Фуше... В годы революции он сбросил с себя рясу священника, чтобы сделаться палачом. Фуше прислуживал чиновник Демаре, в прошлом тоже патер из провинции, который сбросил с себя личину якобинца, чтобы сделаться сыщиком. Но был в этой теплой компании официальных живодеров и подлинный интеллектуал политического надзора -- Этьен Дени Паскье, пламенный оратор-юрист; потеряв отца на гильотине, сам он едва избежал гильотины, а при Наполеоне сделался префектом тайной полиции, обретя славу мастера по раскрытию заговоров. Демаре навестил Паскье в его кабинете и спросил: -- Знаешь ли генерала Лемуана? -- Чуть-чуть, -- сказал Паскье, все зная о Лемуане. -- Поговори с ним.., со слезою в голосе. Лемуан знал мало, но и того, что он знал о предстоящем восстании, оказалось достаточным для арестов среди филадельфов; на квартире Мале нашли груды сабель и карабинов. Фуше вызвал Паскье и выдрал его за ухо, как нашкодившего щенка: -- Что я скажу теперь в оправдание императору? -- То, что скажут нам арестованные филадельфы. -- Но они ничего не скажут ни мне, ни тебе... Так и случилось. Следствие сразу зашло в тупик. Полиция не имела главного для осуждения заговорщиков -- улик... Сабли и карабины в счет не шли: кто не имел их тогда? Однако Наполеон даже из отдаления Байоны четко выделил именно генерала Мале: "Трудно найти большего негодяя, чем этот Мале.., надо выяснить его связи в этом заговоре", -- писал он Фуше. Среди многих имен, подозрительных для императора, мелькнуло имя и генерала Гидаля, служившего в Марселе... Фуше особым бюллетенем извещал императора: "Можно ли дать название заговора всем тем проискам, в которых нельзя раскрыть ни истинного вождя, ни способов исполнения, ни сообщников, ни собраний, ни переписки?.." Наконец, Фуше прямо объявил заговор генерала Мале "заговором предположений". Это слишком уж странно для инквизитора, который ясно видел цели филадельфов, который разгадал и сообщников Мале, но был явно заинтересован в том, чтобы скрыть все это от императора. Есть подозрение, что Фуше хотел использовать движение филадельфов в своих -- корыстных! -- целях. То, что было необъяснимо для министра полиции, то не казалось загадочным для самого Фуше, если знать звериное нутро этого страшного оборотня великой империи Наполеона... К его несчастью. Наполеон это понял! Понял и весь гнев, предназначенный для Мале, он обрушил на своего же министра. "Объясните мне роль Фуше в этих делах, -- писал он канцлеру. -- Что это? Сумасшествие? Или насмешка (надо мною) со стороны министра?" Фуше наградил верного Паскье пощечиной. -- Что новенького? -- вежливо спросил он при этом. -- Молчат.., никто ни в чем не сознается. -- Значит, они молодцы! -- похвалил Фуше филадельфов. x x x Назначив своего брата Иосифа королем в Мадриде, а шурина Мюрата посадив на престол в Неаполе, император Наполеон вернулся в Париж -- раздраженный, придирчивый, нетерпимый. -- Несносным шумом вокруг имени Мале, -- заявил он Фуше, -- вы создаете ему репутацию, какой он не заслуживает. Тем самым вы позволяете обществу думать, что мое положение и мой престол в опасности. Между тем французы должны знать, что они счастливы жить под моим скипетром, а недовольных средь них быть не может... Это я недоволен вами, Фуше! Филадельфов и якобинцев подвергли превентивному заключению -- без суда. Мале был водворен в Ла-Форс не за то, что он сделал, а лишь за то, что он мог бы сделать. А сделать он мог бы, конечно, многое. Удайся тогда мятеж в Париже, и, может быть, вся история Европы пошла бы иным путем -- путем демократических преобразований; возможно -- хочу я верить! -- наша древняя Москва сохранилась бы до наших дней той "белокаменной", какой и была она до исторического пожара 1812 года... Наверное, императору все-таки доложили, что не генерал Мале, а полковник Уде -- великий архонт (глава филадельфов); именно этот Уде связан с Буонарроти! И наверное, император Наполеон как следует подумал, а потом уже четко решил: -- Полковник Уде умрет у меня в чине генерала. "Кем же умрет генерал Гидаль?" -- мог бы спросить Фуше... ПОСЛЕДНИЕ РЕПЕТИЦИИ Генерал Гидаль был схвачен при попытке проникнуть в Ла-Форс, и Фуше небрежно спросил его на допросе: -- Вам хочется разделить участь Мале? -- Сидеть в камере с Мале, наверное, приятнее, нежели в вашем кабинете. Но.., в чем же я провинился? -- В том, что вам не сидится спокойно в Марселе... Гидаль вернулся на юг Франции, где (если верить слухам) филадельфы имели тысячи сторонников с оружием, готовых на все ради новой революции. Между тем в поведении Мале ничего не изменилось. Обычно он просыпался средь ночи, с помощью дешевого телескопа наблюдал за движением небесных светил, а по утрам столярничал у самодельного верстака... Поручик Лакомте, служивший в тюрьме помощником коменданта, однажды привлек его внимание. Почти