лучшал кораблестроение и укреплял гавани, он запретил заковывать матросов в колодки, по берегам морей ставил сигнальные маяки, занимался морской медициной и гигиеной, налаживал производство навигационных инструментов. Ему исполнилось сорок лет, когда он стал полным адмиралом. -- Ветер дует в мои паруса, -- говорил он жене... Елизавета родила ему трех дочерей, и вдруг паруса поникли, потеряв счастливый ветер. Жена стала болеть, врачи доказывали, что для ее спасения надо переменить климат. Чичагов взял длительный отпуск; два года они прожили во Франции, но Лиза просилась в Англию и там, на родине, умерла. Чичагова с трудом оторвали от мертвой жены, он не мог отвести взор от ее лица. Историк пишет, что адмирал "встретил смерть ея полным отчаянием, совершенным упадком духа.., не хотел оставить тело любимого им существа далеко от себя и своей родины". Он перевез прах жены в Петербург. Надгробие над ее могилой заказал знаменитому Мартосу: скульптор изобразил самого Чичагова в позе отчаяния; эпитафия в английских стихах была украшена стонущим признанием на русском языке: "На сем месте навеки схоронил я мое блаженство..." После похорон жены, полностью разбитый, подавленный горем, Чичагов пожелал оставить пост министра: -- Я в таком состоянии, что пользы не принесу. Александр 1 с ним согласился: -- Но я оставлю вас в свите. Кстати, -- сказал он, беря со стола бумагу, -- прочтите, адмирал, что пишут из Парижа... Это было донесение тайного агента: Наполеон собирал армию для нападения на Россию, уверенный в успехе, ибо русская армия под командованием Кутузова сражалась на Дунае. -- Я уже писал Михаиле Ларионычу, дабы он поспешил с миром, чтобы освободить Дунайскую армию для борьбы с Наполеоном... Чичагов отметил в мемуарах: "Кампания 1812 года уже открывалась перед нами. Иноплеменная армия, составленная из войск многих государств материка Европы, стояла на рубежах России.., все готовились к войне, которая предвиделась нам в самом кровавом ея виде". Утром 6 апреля 1812 года император принял Чичагова в своей спальне, сказав, что завтра выезжает в Вильну, а Наполеон усилил себя армиями своих сателлитов -- Австрии и Пруссии, на что адмирал ответил ему: -- Дунайская армия, тоже усиленная добровольцами Молдавии, Валахии и Сербии, способна разрушить тыл Наполеона со стороны Балкан, сразу проникнув в земли венских монархов. -- Вот вы и возьмите на себя Дунайскую армию... Чичагов прибыл в Бухарест, где Кутузов накануне уже подписал прелиминарные условия мира, а когда трактат о мире был утвержден, он сдал Дунайскую армию адмиралу: -- Теперь османы не могут помешать нам расправиться с этим зарвавшимся корсиканцем. Прощайте, адмирал... Дунайская армия превратилась в резервную. Наполеон еще не думал оставлять Москву, когда Чичагов получил из Петербурга приказ -- двинуть свою армию в Белоруссию, чтобы отрезать пути отхода французам. Перемещая армию с берегов Дуная, адмирал успешно отбил наскоки австрийцев и саксонцев, союзников Наполеона, которые сочли за благо укрываться в Польше. Когда же Наполеон оставил Москву и побежал вспять, стало ясно, что ему -- на путях к Вильне -- никак не миновать переправы у Березины, куда подходила Дунайская армия. Наполеон, преследуемый Кутузовым с тыла, окажется в капкане. Позорный плен -- вот что ожидало его на Березине! -- Понимаем, -- рассуждали в штабе Чичагова, -- именно здесь, на переправах через Березину, история сплетает два венца -- терновый для Наполеона и лавровый для нашего адмирала... Александр I из Петербурга напоминал: "Подумайте, каковы будут последствия, если Наполеон уйдет за наши границы и создаст новую армию" (в Европе). Близились зимние холода, в сражении под Красным французы были разгромлены, Кутузов уведомил Чичагова: "Наполеон ускакал со свитой своею, оставя свои войска на жертву воинам нашим. Поспешайте, ваше высокопревосходительство, к общему содействию, и тогда гибель Наполеона неизбежна..." Под ошметками своих знамен Наполеон еще имел немалую армию, но -- какую? Сегюр писал, что "не стало братства по оружию, все связи были порваны. Невыносимые страдания лишили всех разума, каждый помышлял о собственном спасении". Немец спешил выбраться в Германию, поляки грезили о кофейнях Варшавы, испанцы мечтали о жарище Мадрида, португальцы о далеком Лиссабоне, а сами французы шатались от голода и не чаяли, как дотащить свои кости до Вильны... Чичагов в эти дни метался среди лесов и замерзших болот, не зная, где занять главную позицию; он с нетерпением ожидал, когда с севера подойдет к нему на подмогу армия генерала Витгенштейна, охранявшая подступы к Петербургу. Трагедия Березины определилась. Не стану ее описывать, а лучше сошлюсь на мнение "Советской Исторической энциклопедии": "Отсутствие взаимодействия между отд. группами войск, ошибки Чичагова и Витгенштейна помешали выполнению