ще не любил... Без этого патриотизма до чего докатимся? Ведь хуже диких зверей станем. Да и звери-то свой лес любят... Среди ночи Шаламов вдруг разбудил Панафидина: -- Сергей Николаевич, а сколько же нам подкинули? -- Не знаю сколько. Посадили и сидим. -- Вы бы хоть спросили у них... у японцев-то! Панафидин долго сидел на циновке, размышляя. -- Знаешь, Коля, я так думаю, что сидим без срока. И вышибут нас отсюда японцы только в двух случаях: или когда Россия победит Японию, или когда Япония победит Россию. -- В первое я уже не верю, -- сказал Шаламов. -- Но и во второе трудно поверить. Давай спи... В самом конце года каменщики, надстраивавшие еще один этаж тюрьмы, пели веселые песни. С улицы слышались звуки военных оркестров, смех детей, трескотня хлопушек. Шаламов верно определил, что в Японии что-то стряслось: -- Небось у ихнего микадо масло подешевело... Пришли улыбающиеся жандармы, снова связали рюриковцев веревочкой. Русским было объявлено, что по случаю всенародного торжества они освобождаются из тюрьмы и сейчас их развезут по лагерям для военнопленных. -- А какое торжество? -- спросил Панафидин. -- Ваш храбрый генерал Стессель сдал Порт-Артур, мы очень уважаем Стесселя, как и вашего доблестного Куропаткина... Неожиданно для мичмана бурно разрыдался Шаламов. x x x 19 декабря 1904 года генерал Стессель писал Николаю II: "Великий Государь, Ты прости нас. Сделали мы все, что было в силах. Суди нас, но суди милостиво..." А вот отрывок из частного письма защитника Порт-Артура: "О Куропаткине ни слуха ни духа... Тяжело нам видеть беспомощность флота, о чем многие из нас проливали горькие слезы. Но снаряды и патроны еще есть, их хватит до февраля; нужды до сих пор не терпим, питаясь консервами и свежей свининой, доставляемой к нам на джонках. Чай, сахар и хлеб имеются..." Статья No 64 "Положения о крепостях Российской империи" предусматривала осуждение коменданта крепости за сдачу ее противнику -- в любом случае, как бы самоотверженна ни была борьба гарнизона. Но 20 декабря в Чифу прорвались артурские миноносцы "Статный", "Властный", "Сердитый" и "Скорый", их командиры известили русского консула: -- Стессель сдает Порт-Артур. -- Как сдает? -- изумился консул. -- За деньги. -- Да помилуй вас бог. Быть не может! -- Но так все говорят... Озябшим миноносникам принесли горячего чая. -- Как, -- спрашивал консул, -- комендант Стессель мог сдать врагу крепость, если в крепости имеется Военный совет? -- Стессель и собрал его. Все генералы выступили против сдачи, но Стессель -- тайком от них! -- выслал к японцам парламентеров, и капитуляция явилась неожиданной для гарнизона. Мы, слава богу, вырвались из этого змеиного гнезда, где уже давненько свились в клубок мерзкие гарпии... 22 декабря вышел из печати последний номер порт-артурской газеты "Новый край", когда на улицах города-крепости уже показались первые японцы ("туземное население встречало их на коленях с японскими флагами и удивлялось, почему русские не делают того же"). Через два дня генерал Ноги принял парад японских войск, стоя на веранде ресторана г-на Никобадзе. В городе открылась "Контора для приема военнопленных". Но сам Стессель и его супруга давно сидели на чемоданах. Пленные портартурцы потом рассказывали: -- Мы же все видели! Японцы относились к Стесселю хуже, чем к собаке, только ногами его не пинали. Не знаем, сколько он взял с них, но, говорят, что японцы его облапошили и сполна не расплатились... Теперь мы на всю жизнь опозорены, а его, сучье вымя, домой отпустили как барина. С бабой! Сенсация имела международное значение. Потому, когда Стессель с женою прибыли в Аден на пароходе "Австралия", город уже переполняли толпы журналистов всех наречий мира. Стессель был молчалив, много не трепался, но поругивал японцев (очевидно, за то, что ему не доплатили). Генерала очень порадовало известие, что газета "Эко де-Пари" объявила подписку среди читателей, дабы поддержать бедного коменданта с его чемоданами. Благодарный, он дал интервью корреспонденту этой газеты Эмилю Дантесу (к сожалению, я не знаю, в какой степени родства он состоял с убийцей нашего великого поэта): -- Ну а что было делать? Наш запас провизии истощился. Нам доставили только одну лодку с мукой... Сущая правда! Вы думаете, у меня не разрывалось сердце от решения сдать крепость, которую я клялся перед царем отстоять?.. В это время японцы объявили пленным артурцам, что они вправе вернуться на родину,, но могут оставаться и в японском плену. Это не касалось только солдат, почему офицеры гарнизона приняли решение следовать в плен за своими солдатами. Об этом тоже спрашивали Стесселя, но он ушел от ответа: -- Плен -- частное дело каждого. Хотя я не понимаю, какой интерес торчать в плену, если можно вернуться на родину и быть ей полезным. Я этого не понимаю... 