заботливо, как отец, Мале расправил на груди поручика жиденький аксельбантик и заглянул в глаза юноши: -- Вы еще очень молоды... Наверное, я думаю, сумели наделать немало долгов в Париже? -- Как и каждый офицер, живущий только службою. -- Так вот, -- предупредил Мале. -- Советую расплатиться с заимодавцами, ибо скоро вам предстоит дорога в Испанию. -- Какая чепуха! -- расхохотался поручик... Майор Мишо де Бюгонь потом спрашивал Лакомте: -- Что он сказал тебе, сынок? -- Советовал расплатиться с долгами в Париже, считая, что скоро мне предстоит сражаться с гверильясами в Испании. -- Конечно, чепуха! -- согласился майор. -- Прежде наш великий император покончит с блудливою Австрией... По через неделю Лакомте уже отплывал в Барселону, чтобы погибнуть от руки партизан под стенами Сарагосы... Выходит, Мале знал гораздо больше того, что может знать узник Ла-Форса. Демаре навестил Паскье, предупредив его: -- Когда наш император будет сражаться на подступах к Вене, от этого Мале, наверное, следует ожидать всяких дерзостей. -- Есть основания к таковым подозрениям? Демаре сказал, что итальянский бандит Сорби, сидя в тюрьме Ла-Форса, что-то пронюхал о планах Мале, а теперь желал бы продать генерала как можно дороже. -- В обмен на свободу, -- заключил свой рассказ Демаре. -- Об этом стоит подумать, -- ответил Паскье... На квартире коменданта де Бюгоня состоялась тайная встреча бандита Сорби с префектом тайной полиции. -- Ну что ж, -- сказал Паскье. -- Свобода -- тоже товар, имеющий свою ценность. Ты даешь мне свой товар -- сведения о Мале, я расплачиваюсь с тобой верной купюрой -- амнистией... Сорби выболтал ему такое, что Паскье поспешил к министру с невероятным известием: генерал Мале, даже в застенке Ла-Форса, снова готов выступить против Наполеона: -- Он ждет, когда императора не будет в Париже. Фуше нехотя разрешил освободить Сорби: -- Но он явно перестарался в сочинении своих фантазий! Сидя в замке Ла-Форса, невозможно свергать правительства. Впрочем, его величеству об этом будет мною доложено... Пятого числа каждого месяца в пять часов вечера секретный узник поворачивался лицом в сторону заходящего солнца и пять минут посвящал размышлениям о том, что им сделано для пользы народа и что еще предстоит сделать. Так повелевал закон филадельфов, и одновременно с генералом Мале тысячи его соратников тоже обращали взоры к погасающему светилу... Мале, как и все якобинцы, постоянно был готов к смерти, естественной или насильственной -- это не так уж важно: "Если жизнь не удалась, человек погружается в смерть, как в летаргический сон, и, дождавшись в смерти лучших времен, он воскресает для новой жизни, которая будет лучше той, которую ранее он покинул..." Мысли филадельфов точнее выразил поэт Гете: "Кто жил достойно в свое время, тот и останется жить во все времена!" x x x Поверим на слово Жозефу Фуше, писавшему, что вскоре любое упоминание о филадельфах приводило Наполеона в содрогание; император предполагал, что "эти люди имеют опасные разветвления в его армии". Кажется, полковник Жак Уде сознательно не был удален им из армии, чтобы следы великого архонта не затерялись в гуще народа. Между тем тюрьма на улице Паве, где сидел генерал Мале, явно привлекала филадельфов. Что-то слишком часто стали они наезжать в Париж, пытаясь обмануть бдительность стражей. В сферу наблюдения Паскье тогда попали многие филадельфы, ищущие личных контактов с узником. Не ощущать наличия крепкой и мыслящей организации, связанной с именем Мале, было уже нельзя, но лицо Жозефа Фуше по-прежнему оставалось бесстрастным, как гипсовая маска. -- Вы опять об этих фантазиях Сорби, -- недовольно говорил он Паскье. -- Но стоит ли придавать значение словам человека, который способен выдумать даже полет на Луну, только бы ему доставили сладкое блаженство личной свободы... В мае 1809 года генерал Мале видел из окошка камеры прачек, которые горевали у фонтана Биражу, сидя на кучах белья. Они оплакивали мужей, пропавших без вести в Испании, сыновей, убитых в излучинах Дуная... В эту яркую весну армия императора безнадежно застряла напротив Вены, в бессмысленной бойне под Эйслингеном полегло сразу тридцать тысяч французских юношей, а Наполеон в хвастливом бюллетене распорядился считать эту сомнительную битву своей победой. Но истина дошла до Парижа, гарнизоны роптали, в народе Франции появилась растерянность. В следующей битве, при Ваграме, император обласкал полковника Жака Уде своим высочайшим вниманием: -- Полковник, отныне вы -- мой бригадный генерал и подтвердите мужеством, что вы достойны этого высокого чина... Уде и его полк были брошены в самое пекло битвы, а генерал Уде был жестоко изранен выстрелами в спину -- из засады! Великий архонт успел продиктовать пять предсмертных писем, одно из которых было адресовано генералу Мале... Тяжко было видеть