ржитесь эскадры... -- прошептал каперанг. "Ретвизан" отвернул, но минутами своей доблести он дал передышку своим кораблям, на себя одного принимая множество ударов, предназначенных всей нашей эскадре... -- Переборки выдержали, -- доложили Щенсновичу. -- Прекрасно! Оставьте меня... умереть... "Аскольд" воздел флаги: "Крейсерам следовать за мной", и они ринулись за ним на прорыв, пересекая курсы своих броненосцев, которые князь Ухтомский уже начал оттягивать в сторону Порт-Артура. Между бронированных громадин метался "Беспощадный", с его мостика матерился командир Михайлов: -- Куда вы? Предатели... только во Владивосток!.. Того уже отводил свою эскадру. Не потому, что он щадил русских. Просто у него более не оставалось сил -- ни духовных, ни материальных. Наконец погреба опустели -- их содержимое было выпалено в противника. Сама полуразбитая, еще вспыхивая фейерверками палубных пожаров, тоннами черпая в себя воду, японская эскадра исчезала во мраке ночи... Она уходила в Сасебо -- она шла на ремонт! x x x Вдали от гула этой безумной битвы, в тишайшем Мукдене, наместник Алексеев составил для Владивостока секретную телеграмму за No 2665, которая и оказалась последним решающим мазком на этом обширном полотне трагедии русского флота: "Эскадра (Витгефта) вышла в море, сражается с неприятелем, высылайте крейсера в Корейский пролив" -- к Цусиме! Но чем завершился бой эскадры, наместник еще не знал... Когда в Петербурге восемь часов утра, во Владивостоке два часа дня. Отправленная в этот срок телеграмма Алексеева легла на стол перед адмиралом Скрыдловым лишь 29 июля. -- Филькина грамотка! -- сказал адмирал Иессену. -- Эскадра Витгефта вышла... когда вышла? Она сражается с неприятелем... с каким успехом? Выслать крейсера к Цусиме -- это единственное, что мне понятно. Надеюсь, и вам, Карл Петрович? -- А если Витгефт опять вернется в бассейны? (Они говорили о нем еще как о живом человеке.) -- Вполне возможно, -- отвечал Скрыдлов. Иессен рассуждал педантично, но верно: -- Если мне поставлена задача встретить Артурскую эскадру, то я должен знать точное время, иначе я, как навигатор, не могу вычислить ни координаты рандеву, ни точку времени! -- Судя по всему, вы увидите ее на подходах к Дажелету. -- На подходах... так воевать нельзя! -- Нельзя, -- согласился Скрыдлов. -- Но, очевидно, и сам наместник ни шиша не знает, что в море творится... Думаю, что южнее параллели корейского Фузана вам продвигаться не следует. При встрече с Камимурой старайтесь отвлекать его к северу, дабы избавить бедного Вильгельма Карлыча от борьбы с крейсерами. При погоне разрешаю сливать за борт запасы пресной воды, можете выбросить из бункеров даже половину угля, дабы облегчить свое движение... Исполать вам! В пять часов утра, когда город безмятежно спал, открыв окна, а дворники еще только начинали поливать улицы, "Россия", "Громобой" и "Рюрик" тихо снялись с рейдовых "бочек" и вышли в Амурский залив. Крейсера хорошо качнуло в их развороте на открытое море, и только в 9.30 адмирал оповестил бригаду сигналом: "Наша эскадра вышла из Артура, теперь сражается... идем ей навстречу". (Увы, эскадра уже вернулась в Порт-Артур, никто давно не сражался, и встречать было уже некого.) Но люди-то верили в то, во что им хотелось верить: -- Встретим артурцев! Еще как встретим... Я не знаю, сколько пробило на часах в кабинете командующего флотом, когда адмирал Скрыдлов бомбой вырвался из кабинета, потрясая очередной телеграммой наместника: -- Все меняется! Витгефт убит, наша эскадра разорена... Крейсера надо вернуть, иначе... Срочно посылайте вдогонку им миноносец! Самый быстрый. Пусть не жалеет угля и машин. Пусть догонит, пусть вернет. Крейсера там уже не нужны! Номерной миноносец сорвался с рейда и стремглав вырвался в открытое море. Молодой командир в кожаной тужурке пригнулся на мостике, как жокей в седле, крича по трубам в машину: -- Ну, ребята... выжимай! Сколько можете... Словно острый нож, миноносец вонзился в тяжелые волны -- и пошел, пошел, пошел распарывать их, резать, кромсать, как плугом. Свистящая пена летела через головы людей, корпус от напряжения сочился "слезой", но об этом никто не думал. Главное -- догнать, остановить, вернуть... Больше суток длилась чудовищная гонка, наконец где-то очень далеко горизонт украсило выхлопами дымовых труб. Но "лошадиные силы" машин иссякли, и командир красными от соли глазами, чуть не плача, смотрел, как растворяются дымы русских крейсеров, уходящих дальше и дальше -- в неизбежное, в роковое... С большим трудом он вернул миноносец во Владивосток. Его шатало от усталости, рука с трудом вскинулась к фуражке: -- Крейсера ушли... я видел только их дымы! Скрыдлов, отвратясь от карт, обратился к иконе: -- Господи, простишь ли? Вечная им память... x x x Японские женщины, повязав головы