16 января -- сразу после Кровавого воскресенья! -- Стессель прибыл в Петербург, уже охваченный забастовками фабрик и заводов: революция начиналась. Царю было тогда не до него. Но я все-таки не поленился перелистать дневник Николая II -- а вдруг попадется? Вот, читаю, царь принял Н. Л. Кладо, бежавшего из Владивостока, вот простился с адмиралом Зиновием Рожественским, он вторично принял Кладо, потом проводил на Дальний Восток подводные лодки... Стоп: "Ночью потрясающее известие от Стесселя о сдаче Порт-Артура". Через два дня еще более потрясающая новость: императрица, катаясь на санках, сильно ушиблась. 9 января царь отметил скромно: "Тяжелый день..." Стесселя я не нашел! Зато отыскал его жену. Вера Алексеевна Стессель по возвращении в Петербург сразу купила доходный дом. С чего бы это? Ну, допустим, японцы обманули. Но во время осады мать-комендантша спекулировала, беря за корову 500 рублей, за индейку 50, а за курицу 25 рублей... Добавлю к этому прейскуранту, что собачье мясо продавалось в Порт-Артуре по 48 копеек -- за фунт! Наконец, осталось сказать последнее: в боях под Мукденом японцы раздобыли ценный трофей -- кровать, на которой спал Куропаткин. Вся она была как постель для новобрачной невесты, в кружевах и рюшечках. Кровать торжественно вывезли в Токио, там ее поместили в музей, где и показывали за деньги. Японцы дружно вставали в очередь, чтобы полюбоваться лежбищем русского полководца, который суворовский девиз "глазомер, быстрота, натиск" заменил другим: "терпение, терпение и еще раз терпение". Конечно, лежа на такой кровати, можно быть терпеливым, но сколько можно испытывать терпение других?.. Приведу факт, о котором у нас мало кто знает: за время русско-японской войны Куропаткин сделался миллионером. Читатель грамотный -- пусть сам делает выводы... В. И. Ленин в статье "Падение Порт-Артура" писал: "Главная цель войны для японцев достигнута. Прогрессивная, передовая Азия нанесла непоправимый удар отсталой и реакционной Европе. Десять лет тому назад эта реакционная Европа, с Россией во главе, обеспокоилась разгромом Китая молодой Японией и объединилась, чтобы отнять у нее лучшие плоды победы... Возвращение Порт-Артура Японией есть удар, нанесенный всей реакционной Европе". x x x Панафидина слишком жестоко разлучили с Шаламовым, и на прощание они крепко расцеловались. Веревочка, которой они были связаны жандармами, оказалась разорвана; матрос скатал ее в узелок, оставив себе на память... Сказал он, плача: -- У нас в деревне колдунья была -- умнейшая старушенция. Так вот она говорила: столкнутся люди головами нечаянно -- век им жить вместе и заодно думать. Прощайте... В пассажирском поезде целый вагон был занят китайцами очень высокого роста. Жандарм пояснил, что в Японию недавно прибыли 600 китайских офицеров старой императрицы Цыси. Обученные ранее в Германии и в России, теперь они спешат переучиваться у победоносных японцев. Панафидина на этот раз завезли далеко -- в карантин острова Ниносима, еще недавно безлюдный, а теперь его новенькие бараки были заполнены пленными из гарнизона Порт-Артура. Здесь его отыскал мичман Квантунского флотского экипажа Саша Трусов, сын командира "Рюрика"; он представил Панафидину своего товарища по несчастью -- тоже в чине мичмана: -- Это Володя Витгефт, сын нашего адмирала... Разговор не получался, тем более что Саша Трусов хотел узнать, как погиб его отец, а Панафидин во время боя не поднимался на мостик, и он нарочно завел речь о другом: -- Вот у нас в семье часто слышалось: "Это было до войны, это случилось после войны..." Образовался какой-то прочный водораздел -- от и до. А мы, господа, принадлежим к поколению, которое сроками жизни никак не вмещалось в эти фатальные рамки. Повисшие над пропастью мира между войнами, мы и не ждали войны, ибо слишком много рассуждали о вечном мире... Нам казалось, что мы, наследники побед отцов и дедов, самою природою созданы только для побед! Володя Витгефт с ним согласился: -- Да. Не потому ли мы были безразличны к политике, к развитию вооружения? Жизнь жестоко отомстила всем нам за наше постыдное равнодушие к подвигам прошлых поколений. -- Пожалуй, -- кивнул Саша Трусов. -- Мы привыкли относиться к ранам отцов с каким-то небрежным юмором. Нам казалось, что, вспоминая былые страхи, они преувеличивают свои заслуги... Значит, вы не видели моего отца мертвым? -- Перестань, Сашка! -- нервно вздрогнул юный Витгефт. -- Я, например, знаю, что от моего папы осталась только нога и ее выкинули в море, салютуя ноге из пушек... Мне от этого никак не легче. Лучше не знать всех подробностей... Панафидин спросил, где сейчас эскадра Рожественского. -- Кажется, на Мадагаскаре, -- отвечали ему. -- Что ее приход теперь может изменить в нашей судьбе? Ничего. -- У меня там дядя, кавторанг Керн, ведет миноносец "Громкий"... Панафидин мечтал вернуться