ура, порхали казенные бумаги, а граф Муравьев-Амурский прямо заявил Сидорову: -- С такими деньгами да с такими сумасшедшими проектами вам бы, Михаила Константинович, жить в Америке -- вашим именем там бы город назвали! А здесь вы поторопились жить и чувствовать -- наша Сибирь-матушка еще не доросла до диплома университетского. В 1864 году дело с университетом заглохло окончательно, и Ольга Васильевна заметила в муже большую перемену: он как-то равнодушно взирал на поток золота, что рекою тек в его мошну, Сидоров сделался мрачен, внутренне слишком напряжен. -- Ты можешь сказать, что с тобой? -- Я пришел к выводу, что золото само по себе ничего изменить не способно. Я перестал ценить его власть. Теперь я сознательно стану обращать свои прибыли себе же в убыток ради пропаганды освоения сокровищ Севера и надеюсь, что потомство мою жертву оценит. -- Он прошелся по шкурам белых полярных медведей, скаливших на него розовые пасти из углов комнаты. -- Мне уже сорок лет, -- сказал он продуманно, -- и остаток жизни я должен посвятить исполнению мечтаний юности. Иначе -- зачем жил?.. В конце концов, -- горько усмехнулся Сидоров, -- всего золота из Сибири мне не вычерпать, да это и не к чему: мне уже хватит! -- На твои фантазии хватит, -- сказала жена. -- На твои тоже, голубушка! -- отмахнулся он. -- Я тебе ни в чем не отказываю. Вот единственные штаны, которые на мне, и больше мне ничего не надо. А ты можешь ехать в Париж и безумствуй там в магазинах, сколько тебе угодно... -- А о детях ты подумал? -- наставительно спросила Ольга. -- Дети пускай сами о себе думают. Я не ради детей живу, не ради них и стараюсь... Деньги буду тратить на дело! Недавно он посетил свои отдаленные прииски на реке Курейке, очень далеко на севере, где ему всегда дышалось особенно легко и приятно; Михаил Константинович стоял на черных глыбах породы и взирал в холодеющую даль... Его: окликнул проводник: -- Михаила, ты чего, как дурак, разинулся? Сидоров нагнулся, отломил кусочек породы и, раскрыв блокнот, стал писать в нем породой, как грифелем: "Нет, я не стою, как дурак, я стою, как умный, ибо подо мною сейчас лежат русские миллионы: мы случайно открыли графит..." Неужели графит? Да -- то, без чего не может существовать цивилизация! -- Но ты разоришься, Михаила, с графитом, -- сказал проводник. -- Посуди сам: как из этой глуши вывезти? Оленями да собаками, через Урал на лошадях... Ей-ей, на вывозе разоришься! Сидоров показал на север, где было уже черно: -- Вот самая дешевая дорога в Европу -- морем. -- Да кто ж там плавает? -- Предки плавали... Это был неосвоенный Великий северный морской путь! Это была неисполнимая мечта многих россиян... Сидоров уже не раз заявлял в печати, что ходить морем из сибирских рек в Европу можно, но от его проектов отмахивались. Теперь он стал таранить Петербург докладами, лекциями, книгами. Он обещал груды золота смельчакам, которые рискнут отправиться в ледовый рейс -- из Сибири в Европу! Но все его усилия разбивались не об арктический лед, а об ледяное равнодушие мореплавателя Ф. П. Литке, который в молодости и сам побывал во льдах. Литке тогда считался непререкаемым авторитетом. -- Сидоров -- это сумасшедший! -- говорил он. -- Нельзя верить ни единому слову. А плавание во льдах невозможно... Отчаясь, Сидоров в 1867 году обратился лично к наследнику престола, будущему императору Александру III, с запискою "О средствах вырвать Север России из его бедственного положения". Он указывал, что одной треской сыт не будешь -- нищета и голод северян исчезнут сами по себе, если Север осваивать экономически разумно и грамотно. Наследник передал записку своему воспитателю, генералу Зиновьеву, чтобы тот разобрался, и вот результат. "Так как на Севере, -- писал Зиновьев, -- постоянные льды, и хлебопашество невозможно, и никакие другие промыслы немыслимы, то, по моему мнению и моих приятелей, НЕОБХОДИМО НАРОД УДАЛИТЬ С СЕВЕРА во внутренние страны государства, а Вы хлопочете наоборот и объясняете нам о каком-то течении Гольфштреме, которого и быть не может. ТАКИЕ ИДЕИ МОГУТ ПРОВОДИТЬ ТОЛЬКО ПОМЕШАННЫЕ..." -- Ты сам помешанный, -- ругался Сидоров. -- Хорош же воспитатель наследника престола, который даже никогда не слышал, что теплое течение Гольфстрима омывает всю Европу... Ладно, мерзописцы! Я докажу, возможно ли хлебопашество на Крайнем Севере. А доказывать он умел: скоро в Петербург из зоны вечной мерзлоты стали поступать огурцы и овощи, выращенные в открытом грунте, колосья ржи и даже фотоснимки огородов, расположенных на полтысячи миль севернее Туруханска. Но "премудрый" Литке по-прежнему пихал ему палки в колеса: -- Все это чепуха! Нарвал жулик где-то огурцов с грядок под Москвой и думает, что мы такие олухи -- сразу поверили... Ф. П. Литке, возглавлявший тогда Русское географическое общество, был тормозом на