синими полотенцами, унылой вереницей тянулись по сходням на крейсера, неся на согбенных спинах мешки с британским кардифом. Они работали молча, без песен и смеха, только слышалось их учащенное дыхание, а под шаткими сходнями, соединявшими берег с палубами, качалась сизая вода, поверх которой плавали арбузные корки и рыжие комки раздавленной хурмы. Это были женщины, одинокие или вдовы, судьба которых еще с юности колебалась, как и эти сходни, между фабричной каторгой или домом терпимости, а потому они не роптали на тяжесть мешков с углем, их почерневшие лица силились улыбаться... Адмирал Камимура, глядя на них, с печалью стареющего мужчины думал о жене, которая в Токио навещала теперь пепелище родного дома, и, наверное, она подолгу плачет возле обгорелых вишен, посаженных ею в год их свадьбы... Вахтенный начальник флагманского "Идзумо" доложил адмиралу, что бункеровка крейсеров затягивается по вине этих нерях, которые не умеют двигаться по сходням бегом. -- Я сторонник найма китайских кули, -- сказал он. -- Я тоже... Что сегодня на обед в экипажах? -- Бобовая похлебка с цыплятами и овощами. -- Надеюсь, котлы наших камбузов не вычерпаны до дна. Так покормите этих несчастных и дайте им рису сколько хотят. Кто знает, может, средь них есть и матери наших доблестных матросов... Какие новости с моря? -- спросил Камимура. -- Русские броненосцы снова укрылись в бассейнах Артура, кроме флагманского "Цесаревича", который интернирован немцами в китайском порту Кью-Чао. Он страшен. Но он жив... В отличие от русского командования Камимура точно в срок был извещен о событиях в Желтом море. 29 июля Того указал ему взять четыре броненосных крейсера и легкий "Чихайя", чтобы сторожить возможный прорыв порт-артурских крейсеров к Владивостоку (имена их были известны: "Аскольд", "Диана" и "Новик"). В шесть часов вечера следующего дня Камимура получил свежую информацию с моря. "Аскольд" видели уже на траверзе Шанхая, "Диана" промчалась куда-то мимо Формозы, а "Новик" растворился в неизвестности. Того напомнил по радио, что сейчас следует ожидать выхода владивостокских крейсеров... Камимура принял решение: -- Передайте адмиралу Уриу, что ему надлежит крейсировать южнее Цусимы, а я беру самые лучшие крейсера для контроля за подходами к Цусиме со стороны северных румбов... В ночь на 1 августа "Идзумо" выдерживал скорость в экономическом режиме котлов, дабы зря не расходовать запасы боевого кардифа. Где-то страшно далеко, словно в другом мире, горизонт обозначился сабельной полоской рассвета. Было 4 часа 15 минут, когда Камимуру вызвали на мостик. -- В чем дело? -- недовольно спросил адмирал. -- В море блеснул огонь... как вспышка спички! Это могли открыть рубочную дверь неизвестного корабля; это корейский рыбак мог взмахнуть фонарем; это, наконец, могло просто показаться утомленным сигнальщикам. Камимура откровенно зевнул. Ради приличия он решил побыть на мостике еще минут двадцать, после чего хотел спуститься обратно в салон -- к своей подушке, набитой чайными листьями. -- На южных румбах -- три тени! -- последовал доклад. Громадные цейсовские бинокли разом вскинулись на мостиках "Идзумо". Три тени постепенно оформились в четкие силуэты русских крейсеров, и сомнений уже не оставалось: -- "Россия"... "Громобой"... концевым -- "Рюрик"! "Невидимки" разом обрели зримую сущность. -- Не стоит мешать им, -- сказал Камимура, -- пусть они отбегут еще дальше к югу, а мы тем временем захлопнем ворота, ведущие к Владивостоку... Можно прибавить оборотов. Вода с тихим ропотом расступалась перед "Идзумо". x x x Участник этих событий вспоминал: "К вечеру мы все по обыкновению собирались на юте, пели песни, дурачились и смеялись... Не разошлись ли мы с артурцами, до сих пор их не встретив? Строим планы, какие лихие походы будем делать вместе с крейсерами Артурской эскадры..." Настроение было хорошее. Скорость приличная. -- Для меня, -- говорил каперанг Трусов, -- эта операция дорога еще и по отцовским чувствам. Я встречаю не только Артурскую эскадру, но увижу и сына -- мичмана с "Пересвета". Что я скажу жене и дочери, если встреча не состоится? Заступающие на ночную вахту растаскивали к пушкам и приборам чайники, сухари с колбасой. Хлодовский велел разнести по всем постам содовую и сельтерскую воду: -- Мало ли что... Дни жаркие, пить захочется... Ночью крейсера вышли на параллель Фузана (в Корее) и Хиросимы (в Японии). Здесь они развернулись к весту, выжидая подхода артурцев из Желтого моря. Было четыре с половиной часа, когда резкий свист воздуха в переговорной трубе разбудил Иессена, адмирал приник ухом к медному амбушюру. -- Прошу наверх, -- сказал ему Андреев. -- А что там? -- Мы сейчас проскочили мимо каких-то кораблей... еще темно, и было трудно разобраться -- каких? -- Сколько до Фузана? -- До берегов Кореи