ассуждал: -- Наполеон -- это порочная смесь Талейрана с Жильблазом, но самое главное в его натуре.., пошлость! Она блистательно сказалась еще в Египте, где он бросил всю армию ради спасения своей персоны, эта пошлость подтвердилась и в России, где он предельно ясно выразил озабоченность о сохранении своей драгоценной шкуры... Вообще, -- заключал Штейн, -- Наполеон всегда был непревзойденным канальей! В эти дни он был приглашен на обед к императрице Марии Федоровне, матери царя, урожденной принцессе Вюртембергской; радуясь, что теперь ей не надо бежать в Олонец или Оренбург, эта глупая матрона стала рукоплескать -- со словами: -- Если хоть один француз выберется живым из России или пределов германских, я буду стыдиться называть себя немкой. -- Ваше величество, -- вдруг поднялся над столом Штейн, разгневанный, -- вы должны бы стыдиться не своего народа, а своих же братьев и племянников, которые давно продали свой народ и потащились вслед за Наполеоном против своей же родины -- Германии и пошли против России, которая вас приютила... Так разговаривать с монархами умел только Штейн! 10 ноября зима пришла в Петербург обильным снегопадом. Французы спасались бегством в сторону Вильны и Пруссии. "Наступает время, -- писал Штейн, -- когда всему народу следует подняться ради свободы. Пора показать миру, что не мы, немцы Германии, а немецкие монархи добровольно склонили свои выи под чужестранным ярмом..." В декабре маршал Макдоналъд начал отводить французские войска из-под Риги, его прикрывал с тыла прусский корпус генерала Йорка. Была сильная метель, а на дорогах -- гололедица, лошади совсем выбились из сил, волоча в постромках пушки и зарядные фуры. Майор Антон фон Зейдлиц, адъютант Йорка, вдруг стал трясти своего генерала за рукав шубы: -- Не спите.., впереди -- русские! Вон, вон, вон они... Навстречу им выехали всадники в добротных бекешах, один из них назвался генералом Иваном Дибичем: -- Стойте, генерал Йорк! Я буду говорить с вами начистоту. У вас, я знаю, хватит сил обрушить мои слабые войска, чтобы пробиться к Тильзиту, но... Подумайте о судьбе Пруссии! Подле русского генерала -- в свистящих полосах метели -- маячила конная фигура прусского офицера. -- Кто рядом с вами? -- крикнул Йорк из седла. -- Это я... Клаузевиц! -- донеслось в ответ. Характер кашуба проявился в злобном рычании: -- А, черт побери! Вы уже спелись с врагами? Пришпоренная лошадь вынесла Клаузевица вперед: -- Я сражаюсь заодно с русскими за свободу Германии, а за кого сражаетесь вы, генерал Йорк? -- Об этом стоит подумать, -- отвечал Йорк и долго думал. -- А, если я опрокину вас всех к чертям? -- вдруг крикнул он. Но Дибич нагайкою указал на свою артиллерию: -- Видите пушки? Мы будем биться насмерть... Если кто из вас и доберется до Кенигсберга, так только на костылях. -- Не лучше ли войти в Пруссию с миром? -- вопросил Клаузевиц. -- Не лучше ли сразу решить, кто прав, кто виноват?.. На старой Пошерунской мельнице, что скрипела под ветром в окрестностях Таурогена (ныне это литовский городок Таураге), была подписана Таурогенская конвенция, решавшая судьбы Пруссии и будущее всей Германии. Йорк официально объявил о разрыве его корпуса с армией Наполеона. Началось братание вчерашних врагов -- русских с пруссаками. Немецкий историк-марксист Франц Меринг писал по этому поводу: "Клаузевиц, вообще плохо относившийся к Йорку, называет Таурогенское соглашение самым смелым действием, имевшим место когда-либо в истории... Это и дало повод Фридриху Кеппену, другу юности Карла Маркса, назвать "предательство" Йорка формально классическим деянием". Но король Пруссии был перепуган, он прислал Йорку письмо-приказ, в котором невозможно докопаться до истины: "Поступать по обстоятельствам. Наполеон -- гений. Не выходить из границ". Однако, судя по письму, он из границ разума вышел: -- Что скажет теперь император французов о моей чести? Йорк стал изменником, а Наполеон не простит мне измены... Арестовать Йорка! Предать суду! Казнить предателя! Узнав об этом. Штейн радостно потирал руки: -- Ну, Арнпт! Наш час пробил. Пришло время заявить устами Арминия: "Ненависть -- наш долг, а мщение -- наша добродетель". Собирайте манатки -- нас ждет свободная Германия... x x x Через Пруссию тащились жалкие остатки "Великой армии"; солдаты Наполеона, кутавшиеся в женские шубы и ризы священников, были встречены на улицах Берлина песнями немцев: Барабанщик, где твой барабан? Кирасир натянул сарафан. Разбито войско в пух и прах -- Убирайся домой, вертопрах! 10 января Йорк отбросил последние колебания и сам предложил России действовать сообща; фельдмаршал Кутузов-Смоленский отвечал Йорку согласием. 