путях русской науки; страшный обскурант и реакционер (о чем у нас мало кто знает), он не верил в силы русского народа и поддерживал лишь те начинания, которые исходили от немцев. Об этом в советской печати уже неоднократно писалось, но не мешает лишний раз и напомнить. Но зато университеты России, Академия наук и Горный институт в столице верили в дерзания Сидорова и охотно принимали от него богатые дары: коллекции сибирских минералов, многопудовые глыбы отечественного графита, самородки золота... Молодой Д. И. Менделеев как-то при встрече сказал Сидорову: -- Помните библейскую истину: несть пророка в доме своем! А потому попробуйте проталкивать свои идеи через заграницу... Сидоров уже экспонировал чудеса туруханской природы на Всемирной выставке в Лондоне; теперь готовилась выставка в Париже. Но прежде он развернул интересную экспозицию на своей обширной петербургской квартире; с утра до вечера звенел в прихожей звонок, прислуга сбилась с ног, а люди шли и шли к Сидорову, с восторгом обозревая богатства русского Севера... Жемчуг и серебро, икра и абразивы, графит и меха, нефть и сланцы, асбест и хрусталь, лиственница и магнетиты, известняки и каменный уголь. Всего не перечислить! Хозяин этих удивительных сокровищ, сунув пальцы в кармашки жилета, похаживал по комнатам, охотно давая гостям объяснения. -- Неужели все это с нашего Севера? -- спрашивали его. -- Представьте-да! Север сказочно богат, и один наш Север способен прокормить население всей России... Мы, русские, обжили только тылы страны, а между тем, Россия развернута своим "фасадом" прямо в Арктику... Там ее будущее! Не верите? А вот взгляните на карту... Разве не так? Экспонаты Сидорова прибыли в Париж, где ящики были взломаны, а все сокровища (в том числе самородки золота и масса драгоценных камней) разворовали самым подлейшим образом. Но имя Сидорова уже становилось известно в Европе; он часто выступал против расизма, его заслуги в деле защиты прав "инородцев" принесли ему всемирную известность -- Сидоров был избран почетным вице-президентом "африканского Института цивилизации диких племен". О нем много писали в газетах Англии и Скандинавии; Норденшельд увлекся планами Сидорова, шведский король Оскар, мечтавший о полярных странах, подарил ему одного из своих любимых догов... Однако "пророком" на родине Сидоров не стал, ибо все начинания по-прежнему разбивались о несокрушимый авторитет Литке: -- Не верьте этому фантазеру -- он же сумасшедший... Разве может нормальный человек жить и работать на Севере? Любой здравомыслящий человек стремится в теплые края, а Сидоров тянет Россию туда, где не выживет даже каторжный... Литке бубнил одно и то же, словно начисто забыв, что в молодости сам жил и работал на Севере; кстати, и жил великолепно, и работал неплохо... x x x Встретившись с Менделеевым, Сидоров сказал ему: -- Дмитрий Иванович, а я, кажется, нашел лазейку для проведения своих идей в мозги наших рукосуев и лоботрясов. -- Интересно, каким же образом они их усвоят? -- Желудок -- вот лучший проводник идей... На всю столицу прогремели тогда знаменитые "северные ночи" Сидорова -- нечто вроде "афинских ночей" только на иной лад. Влиятельные аристократы, избалованные парижской кухней, возлежали на медвежьих шкурах, словно в чуме, перед ними романтично потрескивал костер, и гость с удивлением замечал, что огонь в нем поддерживает старый самоед с медной трубкой в зубах. Подавали множество разных блюд, секрет приготовления которых Сидоров не раскрывал, дабы гости не побрезгали... "Северные ночи" служили Сидорову для пропаганды. -- Я ныне озабочен, -- толковал он, -- оседлостью наших тундровых кочевников. Вот и возвожу в тундре русские бревенчатые избы. Нужны больницы и школы для инородцев. Я построил школу для остяков, и.., что же? Вдруг на днях узнаю, что губернское начальство моих учеников разогнало, а школу разнесли по бревнышку и распилили на дрова для отопления тюремного острога... Дело ли это, я вас спрашиваю, господа? Подлость какая-то! Корабли Сидорова уже ломали во льдах Карского моря не столько торосы, сколько косные мнения, будто плавание на Севере невозможно, -- это были рейсы, насыщенные трагической героикой смельчаков-одиночек, -- словно заново воскресли громкие времена "златокипящей" Мангазеи, этой знаменитой российской Помпеи, погребенной под сугробами на краю света, Европа была удивлена! Михаил Константинович писал: "Уважение к нашим морякам до того было велико.., что даже дамы, являвшиеся для осмотра шхуны, награждали капитана своими фотографическими карточками и букетами и писали ему стихи о победе, совершенной над грозной стихией". Молодой и красивый лейтенант флота Павел Крузенштерн (племянник знаменитого мореплавателя) был первым, кто откликнулся на призыв Сидорова штурмовать льды, а следом за Крузенштерном в "ледник" Европы