остань бумажный патрон, Зубами откуси верхушку гильзы, Возьми пулю в рот и держи ее в зубах, Пока из гильзы сыпешь порох в дуло ружья, Остаток пороха сыпь на "полку" сбоку ружья, Тут же "полку" закрой, чтобы не просыпался порох, Теперь клади в ствол ружья и пулю, Хватай в руки шомпол, Как можно туже забивай пулю шомполом в дуло, Туда же пихай и бумажный пыж (оболочку от гильзы), Убери шомпол, чтобы он тебе не мешал, Избери для себя врага, самого лютого, Начинай в него целиться, А теперь стреляй, черт тебя побери! Конечно, при таких сложностях стрелять в бою приходилось мало, и потому особенно ценился штыковой удар... Служили тогда солдаты по 25 лет кряду, так что под конец службы забывалась родня. Зато казарма становилась для них родной горницей, однополчане заменяли отцов, сватьев, братьев и кумовей. Почему, вы думаете, в России так много было домов для инвалидов и богаделен? Да потому, что многие солдаты, отбарабанив срок, уже не возвращались в деревни, где о них давно позабыли, а пристраивались в банщики или дворники, но большинство оседали в солдатских приютах, даже в старости не разлучаясь с казарменным обществом. Странно? А я не вижу в этом ничего странного... Леонтий Коренной служил в гарнизоне Кронштадта. И тоже не верил, что его станут дожидаться в деревне, поглядывая из-под руки на дорогу. Потому не стал охать да ахать, слезы горючие проливая, а женился на молодухе Прасковье, что по батюшке звалась Егоровной. Правда, свадьбу сыграл не сразу, а когда перевалило ему за сорок и пошло на пятый десяток. Другим же солдатам, которые помоложе, хоть они тут извойся, жен заводить не дозволялось -- еще не заслужили. Ладно. Дело прошлое. Стал наш Леонтий Коренной жить по-людски, и когда холостяки разбредались по трактирам, Леонтий бодрым шагом, салютуя прохожим офицерам, шагал прямо к Парашке, никуда теперь не сворачивая. А уж она его не обижала: тут тебе и щи домашние, и кот на лежанке песни поет, мурлыча о кошках, и огурчик соленый приготовлен -- на закуску. -- А как же иначе? -- рассуждал Коренной. -- На то самое человеки разные бабами и обзаводятся... Тебе же, Егоровна, прямо скажу, и цены нет в базарный день. Ублажила! -- Да и ты, Левонтий, не в дровах найденный, -- говорила в ответ ему женушка. -- Я как-никак тоже глядела, чтобы не обмишуриться. Мне шатучих не надобно. Мне подавай солидного, чтобы с бакенбардами. Вот и сподобилась, слава-те, господи... Но вот грянул 1807 год, год беспримерной битвы у Прейсиш-Эйлау, который у нас забывают по той причине, что привыкли поминать сразу 1812 год. Однако, читатель, еще Аустерлиц аукнулся в Питере нехваткой солдат, и тогда заслуженных ветеранов, что были поздоровее, стали переводить в гренадерские роты. А такому молодцу, каков Коренной, сам бог велел служить в гренадерах. Ростом вышел горазд исправен, никаких хвороб не имел, вот и перевели его в лейб-гвардии Финляндский полк. Этот полк, раньше и позже, был славен талантами офицеров: в музыке -- композитор Титов, знаменитый "дедушка русского романса", в литературе -- два писателя, Марин и Дружинин, а в живописи -- ну кто ж не знает Федотова? Строгостей в полку было много, но мордобоем офицеры не грешили, отношения у них с солдатами были согласные. А таких старослуживых, как Коренной, набралось в полку человек пять -- все с женами, и жены солдатские не мотались по углам с узлами, а законно селились подле казарм, и даже не без корысти -- офицерам бельишко стирали, иные на огородах копались, коз разводили... Коренного в полку называли уважительно "дядей". -- Дядя Леонтий, -- просили его молодые солдаты, -- ты нам расскажи сказку какую ни на есть, чтобы мы не скучали. -- Вам бы, дуракам, только сказки слушать да горло драть, ан нет того, чтобы поразмыслить о чем-либо возвышенном... А за "возвышенным" далеко ходить было не надо! Уже в 1811 году пошли тихие шепоты: мол, зловредный Бонапартий вроде притих, а на самом-то деле он в Париже клыки свои вострит, мошну поднакопил да собирает войско несметное, чтобы Россию тревожить. Это не выдумка! Именно за год до нашествия Россия уже была встревожена подобными слухами. И большой войны русские люди ожидали -- уже тогда. Наполеон, как известно, напал только летом, а весною русская армия выдвигалась на пограничные рубежи, дабы оградить нападение. -- Ну, Параня, -- сообщил Коренной супруге, -- кажись, дело к тому идет, что ты у меня, как барыня, паспорт получишь... А тогда был такой порядок: солдатские жены жили при мужьях и никто у них паспорта не спрашивал. Но, коли объявлялся поход, женам на все время мужней отлучки выдавались паспорта от полковой канцелярии. Получила его и Прасковья Егоровна, а люди грамотные прочитали ей вслух, чтобы впредь баба знала -- кто она такая и каково она выглядит: -- "Объявительница сего, Лейб-Гвардии Финляндского полка Гренадера Леонтия Кореннова