миль сорок, не больше. -- Добро. Сейчас поднимусь... Горизонт оставался еще непроницаем. Иессен, зевнув в перчатку, с неприязнью смотрел, как Андрей Порфирьевич Андреев, уже нервничая, скрупулезно отмеряет себе из пузырька 15 капель валерьянки. Наконец, это даже смешно: -- Да плесните на глазок. К чему эта математика? -- Нельзя. Медицина -- наука точная. Надо пятнадцать... При этом один сигнальщик подтолкнул другого: -- Псих-то наш... все о здоровье печется. -- Нашел время. Хлобыстнул бы всю банку сразу -- и за борт! Чего там напрасно мучиться... Двигаясь в предрассветном пространстве, крейсера легко несли на себе кольчугу броневых покрытий, плутонги орудий и боевых припасов. В их душных отсеках сейчас досыпали последние минуты более двух тысяч человек: на "России" -- 745, на "Громобое" -- 790, на "Рюрике" -- 812... -- Наши... наши идут! -- заволновались сигнальщики. Крейсера пробудились. По правому траверзу обозначились дымы кораблей, и матросы (иные босиком, прямо с коек) перевешивались через жидкие леера бортов, вглядывались в смутные еще очертания корабельных силуэтов. -- Ура! Все-таки прорвались... -- Молодец старик Витгефт!.. -- Эй, артурцы! Привет из Владивостока... -- Слава богу, встретились... -- Теперь всем нам будет легше... Каперанг Андреев резко опустил бинокль. -- Головным -- "Идзумо", -- тихо сказал он Иессену. Рассветало. Японские крейсера шли четкой фалангой, сразу же отрезая нашей бригаде пути отхода к северу. Между мателотами противника выдерживались тесные интервалы, как на императорском смотре. Теперь все видели на их мачтах громадные белые полотнища с красными кругами в "крыжах" знамен. Радость встречи угасла. Начинался трезвый подсчет вражеских сил по порядку его кильватера: "Идзумо", "Токива", "Адзума", а концевой еще терялся во мгле. -- Дистанция восемьдесят кабельтовых. -- Вижу. Но кто же концевым? -- спрашивал Иессен. -- Три высоких и тонких трубы... Это "Ивате". Иессен снял фуражку и долго крестился. -- Аллярм! -- провозгласил он затем. Стеньговые флаги, зовущие к бою, мигом взлетели до места, На страже корабельных знамен встали часовые -- испытанные в мужестве, дисциплинированные, которые лучше умрут, но не оставят своих постов. Крейсера ожили -- в трескотне трапов, уводящих матросов то под самые облака, то бросающих их в преисподни глубоких трюмов. Все грохотало -- люки, двери, клинкеты, и за последним вбежавшим все это с лязгом запиралось, будто людей запечатывали в несгораемом банковском сейфе. Унтер-офицеры пристегивали к поясам кобуры с револьверами. А барабанщики все били и били "аллярм". Режущее пение боевых горнов наполнило тишину мотивом битвы: Наступил нынче час, когда каждый из нас должен честно свой выполнить долг... Долг! До-олг! До-о-олг! (Я помню этот мотив. Он сохранился и на нашем флоте). x x x За пять минут до "аллярма" была перехвачена депеша Камимуры в Сасебо: "Воспрепятствуем... бой, нужно еще два крейсера... проход русским по флангу загражден". Панафидин занял свое место. В бортовом каземате все напоминало времена Ушакова и Нельсона, только дерево заменяло железо; внутрь корабля торчали "зады" пушек, выставивших свои дула наружу. В орудийных просветах (портах) отсвечивало море. Камимура разрядил пушки -- ради пристрелки. Линия его крейсеров в отличие от нашей была однотипна, она несла одинаковую артиллерию, разница была лишь в том, что одни имели гарвеированную (английскую) броню, а флагманский "Идзумо" был закован в крупповскую (германскую)... -- Шпарят как на параде, -- сказал Шаламов. Панафидин выглянул из порта, как с балкона большого дома, прикинув расстояние до противника, и наивно решил: -- А что? Нам выпал прекрасный случай проверить нашу артиллерию на любых доступных дистанциях... Иеромонах Алексей Конечников обходил боевые посты, окропляя пушки "святой" водицей, дребезжаще распевал: -- Спаси, господи, люди твоея-а-а... а-аминь! Он явно спешил, ибо боевое расписание призывало его в баню-лазарет "Рюрика". Через дверь носового отсека Панафидин окликнул барона Курта Штакельберга: -- Камимура уже начал, а чего же мы? -- Сейчас... начнем и мы, -- ответил Штакельберг, и в этот же момент что-то ярко-рыжее, как шаровая молния, врезалось в носовой каземат, соседний с панафидинским. -- Песок давай... сыпь, сыпь, сыпь! -- орал кто-то. Пушки уже отскочили назад в первом залпе, компрессоры плавно поставили их на место, клацнули замки. Николай Шаламов ловко забросил в пасть казенника свежий снаряд. Панафидин не сразу сообразил: песком будут засыпать лужи крови убитых, чтобы ноги живых не скользили по палубе. Элеваторы, гудя моторами, подавали наверх снаряды и пороховые кокоры. Через дверной проем было видно, как матросы волокут Штакельберга за ноги, и голова барона жалко мотается. -- Куда вы его? Что с ним, братцы? -- Уже