пошли и другие и повели корабли с грузами... Сидоров и сам не раз рисковал жизнью, забираясь в такие места, где еще не ступала нога человека. А потому заранее составил завещание, распорядившись своим капиталом так, что все миллионы оставлял для нужд Севера, для развития образования северных "инородцев", а детям своим... -- Ни копейки не дам! -- говорил он. -- Пусть сами всего достигнут. Дети, надеющиеся на получение наследства от родителей, как правило, ничего не хотят делать... Я начинал жизнь на пустом месте -- пусть и они изведают это счастье! Нефть уже становилась "кровью прогресса", и Сидоров знал те места, где наружу почвы выступали маслянистые пятна. Он провел разведки на реке Ухте, но бурение ему запретил министр государственных имуществ. Сидоров решил действовать контрабандным путем. Закупив в США ценное оборудование, составил партию из студентов-геологов и бродяг -- отправился в дальний путь. Это был год, когда Нобель проводил активное бурение на Апшероне, когда брызнула первая бакинская нефть, а керосиновые лампы стали побеждать свечки и лучину в деревнях, -- одновременно с Нобелем, далеко на севере, Сидоров погрузил бур в зыбкую почву ухтинской нежили. Погибни они тут -- и никто не узнал бы, где сгнили их кости, ибо вокруг на тысячи верст распростерлось первозданное безлюдье лесотундры. Работы было по горло! Много недель подряд Сидоров засыпал под жужжанье бура, вгрызавшегося в недра полярной толщи. На отметке в пятьдесят два метра бур треснул, черт бы его побрал! Когда его вынули, из скважины обильно зафонтанировала нефть. -- Ну вот же она! -- сказал Сидоров, почти огорченно, смазывая нефтью свои сапоги. -- Но мне здорово не повезло... Хорошо бы министра -- прямо мордой в эту скважину! А я деньги истратил и в дураках остался. Скажи теперь в Петербурге, что произвел бурение, меня в тюрьму посадят.., за нарушение законности! Эта первая скважина на Ухте не забыта потомством -- она сохранилась под названием "Сидоровская"; советские нефтяники окружили ее штакетником, здесь установлена мемориальная доска. А бочек бездонных не бывает, и нет такого капитала, который бы нельзя было растратить. Михаил Константинович увидел, что от его миллионов осталось -- будто кот наплакал! Золотые жилы ушли в глубины, прииски истощились, новыми он не обзавелся. Какое-то время жил в кредит, пока не обанкротился. Потом сделался должником, и сам вскоре осознал, что долгов своих вернуть никогда не сможет... Это был конец! Не его вина, что он обогнал свой век, опередил свое время, а под старость оказался у разбитого корыта. Очень много хотел сделать. И за многое брался. По сути дела, рука Сидорова коснулась того, что мы имеем сейчас на нашем Севере. Тут и ухтинская нефть и воркутинские угли, охрана котиковых лежбищ и ценные металлы Норильска, морпогранохрана полярных границ и образование северных народностей, мореплавание во льдах, Школы-интернаты и фактории в тундре... Разве все можно перечислить? Доживая свой век в унизительной бедности, Михаил Константинович ни разу не усомнился в том, что совершил в жизни. -- Я правильно распорядился своими миллионами. -- Но их же нет у тебя! -- говорила жена. -- Но они были... Семена брошены -- зерна созреют. М. К. Сидоров скончался 12 июля 1887 года. x x x Так закончилась эпопея героической борьбы одного человека с косностью имперской бюрократии. Никаких миллионов не хватило на завершение того, что задумал он в юности. Оказалось мало даже неукротимой энергии Сидорова, чтобы протаранить неприступные форты имперско-казенного равнодушия. На склоне лет он писал: "Я не встречал ни в ком сочувствия к моей мысли, на меня смотрели, как на фантазера, который жертвует всем своей несбыточной мечте. Трудна была борьба с общим мнением, но в этой борьбе меня воодушевляла мысль, что если я достигну цели, то мои труды и пожертвования оценит потомство!" И его оценили! Но лишь после 1917 года... Сейчас все мечтания Сидорова исполнились. Труды и подвиги его оценены по достоинству. Его не забыли, его изучают, чтут его память... Я верю, что Сидорову еще будет поставлен памятник. Стоять ему на полярном берегу -- лицом к арктическим льдам, разрушаемым форштевнями ледоколов, а за спиною дерзкого мечтателя пусть высятся ажурные вышки Ухтинских нефтепромыслов, пусть гудят шахты Воркуты и шахтеры Норильска добывают ценные металлы. ...