в Мацуями -- к своим, но японцы из каких-то соображений катали его по всей стране, нигде не давая осесть прочно, завязать дружеские связи. Он посылал письма -- и на родину и в Мацуями, но ответа не было. В 1905 году режим в лагерях для военнопленных ухудшился, а русские газеты, плохо осведомленные, продолжали курить фимиам "человеколюбию" противника. Между тем японское правительство давно призывало свой народ "потуже затянуть пояса" и, естественно, до предела затянуло пояса на отощавших телах военнопленных, которые не знали, кому здесь жаловаться. Пленных стали держать впроголодь. Офицеров, имевших свои деньги, отдали на "кормление" паразитам-лавочникам, которые никогда не давали сдачи с любой купюры, нахально утверждая, что им нужна "благодарность". Мнение о честности японцев сильно поколебалось, когда русские столкнулись с этими шакалами, рвущими от бедняков последнюю копейку. Никто не знал, когда и как закончится война, а потому многие пленные изучали японский язык, обзавелись самоучителями французского языка Туссена, немецкого языка Лангешейда. На безделье и то дело! После всего пережитого -- в бою и в тюрьме -- Панафидин, всегда отличавшийся завидной скромностью, стал замечать в себе заносчивость, нетерпимость к чужим мнениям, все стало его раздражать, в спорах он вел себя вызывающе, а потом, обидев человека, бывал вынужден перед ним же извиняться: -- Я не хотел вас обидеть. Но, знаете, нервы... нервы! Отзвуки русской революции, искаженные в каналах вражеской информации, уже достигали берегов Японии, и никогда еще Панафидину не приходилось выслушивать столько ерунды, как в эти дни... Офицеры, настроенные реакционно, возмущались: -- Нашей ярмарке только революции сейчас и не хватало! Любая революция -- это навоз, на котором произрастают всяческие сорняки. Так рассуждал еще Наполеон, будучи лейтенантом. -- Помилуйте! Неужели на этом навозе Наполеон и произрастал потом вроде дикого сорняка? -- Нет. Благоухал как цветущая лилия. Но все тираны любят забывать о том, что они наболтали в юности... Для нас, верных слуг престола, самая распрекрасная демократия -- это нож острый, сверху медом сладким помазанный. Либерально настроенные офицеры рассуждали иначе: -- Господа, не станете же вы отрицать, что благодатный ветер реформ освежит наше отечество, обновит громоздкий и дряхлеющий аппарат государственной власти... Лучше уж сейчас стравить лишнее давление из котлов, нежели ждать, когда эти котлы с грохотом взорвутся вроде Везувия. -- Да пусть летит все к чертям! -- вмешивался в спор Панафидин. -- Мне двадцать два года, я только вступаю в жизнь, но уже чувствую себя немощным стариком... Я хотел бы точно знать, кто виноват в наших постыдных поражениях? -- Успокойтесь, мичман, все образуется. -- Когда? -- бушевал Панафидин. -- Или вы надеетесь, что с моря подойдет Рожественский и вызволит вас из плена? Так я уже испытал Цусиму! И я знаю, что другого пути для эскадры нет. Ее тоже ожидает Цусима, мимо которой она не пройдет... Словно усиливая позор царизма, японцы собрали анкетные данные о почти поголовной безграмотности пленных солдат, едва умевших расписаться, и эта позорная статистика была опубликована в иностранной печати, наделав страшный переполох в министерских кругах Петербурга. Стало быть, царская Россия кровью расплачивалась и за повальную безграмотность. -- Не знаю, как вам, господа, а мне стыдно, -- говорил Панафидин. -- Выходит, дело не только в качестве снарядов, есть причины и более глубокие... Понятно, почему нас лупят. Вся Япония по утрам наполнена голосами школьников, к услугам которых в школах имеется все, даже плавательные бассейны. Японские студенты зубрят в трамваях так, что на любом повороте трамвая они падают в обмороки. А мы, великороссы, по шпаргалкам -- бац! -- и диплом в кармане... Все мы с вами -- безбожные лентяи. Нас прежде пороть надо, а потом учить... Япония в эти дни вдруг как-то съежилась, подозрительно притихла, словно прислушиваясь к чему-то далекому. Тревожные взоры японцев были обращены в пасмурные дали океанов, откуда тянулись пути к Цусиме. Для них, для островитян, морской фактор войны по-прежнему оставался важнее фактора сухопутного. x x x Неожиданно притихла и война в Маньчжурии: Куропаткин, как водится, проиграл сражение под Мукденом, он снова, как ему и положено, отодвинул войска назад, а линия фронта стабилизировалась, как бы закостенев в новейших формах войны -- в позиционных! Казалось, что японцы, лениво постреливая в нашу сторону, уже не были заинтересованы в дальнейшем продвижении к северу -- в сторону Харбина... В чем дело? Куда делся самурайский задор? Теперь-то мы знаем, что Япония уже была истощена до предела, а центр войны с полей Маньчжурии переносился к проливам возле Цусимы, где главная схватка двух флотов должна решить исход всей войны... Прибегая к помощи шаблонного выражения, я пишу здесь, что "весь мир затаил дыхание", когда две русские эскадры (Рожественского и Небогатова), завершив последнюю погрузку угля, легли на курс, ведущий к острову Квельпарт, за которым открывались пугающие жерла Цусимских проливов, и где их сторожили узкие глаза адмирала Того, припавшие к линзам оптических дальномеров системы Барра и Струда... 