плана окружения противника. Однако обществ, мнение России вину за это целиком возложило на Чичагова..." Тут все ясно! Но сама Березина стала могилой для армии Наполеона, вот что увидел Чичагов на месте переправы: "Ужасное зрелище представилось нам, когда мы 17 ноября пришли на то место.., земля была покрыта трупами убитых и замерзших людей.., река запружена множеством утонувших пехотинцев, женщин и детей; возле мостов валялись целые эскадроны, которые бросились в реку. Среди этих трупов, возвышавшихся над поверхностью воды, видны были стоявшие, как статуи, окоченелые кавалеристы на лошадях в том положении, в каком застала их смерть", -- цитирую из записок Чичагова... Крылов в басне "Щука и Кот" вывел адмирала в образе щуки, пожелавшей ловить мышей. Престарелый Гаврила Державин не сдержал своего гнева, выразив то, что думали все русские: Смоленский князь Кутузов Предерзостных французов И гнал и бил, И наконец им гибельну он сеть связал; Но земноводный генерал Приполз, -- да всю и распустил... Итак, Наполеон вырвался живым из ловушки на Березине, последствия его спасения были ужасны: война не закончилась в 1812 году его пленением, а потребовала изнурительных побоищ на полях Европы, завершенная только в 1815 году -- битвою при Ватерлоо... Вот в чем вся главная суть Березины! Петербургские остряки тогда говорили: -- Если бы на Березине русскими войсками командовал сам Наполеон, то он непременно взял бы в плен сам себя... x x x Историк М. Богданович писал: "Вся тяжесть народного негодования за уход Наполеона пала на одного Чичагова, о котором стоустая молва разглашала, будто бы он выпустил бич Европы из западни, устроенной ему дальновидным Кутузовым". Там, на Березине, было немало боевых генералов, но русское общество винило лишь Чичагова, и, пожалуй, один только прямой А. П. Ермолов пытался защитить адмирала, указывая на других виновников Березины: "Чувствую с негодованием, -- писал Ермолов, -- насколько бессильно оправдание мое..." Я тоже не верю в измену Чичагова, который якобы сознательно выпустил Наполеона из березинской ловушки; не верю я и в предательство Чичагова, о котором открыто судили-рядили его разгневанные современники. Мне кажется все проще: адмирал не знал законов войны на сухопутье, сам запутался в своих бестолковых распоряжениях, запутал и подчиненных ему генералов, а в трагедии Березины более других повинен сам царь, доверивший командовать армией человеку, способному воевать только в морских просторах... Теперь начиналось плетение тернового венца! Оскорбленный подозрениями и не находя способов для своего оправдания, в январе победного 1814 года Павел Васильевич просил у царя полной отставки. Император не согласился с ним, разрешив лишь "безсрочный заграничный отпуск". -- С сохранением адмиральского жалованья, -- сказал царь... За границей Чичагов жил не только жалованьем, но доходами со своих имений в России, получая еще 1825 пенсионных рублей за ордена, которые имел. Вдали от родины адмирал начал свои мемуары. Проживая в Италии, он писал их на итальянском, в Англии продолжил на английском, в Париже писал на французском, а живи он в России, то, наверное, писал бы на русском языке. Начал он издалека -- со смерти Петра I, когда родился его отец. Постепенно росла громадная кипа исписанной бумаги со множеством вставок и вклеек в листы рукописи. Французские издатели, думая, что адмирал станет оправдываться за Березину, просили его мемуары для публикации. -- Я пишу не для вас, -- отвечал Чичагов, -- и записки мои достойны внимания публики лишь после моей смерти... Как и отец, он рано начал слепнуть, продолжая писать карандашом по клеточкам -- на ощупь. Любимой его дочерью была младшая, Екатерина, обликом напоминавшая ему покойную жену. Она без любви стала женою лейтенанта французского флота графа де Бузэ, объясняя свой брак таким образом: -- Я не искала личного счастья, надеясь, что моему отцу будет приятно иметь зятем морского офицера... Но зять постоянно плавал, дома его не видели, а время отпусков он проводил все ночи на крыше, занимаясь астрономией. Павел Васильевич купил себе в парижском предместье Со небольшой домик, в котором и тянулась его печальная старость. Прошло двадцать лет его "отпуска", и в 1834 году его исключили из службы. В правительственном указе было сказано: "Были и ныне есть примеры, в коих лица, получившие паспорты на отлучку за границу, остаются там на неопределенное время, тем самым дозволенную отлучку произвольно превращая в переселение". Николай I всех таких "эмигрантов", подобных Чичагову, лишил доходов с имений, отнял у них право на получение орденских пекся'"'. Можно понять озлобление Чичагова, оставленного в нищете, но зато никак нельзя оправдать его поведение. Обвинив императора в "произволе", он продиктовал дочери ответное письмо: "Чтобы восстановить свои общечеловеческие права, я приписался к нации, умеющей всего более поддержать идею разумной свободы, и принял английское подданство..." Так порвались все его связи с родиной, а впереди -- слепота, мрак, одиночество. Сам несчастный, он сделал несчастной и свою дочь. -- Я тоже несу крест свой, -- говорила она, -- за... Березину! 