, как не веришь в него, думается, и ты... 25 июля японцы начали обкладывать бассейны гавани бомбами из осадных орудий. Случайным попаданием вдребезги разнесло телефонную станцию "Цесаревича", следующий взрыв поразил самого адмирала... Вильгельм Карлович оторвал окровавленную ладонь от правого плеча, сказал доктору: -- Жаль... жаль... даже очень жаль! -- О чем вы? -- не понял его врач. -- Жаль, что не сразу... было бы лучше... для всех! На следующий день Витгефт открыл совещание флагманов. Настойчивые понукания со стороны Алексеева обрели для него законную форму, подкрепленные особой директивой Николая II, утвердившего мнение дальневосточного наместника о необходимости скорейшего прорыва эскадры во Владивосток. Рескрипт есть рескрипт, и флагманам пришлось встать. -- Объявляю всем вам волю его императорского величества, которая да будет для всех нас священна... Кто может, тот прорвется, -- подлинные слова Витгефта, вошедшие в протокол. -- При аварийных ситуациях никого не ждать. При гибели кораблей никого не спасать, чтобы не задерживать общее движение эскадры... При сильном сопротивлении противника на генеральном курсе к Владивостоку разрешается отойти в порты нейтральных государств, даже если это грозит интернированием и разоружением. Но, -- заключил Витгефт уже твердым голосом, входя в заглавную роль этого чудовищного спектакля, -- ни в коем случае обратно в Порт-Артур никому не возвращаться... В порту горели цистерны с машинным маслом, черный ядовитый дым окутывал эскадру, из этого непроницаемого облака русские броненосцы ритмично выплескивали струи ответных залпов, громя перекидным огнем -- через горы! -- батареи противника... "Пересвет" дважды вздрогнул от попаданий, а "Ретвизан" получил пробоину ниже ватерлинии, его низы жадно поглощали забортную воду -- тонну за тонной. Но желание сразиться с эскадрою Того было так велико в команде, что эту пробоину на скорую руку Залатали железом и деревяшками: -- Где наша не пропадала! Пойдем с заплаткою... Владивосток казался людям теперь волшебною сказкой, городом надежды и счастья. Правда, находились и скептики: -- В июне уже пробовали, да назад раком пятились. Ничего у нас не получится! Надо дождаться прихода балтийцев Зиновия Рожественского, и тогда можно смело вылезать из этой берлоги... Или мало мы тут пузырей на воде оставили? -- Так лучше пузырь! -- отвечали маловерам. -- Кто и булькнет, не без этого, на то и жизнь морская... Или лучше в этой могиле вытянуться в стельку да лежать руки по швам? Адмирал Витгефт заранее попрощался с сыном, который в чине мичмана служил в десантной роте Квантунского экипажа, уже израненный, трижды награжденный за отвагу. -- Прощай, Володя. Может, и не увидимся. Какая б ни была кончина моя, напиши маме, что смерть моя была легкой... x x x Чем выше положение полководца, тем более удален он от опасности. На флоте иначе: чем выше положение адмирала, тем выше он поднят над мостиком флагмана, открытый для противника в большей степени, нежели его подчиненные, укрытые броней. Генералам не надо ходить в атаки, зато адмиралы ведут корабли сами, обязанные увлекать экипажи своим личным примером, личным бесстрашием. Потому-то солдаты и говорят -- нас послали, а матросы говорят -- нас повели! Значит, от личного поведения Витгефта зависит сейчас судьба всей эскадры. Хэйхатиро Того остался с кораблями у Эллиота, распорядившись, чтобы адмирал Камимура не пропустил возле Цусимы владивостокские крейсера. -- Ни в коем случае! -- настаивал он. Камимура не хотел снова расстилать красную циновку. x x x Свершилось! Наконец-то в Петербурге оценили кавторанга Хлодовского как