по коридорам клиники, де Пюивер заметил краешек бумаги, торчавший из-под дверей комнаты Мале. Маркиз не отличался особой щепетильностью в вопросах чести и, потянув бумажку к себе, вытащил наружу всю страницу рукописи. С удивлением он прочел: "Люди не хотят повиноваться прежним деспотам. Но, единожды вдохнув дурмана свободы, они уже забывают о мерах предосторожности. Скоро замешивают новую квашню из лести и славословий, чтобы слепить для себя из этого зловонного теста нового Идола. И власть этого искусственно созданного Идола бывает для нации гораздо опаснее, нежели примитивный деспотизм эпох, уже разрушенных Революцией..." В этих словах Мале разоблачал культ Наполеона! Маркиз де Пюивер ворвался в комнату генерала. -- Поздравляю! -- кричал он, размахивая листом бумаги. -- И вы прозрели, мой генерал! Только побывав в море революций, мы поняли, как покоен был бережок старой монархии... Мале вырвал из рук маркиза свою страницу и грубо отшвырнул от себя чересчур восторженного гостя. -- Убирайтесь вон! -- зарычал он в бешенстве. -- Вы ничего не поняли, светлейший скудоумец, и никогда меня не поймете... Вечером того же дня Мале снова повстречался в саду с Лафоном; элегантный толстяк аббат носил под сутаной короткие штаны-culottes -- из черной сверкающей парчи. -- Что-то вас давно не видно, -- улыбнулся он генералу. -- Давно, -- согласился Мале. -- Но когда черт стареет, он всегда становится немножко отшельником... Оба они, по уверению Паскье, "придумали себе душевные болезни и добились перевода в клинику". Генерал еще в тюрьме Ла-Форса обнаружил в соседе по камере изворотливый гибкий ум. Мале почему-то сразу решил, что аббату наверняка недостает личной храбрости, но зато Лафону нельзя было отказать в разумности. До ареста он был скромным кюре в приходе Бордо. Надо полагать, пастырь он был далеко не мирный, ибо радел больше всего о папе Пие VII, нежели о нуждах своей паствы. Римского папу из заточения Фонтенбло он не выручил (папа и не знал, что у него есть такой заступник), зато сам Лафон угодил под сень гостеприимного пансиона для сумасшедших. -- Здесь мне хорошо, -- признался аббат со вздохом, -- а мыслям моим просторно, как арабу в пустыне... Вскоре к их обществу присоединился испанский священник Каамано. Три различных по духу человека, они ненавидели Наполеона в трех ипостасях: генерал Мале -- как республиканец узурпатора, аббат Лафон -- как страдалец за главу унижаемой церкви, а испанец Каамано -- как патриот, родина которого была растоптана сапогами наполеоновской гвардии. -- Главное -- выждать, -- убеждал Лафон. -- Наполеон тоже не вечен, когда-нибудь сдохнет. Даже одна случайная пуля может решить судьбу его самого, его империи и нас с вами! -- Значит, -- вставил Мале, ухмыльнувшись, -- дело только за императором? Надеюсь, я верно вас понял? -- Безусловно. Какие могут быть сомнения, генерал? Лафон, опытный прохиндей, и сам не заметил, как попался в ловко расставленные перед ним сети. -- Хорошо, аббат, -- со значением намекнул Мале, -- когда-нибудь я напомню вам об этом милом разговоре... Рукопись "Хрестоматии Революции" на столе генерала медленно разбухала. Исписывая страницы безобразным почерком, Мале все перестрадал заново: победы и поражения, предательства и благородство, опьянение торжеством и даже нищенство в заброшенных гарнизонах возмущенной Вандеи. -- До каллиграфии мне очень далеко, -- как-то сказал Мале аббату. -- Нет ли у вас знакомого переписчика? -- А что вы сочиняете, коварный якобинец? -- Лафон шутливо погрозил генералу пухлым пальцем. -- В вашем возрасте писание любовных мадригалов для дам уже сомнительно. -- Согласен, что возраст критический для якобинца, а для поэта и подавно! В мои пятьдесят восемь лет неплохо бы качать на коленях сопливого внука или строить амуры с молоденькой кухаркой. Однако... -- Тут генерал шлепнул ладонью по неряшливой рукописи. -- Вот, разрешаю взглянуть... Аббат раскрыл "Хрестоматию Революции" с удивительной поспешностью, словно только и ждал этого момента, но -- странное дело! -- начал с последней страницы. Дважды прочел ее. -- Ну? -- спросил его генерал. Медленным жестом аббат снял с переносицы очки. -- Но это же не конец! -- сказал он. -- Я думал, что вы пойдете много далее в разъяснении своих принципов. Если бы ваши идеалы, как и мои, оказались завершены, то вы (простите великодушно) не сидели бы здесь на правах помешанного! Мале понял аббата с первых же слов. -- Я продолжу, -- заявил он. x x x И он -- продолжил... Теперь работали вместе. Генерал писал, коряво и грубо, а Лафон героически продирался сквозь заросли генеральских выводов, красивыми оборотами он старательно приукрашивал по-солдатски лапидарную речь генерала. -- Удивительно! -- ворковал аббат. -- Люди, владеющие речью, бывают скованы, как только сядут к столу. А прекрасно