Велик был сей человек! Вот уж воистину велик! Валентин Пикуль. "Мир во что бы то ни стало!" Две старые картины тревожат мое воображение... Первая -- верещагинская. "Мир во что бы то ни стало!", -- сказал Наполеон поникшему перед ним Лористону, посылая его в тарутинскую ставку Кутузова. Вторая -- художника Ульянова, она ближе к нам по времени создания. "Народ осудил бы меня и проклял в потомстве, если я соглашусь на мир с вами", -- ответил Кутузов потрясенному Лористону... Я вот иногда думаю: как много в русской живописи батальных сцен и как мало картин, посвященных дипломатии. Где они? Может, я их просто не знаю... x x x Москва догорала. Во дворе Кремля оркестр исполнял "Марш консульской гвардии при Маренго". Наполеон -- через узкое окошко кремлевских покоев -- равнодушно наблюдал, как на Красной площади его солдаты сооружают для жилья шалаши, собирая их из старинных портретов, награбленных в особняках московской знати. -- Бертье, -- позвал он, -- я уже многое начинаю забывать... Кто сочинил этот марш во славу Маренго? -- Господин Фюржо, сир. -- А, вспомнил... Чем занят Коленкур? -- Наверное, пишет любовные письма мадам Канизи... Арман Коленкур долго был французским послом в Петербурге, и Наполеон убрал его с этого поста, распознав в Коленкуре симпатию к русскому народу. В самый канун войны Коленкура сменил Александр Лористон, который испытывал одну лишь симпатию -- лично к нему, к императору. Наполеон сумрачно перелистал сводки погоды в России за последние сорок лет, составленные по его приказу учеными Парижа... Неожиданно обозлился: -- Коленку? много раз пугал меня ужасами русского климата. На самом же деле осень в Москве даже мягче и теплее, чем в Фонтенбло. Правда, я не видел здесь винограда, зато громадные капустные поля вокруг Москвы превосходны. Бертье слишком хорошо изучил своего повелителя и потому сразу разгадал подоплеку сомнений Наполеона. -- Все равно какая погода и какая капуста, -- сказал он. -- Мы должны как можно скорее убраться отсюда. -- Куда? -- с гневом вопросил император. -- Хотя бы в Польшу, сир. -- Га! Не за тем же, Бертье, от Москвы остались одни коптящие головешки, чтобы я вернулся в Европу, так и не сумев принудить русских к унизительному для них миру... Курьерская эстафета между Парижем и Москвою, отлично налаженная, должна была работать идеально, каждые пятнадцать дней, точно в срок, доставляя почту -- туда и обратно. Но уже возникали досадные перебои: курьеры и обозы пропадали в пути бесследно, перехваченные и разгромленные партизанами. Наконец, император знал обстановку в Испании гораздо лучше, нежели положение в самой России, и не было таких денег, на какие можно было бы отыскать средь русских предателя-осведомителя. О положении внутри России император узнавал от союзных дипломатов в Петербурге, но их информация сначала шла в Вену, в Гаагу или Варшаву, откуда потом возвращалась в Москву -- на рабочий стол императора... Барабаны за окном смолкли, оркестр начал бравурный "Коронационный марш Наполеона 1804 года". -- Музыка господина Лезюера, -- машинально напомнил Бертье, даже не ожидая вопроса от императора. -- Крикните им в окно, чтобы убирались подальше... Ночь была проведена неспокойно. Утром Наполеон велел звать к себе маршалов и генералов. Они срочно явились. -- Я, -- сказал император, -- сделал, кажется, все, чтобы принудить азиатов к миру. Я унизил себя до того, что дважды посылал в Петербург вежливые письма, но ответа не получил... Моя честь не позволяет мне далее сносить подобное унижение. Пусть Кутузов сладко дремлет в Тарутине, а мы спалим остатки Москвы, после чего двинемся на... Петербург! Если мой друг Александр не пожелал заключить мир в покоях Кремля, я заставлю его расписаться в своем бессилии на берегах Невы. Но мои условия мира будут ужасны! Польскую корону я возложу на себя, а для князя Жозефа Понятовского создам Смоленское герцогство. Мы учредим на Висле конфедерацию, подобную Рейнской в Германии. Мы возродим Казанское ханство, а на Дону устроим казачье королевство. Мы раздробим Россию на прежние удельные княжества и погрузим ее обратно во тьму феодальной Московии, чтобы Европа впредь брезгливо смотрела в сторону востока... Полководцы молчали. Наполеон сказал: -- Не узнаю вас! Или вам прискучила слава? Даву ответил, что север его не прельщает: -- Уж лучше тогда свалить всю армию к югу России, где еще есть чем поживиться солдатам и где никак не ждут нас. Я не любитель капусты, которую мы едим с русских огородов. Ней добавил, что армия Кутузова в Тарутине усиливается: -- Иметь ее в тылу у себя -- ждать удара по затылку! Не пора ли уже подумать об отправке госпиталей в Смоленск? Наполеон мановением руки отпустил их всех. -- А что делает Коленкур? -- спросил он Бертье. -- Герцог Виченцский закупил множество мехов, и сейчас вся его канцелярия подбивает мехом свои мундиры, они шьют шапки из лисиц и рукавицы из волчьих шкур. -- Что-то слишком рано стал мерзнуть Коленкур . -- Коленкур готовится покинуть Москву, дорога впереди трудная, а зима врывается в Россию нежданно.., как бомба! -- Перестаньте, Бертье! Я должен видеть Коленкура... Коленкур (он же герцог Виченцский) явился. В битве при Бородине у него погиб брат, и это никак не улучшало настроение дипломата. Мало того, мстительный Наполеон выслал из Парижа мадам