здавал пенсии убогим и пособия бедным. -- Слава нашему атаману! -- кричали в дни праздников казаки, и, надо полагать, кричали они не ради уставного порядка, а от чистого сердца, ибо житье на Дону стало веселее... Приезжие в Новочеркасск заметили, что свита Хомутова заметно "помолодела", чиновники щеголяли значками об окончании университетов, среди офицеров немало грамотеев-генштабистов. Частенько наведываясь в Петербург по делам службы, Михаил Григорьевич свел знакомство со знаменитым скульптором Клодтом, а в 1853 году Новочеркасск праздновал открытие памятника атаману Матвею Платова, который занял пьедестал, окруженный трофейными пушками, отбитыми казаками у Наполеона. Легендарный атаман с саблей в руке стоял перед Атаманским дворцом, а перед ним распростерлись кущи новочеркасского парка, и там струились прохладные фонтаны, звучала воинственная музыка... Не повезло нам с памятниками, а точнее, с их "ценителями"! В 1923 году "борцы с буржуазным наследием проклятого прошлого", чересчур рьяно боровшиеся с традициями тихого Дона, свергли Платова с пьедестала. Теперь жители города хлопочут о его возрождении. Но.., как? Как выгнать из Атаманского дворца горком партии, перед фасадом которого платовский пьедестал занят фигурой Ленина, вытянутой рукой зовущего в светлое будущее... Как? x x x Все эти годы Екатерина Михайловна процветала, сделавшись вроде "донской царицы", и постепенно из деликатной, вежливой и неглупой особы она превратилась в надменную самодурку, вконец испорченную низкопоклонством своих "придворных" холуев и прихлебательниц. В сладком чаду всеобщего поклонения она, кажется, считала уже вполне естественным, если кавалеры целовали не только ее руку, но и подлокотники кресла, которых руки ее касались. Атаманше представлялись городские новобрачные, в ее приемной толпились всякие "именинники", и дай Хомутов волю жене, она бы, наверное, крестила всех младенцев города. Вряд ли семья была счастлива. Сыновья росли беспутными шалопаями, служить не хотели, зато славились кутежами. Один из них, самый порядочный, был убит в перестрелке с чеченцами, а любимая дочь Хомутовых упала с качелей, разбилась и умерла. 1861 год и реформы нового царствования, многое изменившие в русской жизни, явно перепугали атамана. Хомутов все чаще стал поговаривать о том, что устал, нуждается в покое; в чине генерал от кавалерии Михаил Григорьевич был награжден орденом Андрея Первозванного, высшей наградой Российской империи, и отставлен от атаманской должности с назначением в члены Государственного Совета, более похожего на приют стариков. Хомутов выехал в Петербург и вскоре умер. Мужа и всех своих детей надолго пережила атаманша Хомутова, которая в полнейшем одиночестве продлевала свой жалкий век -- в сварливом и даже озлобленном убожестве, ненужная даже родственникам, надоевшая всем своими претензиями. Я рассказал, что знал. "Дело будущего историка нашей страны отделить в их деятельности хорошее от дурного..." Иногда же я думаю: не будь у нас пушкинистов и лермонтоведов, мы бы, наверное, так и жили, ничего не зная о Хомутовых, как не знаем многих-многих, достойных того, чтобы их не забывать. Валентин Пикуль. Солдат Василий Михайлов В нашей истории бурный и красочный XVIII век, век рыцарства и злодейства, век гордецов и подлецов, как бы окантован двумя мучительными процессами. В начале столетия Россия вышла на побережье Балтики, а весь конец века народ укреплял рубежи государства на берегах Черноморья. Дорога в Бахчисарай далась ценою большой крови, отняв у россиян жизнь нескольких поколений. Дело это было великое, дело нужное -- дело героев, давно позабытых. Сейчас бывшая Таврида стала всесоюзной здравницей, и загорающие в шезлонгах на верандах курортов меньше всего думают о своих пращурах, которые пешком ходили на Крым не ради обретения загара, а едино ради отмщения татарам за беды и насилия. Иногда очень полезно вспомнить слова Пушкина: "Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно; не уважать иной есть постыдное малодушие!" Итак, мы во времени Анны Иоанновны... Весною 1736 года русские легионы под жезлом фельдмаршала Миниха выступили в поход на Крымское ханство. Солдат воодушевлял бой барабанный, флейты пели им о славе предбудущей. Крепит Отечества любовь Сынов российских дух и руку; Желает всяк пролить всю кровь, От грозного бодрится звуку А за солдатами шагали люди служивые -- лекаря с аптеками, профосы с кнутами, трубачи с гобоями, попы с кадилами, аудиторы с законами, писаря с чернильницами, кузнецы с молотами, цирюльники с ножницами, седельники с шилами, коновалы с резаками, плотники с топорами, извозчики с вожжами, землекопы с лопатами... Сверху обжигало людей нещадное степное солнце. Боевые литавры гремели не умолкая... В громадной карете -- шлафвагене -- ехал сам Миних; на походной