готов... открасовался. Амба! "Как быстро это бывает", -- не ужаснулся, а просто отметил в сознании мичман. Но с этого момента он перестал метаться, четко реагируя на мычание сигнальных ревунов, зовущих его батарею к залпам. Русские снаряды при попаданиях давали нечеткий блеск, словно высекали искру из кремня, а японские вызывали клубки густейшего дыма, отчего иногда казалось, что наши снаряды вообще не долетают. Многое становилось ясно -- такое, о чем мичман ранее не задумывался. "Рюрик", идущий концевым, ритмично вздрагивал под ударами разрывов фугасного действия. Николай Шаламов кричал: -- Горим... горим же! Вы что, не видите? -- На "России" трубу сбило, братцы. -- Давай разноси шланги... Трюмные, напор, напор! Брандспойты выкручивались из рук матросов. Пламя из носового отсека перекинулось в соседний. Японские фугасы взбрасывали кверху куски палубного настила. Все это -- в треске огня, в ядовитом дыму. У переживших разрыв шимозы сразу спекались губы, возникала страшная жажда, они орали: -- Пить! У кого есть хлебнуть... хоть глоток! Пушки, отброшенные взрывами, перекатывались на качке, грозя переломать ноги. В открытые порты море хлестало соленой пеной, а мертвецы, жидкие, как студень, ерзали затылками по тиковым доскам, их уже ничто не касалось... -- Подавай! -- требовали комендоры от элеваторов. Панафидин стянул с кресла убитого наводчика, сам приникнув к прицелу. Краем глаза, целясь в "Идзумо", он видел, что флагманская "Россия" несет уже половину трубы, а дым клубами валит прямо из палубы... Взмахом руки он звал Шаламова: -- Ты жив? Тогда подавай... подавай! -- Уррра-а-а!.. -- донеслось сверху, с палубы. Это радовались, когда взрывом раскрыло корму "Ивате", и он, контуженный, остался на месте, а броневая фаланга Камимуры шла дальше как заговоренная, и борта японских крейсеров вспыхивали яркими точками -- в упор били орудия знаменитой фирмы Армстронга... Победные возгласы "Ура!" верно поняли только наружные вахты, а те, что оставались внутри крейсеров (ничего не видящие), решили, что наверху приветствуют появление Порт-Артурской эскадры, и потому тоже кричали: -- Урра-а! Теперь мы вместе... мы спасены... x x x Флагманская "Россия" теряла скорость. Клинкет паропроводов (который так и не успели починить в базе) вывел из строя сразу четыре котла. Кормовая труба, уже разбитая, не давала тяги на топки. Сопла вентиляторов с могучим ревом засасывали внутрь крейсера дымы пожаров и невыносимые газы от разрывов шимозы, удушающие людей в низах. -- "Рюрик" горит, -- сообщали с вахты. -- Горит, но узлы он держит пока что не хуже нас... Иессен понимал, что отряд, уже избитый с одного борта, нуждается в перемене курса. Где он, спасительный маневр, чтобы расцепить клещи, в которые они попали? С севера -- броненосные силы Камимуры, а с юга -- адмирал Уриу с легкими крейсерами. Андреев подсказывал Иессену отворот к югу: -- Потом вдоль берегов Кореи вывернемся к северу. -- В любом случае они нас нагонят. -- Несомненно! Но отбиваться будем до крайности... Об Андрееве писали: "Болезненный, нервный в обычной обстановке, в бою он выказал небывалое хладнокровие и мужество, весело разговаривал с матросами близ орудий, чем сильно поддерживал боевые настроения. Старший офицер крейсера капитан 2-го ранга Вл. Ив. Берлинский был убит наповал, когда стоял рядом с командиром..." -- Не уносите его с мостика, -- велел Андреев. -- Накройте Андреевским флагом, и пусть остается с нами... Один за другим смело за борт прожекторы. Японские снаряды разворачивали в бортах такие дырищи, через которые свободно пролезал человек. Пробило фок-мачту. По внутренней ее шахте снаряд, как в лифте, опустился в отсек динамо-машин, но, слава богу, не взорвался, его раскаленная болванка каталась среди электромоторов, стонущих от усилий. Сначала снаряд поливали водой, а потом привыкли к нему, и матросы пинали его ногами, как чушку: -- У, зараза! Валяется тут, ходить мешает... Иессена предупредили: с юга виден "Нанива". -- Сам черт его несет, -- выругался адмирал... "Нанива" издали пострелял по "Рюрику", потом примкнул в кильватер крейсерам Камимуры, усиливая мощь его огня. Было 05.36, когда Иессен решился на отворот к зюйду. -- Сейчас или никогда, -- сказал он... "Ивате" справился с пожарами после взрыва и занял место в кильватере за крейсером "Нанива". А на наших кораблях одно за другим замолкали орудия. Нет, их не подбили -- случилось худшее. На дальних дистанциях боя, когда пушки задирали стволы до предела, слетала резьба шестеренок в подъемных механизмах, и пушки оседали, беспомощные в вертикальной наводке. Андреев спустился с мостика -- к комендорам. Артиллерийские кондукторы, люди бывалые, чуть не рыдали: -- Так што там, в Питере-то, думали раньше? Или им дистанция боя в ширину улицы снилась? Ведь погибаем... -- Шестерни