ожерелья в японские шкатулки, расписанные журавлями... Среди польских востоковедовториенталистов давно славился молодой Ян Виткевич, удачливый жених графини Потоцкой, влюбленный в тайны Востока. За участие в польском восстании он был определен в крепость Орска рядовым солдатом, а его начальники имели наказ свыше: "Бранить не возбраняется, но лица не касаться", -- иначе говоря, Виткевич от побоев был избавлен, но материть его было можно. Перовский, человек высокой культуры, приятель Пушкина, Брюллова, поэта Жуковского и.., царя, принял ссыльного с уважением, какого он и заслуживал. -- Поздравляю вас с чином поручика, заодно предлагаю вам должность моего личного адъютанта. Кстати, можете известить обворожительную пани Потоцкую, что она неосмотрительно скоро вас позабыла, ибо при всех ваших достоинствах вас, милый поручик, ожидает удивительная карьера... Перовский в это время был озабочен "усмирением" Хивы, но прежде, чем слать туда войска, надобно было выяснить отношения Афганистана и Персии к властям этого разбойничьего оазиса. Поэтому он желал бы видеть своего посланца в Кабуле. -- Вы понимаете, зачем это необходимо Петербургу? -- Догадываюсь, -- понятливо кивнул Виткевич. -- Но для подобных странствий мне предстоит и некоторая мимикрия. -- Например? -- Считайте, что поручика Виткевича более не существует, завтра же вы увидите в этом роскошном кабинете хивинского торговца рахат-лукумом по имени, допустим, Ибрагим-бей. Неожиданно исчезнувший из вашего кабинета в Оренбурге, этот бритоголовый хитрец и скряга вдруг объявится там, где вам угодно -- в Хиве, в Кабуле или в Мешхеде. Если же вы услышите, что он повешен, так будьте уверены -- его повесили.., англичане. -- И в этом я не сомневаюсь, -- поддержал его Перовский, -- и даже могу заранее назвать имя палача. -- Интересно, -- улыбнулся Виткевич. -- Это лейтенант Ост-Индской компании, некий Алекс Берне, который уже побывал в Кабуле.., раньше вас, Ибрагим-бей! -- Ваше превосходительство, я.., готов! Виткевич был готов, но вот готов ли я, ваш автор? Давно приобщившись к делам Востока, я, когда бы ни касался прошлого Афганистана, всегда поражался сложности политической обстановки в Кабуле, куда, не будучи мусульманином, мне лучше бы и не соваться. По этой причине обещаю быть предельно краток в изложении событий. При всем желании мне, читатель, никак не уложиться в одну-две страницы, чтобы передать то напряжение, какое возникало в горах Афганистана, поневоле ставшего "буфером" между Россией, владевшей Оренбургом, и Англией, стремившейся, чтобы ее колониальные границы оказались на окраинах того же Оренбурга. При этом Ост-Индская компания уже считала Афганистан своим будущим владением, дабы подключить его к своим владениям в Индии. Избавлю читателя от нагромождения афганских имен, трудных для запоминания, но прошу запомнить одно только имя -- имя афганского эмира Дост-Мухаммеда, княжившего в Газни и Кабуле (а Кандагар и Герат в ту пору еще не были подвластны Кабулу). Афганистан был раздроблен, а Дост-Мухаммед желал единства страны, и, постоянно предчувствуя угрозу со стороны англичан, эмир все чаще обращал взоры на север, чтобы принять помощь от "неверных", которым он верил теперь более, нежели соседствующим с ним в Индии англичанам... Гумбольд недаром восхвалял Виткевича: он удачно проник в недоступные Бухару и Хиву, провел в них русские караваны и с караваном же вернулся обратно под видом правоверного Ибрагим-бея. Поручик был удачлив и ловок. Даже во время перестрелок умел возвысить свой молитвенный голос, взывая к миролюбию Аллаха, после чего выстрелы затихали. Перовский привлекал Виткевича к той дипломатии, которую мне хотелось бы назвать "оренбургской" и которая порой была дальновиднее столичной. Наместник уже принял посланцев Дост-Мухаммеда, и, когда Виткевич вернулся, он поручил ему сопроводить афганское посольство до Петербурга. Так он, еще вчера ссыльный солдат, приобщился к высокой политике. Теперь перед ним пролегла новая дорога -- опасная дорога в Кабул. Перовский облобызал его на прощание: -- Помните, что Алекс Берне уже в Кабуле и, по слухам, он уже был принимаем Дост-Мухаммедом. Ваше появление во дворце афганского шаха вряд ли обрадует англичан... Положение осложнялось еще и тем, что в это же время персидский шах осаждал Герат, который афганский эмир считал своим законным владением, а на Герат претендовали и англичане, уже готовые к захвату этого города. Алекс Берне был удивлен, когда его известили, что в Кабул едет русская миссия. Он еще раз перечитал инструкцию Уайтхолла: прервать всякие отношения с эмиром, если он согласится на переговоры с русскими или персами. Правда, лейтенант Берне уже знал, что на путях к Кабулу была устроена засада, чтобы расстрелять всю русскую миссию, но... Перед ним согнулся в поклоне верный слуга-сикх: -- У порога дома