жена, Параскева Егорова, уволенная с согласия мужа ея для прокормления себя работою в С. -- Петербурге, приметами она: росту средняго, лицом бела, волоса и брови темно-русые, глаза серче от роду ей 24 года, в уверение чего и дан сей (паспорт) с приложением полковой печати. С. -- Петербург, 1 Марта 1812 г.". -- Теперь не убежишь, -- смеялся муж, -- сразу пымают. Я бы ишо писарю подсказал, чтобы родинку на брюхе твоем отметил. -- И не стыдно тебе, охальник? Уже и родинку разглядел, да где? Стыдно сказать.., тьфу! И пошел полк в поход, а с полком пошел и Коренной. От Бородино всего лишь 108 верст до Москвы, и в канун решающей битвы русская армия прониклась торжественно-молитвенным настроением. Французы, набалованные победами, ждали сражения, словно праздника, шумно веселясь на своих бивуаках, а русские в суровом молчании готовились к битве -- как к искупительной жертве во славу Отечества, столь им любезного. Известно, что сказал Наполеон, объезжая войска своей гвардии: "Русские рассчитывают на бога, а я надеюсь на вас..." Вечером в канун битвы русские воины, как водится, получали водку, но большинство пить отказалось: -- Не такой завтрева день, чтобы его похмельем поганить... На святое дело идем, так на што нам водка? На восходе солнца войска уже стояли в боевых порядках, финляндский полк занял позицию у деревни Семеновской, и в шесть утра началась канонада. Русские обнимались, целуясь: -- С богом, братцы.., кажись, началось! Тактическая схема Бородинской битвы чрезвычайно сложна, и не мне описывать ее в подробностях. Скажу лишь, что огонь французской артиллерии был настолько убийственным, что даже атаки тяжелых кирасир Наполеона финляндцам казались отдыхом; в такие минуты рев пушек умолкал, а гренадеры, стоя в нерушимом каре, расстреливали летящих на них кирасир, закованных в сверкающие панцири. Семеновский лес, из которого выбивали они французов штыками, стал главным ристалищем, на котором прославили себя финляндские гренадеры. В этой битве все были равны: офицеры сражались как рядовые, а когда офицеров не оставалось, солдаты сами увлекали войска в атаки, действуя как офицеры. Но что более всего поразило в тот день Наполеона, так это именно то, что, потеряв треть своих войск, русские, словно они находились на учебном плацу, тут же смыкали поредевшие ряды, и -- как пишут историки -- именно в день Бородина "французская армия разбилась об русскую". "Дядя" Леонтий Коренной в этот день натрудился, работая штыком и прикладом, и, кажется, оправдал высокое звание гренадера -- "храбрейшего в пехоте". Под конец дня он даже ног под собою не чуял: -- Устал... Кажись, братцы, отмахались как надо. Отродясь не знал, что такая деревня Семеновская на Руси имеется, да и лес Семеновский еще долго мне будет сниться... Устал! Наградою ему в этот день был Георгий 4-й степени под номером 16970, -- даром тогда "Георгиев" не давали! Александру Карловичу Жерве, его батальонному командиру, в ту пору исполнилось 28 лет, он, как и солдаты, тоже называл Коренного "дядей". Зазорного в этом ничего не было, но невольно вспоминается мне лермонтовское: "Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром, французу отдана..." Однажды на бивуаке, когда Наполеон уже спасался из Москвы, Леонтий Коренной слышал у костра разговор офицеров: -- Бонапартию обмануть нашего брата не удастся -- какой дорогой пришел, той же дорогой пусть и убирается ко всем псам... По этой же дороге его настигали наши войска. В лесу, на покинутом французами бивуаке, Леонтий Коренной впервые в жизни попробовал кофе -- из кофейника, что остался кипеть на затухающем костре. Но однажды, когда французов уже донимал голод, он видел и котел, в котором французы варили лошадиную кровь. Наполеона уже никто не боялся, а вскоре прослышали, что он бежал в Париж, постыдно бросив свою армию. Теперь молились французы, а русские веселились. Впереди -- перед армией -- лежала загадочно притихшая под гнетом оккупации Европа. -- Ну что, братцы? -- говорил своим солдатам Жерве. -- Говорят, что Европу спасать надобно. Пошли. Выручим голодранцев... Коренной видел "голодранцев" только в Польше, а как вступили в немецкие земли, тут немало пришлось дивиться, и на форштадтах городов высились приветственные арки с надписями: "РУССКИМ -- ОТ НЕМЦЕВ". Вовсю гремели колокола старинных церквей, местные поэты слагали в честь русской армии возвышенные оды, между солдатских костров похаживали с подносами чистенькие, даже расфранченные немки, торгуя булками, пивом и сосисками. Леонтий Коренной впервые в жизни спал на двухспальной кровати и очень долго не мог уснуть -- все удивлялся: -- Германия-то -- во такая махонькая, а кровати-то у немцев -- во какие. Когда возвращусь домой, стану Парашке рассказывать, так ни за што не поверит... x x x Это верно, что немцы принимали русских как своих освободителей, а в землях Саксонии