жаровне готовилась для него яичница; фельдмаршал в одном исподнем сидел на бочке с золотыми червонцами, лениво понтируя со своим приятелем, пастором Мартенсом, и хвастал: -- Через четыре года, дружище, мои славные штандарты будут водружены над сералем султана турецкого... Я сдаю. Квинтич. Пики! -- В банке триста, -- отвечал пастор. -- Сначала, приятель, не сломай себе шею на взятии Перекопа, побывай в Бахчисарае крымского хана, а потом уж мечтай о Константинополе... -- Basta! -- пришлепнул туза Миних. -- Твоя карта бита... Не забывай, что мы с тобой не в Европе, а в России... Людские запасы этой страны столь велики, что кровь солдата на Руси дешевле чарки вина. Счастье, что я служу в русской армии, где можно свободно угробить миллион душ, но зато всегда добьешься успеха... Пики! Дымчатые волы катили по травам 119 пушек, величавые верблюды тащили арбы с ядрами. На телегах везли рогатины -- столь великие, что одну из них с натугою шестеро солдат поднимали (этими рогатинами окружали по ночам бивуаки, дабы не наскочила татарская конница). Казалось, не будет конца пути, никогда не кончатся эти солончаки и сожженные солнцем ковыли. Палимы звенящим зноем, шли солдаты великой армии. Голая степь и безводье царили на крымских подступах. -- Кошку высечь и то прутика не сыщешь, -- говорили люди. Чуткий сон армии стерегли по ночам скифские курганы . Покрыты тенью бунчуков И долы и холмы сии! Днем через каре армии прокатывал шлафваген Миниха. -- Вперед! -- рычал на солдат фельдмаршал. -- Кто остановился, тому смерть. А свободных телег для больных в обозе нету... Жутко ревел на привалах скот, не поенный уже с неделю. Выстелив по земле тонкие шеи, умирали плачущие от усталости кони. Мертвых бросали в степи -- на поживу ястребам и воронью... 17 мая 1736 года русское каре с ходу уперлось в Перекоп. Походный толмач Максим Бобриков всмотрелся в пылищу. -- Перед нами ворота Ор-Капу, -- доложил он Миниху. -- Ор-Капу? А что это значит? -- "Капу" -- дверь, "Ор" -- орда, вот и получается, что сия татарская Перекопь есть "дверь в Орду" ханскую... -- Передайте войскам, -- наказал Миних, -- что за Перекопью их ждет вино и райские кущи. Ад -- только здесь! А за этим валом "дверей в Орду" -- отдых и прохлада садов ханских, где произрастает фруктаж редкостный, какого в дому у себя никто не пробовал! Но 185 турецких пушек (противу 119 русских) зорко стерегли вход в Крымское ханство; над фасами крепости реяли на бунчуках янычарских хвосты черных боевых кобыл, и старая мудрая сова, вырубленная из камня, сидела над воротами Ор-Капу, сурово взирая с высоты на пришельцев из далекой прохладной страны... -- Назавтре быть штурме немалой, -- говорили ветераны, -- а нонеча поспать надо, дабы отдохнули бранные мышцы! И армия попадала на землю, изможденная до крайности. Они дошли... Но до Перекопа русские доходили уже не раз. Дойдут -- и возвращаются обратно, крепости взять не в силах. Все степи Причерноморья усеяны русскими костями... Спите! Завтра покажет -- быть вам в Крыму или не быть? Еще затемно строились полки, в центр лагеря стаскивали обозы, чтобы они не мешали армии маневрировать. В строгом молчании уходили ряды воинов, неся над собой частоколы ружей. Священники, проезжая на телегах, торопливо кропили солдат святою водицей -- прямо с метелок! Погрязая в песок зыбучий, тяжко выползали мортиры и гаубицы. Рассвет сочился из-за моря, кровав и нерадостен, когда войска вышли на линию боя. Миних на громадной рыжей кобыле проскакивал меж рядов, возвещая солдатам: -- Первого, кто на вал Перекопи ханской взойдет с оружием и цел останется, жалую в офицеры со шпагой и шарфом... Помните, солдаты, об этом и старайтесь быть первыми! Плох тот солдат, что не жаждет стать офицером. Воины кричали: -- Виват, Руссия.., виват, благая! Все будем первыми... Янычары жгли костры на каланчах, ограждавших подступы к Перекопу со стороны степей. А ров на линии перешейка был столь крут и глубок, что голова кружилась. И тянулся он, ров этот проклятый, рабами выкопанный, на многие версты -- от Азовского до Черного моря. Пастор Мартене наполнил бокал "венджиной" и протянул фельдмаршалу, чтобы взбодрить его перед битвой: -- Всевышний пока за тебя, приятель: воды во рву татарском не оказалось, и в этом твое счастье... Выпей венгерского! x x x Окрестясь, солдаты кидались в ров, как в пропасть. Летели вслед им рогатины и пики, из которых тут же мастерили подобие штурмовых лестниц, и лезли наверх, беспощадно убиваемые прямо в грудь янычарами... Дикая бойня возникла на приступе каланчей. Топорами рубили солдаты двери, чтобы проникнуть внутрь башен. Врукопашную -- на багинетах, на ятаганах! -- убивали людей сотнями, тысячами. Каланчи взяли -- дело теперь за воротами Ор-Капу, и тогда "двери" Перекопа откроются сами по себе... Пять тысяч тамбовских