пишущие совсем беспомощны в разговоре. И только бездарности вроде меня умеют прилично делать и то и другое. -- Вы, кажется, льстите мне? Хотя ваша лесть и тонкая. -- Просто я хотел сделать вам приятное: вы же ведь, военные люди, всегда любите, чтобы оружие было хорошо заточено... Были найдены толковые копиисты: капрал Рато, служивший в гарнизоне Парижа, и смышленый студент Бутри -- приятель Каамано. Люди они были молодые, в заработке нуждались, а потому исполняли переписку бумаг генерала весьма охотно и бойко. -- Торопитесь, -- наказывал им Мале... В своих писаниях он рискованно зашел весьма далеко. Победно прошагав под возгласы "Марсельезы", Мале обрисовал худший вид "Карманьолы" -- танец буржуазии, которая отплясывала на братских могилах, и в ушах распутных девок сверкали серьги, сделанные в форме крохотных гильотин. Мале уже подбирался к таинствам восшествия на престол Наполеона, к секретам его побед и власти... И теперь аббат Лафон с трусливой поспешностью разжижал страницы "Хрестоматии Революции". -- Эта фраза, -- иногда говорил он, -- звучит под вашим пером сразу на двадцать лет каторги в Кайенне. Я позволю себе исправить ее.., вот так! Теперь вы получите за нее в худшем случае три года Венсеннского замка. Это уже не так страшно... Капрал Рато и студент Бутри мало вдумывались в текст, который им давался для переписки. Но если бы они исполняли работу не машинально, то, пожалуй, могли бы заработать и больше, отнеся эту рукопись прямо на набережную Малакке -- к министру полиции. С помощью жены Мале возобновил связи с бывшими друзьями в армии, и теперь Рато часто разносил по Парижу его письма, причем адресатами иногда были военачальники и с громкими именами. Пребывание в их богатых передних льстило захудалому капралу; уповая на связи опального Мале, честолюбивый Рато втуне надеялся устроить свою карьеру. Он был бы удивлен, узнай только, что Мале уже раскусил его хиленькое тщеславие; мало того! -- он мысленно уже включил капрала Рато -- как маленькое звено -- в цепочку событий будущего... Мадам Мале тем временем посетила ближние к Парижу города, где ее знали. В ответ на выраженные ей сожаления по поводу печальной участи мужа она как бы удивлялась: -- Вы ошибаетесь, мой супруг давно уже на свободе. Правда, он еще не совсем оправился после пережитого, но службе его болезнь помешать не может... Досыта напитав провинциальное общество подобными слухами, она проверяла их действие в самом Париже, чаще прежнего появляясь в столичном свете. Иногда ее спрашивали: -- Вас можно поздравить, мадам Мале? Говорят, в Руане вас видели уже вместе с мужем? Каковы сейчас его планы? Ответы умной женщины были весьма осторожны. Лишь скользящие полунамеки, которые можно истолковать двояко: -- Ну, у вас какие-то запоздалые сведения... Так постепенно, как бы исподволь, полуофициальное мнение Парижа было подготовлено к тому, что генерал Мале реабилитирован и бодрствует где-то в гарнизонах провинции. В эти же дни, подтверждая слухи, до Мале дошло известие из придворных кругов об увлечении Наполеона книгами о геройских походах короля Карла XII. Мале в гневе воскликнул: -- Значит, ему все еще мало! Так пусть же идет на Восток и пусть отыщет свою Полтаву, а русские позаботятся, чтобы свернуть ему разжиревшую шею. Великий Рим он превратил в никудышный департамент своей империи, но мы еще посмотрим, какой департамент получится у него из Москвы! x x x Франция не отвергала военный гений Наполеона, но французы не мирились с условиями империи того же Наполеона: личность императора они зачастую отделяли от государства... О хорошем правителе обычно говорят, что он "покрыл страну школами и больницами", а Наполеон покрыл Францию казармами и тюрьмами, которые строились на протяжении всего его правления. Для кого же столько тюрем? Для преступников? Нет. Сам император объяснял в указах, что тюрьмы создаются "для тех, кто не может быть осужден по недостатку улик, или же для тех, чей публичный процесс грозил спокойствию государства". Иначе говоря, варварское беззаконие возводилось в ранг абсолютной законности... Этого мало! Армия пожирала хлеб быстрее народа и с большей алчностью. Нехватка продуктов вызвала их чудовищную дороговизну. Страна зашаталась от голода. Лебеда, отруби, жмыхи и лесные орехи заменяли народу хлеб. А бунтующих бедняков расстреливали, не щадя при этом и женщин. "Забота" императора о голодных выразилась в его распоряжении: от каждой буханки хлеба богач обязан отрезать горбушку в пользу голодающих. Наконец в феврале 1812 года Наполеон, боясь народных волнений, повелел открыть в Париже бесплатные столовые, и тысячи парижан выстраивались в длинные очереди, чтобы получить от щедрот императора миску государственной баланды. А газеты Наполеона -- без тени юмора -- извещали читателей, что они благоденствуют