моего господина появился незваный гость! Берне никак не ожидал, что Виткевич уже в Кабуле, и уж совсем не мог ожидать, что он навестит его с бутылкою русской водки, размеры которой вызвали в нем естественную жажду. Опытный разведчик, Берне очень умело скрыл свою растерянность при появлении Виткевича в своем доме, но зато не стал скрывать свое искреннее восхищение при виде гигантской бутылки. -- Султани-тизаб? -- сказал он, на восточный манер именуя "напиток султанов", одинаково прославленный и на базарах и даже во дворцах восточных падишахов. -- Большая редкость. -- На Востоке, -- отвечал Виткевич на персидском, -- от султани-тизаб не откажутся даже муллы, лишь бы не было свидетелей. Берне захохотал, отвечая ему на русском языке: -- Ладно. Садитесь, коллега. То, что я нахожусь в этой дыре, можно объяснить коммерческими интересами Ост-Индской компании, но, сознайтесь, вас-то какой черт занес в эту яму? Виткевич выдержал свой ответ в академическом тоне: -- Россия желала бы помочь афганцам сберечь свободу. Берне предложил гостю вылить еще и еще. -- Прекрасно, что наши желания совпадают. Но я не ожидал слышать такие слова от.., поляка, которого русский царь гонял по улицам Орска с ружьем на плече. Угодно ли говорить по-английски? Благодарю... Теперь, хлебнув султани-тизаб, я не стану скрывать, что Лондон озабочен тем же, чем и ваша наивная миссия. Как вы думаете, уважаемый мистер Виткевич, сколько еще лет продлится ваша интересная жизнь? -- Вы, конечно, меня переживете, -- отвечал Виткевич ему по-английски. -- Но переживете меня не.., надолго. -- Зато вы, мистер Виткевич, можете прожить Мафусаиловы века, если не станете совать свой нос в этот афганский улей, где полно жалящих пчел, зато очень мало сладкого меду. Виткевич вызов от Бернса принял с достоинством: -- Иного совета и не ожидал! Впрочем, когда на базаре в Пешаваре начинается всеобщая драка, то никто ведь не просит, чтобы дерущихся обносили сладкой халвой и прохладительным шербетом. На этом они и расстались, чтобы никогда более не свидеться, но, будучи врагами, и Виткевич и Берне успели обменяться меж собою любезными письмами, признавая один за другим немало достоинств... x x x Берне при свидании с эмиром предъявил ему ультиматум: удалить из Кабула миссию Виткевича и впредь без санкции Лондона не иметь сношений с Россией, иначе положение Афганистана ухудшится. В ответ ему Дост-Мухаммед отмерил на пальцах не шире одного дюйма: -- Англия вот такая крохотная, и от нас она далека. -- Потом развел руки во всю ширь. -- А Россия -- наша соседка, и она больше слона. Так почему я, живущий в компании муравья и слона, должен муравья сажать на ковер перед своим престолом, а могучего слона гнать от себя палками?.. В апреле 1838 года Берне покинул Кабул, а Дост-Мухаммед стал принимать на своих коврах Виткевича. Однажды он разрезал для него сочный гранат, насыщенный яркими, словно кровь, зернами, и сказал печально: -- Только очень жесткая кожура скрепляет единство этих многочисленных зерен... Не похож ли этот гранат со множеством зерен на мой Афганистан? Как мне, убогому, собрать воедино все "зерна" афганских племен, враждующих между собою? Я знаю, что в вашей России тоже царит множество языков, и глаза у всех женщин разные, но как вы там умудряетесь, чтобы большие "зерна" не раздавили малые? -- Вопросив об этом Виткевича, эмир раздавил гранат в кулаке и показал поручику свои руки, красные от яркого сока. -- Вот она.., кровь! Иван Викторович -- от имени русского правительства -- сулил эмиру щедрость царского кабинета, исчисляемую в миллионах, он хлопотал о торговых путях, чтобы от русских ярмарок Нижнего Новгорода шли караваны до афганских майданов. Кажется, ему удалось примирить эмира с враждебными провинциями, чтобы Афганистан, вкупе с Гератом и Пешаваром, в союзе с Россией и Персией, был готов отразить со стороны Индии нападение англичан. Виткевич знал, что писал граф Перовский в Петербург: "Если Афганистан станет английским, то англичанам до самой Бухары -- один шаг. Средняя Азия такова, что способна подчиниться их влиянию, англичане вооружат против нас соседние к нам азиатские народы..." Через посольство в Персии поручика вдруг известили, что Петербург срочно отзывает его из Кабула -- в самый разгар переговоров с эмиром. "Что случилось?" -- вот вопрос, которым мучился Виткевич и не мог дать себе ответа. Оказывается, что в мире возникал новый конфликт -- между Турцией и Египтом, а Николай I давно мечтал о проливах, Босфоре и Дарданеллах, куда без согласия британского Уайтхолла не проникнуть, и потому царь решил уступить Лондону в делах Афганистана, чтобы англичане допустили его в столь желанные проливы... Николай I однажды спросил своего канцлера Нессельроде: -- А вы не" забыли о моем поручике Виткевич, помните его? -- Конечно, -- отвечал "Карлушка". -- Нашему