Рычков, -- Устал я от жизни сей.., не оставь меня здесь. Отвези на родину. -- Никак ты обратно в Вологду захотел? -- Я и забыл про нее.., увези меня.., в Спасское... Он закрыл глаза так спокойно, будто уснул. Его отвезли в те края, где он прославил себя, и похоронили в селе Спасском, где журчал чистый ключ-родник, где тревожно гудели медовые пчелы. Многочисленные потомки немало гордились славой своего предка, но сохранить его могилу не смогли. Уже в 1877 году некий Р. Г. Игнатьев не обнаружил на могиле Рычкова даже надписи... Так она и затерялась для нас, и мы уже не можем поставить памятник! Валентин Пикуль. Удаляющаяся с бала В обстановке бедности, близкой к нищете, в Париже умирала бездетная и капризная старуха, жившая только воспоминаниями о том, что было и что умрет вместе с нею. Ни миланским, ни петербургским родичам, казалось, не было дела до одинокой женщины, когда-то промелькнувшей на русском небосклоне "как беззаконная комета в кругу расчисленных светил". В 1875 году ее закопали на кладбище Пер-Лашез, предав забвению. Но "Графиню Ю. П. Самойлову, удаляющуюся с бала...", помнили знатоки искусств, и она снова и снова воскресала во днях сверкающей молодости, оставаясь бессмертной на полотнах кисти Карла Брюллова. Казалось, она не умерла, а лишь удалилась с пышного "маскарада жизни", чтобы еще не раз возвращаться к нам из загадочных потемок былого. А; Н. Бенуа, тонкий ценитель живописи, писал, что отношения мастера к Самойловой достаточно известны, и, "вероятно, благодаря особенному его отношению к изображаемому лицу, ему удалось выразить столько огня и страсти, что при взгляде на них сразу становится ясной вся сатанинская прелесть его модели..." Чувствую, следует дать родословную справку, дабы ни мне, ни читателю не блуждать в дебрях истории. Начнем с князя Потемкина-Таврического. Его родная племянница Екатерина Васильевна Энгельгардт безо всякой любви, а только от скуки стала женою екатерининского дипломата графа Павла Скавронского. Когда этот аристократ окончательно "догнил" среди красот Италии, вдова его -- на этот раз по страстной любви! -- вышла замуж за адмирала русского флота, мальтийского кавалера и графа Юлия Помпеевича Липу. От первого брака Екатерина Васильевна имела двух дочерей: Екатерина стала женой прославленного полководца князя Петра Ивановича Багратиона, а ее сестра Мария вышла за графа П. П. фон дер Палена. Павел Петрович Пален от брака с Марией Скавронской оставил одну дочь -- Юлию Павловну, родившуюся в 1803 году. Современников поражала ее ослепительная внешность "итальянки", а черные локоны в прическе Юлии никак не гармонировали с бледными небесами севера. Впрочем, сохранилось смутное предание, что ее бабка, жившая в Италии, не слишком-то была верна своему мужу -- отсюда и пылкость натуры Юлии, ее черты лица южанки... Именно она одарила дружбою и любовью художника, сохранившего ее красоту на своих портретах. Написав эту фразу, я невольно задумался: а можно ли отвечать на чувства женщины, которая то приближается, то удаляется от тебя? Наверное, можно. Карл Павлович Брюллов доказал это! x x x Странно, что эта богатейшая красавица засиделась в невестах и только в 1825 году нашла себе мужа. Это был столичный "Алкивиад", как называли графа Николая Александровича Самойлова, внучатого племянника того же Потемкина-Таврического. В замужестве она не изведала счастья, ибо "Алкивиад", будучи образцом физического развития, являлся и образцовым кутилой. Управляющим же его имениями был некий Шурка Мишковский, пронырливый конторщик, ставший доверенным графа в его делах и кутежах, а заодно и тайным утешителем молодой графини. В журнале "Былое" за 1918 год были опубликованы те места из мемуаров А. М. Тургенева, которые до революции не могли быть напечатаны по цензурным соображениям. А. М. Тургенев, много знавший, писал, что Мишковский за свои старания угодить обоим супругам получил от Самойловой заемных писем на 800 000 рублей. Узнав об этом, адмирал Литта огрел его дубиной: -- Ежели ты, вошь, не возвратишь векселя графини, обещаю тебе бесплатное путешествие до рудников Сибири... В конце 1826 года возникли слухи о примирении супругов, в письме от 1 декабря поэт Пушкин даже поздравил графа Самойлова с возвращением в объятия жены. Но вскоре последовал окончательный разрыв -- после того, как Юлией увлекся Эрнест Барант, сын французского посла (тот самый Барант, с которым позже дрался на дуэли Михаил Лермонтов). Чета Самойловых разъехалась, и молодая женщина поселилась в Славянке под Петербургом, доставшейся ей по наследству от графов Скавронских. Богатство и знатное происхождение придавали Самойловой чувство полной независимости, свободной от стеснительных условий света. Иногда кажется, что она даже сознательно эпатировала высшее общество столицы своим вызывающим поведением. Восстание декабристов было событием