16 января Штейн был уже в Сувалках, где и пересек границу Пруссии: ему предстояла встреча с Йорком, надо было сразу наладить снабжение русской армии за счет местных ресурсов... Александр еще сомневался: -- Что может сделать генерал Йорк как губернатор Восточной Пруссии, если король дал ему отставку от службы? -- В чем дело? -- отвечал Штейн. -- Если король убежал в Бреславль, будем считать, что центральной власти не существует, народ управится и без короля... Население Пруссии уже потребовало от короля скорее заключить союз с Россией, но король отмалчивался, подавленный величием корсиканского "гения". Штейн громил его: "Кто не желает разделить с народом счастия и несчастий, бедствия и жертвы, тот недостоин жить среди нас и как малодушный негодяй подлежит или изгнанию, или истреблению!" Йорк был возмущен дерзостью подобных речей: -- Не слишком ли вы далеко зашли. Штейн? -- В пределах разумного, генерал.., не дальше вас! Если народ сказал свое "да", почему король повторяет "нет"? Партизанский отрад Чернышева и прусская кавалерия майора Тетгенборна уже переправились через Одер; горел Кюстрин, полыхало пламя в Шпандау, а перед ними лежала столица. Но пока на одном конце Берлина немцы чествовали русских, на другой окраине Берлина полиция расстреливала немцев, которые приветствовали казаков. Скоро русские окончательно заняли Берлин, изгоняя гарнизон французов. Немецкий журнал "Дас нойе Дойчланд" информировал Германию: "С утра на Дворцовой площади были поставлены телеги, наполненные хлебом, селедкой и водкой. Каждый русский мог там попотчеваться... "Русс и прусс -- братья!" -- говорили казаки, и многие из пришельцев с дальнего Дона прикололи на себя прусские кокарды... Как много слез самой искренней радости, как много было пылких восклицаний: "Слава богу, мы снова стали свободны!" Ни один русский не посмел войти в дом берлинца, дабы не тревожить покой обывателей. Русские спали прямо на мостовых Берлина, возле своих усталых лошадей. Зато в эту ночь, первую ночь свободы, берлинцы, даже не закрывая квартирных дверей, впервые за много лет почивали спокойно. Утром все жители вышли на улицы с кастрюлями и кофейниками, чтобы кормить своих освободителей... Демагогам кайзеровской и фашистской Германии позже пришлось употребить немало чернил, дабы замазать в мемуарах и документах 1813 года эти страницы о горячей дружбе немцев и русских! Штейн узнал, что Наполеон собирает новую армию: -- Пора и нам браться за оружие. Реформы Шарнгорста и Гнейзанау да воскреснут в порыве народного патриотизма... Мимо ошеломленных французов шагали плотные ряды ландвера и ландштурма; среди ополченцев можно было видеть фартук сапожника и сюртук профессора красноречия; на дворах университетов студенты седлали боевых коней... Штейн вместе с поэтом Морицем Арндтом спешно выехали в силезский Бреславль, чтобы заставить трусливого короля сказать свое "да!". Королевское окружение встретило Штейна бранью: -- Вот вернулся предатель Штейн, эта безобразная гадина, которая никак не может захлебнуться собственным ядом... Фридрих-Вильгельм III осыпал Штейна упреками: -- Позор! Вы уже возмутили всю Пруссию, теперь я должен бояться не только мести Наполеона, но и своего народа . Объяснение с королем было слишком бурным. -- Решайтесь! -- заключил Штейн беседу. -- Если вы не поддержите усилий народа, который стремится к союзу с Россией, я гарантирую вам хорошую и веселую революцию -- и не только в Пруссии, но во всей Германии, а тогда ваша корона покатится по берлинской мостовой, будто старый ночной горшок... Штейн вдруг заболел. Король отомстил ему тем, что запихнул больного в жалкую мансарду, лишив пищи и услуг врачей. "Придворные в Бреславле, -- писал Арндт, -- избегали Штейна, словно чумного". Но тут приехал в Бреславль сам русский император, и королю волей-неволей пришлось нанести визит больному. -- Арндт, -- велел Штейн, -- скажите его величеству, что, если он здесь появится, я спущу его с лестницы вниз башкой. Я могу перенести ненависть, но я не терплю низости! Над потрясенной, взбаламученной Германией раздался из города Калиша старческий, но спокойный голос фельдмаршала Кутузова, призывавшего всех немцев сплотиться для общей борьбы с насилием воедино с героической русской армией. "Калишское воззвание" Кутузова логично смыкалось с лозунгами Штейна, и Наполеон быстро отреагировал на это через листы "Монитора": "Известный Штейн, -- писала газета, -- является для всех честных людей предметом презрения и позора. Теперь его планы разгаданы -- он силится поднять буйную чернь против всех владельцев частной собственности..." Штейн отозвался так: -- Если я верил царю Александру в прошлом году, когда шла битва на полях России, то я не верю ему теперь, в тринадцатом году, когда пушки гремят уже на полях Европы. Да, Арнат! Ни император Франц, ни его канцлер Меттерних не позволят царю опираться на мои советы, ибо Наполеон в своем официозе очень точно высказал мое жизненное кредо. Для всех владык земных я останусь с