15 мая рано утром берлинский миллионер Мендельсон переслал в Петербург срочную телеграмму на имя министра финансов В. Н. Коковцева. Содержание депеши было таково, что Коковцев на минуту оторопел. Барственным жестом, щелчком пальца поправив ослепительную манжету, министр потянулся к телефону. В здании Адмиралтейства трубку снял управляющий морским министерством: -- Адмирал Авелан у аппарата. -- Федор Карлович, вы еще ничего не знаете? -- А что я должен знать, милейший? -- Вам не поступали известия с наших эскадр? -- Поступали. О бункеровке у берегов Аннама. -- Так вот... Не знаю, как и сказать. Я держу в руках телеграмму от Мендельсона, который дружески извещает меня, что от наших эскадр в бою у Цусимы ничего не осталось. -- Это какая-то провокация банковских заправил. -- Вряд ли. Думаю, через час-два наши военно-морские атташе из Лондона и Парижа подтвердят эту... нелепость. -- Хорошо, Владимир Николаевич, -- отвечал Авелан. -- В любом случае я доложу об этой нелепости его величеству... Сразу после победы при Цусиме всю Японию охватила безудержная свистопляска самого грубого, самого вульгарного шовинизма. Самурайские газеты открыто требовали расправы надо всеми "акачихе" ("рыжими", как они называли всех европейцев). В эти дни русских военнопленных не выпускали из лагерей, а на улицах городов японцы избивали и оплевывали всех "акачихе" подряд -- американцев, англичан, немцев и прочих. Япония лишь теперь -- после Цусимы! -- возомнила себя великой азиатской державой, которой в Азии и на Тихом океане все дозволено. Но в этом случае политика Токио задевала интересы Вашингтона... На другом берегу Тихого океана президент в Белом доме испытал большую тревогу. Рузвельт втайне очень желал, чтобы Япония дралась с Россией "до тех пор, пока обе (державы) не будут полностью истощены, и тогда мир придет на условиях, которые не создадут ни желтой, ни славянской опасности", -- это документальные слова Рузвельта! Поддерживая Японию, он желал ослабления России, но теперь, когда Россия потеряла свой флот, он не мог желать усиления Японии. В исторической перспективе уже проглядывали смутные пока очертания будущей японской угрозы -- и для России, и для Америки тоже. За силуэтами тонущих русских броненосцев можно было предугадать расплывчатые миражи Пирл-Харбора... 14 мая отгремела Цусима, а 18 мая Токио обратилось к Рузвельту с просьбой о посредничестве к миру. Не Россия -- нет, сама же Япония обнаружила свою слабость, невольно признав, что она больше России нуждается в наступлении мира. Запуганный революцией, Николай II соглашался сесть за круглый стол переговоров, а президент Рузвельт заранее (и очень охотно) накрывал этот стол скатертью в американском Портсмуте... Цусима! Ленин писал о ней: "Этого ожидали все, но никто не думал, чтобы поражение русского флота оказалось таким беспощадным разгромом..." Из этого беспощадного разгрома вышли, отстреливаясь по бортам, Наши доблестные крейсера. И среди них героическая "Аврора" -- с ее легендарной судьбой. x x x Флагманский броненосец "Миказа", на котором сражался Того, был изуродован при Цусиме до такой степени, что едва тащился на ослабевших машинах. Офицеры японского флота повидали офицеров русской эскадры уже в бараках для военнопленных, теперь им незачем было скрывать от своих противников правды, от них наши моряки узнали, что броненосцы Рожественского стреляли точно и хорошо. -- Если бы ваши снаряды обладали такой же взрывной мощью, как наши, -- говорили японцы, -- результат сражения мог бы закончиться для нас плачевно. Мы все удивлены стойкостью ваших кораблей, которые были способны продолжать бой, имея страшные разрушения корпусов и пожары в надстройках, когда броненосцы напоминали огромные костры. -- Нам, -- отвечали японцам русские офицеры, -- лестно это слышать, но... После драки кулаками не машут! 