тоскующих прачек у фонтана. -- Не плачьте! -- крикнул им Мале. -- Скоро придет мир... Его схватили при попытке к бегству, когда в соборе Парижской богоматери готовились запеть благодарственный "Те Deum" в честь победы Наполеона над Австрией. Со взводом барабанщиков Мале хотел ворваться в собор, чтобы со священного алтаря провозгласить народу и всей Франции: -- Император убит.., да здравствует Республика! Барабаны заглушили бы вопли отчаяния бонапартистов, а для легковерных парижан были заготовлены прокламации на бланках сената. Мале казалось, что французы устали приносить жертвы своему "Минотавру", он сумеет увлечь гарнизон за собой, а сам Бонапарт уже не осмелится вернуться в Париж, отвергающий его ради мирной жизни... Паскье навестил министра Фуше. -- Выходит, что Сорби был прав, -- сказал он. -- Генерал Мале имеет своих людей даже в сенате. Иначе откуда бы взялись эти официальные бланки, на которых напечатаны криминальные слова: "Бонапарта нет, долой корсиканца и его полицию, отворим все тюрьмы Франции настежь..." Что скажете вы теперь? -- Мале.., спятил, -- сказал ему Фуше. -- Напротив, -- возразил Паскье. -- Мале как раз очень здраво учитывал настроения публики в Париже... Мале поместили в секретную камеру. Мишо де Бюгонь сам проверил засовы и с тех пор носил ключи от темницы мятежного генерала на груди -- подле дешевого солдатского амулета. -- Бедный Мале, -- признался он толстухе жене. -- Конечно, он малость рехнулся: в самый-то торжественный момент, когда весь Париж возносит хвалу императору за его победу, и вдруг явиться в святом алтаре.., с барабанным боем! Да, такое не каждый придумает. С этим Мале надо быть осторожнее... Мягкими, но скорыми шагами горца Мале обходил камеру по диагонали -- крест-накрест. Он размышлял. Он анализировал. x x x Через год состоялось бракосочетание разведенного Наполеона с молоденькой австриячкой. По этому случаю была дарована амнистия, которая не коснулась ни Мале, ни его филадельфов. Жозеф Фуше получил титул герцога, но его подозрительные колебания уже не располагали Наполеона к доверию; на пост министра полиции выдвигался Савари (он же -- герцог Ровиго). Однако Мале до сих пор ни в чем не сознался, а упорство генерала смутило даже сановников империи, склонных поверить в его невиновность. Ощутив это, Мале личным посланием потревожил услады новобрачного. "Я постоянно жду Вашей справедливости, -- писал он Наполеону, -- но вот прошло уже два года, а я все еще в заключении". Одновременно с этим Савари получил ходатайство от мадам Мале о пересмотре дела ее мужа... Между Савари и Демаре возник краткий диалог: -- Черт побери, так кто же этот Мале? -- Всего лишь бригадный генерал. -- Виноват он или оговорен? -- спрашивал Савари... Не так давно в Ла-Форсе освободилась камера: Мале лишился приятного соседа, аббата Лафона, выступавшего в защиту папы римского; священника, как повредившегося в разуме, перевели в клинику Дебюиссона. В эти дни, составляя рапорты о поведении узников, де Бюгонь начал отмечать "ненормальную веселость бывшего бригадного генерала". Жене он говорил: -- И с чего бы ему веселиться? Впрочем, этот аббат Лафон тоже был хороший дурак... Я вот думаю: неплохо бы нам отправить и Мале на лечение, пока еще не поздно... Однажды он еще не успел позавтракать, когда ему доложили, что генерал Мале выразил настоятельную необходимость видеть коменданта тюрьмы у себя в камере. -- В такую-то рань? Чего ему надобно? -- Однако не поленился подняться в башню. -- День добрый, генерал! Мале смахнул с колен курчавые стружки: -- Велите прибрать в моей камере, господин майор. Новый министр наверняка пожелает нанести мне визит... -- Герцог Ровиго? -- изумился майор. -- С чего бы это? -- Велите прибрать! -- кратко закончил Мале... Спустившись в свою квартиру, старый комендант -- в ответ на вопрос жены -- лишь небрежно отмахнулся, как от мухи: -- Надоел он мне! Опять какие-то бредни... Но караульный уже дергал шнурок колокола, возвещая о прибытии в тюрьму высокого гостя. Мишо де Бюгонь жестоко поплатился за свою недоверчивость: он был вынужден встретить министра в халате, в туфлях на босу ногу. Герцог Ровиго (тоже старый республиканец!) похлопал коменданта по животу: -- Берите пример с меня: я давно уже на ногах... Министр действительно навестил генерала Мале, и тот встретил его за верстаком, стоя по колено в стружках. -- Вы, я вижу, -- начал герцог любезно, -- недаром проводите здесь время. Что это будет у вас -- табуретка? -- Скорее, престол великой империи. Мне осталось только выдолбить круглую дырку посередине... О чем они рассуждали затем, майор не все расслышал, но Мале дважды возвысил перед министром голос. -- Какие глупости! -- фыркал он. -- Изменить нации, к которой сам принадлежишь, нельзя. Изменить можно только правительству. Вам должна быть известна эта