даже с особенным радушием. В городах и деревнях немцы уступали русским свои квартиры с мягкой мебелью и зеркалами, столы к обеду накрывались скатертями, перед каждым солдатом, привыкшим хлебать из общей миски, ставились отдельные куверты из серебра. Коренной не жаловал вассер-суп ("Одна трава!" -- говорил он), зато возлюбил баранину с черносливом. Немцы поражались аппетиту русских, ибо после сытного обеда гренадеры сразу приканчивали и свой дневной паек, состоящий из молока, сыра и масла. Зато вот картофельная водка у саксонцев была сладкая и, чтобы не возиться с рюмками, русские разливали ее сразу по стаканам. -- Шли мы на неприятеля, -- толковали они, -- а угодили в плен к благоприятелям... Спасибо! Мы немцев уж не забудем, но и они, ядрена вошь, нас тоже запомнят... Наполеон между тем не сидел в Париже без дела, и скоро он собрал новую гигантскую армию: неумолимо и грозно она уже надвигалась на союзные армии русских, пруссаков и австрийцев. Ко времени битвы при Лейпциге русские войска отдохнули, а "дядя" Коренной, попав на Теплицкие лечебные воды, даже простирнул свое исподнее, заодно и сам помылся, но пить лечебные шипучие воды не стал и другим не советовал: -- Не шибает! Да и вкус не тот.., пиво у немцев лучше. Сражение под Лейпцигом открылось 4 октября 1813 года. Оно вошло в историю как небывалая "битва народов". Сражались две стороны общим числом в полмиллиона человек, и только здесь, под Лейпцигом, был положен решительный предел военному могуществу зарвавшегося корсиканца. Кстати уж, скажу сразу, что в этой "битве народов" -- пожалуй, последний раз! -- наша башкирская конница осыпала неприятеля тучами стрел, выпущенных с луков, как во времена Тамерлана или Мамая, отчего Наполеон понес страшные потери в живой силе, ибо французские врачи не умели излечивать жестокие ранения от этого "азиатского" оружия. А в ночь перед битвой что-то зловещее стряслось в небесах, из низко пролетающих облаков вонзались в землю трескучие молнии, сильные вихри валили столетние дубы, сокрушали заборы, с домов рвало крыши, и русские солдаты невольно крестились, припоминая свои молитвы в канун Бородина: -- Не к добру! Видать, завтрева наша компания поредеет... Трем союзным цезарям выпало в тот день стоять на горе Вахберг, откуда они и озирали грандиозное поле сражения. В полуверсте от них находилась деревня Госса -- дома в ней из камня, почти городские, иные в два этажа, а сама деревня была окружена каменной оградою в рост человека. Генерал Ермолов раньше всех распознал, о чем сейчас думает Наполеон, и, прискакав на Вахберг, сказал Александру I: -- Ваше величество, если судьба Европы зависит ныне от этой битвы, то судьба всей битвы зависит от этой деревни... Наполеон это понимал. Сто орудий, сведенных в единую батарею, расчистили перед ним поле битвы, а сто его эскадронов, сведенных в единую лаву, -- все это было брошено им на Госсу. Финляндцы в это время стояли в резерве и варили кашу. С высоты Вахберга видели, что даже свирепая картечь не в силах удержать напор кавалерии Мюрата, который уже смял нашу гвардейскую конницу, и тогда царь сказал брату Константину: -- А что там твой резерв? -- Варят кашу. -- Сейчас не до каши! Поднимай егерей и гренадеров, а я пошлю казаков, чтобы они треснули Мюрата по флангам... Мюрат отступил, и началась такая артиллерийская дуэль, что граф Милорадович, затыкая уши, прокричал Ермолову: -- А что? Пожалуй, сей день громче, чем в день Бородина... Пожалуй! Батальонный командир Жерве на одну лишь минутку присел на барабан, чтобы передохнуть, когда к нему из дыма сражения вышел полковой адъютант со словами: -- С ног падаю! Саша, дай присесть... Жерве уступил ему свое место на барабане, отойдя в сторону, и тут же за ним что-то рвануло, оглянулся -- ни барабана, ни адъютанта: вмиг разнесло французской бомбой. Даже в битве при Бородине Наполеон не тронул свою старую гвардию, а сегодня -- под Лейпцигом -- он безжалостно бросил ее на Госсу -- вместе с молодой гвардией. На улицах деревни началась дикая рукопашная свалка, о которой (много лет спустя) очевидцы в своих мемуарах вспоминали почти с ужасом. Французы, сражаясь отчаянно, выбили из Госсы и наших егерей, и полки -- Таврический с Санкт-Петербургским... Именно тогда генерал Крыжановский, командир финляндцев, и скомандовал: -- Ружья наперевес, песенников вперед.., с богом! Барабаны пробили дробь, а песенники завели: Нам, солдатушкам, во крови стоять, По крови ходить нам, солдатушкам... Снова -- вперед! Крыжановский крикнул Жерве: -- Третий батальон, обходи Госсу слева! Как хочешь, а чтобы твои гренадеры были за стенкой.., марш! Финляндский полк уже вломился в деревню через стенные ворота, оставив при штурме больше половины офицеров -- павшими. Сам генерал Крыжановский получил четыре раны подряд, потом контузию в грудь и даже выстрел -- в упор, который, раздробив