под скипетром гениального вождя и полководца, во всем мире давно царит повальная нищета и все другие народы (читай: еще не покоренные Наполеоном) "завидуют счастливому жребию и довольству своих французских товарищей". В это же время, когда писались эти строчки, женщины Франции делали аборты, чтобы их дети не служили "пушечным мясом", а иные спешили вызвать преждевременные роды, дабы избавить своего мужа от рекрутчины. О том, что французам предстоит поход на Россию, поговаривали давно, и умные люди предчувствовали результат его: -- Стоит нашему императору лишь чуточку споткнуться на пороге России, и все народы подымутся против этого зарвавшегося гения.., все-все -- от Рейна до Сибири! Генерал Мале тоже думал об этом, рассуждая: -- Почти двадцать лет подряд французы не вылезают из кровавой бани, и главное сейчас -- вернуть всех наших солдат из тех стран, в которые они проникли ради грабежа и насилия, ради удовлетворения честолюбия императора... Так он говорил. А так он писал: "Вот нам (филадельфам) и нужно поспешить... Французскому народу прежде всего необходимо свободное суждение о вещах. Нужно сделать так, чтобы он мог сказать: хочу или не хочу этого ребенка?.." В канун вероломного нападения Наполеона на Россию между генералом и аббатом Лафоном состоялся короткий, но весьма значительный разговор. Начал его аббат -- с вопроса: -- Не кажется ли вам, что карету империи Наполеона не так-то легко остановить, а еще труднее -- направить по иному пути. Пока вы будете менять в упряжке лошадей... -- Лошади тут ни при чем! -- перебил Мале. -- Они только тянут, везет же кучер. Карета государства не должна замедлить ход, пока кнут одного кучера переходит в руки другого. Пассажиры спросонья и не заметят, что их повезли по новой дороге. -- Та-ак, -- призадумался аббат. -- Но охрану этого кнута, а иначе -- скипетра. Наполеон доверил самым верным церберам. -- Мне ли не знать об этом? Но у меня на каждого пса уже заготовлен ошейник. Вот, взгляните на этот брульон... Мале протянул аббату список людей в Париже, которых следует изолировать в первую очередь: герцог Ровиго, генерал Гюллен, капитан Лаборд, Паскье, Демаре и прочие. -- О! Я вижу, что у вас все продумано... Они долго молчали. Больничный пудель царапался в дверь, тихо поскуливая. Со свечей капал прозрачный воск. -- Странно другое, -- заметил аббат, стряхивая задумчивое оцепенение. -- Почему все заговоры последних лет, как справа, так и слева, заканчивались позорными провалами? -- Это потому, друг мой, -- убежденно заверил его Мале, -- что в числе сообщников всегда находились предатели. -- Какое же средство против этого бедствия? -- Возможно только одно средство: число лиц, посвященных в тайну заговора, следует сократить до минимума. -- Вы не ошибаетесь, мой генерал? -- спросил аббат, и румяные брыли его щек утонули в черных кружевах пышного жабо. -- Верьте мне! -- строго ответил Мале. Этот разговор впоследствии сыграл немалую роль. x x x Священник Каамано вдруг "излечился" настолько, что это признал не только доктор Дебюиссон, но подтвердила и полиция. Однако возвращение в Испанию ему было запрещено, и он поселился на тихой улочке Нев-Сент-Жиль. -- Очень хорошо, что вы остаетесь в Париже, -- сказал ему Лафон на прощание. -- Времена переменчивы, и вы еще можете быть полезным во славу десницы божией. Мале трудолюбиво копался на огороде, помогая садовникам, которые его боготворили. Горбатой жене больничного гробовщика, родившей девочку, он принес две влажные от росы камелии. Мале положил цветы на подушку, и лицо пожилой горбуньи вдруг похорошело от счастья. Глаза ее увлажнились от слез, и при отблеске свечей они вдруг сверкнули, как драгоценные камни. -- Вы прекрасны сейчас, мадам, -- сказал ей Мале. -- Желаю вам быть счастливой матерью. Гробовщик наклонил кувшин, темное вино, глухо булькая, медленно заполнило две пузатые кружки. -- Генерал, я хочу угостить вас... Выпьем! -- За Францию, -- отозвался Мале. -- Простые люди, я сейчас уйду, но вы не забывайте меня, -- неожиданно попросил он трогательно. -- Помните меня, бедного генерала Мале... Несмотря на позднее время, в вестибюле пансиона его поджидал капрал Рато с заплаканными глазами. -- Что с вами, юноша? -- спросил генерал. -- Такое несчастье, -- всхлипнул Рато. -- Говорят, наш резервный батальон должен выступить из Парижа на Вильно. -- На Вильно? Значит, безумие продлевается... Мале отвернулся к окну. Перед ним темнел ночной сад, и ветви деревьев таинственно шумели, вытягиваясь под ветром. Генерал барабанил пальцами по стеклу, раздумывая: "Значит -- Россия?.. Значит -- исход!.." Он повернулся к Рато даже с улыбкой. -- Не тревожьтесь, -- утешил капрала. -- Я замолвлю за вас словечко, и вы, как единственный сын у матери, не будете участвовать в этом последнем пиршестве Цезаря... "Неужели