ы доставили на Москву опухшего от пьянства астролога Бухера... - Кольца Сатурна переместились, а Сириус весь в дьявольских пятнах, - сказал Бухер и потребовал хорошего пива. Лейба Либман тоже стал глядеть в трубу на звезды. - О жалкое невежество! - воскликнул Бухер. - Что ты можешь видеть там, кроме кошки, гуляющей по крышам? - Напротив, - отвечал Либман, - я все отлично вижу. Например, я вижу Петербург, а там - счастливое царствование нашей Анны... Из села Измайловского приехала навестить сестру Дикая герцогиня Мекленбургская, Екатерина Иоанновна, и взяла с собой дочку - маленькую принцессу. - Анюта, миленькая, - говорила она, - не волнуют ли тя дела престольные? Гляди-ка, моя дочь, а твоя племянница.., растет! Бирен об этом еще раньше думал. Своего старшего сына Петра выводил за руку, конфетами выманивал из покоев принцессу. - Ну, принцесса, - говорил он, - поцелуйте мальчика... Забитая девочка тянула губы к Петру Бирену. - А теперь ты поцелуй принцессу, - говорил граф. И дети целовались. Бирен следил за их детскими поцелуями и грыз ногти, мрачно размышляя. "А почему бы и нет? Мекленбургские тоже ведь - не Габсбурги! Им ли Биренами брезговать?.." - Анхен, - подластился он однажды к императрице, - скажи, душа моя Анхен, а разве наш Петр не может быть мужем маленькой принцессы Мекленбургской? - Опомнись! - отвечала Анна по-русски. - Да ведь, чай, не чужие оне... А, знать, они выходят, двоюродные... Первородный грех - тяжкий грех! О том и в книгах сказано. Да и Петруша-то наш на пять лет принцессы Мекленбургской моложе... Куда ему? - Однако, - не уступал Бирен, - Остерман же составил проект, чтобы женить покойного Петра Второго на цесаревне Елизавете Петровне. А ведь она ему - тетка была родная! - Остерман - немец, и уставов церкви нашей не знает... Так дело пока и заглохло. Но мыслишка эта - возвести на престол России своего сына - уже засела в голове Бирена, который смотрел, как целуются дети, и думал: "Сейчас не время. , надобно выждать!" Печальный, он замкнулся на конюшнях. Все уже знали, где искать его, и несли челобитные прямо в манеж. - Я не стану учиться русскому языку основательно, - сказал Бирен однажды, - чтобы не быть несчастным от чтения доносов, жалоб и прошений... Ты, Лейба, - велел он Либману, - читай их, если хочешь, но мне - ни слова! Обер-гофкомиссар двора читал челобитные и - выгодные - оставлял при себе. А такие, по которым выгоды ему не предвиделось, Лейба отдавал генерал-прокурору Ягужинскому. - Анисим, - говорил тот Маслову, - чти и экстракты пиши. Что дельное, то в Сенат на разбор пустим. И доглядим, и разоблачим. Слабого защитим, а сильного накажем! Анисим Александрович читал мужицкие и дворянские стоны, слезой и кровью писались челобитные. И пахли они потом. Лошадиным потом (долго валялись прошения на конюшнях у Бирена). - Павел Иваныч, - доложил в эти дни Маслов Ягужинскому, - смотри сам: Волынский уже на Москве под караулом сидит, а из Казани досель еще жалобы на него сыплются. Генерал-прокурор отвечал обер-прокурору: - Не успокоюсь, пока не сгублю Волынского... Вот когда стало плохо. Ботфорт не снимая, лежал Артемий Петрович на диванах турецких, и было шее его некоторое стеснение. Петлю он чуял - Ягужинский горазд силен ныне: одно слово скажет в Сенате - и висеть Волынскому... "А то неудобно мне, - раздумывал, - и роду моему посрамление. Висеть будет неприятно!" На дом к племяннику заскочил Семен Андреевич Салтыков, ругаться стал: - Валяешься? Ах ты клоп персицкой... Вони-то от персоны твоей, будто