Канизи. Теперь император пытался прочесть в лице Коленкура скорбь по случаю гибели брата и тревогу за судьбу любимой женщины. Но лицо опытного политика оставалось бесстрастно. Наполеон ласково потянул его за мочку уха: -- Будет лучше всего, если я отправлю в Петербург., вас. Я знаю, что русские давно очаровали вас своей любознательностью, вы неравнодушны к этой дикой стране, и ваша персона как нельзя лучше подходят для переговоров о мире . Должны же наконец русские понять, что я нахожусь внутри их сердца, что я сплю в покоях, где почивали русские цари! Или даже этого им еще мало для доказательства моего могущества? Арман Коленкур с достоинством поклонился -- Сир! Когда я был отозван из Петербурга в Париж, я пять часов потратил на то, чтобы доказать вам непобедимость России. Вы привыкли, что любая война кончается для вас в тот момент, как вы въехали на белом коне в столицу поверженного противника. Но Россия -- страна особая, и с потерей Москвы русские не сочли себя побежденными... -- Вы отказываетесь, Коленкур, услужить мне? -- Если мы навязали русским эту войну, я не желаю теперь навязывать им мир, который они никогда от нас не примут. -- В таком случае, -- сказал Наполеон, -- я пошлю вместо вас Лористона. Коленкур удалился, но Лористон, к удивлению императора, высказал те же соображения, что и Коленкур. -- Когда вы успели с ним сговориться? Довольно слов. Вы сейчас отправитесь в Тарутино и вручите Кутузову мое личное послание, и пусть Кутузов обеспечит вам проезд до Петербурга... Мне нужен мир. Мир во что бы то ни стало.., любой мир! Речь идет уже не о завоеваниях -- дело касается моей чести, а вы, Лористон, войдете в историю как спаситель моей чести... ...Картина "Мир во что бы то ни стало" была завершена В. В. Верещагиным в 1900 году. В этом полотне живописец лишил Наполеона героической позы. Советский историк А. К. Лебедев писал, что "Наполеон для Верещагина не полубог, а жестокий и черствый авантюрист, возглавляющий банду погромщиков и убийц, приносящий неисчислимые бедствия русскому народу..." x x x Село Тарутино -- на старой Калужской дороге -- лежало в ста шестидесяти шести верстах от Москвы; именно здесь Кутузов обратился к войскам: "Дети мои, отсюда -- ни шагу назад!" Вскоре возник Тагинский лагерь, куда стекались войска, свозились припасы и полушубки, а тульский завод поставлял в Тарутино две тысячи ружей в неделю. Но подходили новые отряды ополченцев, и оружия не хватало. Здесь можно было видеть деда с рогатиной, которого окружали внуки, вооруженные топорами и вилами. Из села возник военный город с множеством шалашей и землянок. Сюда же, в Тарутино, казаки атамана Платова и партизаны Фигнера сгоняли большие гурты пленных; скоро их стало так много, что П. П. Коновницын (дежурный генерал при ставке Кутузова) даже бранил казаков и ополченцев: -- Куда их столько-то! На един прокорм сих сущих бездельников наша казна экие деньги бухает, яко в прорву какую... Кутузов расположил свою главную квартиру в трех верстах от Тарутина -- в безвестной деревушке Леташевкс. Именно здесь, в нищенской избе, поселился главнокомандующий, по-стариковски радуясь, что печка в избе большая и не дымит. А генерал Коновницын жил по соседству -- в овчарне без окон, лишь землю под собою присыпав соломкою (над овчарней была вывеска: "Тайная канцелярия генерального штаба"). Кутузов готовил армию к боям, терпеливо выжидая, когда Наполеон, как облопавшийся удав, выползет из Москвы с обозами награбленного добра. Из Петербурга прибыл в Тарутино для связи князь Петр Волконский, и Кутузов гусиным пером указал ему на лавку: -- Ты посиди, князь Петр, я письмо закончу. -- Кому писать изволите? -- Помещице сих мест -- Анне Никитичне Нарышкиной... Было утро 23 сентября 1812 года. Понедельник. В избу шагнул взволнованный Коновницын: -- На аванпостах появились французы с белыми флагами и просят принять Лористона для свидания с вашей светлостью, а Лористон письмо к вам имеет -- от Наполеона... Сразу же нагрянул сэр Роберт Вильсон, военный атташе Англии; извещенный о прибытии Лористона, он стал высказываться перед Кутузовым в таком духе, что честь и достоинство русской армии не позволяют вести переговоры с противником: -- А герцог Вюртембергский и принц Ольденбургский, ближайшие родственники мудрого государя нашего, и мыслить не смеют о мире с этим корсиканским злодеем. Кутузов в британской опеке не нуждался: -- Милорд, обеспокойтесь заботами о чести своей армии, а русская от Вильны до Бородина достоинство воинское сберегла в святости... Избавьте меня и от подозрений своих! Волконскому он велел ехать на аванпосты, требовать от Лористона письмо императора. Волконский сообразил: -- Лористона вряд ли устроит роль курьера, он обязательно пожелает вручить письмо лично вам... Не так ли? -- Известно, -- отвечал Кутузов, -- что не ради письма