Наполеон настолько уверен в своем счастье, что решится напасть на Россию?" -- этот вопрос горячо обсуждался среди пациентов Дебюиссона, и вскоре сомнения подтвердились: Великая Армия вдруг шагнула за Неман, безлюдные печальные пространства поглотили ее в своих пределах За обеденным столом Мале торжественно поднял бокал. -- "Мои любезные сумасшедшие, мои дорогие кретины, идиоты и просто дураки! Могу вас поздравить: отныне во Франции появился человек, который намного глупее генерала Бонапарта, а именно -- император Наполеон Надеюсь, что скоро наш доктор Дебюиссон будет иметь еще одного пациента! Ну-ка, выпьем... А что? Мале словно подслушал, что в эти дни говорил морской министр Декре архиканцлеру Камбасересу: "Император у нас рехнулся, положительно он сошел с ума. Он заставит всех нас полететь кувырком, и все это, вот увидите, кончится грандиозной катастрофой..." Камбасерес промолчал. x x x Молчание! Великое молчание нависло над Францией... Парижские газеты, не получая точной информации из России, заполняли страницы разной ерундой. Журналисты бесплодно спорили, какая пьеса нужна для развития героики, возникла глупейшая дискуссия, какое пение лучше -- итальянское или французское? "После взятия Смоленска, -- писал Савари, -- все желали одного -- заключения перемирия". Это мнение наблюдателя из окон набережной Малакке. Но до генерала Мале из далекой Америки дошел голос опытного стратега Моро. "Великий человек, -- писал он о Наполеоне, -- в России чрезвычайно унизился, и кажется, что в Смоленске он окончательно потерял свой разум..." Это правда, что продвижение Наполеона к Москве вызвало в кругах правительства почти панику. "Отныне император -- человек погибший" -- именно так говорили о нем министры... Наконец, до Франции дошло известие о битве при Бородино, которую Наполеон повелел считать поражением русской армии, и на площади Инвалидов пушки Парижа салютовали сто раз подряд. В середине октября был распубликован очередной бюллетень Великой Армии, в котором сообщалось о занятии Москвы, покинутой жителями и охваченной грандиозным пожаром. Роялисты приуныли, и только Мале оставался весел. -- Чему вы радуетесь? -- обидчиво спросил его Бертье де Совиньи. -- Гороскопы гадалки Кленорман подтвердились: Наполеон уже сидит в берлоге русского медведя. -- Ну, -- отшутился Мале, -- он свалился в эту берлогу по недоразумению. Посмотрим, каково-то он из нее выберется, когда одноглазый медведь проснется с рычанием. -- Вы имеете в виду Кутузова? -- спрашивали его... Мале не поленился принести карту России. -- Смотрите! -- сказал он. -- Наполеон попал в условия, в каких ему бывать еще не приходилось.., нигде в Европе. Отступление Барклая и Кутузова -- не от страха и не от слабости россиян. Нет, -- утверждал Мале, -- это, скорее, великолепная западня, в которую наш император залезает сам, еще не догадываясь, куда и зачем он лезет... Москва для него и станет задвижкой, которая разом захлопнет эту западню! В мемуарах людей того времени мы находим одно удивительное совпадение. Именно в эти дни умнейший человек Парижа, князь Талейран де Перигор, -- в частной беседе с маркизою Куаньи -- сказал буквально следующее: -- Вот самый удачный момент, чтобы ЕГО низвергнуть... В лечебнице для душевнобольных, почти одновременно с Талейраном, точно так же думал и генерал Мале. "КОНСПИРАЦИЯ" -- "КАМПАНИЯ" А затем всякие известия из России перестали поступать в Париж; по осенней, затянутой дождями Франции расползались мрачные слухи об ужасах русской зимы, о неизбежной гибели от русских дикарей самого императора и всей его армии... Вечером 19 октября Мале без предупреждения вошел в комнату Лафона. -- У меня серьезный вопрос... Можете ли вы представить, что императора более не существует? В поднятой руке Мале держал шандал со свечами. -- Разве получены новые депеши из России? -- Нет, -- отчеканил Мале. -- Но советую заранее проникнуться мыслью, что императора более не существует. -- Куда же он денется? -- недоуменно спросил аббат. -- Наполеон уже пронзен пикою русского казака. -- Кто-нибудь во Франции знает об этом? Мале выступил из тени, задул пламя свечей. -- Пока что об этом знают только два человека: я и вы! Причем, -- добавил он, -- смерть императора наступит тогда, когда мы с вами определим ее дату... Готовьтесь! Руки аббата судорожно дернулись, рванули нитку, и горошины четок вдруг весело закружились по комнате. -- Генерал... Что вы задумали, генерал? -- Восстановить лишь то, что разрушил император. -- Аббат при этих словах обессиленно рухнул в кресло, но генерал Мале безжалостно закончил: -- Да, я понимаю, что республика вам не по душе, но все-таки вам предстоит примириться с нею... Выступление было назначено на конец октября, о чем Аделаида Симоне и предупредила генералов Лагори и Гидаля в их заточении. Мале велел