мужиков, приставших к войскам, уже лопатили землю под собой, готовя проезжую "сак-му" для входа в Крым, чтобы протащить через перешеек громоздкие обозы великой армии. Миних часто спрашивал своего адъютанта: -- Манштейн, хоть один солдат взошел ли на вал? -- Увы, экселенц. Всех сбросили вниз. В боевом органе битвы взревели медные трубы пушек. -- Вот же он.., герой! -- закричал Миних, когда на валу крепости, весь в дыму и пламени, показался первый русский солдат. -- Кто бы он ни был, жалую его патентом офицерским! К шатру Миниха подскакал толмач Максим Бобриков. -- Наши на валу, -- возвестил хрипло, кашляя от дыма. -- А паша перекопский парламентера шлет.., милости просит! Ворота Ор-Капу медленно разверзлись, и в них, паля из мушкетов, хлынуло воинство российское. В шатер, плещущий розовыми шелками, явили героя, взошедшего на вал первым, и Миних не поверил своим глазам: -- Неужели это ты на вал вскарабкался? Перед ним стоял.., мальчик. -- Солдат Василий Михайлов, -- назвался он. Миних расцеловал его в щеки, грязные и кислые от пороха. -- Сколь же лет тебе, храбрец? -- Четырнадцать. А служу второй годочек. Миних деловито отцепил от пояса Манштейна офицерскую шпагу и перекинул ее солдату. Свой белый шарф повязал ему на поясе. -- Хвалю! Носи! Ступай! Служи! В походной канцелярии, когда надо было подпись ставить, Васенька Михайлов, заробев, долго примеривался: -- Перышко-то.., чего так худо очинено? Окунул он палец в чернила, прижал его к бумаге. Выяснилось, что азбуки не знает. И тут мальчик-офицер расплакался: -- Тому не моя вина! По указу ея величества ведено меня, сколь ни проживу на свете, грамоте никогда не учить... Манштейн вскоре все выяснил об этом новом офицере: -- Солдат Василий Михайлов.., на самом же деле -- это Василий Михайлович из дому князей Долгоруких! Вы, экселенц, нарушили указ государыни нашей, коя велела отроков из этой фамилии пожизненно в солдатском звании содержать и в чины офицерские под страхом смерти не выводить... Долгорукие в это время составляли оппозицию правлению Анны Иоанновны; члены этой фамилии выступали против засилия иноземцев в правительстве и в армии; большая часть Долгоруких была уже казнена, сослана, сидела по тюрьмам и острогам. -- Так ты говоришь, что солдату век в солдатах ходить? -- Миних в гневе топнул ботфортом, звенящим острою, как кинжал, испанскою шпорой: -- Но я же слово армии дал, а слово маршала -- закон... Войска бурно растекались по узким канавам улиц Перекопа. А всюду -- грязь; посреди улиц лежали кучи пороха. Валялись пушки с гербами московскими (еще от былых походов столетья прошлого). Кажется, и дня не прожить в этаком свинстве, какое царило в янычарской цитадели, и солдаты спрашивали: -- А где ж землица-то райская, кою сулили нам вчера? Но за Перекопом им неласково приоткрылся Крым -- опять степи голые, снова безлюдье, пустота и дичь. Парили над падалью ястребы, да цвели дикие степные тюльпаны, никого не радуя. Решительным марш-маршем, русская армия шагнула в Бахчисарай, столицу ханства, и предала ее карающему огню... Сколько раз уже входил в Крым человек русский, и всегда только рабом. 1736 год -- для истории памятный. В этом году русский человек вступил сюда воином! ..Разведя армию на зимние квартиры вдоль берегов Днепра, Миних велел солдатам всю зиму дробить пешнями днепровский лед, чтобы конница татарская не могла по льду форсировать реку. А сам отъехал для доклада императрице в Петербург. Закончив говорить о важных делах, он уже направился к дверям и вдруг -- хитрец! -- хлопнул себя по лбу: -- Ах, голова моя! Все уже забывать стала. -- Ну, говори, -- повелела Анна Иоанновна. -- Что еще? -- В армии, матушка, состоял в солдатах отрок один. И первым на фас Перекопа вскочил. Так я, матушка, чин ему дал. -- И верно сделал, -- одобрила его императрица. -- Да отрок-то сей неучен, матушка. -- Неучен, да зато храбр! Такие-то и надобны. -- Из Долгоруких он, матушка... Царица нахмурилась. Долгорукие -- ее личные враги, они кичились древнею славой предков своих, они бунтовали против нее и ее фаворита графа Бирона... -- Дал так дал, -- недовольно сказала императрица. -- Не отнимать же мне шпагу у сосунка. Пущай таскает ее... Но грамоте учить его не дозволю. x x x Война с Турцией закончилась в 1739 году, когда Василию Долгорукому исполнилось семнадцать лет, а за спиною юноши уже отполыхали пожары Очакова и Бахчисарая, в битвах окрепла его рука... Стоившая народу немалых жертв, эта война никакой пользы России не принесла, разве что озлобила ханство. В истории все объяснимо: могущество России, военное и экономическое, еще не созрело до такой степени, чтобы Крым взять и удержать за собой... В последующее царствование -- Елизаветы Петровны -- многое на Руси изменилось к лучшему: было создано национальное русское правительство, куда вошли умные