дерьмовые! Цена-то им -- рупь с полтиной, как за бутылку, из-за них бьют нас, а кто виноват? Что мог сказать на это Андреев? Да ничего. -- Это преступно, -- соглашался он с матросами. -- Такое оружие могли поставить на крейсера только враги... Но у нас есть один выход: сражаться до конца! Люди задирали пушки с помощью талей, удерживая их при стрельбе канатами. Иногда -- под огнем противника -- они подставляли под орудие свои спины, а порой вспрыгивали на казенную часть стволов, как на бревна, и весом своих тел удерживали пушки в нужном угле возвышения... На мостике Андреева поджидал Иессен в обгорелом кителе, он держал перед собой обожженные руки, подставляя их под освежающий сквозняк, задувавший в разбитые окна ходовой рубки. Обманным маневром адмирал отводил крейсера к югу, чтобы затем отыскать "окошко" для перехода на северные румбы -- спасительные для них. Андрееву он сказал: -- Все бы ничего, и мы бы выкрутились, но с моря, сами видите, подходят еще два японца: "Чихайя" и "Такачихо", а "Рюрик" уже перестал отвечать на позывные... Как у вас? -- Я, -- прокричал ему в ухо Андреев, -- велел закладывать под машины взрывчатку и готовить кингстоны к открытию! -- Добро, -- согласился Иессен и даже кивнул... (В отряде оставалось лишь четыре орудия в 203-мм против шестнадцати японских, на 14 русских орудий меньшего калибра японцы отвечали залпами из 28 стволов. Камимура подавлял бригаду таким громадным превосходством, какого не имел даже адмирал Того в сражении с Порт-Артурской эскадрой.) -- Отгоните "Наниву", -- требовал Иессен. -- Он опять лезет к "Рюрику"... На баке, вы слышали? Сигнальщики, дать на "Рюрик" запрос: "Все ли благополучно?" На вопрос адмирала крейсер долго не отвечал. Издали было видно, как взлетают над ним груды обломков палубы, в столбах рыжего дыма исчезают надстройки... Ровно в 06.28 над искалеченным мостиком распустился кокон флага "Како". -- "Рюрик" не может управляться, -- прочли сигнальщики. Наверняка этот сигнал "Како" разобрали и на мостиках "Идзумо": с японских крейсеров слышались крики радости. -- Запросите "Рюрик" -- кто на мостике? Ответ пришел: крейсер ведет лейтенант Зенилов. -- Это минный офицер, -- подсказал Андреев. Иессен сбросил с себя тлеющий китель: -- А где же Трусов? Где, наконец, Хлодовский? Камимура не распознал маневра русских, и, казалось, уже пришло время, чтобы, прижавшись к берегам Кореи, развернуть бригаду в норд-остовую четверть горизонта. -- Но теперь мы не можем оставить "Рюрика"! -- Никак не можем, -- отозвался Андреев... Массы железа перемещались с движением орудийных стволов, масса железа быстро уменьшалась с количеством залпов, масса железа раскалялась докрасна и потом остывала -- на все на это магнитные компасы реагировали скачками картушек, будто их стрелки посходили с ума от ужаса. Точность совместного маневра бригады была уже немыслима, ибо на трех крейсерах три путевых компаса указывали три разных курса... x x x "Цела ли каюта? Не сгорела ли моя виолончель?.." Последний раз Панафидин видел Хлодовского -- по-прежнему элегантного, при "бабочке", будто он вернулся с бала, только бакенбарды исчезли с его лица, сожженные в пламени пожаров. Обходя орудия, он похлопывал матросов по спинам: -- Ты городской, ты деревенский, все морские. Не на казнь идем, не на виселицу -- в священный бой за отечество! Вскоре из соседнего каземата проволокли на носилках офицера: "В виске громадная рана, один глаз вылез, другой -- будто из стекла, но кто это -- не узнать..." -- Кого потащили? -- спросил Панафидин. -- Хлодовского, -- ответил Шаламов. -- Ах, боже мой! Ну, подавай... подавай... Линолеум палуб уже сгорел, всюду плескалась грязная вода с ошметьями бинтов, в этой воде, розовой от крови, плавали мертвецы. Шаламов запечатал снаряд в канале ствола: -- А, мудрена мать! Чую, что тут уже не до победы, тока бы житуху свою поганую продать подороже... Элеваторы еще работали, подавая из погребов снаряды и кокоры зарядов. Но артиллерия не успевала расстреливать их в противника: отдача боеприпасов не справлялась с подачей. Один японский фугас воспламенил "беседку" поданных к пушкам кокоров. Из мешков разбросало длинные ленты горящих порохов. Извиваясь и шипя, словно гадюки, они прыгали на высоту до двух метров, и матросы ловили их голыми руками, выбрасывая в открытые порты. -- Сгорим! Спасайся, братва, кто может... Кто-то сиганул через борт в море, другие кричали: -- Стой, падла! Подыхать, так один гроб на всех... Откинулся люк, в его провале появилась голова прапорщика Арошидзе, который тянул за собой шланг под напором: -- Держите... у вас хорошо, у других еще хуже! Панафидин глянул на свои обожженные руки, с которых свисали черные лохмотья кожи: -- Ну, все. Отыгрался на своем "гварнери"... -- В лазарет! -- говорил Шаламов. -- Хотите, отведу? -- Оставайся