классическая формула. А о будущем человечества никак нельзя судить по его настоящему, ибо настоящее очень часто бывает обманчиво... Ровиго что-то отвечал, но Мале взбунтовался снова. -- Пока нации имеют идолов, -- гневно выговаривал он, -- равенства быть не может, ибо властитель, хочет он того или не хочет, но он все равно стоит над судьбами людей... Дверь с лязгом распахнулась, и герцог Ровиго, запахиваясь в малиновый плащ, поспешно выскочил из камеры Мале: -- Газеты не присылать. Верстак отберите. -- А.., телескоп? -- спросил де Бюгонь. -- Звезды тут ни при чем. Оставьте... После этого случая майор де Бюгонь пригласил генерала Мале к себе на квартиру, они вместе хорошо поужинали. -- Услуга за услугу, -- сказал комендант. -- Вы предупредили меня о нечаянном визите Савари, а я сообщаю вам, что недавно арестован и заточен в ужасный Венсеннский замок генерал Виктор Лагори, приятель изгнанника Моро... Оба они, если я не ошибаюсь, как раз из вашей веселой компании! Мале был подавлен этим известием (Лагори был необходим ему в Париже и непременно на свободе -- для связи с эмигрантом Моро; в нужный момент оба они, Мале и Лагори, должны были выступить одновременно ради свержения Наполеона). -- Как он попался? -- сухо спросил Мале. -- Дурак! Сам же явился в приемную герцога Ровиго, надеясь на указ императора об амнистии по случаю его свадьбы. А до этого Лагори скрывался на улице Фельянтинок, где давно проживала его любовница -- мадам Софи Гюго с детьми... Мале отпил вина из бокала, губы его порозовели. -- Я хотел бы видеть Лагори! -- Скоро, скоро, -- утешил его де Бюгонь. -- Не понял. -- Сейчас поймете. Мадам Софи Гюго, помимо женских страстей, занята страстями и политическими. Она уже хлопочет, чтобы ее обожателя перевели из Венсеннского замка в Ла-Форс, который, благодаря моему доброму сердцу, славится на всю Францию мягкостью тюремного режима... -- Кто помогает ей в этом? -- спросил Мале. -- Представьте, ваш бывший сосед -- прелат Лафон, которого еще при Фуше сочли спятившим. У него какие-то связи... Мале понятливо кивнул. Он-то знал, что цели роялистов и папистов иногда парадоксально смыкаются с целями революционеров -- в общем негодовании против династии Бонапартов. (Андре Моруа писал, что Софи Гюго добилась свидания с возлюбленным: "Он сгорбился, исхудал, пожелтел, челюсти его судорожно сжимались... Савари говорил, что его только вышлют из Франции: изгнание -- это милосердие тиранов. Вмешательство женщины сильного характера все изменило...") Лагори появился в Ла-Форсе вместе с фолиантами Вергилия и Горация, при встрече с Мале он сказал ему радостно: -- Надеюсь, тебе будет приятен горячий привет от генерала Моро из заокеанской Филадельфии... Мале врезал сподвижнику такую крепкую затрещину, что голова Лагори жалко мотнулась в сторону. -- Меня, -- жестко рассудил Мале, -- более обрадовало бы, если бы ты остался на свободе... Что за глупость -- поверить в амнистию императора? Как ты посмел явиться к Савари за отпущением грехов и принять на веру слова о милосердии императора? Тебя следовало бы расстрелять по суду филадельфов. -- Прости, Мале.., я сплоховал, -- покаялся Лагори. -- Но я никогда не изменял делу, которому мы служим. Прости... -- Ладно. А что Гидаль? -- По-прежнему в Марселе. Там все готово... По таинственным каналам в камеру Мале притекали самые новейшие сведения о делах в империи; обо многом он узнавал даже раньше парижан. Свидания он имел (правда, частые) только с женою. Префект полиции заподозрил было мадам Мале и намекнул об этом майору, но де Бюгонь сразу вспылил: -- Обыскивать ее не стану! Лучше уж в отставку. -- Да, -- согласился Паскье, поразмыслив. -- Пожалуй, вы правы, майор: обыскивать женщину -- верх безнравственности... Комендант снова, в который уже раз, отметил в рапортах "ненормальную веселость" генерала Мале. А что он знал о нем? Да ничего... Три заговора прошли через жизнь генерала -- три неудачи. Первый еще в Дижоне, на самом срезе веков, когда "шагал Наполеон вослед Бонапарту", второй заговор, когда Цезарь разбойничал в Байоне, не удался и третий, когда Наполеон сражался на полях Австрии... Но Мале не унывал. -- Будем считать, -- говорил он Лагори, -- что репетиций было уже достаточно и в финале этого грандиозного спектакля Наполеон лишится своего нескромного седалища -- престола... Возле фонтана Биражу на улице Паве иногда появлялась женщина с мальчиком. Печальным взором она скользила по окнам страшного тюремного замка, отыскивая в них лицо любимого человека. Это была мадам Софи Гюго, влюбленная в Лагори, а мальчик -- ее сын, будущий писатель Франции, который почти не знал своего отца, зато обожал того самого человека, которого любила его несчастная мать. Итак, три заговора -- три трагические неудачи. Никто не знал, что здесь, в каменном застенке Ла-Форса, вызревает