Да, это тяжко, тяжко... согласен. Давайте сделаем так. -- Он потянул из кармана золотые часы, щелкнул крышкой. -- Зиночка, ты хотела совершить вояж по магазинам, это очень мило с твоей стороны. А мы с Сергеем Николаевичем, пока ты занята дамскими делами, совершим увлекательную прогулку... Прогулка закончилась на транспорте "Шилка", вокруг которого покачивались 13 подлодок: "Скат", "Форель", "Налим", "Сом", "Палтус" и прочие, сверху чем-то похожие на большие галоши. Беспокойно было всюду видеть бидоны с бензином, украшенные зловещими надписями: "Одна папироса -- твоя смерть!" -- Не буду скрывать от вас, -- сообщил Беклемишев, -- что офицерскую публику воротит от моих подлодок, как от хорошей касторки. Все согласны плавать хоть на землечерпалках, только бы не видеть этих железных гробов, которые частенько тонут, горят и взрываются... Зато у нас полно вакансий! -- Я согласен. Тонуть. Гореть. Взрываться. -- Вот и отлично. Не пройдет и полугода, как я вам обещаю чин лейтенанта. Договоримся так. Сегодня у нас... что? -- Понедельник. -- До субботы вы погуляйте. А в конце недели затралим адмирала Иессена в кабинет и... все уладим. Кстати, -- спросил Беклемишев, -- сколько хотели бы вы получать жалованья? -- Как это сколько? -- не понял вопроса мичман. -- А так... называйте любую сумму, и эту сумму вы будете иметь от казны ежемесячно. Ведь в морском министерстве нам выплачивают независимо от чинов на основании известного приказа: "Подводникам платить сколько они пожелают, потому что все равно они скоро все потонут или взорвутся..." Сергей Николаевич остался человеком скромным: -- Можно рублей... ну хотя бы сорок. -- Так и запишем: четыреста рублей в месяц на всем готовом... Предрекаю: на подводных лодках вас ждет удивительная жизнь и быстрая карьера! -- обещал Беклемишев. -- Не сомневаюсь, -- бодро отвечал Панафидин. Будущее вдруг обрело небывалую ясность. И весь мир озарился волшебным чарующим светом... x x x Пока суд да дело, Панафидин селился в номерах общежитии при Морском собрании, где обитали неприкаянные офицеры флота, потерявшие корабли и ждущие свободных вакансий. Расхватывали все должности, согласные идти хоть на портовые буксиры, чтобы толкать по рейду баржи с песком и камнями... Известие о том, что Панафидин позволил кавторангу Беклемишеву увлечь себя, они встретили без зависти: -- Тут и на воде-то не знаешь, как удержаться, а вы еще под воду полезли. Да ведь у Беклемишева на "Шилке" собрались отпетые -- вроде клуба для самоубийц... Еще пожалеете! Лейтенант с крейсера "Новик" (который, подобно "Варягу", взорвался у Сахалина) весь день терзал гитару: В проливе чужом и далеком, Вдали от родимой земли, На дне океана -- глубоко Забытые спят корабли... Из окон виделся рейд, и флагманская "Россия" по-прежнему держала котлы "на подогреве" -- в боевой готовности. Между кроватями слонялись без дела офицеры, а в углу солидные механики с утра до ночи распивали пиво. Оттуда слышалось: -- У меня приятель! Такой сукин сын, не приведи бог. Уже запатентовал в Питере свое изобретение. Особый пресс для глажения брюк. Матросня по субботам с утюгами по кораблям мечется. А тут сложил сразу дюжину, под пресс сунул -- дерг, и готово! Складки, пишет, получаются идеальные. На выставке "Лиги обновления флота" сам государь император выразил ему высочайшее внимание... Теперь за этот патент он оторвет! Панафидин зевнул. Конечно, никто не спорит: складки на штанах необходимы, но если "Лига обновления флота" начала возрождение флота со штанов, то эти господа офицеры еще не скоро дождутся свободных корабельных вакансий. А на соседней койке лейтенант с "Новика" припадал к гитаре: Там мертвые спят адмиралы И дремлют матросы вокруг. У них прорастают кораллы Меж пальцев раскинутых рук... Мичману все надоело. Решил прогуляться. Надел свежий воротничок с лиселями. Прицепил кортик. Взял в руку перчатки. -- Вы не знаете, что сегодня в Морском собрании? -- Лекций никаких, -- ответил сосед. -- Библиотека открыта. Ну и ресторан, как водится... не без этого! На улице мичман купил с лотка пачку папирос "Дарлинг" (10 штук -- 20 копеек), прочел на коробке стишата: "С тех пор как "Дарлинг" я курю, тебя безумно я люблю". На минуту Панафидин представил себе поэта, который, содрогаясь в муках творчества, надеется заработать трешку на пропитание. Черт побери! Один соблазнил императора складками на штанах, другой убедил табачного фабриканта в своей гениальности. Каждый сверчок старается занять свой шесток. В библиотеке Морского собрания он просмотрел последние газеты, ничего не выделив из них примечательного, кроме того, что южная часть Сахалина уступалась японцам, а Витте, сделавший японцам эту уступку в переговорах, получал титул графа. Ну что ж! Был князь Потемкин-Таврический, был Суворов-Рымникский, был князь