здесь, я сам дойду... сам... Баня с лазаретом была встроена между угольных бункеров, которые и принимали на себя удары японских снарядов. Но при этом, разрушая наружные борта крейсера, взрывы каждый раз вызывали шуршащие обвалы угля, который тоннами сыпался в море. Панафидин ступил в лазарет, как в ад... Вповалку лежали изувеченные, обгорелые, хрипящие, безглазые, страдающие, а один сигнальщик, потеряв обе руки, рвался от санитаров: -- Кому я такой нужен теперь? Лучше сразу за борт... Конечников отпускал "грехи" умирающим, кромсал ленты бинтов для перевязок, а Солуха в черном переднике, держа сигару в зубах, орал на лекаря Брауншвейга: -- Хватит таскать в баню! Нет места. Всех в кают-компанию, несите людей туда. Занимайте каюты... скорее, скорее... Увидев Панафидина, он показал ему в угол: -- Если вы к кузену, так он вон там... уже кончается. Плазовский был еще жив, пальцы его пытались нащупать шнурок от пенсне, который был стиснут зубами. -- Даня... неужели ты? Это я, Сережа... ты слышишь? Острый свист заглушил все слова. Фугасы все-таки доломали защитную стенку угля, они вскрыли магистрали, и теперь раскаленный пар под сильным давлением ринулся в лазарет, удушая людей в белых свистящих облаках пара. Переборка треснула, как перегоревшая бумага, и на раненых с грохотом покатились тяжелые куски кардифа, добивая тех, кто еще надеялся жить... Панафидин с трудом вернулся в свой каземат, но каземата уже не было. Из черной пелены дыма навстречу шагал незнакомый и страшный человек, похожий на гориллу. -- Я! Я! Я! -- выкрикивал он, и мичман узнал Шаламова. -- Где остальные? -- Я! -- отвечал Шаламов. -- Я -- все остальные... Он был единственный -- уцелевший. x x x Холодильники "Рюрика" еще вырабатывали мороженое, в них охлаждался чай с лимонным и клюквенным экстрактом, но все эти блага уже не доходили до раненых. Каюты были заполнены умирающими. Солуха велел Брауншвейгу давать кому один шприц с морфием, а кому сразу два... Шкипер Анисимов и капельмейстер Иосиф Розенберг свалили Хлодовского с носилок прямо на обеденный стол кают-компании, за которым Николай Николаевич так часто председательствовал. Брауншвейг потянул с него штанины брюк... вместе с ногами. -- Там у него каша из костей, -- шепнул он Солухе. -- Два шприца, -- отвечал врач... Иногда приходя в сознание, Хлодовский требовал: -- Откройте клетку, всех птиц на волю... Солуха и Конечников ранены еще не были, а Брауншвейг, осыпанный мелкими осколками, оставался бодр и даже весел. Медицина была скорая и простая: что отпилить, что отрезать, где наложить жгут, кому воды, кому вина -- вот и все, пожалуй, ибо времени на всех изувеченных не хватало. Большие коленкоровые мешки с перевязочными материалами быстро опустели (хотя раньше думали, что их хватит до конца войны и даже останется). Солуха сказал Брауншвейгу: -- Побудьте здесь, а я поднимусь на мостик. Все-таки надо глянуть, что там с Евгением Александровичем... Личные впечатления Н. П. Солухи: "Палуба была завалена осколками, перемешанными с телами убитых и кусками человеческих тел. У орудия на баке лежала целая куча убитых. Всюду смерть и разрушение! Силуэты вражеских судов изрыгали гром выстрелов. Воздух вздрагивал от них. В ушах создавалось сильное напряжение барабанных перепонок, доходившее до боли. Наш крейсер дрожал от собственной стрельбы и ударов снарядов неприятеля..." В рубке распоряжался лейтенант Николай Исхакович Зенилов, принявший командование крейсером. -- Док, -- сказал он Солухе, -- меня... в голову, но вы меня не трогайте. Я свое достою. Желаю заранее знать, кому из лейтенантов вручить крейсер, когда меня не станет. Солуха не мог дать точного ответа: -- Штакельберг первым из офицеров вписался в синодик. После него остались лейтенанты: Постельников, но уже без памяти, Сережа Берг -- вся грудь разворочена. Могу назвать только мичманов и прапорщиков запаса. Впрочем, я слышал, что лейтенант Иванов 13-й еще держится у своих пушек. -- А что с Николаем Николаевичем? -- Хлодовский близок к агонии. -- Вот как! С билетом до Петербурга в кармане... У каперанга Трусова было разворочено лицо. Он лежал в рубке, удерживая на качке бутылку с минеральной водой, которую и хлебал через горлышко. Рядом с ним перекатывало с боку на бок рулевого, которому выбило из орбит глаза. -- Вам надо вниз, -- сказал Солуха каперангу. Трусов, мотая головой, отползал в угол рубки: -- Оставьте меня. Я уже не жилец на свете, а мостика не покину. Перевяжите, и пусть ваша совесть будет чиста... Личные впечатления иеромонаха А. Конечникова: "Я наполнил карманы подрясника бинтами, стал ходить по верхней и батарейной палубам, чтобы делать перевязки. Матросы бились самоотверженно, получившие раны снова рвались в бой. На верхней палубе я увидел матроса с ногой, едва державшейся на жилах. Хотел