эполет, загнал всю золотую мишуру внутрь тела. Существует банальное выражение "кровь лилась ручьем", так вот теперь не я, ваш автор, а сами участники боя писали потом в мемуарах, что "кровь хлестала ручьями" (и французская и русская)... Жерве вел свой батальон в обход -- вот и стена! -- Дядя Леонтий, подсоби... -- просил он. И первым перемахнул стену, а за ним солдаты подсадили и своего "дядю". Батальон оказался отрезан от полка, а французы заметили его в своем тылу не сразу. А заметив, набросились на смельчаков с небывалой яростью, Жерве пал первым, падая, он со стоном припомнил свою молодую жену: -- Ax, Лиза, Лизанька , не дождалась! Началась схватка, в которой разом полегли все офицеры -- кто мертвым, кто раненым, и Леонтий Коренной, увидев, что офицеров не стало, вдруг ощутил свое законное старшинство. -- Робяты, -- надрывно взывал он, -- не сдавайтесь! Хоть умри, но имени русского не позорь. Ежели кто ослабнет, так я тому завтра же в морду кулаком бить стану... Вокруг него собрались уцелевшие и самые отчаянные. Сначала перебросили через стенку Жерве и других раненых, которые еще являли признаки жизни. Коренной решил, что с места не сойдет, а солдаты, прижавшись спинами к стенке, отмахивались штыками и прикладами... Пусть об этом скажет участник битвы Аполлон Марин: "Все пали, одни убитые, другие раненные, и тут Коренной остался один. Французы, дивясь храбрецу, уважали его и кричали, чтобы спешил сдаваться, но Коренной в ответ им поворотил ружье, взялся за дуло и отбивался прикладом..." Один, -- что может быть страшнее для солдата? Один -- посреди трупов своих товарищей... -- Не подходи! -- орал он. -- Я вам, в такую всех мать, кому сказал по-божески? Лучше не подходи.., не сдамся! "Пардона" от него не дождались. Французы раз за разом искололи его штыками, и Коренной рухнул наземь посреди мертвецов -- своих и вражеских... "Битва народов" завершилась поражением Наполеона, и он оставил Лейпциг; императора угнетала болезненная сонливость, в этом грандиозном сражении был даже странный момент, когда Наполеон уснул в грохоте канонады. Наполеона взбодрили рассказом о мужестве его "старой гвардии", а заодно императора известили, что пленен русский богатырь, который невольно восхитил всех своим геройством: -- На нем насчитали восемнадцать штыковых ран. -- Он мне понадобится, -- сказал император. -- Передайте моим лейб-медикам, чтобы срочно поставили молодца на ноги. -- Ваше величество, но восемнадцать... -- Все равно! Этот русский сейчас пригодится! Стратегический простор для него сужался. Париж роптал. Солдаты ворчали. Покоренные восставали. Нужен был пример геройства, которому бы его армии подражать. Наполеон сам навестил Коренного в госпитале, врачи сказали, что он будет жив. -- Спросите его -- знает ли он, кто я? Коренной сказал, что не знает, но догадывается: -- Вроде бы ты и есть тот самый... Бонапартий! -- Узнайте, чего бы он желал лично от меня? -- Лучше не замай, -- был ответ гренадера... Это русское выражение никак не могли перевести точнее для Наполеона, и он лишь кивнул, выслушав от врачей, что русский желает одного -- покоя. -- Ладно, -- сказал Наполеон. -- Давайте ему сырую печенку, это очень полезно, чтобы даже мертвецу подняться на ноги.. Затем он издал приказ по армии, в котором восхвалил подвиг русского гренадера, указав своим войскам, чтобы брали пример с русского чудо-богатыря. Коренной об этом ничего не знал, а военные хирурги дивились его быстрой поправке. "Дядю" Леонтия вскоре навестил адъютант императора: -- Вы себя обессмертили в словах приказа нашего великого императора! Но более вы не нужны нам -- можете уходить. -- Куща? -- Куда глаза глядят... Кажется, именно так принято выражаться в вашем народе. А ваш маршрут для нас безразличен. Встал солдат и пошел по Европе, взбаламученной битвами, пожарами, насилиями и грабежами, -- пошел в родной полк, в котором уже никто не чаял видеть его живым. Посетил он и Жерве в походном госпитале, Александр Карлович плакал и целовал его: -- Век не забуду, дядя Леонтий, что спас ты меня. А русские врачи щупали солдата и спрашивали: -- Братец, ну-ка, не стыдись, люди свои, снимай портки и рубаху.., что-то не верится! Ежеле восемнадцать штыковых ран заработал, так каким же макаром в живых остался? Ответ Коренного был по совести -- честным: -- Удивляться не след! Французы, уважая меня, не до нутра кололи, нанося раны полегше, чтобы не до смерти... Сие, отмечали потом историки, делает честь солдатам "старой гвардии" Наполеона, которые, сами будучи не робкого десятка, умели уважать и храбрость противника. Александр I наградил Коренного деньгами, сказал: -- Ступай-ка домой! Ты свое дело уже сделал... Вот и пошел "дядя" домой -- пешком, пешком, все пешком. От Лейпцига до Петербурга -- ать-два, ать-два... В полку лейб-гвардии Финляндском, уже на пороге своего