27 июня начались мирные переговоры в Портсмуте. Японцы, предчувствуя конец войны, несколько ослабили режим пленных, офицерам разрешили свободное перемещение по стране. Единственное, что они требовали от пленных, это не сидеть в ресторанах долее трех часов, на одежде носить особую бирку. Пользуясь этим, Панафидин объехал множество городов, спрашивая о знакомых и близких -- кто уцелел, а кто нет? Он вспомнил, что Игорь Житецкий тоже стремился попасть на эскадру Рожественского... "Что с ним? Неужели тоже погиб?" Узнавал: -- Никто из вас не встречал ли мичмана Житецкого? -- А кто он такой? -- Мичман. Состоял при кавторанге Кладо... -- Что-то мы таких не помним, -- отвечали Панафидину в госпитале Майдзуру. -- Кладо, правда, был на эскадре, но потом у берегов Англии куда-то исчез. А вашего мичмана Житецкого мы даже не знаем. Впервые о таком слышим... Наконец Панафидин решился спросить о судьбе эсминца "Громкий", которым командовал его сородич Керн -- "дядя Жорж", веселый и бравый капитан 2-го ранга. Ему отвечали: -- Судьба "Громкого" загадочна для всех нас. Об этом эсминце ходят легенды, будто он свершил подвиг, приравненный к подвигу "Стерегущего"... Вы уже были в Киото? -- Нет. Собирался, -- сказал Панафидин. -- Так побывайте. Говорят, в Киото есть один уцелевший с "Громкого". Его фамилию легко запомнить -- Потемкин... В древнем Киото, бывшей столице Японии, переживали тяготы плена два адмирала, Рожественский и Небогатов, окруженные своими штабами и флаг-офицерами. Мичман Владимир Потемкин еще не оправился от потрясения, рассказ его напоминал телеграфную ленту, выстреливающую краткие фразы: -- Мы рвались во Владивосток. Нас преследовали. Сразу четыре миноносца. Сначала давали двадцать пять. Попадание в котел. Потянули на семнадцати. Снарядов не стало. Флаг сбило. Керн послал матроса на мачту. С гвоздями и молотком. Флаг прибили к мачте. Намертво... После этого я ничего не помню. Утонул Керн или убило его -- не знаю. Конечно, "дядя Жорж" не уцелел, и стало горько, что он уже никогда не увидит в печати "Панафидинский летописец". Здесь же, в Киото, мичман встретил и Сашу Трусова. -- Прошу! -- сказал Трусов, открывая тяжкие двери старинного японского храма. -- Будете нашим гостем. Кстати, вы не слышали, что творится в Портсмуте? Японцы на улицах болтают, будто мир уже подписан... Проходите. Вот сюда. Смелее. Внутри храма Хонго-Куди японцы раздвинули по углам своих позолоченных богов, а середину здания отвели для размещения пленных офицеров русского флота. Саша Трусов провел гостя в отдельный закуток, извинился за беспорядок в своей "каюте". -- Садитесь, -- сказал он, показывая на раскрытый чемодан. -- Решил разобрать свое барахло... Видите? Наследство былого времени, когда я фасонил на берегу. Отличный костюм из Гонконга, галстук и манишка с идеальным пластроном, все как надо... Мама очень любила видеть меня нарядным. -- Мама? -- переспросил Панафидин. -- Я был знаком с вашей матушкой и с вашей сестрой. Мы виделись на вечерах в доме врача Парчевского на Алеутской, где я играл на виолончели. Помню, ваша матушка как-то сказала, что я очень напоминаю ей сына... то есть вас, Александр Евгеньевич. -- Возможно, -- согласился Трусов-младший, оглядев Панафидина. -- У нас комплекция одинакова... Что вы так смотрите? -- Я смотрю... -- сказал Панафидин, перебирая вещи в чемодане. -- Я смотрю и думаю. А если я все это заберу у вас? -- Зачем? -- удивился Трусов. -- Чтобы передать вашей матушке. -- Каким образом? -- Самым обычным. -- Что вы задумали? Панафидин примерил чужой воротничок к своей шее: -- Как раз впору! Однажды я бежал из плена... во время войны. Что, если я попробую бежать снова... в дни мира? Возникла долгая пауза. Потом мичман Трусов быстро покидал в чемодан все вещи своего туалета и захлопнул его. -- Мне тоже приходила в голову такая безумная мысль. Но не хватало решимости... Забирайте все вместе с чемоданом. И вот вам мои деньги. Наверное, пригодятся. Панафидин спросил как о чем-то обыкновенном: -- Что сказать вашей матушке? -- Пусть ждет. Я скоро вернусь. -- Но я вернусь раньше вас... если мне повезет! x x x Это был день 23 августа -- день подписания Портсмутского мира. Япония переживала такие суматошные дни, столько было драк на улицах, столько демонстраций, митингов и пожаров, что полиции было не до какого-то "акачихе", который вечером погонял дженерикшу в сторону порта Осака... В порту стояло несколько кораблей, ярко освещенных электричеством, но Панафидину предстояло определить, какой из них готов отдавать швартовы раньше других. Сейчас у мичмана был только один документ личности -- это личная дерзость, которая иногда дороже любого пассажирского билета класса "люкс" (с ванною и двуспальной кроватью). Надо было не суетиться, дабы не привлечь внимания портовых охранников. -- Чем черт не шутит, -- сказал себе мичман... Уверенным шагом человека, знающего себе цену, Сергей Николаевич взошел по сходне французского парохода "Прованс", используя удобный момент, когда провожающие спускались на берег, а пассажиры с берега поднимались на палубу. При этом третий (или четвертый) помощник капитана, еще молодой парень, зазевался на женщин, и Панафидин, минуя его, слегка приподнял над головой котелок. После этого взбежал на променаддек, где фланировали некие господа с развязными дамами, важно передвигался китайский компрадор, гуляли две говорливые японки. Сейчас мичман благодарил свою