Кутузов-Смоленский, теперь русский народ осчастливили явлениями "графа Полусахалинского". -- Мне смешно, -- без смеха сказал мичман. Перед матросом-калекою, служителем библиотеки, Панафидин выбросил на поднос рубль. -- Спасибо, ваше благородье. -- Матрос поклонился ему. -- Кормиться-то надоть... Мичман проследовал в ресторан и в дверях ресторана, почти нос к носу, столкнулся с Игорем Житецким, который обдал его запахом лоригана, а идеальный пробор в прическе Житецкого лоснился от превосходного бриллиантина. Друг гардемаринской юности широко распахнул объятия: -- О, Сережа! Милый ты мой, как я рад... Панафидин даже отступил назад -- в удивлении: -- Ты? А я ведь, Игорь, искал тебя. -- Где? -- По всей Японии, среди пленных с эскадры адмирала Рожественского. Но не нашел... Кладо тоже не обнаружился. -- А меня на эскадре и не было, -- спокойно ответил Житецкий. -- Неужели я такой дурак, чтобы влезать в эту авантюру? Николай Лаврентьевич тоже не верил в успех Зиновия. -- Но ехали-то вы на эскадру Рожественского. -- Мало ли что! Важно было уехать... Что мне здесь в этой дыре? А в Питере жизнь бьет ключом. Такие перспективы... захватывающие! Именно теперь, когда от флота остались разбитые черепки, кому, как не нам, молодежи, делать карьеру? Ведь уже ясно: старики опростоволосились при Цусиме, на смену этим архивным дуракам приходит новое поколение... такие, как мы! Только сейчас Панафидин заметил на плечах Житецкого эполеты лейтенанта, а на груди приятеля, подле Станислава, посверкивал эмалью и орден Владимира (правда, без мечей). Стукнув ногтем по ордену, спросил: -- За что? Житецкий прикинулся наивным юношей: -- Даром не дают. Делали для победы все, что могли. Не всем же стрелять из пушек... Ну, ладно. Об этом потом. Ты сюда? -- Он показал в зал ресторана. -- Тогда мы еще увидимся... Панафидин засел в углу ресторана перед бутылкой коньяку. Старая обида ворочалась в душе, почти физически ощутимая. Конечно, зависть ни к чему, но... "Уже лейтенант!" -- Ладно, -- сказал он себе, залпом выпивая две рюмки подряд. -- Черт с ними со всеми. Поныряю на подлодках с полгодика и заслужу эполеты лейтенанта... честно! Вернулся в ресторан Житецкий и, проходя мимо, с дружеской лаской обнял его за плечи: -- А чего ты в углу? Пойдем за наш столик. У меня там своя компания. Собрались люди полезные... для тебя тоже. Панафидин до краев наполнил третью рюмку. -- Игорь, ради чего ты вернулся во Владивосток? -- А ты не догадываешься, дружище? -- Признаться, нет. -- Я приехал свататься к Вие Францевне. Можешь считать, что приглашение на нашу свадьбу тобою уже получено... Коньяк глухо шумел в голове мичмана. -- Поздравляю... приданое богатое, не правда ли? На лице Житецкого отразилась гримаса отвращения: -- Дело не в деньгах, и ты меня хорошо знаешь. Дело в чувствах, а Вия Францевна давно испытывает их ко мне. -- А ты? -- Что я? -- Испытываешь? -- Безусловно. Чувства проверенные. И временем. И расстоянием. Ну, пошли, пошли, -- тянул он Панафидина за свой столик. -- Собрались свои люди. Вон, видишь и каперанг Селищев из отдела личного состава. Если у тебя трудности с вакансией, мы сейчас за выпивкой все и обсудим... В названном Селищеве мичман узнал того типа, который энергично и здравомысляще затачивал штабные карандаши. -- Иди к ним, -- сказал он Житецкому. -- Я потом... Коньяк электрическими уколами осыпал его тело. В шуме множества голосов он улавливал тенор Житецкого: -- Господа! Каждый индивидуум на Руси -- кузнец своего счастья. Если вы хотите иметь успех в жизни, постарайтесь заранее выбрать себе хороших родителей, дабы еще в эмбриональном состоянии ощущать всю прелесть будущего бытия... -- Браво, Житецкий, браво! -- поддержал его Селищев. Панафидин рывком поднялся из-за стола. По прямой линии, никуда уже не сворачивая, мичман двинулся на таран этой компании хохочущих негодяев и, устремленный к цели, почти сладостно содрогался от праведного бешенства... -- Сними! -- велел он Житецкому, подходя к нему. -- Что снять? -- Вот это все -- и эполеты и ордена. За столиком стало тихо. Ресторан тоже притих. Панафидин, ощутив общее внимание, уже не говорил -- он кричал: -- Ответь! Почему всем честным людям на войне всегда очень плохо и почему подлецам на войне всегда хорошо? Лицо Житецкого стало серым, почти гипсовым. -- Ну, знаешь ли, -- пытался он отшутиться. -- Это уже не благородный флотский "гаф", а скорее обычное "хрю-хрю". Панафидин вцепился в его ордена и сорвал их. -- Мерзавец, подлец... Тебе ли носить их? Там, далеко отсюда, погибли тысячи... и даже креста нет на их могилах! Только волны... одни лишь волны... ...