недавним, и Николай I пристально надзирал за чередою ночных собраний в Славянке (за Павловском, ныне дачная станция Антропшино), куда съезжались не только влюбленные в графиню, но и люди с подозрительной репутацией. Чтобы одним махом разорить дотла это гнездо свободомыслия, император однажды резко заявил Самойловой: -- Графиня, я хотел бы купить у вас Славянку. Если цари просят, значит, они приказывают. -- Ваше величество, -- отвечала Юлия Павловна, -- мои гости ездили не в Славянку, а лишь ради того, чтобы видеть меня, и где бы я ни появилась, ко мне ездить не перестанут. -- Вы слишком дерзки! -- заметил цезарь. -- Но моя дерзость не превосходит той меры, какая приличествует в приватной беседе между двумя родственниками... Таким ответом (еще более дерзким!) Юлия дала понять царю, что в ее жилах течет кровь Скавронских, которая со времен Екатерины I пульсирует в каждом члене семьи правящей династии Романовых. Назло императору, желая доказать, что в Славянку ездили не ради самой Славянки, Юлия Павловна стала выезжать для прогулок на "стрелку" Елагина острова, а за ней, словно на буксире, на версту тянулся кортеж всяких карет и дрожек, в которых сидели поклонники графини, счастливые даже в том случае, если она им улыбнется. Среди безнадежно влюбленных в Самойлову был и Эммануил Сен-При, гусарский корнет, известный в Петербурге карикатурист (его помянул Пушкин в романе "Евгений Онегин" и в стихах "Счастлив ты в прелестных дурах".) Но молодой повеса счастлив не был -- застрелился! Поэт Вяземский записывал в те дни: "Утром нашли труп его на полу, плавающий в крови. Верная собака его облизывала рану". Причиной самоубийства гусара считали неразделенное чувство, вызванное в нем опять-таки Самойловой. Со стороны могло показаться, что Юлия Павловна способна нести мужчинам одни лишь страдания и несчастья, но зато для Карла Брюллова она стала его спасительницей... Это случилось в 1828 году, когда Везувий угрожал Неаполю новым извержением кипящей лавы. Год был труден для Брюллова, измученного трагической любовью к нему некоей Аделаиды Демулен: ревнивая до безумия, она кинулась в воды римского Тибра, а друзья Брюллова жестоко обвиняли его в равнодушии. -- Я не любил ее, -- оправдывался Карл Павлович, -- и последнее письмо ее прочитал, лишь узнав о ее смерти... В доме князя Григория Ивановича Гагарина, посла при Тосканском дворе, уже заканчивался ужин, когда, ошеломив гостей, вдруг стремительно появилась статная рослая женщина, само воплощение той особой красоты, которую хотелось бы лицезреть постоянно, -- так Брюллов впервые встретил графиню Юлию Самойлову, и хозяин дома дружески предупредил художника: -- Бойтесь ее, Карл! Эта женщина не похожа на других. Она меняет не только привязанности, но и дворцы, в которых живет. Не имея своих детей, она объявляет чужих своими. Но я согласен, и согласитесь вы, что от нее можно сойти с ума... Самоубийство корнета Сен-При никак не задело Самойлову, но зато гибель несчастной Демулен повергла Брюллова в отчаяние. Князь Гагарин, чтобы оберечь художника от хандры и сплетен, увез его в имение Гротта-Феррата, где Брюллов залечивал свое горе чтением и работой. Но и в эту тихую сельскую жизнь, словно мятежный вихрь, однажды ворвалась Юлия Самойлова. -- Едем! -- решительно объявила она. -- Может, грохотание Везувия, готового похоронить этот несносный мир, избавит вас от меланхолии и угрызений совести... Едем в Неаполь! В пути Брюллов признался, что ему страшно. -- Вы боитесь погибнуть под прахом Везувия? -- Нет. Рафаэль прожил тридцать семь лет, а я вступаю уже в третий десяток и ничего великого еще не свершил. -- Так свершайте, -- смеялась Юлия... Кто он и кто она? Ему, труженику из семьи тружеников, пристало ли заглядываться на ее красоту? Петербург отказывал Карлу даже в присылке пенсионных денег, а рядом с ним возникла женщина, не знавшая меры страстям и расходам, навещавшая иногда Францию, где у нее было имение Груссе, переполненное фамильными сокровищами. Наконец, как прекрасно ее палаццо в Милане, а еще лучше вилла на озере Комо, где ее посещали композиторы Россини и Доницетти... Самойлова была умна и, кажется, сама догадалась, что угнетает бедного живописца. -- Так и быть, я согласна быть униженной вами. -- Вы? -- удивился Брюллов. -- Конечно! Если я считаю себя ровней императору, то почему бы вам, мой милый Бришка, не сделать из меня свою рабыню, навеки покоренную вашим талантом? Ведь талант -- это тоже титул, возвышающий художника не только над аристократией, но даже над властью коронованных деспотов... Брюллов писал с нее портреты, считая их незаконченными, ибо Юлия Павловна не любила позировать -- некогда! Ей всегда было некогда. На одном из полотен она представлена возвращающейся с прогулки, она порывисто вбегает в комнату -- под восхищенными взорами девочки и