жене приготовить крупные боны государственного казначейства, вынуть из нафталина мундиры. -- Один мундир, -- наказывал он, -- с выпушкой и басонами, генеральский. Другой -- адъютантский, с аксельбантами. Шпаги возьми у Роже, он тебе не откажет. Пистолеты зарядишь сама потуже, как перед боем. И раздобудь полицейский шарф. Все это привезешь на квартиру испанца Каамано... Филадельфы уже заготовили поддельный "сенатус-консульт", в котором говорилось о гибели Наполеона 7 октября под Москвой, далее следовал декрет, гласивший: "Так как императорская власть не оправдала надежд тех, кто ждал от нее мира и счастья французам, эта власть с ее институтами упраздняется". К власти должно было прийти временное правительство с президентом -- генералом Моро, вице-президентом назначался знаменитый республиканец и ученый-математик -- Лазар Карно... -- Осечки не будет, -- сказал Мале жене. x x x Осечка в заговоре возникла по вине герцога Ровиго, который посетил Ла-Форс, любезно побеседовав с узниками-генералами: -- Лагори, ваше дело закончено. Нет смысла томить вас по тюрьмам империи, и вы скоро вернетесь в Америку к своему генералу Моро. -- После чего министр повернулся к Гидалю: -- Ас вами у нас сложнее. Вы предстанете перед судом военного трибунала в Марселе... Прошу вас, господа, заранее экипироваться для столь дальнего дорожного путешествия. Гидаль и Лагори тревожно переглянулись: заговор трещал по всем швам, и они заявили почти в один голос: -- Просим повременить с нашим удалением из Парижа, ибо вы сами должны понять, что надо собрать вещи, вернуть белье из стирки.., уладить кое-какие дела. Савари разрешил им отсрочить отъезд, а надзирательница Симоне в тот же день повидалась с Мале, предупредив его, что сроки мятежа следует перенести на ближайшие дни. Мале взвесил все обстоятельства и наказал сообщнице: -- Передайте Лагори и Гидалю, что в ближайшую из ночей их сон будет мною потревожен.., неожиданно! Встретив аббата Лафона, который при виде генерала пытался шмыгнуть за угол, Мале остановил его сердитым окриком: -- Стойте! Куда вы спешите? -- Я хотел бы навестить цирюльника, -- растерялся аббат. -- У меня уже заросла тонзура, не мешает ее выбрить... Генерал бесцеремонно обнажил его плешивую голову: -- О создании тонзуры, я вижу, давно озаботилась сама природа, и потому не советую тратиться на цирюльников. Вы, мой друг, от меня не отвертитесь. Укрепитесь в греховной мысли, что всевышний уже прибрал к себе вашего императора. -- Генерал, -- понуро отозвался аббат, -- не могли бы вы расправиться с его величеством без моего участия? -- Увы.., но я спешу. И мне уже некогда подыскивать соратников более решительных. Придется брать за собой в бессмертие ту тряпку, из которой никак не выкроить знамени... Днем 22 октября капрал Рато явился в больницу, выложив на стол генерала последние перебеленные им страницы "Хрестоматии Революции". Мале похвалил юношу: -- У вас отличный почерк. Если бы вы пошли по гражданской службе, из вас получился бы недурной канцелярист. -- Но я мечтаю быть офицером, -- признался Рато. -- Вы заслуживаете этого. И скоро станете офицером. -- Я? Какое счастье... Да здравствует император! -- Не орите, -- строго одернул его Мале. -- Вы находитесь не в кабаке, а в приличном заведении для благородных психопатов. И здесь никому не позволяется выкрикивать глупости... -- Извините. Но я так рад, так рад.., а мои сестры теперь будут приняты в обществе... Правда, что я буду офицером? -- Завтра, -- ответил Мале уверенно. -- А сейчас слушайте меня с крайним вниманием. Вечером, сразу после девяти часов, вы должны быть на улице Нев-Сент-Жиль у известного вам испанца Каамано, туда же приведете и студента Бутри. Рато выслушал и подобострастно кивнул: -- Я с удовольствием исполнил бы вашу просьбу. Но мне, господин генерал, нельзя покидать казарму в столь позднее время. -- Повторяю, -- отчеканил Мале, -- к девяти часам вы будете на улице Нев-Сент-Жиль со студентом Бутри. А командир вашего батальона будет извещен мною о вашей отлучке. -- Благодарю вас, генерал! Проводив капрала до ворот, Мале вдруг спросил: -- Постой, ведь ночью, когда будешь возвращаться от Каамано, тебя без пароля не пропустят в казарму.., верно? -- Точно так, генерал. -- Ты недогадлив... Так вот, не забудь узнать пароль по гарнизону Парижа на сегодняшнюю ночь. -- Будет исполнено, генерал. x x x Лафон по собственному почину навестил Мале. -- Мне совсем не хотелось бы, -- сказал он, -- чтобы вы сочли меня тряпкой... Я имею вполне законное право быть крайне взволнованным. Как слуга церкви, я далек от дыма сражений, а звуки органа для меня всегда были милее рева воинских горнов. Так извините, генерал, мою минутную слабость... Мале, распахнув объятия, привлек аббата к себе: -- Не будем ссориться. Впереди у нас целая ночь, каждое мгновенье