Утром Панафидин был разбужен незнакомым лейтенантом с большим родимым пятном на щеке. -- Я тревожу вас по настоянию Игоря Петровича, моего давнего друга. Очевидно, мне предстоит быть его секундантом, и я прошу вас, господин Панафидин, озаботиться подысканием человека для секундирования вам. Желательно из дворян, чтобы поединок носил благородный характер. Вы меня поняли... Когда в странах Европы дуэли вышли из моды, в монархической России поединки были искусственно возрождены, закрепленные в быту офицерского сословия особым указом от 18 мая 1894 года. Русское законодательство продолжало считать дуэли преступлением, но было вынуждено оправдывать офицеров, тем более что отказавшиеся от поединка удалялись в отставку без прошения... Панафидин сел на дежурный катер, который подрулил к борту флагманской "России", отыскал лейтенанта Петрова 10-го. -- Извините. Давно помню ваш номер по спискам Петровых на флоте, но память не удерживает вашего имени-отчества. -- Алексей Константинович, -- назвался Петров 10-й. -- Алексей Константинович, мне нужен секундант для дуэли, и я решил, что вы не откажете мне в этой услуге. Я вас знаю как мужественного человека, вместе с вами я не раз "призовал" японские корабли. Наконец, вы мне просто симпатичны. -- Благодарю за честь, -- сказал Петров 10-й, тяжело вздохнув. -- При всем моем уважении к вам лично я отказываюсь секундировать вас, ибо являюсь убежденным противником дуэлей, в которых торжествует не доказательство истины, а лишь случайный каприз выстрела. Но если бы и был сторонником дуэлей, я все равно отказал бы вам... -- Почему? -- Поймите меня правильно и не сердитесь. Дуэль в любом случае вызовет расследование, секундантов обязательно притянут в штаб к Иисусу, а там, чего доброго, глядишь, и с флота выкинут. А я, -- сказал Петров 10-й, -- слишком дорожу службою на крейсерах. Наконец, я семейный человек... дети! Панафидин не стал настаивать: -- Извините... -- Впрочем, желаю успеха, -- проводил его Петров 10-й. Мичман не обиделся и посетил "Шилку", где его внимательно выслушал капитан 2-го ранга Беклемишев. -- Это совсем некстати! -- огорчился он. -- Но отказаться от вызова, я понимаю, вы не можете. Согласен помочь вам в этом дурацком занятии. Тем более что кому-кому, а мне-то отставка не грозит. Ибо на мое место охотников нету... Он спросил о месте и времени дуэли. -- Утром в пятницу. На речке Объяснений. -- Это в самом конце Гнилого Угла? -- Да, именно так. -- Ну, хорошо, -- сказал Беклемишев. -- Я вас не подведу... x x x В оружейном магазине Лангелитье секунданты под залог в сто рублей взяли "напрокат" старомодный футляр с дуэльными пистолетами. По правилам кодекса о поединках противникам достанется оружие по жребию. Как показало следствие, Беклемишев сказал лейтенанту с родимым пятном на щеке: -- Судьба людей в наших руках! Давайте сдвинем мушки на один миллиметр в сторону, чтобы они промахнулись оба... Об этом будем знать только вы и только я! Но секундант Житецкого возроптал: -- Поединок -- дело чести. Как же вы, дворянин старого рода, можете предлагать мне подобные фокусы? Беклемишев ответил ему с надрывом: -- Да ведь миллиметр решает жизнь человеческую. Вы, лейтенант, наверное, еще не смотрели смерти в лицо, и потому вам трудно меня понять. Если бы ваша биография сложилась иначе, вы бы согласились сбить мушки даже на целый сантиметр... Панафидин до четверга не испытывал никаких волнений, нормально спал, с аппетитом обедал, а все предстоящее на речке Объяснений казалось ему какой-то ерундой. В самом деле, ему ли, пережившему страшную бойню крейсеров возле Цусимы, бояться черного "зрачка" дуэльного пистолета? В пятницу он привел себя в порядок, не спеша побрился, нанял извозчика и поехал в Гнилой Угол. В конце Ботанической улицы его заметил из окна бедный старик Гусев. -- У меня новые каденции! -- помахал он ему скрипкой. -- А куда вы в такую рань? -- По делам. -- Так заходите. У меня есть что сказать. -- Обязательно! Потом заеду... Извозчик задержал лошадей в конце Гнилого Угла. -- Тпрру, с вашей милости четыре с полтиной. -- Чего так дорого, братец? -- А ныне все подорожало. Овес тоже. -- Ну, ладно. Подожди. Скоро поедем обратно... На обширной поляне, с которой была видна бухта Золотой Рог, все были в сборе. Житецкий ходил поодаль, часто посматривая на небо. Лейтенант с родимым пятном на щеке решительно шагнул к Панафидину, держа руки с пистолетами за спиной. -- В какой руке? -- спросил он. -- Мне все равно. Давайте хоть в правой... Беклемишев выглядел сегодня неважно. Он нервно шевелил на груди золотую цепочку от часов и этим напомнил кузена Плазовского, любившего теребить шнурок от пенсне. -- Напомню о правилах, -- сказал Беклемишев. -- Дистанция двадцать пять шагов. Срок четыре секунды. Стрелять можете между устным счетом: "раз, два, три -- стой!" Все понятно? -- Благодарю, -- отозвался Панафидин. Его и Житецкого развели по концам поляны. Велели стать спинами друг к другу. Затем раздалась команда: -- Можете повернуться