дома, солдат поначалу обскреб ноги от грязи дорожной, стукотнул в двери. Прасковья Егоровна как увидела его, так и всплеснула руками, не ожидая видеть его, а Коренной, входя в дом, первым делом сказал, что в гостях хорошо, а дома все-таки лучше: -- Нет ли, Параня, щец у тебя горячих? Наголодался в дороге, словно собака худая, да и продрог до костей, потому и от чарочки не откажусь.., накрывай стол! Хоть посидим рядышком да в глаза друг другу посмотрим... А. К. Жерве, вернувшись на родину после Венского конгресса, выхлопотал ему приличную пенсию, как ветерану, и вскоре Леонтий Коренной растворился для нас в общенародной безвестности, не оставив историкам ни единой бумажки в архивах, ни разу не подал он голоса из безжалостного мира забвения. А по улицам русской столицы уже маршировали молодые солдаты, распевая: Мы помним дядю Коренного, Он в нашей памяти живет... x x x Грешно забывать! В торжественных залах Русского музея представлена картина художника Полидора Бабаева "Подвиг гренадера Леонтия Коренного", созданная в 1846 году. А во время Крымской кампании Тульский оружейный завод снабжал офицеров, героев обороны Севастополя, особыми револьверами: их стволы и барабаны были украшены травлением и позолотой рисунков, которые отражали давний подвиг солдата Леонтия Коренного. Наверное, к тому времени его уже не было в живых! А в 1903 году, когда лейб-гвардии Финляндский полк праздновал столетний юбилей, офицеры полка отметили его установкой бронзового памятника Коренному, который и был представлен при входе в парадное здание офицерского собрания. И все офицеры, вплоть до самой революции, входя в собрание, снимали перед ним фуражки и отдавали солдату честь... Давно кончились те золотые времена, когда офицеры выходили из богатых дворянских семей, и потому ко времени юбилея полка офицеры жили на свое скромное жалованье, лишнего рубля не имея. Но все-таки, отмечу особо, когда они вспомнили о подвиге Коренного, то сразу собрали для сооружения памятника 23 012 рублей и 66 копеек. А ведь -- по тем временам -- это деньги, и немалые! Большевики, придя к власти, этот памятник уничтожили. Он был им не нужен, ибо подвиг Коренного никак не отражал "вопросы классовой борьбы пролетариата". Нам, читатель, остались только фотографии с этого памятника... Валентин Пикуль. Закройных дел мастерица Надежда Петровна Ламанова говорила: -- Костюм есть одно из самых чутких проявлений общественного быта и психологии. Одежда является как бы логическим продолжением нашего тела, у нее свое служебное назначение, связанное с нашим образом жизни и с нашей работой. Костюм должен не только не мешать человеку, но даже и помогать ему жить, радоваться, горевать и трудиться... Чувствуете, как много требований к одежде! И много лет подряд, когда бы я ни касался материалов о быте Москвы конца прошлого века, мне всюду встречалось это имя -- Надежда Петровна Ламанова; о ней писали как о человеке, довольно-таки известном в жизни России. Сначала я пропускал это имя через фильтр своей памяти как имя личности, которая ничего героического в нашей истории не совершила. Что мне с того, что с Ламановой "соперничали великолепно вышколенные мастерицы города Лиона -- Лямина, Анаис и другие чародеи женских нарядов"?.. Но вот прошло много лет, мое мнение об этой женщине обогатилось, и теперь я, напротив, уже сам стал выискивать ее имя -- везде, где можно. Станиславский говорил о Ламановой: -- Это же второй Шаляпин в своем роде. Это большущий талант, это народный самородок! В самом деле, к этой женщине стоит присмотреться... В 1861 году у офицера Ламанова, ничем не прославленного, родилась дочка, которую нарекли Надеждой; деревенька Шузилово в нижегородской глуши дала ей первые впечатления детства. Но вот окончена гимназия, и девочке сразу пришлось взяться за труд. Родители умерли, а на руках Нади Ламановой остались младшие сестры. Она выбрала себе иглу... Игла, наперсток, утюг, ножницы, аршин. Скучно! Но что поделаешь? Жить-то надо... Это было время, когда технический прогресс грозил ускорить темпы жизни, а значит, должен измениться и покрой одежды. Фрак остался лишь для торжественных случаев: мужчина из сюртука переодевался в короткий пиджак -- почти такой же, какой носим и мы, который уже не мешал резким движениям; женщина нового века готовилась сбросить клещи корсета -- этот ужасный пресс отдаленных времен, ломающий ребра, сжимающий тазовые кости, затрудняющий дыхание, но зато создававший эфемерную иллюзию "второго силуэта фигуры". Надя Ламанова приехала в Москву и стала учиться на портновских курсах госпожи Суворовой, потом работала моделисткой у мадам Войткевич... Шить она, конечно, умела, но шить не любила, о чем откровенно и заявляла: -- Терпеть не могу ковыряться с иглой... Ее волновал творческий процесс -- мысленно она одевала людей на улице в такие одежды, какие рисовала