кабинету ничего более не остается, чтобы дезавуировать его как дипломата, который действовал самостоятельно или по личной указке графа Перовского, которые не согласовали свои действия с мнением нашего императорского кабинета... Об этом Виткевич узнал лишь по приезде в столицу. Чтобы подсластить горькую пилюлю, Николай I потому и желал видеть поручика в столичной гвардии, украсив его орденом и аксельбантом. Внешне казалось, что будущее его определилось. Вот и настала ночь -- последняя ночь в его жизни! Вечер он провел в гостях у князя Салтыкова, художника и знатока Индии, а, вернувшись в гостиницу "Париж" на Малой Морской, надеялся продолжить работу над официальным отчетом о своем пребывании в Кабуле. Но, распахнув дверь, Виткевич увидел, что в номере кто-то уже поджидает его. В потемках комнаты, еще не освещенной свечами, перед ним вдруг выросла зловещая фигура человека. Прозвучал властный голос: -- Не пугайтесь.., я -- граф Тышкевич, прибывший из Варшавы, чтобы наградить вас пощечиной от имени всей поруганной польской отчизны... Вы узнаете меня? Свечи вспыхнули, осветив лицо знатного аристократа, близкого родственника незабвенной пани Потоцкой, вместе с Тышкевичем он сражался когда-то в Варшаве против русских войск, подавлявших варшавское восстание. -- Да, я узнал вас. Что вам угодно? -- Мне угодно получить записи о странах Востока, которые вы столь усердно собирали еще со времен службы в гарнизоне Орска, и материалы о своем пребывании в Хиве, Бухаре и Кабуле -- все это я желаю унести из этого номера с собою. Это желание было очень странным, и невольно вспомнился опытный Алекс Берне, обладающий непомерно длинными руками, способными даже из Лондона дотянуться до горла поручика. Виткевич машинально открутил серебряный шарик от сахарницы и подбросил его в руке -- высоко-высоко. Поймал! -- От чьего имени вы просите эти бумаги? -- А вот это вас никогда не должно заботить. -- Но я ведь не так уж глуп, как вы обо мне решили. -- Напротив, -- согласился граф Тышкевич, -- я всегда считал вас за очень умного человека... -- И ваше суждение я могу доказать! Сказав так, Виткевич забил в дуло пистолета шарик: -- Вот такую пулю из серебра вам не угодно ли? Тышкевич медленно натянул перчатки, потом замедленным жестом накрыл голову новеньким блестящим цилиндром, недавно приобретенным в одном из лучших лондонских магазинов. -- Предатель, -- вдруг сказал он и пошел к двери. -- Стоять! Как вы изволили выразиться, граф? -- Предатель, -- повторил Тышкевич, и лицо его исказила гримаса вымученной улыбки. -- Кто бы мог предположить, что юный патриот Польши, громче всех созывавший народ на борьбу за свободу, вдруг превратится в прислужника русского царя, который сделал из него своего ничтожного лакея... -- Я выстрелю, -- последовало предупреждение. Тышкевич уже держался за ручку дверей, чтобы уйти: -- Стреляй! Но родина не простит измены... Еще раз предлагаю и последний раз: любые деньги -- за весь этот вот хлам, что ты готовишь для отчета царю о делах в Афганистане. Ну? Решайся. -- Нет, -- ответил Виткевич, -- я не предатель... Впереди была еще ночь, и что думал в ту ночь Виткевич -- неизвестно. Но он безжалостно спалил все бумаги, а потом застрелился. Почему? Что хотел он этим выстрелом доказать? Один лишь Александр Гумбольд в своем огромном труде "Центральная Азия" глухо намекнул, что Ян Виткевич "в силу своей честной натуры не мог примириться с той ролью, которая была навязана ему русским правительством...". О гибели его очень долго горевал граф Перовский. x x x В том же году англичане начали вторжение в Афганистан. Эмир бежал в Бухару, но там его чуть не убили, он бежал обратно в Афганистан, где уже началась партизанская война. В битве при Нарвано его увидел Берне и прокричал из седла; -- Эй, эмир! Напрасно стараешься. Сейчас твои же правоверные скрутят тебя и выдадут нам... Дост-Мухаммед испугался, ускакав в Кабул, а там был пленен и вывезен в Индию. Через два года в Кабуле восстали жители и всех англичан вырезали. Берне, переодевшись в женское платье, хотел было спастись, но его опознали и зарубили саблями. Английская армия отступала тоже в Индию и за время пути "таяла на глазах". Она растаяла полностью, в живых афганцы оставили только врача Брайтона, который и заявил вице-королю Индии, что армия более не существует: "Я остался один!" Осенью 1842 года англичане отправили в Кабул карательную армию, чтобы отомстить. Они пощадили только детей в возрасте до 14 лет, но женщин уже не щадили. Нэвиль Чемберлен, сам участник этой резни, писал: "Мой взор был потрясен видом бедной женщины, уже мертвой, рядом с младенцем 3-4 месяцев, еще живым, но у которого обе берцовые кости были прострелены. Поодаль лежала другая женщина, мучаясь от раны; она страдала от ночного мороза, будучи совершенно раздетой, и сжимала в руках свое крохотное