надо. Скрыдлов поздравил его: -- Вас отзывают с крейсеров в Главный морской штаб, и я от души радуюсь вместе с вами, Николай Николаич. Вас ожидает любимая работа на благо русского флота, о какой вы давно мечтали. Можете сразу заказывать билет до Петербурга. Хлодовский выглядел респектабельно, при галстуке-бабочке, как у актера, пушистые бакенбарды красиво обрамляли его симпатичное лицо. Он справился с волнением: -- Билет я, конечно, куплю... на пятое, скажем, августа, дабы не лишать себя счастья свершить на "Рюрике" еще один боевой выход. Поверьте, я не могу оставить свой крейсер, когда события у Порт-Артура назревают вроде нарыва. -- Нарыв скоро лопнет, -- мрачно ответил Скрыдлов. -- А я бы на вашем месте не впадал в крайности этой лирики. -- Для меня это не лирика, а вопрос чести... После выхода в океан на крейсера было страшно смотреть. Вернулись с рыжими, обгоревшими трубами, словно побывали на пожаре. Борта "поседели" от потеков засохшей соли. Палубы осыпало изгарью котлов и сажей. Потрясло достаточно, теперь крейсера нуждались в ремонте. На "Рюрике" потекли холодильники. "Громобой" обнаружил дефекты в рулевом управлении, а на "России" сломался клинкет (задвижка) в паропроводах, отчего из 32 котлов флагмана неожиданно могли отказать сразу четыре котла. Предстояла большая работа. Наконец, просто выспаться, просто погулять -- это ведь тоже надо... Панафидин снова коснулся смычком виолончели! -- Не знаю, что случилось с руками, -- жаловался он. -- Смычок не идет по грифу, а пальцы словно деревянные... Вечером он навестил бал в Морском собрании, но танцевать стеснялся и был даже рад, когда рюриковские бароны Курт Штакельберг и Кесарь Шиллинг залучили его в ресторан. Курляндцы были чудаками порядочными, но ребята славные. Штакельберг делал вид, что он тонкий знаток вин: -- Рекомендую бордо, не знавшее солнце Гароны, или вот этот мускат-люнель, разлитый по бутылкам в Тамбове. -- У меня выбор гораздо лучше, -- настаивал гигант Шиллинг, подстриженный ежиком, словно уличный городовой. -- Попробуй мадеру из города Кашина, славного святыми угодниками... Заодно блесни перед нами, Сережа! Скажи что-нибудь по-японски. -- Домо аригато, -- сказал Панафидин. "Никита Пустосвят" был настроен трепливо: -- Дама и рыгато? Перетолмачь на язык родных осин. -- Пожалуйста: "домо аригато" -- "благодарю вас"... Бароны ушли танцевать. Наплывы бальной музыки тревожили воображение, и Панафидин нечаянно вспомнил ту прекрасную женщину, которая недавно в кафе Адмиральского сада скромно пила ледяной лимонад. Тут к мичману подсел осунувшийся каперанг Стемман, жующий пирожок. -- Давненько не виделись, Сергей Николаич. Вы еще не жалеете, что променяли "Богатыря" на "Рюрика"? -- Да нет, Александр Федорович, пока все хорошо... -- Поздравляю. У вас ходовая вахта где? -- Мостик. -- А боевая? -- Второй пушечный каземат правого борта... Стемман аккуратно доел хрустящий пирожок. -- Порт-Артур обречен, -- неожиданно произнес он, переходя на шепот. -- Судя по всему, нашим крейсерам скоро предстоит встреча с эскадрою Вильгельма Карловича Витгефта. -- Где? -- Боюсь, опять возле Цусимы... место тяжкое! Два узких пролива, слева Корея, справа Япония, а до Владивостока еще винтить и винтить. Кажется, в штабе Скрыдлова уже планируют -- и рандеву, и характер встречи. За наши крейсера можно быть спокойным, а вот Витгефт... выдержит ли он бой? Для всех на "Рюрике" было неожиданно, когда вечером кавторанг Хлодовский показал билет на поезд до Петербурга. -- Но за мною еще один поход... последний! -- сказал он. -- Я пойду в море с этим билетом в кармане. После меня хлопотную должность