лицом... сходитесь! Высокая влажная трава путалась под ногами. С неба кричали чайки: "Чьи вы? Чьи вы?" Методичный диктат времени: -- Раз... два... три... стой! Панафидин застыл. Выстрел был ослепляющим. Житецкий опустил руку с пистолетом: -- Видит бог, я не хотел ему зла... Панафидин долго еще стоял недвижим. Потом вздохнул, глубоко заглатывая чистый утренний воздух. Стал оборачиваться куда-то в сторону и упал на бок. Он был еще жив, и для него не успела померкнуть синева гавани. Его еще ослеплял белый камень волшебного русского города. Панафидин упрямо смотрел в сторону рейда, с которого однажды ушли крейсера, но обратно они не вернулись. Остался лишь один, и он узнал своего флагмана. -- "Россия", -- прошептали губы, мертвея. В кармане его мундира нашли выписку из какой-то книги: "Россия безразлична к жизни человека и к течению времени. Она безмолвна. Она вечна. Она несокрушима..." "Панафидинский летописец" был опубликован в Москве через десять лет после его гибели. Могила мичмана была забыта и безжалостно затоптана временем, как и могилы его предков. С тех пор прошло много-много лет... На жестком грунте, словно водруженный поверх нерушимого пьедестала, крейсер "Рюрик" остался для нас вечным памятником русского героизма. Над ним, павшим в смертельном бою, сейчас стремительно проходят новые корабли новой эпохи с экипажами новых поколений. Над могилой "Рюрика" советские крейсера торжественно приспускают флаги, и тогда гремят салюты в его честь! Корабли -- как и люди, они тоже нуждаются в славе, в уважении и в бессмертии... Вечная им память! Но даже у погибших кораблей тоже есть будущее. Рига, 1985 г. Валентин Пикуль. Кровь, слезы и лавры Генрих-Карл Штейн был министром Пруссии. -- Мы, немцы, -- говорил он, -- давно чего-то жаждем, но, чтобы утолить жажду, осуждены глотать собственные слезы. Я боюсь не за Пруссию, -- я давно страдаю за всю Германию! В канун своего позора Берлин оставался слишком заносчив. Кухарки выбивали стекла в здании посольства Наполеона, а самоуверенный (но еще не знаменитый) генерал Блюхер нахально затачивал свою саблю на ступенях того же посольства: -- Смерть французам! Наполеона утопим в Рейне... Королева Луиза показывалась народу в костюме "орлеанской девственницы". А солдат -- ради их воодушевления -- толпами, словно баранов, загоняли в королевский театр, чтобы они набрались мужества от просмотра шиллеровского "Валленштейна". Пасторы в храмах столицы открыто возвещали прихожанам: -- Наполеон еще не изведал силу Пруссии! К чему нам ружья? Достаточно шпицрутенов, чтобы гнать его генералов, вчерашних лавочников и сапожников. Одни лишь мы, пруссаки, имеем полководцев, живущих по заветам "старого Фрица"... Наполеон одним взмахом уничтожил Пруссию при Иене, и в день погрома лишь три человека догадывались, в чем секрет его успехов, -- это были Шарнгорст и Гнейзенау, а с ними и молодой Клаузевиц, любимый ученик Шарнгорста. Зато вот пылкий Блюхер, угодивший в плен, еще ничего не понимал: -- Французы для меня хуже пьяных лягушек. Как эти лягушки смогли повалить могучего прусского буйвола?.. Наполеон сознательно унижал Пруссию; во дворце Сан-Суси он забрал для себя кабинетные часы "старого Фрица". -- Вы уже достаточно ими полюбовались, -- беспардонно заявил он немцам. -- Теперь эти часы короля Фридриха Великого станут отсчитывать новое время -- время моего величия... Пруссия, жившая славой былых побед, считалась в Европе самой непобедимой, и тем страшнее были бедствия пруссаков. Наполеон превратил побежденных в поставщиков денег и продовольствия для армии Франции, со смехом он признавал: -- Кажется, я выжал из них целый миллиард... Им руководила непомерная жадность к господству над всеми европейцами, желание превратить их в рукоплещущие ему толпы и чтобы никто не смел сомневаться в его гениальном величий. "Подчинись мне, или ты будешь мною растоптан!" -- таков был основной девиз его оккупационной политики. Реформы по оживлению гнилого прусского организма проводил министр Штейн; давний выученик Геттингена и поклонник Адама Смита, он считал, что "государство не может процветать, если в нем обездолена личность человека..." -- Человек и государство едины, составляя общее целое. Но без слияния народа с правительством, -- доказывал Штейн, -- невозможно существование никакого государства. Все это было слишком ново для жителей Пруссии, издавна приученных надеяться, что за них думают короли. -- Армия, -- предупреждал Штейн, -- это тот же народ, и армия не имеет права быть игрушкой в руках королей... Рассуждая так, министр не питал никаких иллюзий относительно патриотизма прусского юнкерства: -- Что можно ожидать от породы племенных скотов, выведенных хлевах династии Гогенцоллернов! Бессердечные, полуграмотные люди, они способны быть только капралами в казармах или