ее богатая фантазия. Надя была совсем еще молоденькой девушкой, когда стала ведущим мастером по моделированию одежды, о ней уже тогда заговорили московские красавицы, отчаянные модницы: -- Шить надо теперь только у мадам Войткевич -- там есть одна новенькая закройщица, мадемуазель Ламанова, которая истиранит вас примерками, но зато платье получится как из Парижа... Париж был тогда традиционным законодателем мод. -- Париж, -- рассуждала Надя Ламанова, -- дает нам только фасон, но этого еще мало, чтобы человек был красив, а фасон -- лишь придаток моды. Однако люди-то все разные, и что идет одному, то на другом сидит, как на корове седло... Нет уж! Людей надобно одевать каждого по-разному, соответственно их привычкам, их характеру, их фигуре... Особенно -- женщину, которая самой природой назначена украшать человеческое общество! Надежде Петровне исполнилось 24 года, когда она поняла, что для воплощения своих творческих замыслов ей необходима самостоятельность. На свои первые сбережения она открыла в Москве мастерскую под вывеской "Н. П. Ламанова", и хотя вскоре вышла замуж за юриста Каютова, но из престижа фирмы осталась для своих заказчиц под девичьей фамилией -- под этим же именем она вошла в историю нашего искусства... Да, да! Я не ошибся, написав именно это всеобъемлющее слово -- "искусство". Надежда Петровна еще со времени гимназии испытывала большую тягу к живописи, а ее муж, Андрей Павлович Каютов, был актером-любителем, выступая на подмостках под псевдонимом "Вронский". В доме Ламановой-Каютовой своим человеком стал юный мечтатель Константин Станиславский; как близкий друг приходила сюда на чашку чая знаменитая актриса Гликерия Федотова... Что удивляться? Надежда Петровна была человеком добрым и мягким, отзывчивым и хлебосольным, а в искусстве всегда хорошо разбиралась. Зато в своей мастерской она была деспотична, как Нерон в сенате, как городовой в участке, как бюрократ в канцелярии. -- Повернитесь, -- командовала она. -- Поднимите руку... да не эту -- правую! Нагибайтесь.., не жмет? Сядьте. Встаньте. У нее, как у художника, был свой взгляд на вещи. -- Искусство требует жертв, и это не пустые слова, -- утверждала она. -- Мне неинтересно "просто так" сшить красивое платье для какой-нибудь красивой дурочки. Когда я берусь за платье, возникают три насущных вопроса: для чего? для кого? из чего? Эти вопросы -- как три слона, на которых она ехала. -- Но сначала я должна изучить свою натуру... По Москве шла неудобная для портнихи слава: -- Ходить к Ламановой на примерки -- сущее наказание... Это правда! Надежда Петровна работала над платьем, как живописец работает над портретом. Иной раз создавалось впечатление, что она, подобно Валентину Серову, брала "сеансы" у заказчиц. Подолгу и пристально Ламанова изучала свою "натуру", прежде чем соглашалась облечь ее в одежды своего покроя. При этом -- никакой иглы, никакого наперстка и никакого утюга с тлеющими углями. Между губ Ламановой зажаты несколько булавок, и она, придирчиво осматривая фигуру, вдохновенно обволакивала ее тканью, драпируя в торжественные складки, и все это закалывала булавками. -- Теперь снимайте, -- говорила заказчице. -- Только осторожнее, чтобы булавки не рассыпались... Эскиз готов! Иногда ее просили: -- Только, пожалуйста, сшейте вы сами. Надежда Петровна отвечала: -- Я вообще не умею шить. -- ? -- Да, -- продолжала Ламанова, -- я только оформляю модель, какой она мне видится! Шить -- это не мое дело. Ведь архитектор, создавая здание, не станет носить на своем горбу кирпичи, его не заставишь вставлять стекла в оконные рамы -- для этого существуют подмастерья... В Москве тогда был собран пышный букет знаменитых красавиц. Вера Коралли, Маргарита Карпова, Лиза Носова, Вера Холодная, Лина Кавальери, Генриетта Гиршман, Маргарита Мрозова, Ольга Гзовская, "королева танго" Эльза Крюгер -- и много-много других. Все они втайне мечтали, чтобы их обшивала деспотичная чародейка Надежда Ламанова. Она имела самую блестящую (и самую, кстати, капризную) клиентуру, и скоро на вывеске ее фирмы появились многозначительные слова: "Поставщик двора ея императорского величества". Но это было скорее бесплатным приложением к той шумной славе, которую она уже завоевала в Москве и в Петербурге... Валентин Серов -- великий художник-портретист. Надежда Ламанова -- великая мастерица-модельерша. Между ними, если присмотреться к стилю их работы, есть много общего. Между прочим, они были давними друзьями. Серов любил бывать в доме Ламановой-Каютовой. Швейцар этого дома позже рассказывал: -- Валентин Ляксандрыч давно были нездоровы, только от людей ловко болесть прятали. С нашей барыни они портет ездили писать, так еще на прошлой неделе мне говорить изволили: "Ой, плох я стал, Ефим, на лестницы всходить не могу, сердце болит". Я вся их на лифте и подымал, а в прежние-то годы, иначе, как бегом, Серов по лестницам не ходили... 