клеймом "прусского якобинца"! У Штейна появился новый помощник -- Николай Иванович Тургенев. Будущий "декабрист без декабря" (как его называли в России) вспоминал о Штейне в таких словах: "Голова его была слишком мощна, чтобы преследовать интересы одной лишь касты (дворянской); Штейн обладал слишком могучим и великим умом, чтобы не приравнивать его к заботам о судьбах лишь одной категории сограждан, если он мог обнимать всю общественность". Король обнаглел и стал предельно откровенен: -- Я терплю вас. Штейн, лишь до тех пор, пока вас терпит мой друг, русский император Александр. Но с тех пор, как Наполеон избавил меня от вас грозным декретом, я не считаю Штейна прусским чиновником, а ваши злонамеренные узурпации королевских прерогатив будут иметь последствия. -- Догадываюсь, -- отвечал Штейн со смехом... Настала осень. Когда Наполеон подписал приказ по армии, чтобы она оставила поле битвы при Лейпциге, исход великой борьбы за освобождение Германии был решен, а миф о непобедимости Наполеона был взорван ядрами русской артиллерии. О победе при Лейпциге Штейн извещал свою жену: "Знай же, что все кончено... Нам остались КРОВЬ, СЛЕЗЫ и ЛАВРЫ!" x x x Русские пушки на высотах Монмартра еще докуривали остатки боевой ярости, когда началась фальсификация минувшей войны. Подвиг России и героика ее армий, освободившей Европу от наполеоновского господства, на Западе замалчивались, факты искажались, события извращались. Англия чрезмерно возгордилась битвою при Ватерлоо, Габсбурги приписывали Австрии главную роль в свержении Наполеона, а прусские Гогенцоллерны желали предстать перед миром в роли освободителей народов; король-трус был возведен в ранг "национального героя"... Надвигалась реакция, которой управлял Меттерних! Мелкотравчатые хвастунишки полезли наверх, приписывая себе заслуги, каких у них никогда не было да и быть не могло. Из подлинных же героев Пруссии казенные подхалимы стали делать покорных исполнителей приказов короля (по формуле: "Король призвал -- все-все пришли!"). Ни Арндгу, ни Штейну уже никогда не простили того, что они -- через головы монархов! -- обращались прямо к народу, к лучшим чувствам немецкой нации. Казенная историография трактовала патриотов Германии как врагов порядка, пропитанных духом Французской революции. Штейн уже никогда не вернулся из отставки. Шарнгорст сложил свою голову при Бауцене, а Гнейзенау и Клаузевиц не сделали карьеры при новом режиме. За переход под русские знамена их считали отступниками от присяги королю. Вот если бы они служили Наполеону, вместе с ним жгли бы Москву и грабили бы русский народ -- в этом случае их служебные формуляры оставались бы незапятнаны, они украшались бы орденами... Штейн, уже полуслепой и дряхлеющий, доживал слишком бурную жизнь в своих нассауских поместьях, когда его навестил убитый горем, обнищавший и растерянный поэт Мориц Арндт: -- Горе! Меня лишили профессорской кафедры в Бонне, меня травят за мои песни, которые распевает народ... Что случилось? Те людишки, что отсиживались дома, когда звенели сабли, теперь предстали в нимбе спасителей отечества, а нас, живших ради победы, задвинули в самые темные углы, как ненужную мебель... Что останется после нас, господин Штейн? -- Ничего! Ничего, кроме воспоминаний. -- Но воспоминания оставляют люди. -- Так пишите их, черт вас побери, -- отвечал Штейн. -- Ничего, кроме воспоминаний, от нас и не останется. Но гордитесь, любезный Арндт: мы жили не для себя, мы жили ради будущего Германии -- лучшей, нежели она есть... Штейн скончался в 1831 году, когда в гарнизонах глухой провинции (озлобленные, разочарованные и оклеветанные) умерли Гнейзенау и начальник его штаба Клаузевиц. Германия не пошла тем путем, на который они, эти люди, ее выводили. С той поры миновало много-много лет. И когда в ГДР отмечали 150-летие знаменитой "Битвы народов" при Лейпциге, известный историк коммунист Альберт Норден произнес на митинге речь, воскрешая имена патриотов прошлого, а имя Штейна вновь засверкало благородным отблеском подлинного патриотизма. Возле памятника русским и немцам, павшим за свободу Европы, незримо выросла тень неутомимого борца за новую, передовую Германию. Так смыкались острейшие грани истории, так давние идеи смыкались с идеями нового времени... История! Вряд ли это только воспоминания. Валентин Пикуль. Лейтенант Ильин был Летом 1886 года в России был спущен на воду самый быстроходный в мире корабль класса минных крейсеров. Шампанское обрызгало его острый форштевень, который под звуки оркестров стремительно рассек темную воду, и волна, отраженная от берега, обмыла золотую славянскую вязь его имени: "Лейтенант Ильин"... Впрочем, среди публики слышались голоса: -- Лейтенант Ильин.., простите, а кто он такой? Это уже не ново, что история умеет прочно забывать. Но зато история умеет и вспоминать! x