перевязать его, но он воспротивился: "Идите, отец, дальше, там и без меня много раненых, а я обойдусь!" С этими словами он вынул матросский нож и отрезал себе ногу. В то время поступок его не показался мне страшным, и я, почти не обратив на него внимания, пошел дальше. Снова проходя это же место, я увидел того же матроса: подпирая себя какой-то палкой, он наводил пушку в неприятеля. Дав по врагу выстрел, он сам упал как подкошенный..." Священник вернулся в кают-компанию, где над грудами обезображенных тел порхали птицы, обретя свободу. Иллюминаторы были распахнуты настежь, но не все пернатые покинули крейсер, вылетев в голубой простор. Хлодовский требовал: -- Выпустите их... пусть летят... домой, домой! "Рюрик" получил снаряд под корму и начал выписывать циркуляцию (подобную той, какую выписывал в Желтом море флагманский "Цесаревич"). Лейтенант Зенилов нашел силы дать ответ на запрос адмирала: "Не могу управляться". После обмена сигналами вражеский снаряд влетел под броневой колпак боевой рубки и разом покончил со всеми живыми... Лейтенант Иванов 13-й сражался на батареях левого борта, когда его окликнули с трапа: -- Константин Петрович, вам на мостик! -- Что там случилось? -- Идите командовать крейсером... Из рубки еще не выветрились газы шимозы, Зенилов лежал ничком возле штурвала, Иванов 13-й задел ногою что-то круглое, и это круглое откатилось как мяч. Не сразу он сообразил, что отпихнул голову капитана 1-го ранга Трусова. -- Выбрось ее, -- велел он сигнальщику... Иессен на двух крейсерах продолжал битву с эскадрою Камимуры, а вокруг "Рюрика", выписывавшего концентрические круги, хищно кружили "Нанива" и "Такачихо". С панели управления кораблем все приборы были сорваны, они болтались на проводах и пружинах, ни один компас не работал. Лейтенант Иванов 13-й продул все подряд переговорные трубы, но из всех отсеков лишь один отозвался ему утробным голосом: -- Динамо-пост слушает... чего надо? -- Говорит мостик. Что вы там делаете? -- Заклинило. Сидим как в гробу. Ждем смерти... Из отчета лейтенанта Иванова 13-го: "Руль остался положенным лево на борт, т. к. подводной пробоиной затопило румпельное и рулевое отделения, была перебита вся рулевая проводка, управление машинами вследствие положения руля на борт было крайне затруднительно, и крейсер не мог следовать сигналу адмирала идти полным ходом за уходящими "Россией" и "Громобоем", ведущими бой с броненосными крейсерами японцев... Огонь нашего крейсера ослабевал". Глупо было искать живых в рубках мостика. Иванов 13-й все же проверил их снова. Велико было удивление, когда в штурманской рубке он увидел лежащего капитана Салова: -- Михаил Степаныч, никак вы? Живы? -- Жив. Течет из меня, как из бочки. Всего осыпало этой проклятой шимозой... Осколки во -- с орех! -- Так чего же не в лазарет? -- Сунься на палубу, попробуй -- сразу доконают... Через открытую дверь Иванов 13-й показал в море: -- Вот они: "Такачихо" и "Нанива"... Что делать? -- Попробуй управляться машинами. Если удастся, круши их на таран, сволочей! Пусть мы вдребезги, но и они тоже... Вихляясь из стороны в сторону разрушенным корпусом, почти неуправляемый, крейсер "Рюрик" хотел сокрушить борт противника, чтобы найти достойную смерть. Из отчета Иванова 13-го: "Попытка таранить была замечена неприятелем, и он без труда сохранил свое наивыгоднейшее положение..." -- Тогда... рви крейсер! -- сказал ему Салов. -- Рано! "Россия" и "Громобой" идут на выручку... "Рюрик" уже превратился в наковальню, на которую японские крейсера -- все разом! -- обрушили тяжесть своих орудийных молотов, чтобы из трех русских крейсеров добить хотя бы один. x x x Из рапорта адмирала К. П. Иессена: "Видя, что все японские крейсера сосредоточили огонь на одном "Рюрике", все последующее мое маневрирование имело исключительной целью дать "Рюрику" возможность исправить повреждения руля, при этом я отвлекал на себя огонь противника для прикрытия "Рюрика"... маневрируя впереди него, я дал ему возможность отойти по направлению к корейскому берегу мили на две". Камимура заранее предчувствовал свой триумф: -- Обезьяна упала с дерева, но она снова сидит на его вершине и хохочет, -- говорил Камимура. -- Русским не уйти даже в Желтое море, где их добьет адмирал Уриу... -- Мина! Мина! Мина! -- орали на мостике "Идзумо". Вот этого японцы не ожидали: из последних боевых усилий последние минеры "Рюрика" выпустили последнюю торпеду, и она, бурля перед собой воду, прочертила гибельный след... К великому сожалению, мимо "Идзумо"... Из официальных отчетов японского командования о войне на море (37-38-й год эпохи Мэйдзи, III том): "Рюрик" все еще продолжал доблестное сопротивление. С наших судов сыпался на него град снарядов, оба мостика были сбиты, мачты повалены, не было живого места... на верхней палубе