дитя..." Отомстили! Дост-Мухаммед, освобожденный из плена, вернулся во дворец Бала-Хиссар; при нем Афганистан обретал те географические очертания, которые в целом схожи и с современными. Англичане и далее, при его преемниках, вели себя в Афганистане как завоеватели. Осенью 1879 года жители Кабула напали на британское посольство и перебили всех, кто там был, правых и виноватых. Снова возникла кровавая резня, на улицах опять каратели убивали всех подряд -- афганцев, таджиков, узбеков. Наконец в 1880-м англичане снова взяли Кабул, но тут произошло нечто из ряда вон выходящее. Они, победители, стали выплачивать контрибуции афганцам, ими же побежденным. Невероятно! Но -- факт... На этом я и закончу печальную историю о Виткевиче. Хотя очень многое в его жизни и смерти остается загадочным. Валентин Пикуль. Париж на три часа ПРЕДДВЕРИЕ Один император, два короля и три маршала с трудом отыскали себе для ночлега избу потеплее. Наполеон молча скинул шубу па лавку. Бертье смахнул мусор с крестьянского стола и раскатал перед властелином Европы упругий свиток походной карты. Взгляд императора едва скользнул по ней. -- Можайск... Вязьма, -- сказал он сипло от простуды. -- Даст ли отдых нам Дорогобуж? Осторожность у нас выдается теперь за отвагу, а отвага происходит от осторожности... Он медленно опустился на лавку, скрипнувшую под ним. Растопырив пальцы маленьких, изящных и давно не мытых рук, император надолго погрузил в них свою тяжелую голову. "Великая армия" тянулась во мгле загадочных дорог, она пропадала и гибла в косых заснеженных перелесках. Сражение под Малоярославцем принесло Наполеону лишь отчаяние. Даже "старые ворчуны", как любил называть он свою гвардию, сегодня встретили его молчаливо... Наполеон глянул на соратников из-под пальцев -- зорко, почти с опаскою. Вот они, делившие его славу: Мюрат, принц Евгений, Даву, Бессьер и неутомимый Бертье -- его зеркало, гулкое эхо его приказов. За мерзлым окном избы клубились синие вьюги. Тихо, но озабоченно император спросил о курьере из Парижа. Нет, отвечали ему, курьера сегодня не было. Безмолвие затянулось... За печкой таинственно шуршали мудреные русские тараканы. Мужиковатый Даву тяжело и хрипло дышал в потемках. Рассеивая мрак, принц Евгений (пасынок императора) задумчиво растапливал одну свечу от другой. В приделе избы, за стенкою, плакал разбуженный ребенок. Мюрат вдруг не выдержал и по-юношески легко пробежался вдоль широкой половицы. -- Мне надоело это! -- выкрикнул он порывисто. -- Кругом -- леса, леса, леса.., можно сойти с ума от этих бесконечных лесов. Но я, сир, презираю все -- и русских рабов, не знающих благородства, и эти леса, в которых они прячутся... Бессьер, дайте мне остатки вашей кавалерии. Я брошусь на русские батальоны, я открою любую дорогу.., хоть до Варшавы! -- Ничего я не дам, -- мрачно ответил Бессьер. Неаполитанский король промолчал, и тогда Наполеон медленно оторвал голову от стола. -- Довольно бравады, -- сказал он внятно. -- Мы и так слишком много сделали для славы Франции... Кажется, что именно теперь настало время задуматься о спасении чести! Судьба армии была решена, и она покатилась по Большой смоленской дороге -- навстречу неизбежной гибели. Иногда, уставая ехать в карете, Наполеон пересаживался в седло. Лошадь императора была одета в зеленую, расшитую золотыми галунами шубу. Нелепый меховой чепец укрывал ее голову от стужи. Внешне император был спокоен, но часто спрашивал о курьерах из Парижа: проскочив через Вильно, они бесследно пропадали в русском безлюдье. Только в Михалевке, под Дорогобужем, ему доложили, что один из курьеров прорвался мимо платовских казаков. Наполеон заметно оживился. Но из прибывших бумаг выяснилось, что 23 октября 1812 года Париж, столица его баснословной империи, принадлежал уже не ему, а -- другому человеку... Бертье, читая рапорт герцога Ровиго, запнулся. -- Имя? -- грозно потребовал от него император. -- Что вы примолкли? Скорее прочтите мне имя... Бертье выпрямился и четко выговорил: -- Клод Франсуа Мале! Наполеон резко повернулся к свите: -- Разве моя армия знает об этом безумце? Многие пожали плечами: одно имя мало что говорило. Граф Филипп Сегюр, слывший за первого остроумца во Франции, поспешил отшутиться за всех. -- Сир, -- улыбнулся он, легкомысленно шаркнув ногою, -- всех безумцев Парижа знает один лишь доктор Дебюиссон!.. Наполеон был растерян, и это заметили все. -- Генерал Мале, кажется, принял меня за генерала Бонапарта, у которого можно отнять дивизию, между тем он забыл, что я -- император, а моя империя -- не дивизия... Что ему было нужно, этому искателю приключений? -- выкрикнул Наполеон. -- Если мой скипетр, то он слишком тяжел для такого слабоумца! -- Вы ошибаетесь, сир, -- ответил старый грубиян Даву. -- Таким людям, как генерал Мале, ваш скипетр не нужен. Они переломили бы его