прислуги-арапки. Бегом, бегом... -- Некогда, я привыкла спешить, -- говорила она. Наконец грянул "Последний день Помпеи", и он прославил живописца -- сразу и на века! Брюллов стал кумиром Италии: за ним ходили по пятам, как за чемпионом, поднявшим гирю небывалого веса, мастера зазывали в гости, жаждали узнать его мнение, высоко ценили каждый штрих брюлловского карандаша, наконец, Карла Павловича донимали заказами. "Брюллов меня просто бесит, -- разгневанно писала княгиня Долгорукая, давно умолявшая художника о свидании. -- Я его просила прийти ко мне, я стучалась к нему в мастерскую, но он не показался. Вчера я думала застать его у князя Гагарина, но он не пришел... Это оригинал, для которого не существует доводов рассудка!" Быть рассудочным Брюллов не умел и не хотел. Маркиза Висконти, очень знатная дама, которой он обещал рисунок, тоже не могла залучить маэстро к себе. Вернее, он приходил к ней, но каждый раз оставался в прихожей дворца, удерживаемый там красотою сопливой девчонки -- дочери швейцара. Напрасно маркиза и ее гости изнывали от нетерпения: Брюллов, налюбовавшись красотою девочки, уходил домой, сонно позевывая. Наконец маркиза Висконти сама спустилась в швейцарскую. -- Гадкая девчонка! Если твое общество для Брюллова дороже общества моих титулованных друзей, так скажи ему, что ты желаешь иметь его рисунок, и.., отдашь его мне! Получался забавный анекдот: рисунок для маркизы был сделан по заказу дочери швейцара той же маркизы. Если светская молва обвиняла Самойлову в ветрености, то Брюллов, воспевавший ее в своих картинах, тоже бывал непостоянен. Но при этом: "Верный друг", -- пылко говорила Юлия художнику. "Моя верная подруга", -- нежно отзывался о ней Брюллов... Много позже, когда возникал мучительный спор о чистоте их отношений, графиня Юлия Павловна в раздражении отвечала: -- Ax, оставьте! Поймите, что между мною и великим Карлом ничего не делалось по вашим правилам... Правила могли существовать для всех, но только не для меня и не для Карла! Знатоки творчества Брюллова, проникшие в тайну их отношений, пристально изучали гигантское полотно "Последний день Помпеи", отыскивая среди погибающих лицо главной героини: -- Вот он сам, спасающий атрибуты священного искусства.., рядом с ним и она! С кувшином на голове, а в глазах застыл ужас. Богиню его сердца легко узнать и в павшей женщине, уже поверженной колебаниями земли. А вот и опять Самойлова, привлекающая к себе дочерей -- жест матери, полный отчаяния... Знаменитая "Мадонна Литта" кисти Леонардо да Винчи (ныне украшающая Эрмитаж) досталась графине Самойловой от адмирала Юлия Помпеевича Липы, боготворившего свою "внучку" как родную дочь. Он буквально обрушил на нес свое колоссальное наследство в Италии и в России, сделав Юлию не в меру расточительной; постоянно окруженная композиторами, артистами и художниками, эта женщина, в душе очень добрая, старалась помочь всем. Если на родине она считала себя ровней императора, то под солнцем Италии тоже не оказалась чужой, ибо графы Литта, когда-то владевшие городом Миланом, были известны в истории Италии. Юлия Павловна могла бы сказать Брюллову: -- Не странно ли? Средь пращуров моего "деда" были и такие, при дворе которых работал великий Леонардо да Винчи, а теперь я, наследница их потомков, имею у своих ног тебя... моего славного, моего драгоценного друга Бришку! ...Иван Бочаров, наш талантливый историк искусств, столь много сделавший для раскрытия тайн брюлловского творчества в Италии, отыскал в Милане даже побочных потомков -- сородичей графини Самойловой, но раскрытие одних загадок тут же порождало другие загадки -- и любви, и творчества. Наверное, нам теперь легче выяснить, куда и на кого промотала Юлия Павловна свое наследство от адмирала Липы и графов Скавронских, нежели узнать, куда делись утраченные шедевры кисти Брюллова, которыми он столь щедро одаривал свою блистательную подругу... Карл Павлович Брюллов всегда был для нее "Бришка драгоценный", но для нас он останется национальной гордостью! Пушкин ведь тоже мечтал иметь рисунок его руки... Возвращение Брюллова на родину было триумфальным, и Пушкин хотел заказать ему портрет пленительной Натали, уверенный, что красота жены вдохновит гениального маэстро. В одном из писем поэт описывал жене свое посещение Перовского, который показывал ему не законченные Брюлловым эскизы для картины на тему о взятии Рима Гензерихом. Свое восхищение Перовский пересыпал бранью, ибо с Брюлловым он повздорил: -- Заметь, как прекрасно этот подлец нарисовал всадника, мошенник такой! Как он сумел, эта свинья, выразить свою канальскую, гениальную мысль, мерзавец он, бестия! Как нарисовал он всю эту группу, пьяница он, мошенник и негодяй... О том, как работал Брюллов на родине, написано очень много. У него все получалось. Слава гения росла, но росло и недовольство той сумбурною жизнью, какою он вынужден был жить в окружении собутыльников. Брюллову захотелось трезвого покоя и семейного уюта. В доме баталиста Зауэрвейда, любимца двора Николая I, случайно он встретил тихую и скромную девушку -- Эмилию Федеровну Тимм, дочь рижского бургомистра. В самом расцвете наивной юности, нежная, как весенний ландыш, она показалась усталому мастеру именно той единственной, которая, может быть, удалит из сердца давнюю страсть к чересчур пылкой, излишне переменчивой, вечно неудовлетворенной Юлии. Карл Павлович всегда подпадал под сильное влияние музыки, а тут... Тут изящная Эмилия Тимм увлекла его игрою на рояле и своим пением, причем ее почтенный отец искусно подыгрывал дочери на скрипке. ...