мать, обучившую его французскому, и Морской корпус, который безжалостно втемяшил в него прочное знание английского. Поглядывая на мостик, Панафидин заметил, что крышка путевого компаса еще не была откинута, а капитан не спешил опробовать работу машинного телеграфа. Швартовы толщиною в руку человека, свернутые в "восьмерки", по-прежнему оставались завернуты на причальные кнехты. Как можно равнодушнее он обратился к китайскому купцу: -- Кажется, наше отплытие задерживается? Компрадор прекрасно владел английским: -- Да, полиция Осаки сбилась с ног, разыскивая этих глупых американцев, которые на днях ограбили банк, убив кассира. А куда бежать с деньгами? Только в Шанхай... Потому-то все корабли, идущие в Шанхай, полиция подвергает осмотру. Панафидин похолодел. Японцы, конечно, откроют его чемодан, в котором скомкано кимоно-хаори с блямбою русского военнопленного. Надо что-то придумать. Но... что? Все эти газетные басни о "зайцах", пересекающих океаны на кучах угля или в трюмах, где пищат крысы, хороши только для дураков, а Панафидин-то знал, что все бункера и трюмы перед выходом в море прочно задраены. Широкая, выстланная арабскими коврами лестница со стеклянными перилами уводила его в низ парохода... -- Чем черт не шутит, -- уверенно повторил он. Панафидин очутился в баре, полутемном и почти пустынном. Небрежно попросил виски. Через широкое окно он видел, что у трапа капитан уже принимал целую свору полиции и чиновников японской таможни. Сразу была убрана сходня, дабы пресечь сообщение с берегом. Мичман глянул вниз: если прыгнуть с корабля на причал, перелом обеих ног обеспечен -- высоко! Вот теперь он обрел полное спокойствие. -- Еще виски, -- сказал он гарсону. Память мичмана еще хранила запах отвратного супа из перетертой редьки, в ушах не утихали дикие вопли японских грешников в военной тюрьме Фукуока: "Ха-ха-ха-ха..." И вдруг он заметил одиноко сидящую женщину поразительной красоты, которая держала в тонких пальцах бокал с крюшоном. "Где же я видел ее? -- обомлел Панафидин. -- Неужели это она?.." Сразу вспомнился жаркий вечер во Владивостоке. Игорь Житецкий, спешивший с телеграфа, холодный кофе глясе в кафе Адмиральского сада... Да, да! Именно в тот вечер неподалеку от них сидела эта красавица, каким-то чудом перенесенная со Светланской улицы в бар французского парохода "Прованс". Издали он любовался обликом этой незнакомки. Знания японского языка оказалось достаточно, чтобы понять фразу полицейского, долетевшую с верхней палубы: -- Начинаем обход с этого борта, двигаясь по часовой стрелке, чтобы закончить осмотр в ресторане для пассажиров... Терять было нечего. Панафидин подошел к женщине: -- Я не знаю, кто вы, а вы не можете знать, кто я. Но ваш облик врезался в мою память еще со встречи во Владивостоке. Я офицер русского флота, бежал из японского плена. Если меня сейчас схватят, я буду снова заключен в тюрьму. А я еще молод, мне хочется домой... во Владивосток. Помогите мне. -- Хорошо, -- невозмутимо ответила женщина и не тронулась с места, пока не допила крюшон. -- Теперь следуйте со мною, -- поднялась она, -- и рассказывайте что-либо смешное... Незнакомка провела мичмана в отделение первого класса; одна из смежных кают служила ей спальней. -- Сразу раздевайтесь и ложитесь, -- сказала она. Очень громко щелкнули резинки ее корсета, отлетевшего в сторону, как унитарный патрон от боевого снаряда. В двери уже стучали -- полиция! Панафидин затих под пунцовым одеялом, а его спасительница, чуть приоткрыв двери, позволила японцам убедиться в своей наготе. -- Но я уже сплю, -- сказала она, и было слышно, как, звеня саблями, японские полицейские проследовали далее... Наступила тишина. Женщина тихо легла рядом. -- Как вас зовут? -- спросил Панафидин. -- Дженни... За бортом громко всплеснули воду швартовы, отданные с берега, внутри "Прованса" бойко застучала машина. -- Я вам так благодарен, -- сказал мичман. -- Все это очень забавно, -- ответила Дженни, закидывая руку, чтобы обнять его. -- Но во всем этом есть одна незначительная подробность, которая все меняет... -- Что же именно? -- Я никогда не была во Владивостоке... И, сказав так, она вонзилась в мичмана долгим и пронзительным поцелуем. Это была уже не Виечка -- с ее регламентом в три секунды. x x x Русский консул в Шанхае не выразил восторгов от рассказа мичмана Панафидина о своих приключениях. -- Не понимаю, ради чего вам пришло в голову рисковать, если мир уже подписан? Через месяц-другой вы были бы депортированы на родину в официальном порядке. Все русские любят взламывать двери, которые легко открываются обычным поворотом ручки. Впрочем, садитесь, господин мичман... Он сказал, что известит посольство в Пекине о его появлении, денег на дорогу выдал только до Владивостока: -- Как-нибудь доберетесь. Желаю доброго пути... Владивосток ничуть не