которой будет расписано в легендарных хрониках. Лафон действительно справился с трусостью, во время ужина оставался благодушно-покоен. Затем генерал Мале предложил ему партию в карты, и аббат не отказался. Мале несколько раз подряд обыграл священника, и Лафон в своих мемуарах не забыл отметить, что "генерал был абсолютно спокоен и настолько хорошо владел собою, что я ему постоянно проигрывал...". Но постепенно настроение аббата менялось, и Мале ощутил это: -- Чем объясните потерю бодрости? Неужели проигрышем? -- Да, генерал. Честно говоря, я не очень-то люблю оставаться в дураках, -- увильнул аббат от прямого ответа. -- Если так -- отыгрывайтесь! -- Придется, -- нехотя согласился аббат... Пальцы его мелко вздрагивали, когда он вскрывал свежую колоду, и Мале потребовал от него выдержки: -- Возьмите себя в руки. Надеюсь, если задрать на вас сутану, то я увижу под нею штаны бравого мужчины... Лафон молитвенно сложил ладони перед Мале, как перед святым распятием, он заговорил -- порывисто и проникновенно: -- Послушайте, генерал: не может ли так быть, что мы оба настоящие сумасшедшие? Ведь иначе мы не сидели бы здесь. И, возможно, то, что нам кажется здраво, со стороны выглядит как поступок явно ненормальных людей. -- В истории деспотических государств нормальное всегда кроется в ненормальном. Поверьте мне, аббат, что тирания всегда ненормальными средствами преследует нормальные человеческие чувства... Мы сейчас самые здравые люди во всей Франции, ибо мы желаем свержения деспотизма! -- Ну, хорошо, -- покорно согласился аббат. -- Допускаю, что это так. Но.., пойдет ли за вами гарнизон Парижа? -- Армия устала от избытка крови и славы, она, как и весь народ, жаждет мира. Неужели вы думаете, -- усмехнулся Мале, -- что я оставлю гарнизону время для рассуждений? Заговор будет стремителен, как полет метеора, -- вдохновенно рассуждал Мале. -- Когда нет времени для исполнения приказов, тогда не остается времени и для анализа своих поступков... -- Допустим, -- сказал аббат, -- императора не стало. Но префект департамента Сена, граф Фрошо, даже поверив в гибель Наполеона, сразу же вспомнит о его сыне -- Римском короле! -- Ну и пусть. -- Под испытующим взором аббата генерал невозмутимо прихлебывал вино. -- Вспомнит и никому не скажет... Что бы ни случилось, Фрошо будет помнить только о своей карьере. Чиновники же за эти годы так хорошо выдрессированы императором, что любое, даже идиотское, распоряжение выполнят как надо, лишь бы оно имело официальный характер... -- Так ли? -- попробовал усомниться Лафон. -- Так, -- заверил его Мале. -- Любой чиновник стремится к сохранению своего чина, своего стула, своего жалованья. Все они беспринципны! Власть может переходить из рук в руки, но бюрократия слепо придерживается любой власти. -- Боже мой, -- начал вздыхать аббат. -- Что-то будет с нашей Францией, когда император узнает всю правду? -- Я расскажу, что будет... Наполеон бросит остатки армии на своих маршалов и кинется в Париж. Но здесь хозяином страны будет уже народ, и только он! Лафон выложил перед ним свой последний козырь: -- А куда же вы денете самого императора? У филадельфов все было продумано заранее: республиканский генерал Лекурб должен возглавить народную армию в Булони на Марне, и эта армия схватит Наполеона живьем, независимо от того, кем он вернется из России -- побежденным или победителем. Два заговорщика, генерал и аббат, тихо разошлись по своим спальням, чтобы снова сойтись в полночь -- в этот роковой час всех классических заговоров. Наверное, есть что-то злодейское в том кратчайшем мгновении, когда часовая и минутная стрелки сливаются воедино, как в любовном экстазе. Но этим стрелкам не суждено было совместить две разные натуры -- республиканца и роялиста! Сейчас мы это пронаблюдаем, читатель... x x x Ровно в полночь две неслышные тени проскользили во тьме и спустилась в сад. Из мрака выступила третья тень. -- Не пугайтесь, -- шепнул Мале аббату. -- Это садовник, которому я велел проводить нас... Дядюшка Суше, -- окликнул его генерал, -- где ты поставил лестницу? -- Как и договорились: вы соскочите с нее прямо в тень напротив часовни. А на улицах сейчас -- ни души... В руке генерала раскачивался тяжелый портфель. -- Что у вас в нем? -- спросил аббат. -- Будущее, -- отвечал Мале... Первые капли дождя застучали по листве деревьев. Гром в отдалении расколол небеса над предместьями Парижа. -- Ливень, -- сказал Мале, поднимая лицо. -- Сейчас хлынет ливень. Взгляните, какие тучи нависли над Парижем... Лестница стояла, прислоненная к высокой каменной ограде. Не выпуская портфеля, Мале решительно вскарабкался наверх. -- Высоко ли нам прыгать? -- спросил аббат снизу. -- Ерунда, -- ответил Мале, уже взобравшись на стену. -- Прыжок в бессмертие еще никому не ломал ноги... Он бросился