x x Я раскрываю старинную книгу и читаю в ней такие слова: "Клевета, зависть, -- вы уже довольно насытились, заживо преследуя почтенного Ильина: прекратите же гонения свои, скройте самих от себя, не беспокойте прах друга души моей!" Итак, он был гоним... За что? На синих воротниках матросов Российского флота издавна три белые полоски -- в знак побед при Гангуте, Чесме и Синопе. В 1770 году русская эскадра под кейзер-флагом Алексея Орлова заперла флот султана турецкого в Чесменской бухте... С этого и начинается рассказ о лейтенанте Ильине? Накануне наша эскадра спускалась по ветру в Хиосский пролив, нагоняя турецкие корабли Гассан-бея, которых было много.., очень много! "Увидя такое сооружение, -- вспоминал Орлов, -- я ужаснулся". Но ужасаться превосходству заклятого врага России было некогда, паче того, адмирал Спиридов уже деловито командовал: -- Как только выйдем на пистолетный выстрел, с богом учиняйте пальбу великую..! Всех псов-турок топить нещаднейше! Ветер сносил эскадру в батальной линии все ниже по ветру. Авангардом из трех кораблей управлял Спиридов. "Европа" под флагом капитана I ранга Клокачева малость замешкалась перед противником, и Спиридов тут же прогорланил: -- Каперанг Клокачев, поздравляю тебя: ты -- матрос! А если еще сплохуешь, велю за борт выкинуть... Пошел вперед! "Кардебаталию" из трех кораблей возглавлял сам Орлов, а за ними плыли суда арьергарда. Над головами, разрывая паруса и снасти, гремели раскаленные ядра. Спиридов, обнажив шпагу, гулял по шканцам "Святого Евстафия", словно по бульвару, и скрипел новенькими ботфортами; на ютах кораблей играла воинственная музыка, литавры гремели, а Спиридов взбадривал музыкантов: -- Играть вам всем до последнего, кто живым останется... Прошло два часа жаркой пальбы, ветер вдруг стих, но "Евстафий" уже врезался в борт турецкого флагмана "Реал-Мустафы", причем бушприт его навис над палубой неприятеля, и сразу началась дикая абордажная драка -- на ножах, на штыках, на кулаках. "Один из наших матросов бросился срывать турецкий флаг. Его правая, протянутая к флагу рука была ранена. Протянул левую -- ее отсекли ятаганом. Тогда он вцепился во флаг зубами, но, проколотый турком, упал мертвым с флагом в зубах..." Такова ярость боя! Что тут еще можно добавить? Горящая мачта турецкого флагмана рухнула на палубу русского корабля, давя людей, а мощные сквозняки пожара ворвались в пороховую крюйт-камеру. "Евстафий" раздулся бортами, как пузырь, и, лопнув, он взлетел на воздух вместе с "Реал-Мустафою"! 620 человек команды погибли в иссушающем пламени порохов, лишь нескольких счастливцев выбросило взрывом далеко в море... Неплох был и Алешка Орлов: он геройски вывел "Трех иерархов" напротив капудан-паши, велел отдать якоря и с якорей, чтобы стоять нерушимо, бил и бил в борт турецкий ядрами, пока от противника не осталась пылающая развалина. За "Тремя иерархами", все в дыму, проходили "Ростислав", "Саратов", "Не тронь меня" и прочие корабли, имена которых вписывались в летопись русского героизма... Турки бежали! Они скрывались в лежащую близ Хиосского пролива Чесменскую бухту, и здесь русская эскадра затворила их. Догорали пожары на кораблях. На ютах отпевали мертвых. Был созван флагманский совет. Прихлебывая черное, как деготь, кипрское вино из громадного кубка, по салону расхаживал Алешка Орлов, молодой и веселый, в прожженной рубахе. Перед ним сидели его соратники -- Спиридов, Ганнибал и Грейг. -- Решайтесь, товарыщи, -- говорил Орлов... И решили: флот турецкий в Чесме вконец разорить, дабы самим стать в море господами, а действовать указано эскадре брандерами и брандскугелями (зажигательными снарядами). Спешно готовили к ночному прорыву в бухту Чесмы четыре брандера. Грейг выстроил перед Орловым четырех офицеров: -- Брандер первый -- капитан-лейтенант Дугдаль! -- Брандер вторый -- капитан-лейтенант Маккензи! -- Брандер третий -- мичман князь Гагарин! -- Брандер четвертый -- лейтенант Ильин! -- Смерти вам не желаю, а жизни не обещаю... Вы уж не подгадьте, ребятушки, -- сказал Орлов командирам брандеров, и, волоча по ступеням трапа длинные полы халата, он удалился в салон... Настала ночь -- тихая, лунная. Грейг в полночь засветил на корме "Ростислава" три фонаря -- сигнал атаки. Битва началась, турок стали обкладывать бомбами. Обстреливали их долго, но лишь во втором часу ночи русский "брандскугель упал в рубашку грот-марселя одного из турецких кораблей, а так как грот-марсель был совершенно сух и сделан из бумажной материи, то он мгновенно загорелся". -- Великому делу малый почин сделан, -- говорили моряки. Словно белка по деревьям, огонь быстро скакал по снастям турецкого корабля; мачта, подгорев у основания, рухнула на палубу, весь корабль охватило веселое пламя, брызжущее снопами искр. -- Брандеры! -- наказал Грейг. -- Вперед