деловые люди; на берегах Невы открылась Академия художеств; промышленность ковала для армии мощное добротное вооружение; флот российский снова распустил паруса... При Елизавете семь лет подряд Европу сотрясала война, которую принято называть Семилетней; вызвал эту войну прусский король Фридрих Великий -- талантливейший полководец XVIII века, глубокомыслящий хищник, оригинальный стратег, побеждать которого было нелегко. В рядах армии, прокладывавшей дорогу на Берлин, состоял и князь Василий Михайлович Долгорукий; в битве под Кюстриным он был жестоко изранен, но фронта не покинул, за что наградой было ему чин генерал-поручика. Слава -- фея капризная, и никогда не знаешь, где она тебя увенчает лаврами... Ему было уже пятьдесят лет, когда началась очередная русско-турецкая война. Стотысячную армию возглавлял крымский хан Крым-Гирей. Пестрота одежд, блеск лат, колчанов и сабель, разукрашенных позолотой и камнями, сочетались со строгой мрачностью европейской амуниции.., новенькие французские пушки замыкали торжественное шествие армии Гирея. Вся эта орава вторглась на Украину, и вновь запылали города и села, опять, как во времена Батыя, арканили людей, словно скотину, и тысячами гнали в крымскую Кафу, где шла бойкая торговля людьми на базарах. Кавалерийская орда Крым-Гирея с воплями вкатывалась в земли польские, по которым татары пронеслись, как через жнитво проносится черный смерть; на их пути все было уничтожено, все осквернено, все обесчещено; они вырезали ляхов семьями, а прекрасных полонянок табунами гнали в Крым -- для продажи в гаремы; пламя пожаров колыхалось над многострадальной Польшей, и было жутко, как никогда... Русские генералы собрались в Зимнем дворце. -- Армию поднимать в поход... Отмщение врагу многовечному близится. Кровь великая, будет, но и славы пребудет! 15 июня 1771 года русская армия под командованием "солдата Василия Михайлова" с ходу уперлась в твердыни Перекопа. Долгорукий приставил подзорную трубу к слезящемуся от пыли глазу, всмотрелся в возню янычар на высоких крепостных фасах, вдоль которых красовалось страшное ожерелье из отрубленных голов христианских воинов. -- Един раз я пришел сюды мальчиком-солдатом, сказал он штабу, -- а ныне явился во второй уже стариком генералом... Товарищи! -- обратился к войскам. -- Первого из вас, кто взойдет на фас Перекопи и останется жив, жалую я офицерской шпагой... Поэты писали: И здесь в очах сего героя виден жар, И храбрость во очах его та зрима, С которыми разил кичливых он татар! Се Долгорукий он и покоритель Крыма... Ворота Ор-Капу вдребезги разлетелись, и, разломав крепости Перекопа, русское воинство хлынуло в Крым. Это была блистательная операция! Долгорукий повершил Миниха и взял у татар не только Бахчисарай, но и Кафу (нынешняя Феодосия) -- многовековой центр международной работорговли. Ханство было повержено... При десанте в Алуште гренадеры наши дрались как дьяволы, а вел их в бой молодой Михаила Голенищев-Кутузов, и в небывалой ярости схватки пуля не пощадила его. "Сей штаб-офицер, -- рапортовал Долгорукий в столицу, -- получил рану пулей, которая, ударивши его между глаза и виска, вышла напролет в том же месте на другой стороне лица..." Рана опасная. Державин сказал о ней поэтически: "Смерть сквозь главу его промчалась!". Уже на склоне лет, когда армию Наполеона гнали прочь из России, одноглазый Голенищев-Кутузов, князь Смоленский, в морозную ночь на бивуаке, греясь возле костра, неожиданно вспомнил молодость. Он долго рассказывал о князе Долгоруком... -- Под его командой, -- заключил он рассказ, -- я получил черную повязку на глаз и начал понимать войну... Спасибо старику -- от него я многому научился! Екатерина II вызвала князя Долгорукого в столицу... Верхи Петрополя златые Как бы колеблятся меж снов, Там стонут птицы роковые, Сидя на высоте крестов! Императрица приняла полководца во внутренних покоях, одетая в голубенький капот, на коленях у нес грелась злющая дымчатая кошка с острыми черными ушами, которая часто шипела... -- Звала ты меня, матушка? Так вот я -- прибыл! Она предложила ему чашечку кофе своего приготовления, но старик отвел от себя все ее заботы. -- Того не надобно, -- сказал. -- Уже откушал... -- Ну, Василь Михайлыч, -- заговорила императрица, -- услужил ты отечеству в избытке. Жалую тебя шпагой с алмазами, и прими от меня бриллианты к ордену святого Андрея Первозванного... Слышала я, будто долгов ты накошелял немало? Так ты скажи, сколько должен: все твои долги беру на себя... За вторжение в Крым он получил титул Крымского! -- Доволен ли ты? -- спросила Екатерина II. -- Да уж куда выше? -- отвечал Долгорукий Крымский. -- Но уважь просьбу мою... Сызмальства при войсках состою российских, сам бил, и меня били! Уставать начал от дел бранных. Дозволь в деревеньку отъехать, на солнышке раны погреть