еще один -- четвертый, и самый решительный! Мадам Гюго с сыном уходила в даль тихой улицы Паве. В один из пасмурных дней Мале сказал Лагори: -- Слушай, а не пора ли мне сойти с ума? ДИАГНОЗ: ОСТРОЕ ПОМЕШАТЕЛЬСТВО В тюрьме появился новый узник -- неистовый корсиканец Боккеямпе, имевший несчастие быть земляком самого императора. В семействе его, очевидно, сохранились какие-то предания о молодых годах Бонапарта, который, став владыкой Франции, категорически пожелал, чтобы люди имели короткую память. К сожалению, память у Боккеямпе была превосходной, и он никак не мог забыть того, что Наполеон предал свою маленькую родину. Угодив в застенок, Боккеямпе создал для себя железный режим: с утра пораньше хватал в руки что попало, начиная высаживать двери камеры. Короткий перерыв на обед и прогулку, после чего Ла-Форс снова наполнялся чудовищным грохотом. -- Оставь. Что ты хочешь доказать этим? -- говорил ему Мишо де Бюгонь. -- Успокойся, сынок. -- Я хочу доказать, -- отвечал корсиканец с бранью, -- что на этом свете должна быть христианская справедливость... Однажды его должны были везти на набережную Малакке, где велось следствие. Боккеямпе стоял в коридоре, невдалеке от раскрытой камеры Мале, и зябко ежился от холода. Рука генерала показалась наружу, выбросив в коридор шинель. -- Да, сегодня прохладно, -- прозвучал голос Мале... Накинув шинель, Боккеямпе сунул руку в карман, ощутив шорох бумаги. В полицейском фиакре он сумел тайком развернуть записку. Прочел: "Не бойтесь! Вызов ничем не угрожает. Ваше дело застряло у префекта, назначенное для разбора не ранее весны. И прекратите, пожалуйста, стучать -- вы мешаете не только мне..." Сказанное подтвердилось, и Боккеямпе, в знак уважения к генералу, перестал дубасить в двери. А через несколько дней узники Ла-Форса прогуливались внутри двора, с огородов парижских предместий доносились запахи чебреца и мяты. Мале первым заметил котенка -- всеобщего любимца, который застрял на карнизе, под самой крышей тюрьмы, жалко мяуча от страха и одиночества. Арестанты стали совещаться меж собой и не могли придумать способа выручить животное из беды. Боккеямпе отошел в сторону, чтобы помолиться. Потом он сорвался с места и вдруг.., пополз, будто ящерица, вверх по тюремной стене -- выше, выше, выше! Почти прилипший к древним камням Ла-Форса, издали он казался распятьем, приколоченным к стене. Комендант тоже подбадривал корсиканца окриками: -- Так, так, сынок... Еще! Ну, немного... Котенок, увидев лезущего к нему человека, закрутился на узком карнизе, прутиком вздыбливая хвостик. И вот, вскинув руки, корсиканец схватил его за шкирку -- метнул в ближайшее окно камеры. Падая затем в колодец тюремного двора, Боккеямпе чудом вывернулся -- полет! -- и уже повис на ветвях дерева. -- Молодец, сынок! -- похвалил его майор. Но ветви дерева снова качнулись, и земляк великого императора теперь явно удирал по гребню каменной стены. Арестанты суматошно загалдели. Часовой вскинул ружье. -- Стреляй! -- велел ему де Бюгонь. Но тут Мале ударил ногой по ружью -- роковая пуля, щелкая по булыжникам, запрыгала вдоль двора, поднимая пыльцу. -- Боккеямпе! -- крикнул он в сторону беглеца. -- Остановись и возвращайся обратно.., слышишь? -- Фигурка отчаянного парня застыла на фоне вечернего неба. -- Ну же! -- припечатал генерал Мале крепкой руганью. -- Я кому сказал -- возвращайся... Беглец сгорбился и, в раздумье помедлив, спрыгнул в глубину двора. Майор де Бюгонь протянул руку Мале: -- Благодарю вас, генерал... На старости лет вы благородно избавили меня от бесчестного убийства! Когда арестантов разводили по камерам, Боккеямпе, едва не плача, вдруг задержался перед Мале. -- Я вам поверил, -- сказал он. -- Но.., зачем? Зачем вы остановили меня? Сейчас я был бы уже на свободе... Мале обнял несчастного корсиканца: -- Ты ничего не понял и потому сердишься... Пойми же: скоро мне понадобятся такие отважные люди, как ты! Было ясно -- генерал Мале опять что-то задумал. Неуловимые для полиции нити уже сошлись пучком в его камере -- теперь Мале сплетал из них прозрачную паутину, чтобы набросить ее потом на громоздкую империю Наполеона. Но герцог Ровиго в это время был озабочен тревожными докладами префекта Тибодо с юга Франции: там, в Марселе и Тулоне, оживились якобинские настроения, к недовольным примыкают итальянцы и даже испанцы, размещенные в гарнизонах Прованса. Тибодо сообщал, что готовится мятеж под руководством генерала Гидаля, но -- по словам Тибодо -- повстанцы не начнут мятежа до тех пор, пока не получат сигнала из Парижа... Савари нервно отбросил со лба непокорную челку. -- Что за чушь! -- сказал он себе. -- Кто может дать сигнал из Парижа? Тибодо всегда мерещатся страхи... В апреле 1811 года Тибодо настойчиво просил Савари, чтобы арестовали Гидаля, иначе он, префект, не ручался за спокойствие