10 сентября 1849 года, проживая в Со, адмирал скончался. Но в предсмертной агонии он вспомнил о своих записках: -- Сожги их при мне, пока я жив.., сожги, умоляю! Екатерина Павловна упала перед ним на колени. -- Пощади хоть это, -- молила она. -- Не требуй от меня жечь то, что должно остаться после тебя.., после меня.., после этой проклятой Березины.., после всех наших несчастий! Екатерина Павловна была вывезена за границу девочкой восьми лет, но она всю жизнь мечтала вернуться в Россию, всегда с большой гордостью называя себя русской. Потеряв отца, женщина взялась приводить в божеский вид его неряшливые мемуары, переводя заново с итальянского и английского языков на французский, чтобы затем перевести их для русского читателя. Через пять лет после смерти адмирала Франция вкупе с Англией высадила войска в Крыму -- началась осада Севастополя. Наполеон III призвал всех военных присутствовать на благодарственном молебне в соборе Парижской богоматери, дабы восславить свои победы. В собор обязан был явиться и муж Екатерины Павловны (тогда уже адмирал). Женщине не удалось отговорить его от участия в церемонии, унизительной для ее родины; тогда она взяла все его ордена и спустила их в трубу водопровода. -- Без орденов ты будешь сидеть дома, -- сказала она... Но через год в парижском "Revue cotempozaine" вдруг появились отрывки из мемуаров Чичагова. Оказывается, их украл родственник мужа, тоже граф де Бузэ. В разгар Крымской кампании вор напечатал именно те страницы, в которых шла речь о 1812 годе. Это была политическая диверсия против России, и Екатерина Павловна оповестила все редакции газет Парижа, что она протестует против таких безответственных публикаций. Но сиятельный жулик, жаждущий славы, не угомонился. К своей авантюре он привлек и продажного Эмиля Шале. -- Я останусь в роли адмирала Чичагова, -- сказал он, -- а ты придашь его мемуарам научный вид, дополнив их цитатами и бранью английских газет. Мы с тобой заварим такой "буйабесс", что русские им подавятся... Гонорар, конечно, пополам! Цель фальсификаторов была ясна -- опорочить Россию, представить Березину как поражение русской армии и заодно восхвалить военный гений Наполеона. В 1858 году они выпустили в Берлине "Мемуары адмирала Чичагова", к которым адмирал не имел никакого отношения. Книжонка была наполнена вымыслами де Бузэ, который от имени Чичагова надругался над Россией и русским народом, а Эмиль Шале "научно" подтверждал достоверность мемуаров. Берлинское издание разошлось быстро, его тираж сразу повторили в Лейпциге. Конечно, вся эта грязь скоро просочилась через таможни России, и забытое имя Чичагова снова, как в 1812 году, подверглось всеобщему осуждению русских патриотов: -- Нептун несчастный! Мало того что на Березине Наполеона проворонил, так теперь еще измывается над своей отчизной... Екатерина Павловна пришла в ужас! Но она, уже измученная неудачами в жизни, решила бороться, обратившись в суд Парижа. Современники писали: "Она вышла на защиту чести своего родителя и своей родины перед людьми, враждебно настроенными, и перед судом, склонным надсмеяться заодно с обвиняемыми (фальсификаторами) над достоинствами ея отечества..." Этот процесс наделал тогда много шума в Париже! Дочь адмирала предъявила суду мемуары отца: -- Вот его подлинная рукопись, и вам, господа судьи, дозволяется сверить авторский текст с брошюрой графа де Бузэ и Эмиля Шале, чтобы убедиться, кто клеветал на мою родину. Мой отец был слишком резок в осуждении своих современников, но он никогда не порочил чести России и славы русского народа... Цитирую далее: "Возмущенная до глубины души и пораженная наглостью графа де Бузэ, она говорила столь увлекательно, так умно и внушительно, что суд Парижа не мог надивиться ея самозащите, решив дело в ее пользу". Судьи вынесли запрет на публикацию фальшивых мемуаров адмирала Чичагова. Но когда Екатерина Павловна услышала аплодисменты публики, граф де Бузэ не скрывал своего торжества: -- Мадам, вы этот процесс выиграли, а я не проиграл его! Подлинные мемуары вашего отца остались в рукописи, а моя книга -- после этого суда -- обрела еще большую популярность... Мне остается только благодарить вас!.. Этими словами он уничтожил ее. Екатерину Павловну разбил паралич, и до самой смерти своей в августе 1882 года она уже не вставала с постели. Но за год до смерти ее навестили дальний родственник Леонид Михайлович Чичагов, полковник русской артиллерии, и Петр Петрович Каратыгин, сын знаменитого актера. Вот им она и завещала рукопись мемуаров