их! Первым пошел брандер Дугдаля, но две турецкие галеры выплыли наперерез и взяли брандер на абордаж, нещадно уничтожив всю его команду. Вторым проник в бухту брандер Маккензи, но сбился с пути и, выскочив на мель, был взорван своей же командой. -- Скверно начали! Князь Гагарин.., с богом! -- Ясно, -- послышалось от воды. Прибавив парусов, третий брандер ворвался в Чесменскую бухту и "свалился" с турецким кораблем -- в свирепом огне, раздуваемом ветром, исчезли и турки и наши. Половина турсцких судов уже горела, подожженная артиллерией, но большая часть эскадры Гассан-бея еще была совсем не тронута огнем. -- Лейтенант Ильин, -- окликнул Грейг проходящий брандер, -- ты остался последний, на тебя вся надежда... Навались на турок, что стоят еще незажжены, да сцепись с ними покрепче. -- Сделаю, -- отвечал лейтенант Ильин. Было ему тогда 28 лет. Острым зрением он выбрал в гуще вражеских кораблей тот, который покрупнее и лучше вооружен. Неслышно возникнув из-под тени берега, брандер Ильина плотно, словно пластырь, прилип к борту неприятеля. Боцман запалил факел и побежал вдоль палубы, поджигая кучками рассыпанный порох. Огонь шипящею змейкой, чуть посвистывая, юркнул в люк -- прямо в трюмы брандера, где тесно, одна к другой, стояли бочки с порохом. -- Готово! -- крикнул боцман, швыряя факел в море. Ильин в это время прилаживал к борту врага "каркас" (особый взрывчатый снаряд). Два дюжих матроса работали мушкелями, заколачивая гвозди, которыми крепился "каркас" к неприятельскому кораблю. Сверху по ним не только стреляли, но даже плевались турки. Однако дело свое они довели до конца: "каркас" прибили, и он уже яростно пощипывал, готовый вот-вот взорваться. -- Бросай все к черту.., назад, ребята! Попрыгали в шлюпку и оттолкнулись от брандера, яростно выгребая прочь. Замешкайся они сейчас -- и смерть, а потому гребли с такой силищей, что вода бурлила, весла сгибались в дугу. -- Суши весла.., стой! -- велел вдруг Ильин. Весла нависли над водой Чесменской бухты; Ильину хотелось своими глазами увидеть, чем все это закончится... Турецкий корабль уже разносило в куски, с палуб разметывало людей и пушки, вся бухта окрасилась в красный цвет, луну закрыло дымом, и стало жутко. Огонь схватил всю эскадру султана! Над шлюпкою Ильина пролетали горящие лохмотья снастей и раскаленные головешки сгоравшего рангоута. Перекрестившись на это сатанинское зрелище, матросы сказали: -- Слава те, хосподи, не стыдно домой возвращаться... -- Весла-а.., на воду! И пошли к своей эскадре. Грейг второпях записывал в журнале: "Легче вообразить, нежели писать ужас, остолбенение и замешательство, овладевшие неприятелем: целые команды в страхе и отчаянии кидались в воду, поверхность бухты была покрыта множеством людей, но немногие из них спаслись". В одну ночь турецкий султан ПОТЕРЯЛ ВЕСЬ СВОЙ ФЛОТ. На воде Чесменской бухты еще долго дымились искореженные обломки кораблей, волна лениво колыхала жирный слой пепла... Европа узнала об этой победе прежде России, и настроение королей, епископов и курфюрстов было надолго испорчено -- от зависти! Русский флот заявил о себе миру как могучий флот, способный осуществлять самостоятельно дерзкие операции вдали от своих родных баз. Наконец известие о Чесме курьеры домчали и до Петербурга. "Блистая в свете не мнимым блеском, -- писала Екатерина II Орлову, -- флот наш нанес сей раз чувствительный удар оттоманской гордости... Лаврами покрыты вы, лаврами покрыта и вся находящаяся при вас эскадра!" Она велела наградить моряков годовым жалованьем, а матросам, согласно Морскому уставу, за сожженные вражеские корабли выдали 187 475 рублей -- от казны! И была выбита медаль, которою наградили всех участников Чесменской битвы. На одной стороне медали изображен погибающий турецкий флот, а на другой -- отчеканено одно лаконичное слово: БЫЛ Дмитрий Сергеевич Ильин -- скромный парень из деревни Весьегонского уезда, он даже не знал, что его ждет впереди. Спору нет, и матросы и офицеры эскадры Орлова отважно дрались с врагом. Но главная роль в уничтожении турецкого флота все-таки принадлежала лейтенанту Ильину. Деньги, как известно, разделить всегда легко. Труднее делится слава... И вот, когда стали "делить Славу", тогда и обнаружилось, что у лейтенанта Ильина немало завистников. Рыцари в жестоких битвах стали не по-рыцарски вести себя после сражения. Некоторые прямо говорили Ильину: -- Езжай-ка ты, Митя, в Весьегонск.., гусей пасти! Но последовал вызов из Петербурга -- явить лейтенанта Ильина ко двору, яко особо отличившегося на брандере при Чесме. Поехал Дмитрий Сергеевич, зла не ведая. Прибыл! "Лейтенант Ильин" -- это имя тогда гремело в столице, и любой вельможный дом отворял перед ним двери. Митеньку сажали на лучшее место, под иконами: ешь, лейтенант, пей, лейтенант, только не молчи -- рассказывай... На этом-то