вниз. Мягкая трава смягчила падение. Наверху показался Лафон, подбиравший края сутаны. -- Нет, генерал, -- сказал он вдруг. -- Как хотите... -- Что? -- обомлел Мале. -- Не желаете ли вы здесь и попрощаться со мною? Прыгайте, черт вас побери... -- А если я разобьюсь? -- Чушь! -- в ярости воскликнул Мале. -- Разве не найдется в Париже часовщика, который бы не собрал ваши винтики? -- Так и быть, генерал, -- рассудил аббат. -- Я уступлю вам и прыгну, но обещайте сразу же отпустить меня на покаяние. Мале с проклятьями потрясал внизу кулаками: -- Утром я отпущу вас куда угодно, хоть к черту на рога, но сейчас-то вы просто обязаны прыгнуть... Ну! -- Я не могу. Здесь очень высоко. -- Не врать! В монастырях стены еще выше, а вы сами рассказывали, как сигали через них, чтобы поспеть к девкам... Этот довод подействовал: с жалобным писком, почти шарпая спиной по стене, кулем свалился на траву аббат Лафон. -- Я сломал себе ногу, -- моментально придумал он. -- Клянусь, я не сделаю больше ни шагу. Мале взял его за ухо и оторвал от земли. -- Хитрый лис! -- обозлился он. -- Даже если и сломал ногу, ты все равно поковыляешь за мною... С черного неба хлынули бурные потоки дождя. -- Прекрати хныкать, -- всю дорогу ругался Мале. -- Странные пошли люди: их надо силком тащить к славе! Вспомните хотя бы патриота Курция, бросающегося в пропасть... В доме испанца Каамано их уже поджидали Рато и Бутри. Скинув промокший плащ, Мале сразу же спросил капрала: -- Ты узнал ли пароль, мой мальчик? -- Конечно. Не ночевать же мне на улице. -- Каков же сегодня пароль по гарнизону Парижа? -- "Конспирация", а отзыв -- "кампания". Глаза генерала невольно расширились: -- "Конспирация"? "Кампания"? Ты не ошибся ли? -- Нет, генерал. -- Ну, что ж! Тем лучше для всех нас... В этом пароле Мале чудилось счастливое предзнаменование. Он вывернул поля треуголки, чтобы она скорее просохла. x x x Следующий его вопрос был обращен к Каамано: -- Была ли жена? Что оставила? -- Узел вещей, который я спрятал.., вон там. -- Очень хорошо! -- закрепил разговор Мале. -- Значит, наше правительство уже распорядилось... Вещи были на месте, жена его не подвела. Мале при всех встряхнул в руке толстую пачку банковских чеков. -- Капрал Рато! Утром получите патент на офицерский чин. А сейчас вот вам мундир -- можете сразу переодеться. Увидев мундир поручика, Рато ошалел от счастья. -- Я уже офицер! -- в восторге выкрикивал он. -- Какое счастье! Вот не ожидал... Да здравствует наш император! Генерал Мале поднял ладонь, требуя тишины. -- Внимание. Я должен сообщить чрезвычайную новость: седьмого октября под стенами русского города Можайска император Бонапарт по имени Наполеон.., убит. -- Какое горе для Франции! -- разревелся Рато. -- Наоборот, -- сурово продолжал Мале. -- Это счастье для всей Европы... Сенат уже изменил форму правления, и вот тут, -- генерал поднял над головой портфель, -- уже лежат списки нового, республиканского правительства. -- Республика? -- так и отшатнулся Бутри. -- Да. С империей покончено. -- Но... -- Молчать! -- гаркнул Мале. -- Слушайте далее... Сенат удаляет тех лиц, которые, занимая высокие посты, не могут отвечать требованиям нации. Так, например, сегодня же ночью будут арестованы министр полиции и комендант Парижа... -- Кто же заменит их? -- удивился Бутри. -- Префект будет выбран народом, а комендантом Парижа назначен.., я, господа! -- Из портфеля был извлечен указ. -- Вот бумага от сената, подтверждающая мое назначение. Мне, как вступившему в должность коменданта столицы, поручено арестовать вышепоименованных лиц... Поручик Рато! Успев облачиться в новенький мундир, Рато исполнительно щелкнул каблуками сапожек, готовый на все. -- По моей просьбе вы назначены ко мне адъютантом. -- Повинуюсь, мой генерал! Мале поднял кувшин с вином. При каждом глотке в мочке его уха качалась круглая тяжелая серьга из олова. -- Бутри! -- позвал он, вытирая рот. -- Я, генерал... -- Мои полномочия в новой для меня должности вполне достаточны для назначения вас комиссаром полиции Парижа. Бутри явно замялся. Испуг юного юриста перед Республикой был замечен генералом, но выбирать не приходилось: Мале перебросил ему трехцветный шарф комиссара полиции. -- Наденьте эту роскошь по всей форме и будете следовать за мной во имя закона и справедливости.., повинуйтесь! -- Клянусь! -- Бутри оглядел себя в зеркале; в нем быстро появился апломб начальника. -- Куда мы идем сначала? -- В казармы Десятой когорты на улицу Попинкур. Затем Мале повернулся к раскисшему толстяку Лафону, под которым растеклась большая лужа от мокрой одежды. -- А вы, дорогой аббат, нужны для секретного сообщения, ради чего и прошу вас выйти на лестницу... -- На лестнице он влепил ему здоровую оплеуху. -- Мне, -- поморщился Мале с презрением, -- просто не хотелось бесчестить вас при