он и заявился... А ты, князь Петр, пошли адъютанта своего Нащокина ко мне в Леташевку с запросом, да вели ему ехать потише. Нам каждый день и каждый час задержки Бонапартия в Москве -- к нашей выгоде и во вред и ущерб самому Бонапартом)... Волконский все понял. Понял и ускакал. Кутузов всегда носил сюртучишко, а теперь, ради свидания с Лористоном, решил облачиться в мундир со всеми регалиями. Однако эполеты его успели потускнеть от лесной сырости, золотая канитель их померкла, бахрома кистей даже почернела. -- Петрович! -- позвал он Коновницына. -- Ты, будь ласков, одолжи мне свои эполеты, они у тебя понарядней... Потом, выйдя из избы, окруженный встревоженными офицерами, Михаил Илларионович сказал им: -- Господа. Ежели возникнет беседа у вас с Лористоном или его свитою, прошу судачить больше о погоде и танцах-шманцах. А к вечеру весь лагерь пусть распалит костры пожарче, кашу варить сей день с мясом, музыкантам играть веселее, а солдатам петь песни самые игривые... Вот пока и все. Очевидец вспоминал: "По всему лагерю открылась у нас иллюминация и шумное веселье.., мы уже совершенно были уверены, что НАША БЕРЕТ и скоро погоним французов из России!" x x x Волконский сознательно потомил Лористона ни аванпостах, а Нащокин не спешил гнать коня до Леташевки и обратно, почему посланец Наполеона и заявился в главной квартире лишь к ночи. Солдатские костры высветили полнеба, в этом зареве было что-то жуткое и зловещее, за лесом играла музыка, в Тарутине солдаты плясали с местными бабами, а среди веселья бродили как неприкаянные пленные французы, и они делали вид, что приезд Лористона их уж не касается. Кутузов все продумал заранее, как отличный психолог. На длинной лавке в избе своей он рассадил генералов, меж ними поместил герцога Вюртембергского с принцем Ольденбургским, средь них пристроил и сэра Вильсона. В маленьком оконце зыбко дрожали отблески бивуачных костров великой российской армии... -- Прошу, -- Кутузов указал Лористону место на одном конце стола, а сам уселся с другого конца. -- Всех, господа, прошу удалиться, -- велел он затем генералам и таким образом избавился от принца с герцогом. Но сэр Вильсон не ушел, согласный сидеть даже за печкой, и тогда Кутузов пожелал ему очень вежливо: -- Спокойной ночи, милорд... В избе остались двое: Лористон и Кутузов. Очевидно, пугающее зарево костров над Тарутином надоумило маркиза завести речь о московском пожаре, и он развил свое богатое красноречие, дабы доказать невиновность французов. -- Я уже стар и сед, -- отвечал Кутузов, -- меня давно знает народ, и посему от народа я извещен обо всем, что было в Москве тогда и что в Москве сей момент, пока мы здесь с вами беседуем... Если пожар Москвы еще можно хоть как-то объяснить небрежностью с огнем, то чем вы оправдаете действия своей артиллерии, которая прямой наводкой разбивала самые древние, самые прекрасные здания нашей первопрестольной столицы... Лористон перевел речь на пленных, благо обмен пленными всегда был удобной предпосылкой для мирных переговоров. -- Никакого размена! -- возразил Кутузов резко. -- Да и где вы наберете столько русских в своем плену, чтобы менять их на своих французов -- один за одного?.. После чего маркиз заговорил о партизанах: -- Мы от этих гверильясов уже натерпелись в Испании! Нельзя же и в России нарушать законные нормы военного права... Нам слишком тягостны варварские поступки ваших крестьян, оснащенных, словно в насмешку, первобытными топорами и вилами. Ответ фельдмаршала: "Я уверял его (Лористона), что ежели бы я желал переменить образ мыслей в народе, то не мог бы успеть для того, что они войну сию почитают равно как бы нашествие татар, и я не в состоянии переменить их воспитание". От такого ответа Лористона покоробило: -- Наверное, все-таки есть какая-то разница между диким Чингисханом и нашим образованным императором Наполеоном? Но Кутузов четко закрепил свое мнение: -- Русские никакой разницы меж ними не усматривают... В крохотное оконце все время заглядывали с улицы офицеры, силясь по жестикуляции собеседников определить содержание их речей. Один из таких наблюдателей писал в своих мемуарах, что жесты Кутузова напоминали "упреки, а со стороны Лористона -- оправдания, которым он, видимо, желал придать важность". -- Вы не должны думать, -- говорил Лористон, -- что причиною моего появления служит безнадежность нашего положения. Однако я не отрицаю мирных намерений своего великого императора... Посторонние обстоятельства разорвали нежную дружбу наших дворов после Тильзита, и не пришло ли время восстановить их? Хотя бы, -- заключил Лористон, -- хотя бы... перемирием. "Вот чего захотели, чтобы убраться из Москвы подобру-поздорову, усыпив нас!.." Кутузов не замедлил с ответом: -- Меня на пост командующего выдвинул сам народ, и, когда он провожал меня к армии, никто не