изменился за время его отсутствия. Но Скрыдлова не было, адмирала отозвали в Петербург для работы в Главном морском штабе, вся морская часть теперь подчинялась Иессену. Сергей Николаевич решил, что сначала ему надобно навестить вдову каперанга Трусова. Конечно, предстояло выдержать очень тяжелую сцену, но Панафидин принес в дом Трусовых и радостную весть для матери -- ее сын жив, вот его чемодан, вот на мне, сами видите, его же костюм, возвращаю его любимый галстук. Вдова не стала выпытывать у него подробности гибели мужа на мостике "Рюрика", за что Панафидин остался ей благодарен. -- Эти проклятые крейсера, -- сказала она за чаем. -- Недаром я всегда их боялась. Холодные, железные, страшные, негде повернуться от тесноты... Куда же вы теперь, мичман? -- На крейсера! -- отвечал ей Панафидин. Иессен встретил мичмана приветливо: -- Но я должен сразу предупредить вас, что русский флот пережил такую страшную катастрофу, после которой не осталось кораблей, зато образовался излишек офицеров. Вакансий нет! Впрочем, -- добавил контр-адмирал, -- я не стану возражать, если кто-либо из командиров крейсеров похлопочет передо мною о зачислении вас в экипаж сверх штата... Флагманская "Россия" тихо подымливала на опустевшем рейде, но там был уже другой командир; "Громобой" попал в капитальный ремонт, а из впадины дока еще торчали мачты "Богатыря". В отделе личного состава сидел незнакомый каперанг и чинил гору исписанных карандашей, вкладывая в это дело всю свою широкую русскую натуру. Казалось, навали тут карандашей до колена, он их все перечинит. Панафидин сказал, что, очевидно, сейчас существует некая "очередь" на крейсера, а потому он согласен, чтобы его в этой "очереди" учитывали: -- Я бежал из плена. И чист аки голубь. -- Вот вы бегаете, а нам лишние хлопоты. Я вас на учет не могу поставить, пока не придут документы. -- Откуда? -- Из Японии, конечно. Надо же нам знать, сколько вы там пробыли, чтобы соблюсти законность в жалованье. Плохо, что вы не дождались организованной отправки на родину. -- Чем же я виноват, что стремился на родину! -- Могли бы и потерпеть. Теперь же до прибытия из Токио нужной документации я вас в экипажи крейсеров не запишу... Панафидин пошел к дверям, но вернулся: -- Простите, что отрываю вас от серьезного дела. За предпоследний поход на "Рюрике" я был представлен к Владимиру... кажется, даже с мечами и бантом. Что в Петербурге? Утвердили там мое представление к ордену или нет? -- Насколько мне помнится... Как ваша фамилия? -- Панафидин. Сергей Николаевич Панафидин. -- Нет. Ваше имя мне не встречалось... Мичман вышел из штаба на Светланскую как оплеванный. В самом-то деле! Стоило ли ему так мучиться, дважды свершив побег, чтобы здесь, уже дома, с разбегу напороться на острые копья бюрократических карандашей? Очень не хотелось бы ему обращаться к помощи Стеммана, но все-таки, пересилив себя, он поехал в доки. "Богатырь" тяжко осел днищем на распорках киль-блоков, пробоины в его корпусе, заживленные деревом, требовали покрытия листовой сталью, которой -- увы! -- на складах порта не оказалось. Крейсер, когда-то образцовый чистюля, теперь выглядел захламленным, красные пятна ядовитого сурика на его бортах казались незабинтованными ранами... -- Да, да, войдите! -- отозвался на стук Стемман. Под стать крейсеру выглядел и командир его, еще больше облысевший, увядший, с мешками под глазами. Одетый в будничный китель, каперанг как-то померк среди убранства своего салона, где от старых времен еще гордо сверкали зеркала, лоснился лионский бархат постельных ширм и обивки мебели. -- Догадываюсь, зачем пожаловали, -- сказал Стемман. -- Нетрудно и догадаться, Александр Федорович: я молод, и, пока молод, надо делать карьеру. Я не стыжусь этого слова, ибо не карьерист, но каждый офицер нуждается в службе. -- И решили вернуться на мой "Богатырь"? -- Если посодействуете в возвращении. Стемман сказал, что это не от него зависит: -- Кают-компания, к сожалению, не резиновая. Если вас принять, значит, кого-то надо выкинуть на берег. -- Печально... Неужели мне, молодому офицеру, теперь много лет ожидать, когда Россия восстановит и отстроит свой флот? Стемман поднял над столом руки -- как бы в раздумье и резким жестом опустил их на подлокотники кресла: шлеп! Вопрос его был совершенно неожиданным: -- А... ваша виолончель? Так и погибла с "Рюриком"? Панафидин рассказал, при каких обстоятельствах она была расколота форштевнем японского крейсера "Адзумо". -- А-а, -- улыбнулся Стемман, -- на "Адзумо" был командиром Фудзи... когда-то мой приятель. Мы немало с ним выпивали в Нагасаки... перед войной, конечно. Как он теперь выглядит? Панафидин неожиданно обозлился. -- Лучше вас, -- ответил нервно... Он как-то по-новому взглянул на Стеммана. Перед ним сидел человек, явно удрученный тем, что война, от которой он