Нет, Брюллов не кинулся на колени перед ангельским созданием, не клялся в вечной любви; прежде всего он был художник, и потому выразил свой восторг в создании портрета прекрасной Эмилии; сейчас он хранится в Третьяковской галерее, где его считают шедевром гения. Казалось бы, все уже ясно... Но вскоре Брюллову пришлось писать шефу жандармов Бенкендорфу позорное объяснение. "Я влюбился страстно, -- признавал художник. -- Родители невесты, в особенности отец, тотчас составили план женить меня на ней... Девушка так искусно играла роль влюбленной, что я не подозревал обмана..." Свадьба состоялась 27 января 1839 года. Тарас Шевченко, бывший тому свидетелем, вспоминал, что Брюллов в день свадьбы был настроен мрачно, словно заранее предчуял будущую беду: "В продолжение обряда Карл Павлович стоял, глубоко задумавшись; он ни разу не взглянул на свою прекрасную невесту" Затем началась семейная жизнь, вполне добропорядочная: молодая Эмилия краснела от нескромных шуток, с учениками мужа поигрывала в картишки, расплачиваясь с ними за проигрыш не пятаками, в которых они так нуждались, а исполнением каватины из оперы "Норма", и казалось, что Брюллов вполне доволен выбором своего сердца. Но... Вот оно, это зловещее проклятое "но"! 8 марта, через месяц после свадьбы, Эмилия покинула дом Брюллова, по столице расползались самые грязные сплетни: -- Вы слышали? Наш великий Карл оказался садистом, бедняжка не выдержала мук и бежала от него в одной рубашке. -- А я, господа, слышал иное! Брюллов повздорил с отцом жены за картами и разбил ему голову бутылкой.., вдребезги! -- Не правда! Будучи пьян, он вырвал из ушей Эмилии серьги вместе с мочками и выгнал несчастную на улицу босиком... То, что Эмилия от Брюллова бежала, -- это правда! Но правда и то, что из своего же дома бежал сам Брюллов; укрываясь от позора, он нашел убежище в семье скульптора Клодта. Разрыв между супругами был скоропостижен и казался необъясним, ибо никто в Петербурге ничего не понимал. А когда люди ничего не знают, тогда их фантазия не знает пределов. Историки долгие годы не раскрывали секрет этого странного разрыва, объясняя свое молчание причинами соблюдения морали. Но при этом, оставляя читателя в неведении, историки -- невольно! -- не снимали вины с Брюллова; таким образом, читатель был вправе думать о живописце самое худое. Но отныне печать молчания сорвана, и нам позволено сказать сущую правду. Эмилия Тимм была развращена своим же отцом, который, выдавая ее за Брюллова, желал оставаться на правах любовника дочери. Мало того, когда разрыв уже состоялся, этот мерзавец (кстати, заодно с дочерью) требовал от художника "пожизненной пенсии". Брюллов страдал. -- Как я покажусь на улице? -- говорил он жене Клодта. -- На меня ведь пальцем станут показывать, как на злодея. Кто поверит в мою невинность? А это "волшебное создание" еще осмеливается требовать с меня пенсию... За что? Дело зашло далеко. Так далеко, что император Николай I повелел Брюллову объяснить графу Бенкендорфу точные причины своего развода. Карл Павлович, насилуя самого себя, был вынужден допустить посторонних людей в ту грязь, в которой его постыдно испачкали. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Как раз в это время не стало графа Липы, который, невзирая на свои семьдесят лет, считал себя еще завидным женихом, читал без очков, а вино хлестал как гусар на бивуаке. За минуту до смерти он алчно слопал громадную форму мороженого (рассчитанную на 12 порций), а последние слова в этом грешном мире адмирал посвятил искусству своего повара: -- На этот раз мороженое было просто восхитительно!.. Но в смерти графа Литты явилось к Брюллову спасение. По делам наследства в Петербург срочно примчалась графиня Юлия Самойлова; в Царском Селе она кратко всплакнула над могильной плитой "деда" Литты и поспешила явиться в столичном свете, ще ее с большим трудом узнавали. "Она так переменилась, -- сообщал К. Я. Булгаков, -- что я бы не узнал ее, встретив на улице: похудела и лицо сделалось итальянским. В разговоре же она имеет итальянскую живость и сама приятна..." Сразу оповещенная о клевете, возводимой на ее друга, Юлия Павловна -- сплошной порыв, как на ее портретах! -- кинулась к нему в мастерскую. Она застала его удрученным бедами. Он был несчастен, но.., уже с кистью в руке. -- Жена моя -- художество! -- признался Брюллов. Юлия все перевернула вверх дном в его квартире. Она выгнала кухарку, нанятую Эмилией Тимм; она надавала хлестких пощечин пьяному лакею; она велела гнать прочь всех гостей, жаждущих похмелиться, и, наверное, она могла бы сказать Брюллову те самые слова, которые однажды отправила ему с письмом: "Я поручаю себя твоей дружбе, которая для меня более чем драгоценна, и повторяю тебе, что никто в мире не восхищается тобой и не любит тебя так, как я -- твоя верная подруга". Так может писать и говорить только любящая женщина... Утешив Брюллова, она вернулась в Славянку; здесь, в интерьере парадного зала, ее изобразил художник Петр Басин, приятель Брюллова, знавший Самойлову еще по жизни в Италии. Басин исполнил портрет женщины в сдержанной манере, графиня как бы застыла в раздумье; портрет кажется лишь сухопротокольным отчетом о внешности графини, не более того. Карл Павлович тоже начал портрет любимой женщины, однако совсем в иной манере, изобразив ее опять-таки в порыве никем не предугаданного движения -- почти резкого, почти вызывающего, почти протестующего. Так возникла знаменитая "Графиня Ю. П. Самойлова, удаляющаяся с бала у персидского посланника". Между Самойловой и обществом, которое она покидает, Брюллов опустил тяжелую, ярко пылающую преграду занавеса, словно отрезав ей пути возвращения в общество. Она сорвала маску, представ перед нами во всем откровении своей красоты, а за портьерой занавеса -- словно в тумане -- колышутся смутные очертания маскарадных фигур. Самойлова снова удаляется. Неужели.., навсегда? Занавес -- словно пламя, в котором сгорает все прошлое, и обратно она уже никогда не вернется. "Санкт-Петербургские ведомости" вскоре известили читателя, что графиня Самойлова покинула столицу, выехав в Европу.., навсегда! x x x Покидая родину в 1840 году, она продала Славянку богачу Воронцову-Дашкову, которую вскоре перекупил у него император, назвав это имение на свой лад -- Царская Славянка Через девять лет Брюллов, уже смертельно больной, тоже покинул Россию, надеясь, что его излечит благодатный климат Мадейры, но вскоре он вернулся в Италию; можно догадываться, что в канун смерти он все-таки виделся с Юлией Павловной, но... Что мог он сказать ей, остающейся жить, и что могла ответить она ему, уходящему из этого сложного и роскошного мира? Правду следует договаривать до конца. Заядлая меломанка, Самойлова часто бывала в опере, и однажды, послушав, как заливается тенор Перри, она уехала из театра в одной карете с певцом, объявив ему по дороге домой, чтобы он готовился... -- К чему? -- обомлел тенор. -- Я решила сделать из вас своего мужа... В старой литературе этого певца почему-то иногда величают "доктором". Есть основания подозревать, что Перри увлекли не любовные, а лишь меркантильные соображения: он возмечтал пережить Самойлову, дабы овладеть несметными богатствами русской аристократки. Однако сей молодой человек -- в расцвете сил и таланта -- не выдержал накала ее страстей и вскоре же умер, оставив Самойлову сорокатрехлетней вдовой. А через год после его кончины в России умер и первый муж Юлии Павловны -- знаменитый "Алкивиад", почему она долго носила траур по двум мужьям сразу. Очевидцы, видевшие ее в этот период жизни, рассказывали, что вдовий траур очень шел к ней, подчеркивая ее красоту, но использовала она его весьма оригинально. На длиннейший шлейф траурного платья Самойлова сажала детвору, словно на телегу, а сама, как здоровущая лошадь, катала хохочущих от восторга детей по зеркальным паркетам своих дворцов. Затем она удалилась в Париж, где медленно, но верно расточала свое богатырское здоровье и свое баснословное богатство на окружающих ее композиторов, писателей и художников. Лишь на пороге старости она вступила в очередной брак с французским дипломатом графом Шарлем де Морнэ, которому исполнилось 64 года, но после первой же ночи разошлась с ним и закончила свои дни под прежней фамилией -- Самойлова. Писать об этой женщине очень трудно, ибо сорок лет жизни она провела вне родины, и потому русские мемуаристы не баловали ее своим вниманием. Если бы не ее близость к Брюллову, мы бы, наверное, тоже забыли о ней... Но, даже забыв о ней, мы не можем забыть ее портреты. Вот она -- опять удаляется с бала. И никогда не вернется... Валентин Пикуль. Виват контесс д'Орлов Несколько городов, зная о гонениях императора на Орлова, предлагали ему политическое убежище. "Я же им в ответ говорю, што они с ума сошли, што хотят меня неверным отечеству сделать. Если так поступить, так лутче дневнаго света не видать!" Весной 1801 года Алехан дождался известия из России, что Павла I задушили в потемках спальни шарфиком, и