отца... Так они оказались в руках русского читателя! В своем рассказе я не хотел порочить адмирала Чичагова, не собирался и оправдывать его, -- я старался лишь следовать истине, чтобы напомнить читателю о "Нептуне с Березины", который не удержал Наполеона своим мифическим трезубцем... Валентин Пикуль. Ничего, синьор, ничего, синьорита! Давняя традиция русского флота -- быть в Средиземном море. Исстари так уж повелось, чтобы российский андреевский флаг -- от Дарданелл до Гибралтара -- гордо реял над идеальною синевой. К этому флагу здесь давно все привыкли, и казалось, без русских кораблей чего-то даже не хватает... Я рассматриваю старинные фотографии. Вот тихая улочка Гарибальди -- по ней бежит ослик; над витринами лавок, истомленных полуденным зноем, полощутся белые тенты; молодая итальянка поливает цветы на балконе. Но.., что это? По берегу моря бредут полуобнаженные люди с узелками в руках, а впереди мальчик в рваной рубашке несет надломленное распятье. А вот еще уникальный снимок: из груды битого кирпича высовывается тонкая рука женщины. Уж не эта ли рука еще вчера наклоняла кувшин с водою над цветами? Итак, читатель, мы с тобою в Сицилии. x x x Был поздний вечер 14 декабря 1908 года. Практическая эскадра Балтфлота (броненосцы "Цесаревич" и "Слава", крейсера "Адмирал Макаров" и "Богатырь") зимовала в теплом и ароматном климате сицилийских прибрежий. -- Райская страна, -- сказал контр-адмирал Литвинов, когда ужин в кают-компании закончился и вестовые уже ставили в буфет серебро. -- Даже не верится, господа, что в Питере сейчас дворники скребут снег с улиц, а по Невскому, "бразды пушистые взрывая, летит кибитка удалая...". Под стальными настилами бронированных палуб мягко вздрагивали машины, работающие "на подогрев". Пахло морем, манильской пенькой, крепкой мадерой и апельсинами. Команда уже "отошла ко сну", офицеры, позевывая, разбредались по своим каютам; Литвинов и старший врач Практической эскадры Новиков поднялись на спардек "Цесаревича", оглядывая пустынный рейд порта Аугуста. -- А великий господь бог, -- произнес врач, -- похоже, вновь запаливает над Сицилией свою старинную лампадку... Владимир Иваныч, вам не кажется, что дымком откуда-то потянуло? Из отдаления -- за городом Катания -- желтовато светилась Этна, и дым с паром, выползая из кратера, словно теплое одеяло укрывали лимонные рощицы, виноградники и посевы. Доктор щелкнул крышкой часов, откровенно зевнув: -- А ведь завтра нам раненько вставать. -- Да. Еще до восхода солнца буду снимать эскадру с якорей. Предстоит отработка учебных стрельб с классом гардемаринов... -- Спокойной вам ночи, Владимир Иваныч. -- Не уверен, милейший док, что она будет спокойной. Честно говоря, мне что-то не нравится поведение Этны . Ночью адмирала разбудил вахтенный офицер: -- Прошу прощения, что обеспокоил. Не могу понять, что стряслось. Вдруг послышался странный гул, и все броненосцы, будто сам сатана ухватил их за кили, развернулись носами в открытое море. Из города донеслись крики; потом.., тишина. Контр-адмирал сунул ноги в каютные шлепанцы. -- Здесь такое бывает часто. Наверное, итальянцев малость тряхнуло. Пусть горнисты играют; "Вставать. Койки вязать". Чадя дымом из широко расставленных труб, корабли уходили в смутный рассвет, и там, вдали от городов и людей, где никто не мог помешать им, они обстреливали квадраты пустынного моря, в щепы разбивая воображаемого противника. Практическая эскадра исправно выполнила учебную задачу, и к вечеру бивни форштевней развернулись на обратный курс -- к берегам Сицилии. Этна издалека уже светила им своим дымным факелом. Якоря с грохотом "забрали" грунт в свои раскоряченные лапы. -- От боевых постов отойти. Чехлы закинуть! -- Ужинать, -- отозвался Литвинов и, подтянув на руках перчатки, шагнул в провал шахты трапа, уводящего с мостика в низы. Но к борту "Цесаревича" уже подваливал катер командира порта. Итальянский офицер еще от самой воды закричал: -- Помогите, чем можете... На вас вся надежда! Литвинов перенял из его рук телеграмму местного префекта, в которой сообщалось, что Мессины более не существует, железная дорога от Катании уничтожена, телеграфы молчат. -- Спасите, -- умолял командир порта Аугуста... Пять горнистов вскинули к небу звонкие трубы (сигнал: "По местам стоять. С якорей сниматься"). -- Крейсеру "Богатырь" остаться на рейде Аугуста, -- велел адмирал, -- дабы обеспечивать радиосвязь между Сицилией и Калабрией. Господа, -- повернулся он к офицерам, -- мы должны сделать все, что в наших силах. А что не в наших силах, мы тоже обязаны сделать. Иначе нельзя... Три корабля России уходили в сторону Мессины, разводя перед собой волны неестественно молочного цвета. Черное небо низко присело над их мачтами. Матросы и гардемарины всю ночь трудились как муравьи, таская по трапам носилки, медикаменты, палатки, саперные