старые? В деревне он засиделся, прижился в тиши поближе к петухам, будившим его на восходе солнца, поближе к яйцам, сметанам и лукошкам с грибами пахучими. Казалось, жизнь уже прожита, ничего больше не будет... Но в 1780 году указом свыше его назначили на высокий пост главнокомандующего в Москве (по сути дела, он стал генерал-губернатором "первопрестольной столицы"). Надо признать, что грамоты князь так и не осилил. И всю жизнь обвинял в своей безграмотности.., перья: -- Опять перышко худо зачинили -- никак не могу писать! Эй, секлетарь, кудыть ты провалился, ты резвей меня, ну-к, пиши за мою милость, а я тебе, дураку, диктовать стану... Доступ к нему всегда был свободен. -- Мне ли, старому солдату, дверьми от народа затворяться? -- говорил Крымский, и к нему в кабинет смело входили и купец, и ветеран-инвалид, и крестьянин с обидой на барина... Законов князь никаких не знал и, кажется, даже гордился тем, что не знает, а судил-рядил "по-отечески", руководствуясь лишь смекалкой и богатым жизненным опытом. -- Я солдат, -- с гордостью говаривал о себе Василий Михайлович, -- в чернильной купели не купан, с острия пера невскормлен, казенной бумагой не пеленат... Я прост, как ружейный багинет! Был он человеком по-русски щедрым и хлебосольным, к столу своему сажал любого захожего с улицы. Дважды открывший двери для русской армии в лучезарный Крым, он скончался 30 января 1782 года. Умер как раз на пороге важного события, когда Крым вошел в состав нашего государства на правах новой губернии -- Таврической! Его похоронили в селе Полуехтове Рузского уезда Московской губернии, и над могилой полководца склонились трепетные русские березы, стали вить гнезда певучие русские птицы... В эпитафии поэта Ю. А. Нелединского-Мелецкого сказано: Прохожий, не дивись, что пышный мавзолей Не зришь над прахом ты его, Бывают оною покрыты и злодеи; Для добродетели нет славы от того! Пусть гордость тленная гробницы созидает По Долгорукове ж Москва рыдает! В 1842 году в городе Симферополе "солдату Василию Михайлову" был сооружен памятник... Он не уцелел. Зато остался на Москве дом его в Охотном ряду, где позже размещалось московское Благородное собрание, а ныне -- Колонный зал Дома Союзов. И каждый раз, когда передают концерт из Колонного зала, мне почему-то невольно припоминается Долгорукий Крымский... Мир праху его солдатскому! Валентин Пикуль. Старые гусиные перья Семен Романович Воронцов, посол в Лондоне, рассеянно наблюдал, как его секретарь Жоли затачивал гусиные перья. -- Порою, -- рассуждал он, -- нам платят за несколько слов, произнесенных шепотом, а иногда осыпают золотом даже за наше молчание... Такова уж профессия дипломата! -- Из горстки перьев посол выбрал самое старое, обмакнул его в чернила: -- Склянка с этой дрянью стоит гроши, но, используя ее с помощью пера, иногда можно изменить политику государства и без крови выиграть генеральную битву... Не так ли? С поклоном явился Василий Лизакевич, советник посольства, и доложил, что ночью в Лондон прибыли русские корабли с традиционными грузами: смола, поташ, мед, пенька, доски. -- Распоряжением премьера Питта их лишили помощи лоцманов, и они вошли в Темзу сами... Боюсь, уплывут домой с пустыми трюмами, ибо в закупке товаров аглицких нам, россиянам, усилиями кабинета Сент-Джемского тоже отказано. Семен Романович воспринял это спокойно: -- Яко младенец связан с утробою матери пуповиной, тако же и коммерция для англичан от политики неотделима. Ежели парламент во главе с Питтом войны с нами жаждет, то народ Англии желал бы лишь торговать с нами... А я устал! -- Воронцов тяжело поднялся с кресла. -- Пожалуй, прогуляюсь... Лондон был стар, даже очень стар. В ту пору столица имела лишь два моста, а туннеля под Темзой еще не было. Внутри кирпичных особняков царили покой и чистота, зато снаружи здания покрывала хроническая копоть от извечного угара каминов. Улицы были украшены афишками, предупреждавшими иностранцев беречь кошельки от жуликов. Лондон во все времена был слишком откровенен в обнажении своих жизненных пороков, и Семен Романович долгим взором проследил за колесницей, увозящей преступника на виселицу... Вдруг липкий комок грязи залепил лицо русского посла, раздалась брань: -- У-у-у русская собака! Если ваши корабли не уберутся с Черного моря и Средиземного, вам не плавать и на Балтийском... Было время диктатуры Уильяма Питта Младшего, время назревания того жестокого кризиса, который вошел в нашу историю под названием "Восточного" (хотя от берегов Темзы очень далеко до Азии, но виновником кризиса стал именно Лондон). Впрочем, России не привыкать выбираться из политических бурь, и Семен Романович брезгливо вытер лицо. -- Нет уж! -- было им сказано, -- На войну не рассчитывайте. Я затем и стою здесь, чтобы войны с вами не случилось... Вечером он закончил