враги его и поймали! В гостиных никогда не шаркавший, от интриг далекий, простой и честный, Дмитрий Сергеевич не заметил подвоха в радушном гостеприимстве столицы! Секретарю своему Храповицкому говорила императрица: -- Ильин-то, герой чесменский, приехал, а почто ко мне не заявится? Вроде бы, и зван был... Другие ног под собой не чуют, коли я до своей персоны зову, а Ильин ведет себя так, будто я сама должна первой ему визитировать. -- Матушка, -- отвечал хитрый Храповицкий, вовлеченный в интригу, -- да где ему до твоей милости! Кутит напропалую, даже дверьми ошибаться стал. Намедни к Нарышкиным его звали, так подъезды перепутал: закатился в дворницкую, где и пировал до утра с лакеями, ибо лакеев за господ Нарышкиных принял. -- Ну и ладно, -- засмеялась императрица. -- Когда отгуляется да проспится, пущай ко мне заявится... Человек он несветский, где ему знать порядки наши! А я наградить его особо должна... Храповицкий шепнул кому следует, и завистники славы Ильина довершили свое черное дело. После ночного винопития однажды они взяли Ильина в охапку, бросили в сани и повезли по дворец... В таком виде и представили императрице: -- Во, матушка, Ильин-то! Сказывают, ты его видеть хотела. -- Что это с ним? -- спросила Екатерина II. -- Да.., сама зри! Трезвым, почитай, и не бывает. Вишь, как ею заводит из стороны в сторону. Что делать-то с ним будем? -- Уберите его... Она велела убрать его только из своего дворца, но враги Ильича решили убрать его вообще из русской истории. Вытащили бедного лейтенанта на мороз, уложили в санки и велели кучерам: -- Теперь гоните.., аж до самого Весьегонска! Громкая победа при Чесме была -- да, но зато не было подвига лейтенанта Ильина -- нет, не было. Историк пишет: "Не погибший в Чесменском бою, Ильин погиб от тех, кто захватил его славу, а те, в свою очередь, выбросив Ильина, торжествовали..." Санки остановились на околице убогой деревушки, Дмитрий Сергеевич, хрустя снегом под валенками, прошел в избу. Это была его родина -- сельцо Застижье Весьегонского уезда Тверской губернии, и здесь "погибе его память без шума". Слава Чесмы была поделена между другими! Его имя предали вековому забвению... Текли годы, умерла первая жена, он женился вторично и вторую похоронил, как и первую. Росли две дочери -- русоголовые, смешливые, приносили из лесу грибы да ягоды. Дмитрий Сергеевич никуда из деревни не выезжал, вел жизнь бедную и одинокую. Иногда лишь, когда бывало особенно грустно, он раскрывал томик Хераскова. Старик читал стихи о себе самом: Как быттто нес главу Горгоны к ним в руках, Окамененье им Ильин навел и страх. Он бросил молнию в их плавающие домы, Ударили со всех сторон от россов громы... К чему ни коснется, все гибнет и горит; Огонь небесну твердь, пучину кровь багрит; Подъемлют якори, от смерти убегают; Но, кроясь от огня, друг друга зажигают. Дочери выросли и покинули его. Старик остался один. На этот раз совсем один. За окном пылили синие морозные вьюги... 19 июля 1803 года легендарный лейтенант Ильин умер! Его там же и погребли -- неподалеку от Подборовского озера, возле бедной, прозрачной от ветхости церквушки. Деревенские соседи -- Ирецкие, Ушаковы, Лодыгины (это все морские фамилии!) -- возложили на могилу плиту с надписью: Под Камнемъ симъ положено тело Капитана перваго ранга Дмитрия Сергеевича. Ильина, который сжегъ турецкий флотъ при чесме. Жилъ 65 летъ. Скончался 1803. Над забытой печальной могилой шумела молодая листва... Прошло много-много лет, никто не навещал могилу; дочери Ильина прошли по земле бесследно, как тени; каменная плита поросла мхом и осела в землю; неграмотную надпись обмывали теплые грозы. Так бы и пропал лейтенант Ильин в забвении, если бы не было такой прекрасной науки, как история. Ее задача -- вспоминать и напоминать! Ильина вспомнили. И напомнили о нем в печати. Появились книги о славном Чесменском сражении. Лейтенанты очень редко попадают в энциклопедии. Все-таки, что ни говори, лейтенант -- не адмирал. Но лейтенант Ильин попал и в русские энциклопедии. Наконец в 1886 году был спущен на воду минный крейсер "Лейтенант Ильин", а в 1893 году морской министр адмирал Чихачев вошел с докладом к императору Александру III. -- Ваше величество, -- сказал он ему, -- через два года стодвадцатипятилетие Чесменской битвы, а могила главного героя Чесмы, лейтенанта Ильина, находится в ужасном состоянии... -- Безобразие! А на что существуют родственники? -- Пробовали искать потомков лейтенанта Ильина через департамент герольдии, но.., увы. А с могилою надо что-то делать. -- Весьегонский уезд.., это такая глушь, -- отвечал император. -- Стоит ли там ставить и поддерживать памятник Ильину? -- И ставить там и следить за ним придется там, ибо Пантеона для героев русской славы пока нет, а прах усопшего покоится в весьма живописной местности... Это