принадлежности, ящики с консервами, кипы кальсон и тельняшек; баталеры спешно резали простыни -- на бинты, на бинты, на бинты. Заготовили десятки и сотни верст бинтов! Слева протекала Сицилия, справа вырос берег Калабрии. Корабли входили в Мсссинский пролив, который издревле стерегли два легендарных мыса -- Сцилла и Харибда (нынешние Силла и Каридди). Последние обороты винтов рвали белесую, неприятного вида воду... Флаги были приспущены -- в знак выражения международной человеческой скорби! x x x Оставшийся в живых мессинец потом рассказывал: -- Перед тем как земля вздрогнула, мы услышали грохот. Я прислонился к стенке, потому что ноги меня не держали... Мебель скакала по комнатам как сумасшедшая. Стекла лопались не как обычно, а как-то особенно звонко. В разбитые окна тут же врывался горячий ветер. Еще ни один дом не рухнул, а над городом уже пронесся всеобщий стон, который Мессина, прежде чем ей умереть, обращала к небу... Больше меня ни о чем не спрашивайте! Деревья и столбы стали качаться, булыжники вертикально выскакивали из мостовой, как мячики. Мессина спала, когда стены домов вдруг разлетелись, словно осенние листья. Всего несколько секунд -- и Мессины не стало, а 160000 человек были тут же погребены в хаосе камней, карнизов, стропил, балок, мебели, утвари, посуды и кроватей... Над городом выросло большое черное облако, из которого наружу выбивало многоголосый вопль погибающих. Когда трясется земля, природный инстинкт заставляет человека спасаться у моря. Оставшиеся в живых кинулись бежать на великолепные набережные мессинского Палаццато и там взывали у моря: -- Aiuti.. aiuti! (Спасите.., на помощь!) Но стихия слепа -- вот в чем весь ужас стихии... Колонны дворцов падали замедленно, как в кошмарных снах; стены Палаццато с треском разрушились, осыпая несчастных каменьями. Но с моря уже шла на Мессину гигантская волна, и цунами обрушило на людей многие тонны водяных масс, а пароходы, поднятые над городом, падали днищами на плиты набережных, давя все живое. Титаническая волна вкатилась в улицы, постепенно ослабевая в кривых переулках, среди руин, и схлынула обратно в море, унося в бездну кричащих людей. Эта волна оставила на земле биться и умирать глубоководных животных, один вид которых внушал омерзение (и которые до этого были совсем неизвестны науке). Но их было три, таких волны, и цунами обрушивались с интервалами в пятнадцать минут. От разрыва кораблей загорелись в городе газгольдеры, потом вспыхнули нефтехранилища и горящая нефть побежала по улицам Мессины, с шипением сбегая на воду, продолжала полыхать в гавани... Теперь горело и море! -- Aiuti, -- кричали живые, -- aiuti... Они кричали! Но некоторые потеряли дар речи. Известный ученый Чезаре Ламброзо писал: "В момент катастрофы 300 рабочих, готовых войти на фабрику, остались на улице и чудом спаслись, но они так обезумели, что когда директор хотел произвести перекличку, то никто из них не назвал своего имени -- они не могли его произнести". А русские корабли приближались... О люди и улицы нежной Мессины, Приветствуйте каждого русского сына... Движимые к людям любовью высокой, Пришли из страны вы -- великой, далекой. Практическая эскадра якорей не бросала, ибо грунт под морем ходил ходуном. Броненосцы работали машинами, удерживая себя в дрейфе возле Мессины -- еще содрогавшейся в затуханиях катаклизмов земли и моря. -- С богом! -- сказал Литвинов, крестясь. -- Врачей, фельдшеров и санитаров высаживать с первыми шлюпками, обратно забирайте раненых, детей и женщин... Братцы! -- обратился он к матросам. -- Всегда помните, что вы -- русские... Итальянская журналистка Матильда Серао писала: "В истории Мессины были тысячи страниц человеческой доброты и щедрости. Но самую первую, самую вечную и самую нетленную страницу в эту историю вписали они -- светловолосые славяне, столь сдержанные на вид и столь отзывчивые на деле..." Мессина еще с грохотом разрушалась, когда русские моряки вошли в эти грандиозные руины, как в пламя ужасной битвы. Каждый из них сохранил в своей памяти что-то свое, незабываемое. Один помнил человека с оторванной рукой, который бежал куда-то, ничего не видя. Другой запомнил мертвых супругов, убитых в кровати, застрявшей под самой крышей дома. Третий видел, как из окна четвертого этажа, связав простыни в жгут, спускалась при свете пожаров обнаженная девушка, а ее сестра, уже мертвая, зацепилась за карниз балкона и свисала вниз головой над провалом улицы... Матросы пошли -- как в атаку. -- Давай, давай! -- кричали они. -- Давай, работай... К кораблям уже подваливали шлюпки с первыми ранеными. Матросы не знали итальянского языка, а потому всем мужчинам и всем женщинам говорили только одно: -- Ничего, синьор.., ничего, синьорита... Услышав где-либо стон, доносившийся из-под развалин, они разбрасывали камни и балки, чтобы добраться до