граф сказал своей метрессе: -- Ну, Марья, сбирайся домой ехать.., отгостевали! Жизнь была прожита. Одни скажут -- хорошо. Другие скажут -- плохо. Белинский писал: "Чом одностороннее мнение, тем доступнее оно для большинства, которое любит, чтоб хорошее неизменно было хорошим, а дурное -- дурным, и которое слышать не хочет, чтоб один и тот же предмет вмещал в себе и хорошее и дурное". Эти слова к месту: граф Орлов Чесменский легко выносил ненависть современников и горячую их любовь... Где же тут середина? В 1805 году до него дошло известие о поражении наших войск при Аустерлице, Старик заплакал, как ребенок. Семидесяти трех лет от роду он скончался 24 декабря 1807 года и был погребен в селе Отрада Подольского уезда Московской губернии. Его дочь, предавшись религиозному ханжеству, все несметные орловские сокровища раздарила алчным монахам, даже прах отца перенесла в Новгородский Юрьевский монастырь. Но в 1896 году, уже на грани XX века, Алехана вновь потревожили в его могиле. Цугом в шесть орловских рысаков его доставили обратно в Отраду. На этот раз его везли уже на орудийном лафете! Воин, МЕТЕОРУ ПОДОБНЫЙ Зимой 1792 года генерал Иван Лазарев пробирался с адъютантом из Киева на Кавказ. Где-то за Конотопом возок его закружило, завихрило в пропащей степной метели. Кони, встав против ветра, вздрагивали острыми ушами, и ямщик опустил вожжи: -- Пути не стало... Кружат, ваше сясество. Заржал коренник. Вокруг одинокой кошевки замелькали огни волчьих несытых глаз. Лазарев из-под сиденья достал футляр с пистолями. Ругаясь, совал в них круглые промерзлые пули. -- Бей тоже! -- кричал адъютанту... Кони рванули -- прямо в буран. А рядом мчались волчьи глаза, рык звериный ужасал душу. В овраге лошади встали, тяжко дыша. Ни следа дороги -- безлюдье. Путники закутались в овчины, прижались друг к другу. Если смерть, то сладкая -- во сне. И в этот сон вошел вдруг далекий отзвук благовеста церковного. Лазарев отряхнул с себя снег, скинул башлык: -- Иль чудится? Эй, ямщик, не околел еще? Проснись... На гул колоколов кони рвали сугробы грудью. Скоро из вихрей метели показались плетень и крайняя хата. Священ ник селения был разбужен грохотом -- в сенях Лазарев опрокинул ведра, ввалился в убогую хату пастыря, весь в за пурженном меху. -- Ну, отец, бог миловал... Чаю дашь ли нам? Всю ночь гремел над степью неустанный набат, суля путникам надежду на спасение. Под утро разом стихла метель, замолк и колокол, а в хату вошел отрок-бурсак. С порога чинно раскланялся. -- Се чадо мое, -- сказал священник. -- Ныне риторику с гомилетикой в бурсе познает. Не журись, Петро, скажи стих гостям! Лазарев обнял мальчика, целуя его в холодные с мороза щеки: -- Ты благовестил ночью на колокольне? Так ведай, что спас жизнь мою для дел нужных. И верь -- я тебя не забуду... Он записал имя бурсацкое -- Петр Степанов, сын пастыря Котляревского из села Ольховатки, порожден в 1782 году, -- после чего генерал отъехал благополучно, и о нем забыли. Но Лазарев не забыл мальчика... Совсем неожиданно в Ольховатку явился пожилой фурьер с грозным пакетом от начальства: -- Петр Котляревский.., произрастает ли здесь такой? Велено его на Капказ вести. Чего плачешь, батюшка? И полета лет не минует, как вернется сынок уже хенералом с пенсией... Поехали! Мальчика привезли в Моздок, и Лазарев подвел его к шкафу с книгами. Бурсацкую ученость заменили теперь деяния полководцев прошлого. Котляревский был зачислен в пехоту рядовым солдатом, и отрок послушно вскинул на плечо тяжеленное ружье. Четырнадцати лет от роду, бредя Ганнибалом, он уже понюхал пороху в Персидском походе. В один из дней вдова грузинского царя Мария вызвала Лазарева к себе. Генерал явился во дворец с тифлисским комендантом -- князем Саакадзе. Царица сидела на тахте, по бокам от нее стояли царевичи. Лазарев приблизился к женщине, и она, выхватив кинжал, пронзила его насмерть. Саакадзе кинулся к царице. Убиваемый кинжалами царевичей, комендант Тифлиса кричал исступленно: -- Царица! Кто затемнил разум тебе? Не губи дружбы с Россией! Или снова желаешь Грузии нашей быть в крови и во прахе?.. Так Котляревский лишился своего покровителя. Одинокий солдат еще не знал, что его ждет громкая судьба, а в историю военной славы России он войдет как генерал-метеор. x x x В 1795 году пришел из Персии с войском зловредный евнух Баба-хан; воины его победили воинов Грузии, Баба-хан вторгся в Тифлис, сел на высокой горе Сололаке, и с вершины ее глядел зверь, как пламень лился по улицам, как в муках жесточайших пыток погибало население... Не было согласия в тысячелетней династии Багратионов, оттого и ужасали Грузию бедствия. Но когда однажды явились послы Персии в Тифлис, царь принял их, стоя под портретом русского императора Павла I, и сказал царь персам слова вещие и зловещие: -- Отныне и во веки веков отсылайте послов своих в