старшего офицера, очевидно, займете вы, Николай Исхакович, -- сказал он минеру Зенилову, -- или вы, Константин Петрович, -- кивнул он лейтенанту Иванову 13-му. Хлодовский как будто предвидел свою судьбу! x x x В проводах, безжалостно оборванных у Инкоу, уже звенела трагедийная нота, а выход эскадры из Порт-Артура становился неизбежен... Скрыдлов развил бурную деятельность. -- Времени нет, нет времени! -- суетился он. -- Если уж нельзя форсировать ремонт крейсеров, значит, надо его сворачивать. Какие механизмы разобраны, быстро собрать. Что там на "России"? Клинкет паропровода? Ладно, как-нибудь пронесет... Главное -- быстро! Чтобы в любую минуту бригада могла выйти в точку рандеву с эскадрою Витгефта. -- А где она, эта точка? -- спрашивали каперанги. -- Пока... сам не знаю, -- отвечал Скрыдлов. Он телеграфировал наместнику, что крейсера Владивостока готовы отвлечь на себя эскадру адмирала Камимуры. "Для успеха, -- сообщал Скрыдлов, -- мне КРАЙНЕ ВАЖНО знать время выхода адмирала Витгефта" (ибо координация действий необходима как воздух). Алексеев отвечал, что о выходе Витгефта известит сразу же, как только будет извещен об этом сам. -- Он меня известит, когда сам узнает, -- ворчал Скрыдлов. -- А если его вообще не известят? Такое ведь тоже возможно... Все в жизни объяснимо, и только поведение Скрыдлова остается необъяснимым. История уже сняла с него придирчивые упреки за то, что он не рискнул прорваться в Порт-Артур. Но почему адмирал и теперь оставался на берегу? Все надеялись, что уж сейчас-то, когда решается судьба Порт-Артурской эскадры, он по праву займет место на мостике "России", чтобы, соединясь с эскадрою Витгефта, возглавить весь флот... Но этого не случилось. Николай Илларионович предпочел за лучшее пересидеть в своем кабинете на Светланской улице. Безобразова он тоже пощадил, сказав ему: -- Крейсера поведет Карл Петрович Иессен... С календарей, как отсохший лист с дерева, слетела еще одна страница и открылась новая -- 28 июля 1904 года. -- Будем ждать сигнала от наместника, -- сказал Скрыдлов и сложил на животе руки, как старая бабка на завалинке, которая все в жизни уже сделала, теперь остается последнее -- не прохлопать трубного гласа, зовущего ее в лучший мир. x x x Витгефт был ранен, и никто бы не осудил старика, останься он тогда на берегу. Но Вильгельм Карлович оказался исполнительнее Скрыдлова: с пяти часов утра 28 июля он безропотно занял место на адмиральском мостике флагманского броненосца "Цесаревич". Оттуда, со страшной высоты, он видел все, а все люди издалека видели своего адмирала... В окружении Витгефта сейчас были: контр-адмирал Матусевич, начальник его штаба; любимец покойного Макарова -- лейтенант Коля Азарьев (штурман); флаг-офицеры в чинах мичманских -- Эллис и Кувшинников; лейтенант Ненюков (артиллерист), а среди них выделялся отважный сын сербского народа -- красавец Драгичевич Никшич, тоже лейтенант (и тоже штурман). Младший флагман эскадры, князь Ухтомский, держал флаг на броненосце "Пересвет", и, если Витгефт погибнет, он обязан заменить его, продолжая битву... Крейсер "Новик" открыл движение эскадры, за ним плавно тронулся "Цесаревич", в кильватер флагману пристраивались другие броненосцы, крейсера и миноносцы. Все было торжественно, не без величавости. Над мачтами "Цесаревича" ветер развевал и комкал почти праздничный сигнал: "ФЛОТ ИЗВЕЩАЕТСЯ, ЧТО ГОСУДАРЬ ИМПЕРАТОР ПОВЕЛЕЛ НАМ СЛЕДОВАТЬ ВО ВЛАДИВОСТОК..." -- К бою! -- последовали команды. Витгефт приглядывался к "Ретвизану", которым командовал дерзостный поляк, капитан 1-го ранга Эдуард Щенснович: -- Как-то там с наскоро заделанной