о свое колено, словно палку... Ночь в Дорогобуже была проведена неспокойно. Париж был отнят у него. И кем же? -- республиканцем в обветшалом мундире, который бежал из больницы для умалишенных. "Где же предел моей власти и насколько она велика, если человек выбежал из бедлама -- и столица могучей империи пала к его ногам?" Париж потускнел в его глазах. Правда, он еще не потерял своего очарования. Император испытывал к этому городу почти ревнивое чувство, как к любимой женщине, осквернившей себя в чересчур пылких объятиях другого... -- Генерал Мале, -- бредово шептал Наполеон, -- кто бы мог подумать? Бригадный генерал Мале.., негодяй! Армия наконец-то дотащила свои ноги до Смоленска. Комендант города поначалу даже не хотел открывать ворота: в толпе прозябших и нищих калек он не сразу признал бренные остатки когда-то Великой армии, наводившей ужас на всю Европу. Смоленск был выжжен -- как и Москва! Среди обгорелых развалин кучами валялись непогребенные трупы завоевателей, бродили толпы дезертиров и мародеров. ("Лица, закопченные дымом бивуаков, красные и свирепые глаза, всклокоченные волосы делали их всех похожими на преступников...") Наполеон, опираясь на плечо Армана Коленкура, пешком поднялся по взгорью от Московской заставы до Новой площади в центре города, где для него была приготовлена квартира. Все четыре дня подряд он не покидал своего убежища, а тяжкие раздумья императора иногда прерывались вспышками самого дикого, самого необузданного гнева... Генерал Мале по-прежнему занимал его мысли! -- Неужели вся моя власть покоилась на песке? -- спрашивал он. -- Неужели достаточно одного слабого толчка, чтобы все мое величие оказалось прахом? Мне думалось, что искры революции уже затоптаны. Но.., что скажут теперь в Европе? Отсюда, из Смоленска, император слал письма (которые лишь в 1907 году появились в русской печати) министру полиции Савари -- герцогу Ровиго. Наполеон спрашивал, как могло случиться, что на целых три часа Париж был отдан во власть республиканцев? Каждое письмо к Савари император заключал словами: "За сим молю Бога оградить Вас своим святым покровом". Удивительна фраза Наполеона из его смоленского письма от 11 ноября: "Господин герцог Ровиго, я желаю, чтобы все, что имеет отношение к делу Мале, было опубликовано... Это пустое дело, но убедить в этом публику можно лишь путем оглашения..." Коленкуру он сказал: -- С этими французами, как и с женщинами, нельзя разлучаться на долгое время: они обязательно изменят... Наполеон все чаще возвращался в своих мыслях к Парижу, и в медвежьем захолустье Сморгони он покинул армию, устремившись во Францию. Сопутствовали ему, кроме Коленкура, польский офицер Вонсович и верный мамелюк Рустам. Забившись в глубину крытого возка. Наполеон бежал от армии тайно, неузнанный и таинственный. В дальнейшем же, если речь заходила о генерале Мале, император отзывался о нем с легким пренебрежением. -- Ах, этот жалкий маньяк! -- отвечал он, как бы не сразу припомнив, о ком идет речь. -- Но стоит ли говорить о нем? x x x Впрочем, и позднейшие историки еще долго спорили (и по ею пору спорят) -- был ли в полном разуме человек, пытавшийся отнять Париж у императора Наполеона, чтобы вернуть его законному владельцу -- народу Франции! Арман Коленкур четко зафиксировал фразу Наполеона, сказанную им еще в Михалевке. "Этот бунт, -- говорил он, -- не может быть делом одного человека..." Существенное признание! Наполеон вроде бы желал оглашения всей процедуры заговора генерала Мале, но потом сам же утвердил версию, будто генерал Мале был лишь ненормальным одиночкой, ибо только безумный одиночка -- в его понимании! -- мог покуситься на власть императора. Между тем, как пишет советский историк А. З. Манфред, "он еще в России, под Дорогобужем, когда ему было доложено дело Мале, понял его истинный смысл. То был республиканский заговор, в том не могло быть сомнения...". Наполеону было бы невыгодно (и даже опасно!) признать перед миром и Францией, что Мале не был одинок, что за ним стояли мощные подпольные силы той революции, которые еще действовали, которые ему. Наполеону, так и не удалось растоптать, -- и потому лживая версия о Мале как о "безумном одиночке", очень удобная для императора, надолго утвердилась в литературе, поддерживаемая историками-бонапартистами. Между тем Наполеон знал, что подлинная правда о заговоре Мале, страшная для империи, таила в себе угрозу всему его деспотизму... Именно тогда Талейран и сказал: -- Ну, вот! Это уже начало конца... Этот человек никогда не был одиночкой, у него были ресурсы и было содействие. Он был членом большой организации. Паскаль Груссе. "Заговор генерала Мале". Судьба была против него, и он погиб жертвой тирана. Но великими были дерзания его. Ж. Ф-К, де Лаешь. "Эпитафия Мале". НЕ БОЙСЯ "ЧИХНУТЬ В МЕШОК" Давно отошли в прошлое восторги тех