всего Прованса. Это вывело министра из терпения, в ответном письме он отчитал Тибодо за панику, Савари писал, что префект не смеет даже заикаться о том, будто "при режиме его императорского величества (Наполеона) возможно устраивать заговоры. Напротив, убедите себя, что это невозможно..." Челка министра полиции была на манер наполеоновской! Хороший лакей всегда подражает своему господину... x x x Тюремная надзирательница Аделаида Симоне тишком передала Мале крохотную записочку. -- Это вам.., из Марселя, -- шепнула она. Гидаль сообщал, что Наполеон, кажется, задумывает войну с Россией, а в Марселе все готово: "Наши дела идут успешно. Только что я получил известие из Германии (порабощенной Наполеоном), что и там имеем верных союзников. Я укрепляю наши позиции в Италии..." Прекрасно! Россия останется нерушима, а Италия с Испанией скоро обретут свободу от корсиканского деспотизма. Только бы не случилось беды с Гидалем: он слишком горяч, особенно когда заглянет в большую бутылку... Однажды ночью майор Мишо де Бюгонь был разбужен по тревоге: в камере генерала Мале слышны чьи-то голоса. Накинув халат, ветеран поспешил в башню. Сомнений не было -- Мале с кем-то разговаривал. "Неужели и правда спятил?.." Майор откинул шторку и в ужасе закричал: -- Боккеямпе! Вы-то как сюда попали? Пока он возился с ключами, отпирая засовы, случилось чудесное превращение: мирно похрапывал Мале, а больше никого в камере не было. Комендант кинулся бежать на другой этаж, он открыл камеру корсиканца -- тот дрыхнул, словно окаянный. -- Что за чертовщина! -- перепугался майор... Утром он нанял трубочиста, которого и спустил в дымовую трубу. Но трубочист объявился лишь на следующий день -- он вылез из подвала соседнего дома, отказавшись рассказывать что-либо. Очевидно, генерал Мале хорошо владел тайнами старинного замка. Майор даже не осмелился сделать ему выговор: -- Боже мой! Что еще вы задумали на мою седую голову? Мале -- благодушный и спокойный -- сидел перед ним, раскладывая пасьянс на стареньких картах времен революции. В его колоде не было ни королей, ни дам, ни валетов -- их заменяли яркие символы Свободы, Гения и Равенства. -- Что еще? -- спросил он. -- Скоро вы получите письмо с набережной Малакке, в котором будет говориться обо мне... -- Да? -- вполголоса откликнулся де Бюгонь. -- Конечно! Без меня ведь никак не обойдется, -- рассмеялся Мале, ловко тасуя картишки. -- Вы еще можете смеяться? -- И будет сказано, -- пророчил Мале, -- что я готовлю побег с целью перебраться под знамена России, которой уже многие служат... Но вы, майор, не верьте этому. Русская армия справится с нашим императором и без моих услуг. Вы меня поняли? Майор вернулся на свою квартиру и выразительно покрутил перед женою пальцем возле своего виска. Она его поняла: -- Ну и пусть его заберут от нас.., куда надо! x x x Всю зиму узник держал начальство в постоянном напряжении; по тюрьме ходили упорные слухи, будто по ночам генерал Мале вылезает гулять на крышу; караульные, простояв на посту в его башне с неделю, оказывались уже негодными -- он успевал их распропагандировать, и приходилось менять их как перчатки. -- Сударь, -- не раз упрекал де Бюгонь генерала, -- за вашу судьбу я спокоен. Но, прошу, пожалейте хоть свою нежную супругу, которая так много лет страдает! Мале отделывался шутками. Однако комендант не оценил юмора арестанта, приписывая его легкомыслие некоторой расстроенности разума. Он укрепился в этом мнении, когда Мале куском мела разрисовал стену своей камеры, точно воспроизведя на память план улиц Парижа. На месте же площадей с их казармами и правительственными учреждениями он изобразил головы собак, кабанов, шакалов и всяких гадов. Непонятные стрелы рассекали кошмарный чертеж, расходясь почему-то (тогда на это не обратили внимания!) от казарм Десятой когорты Национальной гвардии, размещенных на улице Попинкур. -- Я придумал новую игру, -- пояснил Мале коменданту. -- И сейчас ознакомлю вас с ее несложными правилами... -- Сотрите все! -- велел де Бюгонь, не дослушав. -- Сегодня к вам придет жена, а у вас не стена, а бред взбесившегося топографа. Лучше я велю приготовить для вас букет цветов. Разрешая свидание мадам Мале с мужем, добряк де Бюгонь осторожно намекнул ей: -- Вы не сердитесь, мадам, на старого солдата, но мне кажется, что ваш почтенный супруг уже... Сами понимаете: он не всегда здраво располагает собой и своими поступками. Жена генерала, еще моложавая женщина, в черных траурных одеждах, бегущих от плеч до полу, стояла перед ним -- робкая и печальная, как олицетворение вечной скорби. Кажется, в этот момент они отлично поняли друг друга. -- Может, вы и правы, -- произнесла жена генерала. -- Но.., что мы можем сделать для здоровья моего мужа? -- Я подумаю, -- решил майор, сердечно жалея женщину. Наступила зима. Поздним