крохоборами в своих помещичьих фольварках. Юнкера платили Штейну той же монетой. -- Лучше, -- говорили они, -- пережить еще два разгрома при Иене, нежели облизывать мед с бритвы Штейна. Мы скорее поладим с обиралами-интендантами Наполеона, чем с министром, выпускающим на волю наших крестьян... В декабре 1808 года появился декрет Наполеона: "Некий Штейн, занимающийся в Германии возмущением смут, объявляется врагом Франции.., владения (Штейна) подлежат секвестру. Лично помянутый мною Штейн, где бы он ни был настигнут войсками нашими или наших союзников, подлежит заарестованию". -- Передайте в Берлин, -- наказал император. -- Сен-Марсан не вручит королю верительных грамот, пока Штейн не будет изгнан из Пруссии, и дайте понять моему послу, что мне желательно получить Штейна живьем. Я его расстреляю... x x x Когда такое начало я прочел своему приятелю, он сказал, чтобы я не связывался с "фон-унд-цум" Штейном: -- Ну, допустим, я его немножко знаю. А.., другие? Из истории освободительной войны 1813 года у нас давно известны лишь имена Блюхера, Клаузевица, Шарнгорста и Гнейзенау. Но помилуй: кто из наших читателей слыхал о Штейне? На это я отвечал, что почти все перечисленные имена, столь громкие в немецкой истории, позже были отчеканены на броне кайзеровских и гитлеровских крейсеров (как императоры, так и нацисты старались подчеркнуть свою мнимую причастность к героям-патриотам старой Германии). -- Но заметил ли ты, -- сказал я приятелю, -- что имя Штейна не воплотилось в бортах крейсеров и дредноутов. Ни кайзеры, ни фюреры не желали связывать себя с его личностью, ибо популярность Штейна всегда казалась слишком опасной. Нам иногда нелегко осмыслить все трагическое величие этого человека, которого поняли лишь немецкие демократы. -- Тоща продолжай, -- согласился приятель... Я продолжаю. Германия была разрознена, а вечная вражда между Австрией и Пруссией усиливала немецкую разобщенность. Монархи, епископы и всякие фюрсты не могли возглавить народы в борьбе с Наполеоном; напротив, они, словно жалкие побирушки, гурьбою толпились в передних "корсиканца", вымаливая у него земли за счет соседей, денежные дотации за счет своих же ограбленных подданных, они умоляли деспота о пенсиях и орденах... Штейн именовал князей Германии "мелюзгою" и "сволочью". В это безотрадное время немецкая профессура возрождала угасший патриотизм немцев комментариями к старинным легендам Рейна или сказкам Одера, а посему Штейн не очень-то доверял и тогдашней германской учености: -- Наши мыслители очень далеки от жизни народа, их мудрость давно не в ладах с обычным человеческим здравомыслием. Философия словно нарочно выискивает такие точки зрения на вещи, с каких на эти же вещи никогда не смотрит нормальный человек, ежедневно озабоченный добыванием куска хлеба насущного... Что же касается нашей литературы, то я не вижу пользы от ее высокопарных фантазий. Нужна простецкая песня о любви к родине! Великий философ Гегель уже нарек Наполеона "мировым духом верхом на коне", а великий поэт Гете с поклоном принял орден Почетного легиона от человека, разорившего его Веймар. Германский романтизм витал в заоблачных грезах, боясь спуститься на землю, обильно унавоженную массовыми рейдами непобедимой мюратовской кавалерии. Прусский король Фридрих-Вильгельм III, это жалкое подобие властелина, пресмыкался перед Наполеоном, внушая своим генералам и министрам: "С ним лучше не спорить, ему не стоит и возражать, ибо Наполеон -- гений". В это время только одна захудалая Испания геройски погибала в пламени и руинах Сарагосы, да еще на востоке, незаметно и без лишнего шума, Россия накапливала силы для решающей битвы с удачливым узурпатором... 5 января 1809 года французский посол граф Сен-Марсан втайне повидался с голландским послом в Берлине: -- Вы, конечно, знакомы с декретом Наполеона, требующего ареста Штейна. Я боюсь встречаться со Штейном, ибо за мною тоже следят из Парижа, но вам это легче. Предупредите Штейна, чтобы он немедленно скрылся. Мне известно, что его сестра уже арестована и вывезена в Париж для допросов. -- Чем же Штейн вызвал гнев вашего императора? -- Шпионы перехватили его письмо, из которого Наполеон уяснил, что гражданские реформы Штейна, как и военные, скоро возродят Пруссию для борьбы с ним. По мнению Штейна, если Пруссию не смогла спасти королевская армия, теперь ее спасет народное ополчение -- ландвер и ландштурм... Предупрежденный об опасности. Штейн не слишком-то верил в благородство своего олуха-короля: -- Этому трусу ничего не стоит выдать своего же министра в дикастерию палача Фуше... Надо бежать! -- сказал Штейн жене, прощаясь с нею. -- Берега Швеции или Англии для меня сейчас недоступны, но еще остались владения Габсбургов... Однако на пути к Вене его остановил указ императора Франца: "Поставьте на вид