задавленных, но еще живых людей. Лом или кайла в таких условиях не годились -- можно было поранить человека под обломками. Всю основную работу матросы проводили голыми руками. А иногда приходилось разбирать горящие завалы -- и опять-таки голыми руками! Офицеры и гардемарины трудились с матросами наравне... Вечером Мессина испытала еще один толчок и знаменитая церковь Аннунциатта ди Каталони, краса и гордость Италии, строенная еще на варе человечества, рухнула. Под обломками зданий теперь оказались и многие наши матросы. Шлюпки доставляли на корабли не только спасенных, но и самих спасителей -- обгорелых, с переломами рук и ног, с пробитыми черепами; в корабельных лазаретах неустанно визжали пилы -- ампутация шла за ампутацией. На помощь русским пришли корабли английские и французские; прослышав о беде, поворачивали на Мессину пассажирские лайнеры; на полных парах примчались русские кан-лодки "Гиляк" и "Кореец", до этого ходившие возле берегов Кипра. На улицах города застучали выстрелы -- все мародеры расстреливались на месте, без суда и следствия. Русская эскадра выставила караулы около префектуры и развалин Аннунциатта ди Каталони; скоро на борт крейсера "Адмирал Макаров" матросы с трудом взвалили несгораемую кассу итальянского банка. -- Двадцать пять миллионов лир, -- сказали они, вытирая пот. -- Можете пересчитать.., копеечка в копеечку! Чезаре Ламброзо, как психолог, заметил: "Дети оставались по три дня на подоконниках третьего и четвертого этажа, имея вокруг себя со всех сторон пропасти, а между тем не давали ни холоду, ни головокружению, ни усталости, ни сну себя победить. Более всех сопротивлялись смерти дети!" А самая трудная доля выпала врачам: операционные пункты были устроены посреди улиц, и они сутками выстаивали на ногах, испытывая под собой содрогания почвы, и -- оперировали (ночью при свете факелов). Всех раненых матросы сначала относили сюда, клали на землю, утешая, как умели: -- Ничего, синьор.., ничего, синьорита... Итальянцы это слово запомнили: -- Ничако.., ничако.., ничако, марини! 17 декабря на рейд Мессины ворвался на полной скорости итальянский крейсер "Витторио-Эммануэл" под флагом королевской четы, причем Литвинов указал сигнальной вахте: -- Салютации не учинять.., сейчас не до этого! Итальянская королева Елена сразу же прибыла на "Славу"; она получила образование в России, считала себя наполовину русской и просила называть ее просто -- Еленой Николаевной. -- Владимир Иваныч, что я могу сделать для вас? Литвинов, сняв фуражку, поцеловал руку королевы: -- Умоляю -- марли и медикаментов и, ради бога, позвольте мне отпустить в Неаполь хоть один броненосец: уголь в бункерах на исходе, а машины все время работают винтами, в отсеках навалом лежат раненые. Их надо поскорей переправить в госпитали! "Слава" ушла в Неаполь, имея на борту 550 раненых детей и женщин (мужчин не брали). Из этого числа некоторые умерли в пути -- их погребли в море, учинив салютацию, как положено всем павшим. -- Я слышала от англичан, -- сказала Литвинову королева, -- средь ваших матросов уже имеются жертвы. -- Да, ваше величество. К великому сожалению. Люди пропали без вести. Очевидно, засыпаны под развалинами. В этой суматохе трудно пересчитать все команды... А жертвы неизбежны. Газеты Италии писали о русских не иначе, как "наши русские братья.., наши спасители". Один очевидец-итальянец оставил нам сердечную запись: "Славные ребята! Вот уж три дня я наблюдаю за ними, как они разбирают развалины домов, извлекая из них людей, хлопочут возле каждого раненого. Их руки не ведают усталости после 10 -- 14 часов чудовищной работы. "Вы здорово устали!" -- сказал я им с помощью переводчика. "Ничего, синьор, -- отвечали они. -- Это ведь наш дом... Ничего, синьор, ничего". А ведь многие из них навсегда остались в развалинах итальянского города, погибшие при спасении итальянцев. Тысячи (тысячи!) итальянцев, раненых и бездомных, обожженных и полураздетых, русские команды спасли и эвакуировали в госпитали Палермо, Неаполя, Сиракуз и Катании... Итальянский поэт Фацио Умберто Марио закончил поэму, посвященную мессинской трагедии, так: О матери в траурной скорбной одежде И жены, убитые болью и горем, Не плачьте. И головы выше! Надежду и радость приносит лазурное море... Как праздник, Как день долгожданной весны, Пришли к нам на помощь России сыны Вам, русские, слава! В минуты агоний смертельных и мук Мы все ощутили тепло ваших рук. Движимые к людям любовью высокой, Пришли из страны вы очень далекой. О люди и улицы нежной Мессины, Приветствуйте каждого русского сына. Спасибо, Россия! Твои корабли Нам веру и счастье с собой принесли... До конца исполнив свой общечеловеческий долг, русские корабли покинули Мессину... 