славных дней, когда фунт бастильского камня стоил на рынке дороже фунта жирной говядины. Ах, какие чудовищные брошки мастерили тогда из него ювелиры -- патриоты республики! Но булыжники тюрьмы Ла-Форс, разобранной в 1840 году, не попали в число священных реликвий и закончили свой век на мостовых Парижа, сухо громыхая под колесами спешащих дилижансов. Боже мой, как давно это было... В эпоху наполеоновской империи улочка Паве еще хранила на фасадах домов вывески времен Рабле -- золоченых рыб и волосы Дианы, бегущих оленей и завитые кренделя колбас. Старинный замок Ла-Форс тяжко осел в землю на перекрестке Паве, а новейшая улица Королей Сицилии срезала его сбоку наискосок, обнажив при этом застарелую копоть на стенах. Дожди быстро смыли ее, и в памяти парижан навсегда угасли отзвуки карнавалов, когда шуты в маскарадных платьях пылали живыми воющими факелами. Давняя старина... Потом здесь поселились короли Наваррские, и эти же камни по ночам прислушивались к шепоту Изабеллы, подсыпавшей яд в бокалы прискучившим любовникам. Под этой же вот крышей прозвучали и злоречивые наветы кардинала де Виражу, которому народная молва приписывает сооружение прохладного фонтана -- несколько долгих-долгих веков тихо журчал он под самыми окнами замка Ла-Форс... Майор Мишо де Бюгонь, комендант парижской тюрьмы Ла-Форс, был старым закаленным ветераном. Корявые пальцы его, приученные сливаться воедино с эфесом сабли, теперь тоскливо перебирали громыхающие ключи от секретных камер. Как бывалый солдат, комендант высоко ценил чужое мужество и потому отзывался о своих постояльцах с искренним уважением. -- Вот ключ от восьмой камеры, -- говорил де Бюгонь своей толстухе жене. -- Разве я могу сказать что-либо скверное о генерале Лагори? Ведь это он был адъютантом у Моро, когда тот сорок дней пробивался через Шварцвальдское ущелье. Правда, тогда было время республики, и генерал Лагори доныне ей верен. -- Не забывай, что у нас император, -- отвечала разумная жена, поворачивая над огнем камина вертел с индюшкою. -- Да, -- вздыхал тюремщик, -- сейчас император... А вот тебе и номер пятый, угловая камера южной башни! Поверь: мне стыдно глядеть в глаза генералу Гидалю, который сидит там. Ведь я служил сержантом в его полку, и он всегда был так добр с нами, солдатами... Это настоящий республиканец! -- Но сейчас у нас император, -- снова напоминала жена. -- Великий император! -- восторженно подхватывал де Бюгонь, и, волоча по камням ногу, помятую в атаке при Аустерлице, он уходил проверять запоры тюремных камер... Говорливые прачки Парижа, полоскавшие белье возле фонтана, иногда видели в одном из окон замка лицо секретною узника. Повиснув на прутьях решетки, он спрашивал их: -- Француженки, в Париже ли сейчас император? И каждый раз прачки отвечали по-разному: Наполеон после Тильзита сражался в Испании, он охотился в Фонтенбло, ездил на торжества в Эрфурте и очень редко находился в столице. Но однажды, осмелев, женщины попросили узника назвать себя. И в ответ он крикнул им из окна тюремной башни: -- Слушайте: я -- бригадный генерал Клод Франсуа Мале... Неужели же патриоты Франции забыли мое имя? Но имя генерала Мале давно находилось под негласным запретом. Полицейский бюллетень гласил: "Мале упрям, он сторонник якобинства и недовольства, многие черты его характера говорят о том, что это человек очень решительный и всегда готов на любые авантюры". Министр полиции Савари -- герцог Ровиго -- внес свою лепту в характеристику нашего героя. "Мале, -- писал он, -- искренне вошел в революцию, с большим жаром исповедовал ее принципы. Для заговора он обладал тем характером, который отличал еще древних греков и римлян..." Верно подмечено! Мале и сам говорил о себе: -- Мы не последние римляне, за нами идут другие... x x x Генералу было уже за пятьдесят. Сухощавый и ладно собранный, Мале казался даже несколько изящен, как юноша. Уроженец гористой Юры, он был стремителен в поступках и порывист в жестах, но поступь имел плавную, почти неслышную. Крупные, как миндалины, вишневого оттенка глаза, седые волосы, сочный смех. Речь его звучала всегда гортанно и певуче. Он любил жену и был любим женою. Старики надзиратели, ветераны войн революции, отзывались о Мале почти с нежностью: ведь этот узник был окружен для них ореолом героических битв за права Человека... -- Наш орел! -- говорили они восхищенно. -- Конечно, разве генерал Мале усидит в этой клетке? Да, было время, когда француз спрашивал француза: -- Скажи, что ты сделал для республики такого, чтобы быть повешенным в случае, если победит контрреволюция? Мале еще юношей, в мундире "черного мушкетера", прославился в салонах Парижа насмешливым умом и порицанием монархии. "Эти Капеты!" -- говорил он о Бурбонах, презрительно именуя королей по фамилии. Во время казни Людовика XVI он сидел в кабачке перед открытым