Петербург, ибо царство Грузинское кончилось, земля наша стала подвластна великой Руси, а грузины с русскими -- отныне братья! Кровь, пролитая Баба-ханом, была кровью последней: Тифлис вступил в эру благополучия и спокойствия. Но зато не было теперь передыха для солдат русских, реками проливали они кровь за народ грузинский, война с персами тянулась много-много лет, и в этих-то войнах и прославил себя Котляревский... Впервые был ранен в чине штабс-капитанском при штурме Ганжи; тогда ему было двадцать лет, но слава еще не пришла к нему. Она коснулась чела его в ранге уже майорском. Многотысячная армия персов, во главе с Аббас-мирзою, ринулась в пределы Карабаха. Котляревский вел батальон егерей, когда Аббас-мирза насел на него всей армией. Герои заняли горушку кладбища, укрываясь за плитами мусульманских могил. Вспыхнула битва -- непохожая на все: батальон против целой армии! К утру не стало половины солдат, сам Котляревский был ранен, и Аббас замкнул их в жестокой осаде. -- Подождем, -- сказал принц, -- пока они сами не сдохнут... 150 человек стояли против 40 000 персов. Легендарно! Ночью Котляревский отдал приказ: -- Ребята! Землю над могилами павших сровняйте, чтобы не надругался враг над товарищами нашими. Колеса пушечные обмотайте шинелями. Поход будет страшен и.., поцелуемся! Все перецеловались. Легенда продолжалась: бесшумные, как барсы, егеря из кольца осады устремились в сторону Шах-Булахского замка. Котляревский решил взять эту крепость, чтобы засесть в ней, иначе в голом поле их перебьют Они уже подходили к замку, когда Аббас-мирза поднял свою армию по тревоге -- в погоню. -- Пушки вперед! -- призвал Котляревский к штурму. Шарахнули ядрами по воротам замка, и они сорвались с петель. Выбили оттуда гарнизон и сами там сели. Закрылись. Двух лошадей егеря съели в осаде, потом рвали на дворе сухую траву... Аббас-мирза прислал к Котляревскому парламентера: -- О львы, кормящиеся травой! Наш принц Аббас предлагает вам всем высокое положение и богатство на службе персидской. Сдайтесь, и обещание это да будет свято именем светлейшего шаха. -- Четыре дня, -- отвечал Котляревский, -- и дадим ответ... Стихли выстрелы. А невдалеке, средь неприступных гор, стояла еще одна крепость -- Мухрат. Вот если бы проскочить туда! Срок перемирия подходил к концу, Котляревский поднялся на башню. -- Мы согласны сдаться! -- прокричал он. -- Но завтра утром! Всю ночь в лагере Аббас-мирзы шло ликование. Котляревский слово сдержал: утром персы вошли в крепость, но она была уже пуста -- русские тихо ушли. Аббас-мирза настиг их в пяти верстах от Мухрата. На горных тропах началась жестокая битва. Персы скопом лезли на пушки, егеря пушек им не отдавали. Батальон шел к замку "на пробой"! И вдруг.., ров, дальше не пройти. Тогда егеря стали ложиться в ров, умащивая его своими телами. "Идите!" -- кричали они. И по живым телам прошел батальон и протащил даже пушки. Двое встали изо рва (остальных задавили). Затворясь в Мухрате, еще восемь суток держались они в осаде, пока из Тифлиса не подошла подмога. Знамена кавказских полков, овеянные славой, склонились до земли перед таким героизмом... А потом Котляревский отличился при Мигри. Опять у него под командой батальон, а против него -- целая армия. "Пройдем!" -- решил Котляревский и штурмом взял неприступную крепость со стороны самой неприступной. Аббас-мирза в гневе велел изменить русло реки, чтобы отвести воду от русского гарнизона. "Надо разбить Аббаску!" И Котляревский дерзко вывел своих воинов из крепости в чистое поле. Батальон дал сражение армии. Не превосходством, а лишь искусством воинским совершенно разбил ее. Враги в ужасе толпами кидались в Араке, так запрудив его телами, что река вышла из берегов... Опять легенда! -- В чем секрет ваших побед? -- спрашивали Котляревского. -- Обдумываю холодно, а действую горячо... 1812 год застал его в ранге генерал-майорском, и уже тогда его все знали как "генерала-метеора"! Вдали от грома Бородина оказалась под угрозой полного разгрома вся наша кавказская армия. Принц Аббас-мирза грозил России из-за Аракса несметными полчищами. Наполеон советовал ему требовать от русских обратно всю Грузию, а войскам русским отойти прочь -- аж за Терек! Командирами персидских полков были англичане... В эти дни Котляревского вызвал к себе главнокомандующий на Кавказе -- старик генерал Ртищев: -- Москву-то, батенька, мы отдали французу. Дела худы. Придется и Грузию оставлять Аббаске. Знаю, что ребята твои залихватские: режь любого -- кровь даже не капнет! Но сейчас вы хвосты подожмите. Иначе отколотят вас за милую душу... Имеет ли воин право нарушать приказ главного командования? Очевидно, да! Котляревский самовольно, нарушив приказ, открыл войну, переступив за Араке, и вторгся в пределы персидские. Смерть или победа! Первую битву он начал при Асландузе -- на пенистых бродах