молил меня о мире, а просили едино лишь о победе над вами... Меня бы прокляло потомство, подай я даже слабый повод к примирению с врагом, и таково мнение не только официального Санкт-Петербурга, но и всего простонародья великороссийского... Лористон резко поднялся, и в шандале качнулось пламя свечей. А за окном еще полыхало зарево костров над Тарутином -- жаркое. Нервным жестом он извлек письмо Наполеона: -- Его величество соизволили писать лично вам... "КНЯЗЬ КУТУЗОВ! Я посылаю к Вам одного из моих генерал-адъютантов для переговоров о многих важных предметах. Я желал бы, чтобы Ваша Светлость верила тому, что он Вам скажет, и особенно когда выразит Вам чувства уважения и особенного внимания, которые Я издавна к Вам питаю. За сим молю Бога, чтобы он сохранил Вас, князь Кутузов, под своим священным и благим покровом. НАПОЛЕОН". Ну, что ж! И на том спасибо. Кутузов сложил письмо. -- Чтобы передать его мне, можно было прибегнуть к услугам простого курьера. -- Да! -- вспыхнул Лористон. -- Но мой великий император еще велел просить мне у вас разрешения поехать в Петербург для личных бесед с вашим императором Александром... Кутузов со вздохом брякнул в колоколец: -- Князя Петра сюда! Живо... -- Волконский предстал, что-то наспех дожевывая. -- Вот человек, облеченный большим доверием нашего государя императора, и он завтра же отъедет обратно в Петербург, где в точности и доложит о вашем желании... Время уже наступало Наполеону на пятки, и Кутузов верно расценил беспокойство Лористона, который сказал ему: -- Ради спешности дела мой император согласен пропустить князя Волконского на Петербург через.., через Москву! Волконский тоже был человеком ума тонкого. -- А мы, русские, не спешим, -- усмехнулся он. -- Думаю, что в объезд Москвы дорога-то моя будет вернее... Время, время! Лористон истерзал перчатки, комкая их нещадно; уже не скрывая волнения, он спросил напрямик: -- Какое значение может иметь наша беседа? На колени Кутузова вскочил котенок, и он его гладил. -- А никакого! -- был ответ, убийственный для Лористона. -- Я не склонен придавать нашей беседе ни военного, ни, паче того, политического характера. Все подобные разговоры мы станем вести, когда ни одного чужеземца с оружием в руках не обнаружится на нашей священной русской земле... Лористон сложил руки на эфесе боевой шпаги: -- Не забывайте: наши армии почти равны в силах! -- Я знаю, -- откровенно зевнул Кутузов... За полчаса до полуночи Лористон покинул главную квартиру и вернулся к аванпостам, где его с нетерпением поджидал неаполитанский король -- Мюрат... Лористон сказал ему: -- Коленкур умнее меня -- он избежал позора. -- Нам следует подумать и о себе, -- отвечал Мюрат. -- Слишком много получили мы славы и слишком мало гарантий для будущего. Горячий и необузданный, Мюрат вскочил на коня, и конь вынес его к бивуакам русским, где возле костра сидел генерал Михаил Милорадович, обгладывая большую жирную куриную ногу. -- Не хватит ли уже испытывать наше терпение? -- крикнул ему король. -- Выпишите мне подорожную до Неаполя, и я клянусь, что завтра же ноги моей не будет в России. Галльский юмор требовал ответного -- русского. -- Ну, король! -- отвечал Милорадович, держа в одной руке бокал, а в другой курицу. -- С подорожной до Неаполя вы обращайтесь к тому, кто подписал вам подорожную до Москвы... Мюрат занимал позицию в авангарде армии. -- Мой родственник, -- говорил о нем Наполеон, -- это гений в седле и олух на земле. Он теперь повадился навещать русские аванпосты, где казаки дурят ему голову похабными анекдотами и выпивкой. Боюсь, что русские не такие уж наивные люди, как ему кажется, и они просто водят короля за нос... В ожидании Лористона император не спал, проведя ночь в беседах с генералом Пьером Дарю. Обретя небывалую откровенность, Наполеон раскрыл перед ним свои последние козыри: -- Еще не все потеряно, Дарю! Я еще способен ударить по Кутузову, отбросить его в леса от Тарутинского лагеря, после чего форсированным маршем проскочу до Смоленска. Дарю тоже был предельно откровенен: -- Едва вы стронете армию из-под Москвы, все солдаты пойдут не за вами, а побегут прямо домой, нагруженные гигантской добычей, чтобы как можно скорее торговать и спекулировать плодами своего московского мародерства... -- Так что же нам делать, Дарю? -- Оставаться здесь, в Москве, которую следует превратить в крепость, и в Москве ожидать весны и подкреплений из Франции. -- Это совет льва! -- отвечал Наполеон. -- Но.., что скажет Париж? Франция в мое отсутствие потеряет голову, а союзные нам Австрия и Пруссия начнут смотреть в сторону Англии... Ваш совет, Дарю, очень опасен.., хотя бы для меня! Сосредоточенный, он выслушал доклад Лористона о посещении им ставки Кутузова. Прямо в открытую рану Наполеона Коленкур безжалостно плеснул свою дозу яда: -- И как велико желание