депешу, извещавшую Санкт-Петербург: "Пока г. Питт, ослепленный Пруссией, пребудет здесь министром, и пока король останется в опеке своей супруги, преданной совершенно двору берлинскому, России ничего полезного от Англии ожидать нельзя..." Петербургу не стоило объяснять, что Англией правила Ганноверская (немецкая) династия, а полупомешанный Георг III был женат на Шарлотте Мекленбургской, тоже немке. В конце депеши Воронцов добавил, что сумасшествие английского короля совпало по времени с началом Французской революции. Но не он, не король определял политику Англии, -- это делал всемогущий и вероломный Питт Младший, породивший нелепую басню о "русской опасности" для Европы, и эта басня до сих пор хранится в боевых арсеналах врагов России -- как старое, но испытанное оружие... Перед сном Воронцов истово отмолился в посольской церкви, а восстав с колен, сказал священнику Смирнову: -- Каковы бы хороши ни были корабли у Англии, но колес они пока не имеют, дабы посуху до Москвы ехать, посему и наняли для войны армию пруссаков. Однако, смею надеяться, и сама Пруссия прохудит свои штаны у кордонов наших. Яков Иванович Смирнов, давно живший в Англии, хорошо ее изучивший, человек грамотный, отвечал послу: -- Не дадим им смолы русской, так у них борта кораблей протекать станут, а без нашей-то пеньки из чего они канатов для флота навертят? Если мы, русские, чтим воззрения Адама Смита, почему бы и милордам над экономикой не задуматься? С этим он и загасил душистый ладан в кадиле. x x x После неудачной войны за океаном, потеряв владения в Америке, Англия все колониальные претензии переместила в Азию, торопливо закрепляя свое господство в Индии. При этом, бесспорно, Питта устрашали победы русских в войне с Турцией, которую, кстати сказать, он сам же и спровоцировал. Чтобы спасти султана, Питт благословил нападение на Россию шведских эскадр, и Россия получила второй фронт -- столь опасный для нее, что даже улицы Петербурга затянуло пороховым дымом, когда у фортов Кронштадта сражались враждующие эскадры. Но в конце 1788 года русские взяли Очаков штурмом, и парламент Англии, повинуясь Питту, как хороший оркестр талантливому дирижеру, сыграл на слишком бравурных нотах: -- Долой русских с Черного моря!.. В русском посольстве слышались разговоры: -- Если бы Очаков не пал, никто в Лондоне и не ведал бы, что такой паршивый городишко существует. А ныне не только милорды в парламенте, но даже нищие попрошайки и базарные торговки рассуждают, что без Очакова им всем пропадать... Питт Младший, опытный демагог, заверял парламент, что победы России угрожают безопасности Англии: -- Высокомерие русского кабинета становится нетерпимо для европейцев. За падением Очакова видны цели русской политики на Босфоре, русские скоро выйдут к Нилу, чтобы занять Египет. Будем же помнить: ворота на Индию ими уже открыты... Россия могучим плечом отбросила шведов от своей столицы и утвердила мир на севере. Но королевская Пруссия, это алчное государство-казарма, уже обещала турецкому султану объявить войну России, чтобы она снова задыхалась в тисках двух фронтов -- на юге и на севере. -- Война с Россией неизбежна! -- декларировал Питт... Конечно, за интервенцию в Прибалтике предстояло расплачиваться с Гогенцоллернами не только золотом. Как раз в это же время Лондон навестил Михаил Огинский, известный патриот Польши и композитор; в беседе с ним Питт заявил открыто: -- Не хватит ли вам раздражать бедных пруссаков своим присутствием в Данциге? Между Варшавой и Лондоном не может быть никаких отношений, пока вы, поляки, не отдадите немцам Данциг, а если вы не сделаете этого по доброй воле, они все равно отберут его у вас -- силой своего оружия... Это был, если хотите, своего рода "Мюнхен", только опрокинутый из нашего века в давнее прошлое Европы, а Питт как бы предварял будущее предательство Чемберлена. Но в декабре 1790 года, утверждая свое победное торжество, русские воины -- во главе с Суворовым! -- взяли штурмом неприступный Измаил. А русский кабинет проявил такую непостижимую политическую гибкость, которая до сей поры изумляет историков. Екатерина II -- втайне от Европы -- решилась на союз с революционной Францией, чтобы сообща с нею противостоять своим недругам... Питт, которому суждено было умереть после Аустерлица, крепко запил после падения Измаила! Но все силы ада уже были приведены им в движение. x x x Газеты насыщали королевство безудержной пропагандой против России, чтобы война с нею обрела популярность в народе... Секретарь Жоли доложил Воронцову, что объявлен набор матросов на королевский флот, верфи Англии загружены спешной работой, а священник Смирнов только что вернулся из Портсмута: -- Он желает срочно переговорить с вами... Яков Иванович встревожил посла сообщением: -- Для нападения на Россию уже отлично снаряжена