через Араке. Была поздняя осень, быстро холодало, а силы Аббас-мирзы в десять раз превышали силы Котляревского: на одного русского воина -- по десятку врагов... Персидские историки пишут: "Сам принц Аббас-мирза бросился к батареям, чтобы возбудить в воинах мужество. Подобрав за пояс полы своего халата, он собственноручно сделал выстрел из пушки и этим помрачил весь свет божий. Но иранские воины почли за лучшее отступить для отдохновения на другую позицию, а ночью свирепо-грозный Котляревский обрушил на них вторичное нападение". Перед второй атакой Котляревский обратился к солдатам: -- Воину умирать не начальник, а само отечество повелевает. Врагов очень много, а.., когда их было у нас мало? Помните: за нами -- Тифлис, за нами -- Москва, за нами -- Россия! Персидские историки пишут: "В эту мрачную ночь, когда принц Аббас-мирза хотел сделать сердца своих воинов пылкими к отражению Котляревского, лошадь принца споткнулась, отчего его высочество, принц Аббас-мирза, изволил с очень большим достоинством перенести свое высокое благородство из седла в глубокую яму..." Армия персов рассеялась в бегстве, сразу перестав существовать. Победа Котляревского была полной! Но с берегов Аракса он обратил свои взоры на побережье Каспия: крепость Ленкорань -- вот главная опора персидского могущества в Азербайджане. Ленкорань -- ключ от всех шахских владений. Зима была морозной, а перед Котляревским лежало бездорожье безводных степей Муганских; "генерал-метеор" резко запахнул на себе плащ. -- Пошли! -- сказал, и за ним качнулись штыки ветеранов... 26 декабря они увидели Ленкорань: в каменной кладке высилась грозная цитадель, поверху которой торчали зубцы стен, с высоты взирали на пришельцев жерла орудий. Сначала Котляревский послал парламентера, предлагая гарнизону сдаться без крови. Садык-хан, комендант цитадели, отвечал в гордости: -- Несчастие принца Аббаса не послужит для нас примером. Великий аллах лучше всех знает, кому принадлежит Ленкорань... Ну что ж, придется отнимать Ленкорань у самого аллаха! Котляревский провел ночь у костра. Он размышлял. И отдал приказ к штурму -- наикратчайший: "Отступления не будет". На рассвете войска его спустились в ров, полезли на стены. Персы сбросили их вниз, все офицеры были убиты сразу. Враги кидали на русских горящие свертки бурок, пропитанных в нефти. Котляревский обнажил золотую шпагу, на которой славянской вязью были начертаны слова: За храбрость -- А теперь идти мне! -- сказал он. -- Пусть я погибну, но потомство возвеселится рвением к славе своих предшественников. Риторика и гомилетика -- он их еще не забыл и выражался витиевато. Солдаты увидели Котляревского впереди штурмующих... Персидские историки пишут: "Бой в Ленкорани был так горяч, что мышцы рук от взмахов и опускания меча, а пальцы от беспрерывного взвода курков в продолжении шести часов сряду были лишены всякой возможности насладить себя собиранием сладких зерен отдохновения..." Из гарнизона Ленкорани в живых остался лишь один перс. -- Иди домой, -- сказали ему победители. -- Иди и расскажи всем, как мы, русские, города берем. Иди, иди! Мы тебя не тронем... Нещадно коптя, догорали нефтяные факелы бурок. Роясь в завалах мертвецов, раны которых дымились на морозном воздухе, солдаты нашли и тело Котляревского. Нога его была раздроблена, в голове засели две пули, лицо перекосилось от удара саблей, правый глаз вытек, а из уха торчали разбитые черепные кости. -- Вот и сподобился, -- закрестились над ним солдаты. Котляревский приоткрыл уцелевший глаз: -- Я умер, но я все слышу и уже извещен о победе нашей... Двумя ударами он выбил Персию из войны, и Персия поспешно заключила мир в Гюлистане, уступая России все Закавказье, и больше уже не зарилась на Дагестан и Грузию. В Тифлисе к ложу Котляревского подсел старик Ртищев и сказал: -- Нарушил ты приказ мой, но.., хорошо нарушил! За битву на Араксе -- генерал-лейтенанта тебе. А за взятие Ленкорани жалую в кавалеры георгиевские... Попробуй выжить. Мужайся! И никто не услышал от него ни единого стона. -- Воину жаловаться на боль не пристало, -- говорил он... Мирные звезды дрожали в украинском небе, будто крупной солью был посыпан каравай черного хлеба. Старый священник из села Ольховатки был разбужен средь ночи скрипом колес и звоном оружия. Он открыл дверь хаты, и два гренадера ввели под руки седого, израненного генерала в орденах. Одним глазом он смотрел на священника, и этот глаз источал слезу радости: -- Вот и вернулся сын ваш -- генералом с пенсионом. И не ждали вы его, батюшка, полета лет... Скорее я возвратился! "Генерал-метеор" сел на скрипнувшую лавку, на которой играл когда-то в детстве. Оглядел родную печь. Мальчиком увезли его отсюда, и стал он солдатом. За тринадцать лет битв прошел путь до генерал-лейтенанта. Ни разу (ни разу!) не встретил Котляревский противника, равного ему п