же его отчия места! Скуп был Александр III, но все же расщедрился: -- Вот тысяча рублей., и больше не просите -- не дам! Над могилою лейтенанта Ильина вырос памятник с надписью: В воздаяние славных боевых подвигов при Чесме в 1770 году. На гранях памятника были укреплены медальоны из черной бронзы -- увеличенные копии медалей времен Чесмы, а вокруг надгробия расположились восемь чугунных пушек старинного образца, соединенных якорной цепью... Так что, если тебе, читатель, случится побывать в тех краях, ты не будь удивлен, когда тропинка выведет из леса на кладбище, где угрюмо смотрят в притихшую даль старинные корабельные пушки, а меж ними тяжко провисают якорные цепи. "Лейтенант Ильин -- потомству в пример". Такова стародавняя формула увековечивания героев. Чесма была -- и лейтенант Ильин тоже был! Валентин Пикуль. Мешая дело с бездельем Двести лет назад сочные воронежские лесостепи, еще не взрезанные плугом, топтали табуны диких лошадей. Это -- родина знаменитого орловского рысака, а вывел его талантливый зоотехник граф Алексей Григорьевич Орлов Чесменский, который, всю жизнь мешая дело с бездельем, был и первым русским спортсменом... Державин писал: Его покой -- движенье. Игра, борьба и бег... Итак, имя героя названо; сразу предупреждаю, что Орлов был подчас страшным, но смешным никогда. Одна из выразительных фигур своего сумбурного века! Человек сильных страстей: в его поступках не было полумер -- он все свершал сверх меры, и эта мера была для него одинаковой как во дни юности, так и на закате жизни. "Неукротимые, бурные силы жизни в этом необычном человеке, -- писал академик Е. В. Тарле, -- никакие ни моральные, ни физические, ни политические препятствия для него не существовали, и он даже не мог взять в толк, почему они существуют для других..." Я заговорил о спорте. А был ли тогда спорт? Нет, спорта не было, но зато мужчины ездили верхом, дуэлировали на шпагах, гонялись за волками и лисицами на парфорсной охоте, а женщины много и с увлечением танцевали. Простые же люди играли в горелки и бабки, бегали по праздникам взапуски; парни ходили "стенка на стенку", и все усиленно работали мускулами. Однако средь множества богатырей века Екатерины II слово "спортсмен" историки относят лишь к одному Орлову Чесменскому; правда, что Потемкин Таврический силой не уступал Орлову, но разве повернется язык, чтобы назвать сибарита Потемкина спортсменом? А через всю великую русскую литературу прошли на рысях "Холстомер" Толстого и. "Изумруд" Куприна; за этими великолепными сагами о рысаках я вижу красивое белое лицо Алешки Орлова, страшно разрубленное в пьяной кабацкой драке сабельным ударом. Алехан -- так его звали в российской гвардии! x x x Пять братьев Орловых прибыли в столицу из глухой провинции, стали солдатами гвардии. Гроша за душой не имели. Но были могучи и неустрашимы, как львы. Только здоровущий лейб-компанеец Шванвич мог осилить одного из Орловых: но зато двое Орловых уже насмерть били Шванвича! Однажды этот Шванвич играл на бильярде в трактире Юбер-кампфа, когда туда закатились хмельные Гришка да Алешка Орловы; выпили они все вино Шванвича, отняли у него деньги, а самого вытолкали за двери трактира; стоя под проливным дождем, Шванвич дождался, когда Алехан вышел во двор, и рубанул его сплеча саблей по голове. -- Вот тебе, -- сказал, -- от меня на вечную память! <Это отец известного офицера М. А. Шванвича, который находился в штабе Е. И. Пугачева и послужил для Пушкина прототипом его героя Швабрина в повести "Капитанская дочка". Достойно примечания, что братья Орловы, достигнув небывалого могущества в империи, никогда Шванвичу не мстили, а, напротив, помогли ему стать комендантом Кронштадта.> Алехан, весь в крови, завалился в канаву. Кончик отрубленного носа как-то умудрился прирасти на прежнее место, а шрам остался на всю жизнь, изуродовав лицо. В 1762 году Алехан был самым энергичным деятелем заговора в пользу Екатерины; 28 июня он вошел в спальню к молодой императрице и спокойным голосом, будто звал ее к завтраку, возвестил: -- Вставай-ка, матушка, у меня все готово... В Петергофе избил караул голштинцев, а сам поскакал в Ораниенбаум, где арестовал императора. 