эскадра в тридцать шесть линейных кораблей, кроме коих готовы еще двенадцать фрегатов и с полсотни бригов. -- Каковы же настроения матросов, отец Яков? -- Скверные! Их похватали на улицах и в трактирах, никто из несчастных сих не желает служить питтовским химерам. Советник Лизакевич вошел к послу с докладом: -- Увы! Вопрос с объявлением войны решен, в марте последует совместный ультиматум Пруссии и Англии, чтобы Россия покинула Крым и все области Причерноморья, уже с избытком орошенные нашей кровью... Англия слишком богата и на свои деньги всегда сыщет дураков на континенте, готовых воевать с нашей милостью. Наконец, Швеция не останется в стороне, дабы реваншироваться за свои неудачи на Балтике... Итак, России предстояла борьба с коалицией! -- Я поговорю с самим Питтом, -- решил Воронцов... Беседа меж ними состоялась. Посол сказал, что Лондону следовало бы поточнее разграничить интересы самой Великобритании от интересов династии Ганноверской: -- Подумайте сами, что важнее для вашего процветания и могущества: дружба Ганновера с Берлином или союз Лондона с Петербургом? У вас торговлей с Россией ежегодно заняты триста пятьдесят кораблей и тысячи моряков, но подрубите этот доходный сук, на котором вы сидите, и.., куда денутся моряки без работы? Конечно, они пополнят толпы нищих в трущобах лондонских доков, возрастет и преступность в городах. Питт хлебнул коньяку и запил его портером. -- Оставьте! -- грубо заявил он. -- Я много думал над бедствиями Европы и пришел к выводу, что именно ваша варварская страна является главной пособницей революции во Франции... -- Вот как? Мне смешно, -- заметил Воронцов. -- Якобинцы, -- упоенно продолжал Питт, -- не смогли бы одержать столько внушительных побед, если бы ваша императрица не расшатала старые порядки Европы, если бы своей безнравственной политикой она не разрушила бы прочное равновесие Европы. Нравственности Екатерины II посол не касался. -- Но ваш союз с Пруссией, -- сказал он, -- закончится разгромом.., именно Пруссии! И тогда никакая Голконда в Индии не сможет возместить убытков Англии от войны с нами. Питт не пожелал выслушивать посла далее: -- На этом паршивом континенте Россия осталась в прискорбном одиночестве... Впрочем, -- досказал он, -- о мирных намерениях своего кабинета вам лучше поговорить с герцогом Лидсом. В посольском доме на Гарлейской улице жарко пылали камины. Ликазевич спросил о результатах беседы с премьером. Семен Романович погрел у пламени зябнущие руки. -- Если Питт отстаивает свое мнение, то обязательно с пеной у рта. При этом необходимо учитывать, что эта пена -- самая натуральная, рожденная из бочки с портером. Не знаю, как сложится мой диалог с его статс-секретарем Лидсом... Герцог Лидс ведал в Англии иностранными делами, он всегда был покорным слугой "ястреба" Питта: -- Лондон достаточно извещен, что вы, как и все Воронцовы, давно в оппозиции к власти Екатерины, и мне даже странно, что вы столь ретиво отстаиваете ее заблуждения. -- Я не служу личностям, я служу только отечеству! -- отвечал Воронцов, обозленный выпадом герцога. -- Я отстаиваю перед вами не заблуждения коронованной женщины, а пытаюсь лишь доказать вам исторические права своего великого народа в его многовековых притязаниях на берега Черного моря. -- Где Черное, там и Средиземное, -- усмехнулся Лидс, -- а где Очаков, там и Дунай.., география тут простая. -- Возможно! Только не думайте, что я стану действовать за кулисами политики, подавая оттуда "голос певца за сценой". Напротив, я решил взять политику вашего королевства за руку и вывести ее на площади Лондона и других городов Англии. -- Что это значит? -- не понял его герцог Лидс. -- Это значит, что отныне я перестаю взывать к благоразумию ваших министров. Этот чудовищный спор между нами, быть войне или не быть, я передаю на усмотрение вашего же народа! И я, -- заключил Воронцов, -- уверен, что английский народ не станет воевать с Россией... ("Лидс не знал, что отвечать мне", -- писал Воронцов.). -- Это ваше последнее слово, посол? -- Да! -- Воронцов удалился, даже без поклона. Узнав об этом разговоре, Питт долго смеялся: -- Народ? Но разве народы решают вопросы войны и мира? При чем здесь хор, если все главные партии исполняют солисты?.. Воронцов же мыслил иначе: "Я слишком хорошего мнения об английском здравом смысле, чтобы не надеяться на то, что общенародный голос не заставит отказаться от этого несправедливого предприятия" -- от войны с Россией! x x x Ричард Шеридан, драматург и пересмешник, состоял в оппозиции Питту. Встретив Воронцова, он сказал: -- Наконец-то и вы приобщились к нашей школе злословия. Как сторонник дружбы с Россией, я поддержу вас. Но иногда мне кажется, что слово "мир" дипломатам удобнее было бы заменять более доходчивым выражением -- "временное перемирие"... Лизакевич