19 января 1909 года парижская "Фигаро" писала, что Россия живее всех откликнулась на беду итальянцев. "И деревня бедных мужиков, затерявшихся в степях, прислала в Италию 21 рубль. Их нищая деревня не знает ужаса землетрясении, они живут в ином климате, говорят на другом языке, и однако для них достаточно было услышать о далеком народе, жестоко пораженном стихией, ради священных уз, которые создает горе, они предложили Мессине свою помощь". Так было! Недавно нашу страну посетил сицилиец по имени Марио, который привез всем нам, читатель, поклон от своей старой матери. Журналистам в Москве он сказал: -- России я обязан тем, что живу на свете. Русские матросы спасли мою мать во время мессинского землетрясения. -- Сколько же ей было тогда лет? -- спросили Марио. -- О, меня не было еще на свете! А моей маме было всего пять лет... Она жива до сих пор, и я с молоком матери впитал в себя благодарность к России. Так история иногда смыкается с современностью. x x x Прошло два года, и печать Италии оповестила мессинцев, возрождавших свой прекрасный город: "Граждане, завтра к нам прибывает русский крейсер "Аврора" для принятия благодарственной медали от жителей Мессины.., да будут вечны наши благодарность и признательность тем, кто показал великолепные образцы человеческой солидарности и братства, первыми придя к нам на помощь!" В ночь на 16 февраля 1911 года с моря уловили трепетные радиосигналы: "Аврора" приближалась, и Мессина в этот день уже не работала -- Мессина только праздновала. В городе и на всех судах в гавани были подняты русские национальные флаги. Празднично одетые, оживленные, с детьми на руках, неся бутылки с пахучим кьянти, мессинцы еще с утра заполнили обширные набережные. Легкая черточка возникла вдалеке, словно по синеве моря мазнули акварельной кисточкой, -- это подходила "Аврора", русский крейсер первого ранга, еще не ведавший своей громкой судьбы в истории мира... Петр Николаевич Лесков, командир "Авроры", обозрел панораму города через хрустальную оптику дальномера: -- А нас встречают, и, кажется, с музыкой. Якорей не бросать. Будем вставать прямо к набережной -- на швартовы... Кажется, что на берегу собралась вся Мессина, ветер еще издалека доносил бурные возгласы экспансивных итальянцев... -- Вива... Руссия.., вива "синьор Ничако"! Оркестры обрушили в котловину гавани два гимна сразу. Прозвучал салют наций. Швартовы поданы. Боже! Что тут началось... Белыми камелиями и розами, алыми гвоздиками и фиалками осыпали серую броню "Авроры". На борту крейсера находились сейчас и те, кто два года назад выкапывал мессинцев из-под толщи развалин; прибыл в Мессину один матрос, потерявший обе ноги при спасении погибавших... Узнав об этом, итальянцы подхватили безногого матроса на руки и, восторженно крича, несли его через весь город, а он ничего не мог говорить от волнения -- он качался на плечах мессинцев и.., плакал! Самый счастливый в Мессине дом -- это дом, в котором побывал дорогой гость, русский моряк. Самая счастливая женщина в Мессине -- та женщина, которой удалось поцеловать русского моряка. В кубриках "Авроры" безмятежно текло в эти дни розовое игривое кьянти... Всем было хорошо. Но вот провыли горны, возвещая "большой сбор". Замерла толпа на берегу, когда на борт крейсера ступила делегация Италии во главе с епископом д'Арриго. Перед строем моряков епископ вручил от имени Италии золотую мемориальную медаль с надписью: "МЕССИНА -- МУЖЕСТВЕННЫМ РУССКИМ МОРЯКАМ БАЛТИЙСКОЙ ЭСКАДРЫ". До сих пор в музее "Авроры" хранится шелковое полотнище, на котором вышиты восторженные слова: "Вам, великодушным сынам благородной земли, героизм которых войдет в историю..." Это не просто слова -- это пророческие слова! Над крышами новостроек Мессины "Аврора" произвела холостой залп, возвещавший прощание. Оркестры играли не уставая... Тысячи людей пели, рыдали, смеялись. Мессина покрылась морем огней -- началось торжественное факельное шествие, и это было незабываемое зрелище. -- Уходить не хочется... Хороший народ и райская страна, -- говорили матросы. -- Побратались мы с ними славно! Последний взгляд на Мессину с кормы уходящего крейсера Долго еще виднелись струи огня -- люди с факелами в руках все шли и шли; наконец огни погасли в отдалении. Надвинулась ночь -- открывался простор. Этна, закутанная мраком, была совсем не видна в ночи. "Аврора", зарываясь форштевнем в скользкие воды, уходила в свою судьбу -- прямо в истории... Флаг нашего флота и поныне реет над идеальной синевой древнего Средиземноморья... Валентин Пикуль. Опасная дорога в Кабул В ночь на 8 мая 1839 года в дешевой гостинице "Париж", что находилась на Малой Морской улице в Санкт-Петербурге, выстрелом из пистолета покончил с собой поручик Виткевич, которому с утра предстояло свидание с императором, и, по слухам, Николай I желал украсить его грудь золотым аксельбантом своего флигель-адъютанта. В предсмертной записке Виткевича было сказано, что он уходит из жизни по доброй