вечером во двор Ла-Форса въехал полицейский фургон, из него вывели генерала Гидаля... Увидев Мале, он сразу начал ругать префекта Тибодо: -- Эта сволочь все-таки допекла министра своими доносами, и вот я здесь... Но ты не волнуйся, Мале: Прованс начнет и без меня, когда начнется в Париже... x x x Мале шел навстречу обстоятельствам, а обстоятельства складывались в его пользу. Не только жена, он и сам ходатайствовал, чтобы его перевели в клинику доктора Дебюиссона. "Там, -- писал он министру полиции, -- я согласен ждать в менее неприятных условиях справедливости его величества..." При свидании с мадам Мале герцог Ровиго сказал ей: -- Утешьтесь! Я не вижу особых причин, препятствующих перемещению вашего супруга в тюремную клинику... Комендант тюрьмы до конца точно не знал, насколько он прав в своих догадках, но рехнувшихся, считал он, совсем незачем томить в тюрьмах. В рапортах он так и отписывал на набережную Малакке, что генералу Мале надо поправить мозги, а жена майора подзуживала его поскорее избавиться от генерала: -- Ты и так, бедный Мишо, бережешь этого Мале лучше яйца. Спятил он или не спятил, но без него нам будет спокойнее... Действительно, с двумя остальными генералами в Ла-Форсе комендант управился бы: Лагори терпеливо выжидал перемен к лучшему, а воинственный Гидаль, поджидая сурового суда, напивался по вечерам, в минуты же ангельского смирения он вырезал ножницами из бумаги силуэты прекрасных женщин. -- Ты права, душа моя, -- соглашался де Бюгонь с женою, -- мы должны избавиться от этого шального якобинца. А то не только он, но скоро и мы с тобою окажемся в бедламе... Собрался консилиум врачей, и генерала Мале было решено перевести из казематов Ла-Форса в пансион для умалишенных знаменитого психиатра доктора Дебюиссона. -- Там будет вам лучше, -- сказал де Бюгонь. -- И я так думаю, -- ответил Мале. -- Благодарю вас за все. Наверное, я был слишком беспокойным постояльцем в вашей чудесной бесплатной гостинице для избранных. -- Ну что вы! -- смутился старый драбант. -- Извините меня тоже. Иногда я вмешивался в ваши дела не совсем кстати. Но у меня, поверьте, нет иных доходов, кроме этой проклятущей службы на благо нашего великого императора. Желаю вам как можно скорее поправиться, генерал! Мале ответил майору учтивым поклоном: -- Я освобождаю камеру... Знаете, для кого? -- Для кого? -- спросил майор. -- Для министра полиции Савари, герцога Ровиго... Вот тут бедный майор, кажется, окончательно поверил в "сумасшествие" генерала. Мале, покидая Ла-Форс, громким голосом обратился к окнам мрачной цитадели: -- Прощайте, мои друзья! И ты -- Боккеямпе, и ты -- Гидаль, и ты -- Лагори! Прощайте все.., скоро мы встретимся! За углом улицы Паве карета замедлила ход, на подножку ее вскочила мадам Мале. Генерал подхватил ее в свои объятия. -- Сними перчатки, -- сказал он жене, -- и дай мне свои нежные руки... Любовь моя! Вспомни наше свадебное путешествие во Франшконте -- мы не разнимали тогда рук всю дорогу... Скоро карета вкатилась на улицу Святого Антония. -- Сейчас мы снова расстанемся, Клод. -- Да, милая Мадо. Но уже ненадолго... x x x Доктор Дебюиссон был психиатром новейшего, гуманного толка. Он отвергал варварские приемы лечения, практикуя обращение с больными мягкое и добросердечное. Генерала Мале по прибытии в больницу лишь заставили окатиться ледяною водой, и он предстал перед Дебюиссоном нагишом, накинув на плечи только чистую простыню. -- Сбросьте ее, -- велел Дебюиссон. Простыня упала к ногам генерала, и Дебюиссон невольно вздрогнул. На груди пациента красовалась четкая татуировка: голова Людовика XVI, прижатая к плахе ножом гильотины. Врач нацепил очки, попросил Мале подойти ближе. -- Что это у вас, генерал, за странный натюрморт? -- спросил он. -- Судя по тяжелой челюсти, это лицо из династии Бурбонов, а ножик отнюдь не для разрезания дичи. -- О да! -- охотно отозвался Мале. -- Изо всех способов народной медицины, чтобы избавиться от перхоти в голове, самый удачный пока придуман только один -- это гильотина... Дебюиссон властно поднял ладонь, сказав: -- Довольно! Я сразу разгадал вашу болезнь, Мале: вы -- отчаянный якобинец. Так и запишем.., для истории. Генерал Мале признательно склонил голову. -- Лучшей болезни, -- отвечал он, -- вы просто не могли бы придумать. Любопытно -- каков же будет ваш диагноз? На грифельной дощечке Дебюиссон начертал крупно: ГЕНЕРАЛ МАЛЕ -- ОСТРОЕ ПОМЕШАТЕЛЬСТВО -- Вот мой диагноз для каждого из якобинцев, -- закончил он веско. -- Можете повесить это на дверях своей комнаты. -- Благодарю вас, доктор. Теперь я спокоен: смерть от почтенного благоразумия мне, во всяком случае, отныне не угрожает. Итак, генерал Мале сделался официальным сумасшедшим великой Французской империи. Пятого числа каждого месяца в пять часов вечера он на пять минут обращал свои взоры