ожидал адмиральского "орла" на эполетах, жаждал орденов и почестей, эта война обернулась для него крахом. От каперанга остался мелочный обыватель, который слишком долго простоял в очереди у кассы, но получил меньше, нежели рассчитывал получить. Однако фразу мичмана о том, что Фудзи выглядит "лучше вас", Стемман хорошо понял, а потому решил отомстить. -- Знаете, -- вдруг сказал Стемман, -- мне очень жаль вашу прекрасную виолончель. Но еще больше я жалею вас... Вы очень ретиво рвались с моего "Богатыря" на "Рюрик", а теперь после "Рюрика" вернулись к моему разбитому корыту. Мне жаль вас... очень, -- повторил Стемман, злорадствуя. -- Вы напоминаете сейчас мужа, который, разведясь с женою, снова молит ее о прошлой любви. Будь вы разумнее, вы у меня стали бы теперь лейтенантом. И наверное, играли бы по вечерам на виолончели в доме господина Парчевского... Панафидина даже передернуло от оскорбления. -- Позвольте откланяться? -- поднялся мичман. -- Не смею задерживать... хе-хе-хе! x x x Нехорошие мысли одолевали мичмана после визита в доки. Консул в Шанхае, точильщик карандашей в штабе, наконец, язвительный Стемман -- никто не сказал ему даже спасибо за все, что пришлось ему претерпеть, и, кажется, его побеги из плена готовы поставить не в заслугу, а в вину ему, будто он нарушил требования устава. Не зная, куда уйти от самого себя, Панафидин заглянул в нотный магазин братьев Сенкевичей, которые улыбались мичману через стекло витрины. -- Не желаете ли посмотреть у нас кое-что новенькое? Вот Скрябина прислали из Москвы, вот и Рахманинов... Все самое последнее. Отличные издания -- фирмы Юргенсонов. Панафидин небрежно перелистал ноты: -- Спасибо. Но я осиротел... увы, это так. Стало еще гаже. Подумалось -- не лечь ли в госпиталь да от чего-нибудь полечиться? Медицина штука такая: ляжешь на больничную койку, и болезни сразу найдутся. Погруженный в такие невеселые мысли, Панафидин вышел на звуки воинственного марша, доносившегося из зелени Адмиральского сада. В кафе он уселся под зонтиком. Как и в прошлый раз, заказал для себя кофе глясе. Было ему неуютно, неприкаянно, одиноко. Рассеянно обозревая публику, мичман вдруг вскочил, едва не обрушив коленями хилый столик... Да! Как и в прошлый раз, она была здесь. Женщина ослепительной красоты в одиночестве пила лимонад. Но теперь-то он знал ее имя. Наконец он имел на нее мужские права... Панафидин решительно подошел к ней: -- Дженни! Какое счастье, что я снова вас встретил. Нет слов, чтобы выразить все те сложные чувства, которые вы сумели внушить" мне... Красавица, не дослушав, стала громко кричать: -- Миша... Миша! Скорее сюда... ну где же ты? К ним уже подходил солидный кавторанг в белом мундире и белых брюках, в штиблетах из белой кожи. -- В чем дело, моя прелесть? -- спросил он, картавя. -- Стоило тебе отойти, и вот этот мичман... вдруг делает мне какие-то странные намеки. Будто я... о ужас! Кавторанг пощипывал бородку стиля "де-катр". -- Объяснитесь. Или вы знакомы с Зинаидой Ивановной? Панафидин и сам не знал, что тут можно объяснить: -- Видите ли, я недавно из Осаки плыл в Шанхай... конечно, без билета. Но в первом классе французского парохода "Прованс". Вряд ли ошибаюсь! Возможно ли такое совпадение? -- Какой Шанхай? -- возмутился кавторанг. -- Какое совпадение? Золотко мое, когда ты успела побывать в Шанхае? Красавица даже обиделась: -- Да что я... сумасшедшая? Никогда не была в Шанхае и никогда не буду. Что мне там делать? Панафидин в полном изумлении поклонился ей: -- Простите, тогда я ничего не понимаю. -- Я тоже, -- сказал кавторанг, -- отказываюсь понимать, на каком основании вы кидаетесь к даме с неприличными намеками. В конце-то концов, мне лучше знать, где бывает моя жена... Панафидин то бледнел, то краснел от стыда: -- Я приношу вам, господин капитан второго ранга, самые глубочайшие извинения. Но ваша супруга до умопомрачения схожа с той дамой, которую я сопровождал до Шанхая... -- До Шанхая из Осаки? -- спросил кавторанг. -- Так точно! -- А как вы туда попали?.. Панафидин кратко изложил одиссею своих злоключений, и кавторанг, явно заинтересованный, протянул мичману руку: -- Беклемишев Михаил Николаевич, честь имею... во Владивостоке командую подводными лодками, которые я сам и доставил из Петербурга на железнодорожных платформах. Бог с ним, с этим Шанхаем... Садитесь, мичман. Побеседуем... Беседовать с Беклемишевым было одно удовольствие. Он оказался человеком высокой культуры, технически грамотным, на уровне последних достижений науки. Михаил Николаевич был фанатиком подводного плавания, считавшим, что будущее морских войн -- удар из-под воды! Панафидин поговорил с кавторангом минут двадцать и сам загорелся желанием нырнуть в неизведанные гибельные бездны. В ответ на его невеселый рассказ о мытарствах с крейсерами Беклемишев посочувствовал: --