воле, не успев расплатиться за офицерские вещи, взятые в долг из магазинов на Невском, а посему просит вернуть деньги купцам из своего жалованья... Нагрянула полиция во главе с полицмейстером: -- Навещал ли кто Виткевича? Не было ли женщин? -- Ни женщин, ни вина! -- поклялись лакеи. -- Правда, с вечера его посетил незнакомый нам человек, который долго беседовал с покойным, и удалился поздно, чем-то явно недовольный... В номере гостиницы, где Виткевич прожил лишь восемь дней, потухал камин, заполненный пеплом сгоревших бумаг, и, когда кочергой тронули эту жаркую груду, из нее выбились острые языки синего пламени, жадно уничтожавшие остатки рукописей. -- Все ясно, -- сказал полицмейстер, которому ничего не было ясно. -- Виткевич приехал из Оренбурга, накануне получил чин штабс-капитана, сегодня император собирался вручить ему орден и поздравить с переводом его в нашу гвардию... В этой фразе отсутствовал даже намек на какую-либо логику! Но хозяин гостиницы даже усугубил отсутствие логики: -- С вечера он был очень весел, просил разбудить его пораньше, дабы подготовиться к торжественной аудиенции в Зимнем дворце... Смотрите, не он ли испортил мне сахарницу? От крышки серебряной сахарницы был отвинчен шарик, который Виткевич и забил в пистолет -- вместо пули. Полицмейстер вдруг хлопнул себя по лбу, что-то вспомнив -- очень важное: -- Ба! Виткевич поляк, и он наверняка знал, что подобным же образом застрелился граф Ян Потоцкий, которого все в Польше чтили как известного путешественника в странах Востока. -- Вы не ошиблись, -- послышалось от дверей, -- и несчастный поручик Виткевич тоже имел некоторые дела на Востоке... Это сказал, входя в номер, молодой, но уже достаточно полный человек, который не замедлил представиться: -- Лев Сенявин, вице-директор Азиатского департамента при министерстве иностранных дел... Кстати, а где все бумаги? Полицмейстер кочергой указал на жерло камина. -- Ужас.., боже мой! -- воскликнул Сенявин, хватаясь за голову. -- Ведь бумагам Виткевича не было цены.., от них зависело будущее всей нашей восточной политики -- быть в афганском Кабуле нам, русским, или.., или Кабул возьмут англичане. Русские газеты хранили об этом выстреле молчание! Л. Г. Сенявин известил графа Василия Перовского, оренбургского генерал-губернатора: "Причина самоубийства до сих пор загадка, и боюсь, что она загадкою и останется..." Напророчил он верно: сколько ни гадали потом историки, но так и не дознались о причинах самоубийства Виткевича -- на самом всплеске гребня его удивительной карьеры. И почему он прежде, чем поднес пистолет к виску, уничтожил все бумаги, привезенные из Кабула и прочтенные Перовским в Оренбурге? Ян Виткевич по-русски назывался Иваном Викторовичем. x x x Ночами мешал спать голодный рев верблюдов, приходивших из степи с вьюками поклажи, а днями надоедало блеянье многотысячных овечьих отар, гонимых киргизами в Оренбург на заклание. Перовский раздраженно захлопнул окна своего кабинета, провел пальцем по краю стола: -- Пылища! А новости из Хивы и Бухары не радуют: тамошние владыки призывают единоверцев грабить русские караваны... Одно из полученных писем, пришедшее из Берлина, он вскрыл ранее всех других. Ему писал знаменитый ученый Александр Гумбольд, недавно свершивший путешествие по России, и, отложив его письмо в сторону, генерал-губернатор распорядился: -- В гарнизоне Орска служит поляк Ян Виткевич, о смягчении участи которого меня просит сам великий Гумбольд... Как раз ныне возникла надобность в подыскании офицера для особых поручений, владеющего восточными наречьями. Мне говорили, что Виткевич даже Коран выучил наизусть. -- Но Виткевич не офицер, а лишь солдат. Ссыльный! -- Достаточно извещен, -- отвечал Перовский. -- Но из хорошего солдата сделать хорошего офицера гораздо легче, нежели из дурного офицера -- доброго солдата. Виткевича -- ко мне... ...Востоком с его причудами русских было не удивить: Россия издревле бок о бок жила с азиатами и до того сжилась с ними, что кое-кто в Европе и русских называл "азиатами". Иное дело -- Речь Посполитая, наша западная соседка, в которую мода на все азиатское пришла не с Востока, а была принесена в Варшаву из стран Европы, где ориентализм имел немало усердных адептов. Среди польской аристократии считалось хорошим тоном совершить путешествие в пределы Востока, изучить какой-либо восточный язык. Достаточно вспомнить графа Вацлава Ржевуского, который через пустыни Аравии забредал даже в таинственный Неджд, откуда и привозил на родину знаменитых арабских скакунов. Имения польской шляхты издавна украшались турецкими киосками, через ручьи перекидывались китайские мостики, а кто не мог завести себе негра или турка, тот переодевал своих "смердов" в бухарские халаты, закручивал на головах лакеев чалмы; варшавянки, вернувшись с королевского бала, складывали свои