6 июля он выставил на стол вина побольше, распечатал колоду карт и посадил сверженного Петра III рядом с собою стали играть; были тут еще князь Ванька Барятинский да актер Федор Волков, зачинатель русского театра. Игра закончилась тем, что Орлов заколол царя вилкой. Екатерине он выслал записку: мол, ты не бойся, дело уже сделано! Петра III, как простого офицера, без царских почестей зарыли в конце Невского на кладбище Лавры, а записку Орлова об убийстве мужа Екатерина спрятала в секретную шкатулку. Алехан в награду получил чин генерала, восемьсот крепостных душ и титул графа. -- Это самый страшный человек, какого я знаю, -- тишком признавалась Екатерина II своим близким, и, словно желая задобрить Алехана наперед, чтобы он и ее не убил, она осыпала его имениями, орденами, лошадьми, золотом, чинами и богатыми сервизами. Орлов все брал -- никогда не морщился! И вдруг.., заболел. Под чужим именем покатил на заграничные воды для поправки здоровья. На самом же деле все его путешествие было разведкой! Россия выходила на южные моря, а борьба с Турцией была главным политическим делом русского человека. Орлов вел себя как опытный шпион-резидент: вошел в контакт с греческими патриотами, русские офицеры под видом купцов проникали в Черногорию и Морею, где становились военными советниками при инсургентах. В 1769 году Алехан получил право давать офицерские чины героям борьбы с турками -- грекам и славянам, из Петербурга его тайно предупредили, что вокруг Европы уже движется в Средиземное море российский флот... Эскадра пришла! Спиридов и Ганнибал взяли у турок крепость Наварин, а Европа злорадно потешалась над моряками России и лично над Орловым: "Куда они забрались, эти безумцы? Когда грозный капудан-паша Гассан-бей станет топить их корабли, русским ведь даже негде спасаться. Орлов поднял кейзер-флаг над эскадрой, будучи генералом от кавалерии... Ха-ха!" Европа не понимала того, что понимал любой наш матрос. Россия не имела тогда флота на Черном море, и она, следовательно, не могла нанести удар по флоту турецкому от своих берегов. А потому в Петербурге и решились ударить по эскадрам Гассан-бея из тылов Средиземноморья, где турки много веков подряд хозяйничали, как им хотелось. Адмирал Спиридов богатым опытом флотоводца подпирал "кавалерийскую" дерзость Орлова, и Европа могла смеяться сколько угодно, но тут грянула Чесма! Дым сгорающих эскадр Гассан-бея объял ужасом Турцию, а Европу наполнил изумлением... Алехан за победу при Чесме получил перстень с портретом императрицы и богатую трость с компасом в набалдашнике; в честь него была выбита медаль; дворец "Кекерексинен" (Лягушачье болото) стал называться Чесменским; в благодатной зелени Царского Села возник памятник -- Чесменский обелиск... Позже юный лицеист Пушкин воскликнул перед Державиным: О, громкий век военных споров, Свидетель славы россиян! Алехан обрел европейскую славу. Столицы открывали перед ним ворота, короли оказывали ему небывалые почести, поэты слагали в его честь пышные дифирамбы. Русская эскадра возвращалась домой... А через знойные пустыни Аравии и Сирии, через Турцию, Венгрию и Польшу -- под вооруженным конвоем! -- арабы вели на Москву кровных скакунов Востока, закупленных Орловым, и дольше всех (целых два года!) шел на новую родину удивительный жеребец Сметанка -- пращур наших Холстомеров и Изумрудов. Алехана на родине поджидал титул Чесменский, пожизненный пенсион, орден Георгия I степени и.., ничегонеделание. Решительный Потемкин, отстранив от Екатерины ее фаворита Григория Орлова, сам занял его место; следом за Гришкой были отставлены от службы и все его братья: песенка "орлов" уже спета! На этом, казалось бы, все и закончилось. Но как раз с этого-то все и начинается. x x x Жизнь в отставке он проводил в Нескучном дворце возле Донского монастыря. "Герой Чесменский, вспоминал о нем москвич Степан Жихарев, -- доживал свой громкий век в древней столице. Какое-то.., очарование привлекало к нему любовь народную. Могучий крепостью тела, могучий силою духа и воли, он был доступен, радушен, доброжелателен, справедлив; вел образ жизни на русский лад и вкус имел народный: любил разгул, удальство, мешал дело с бездельем..." Знатный вельможа, он запросто общался с конюхами, мужиками, солдатами, монахами и нищими. Державин описывал образ жизни опального Алехана: Я под качелями гуляю, В шинки пить меды заезжаю, Или, как то наскучит мне, По склонности моей к премене, Имея шапку набекрене, Лечу на резвом скакуне... Скакун здесь упомянут недаром! Лошадь по тем временам была основой государственного хозяйства. Плуг тащила и гостей развозила, в атаку ходила и почту доставляла! Не будь лошади -- все развалится. А тем более в такой стране, как Россия, где столько пашен, столько забот, столько войн, столько дурных дорог. Когда в столице поджидали из Австрии императора Иосифа II, царица вызвала в Зимний дворец лучшего петербургского ямщика: -- Степан, мне нужно, чтобы кесарь через тридцать шесть часов стал моим гостем. Берешься ли доставить его ко мне за такой срок? Ответ ямщика стал ответом историческим: -- Доставлю и раньше! Но душа в нем жива не будет. При такой лихости езды России требовались и лихие рысаки, а их.., не было. Правда вельможи запрягали в шестерни коней венецианской породы, которые брали разбег очень быстро, но еще быстрее выдыхались. Это ведь не от роскоши, это не от барства применялись у нас шестерочные упряжи -- оттого, что лошади были слабые! Орло