пробоиной? Ведь они даже не успели откачать пятьсот тонн воды. -- Ничего, держатся, -- из-за плеча подсказал каперанг Иванов, опытный командир "Цесаревича". -- Я боюсь, -- ответил Витгефт, -- что стоит эскадре набавить узлов, и переборки на "Ретвизане" полетят к чертям... Как вы думаете, Николай Михайлович? -- Полетят, конечно, -- не стал мудрить Иванов... -- Сколько держать? -- спросил Витгефт у Матусевича. -- Пока нас устроят и двенадцать узлов... Берега Квантуна исчезали вдали. Японские крейсера "Ниссин" и "Кассуга", пересчитав русские корабли, скрылись из виду. Было 11.30, когда из пасмурного отдаления тяжело и зловеще проступили очертания главных сил броневого кильватера самого Того, флаг его реял над "Миказой", за ним двигались "Асахи", "Фудзи", "Сикисима" и прочие. Громадная свора миноносцев блуждала по флангам, будто присматриваясь, в кого вонзить свои зубы... Поворотом "все вдруг" Того сразу вышел на пересечку, чтобы забрать голову нашей колонны в клещи, а потом раздавить ее вместе с флагманским "Цесаревичем". -- Четыре румба влево, -- не растерялся Витгефт, найдя самое верное решение, отчего противники стали расходиться на контргалсах, и Того не сразу понял, что его маневр сорван. "Ниссин" открыл огонь, на что Витгефт реагировал без промедления: -- Броненосцам отвечать из главного калибра... Того, используя преимущество в скорости, обошел нашу эскадру с конца, он менял свои курсы, снова и снова примериваясь к охватам головы, но каждый раз оказывался в дураках, а башенный огонь враждующих сторон отражал нарастание боя во время неизбежных сближений. Того постыдно "промахнулся" в неумелом маневрировании, его эскадра оказалась далеко позади русской, на "Цесаревиче" даже пошучивали: -- Того, наверное, сегодня не выспался. -- Да, что-то не видать прежнего задора. -- О! Попадание в "Читозе"... вон-вон, видите? "Читозе", жестоко раненный, уже отползал в сторону, за ним отбегали японские крейсера. Еще доклад: -- Вижу, на "Сикисиме"... корму рвануло! Совершив непонятный поворот на восемь румбов, эскадра Того строем фронта удалялась в море, на горизонте виднелись только трубы, мостики и мачты... Там пластами блуждал дым. -- Ничего не понимаю... зачем? -- недоумевал Витгефт. -- А я, кажется, догадываюсь, -- ответил Иванов. -- Того боится, что мы, как в прошлый раз, отвернем обратно к Артуру, вот и заманивает нас подальше от крепости... Время 14.30. Дистанция между противниками настолько возросла, что бой сам по себе прекратился. Русская эскадра держалась курса в сторону Корейского пролива, где за Цусимой открывались дороги во Владивосток. Никто из кораблей Того не рисковал подходить ближе 70 кабельтовых, и только в хвосте нашей колонны броненосец "Полтава" отбивался от японских крейсеров. Желтое море спокойно стелилось под килями российских броненосцев. Им хватило брони, чтобы выдержать удары фугасов, им хватило и пушек, чтобы громить врага, и не хватало лишь двух-трех узлов скорости обеспечить себе полноту победного триумфа... -- Не пора ли командам обедать? -- спросил Иванов. -- Как угодно, -- отвечал Витгефт. -- Мне сейчас не до еды, но, если люди не потеряли аппетита, я не возражаю... В три часа дня адмирал запросил командиров кораблей о повреждениях. Ответы поступали утешительные -- ничего страшного не произошло, все в порядке. Того допустил такие грубейшие просчеты в тактике, он так неумело руководил боем, что на русской эскадре окрепла уверенность в своих силах, и Того уже не казался таким страшным, каким его англичане малюют. Матросы с ночи были на ногах, теперь иные ложились прямо на броню палуб, возле пушек, говоря: -- Задам