окном -- как раз напротив эшафота; когда же голова короля выкатилась из-под ножа в корзину, Мале поднял бокал с легким вином: -- Вот так славно соскочила! Ну-ка, выпьем... Под знаменами обновленной Франции он сражался за республику в армиях Моро и Пишегрю; дым бивуачных костров, голодная жизнь солдата, громкие победы на маршах -- он сроднился с этим и не мыслил судьбы иной. Париж, когда он снова появился в нем, показался генералу уже не тем городом, каким представлялся все эти годы, проведенные в дозорах и битвах. Было что-то подозрительное в обжорстве и веселости жителей, а генерал Бонапарт, первый из трех консулов, сразу насторожил Мале своим непомерным властолюбием зарвавшегося упрямца. Правда, консулов пока было трое, но... -- Что задумался, Мале? -- спросил его однажды Бонапарт. -- Три консула, -- ответил Мале. -- Наверное, совсем неплохое издание короля в трех аккуратных томиках. Но читать-то их все равно приходится с первого тома, с первой страницы. Бонапарт шутливо потянул его за яркую мочку уха, в которой висела круглая оловянная сережка. -- Как тебе не стыдно, Мале, -- упрекнул, он его дружелюбно. -- Ты же знаешь, что я отпетый республиканец. -- Впрочем, -- заключил Мале, -- три томика настолько плоски, что со временем их можно переплести в один том потолще. -- Шутишь, Мале? -- Нет, я уже вижу, как этот "толстяк" будет называться. -- Ну! Как же? -- Цезарь... Виктор Гюго был в ту пору еще мальчиком. Но много позже он вспоминал об этом времени: Веку было два года, Рим сменял уже Спарту. И шагал Наполеон вослед Бонапарту... -- Я, -- говорил Мале друзьям, -- остаюсь верен идеалам республики и успокоюсь лишь в том случае, когда стану пить вино из черепа убитого мною деспота... Корсиканец ведет себя так, будто вся революция делалась ради его возвышения. Мале уже распознал в молодом Бонапарте непомерное честолюбие и алчность к абсолютной власти; после 18 брюмера он, начальствуя в Дижоне, ожидал приезда первого консула, чтобы арестовать будущего властелина. В этом его поддерживал тогда Бернадот и другие офицеры-республиканцы. Кажется, Бонапарт догадался о ловушке и в Дижон не приехал... Встреча меж ними все-таки состоялась. -- Мне, -- сказал консул, -- привелось служить в артиллерии с капитаном Мале.., не ваш ли брат? Но он убежденный роялист, а почему же вы решили остаться якобинцем? Ответ Мале был таков, что из дивизионного генерала его разжаловали в бригадные. Бонапарт перевел его комендантом в Бордо, но это не образумило Мале: в 1802 году он выступил с протестом против обращения первого консула в пожизненного. -- Веселенькая капуцинада! -- гремел Мале в гарнизоне. -- Однако в ней недостает сущего пустяка: всего лишь миллиона французов, сложивших головы за уничтожение как раз того, что ничтожный корсиканец так блистательно восстанавливает... Наполеон понял: вот он -- враг, которого следует или запугать, или подкупить. Но угрозы оказались бессильны: Мале смолоду не боялся "чихнуть в мешок" (так говорили тогда о смерти на эшафоте). Титулы и богатство его не прельщали -- он оставался, не в пример другим, убежденным якобинцем. Скоро в Париже состоялось первое вручение знаков Почетного легиона; не был забыт и Мале, которого Бонапарт возвел в командоры ордена. Тогда же Мале созвал друзей на веселую пирушку и торжественно возвел своего повара в кавалеры Почетной ложки... Наконец, Бонапарт превратился в императора Наполеона, но Мале отказался присягать императору! Вся Франция дала ему присягу, но только не Мале... Он проживал тогда в Ангулеме, и префект донес императору слова генерала, сказанные им в частном порядке: -- Нация французов потеряла достоинство. Несчастные трусы, они уподобились тем лягушкам, которые на своем загнивающем болоте все-таки выквакали себе короля... Префект доносил, что в день коронации Наполеона только один дом в Ангулеме не был празднично иллюминован -- это был дом генерала Мале, из окон его дома весь день звучали возмутительные якобинские песни. "Даю слово чести, -- сообщал префект, -- что генерал Мале, несмотря на внешнюю любезность, является одним из главных противников правительства..." Префект просил сослать мятежного генерала куда-нибудь подальше, а гарнизон Ангулема, зараженный якобинством, раскассировать по дальним гарнизонам... Мале оставался верен себе: -- Мне ли бояться чихнуть в мешок? "ЗАГОВОР ПРЕДПОЛОЖЕНИЙ" Сейчас, когда споры о Мале затянулись почти на два столетия (в эти споры были вовлечены лучшие писатели Франции и наши лучшие историки, включая Евгения Тарле), когда было сломано немало копий в дискуссиях, а истина не раскрылась, лишь искуснее засекретилась под патиною безжалостного времени, -- мне, конечно, не внести в эти разногласия предельной ясности -- я способен лишь следовать фактам... Фактов же почти нету! Остались одни догадки. Говоря о филадельфах, историки