барону Штейну, что он, если желает иметь пребывание в моих владениях, поселился бы в Брюнне и вел бы себя там скромно, иначе будет удален из страны". -- Человек, лишенный отечества, поневоле становится отбросом общества, -- трезво рассуждал Штейн... Да! Если в Пруссии народ расступался перед ним, снимая в знак почитания шляпы, то здесь, в зловещей империи Габсбургов, Штейна сторонились, словно он был проклят. С ним боялись даже разговаривать. Но уже восстали тирольцы, потомки Вильгельма Телля, а весною началась новая война. Наполеон в битве при Ваграме уничтожил войска Австрии, и Штейну, чтобы его не схватили французы, пришлось спасаться в силезском Троппау. Именно в этом городе возникла его дружба с молодым русским дипломатом Сергеем Уваровым (книга которого о Штейне была напечатана в нашей стране в 1846 году). -- Я убежден, -- говорил ему Штейн, -- что с Наполеоном, порожденным из чрева революции, возможна борьба лишь революционными методами: алмаз режут только алмазом! Наполеон никогда не боялся свергать монархов, он привык побеждать их армии, но Испания уже доказала: народ способен его побеждать... Император Франц подписал в Шенбрунне унизительный для Австрии мир, отдав Наполеону не только земли славян, но уступив для его вожделений и свою юную дочь -- Марию-Луизу. -- Вот вам, -- посмеивался Штейн, -- еще одно доказательство, что на монархов не стоит рассчитывать. Они согласны расплачиваться с насильником даже натурой от собственной плоти... Что мы, Уваров, наблюдаем сейчас в Германии? Правителей без силы, министров без воли, а народы без права мнения... Очевидно, до ушей Меттерниха дошли его диатрибы, и он указал изгнаннику поселиться в провинции, где поставил его под надзор полиции. Штейн вырвался в Прагу, откуда и возмущал всех немцев к борьбе своими посланиями. "Письма Штейна почитались тогда в Германии за сокровище... Где только таилась ненависть к Наполеону и где еще теплились надежды на лучшие времена, там поминалась и личность Штейна -- сурового, упорного, пламенного и неподкупного носителя освободительных идеалов". Штейн умел предвидеть развитие событий: -- Наполеону кажется, что он катит колесо истории. Но он еще не знает, что это колесо скоро переедет через него и раздавит императора, как червяка посреди дороги... Идеи французской революции принадлежат не только французам, но и другим нациям тоже: корсиканский хищник погибнет, когда эти же идеи обратятся против бонапартистской деспотии! Наполеон, ослепленный успехами, уже вошел в "семью монархов" Европы, став зятем Габсбурга, а Меттерних соглашался выделить австрийские войска для совместного похода против русских. Штейн с гневом писал, что Вена "послушно шла на поводу у новейшего Тамерлана, боготворящего собственное себялюбие и растаптывающего в грязи все человечество". Но скоро и король Пруссии вступил в преступный альянс с Францией, причем Наполеон строго предупредил его: -- Если вы осмелитесь уповать на Россию, я нашлю на Берлин сто пятьдесят тысяч едоков с отличным аппетитом, которые будут жрать за ваш же счет по рыночным ценам все самое жирное и самое вкусное, и тогда я посмотрю, что останется от берлинцев и от вашего, король, бюджета... Шарнгорст был удален из генштаба, Гнейзенау бежал из Пруссии. Фридрих-Вильгельм III обещал Наполеону дать корпус генерала Йорка, и Наполеон милостиво принял его холуйские услуги. До нас дошли слова Штейна: "Пруссия сама предала себя в руки врага, и уж, конечно, не с верхов Германии можно ожидать энергичных импульсов к свободе, когда на ее престолах восседают подобные ничтожества..." Штейн всегда испытывал презрение к венценосцам: -- Король позволил Наполеону сделать из Пруссии "проходной двор", и через этот "двор" Наполеон выводит свои армии прямо к рубежам России. Я верю лишь в демоническую силу народного сопротивления. Отныне, -- возвещал Штейн, -- мое отечество будет там, где живут честные люди -- или ведущие войну с Наполеоном, или те, кому он угрожает войной... Такой страной была для него Россия, и не только для него. Весною 1812 года русскую границу перешел прусский подполковник Карл Клаузевиц и сдал на форпостах свою шпагу: -- Если бы я остался верен присяге королю, я под знаменами Наполеона уже шагал бы сейчас в рядах его армии -- против вас! Но я сознательно изменил королю и присяге, чтобы заодно с вами сражаться против Наполеона... Блюхер, сидя пока что дома, оттачивал саблю. -- Пусть этот парень с Корсики лезет и дальше, -- говорил Блюхер. -- Вряд ли у него башка крепче моей! Наполеон собрал против России несметные силы почти всего европейского континента, и он уже не скрывал: "Через год я стану властелином всего мира..." Французы терялись в хаосе вассальных саксонцев, баварцев, гессенцев, вестфальцев, ганноверцев и прочих немцев, входящих в состав его "Великой армии". Эта голодная немецкая саранча, проходя через союзную Пруссию, устроила своим же союзникам такой погром, такой грабеж, какой пруссаки не изведали даже от французов после Иены... Немец грабил немца, немец бил морду немцу, немец позорил жену немца же! Немец был врагом немца. Недаром немецкий поэт-патриот Мориц Арндг с горечью вопрошал Германию: Где родина немца? Кто знает, кто знает? Кто в Пруссии или в Баварии кто проживает? Над кем в Померании чайки рыдают? Для кого же на Рейне виноград созревает? Где родина немца? Никто не знает... Главная квартира русской армии находилась тогда в Вильне, а все дороги Европы забили войска и обозы наполеоновских полчищ, медленно и грозно сползавшихся к рубежам России. Штейну пришлось избрать кружный путь -- через Галицию. На постоялых дворах и в сельских трактирах Штейн не раз слышал разговоры о том, что русские, конечно же, не устоят перед гигантской коалицией всех армий Европы... Штейн только фыркал: -- Глупцы! Всем немцам и во все времена предстоит свято помнить, что Германия еще никогда не спасала Россию, но Россия спасет Германию, она спасет и Европу... В пути Штейн встречал русские войска, по ночам разгорались костры солдатских бивуаков, Россия подтягивала к границам свои резервы, но они показались Штейну слабыми. -- Спору нет, положение бедственно! -- здраво рассуждал он. -- Если русские набрали полтораста тысяч штыков, то у корсиканца их шестьсот сорок тысяч. Наполеон имеет на полмиллиона солдат больше... Бедная Россия! Наверное, я просто не извещен, какие ресурсы еще таятся в ее темных лесных безднах... 12 июня 1812 года Штейн прибыл в Вильну и сразу был принят Александром I, который вскинул лорнет к глазам. -- Рад видеть вас у себя, -- сказал император. -- Помнится, в Тильзите я просил вашего короля, чтобы он уступил мне вас для службы в России, но вы тогда сами отказались. -- Да, ваше величество, -- поклонился Штейн. -- Я отказываюсь и сейчас, ибо посты в Русском государстве пусть занимают только русские люди, а я приехал как немец, чтобы с помощью могучей России бороться за свободу Германии. -- Я вправе обидеться на вашего короля, -- заметил царь. -- За все доброе, что я для него сделал, он отплатил России союзом с Наполеоном, и теперь в армии маршала Макдональда, обязанной захватить Ригу, будет присутствовать и прусский корпус генерала Йорка... Что вы о нем знаете? Штейн сказал, что генерал Йорк не пруссак: -- Он из славянского племени кашубов; как все кашубы, Йорк упрям и злопамятен. Это очень буйная голова! Он еще при "старом Фрице" сидел в тюрьме за непослушание, бежал в Индию, сражался на Цейлоне и при Мадрасе... Думаю, мне удастся оторвать корпус Йорка от армии французов. Уверен, -- продолжал Штейн, -- что среди многотысячной армии немцев, направленных их властелинами против России, немало и честных людей... Хорошо, если бы Россия заранее озаботилась размещением пленных и перебежчиков, которые сразу побросают оружие... Немецкий коммунист Александр Абуш, автор книги "Ложный путь одной нации", писал о Штейне: "В этом крепком, приземистом человеке, уроженце Нассау, бунтарски противостоящем королям, князьям и величайшему завоевателю своего времени (Наполеону), было, по свидетельствам современников, что-то даже демоническое". Штейн умел подчинять себе монархов. -- Что вы предлагаете? -- спросил его царь. -- Россия должна иметь Немецкий комитет, работающий на благо свободы в Германии; я желаю, чтобы в рядах вашей армии сражался и Немецкий легион, который заодно с русскими начнет освобождение не только Пруссии, но и всей Германии... "Немецкий комитет" Штейна явился прообразом того национального комитета "Свободная Германия", какой через 130 лет возник в Москве из числа немецких военнопленных -- для борьбы против гитлеризма. Штейн призывал своих единоплеменников: "Вы, которых завоеватель погнал в Россию, покидайте знамена рабства, сбирайтесь под знамена отечества, свободы и национальной чести..." В своих воззваниях он проклинал слабость немецких правителей, но Александр вычеркивал эти слова: -- Не будем рвать волосы с голов монархов... Шефом "Немецкого комитета" царь сделал герцога Ольденбургского, изгнанного из своих владений Наполеоном и теперь сидевшего на русских хлебах. Штейн жаловался Уварову: -- Этот медиатизированный балбес мечтает на спинах русских солдат вернуться в свои ольденбургские поместья. Мне трудно иметь дело с дураком, который любит читать всем русским нудные лекции о благородстве герцогов Ольденбургского дома... Герцог был против создания "Немецкого легиона": -- Штейн, вы призываете немцев отказаться от присяги их королям, ваши проекты таят в себе пагубный дух революций, они разрушают основные принципы легитимизма. Неужели вы мыслите, что немцы способны действовать без нас? Все, что ни делается