храпака, пока там адмиралы волынят... В 16.30 снова началось сближение противников, две эскадры развили бушующие шквалы огня, в котором страдали одинаково и японцы и русские... "Миказа" уже горел, но забивал пламя, одна из башен японского флагмана не проворачивалась. Свирепый ливень осколков осыпал и наши палубы, русские комендоры -- скрывая раны! -- не оставляли орудий, стреляя, стреляя, стреляя... Витгефт не покидал площадки адмиральского мостика, открытый всем словно напоказ. Флаг-офицеры тянули его за полы тужурки, даже за штанины брюк: -- Вильгельм Карлыч, опасно... вниз, в рубку! -- Оставьте меня. Сегодня я должен быть молодцом. Отсюда мне удобнее видеть, и здесь меня видит вся эскадра. В конце концов, человеку безразлично, где умирать! Кажется, адмирал решил сегодня искупить все прежние слабости, нарочно бравируя показной храбростью, чтобы ни у кого не возникло сомнений в его смелости. "Цесаревич" (с Витгефтом) и "Пересвет" (с Ухтомским) -- эти два флагмана, старший и младший, -- были снова поставлены Того под ураганный огонь, чтобы выбить командование русской эскадрой. В половине шестого вечера японский снаряд сбил фок-мачту на "Цесаревиче", и адмирал Витгефт исчез навсегда в кратком мгновении ослепительной вспышки... На решетки мостика шмякнулась его нога с остатком штанины, украшенной лампасом. Это было все, что осталось от человека! Ослепленный взрывом, поднялся каперанг Иванов: -- Где Матусевич?.. Ненюков?.. Драгичев?.. Весь штаб эскадры -- вповалку. Мертвые переплетались с живыми, и мичман Эллис приник лицом к лицу лейтенанта Азарьева -- так, будто они дарили один другому последнее смертное целование. Николай Михайлович Иванов пришел в себя: -- Эскадра не должна знать о гибели флагмана... Флаг адмирала Витгефта не спускать! Эскадру поведу я... сам поведу! Его шатало. Из носа и ушей фонтанировала кровь. -- На румбе... какой курс? -- спрашивал он. -- Держим... сто восемнадцать, -- отвечали рулевые, перехватывая липкие от крови рукояти штурвала. Время 17.43. Вторым снарядом разнесло ходовую рубку "Цесаревича". Все, кто уцелел от первого взрыва, полегли замертво. Флагман, ведущий эскадру, начал скатываться в бессмысленную циркуляцию, но при этом эскадра, еще не зная о гибели Витгефта, исполнительно заворачивала ему в кильватер, думая, что адмирал начинает очередной маневр... x x x Неожиданно для японцев она даже удвоила мощь огня, а корабли противника ослабляли огонь, многие выходили из боя. "Якумо" и "Асахи" были разрушены взрывами, в их пробоины хлестала вода. "Кассуга" и "Чин-Иен" едва оправились от попаданий, сильно дымя. На крейсере "Ниссин" снесло палубные надстройки... Того сорвал с головы фуражку! Он швырнул ее на решетки мостика, скользкие от крови убитых, и топтал фуражку ногами, с хрустом раздавив адмиральскую кокарду. -- О, боги... не может быть! -- выкрикивал он. Его "Миказа" превращался в развалину. Мостики и спардек напоминали свалку каких-то неведомых конструкций. Грот-мачта, уже перебитая, склонялась над этим хаосом изуродованного железа, грозя рухнуть. Орудийные башни омертвело молчали, сочась дымом (у флагмана осталась одна шестидюймовка). Палуба была усеяна убитыми. Орали раненые. "Миказа" горел... -- Они, кажется, побеждают меня, -- признал Того. (Признание Того зафиксировали два посторонних человека: французский адмирал Эмиль Олливье и британский морской атташе, который все время битвы не покидал Того, стоя подле него на мостике "Миказа". По словам Олливье, адмирал Того был потрясен решимостью русской эскадры, которая надвигалась на него, готовая погибнуть, "чтобы спасти судьбу войны и честь