1911 год -- последний год жизни Серова; в этом году Надежде Петровне исполнилось 50 лет, и Серов начал работать над ее портретом... Он писал Ламанову на картоне, используя три очень сильных и резких материала -- уголь, сангину, мел! По силе звучания этот портрет можно сравнить с портретом, который Серов написал с актрисы Ермоловой. Искусствоведы давно заметили: "При всем различии обликов этих двух женщин в них улавливается нечто родственное.., это чувствуется в постановке фигур, в выборе того психологического состояния портретируемых, к которому Серов внимательно относился. И Ермолова, и Ламанова изображены в момент творчества, в состоянии внешне спокойном, но исполненном напряженной работы мысли..." Как это точно Посмотрите еще раз портрет Ермоловой. Писан по заказу москвичей в 1905 году. Теперь посмотрите сделанный в 1911 году портрет Ламановой Острым и цепким взором она, интеллигентная русская дама, примерилась к своей "натуре", которая стоит за полями картона; ее полнеющая фигура вся подалась к движению вперед, а левая рука мастерицы уже тянется к вороту белоснежной блузки, привычным жестом сейчас Ламанова достанет булавку, чтобы заколоть складки будущего платья, которому, может быть, суждено стать произведением русского искусства... "21 ноября в седьмом часу вечера Валентин Александрович сделал свой последний штрих на этом портрете, и в общих чертах он уже был закончен. Затем простился с хозяйкой, поехал к своему другу И. С. Остроухову, провел у него вечер в скромной товарищеской беседе, и утром 22 ноября, после краткого сердечного припадка, он был уже в гробу..." Смерть застала великого Серова над портретом Ламановой! Надежде Петровне было 56 лет, когда грянула революция. К этому времени она была уже зрелым, всеми признанным мастером Казалось бы, ей будет особенно трудно пережить грандиозную ломку прежнего уклада жизни, казалось, она уже не сможет освоиться в новых и сложных условиях. Но это только казалось. Именно при Советской власти начался расцвет творчества Надежды Петровны, бывшей "поставщиком двора ея императорского величества". "Революция, -- писала она, вспоминая былое, -- изменила мое имущественное положение, но она не изменила моих жизненных идей, а дала возможность в несравненно более широких размерах проводить их в жизнь..." Начиналась вторая молодость знаменитой российской закройщицы. x x x И тут она показала такое, что можно лишь ахнуть... Время было голодное, трудное, страна раздета, не было даже ситцев... "Из чего шить?" Ателье имели "богатый" выбор материй шинельную дерюгу, суровое полотно и холст, по грубости близкий к наждачной бумаге. История русского моделирования одежды преподнесла нам удивительный парадокс: полураздетая страна в солдатской шинели, донашивая старые армяки и дедовские картузы, на Международных конкурсах мод в Париже стала брать первые призы. В этом великая заслуга Надежды Петровны Ламановой! Впрочем, не только ее -- будем же справедливы. В 20 -- 30-е годы костюму придавали большое значение, и вокруг журнала мод СССР сплотились такие мастера кисти, как Кустодиев, Грабарь, Головин, Петров-Водкин, Экстер, Юон и скульптор Мухина; над проблемами покроя одежды работали даже некоторые писатели... В таком окружении Ламановой было интересно дерзать! Она стала ведущим художником-экспертом, создавая одежды для международных выставок. Слава о ней как о художнике костюма вышла далеко за пределы нашей страны, и Ламанову энергично переманивали к себе на "сладкое житье" Париж, Нью-Йорк, Лондон... Но у нее, нуждавшейся и плохо одетой, никогда не возникало мысли оставить свое любимое отечество. И она работала! Никогда не хватало времени. Театр Вахтангова, театр Революции, театр Красной Армии -- она успевала обшивать всех актеров. Она создавала костюмы для фильмов "Аэлита", "Александр Невский", "Цирк" и "Поколение победителей". Но никогда не изменяла своей старой любви -- к Станиславскому и его детищу МХАТу. Сорок лет жизни она посвятила театру, на торжественном занавесе которого пролетает стремительная чеховская чайка. Одна актриса наших дней вспоминала, что после спектакля Станиславский "вставал со своего режиссерского места и шел через весь зал навстречу Н. П. Ламановой и целовал ей руки, благодаря за блестящее выполнение костюмов. И тут же он говорил нам, молодежи, что Надежда Петровна Ламанова считает себя хорошей закройщицей, но на самом же деле она -- великий художник костюма; как скульптор, она знает анатомию и умеет великолепно приспособить тело актера к телу образа". В бумагах Станиславского сохранилась трогательная запись: "Долгое сотрудничество с Н. П. Ламановой, давшее блестящие результаты, позволяет мне считать ее незаменимым, талантливым и почти единственным специалистом в области знания и создания театрального костюма". Врачи