свидетелях. Черт с вами, дорогой святоша, не тряситесь от ужаса. Я отпускаю вас... Умоляю лишь об одном: если вы на старости лет задумаете писать мемуары, так не пишите, пожалуйста, что я был красавцем с огненными глазами. Прощайте, аббат... x x x Все ушли, и тогда Лафон сказал Каамано: -- Знаешь ли ты, кто был между нами? -- Ты говоришь о генерале Мале? -- Да, о нем... Это единственный сумасшедший, которого я встретил среди всех "сумасшедших" доктора Дебюиссона. -- Я не совсем понимаю тебя, -- признался испанец. Аббат Лафон торопливо скинул сутану, схватил старый плащ капрала Рато, на самые глаза напялил плоскую шляпу. -- Что ты стоишь? -- завопил он в отчаянии. -- Через полчаса заставы Парижа будут перекрыты полицией... Бежим скорее! -- Куда же нам бежать? -- Не знаю. Но чем дальше -- тем лучше. И аббат в ту же ночь улизнул из Парижа -- пропал, исчез, будто его и не было, он навсегда растворился в бурлящем войнами котле Европы. Но мемуары после себя все-таки оставил. "ОН БОЛЬШЕ НЕ ГЕНИАЛЕН" А что же Наполеон? Что делал? Что думал? Россия не шла на мир с агрессором, она отвергала даже краткое перемирие и обмен военнопленными, и -- после поражения войск Мюрата при Тарутине! -- Наполеон решил покинуть русскую столицу, которую осквернил своим вандализмом. Это случилось за три дня до мятежа в Париже... Древнее московское "благолепие" не нравилось корсиканцу. Наполеону хотелось бы (и он сам говорил об этом), чтобы на месте русской столицы еще лет двести торчали одни обугленные руины... С этим он и вызвал маршала Мортье: -- Я ухожу. А вы еще побудете с дивизией в Москве, чтобы взорвать стены Кремля и дворцы его. Прошу вас уничтожить безобразные русские "мечети", эти русские святыни... Что вы так печальны, Мортье? Посмотрите на чистое небо. Разве не видите на нем прежний блеск моей счастливой звезды? Он покинул Москву рано утром -- с восклицанием: -- Горе тем, кто попадется мне на пути!.. Наполеон покидал Москву, имея еще большую армию, но эта армия влачила за собой такие громадные обозы награбленного добра, что напоминала дикую орду, которая скорее побросает в канавы оружие, но не расстанется с добычей... Наполеон, как тонкий психолог, отлично это понимал. Один солдат привлек особое внимание императора. Он был облачен в пышную "боярскую" шубу, уцелевшую с незапамятных времен, и Наполеон крикнул ему: -- Где ты раздобыл ее, приятель? -- Купил, -- здравомысляще отвечал солдат. Это вызвало бурное веселье Наполеона и его свиты; -- Купил? Интересно, у какого покойника? Первую остановку Наполеон сделал в селе Троицком, здесь он скромно отметил день рождения своей сестры -- Полины Боргезе. 21 октября император завтракал с маршалами в Красной Пахре, где находилось имение Салтыковых. Наполеон был задумчиво-сосредоточен, но выглядел еще бодро. Однако мысли его витали в облаках былого величия, он не мог расстаться с миром призрачных иллюзий. Именно в эти дни французы сняли осаду с Риги, отступив к Митаве, а император еще грезил о набеге на Петербург, чтобы устроить там пожар, подобный московскому. -- На худой конец, -- делился он замыслами с Бертье, -- мы легко можем выйти к Туле, чтобы уничтожить там ружейный завод... Что скажете на это, дорогой кузен? -- Я озабочен другим: наши фланги уже стали обтекать русские отряды, а казаки Платова неотступно следуют нашим же маршрутом, и не учитывать их близости мы не имеем права. -- Была ли сегодня эстафета из Парижа? -- Нет. Очевидно, перехвачена казаками. -- О, боги! -- возмутился император... Арман Коленкур писал: "Запоздавшие эстафеты прибыли наконец, но они принесли нам известие, что казачий корпус и вооруженные крестьяне прерывают наши коммуникации за Гжатском, причем это зло, по-видимому, разрастается..." Коленкур продолжал: "Мы были одни. У него был озабоченный вид, и, казалось, он чувствовал потребность излить Душу. -- Дело становится серьезным, -- сказал он мне. -- Я все время бью русских, но это не ведет ни к чему..." После кошмарной битвы у Малоярославца император заночевал в деревне Городня. "Повелитель мира" в долгом оцепенении изучал карту русских поселков, затерянных в буреломах. Маршалы хранили траурное молчание. Наконец он встал: -- У меня нет решения. Хочу спать! Решать будем утром... "Утром его разум ведет упорную борьбу с чувствами. В этой борьбе тают, как снег, его гигантские силы. Он, подобно женщине, падает в обморок, теряя сознание. Но вот он очнулся, и тут ему доносят, что у Боровска появились казачьи разъезды.., более он не колеблется". От императора слышат: -- Наше спасение в Смоленске, на теплых квартирах... Филипп Сегюр заметил, что при оставлении Москвы император уже обладал недостатком благоразумия, но потом ему не стало хватать даже примитивной смелости: "Он устал. Эти два казацких налета вызвали в нем чувство омерзения.