в Германии, все делается по почину германских князей. Штейн отвечал, что князья -- это позор Германии: -- Я сначала научу вас выкинуть из головы бред о том, будто мир сотворен богом только для вас. И не вы поведете за собой народы, а сами потащитесь в хвосте у народов. Грош мне цена, -- зло выговорил Штейн, -- если бы я служил вашим сиятельным коронам. Если я чего-либо еще и стою, так только потому, что служу всем немцам всей несчастной Германии... Дело было уже в Петербурге. Александр особым "мемуаром" подтвердил правомочность Штейна, для которого общность интересов немецкой нации важнее обособленных желаний германских королей, принцев, епископов и герцогов. Штейн ожидал приезда поэта Морица Арвдта: -- У него зычный, как полковая труба, голос мейстерзингера, который и пропоет для немцев сигнал, зовущий к свержению тиранов! Арндт не станет ковыряться в дебрях мифологии. Этот парень с острова Рюген умеет говорить площадным языком, каким говорили с немцами Ульрих фон Гугген и Томас Мюнцер... Был конец августа, когда поэт Мориц Арндт, переодетый для маскировки купцом, прибыл из Праги в Петербург и сразу же приехал к "Демуту", в номерах которого проживал Штейн. Штейна он застал среди русских друзей -- Сергея Уварова, астронома Федора Шуберта и мореплавателя Крузенштерна. -- О, вот и вы! -- обрадовался Штейн. -- Садитесь и пишите. Пишите лишь то, о чем кричит душа и скорбит сердце... Из-под пера Арндта родился "Soldaten Katechismus" ("Солдатский катехизис"), в котором поэт обращался к немецким солдатам, шагавшим по горячей русской земле: "Вы полагаете, что, принеся присягу знамени какого-либо короля, должны слепо выполнять все, что он вам ни прикажет. Значит, вы почитаете себя не людьми, а глупыми скотами, которых можно гнать, куда королям угодно... Истинная солдатская честь заключается в том, что никакая сила и никакая власть не могут принудить благородного и свободного человека творить несправедливые дела... Германская солдатская честь -- это когда солдат чувствует, что он, прежде чем стать подданным германских королей, был сыном германской нации, когда он внутренне ощущает, что Германия и ее народ -- БЕССМЕРТНЫ, а его господа, все короли с их честью и позором -- лишь ВРЕМЕННЫ..." В первые дни грозного 1941 года "Солдатский катехизис" поэта Арндта помог нашим пропагандистам в трудной борьбе с идеологией Геббельса. Но вчитайтесь еще раз в слова Арндта, и вам невольно вспомнятся знаменитые слова Сталина: "Гитлеры приходят и уходят, а Германия, а немецкий народ остаются..." Штейн клал горячую руку на плечо Морица Арндта: -- Мы трудимся ради лучшего будущего! Сейчас самая простецкая песня о родине, которую станут распевать в казармах или в трактирах за кружкою пива, значит для Германии гораздо больше, нежели все ходульные драмы Шиллера или Клейста... Они засыпали Германию листовками, прокламациями, песнями и стихами, зовущими к борьбе за свободу, они призывали всех немцев повиноваться едино лишь голосу совести. -- Не будем забывать об Йорке, -- часто напоминал Штейн... Наполеону было доложено, что многие немцы перешли на сторону русской армии; императора охватила ярость: -- До чего же этот коварный византиец Александр любит возиться со всякой продажной сволочью! Но я жалею.., да, мне очень жаль, что мерзавец Штейн не попался мне годом раньше. Ах, как мне хочется его расстрелять!.. x x x Воспоминания Морица Арндта о России в 1812 году были переведены на русский язык лишь в 1871 году. Русские мемуаристы еще раньше запечатлели облик и разговоры Штейна, общение с которым было делом нелегким. Его высокий подвижный ум требовал от собеседника полной душевной отдачи, большой образованности и немалого красноречия. Штейн не терпел фальши и пустого фразерства, уважая в людях только прямоту характера и веру в конечную победу. Сам же он никогда не мыслил шаблонами, авторитетов для него не существовало... Когда горела Москва, в столичном обществе возникла растерянность, аристократы гадали, куда им бежать -- в Оренбург или в Олонец, но Штейн в эти дни спокойно завтракал у "Демуга", говоря Арндту: -- Решат эту войну не царь, не аристократы, а -- русские люди! Зарево горящей Москвы стоит, пожалуй, десяти испанских Сарагос, в дыму московского пожарища навсегда погасло для Наполеона волшебное солнце Аустерлица... Иначе думали политики Европы! Наполеон уже покинул Москву, но австрийский канцлер Метгерних еще не верил в победу России, даже бегство императора в Париж не отрезвило его: -- Согласен, что Франция изнурена до предела, но ведь и армия Кутузова едва дотащила ноги до Немана; этот рубеж -- последний шаг варваров к Европе, а в отступлении Наполеона из Москвы я усматриваю лишь хитрейший маневр гения, который скоро и окончательно погубит проклятую Россию... В светских гостиных Петербурга Штейн р