посоветовали больному Станиславскому загородные прогулки на автомобиле по московским окрестностям. Медицинская сестра, сопровождая артиста, брала в дорогу шприц и камфору, а Станиславский приглашал в попутчики Надежду Петровну. Два старых друга, великий режиссер и великая закройщица, люди международной славы, сидели рядом, и ветер от быстрой езды шевелил их седые пряди волос... Это была неизбежная старость, но осмысленная старость. Жизнь прожита, но прожита не как-нибудь, а с большой, хорошо осознанной пользой. Надежда Петровна пережила своих друзей -- она умерла восьмидесяти лет в октябре 1941 года, в грозном октябре той лютой годины, когда, лязгая гусеницами танков, железная машина врага устремлялась к Москве, и смерть великой закройщицы осталась в ту пору почти незамеченной . Это понятно! x x x Мне могут возразить: -- А стоит ли так возвеличивать труд Ламановой? Ведь, по сути дела, что там ни говори, ну -- закройщица, ну -- модельерша, но все-таки, рассуждая по совести, просто она хорошая ремесленница. При чем здесь искусство? А я отвечу на это: -- Что касается Ламановой, то это уже не ремесло -- это искусство! Причем большое искусство... Одежды, вышедшие из ее рук, приняты на хранение в Государственный Эрмитаж, как произведения искусства, как образцовые шедевры закройного дела... ...Искусству, оказывается, можно служить иглой и ниткой. Валентин Пикуль. Закрытие русской "лавочки" Старая королевна (не королева!) Анна Ягеллонка ехала из Кракова в свои владения. Скупо поджав, морщинистые губы, она перебирала четки, изредка поглядывая в окно кареты. Вокруг было пустынно и одичало. Где-то на дорогах древней Мозовии ей встретилось одинокое засохшее дерево. На его сучьях болтались два удавленника, а под деревом-с обрывком петли на шее -- сидел босоногий монах с изможденным лицом: -- Слава Иисусу! Моя веревка лопнула. -- Кто ты сам и кто эти повешенные люди? -- Мы не люди -- мы псы господни. Нас послал великий Рим, с благословения папы мы несем бремя ордена Иисуса Сладчайшего, дабы внушать страх еретикам, дабы содрогнулся мир безбожия и прозрели души, заблудшие во мраке ереси. Анна Ягеллонка догадалась, кто он такой: -- Ступай же далее путем праведным, в Варшаве для вас хватит дела, будешь лаять на отступников божьих... Так появились в Польше первые иезуиты; проникновение в любую страну они называли "открытием лавочки" (конгрегации). Но за католической Польшей лежала загадочная Русь, а Ватикан давно желал покорить ее духовно, подчинить себе народы -- русских, украинцев и белорусов. Вслед за первыми "псами господними" скоро появятся и другие, ловкие и бесстрашные, средь них будет и Антонио Поссевино. Об этом человеке очень много писали до революции, не забывают его и сейчас. Я бы сказал, что имя Поссевино три столетья подряд тянется через всю Европу, оставляя нечистый след в летописи нашего многострадального государства. Но что мы знаем о нем? x x x Был 1534 год, когда в семье бедного бондаря из Мантуи, под стук сколачиваемых винных бочек, раздался первый крик новорожденного, и бондарь в гневе отпихнул ногой бочку: -- Еще один! Чем я буду кормить этого заморыша?.. Но "заморыш", вступив в пору юности, оказался чертовски умен, пронырлив и талантлив, почему кардинал Геркулес Гонзаго сделал его своим личным секретарем. Отправляя племянников в Падуанский университет, он наказал Поссевино: -- Ты поедешь с ними, дабы следить за их нравственностью, заодно укрепи себя в науках -- теологии, истории, философии... Падуя всегда славилась отчаянным вольнодумством, в будущих патерах римского престола не было и тени святости. Всюду следуя за племянниками кардинала, Поссевино не препятствовал их безобразным оргиям, терпеливо выслушивал непотребные анекдоты о женских монастырях. Общение с проститутками заменяло богословам священную мессу, а пьянство -- святое причастие. Побаиваясь насмешек, Поссевино посещал храмы тайно, в частной жизни он строго следовал заветам аскетизма... На это обратили внимание в ордене иезуитов. -- Что главное ты видишь в булавке? -- спросили его. -- Острие. -- Что примечательно в алмазе? -- Сияние... -- Но впредь ты должен ценить в алмазе не сияние, а лишь его бесподобную твердость, какой станешь обладать сам, и ты сделаешься острее булавки, дабы проникать в сокровение душ... Скажи честно, ты хочешь повелевать людским стадом? -- Хочу! -- бестрепетно отвечал Поссевино... Впоследствии нунций Болоньетти писал о нем: "Платит клеветой за дружбу... проявляет жадность к деньгам и подаркам. Страшно любопытен и пронырлив, всюду стараясь пронюхать чужие дела, умело влезет в чужую душу". Беспощадная машина иезуитов обработала Поссевино как следует. Орден, созданный Игнацио Лойолой, всегда отвергал услуги людей хилых, робких или медленно соображающих. "Пес господень" обязан быть вынослив, словно ишак на горной тропе, терпелив,