вашего величества к миру, так теперь велико желание русских победить вас. Наполеон схватил Коленкура за ухо -- больно: -- По возвращении из Петербурга -- да! -- вы пять часов подряд уговаривали меня не тревожить Россию. Я бы осыпал вас золотом, Коленкур, если бы вы сумели отговорить меня от этого несчастного похода. А теперь? Если уйти, то.., как уйти? Европа сразу ощутит мою слабость. Начнутся войны, каких еще не знала история. Москва для меня -- не военная, а политическая позиция. На войне еще можно отступить, а в политике.., никогда! Он резко, всем корпусом, повернулся к Бертье: -- Пишите приказ: дальше Смоленска не тащить к Москве пушки и припасы. Теперь это бессмысленно. У нас передохли лошади, и нам не вытащить отсюда все то, что мы имеем. Наполеон пробыл в Москве всего тридцать четыре дня. В день, когда он проводил смотр войскам маршала Нея, дворы Кремля огласились криками, послышался отдаленный гул. Все заметили тревогу в лице императора, он окликнул своего верного паладина: -- Бертье, вы объясните мне, что это значит? -- Кажется, Милорадович налетел на Мюрата... Кутузов от Тарутинского лагеря нанес удар! Тридцать восемь пушек уже оставлены русским. Мюрат отходит. Его кавалерия едва таскает ноги, а казацкие лошади свежей. Наши французы забегали по лесам как зайцы. -- Теперь все ясно, -- сказал Наполеон. -- Нам следует уходить из Москвы сразу же, пока русские не загородили коммуникации до Смоленска... Однако не странно ли вам, Бертье: здесь все принимают меня за генерала, забывая о том, что я ведь еще и император! Покидая Москву, он произнес зловещие слова: -- Я ухожу, и горе тем, кто станет на моем пути... Иначе мыслил Коленкур, шепнувший Лористону: -- Вот и начинается страшный суд истории... x x x Анне Никитичне Нарышкиной, владелице села Тарутино, фельдмаршал Кутузов, князь Смоленский, писал тогда, что со временем название этого русского села будет памятно в российской истории наряду с именем Полтавы, и потому он слезно просил помещицу не разрушать фортеций оборонительных -- как память о грозном 1812 годе. "Пускай уж время, а не рука человеческая их уничтожит!" -- заклинал Кутузов.. Вторую картину -- "Лористон в ставке Кутузова" -- наш замечательный мастер живописи Н. П. Ульянов создавал в тяжкие годы Великой Отечественной войны, когда враги вновь потревожили историческую тишину Бородинского поля. Его картина "Лористон в ставке Кутузова" служила грозным предупреждением захватчикам, которых в конечном счете ожидал такой же карающий позор и такое же беспощадное унижение, какие выпали на долю зарвавшегося Наполеона и его надменных приспешников... Очень хотелось мне сказать больше того, что я сказал. Но я, кажется, сказал самое главное, и этого пока достаточно. Валентин Пикуль. Мясоедов, сын Мясоедова В Московском училище живописи, ваяния и зодчества ожидали визита высокого начальства, когда в кабинет князя Львова, директора училища, ввалился швейцар и пал в ноги: -- Ваше сятество, стыда не оберемся.., избавьте! -- В чем дело, милейший? -- удивился князь и только тогда заметил, что швейцар перепоясан, словно кушаком, толстою железною кочергой. -- Да кто ж это тебя так, братец мой? -- Опять Ванька... Мясоедов, сын Мясоедова! Завязал курям на смех, а мне-то каково в дверях гостям кланяться?.. Владимир Милашевский писал: "Оригиналом из оригиналов, уникумом, перед которым все меркло, был художник Иван Мясоедов", сын знаменитого передвижника Григория Григорьевича Мясоедова. Г. Г. Мясоедов был человеком сложным, в общении невыносимым; его резкий самобытный характер иногда оказывался даже для друзей и близких тяжел не по силам. Не ужившись с первой женой -- пианисткой, он сошелся с молодой художницей Ксенией Ивановой, которая в 1881 году родила ему сына -- Ивана. А далее начинаются загадки, которые можно истолковать лишь причудами большого таланта. Григорий Григорьевич не позволил жене проявлять материнские чувства, мальчику же внушал, что его мать -- это не мать, а лишь кормилица. Не отсюда ли, я думаю, не от самой ли колыбели и начался острейший разлад между отцом и сыном?.. Наконец Г. Г. Мясоедов безжалостно оторвал ребенка от матери, доверив его заботам семьи своего друга -- пейзажиста А. А. Киселева (тогда еще москвича). Это случилось, когда Мясоедов позировал Репину для картины "Иван Грозный и сын его Иван". Облик художника воплотился в облике царя-убийцы, а позже Мясоедов вспоминал: -- Илья взял царя с меня, потому что ни у кого не было такого зверского выражения лица, как у меня... А семья Киселевых была талантливая, веселая, многодетная. Софья Матвеевна, жена художника, решила заменить Ване родную мать. Казалось, этот отверженный подкидыш, попав в общество сверстников, здесь и обретет счастливое детство. Но этого не произошло... Я позволю себе сослаться на записки Н. А. Киселева, сына