команды убиты или ранены, орудия разбиты, и могли действовать лишь несколько штук. Четыре котла были разбиты, из них валил пар... крейсер понемногу садился (в море) кормою". "Рюрик" вписывался в историю, как и крейсер "Варяг": Прощайте, товарищи, с богом, ура! Кипящее море под нами! Не думали мы еще с вами вчера, Что нынче умрем под волнами. Не скажет ни камень, ни крест, где лежим В защиту мы русского флага... x x x "Громобою" досталось крепко! Даже писать страшно-Сначала рвануло на фок-мачте площадку фор-марса, где сидели мичман Татаринов и 12 матросов. Со страшной высоты мостик крейсера осыпало кусками человечины, к ногам Дабича упало плечо с эполетом мичмана. В бою разорвало святыню корабля -- его кормовой флаг, от часового осталась лишь нижняя половина тела; флаг заменили новым, и до конца боя часовые менялись на посту, заведомо зная, что больше трех минут им у флага не выстоять -- все равно укокошат... -- Держаться! -- слышались призывы, одинаковые что возле орудий, что подле котельных жаровень. -- Братишки, не посрамим чести русского матроса... Бей Кикимору! Лупи Карамору! Смерть уродовала всех подряд, не разбирая чинов и титулов. На корме "Громобоя" полегло сразу полсотни матросов и офицеров -- труп на трупе. Людей разрывало в куски, они сгорали заживо в нижних отсеках, обваривались паром и кипятком, но сила духа оставалась прежней -- победоносной. Капитан 1-го ранга Николай Дмитриевич Дабич держался молодецки. Пучки острых осколков врезались под "гриб" боевой рубки, два осколка поразили командира -- в бок и в голову. Его утащили вниз, едва живого. Дабича замещал старший офицер кавторанг Виноградский. Минут через двадцать сигнальщики замечают: -- Бежит как настеганный... Носа не видать! Дабич с головой, замотанной бинтами, взбежал на мостик: -- Ну, слава богу, я снова на месте... Вторичным взрывом подле него убило пять человек, и его вторично отнесли в каюту. Виноградский продолжал вести крейсер. Не прошло и получаса, как -- глядь! -- Дабич ползет по трапу на мостик -- на четвереньках. -- Николай Дмитрич! -- даже обиделся Виноградский. -- Или не доверяете мне? Вас же отвели в каюту, лежали бы... Семнадцать ранений подряд выпустили из Дабича всю кровь, но свой офицерский долг он исполнил до конца. -- Не сердитесь, голубчик, -- отвечал Дабич. -- Нет у меня каюты. Разнесло ее вдребезги. Вот я и решил, что лучше мостика нет места на свете... Из интервью Н. Д. Дабича для газет: "Вы не можете представить, как во время боя притупляются нервы. Сама природа, кажется, заботится о том, чтобы все это человек перенес. Смотришь на палубу: валяются руки, ноги, черепа без глаз, без покровов, словно в анатомическом театре, и проходишь мимо почти равно-душно, потому что весь горишь единым желанием -- победы! Мне пришлось остаться на ногах до последней минуты". Уже никто на "Громобое" не боялся смерти, и потому, когда умирающий лейтенант Болотников начал кричать: "Я жить хочу! Спасите меня!" -- это произвело на всех потрясающее впечатление, ибо о жизни никто не думал. Время 06.38. Русский флагман снова геройски развернул крейсера на защиту погибавшего собрата "Рюрика". x x x Началась самая убийственная фаза боя -- невыгодная для нас и очень выгодная для японцев. "Россия" и "Громобой" на коротких галсах пытались заградить "Рюрик", подставляя под огонь свои борта, а Камимура с ближних дистанций действовал "анфиладным" (продольным) огнем. В носовых погребах "России" возник пожар такой силы, что пламя струями било изо всех щелей, срывая железные двери отсеков, красными бивнями оно вырывалось из иллюминаторов, как из пушек. Мостик и рубки флагмана оказались в центре пожара, все командование -- во главе с адмиралом -- чуть не сгорело. Люди были окружены огнем с четырех сторон (переборок), а над ними горела пятая плоскость -- потолок. Полыхала краска! Этот чудовищный вулкан работал минут пять, пока в погребах не выгорели все пороховые кокоры, и тогда в еще раскаленную атмосферу снова проникли люди, забивая остатки пламени... "Россия" уже лишилась трех дымовых труб, отчего котлы задыхались без тяги, скорость крейсера уменьшалась с каждой потерянной трубой. В эти гибельные моменты Камимура запоздал с поворотом, и потому его крейсера оказались немного южнее наших. Это случилось на отметке в 07.12, и на флагмане многим показалось, что "Рюрик" ожил машинами, задвигав рулями, готовый следовать в едином строю. Иессен скомандовал: -- Поднять сигнал: "Полный ход... Владивосток!" Полумертвый корабль вдруг отрепетовал (повторил) сигнал адмирала, что значило: я вас понял. -- Ответил! Ей-ей, справится... еще покажет! -- Следить за буруном "Рюрика", -- велел Андреев. -- Есть бурун... есть, -- радовались матросы, и все офицеры вскинули бинокли. -- Да, пошел с буруном, слава богу! Иессен решил, что ждать более