активно оперируют словами: очевидно, вероятно, возможно, допустим, предположим, еще не доказано, надо полагать и так далее. Итак, филадельфы! Что мы знаем о них? Тайное "Общество филадельфов" во Франции ставило себе целью освобождение всех народов мира от тиранов, невзирая на то, в какие бы благородные тоги они ни рядились. Среди филадельфов были не только офицеры-республиканцы, давние враги Наполеона, но и простые рабочие, врачи, нотариусы, писатели, садовники, буржуа и рядовые солдаты. Французские филадельфы смыкались с "Обществом адельфов" в Италии, и здесь начинаются тайны движения карбонариев. Адельфами руководил знаменитый Филипп Буонаротти, потомок Микеланжело, величайший конспиратор своего века, провозвестник утопического коммунизма. Именно этот человек держал в своих руках неосязаемые для непосвященных тончайшие нити заговоров, подрывавших престолы венценосцев мира... Да, Наполеон знал о существовании филадельфов и адельфов, но его изощренные в сыске шпионы оставались бессильны перед их идеальной конспирацией. Да, в Петербурге тоже были извещены о филадельфах, но император Александр I не мог предполагать, что таинственные связи Буонаротти дотянутся лаже до Петербурга... Догадки, предположения, гипотезы! О-о, как много их накопилось за эти годы. Итальянские и французские историки сколько уже лет перепахивают старинные архивы, отыскивая хоть какие-нибудь намеки, чтобы намеки обратились в нерушимые исторические факты. x x x Вот подлинный факт: генерал Мале, посланный сражаться в Италию, был принят в "Общество филадельфов" своим же адъютантом Жаком Уде, известным по кличке Фелипомен. Генерал Мале подчинился своему адъютанту, обретя подпольное имя -- Леонид. Кажется, это не укрылось от ищеек Наполеона, и тогдашний министр полиции Жозеф Фуше установил за генералом Мале негласное наблюдение. В 1807 году Мале вышел в отставку и перебрался в Париж, чтобы готовить свержение Наполеона. Филадельфами был изготовлен поддельный указ сената, обращенный к народу: "Сенат экстренно собрался и объявляет, что Наполеон Бонапарт изменил интересам французского народа, он издевался над народной свободой, судьбой и жизнью соотечественников... Нескончаемая война, ведущаяся с вероломством, вызванная жаждой золота и новых завоеваний, дает пищу честолюбивому бреду одного-единственного человека и безграничному корыстолюбию горсти рабов, начала политической жизни истощаются день за днем в делах сумасбродного и мрачного деспота..." Внешне же казалось, что империя процветала! Ее архиканцлер Камбасерес был избран почетным президентом "Общества наполеоновских гурманов". В быстро нищавшей стране бонапартисты обжирались лакомствами, похищенными у других народов, они со знанием дела запивали деликатесы благовонными винами. -- Ничего, -- говорил Мале, -- скоро мы заставим эту сволочь отрыгнуть на панель все сожранное и выпитое. А штаб восстания мы разместим именно во дворце Камбасереса. -- Но почему? -- удивлялись друзья. -- Потому что этот ничтожный человек печатью архиканцлера утвердит все что угодно, лишь бы сохранить свое кресло, лишь бы у него не отняли тарелку, из которой он привык насыщаться... Будем учитывать и продажность казенной бюрократии! Новое правительство должны были возглавить испытанные борцы -- как Лафайет, как гонимый генерал Моро, как адмирал Трюге и прочие... Мале готовил декреты -- к армии и народу. -- "Солдаты! -- диктовал он. -- У вас нет больше тирана... В своем стремлении к власти Наполеон погиб. Сенат устраняет его нелепую династию. Вы больше не солдаты императора, отныне все вы служите только народу..." Что еще непонятно? Непонятен был срок начала восстания, которое сулило несомненный успех лишь в отсутствие Наполеона, когда его не будет в столице. Франция вступала в 1808 год, уже обескровленная войнами, никто не верил в официальную радость рекрутов, призываемых на очередную бойню; леса по ночам освещались тысячами костров, возле которых грелись голодные дезертиры... Куда же теперь Наполеон развернет свои армии? Куда и когда? Где та добыча, которая соблазнит его грабительский вкус? Мале уже рисовал картины будущего демократической Франции: -- Народ пойдет за нами, ибо мы несем ему мир.., вожделенный мир! Мы отменяем воинскую повинность, мы провозгласим свободу слова и культов, свободу прессы и театра. Политические узники, независимо от их убеждений, обретают свободу! Наконец весною Наполеон поспешно отъехал в Байону, чтобы оттуда, со стороны Пиренеев, готовить вторжение своих полчищ в беззащитную Испанию... Кажется, момент назрел. Генерал Мале сказал любимой жене: -- Если со мною что и случится в эти дни, ты не жалей обо мне... В этом мире насилия и лжи я не останусь последним римлянином! За мною пойдут другие, для которых чихнуть в мешок -- пара пустяков. Береги себя и нашего сына Аристида... x x x Жозеф