встревоженно известил посла: -- Прибыл курьер из Петербурга! Армия Пруссии уже придвинута к рубежам Курляндии, английский флот из Портсмута готов выбрать якоря... Необходим демарш! Воронцов сказал, что поддержка Шеридана обеспечена: -- Но прежде я желал бы повидать самого Фокса... Чарльз Джеймс Фоке, язвительный оратор и филолог, возглавлял оппозицию партии вигов. Назло Питту он приветствовал независимость Америки, восхвалял революцию во Франции. За неряшливый образ жизни его прозвали "английским Мирабо", а Екатерина II считала его "отпетым якобинцем". Фоке известил Воронцова, что свихнувшийся король уже передал в парламент текст "тронной речи", требуя в ней "ассигнования значительных сумм для усиления флота, чтобы придать более веса протестам Англии ради поддержания зыбкого равновесия в Европе..." Фоке злостно высмеял это пресловутое равновесие: -- О равновесии силы в политике говорят так, будто на одной чаше весов гири, а на другой -- куча перегнившей картошки. Сначала я желал бы пьяному Питту сохранить равновесие своего бренного тела на трибуне парламента... Не волнуйтесь, посол: завтра я последний раз проиграюсь на скачках, после чего не возьму в рот даже капли хереса, чтобы сражаться с Питтом в самом непорочном состоянии! Воронцов собрал чиновников посольства: -- На время забудем, что в Англии существует Питт и раболепный ему парламент. Отныне мы станем апеллировать не к министрам короля, а непосредственно к нации... Милый Жоли, -- обратился он к секретарю, -- заготовьте побольше чернил и заточите как следует самые лучшие гусиные перья! Все чиновники посольства, и даже священник Смирнов, превратились в политических публицистов, чтобы переломить общественное мнение в королевстве. Семен Романович вспоминал: "Я давал (им) материалы, самые убедительные и достоверные, с целью доказать английской нации, что ее влекли к погибели и уничтожению.., торговли, и то в интересах совершенно ей чуждых... В двадцати и более газетах, выходящих здесь ежедневно, появлялись наши статьи, открывавшие глаза народу, который все более восставал противу своего министерства... Во время этой борьбы ни я, ни мои чиновники не знали покоя и сна, и мы ночью писали, а днем бегали во все стороны -- разносили в редакции газет статьи, которые должны были появиться на другой день". К этой борьбе русских в защиту мира подключились и сами англичане -- негоцианты, врачи, адвокаты, ученые. Фоке не поленился продиктовать текст брошюры "По случаю приближения войны и поведения наших министров", и Екатерина II через курьера затребовала брошюру в Петербург -- для перевода ее на русский язык. Пять долгих месяцев длилась ожесточенная борьба, а комнаты русского посольства слышали в эти дни только надсадное скрипение старых гусиных перьев... Наконец однажды Лизакевич обрадовал посла: -- Первый проблеск надежды! Матросы портсмутской эскадры дезертируют с кораблей: им-то плевать на наш Очаков, им-то меньше всего нужна перестрелка с фортами Кронштадта. Воронцов напомнил: природа войны такова, что она неизменно обогащает и без того богатых, но зато безжалостно обшаривает карманы бедняков, лишая их последнего пенса: -- Нам следует затронуть чувства жителей мануфактурных районов Англии, где рабочие и без того бедствуют... Разрушая давние традиции дипломатической этики, Семен Романович умышленно отделял мнение правительства от гласа народного, гласа божьего. Русские -- поверх напудренных париков милордов -- протягивали руку дружбы народу Англии, и народ живо отозвался на их призыв к, миру. Промышленные города Манчестер, Норвич, Глазго и Шеффилд сразу взбурлили митингами, "на которых, -- сообщал Воронцов, -- было решено представить в парламент петиции с протестом противу мер министерства против России.., избиратели писали своим депутатам, требуя, чтобы они отделились от Питта и подавали голоса против него. Наконец в Лондоне на стенах всех домов простой народ начал писать мелом: "НАМ НЕ НАДО ВОЙНЫ С РОССИЕЙ"..." Питт, слишком уверенный в себе, зачитал перед парламентом обращение короля -- одобрить билль о расходах на войну с Россией, а Пруссия и Англия вот-вот должны предъявить Петербургу грозный ультиматум... Питт не скрывал своих планов: -- Мы не только превратим Петербург в жалкие развалины, но сожжем и верфи Архангельска, наши эскадры настигнут русские корабли даже в укрытиях гавани Севастополя! И пусть русские плавают потом на плотах, как первобытные дикари... При голосовании его поддержало большинство. Но это "большинство", всегда покорное ему, уменьшилось на сотню голосов. Многие милорды, посвятившие жизнь воспитанию собак и лошадей, дегустации коньяков и хересов, никак не разумели, что такое Очаков и где его следует искать на картах мира. -- Откуда возникла нужда для Англии воевать из-за куска выжженной солнцем степи в тех краях