к заходящему солнцу: "О великое светило! Что я сделал на благо свободы?.." "МОИ ЛЮБЕЗНЫЕ СУМАСШЕДШИЕ" Республика сняла оковы не только с узников Бастилии, но и с умалишенных знаменитого Бисетра. До падения королевского режима во Франции (впрочем, как и в других странах) психические больные считались опасными для общества, наравне с бандитами, и сажались на цепи в тюрьмы -- с той лишь разницей, что охраняли их не солдаты, а капуцины. Дебюиссон считал себя учеником великого гуманиста Филиппа Пинеля, но пансион его скорее напоминал убежище для пройдох и авантюристов всякого рода, нежели клинику для умалишенных. Солидный "Maison de Sante", в котором только решетки на окнах свидетельствовали о лишении свободы, был окружен старинным садом; тихая улочка Святого Антония упиралась в глухое предместье Парижа, и тучи голубей вечно кружили над крышею пансиона. Невольные (или слишком вольные) пациенты доктора Дебюиссона имели хороший стол, каждый -- отдельную комнату и свободный доступ к ним родных и приятелей. "Сумасшедшие" же здесь пребывали особые, и с ума они сходили каждый на свой лад: так, например, чиновники проворовывались, генералы терпели поражения на полях битв, роялисты пламенно желали восстановления прежней династии, а придворные не умели угодить императору. Это были настоящие "сумасшедшие" -- не чета тем орущим дуракам, которых без лишних слов вяжут в смирительные рубахи! Все эти люди, чтобы не сидеть в тюрьмах, предпочитали "лечиться" от подобных "сумасшествий" в пансионе доброго доктора Дебюиссона, стремительно богатевшего от наплыва великосветских гонораров. И министр полиции Фуше, конечно, догадывался об истинном значении пансиона. Почем знать! -- может быть, он и сам рассчитывал когда-нибудь.., подлечиться; всего ведь не предугадаешь, времена тяжелые. Так что лавочка эта не была прихлопнута и Савари, который требовал от больничной администрации одного: удерживать пациентов в пределах высокого забора, окружавшего этот странный бедлам эпохи Наполеона. -- Все-таки вы следите, -- наказывал Ровиго врачам. -- Не все же здесь хорошие симулянты. Наверное, бывают ведь и тяжелые случаи душевных заболеваний... Из числа старых знакомцев Мале встретил здесь своих заклятых врагов -- роялистов, которые волею судеб отныне признавали его своим единомышленником. Это был чудовищный парадокс того безобразного времени, когда граф Жюль де Полиньяк приветствовал якобинца Мале радостным возгласом: -- А-а, вот мы и в одном "комплоте", мой любезный дегенерат! Не пора ли для начала составить партию в триктрак? Маркиз де Пюивер, сидевший еще в тюрьмах Конвента, тоже был несказанно рад видеть генерала Мале. -- Я имею все основания, -- заметил он кляузно, -- быть недоволен вами: когда-то вы сажали меня, теперь сами выглядываете на мир через щелку. Учитесь же, генерал, логике событий... Маркиз де Пюивер, братья Полиньяки, Бертье де Совиньи, испанский священник Каамано -- они, как знойные мухи, кружились вокруг генерала. Их привлекало в нем мужество и стойкость убеждений, какими сами они не обладали. И он оказался снисходителен к роялистам -- играл в триктрак, распивал по вечерам шамбертень, но оставался по-прежнему малодоступным и гордым. Вот он снова появился на дорожках больничного сада -- быстроглазый, с ухмылкой на тонких губах; он ни перед кем не заискивал, первым разговора не начинал, одним кивком головы одинаково отвечая на приветствия маркизов и полупьяных могильщиков. Иногда Мале присаживался к старенькому клавесину, тихо распевая давно забытый романс: Они прошли, этих праздников дни, И не вернутся уже они. У вас было то для ваших побед, У вас было то, чего больше нет... Свистнув, он подзывал больничного пуделя, гулял с собакой по саду, размышляя о чем-то в своем одиночестве. Тут однажды к нему подошел аббат Лафон, сказавший: -- Генерал, наши цели, кажется, совпадают? И мне и вам одинаково мешает жить один человек -- император Наполеон, он же и генерал Бонапарт... Скоро Мале уединился в своей комнате, и среди пансионеров "Maison de Sante" возникли слухи, будто генерал занят историей войн из эпохи Французской республики. -- Войн? -- удивился маркиз Полиньяк. -- Вот уж никогда не поверю... Не войн, господа, а демагогии, столь любезной его якобинскому сердцу. В дымящемся навозе революции он, как петух, будет выкапывать зерна, давно уже сгнившие. Сплетни великосветских "идиотов" доходили до генерала, но он не придавал им значения. Мале трудился над книгой, которую ему хотелось бы назвать "ХРЕСТОМАТИЕЙ РЕВОЛЮЦИИ". Обращаясь к потомству, Мале хотел заранее предостеречь Революцию Будущего от скорбных ошибок великой Революции Прошлого: -- К сожалению, многие из нас считали революцию завершенной, когда они дорвались до высшей власти... Не в этом ли и таится печальная развязка нашей революции? И вот однажды, фланируя