России... Того дает приказ к отступлению!". Английский атташе дополняет: "Того увидел, что перед невероятным упорством русской эскадры, которая решила во что бы то ни стало пробиться (во Владивосток), ему придется отступить...") -- Лейтенант Сакураи, -- велел Того, -- пишите приказ. Это будет мой позорный приказ -- об отступлении. -- Не может быть, адмирал! -- Да, да... на этот раз мы проиграли. -- Отступление к Эллиоту? -- Нет, в Сасебо... на ремонт! (В отдаче приказа возникла пауза, которую не понять, не зная флотских порядков. Объявляя флоту свою волю, флагман сначала оповещает: "Готовьтесь принять приказ", после чего корабли обязаны ответить ему поднятием флагов: "Ясно вижу, вас понял". Лишь после этого обмена сигналами флагман извещает эскадру о своем приказе...) Корабли уже ответили Того, что его поняли и ждут распоряжений. Ни японцы, ни русские еще не знали, что не только участь Порт-Артура, но, может, и судьба всей войны была заключена в этой раскаленной минуте. Итак, японская эскадра выжидала приказа -- об отступлении. Но именно в этот момент Того заметил странную циркуляцию "Цесаревича". Он сузил глаза в две щелки: -- Лейтенант Сакураи, прежний приказ отменяется. Мы не идем в Сасебо на ремонт -- мы продолжаем битву... Не попади второй снаряд в рубку "Цесаревича", не замедли Того с отдачей приказа -- и все было бы иначе... Все, все, все! Но эта критическая минута кончилась. Адмирал Того нагнулся и, подхватив фуражку с раздавленной кокардой, снова нахлобучил ее на голову. Начиналась последняя фаза боя, и заходящее солнце било русским в глаза, ослепляя наших наводчиков... x x x Из груды мертвых тел на мостике "Цесаревича" вдруг начал вылезать лейтенант Ненюков, очнувшийся после взрыва: -- Кто здесь живой? Отзовитесь... вы, живые! Живых не было. "Цесаревич" продолжал выписывать кривую, но следующие за ним корабли уже поняли бессмысленность этого маневра, и они -- один за другим -- покидали флагман, строй был сломан ими, в растерянности они сбились в кучу. Дмитрий Всеволодович Ненюков сам встал к штурвалу, решив заменить рулевых и даже адмирала Витгефта, нога которого валялась в углу рубки, сверкая лампасом. Но штурвал вращался свободно: управление рулями не срабатывало. -- Братцы, кто может, поднимите сигнал... Сигнал он поднял: "Командование эскадрой передается младшему флагману". Контр-адмирал Ухтомский, не зная, что случилось с Витгефтом, машинально распорядился: -- Оповестите эскадру: "Следовать за мной". Но фалы, протянутые к мачтовым реям, были разорваны осколками, сигнальщики "Пересвета" укрепили флаги к поручням мостика, где их никто не разобрал, и потому за кормою "Пересвета" никто не последовал. Японская эскадра активизировала стрельбу, и в этом кошмаре каперанг Эдуард Щенснович, командир "Ретвизана", принял почти дикое, но верное решение: -- На таран... тараним "Миказу" и Того! -- Переборки не выдержат, -- предупредили его. -- Нам ли сейчас думать о переборках?.. "Ретвизан", сам полузатопленный, устремил свой форштевень на вражеского флагмана. Японцы обрушили на дерзкого огонь всех кораблей сразу. Порою "Ретвизан" совсем исчезал в дыму и всплесках воды, но потом вырывался из них снова, страшный в своей безумной ярости... ближе, ближе, ближе. Ближе! До "Миказы" оставалось всего лишь 17 кабельтовых. -- Баковая, круши Того! -- призывал Щенснович. "Миказа" вздрогнул, как боксер от удара в челюсть. Из его носовых погребов выбросило черный гриб дыма, и верхушка этого гриба -- уже в небесах -- полыхала сгоравшими кордитами. И тут осколок угодил Щенсновичу прямо в живот. Скрюченный от невыносимой боли, он терял сознание. -- Де