от козла худого! Сколько же ты наворовал? Скинул Волынский ботфорты с диванов на пол. Зевнул: - Брешут то на меня, дядечка... А в глазах - муть, тоска. Зубы уже не показывал - берег (как бы не выбили). Стал на поклепы жаловаться. - А ты сам клепай зловредно, - посоветовал ему дядя. - Ты, родимый, не первой день на свете живешь... - На кого клепать? - спросил Волынский. - Ты меня, мудрого, слушай, - сказал дядя. - Помнится мне, ишо до разодрания кондиций антихристовых, ты беседы вел с воеводами. Свияжским да саранским, кажется... Как их зовут-то? - Козлов-то, дядечка, с Исайкой Шафировым? - Во, во! - обрадовался Салтыков. - И они говорили тебе о самодержавцах кляузно. Словами непотребными! А кондиции те демократичные восхваляли... Помнишь ли... - Ну, помню, - сказал Волынский. - Восхваляли.., верно! Так что с того? Кому что нравится, дядечка. - Вот ты на них и клепай! - надоумил его опытный Салтыков. - Государыня наша к доносам приветлива. Услуги твоей не забудет. И ты, племяшек мой родимый, из гузна да прямо в милость царскую так и выскокнешь! Подбородок у Волынского задрожал, а губы - в нитку. - Ну, нет! - отвечал. - Ни дед мой, ни отец в доводчиках и кляузниках не бывали. Я свой век в петле скончаю (пущай так), но токмо не в пакости. Путь человеку, кой мешает мне, загородить я способен, но.., доносить? Нет, дядечка! Не тем аршином вы меня мерили! Я - потомок Боброка-Волынского, я от Дмитрия Донского свой корень благородный веду... Салтыков за трость взялся. - Дурак ты! - сказал. - Коли ты донесть не хочешь, так я донесу... И ты руки целуй мне: ради деток твоих тако сделаю. - Не сметь воевод моих трогать! - гаркнул Волынский. Но дядя уже дверьми хлопнул, а солдатам сказал: - Стерегите его, сукина сына! Да - построже... И пошел куда надо. А с таким делом высоко идти надобно. Дело-то - государево. Вот и донес Салтыков на воевод губернии Казанской, будто они слова матерные (слова непотребные, слова кабацкие) противу помазанников божиих свободно употребляли. И демократию антихристову Козлов с Шафировым тужились восхвалять. Анна Иоанновна теперь сама не своя была: только бы злодеев всех извести, только бы ущучить кого да головою в петлю их! - Андрей Иваныч! - завопила. - Где ты, спаситель мой? Дело есть до тебя... Слово и дело государево! *** Волынский в одиночку вино пил. И столь шибко, что душа больше не приняла - вывернуло его. Так он и свалился на диваны. В ботфортах, при шпаге и в кафтане! Среди ночи кто-то хватил его за плечо. Разлепил Артемий Петрович глаза... Матушки! Держа в руке свечечку церковную, стоял над ним, будто привиденье лихое, сам великий инквизитор - Ушаков. - Как перед богом, - закрестился Волынский. - Спрашивай, не томи... Мне врать нечего! Государыня мою верность знает... Андрей Иванович тавлинку берестяную достал, погрузил в табак короткие пальцы ("Может, убить его?" - тоскливо думал Волынский). - Ведомо стало, - заговорил Ушаков, - будто воеводы Козлов и Шафиров, по злодейству своему, хулу на власть божию изрыгали не однажды. И тое свидетельски и очно доказать можно... А тому первый свидетель есть ты, Артемий Петрович! Волынский пришел в зевоту нарочитую. - С чего взяли сие? - спросил, зубы показывая. - Тех людей я знаю... Как же! Они под началом моим состояли. Да пустое все: мужчины они глупые, жития пьянствен-ного. При мне остолопы сии и слова молвить боялись... Я Исайке Шафирову два ребра поломал, кажется. Может, тут от худых людей поклеп на меня? - Семен Андреевич Салтыков, дядя твой.., худ ли? - Эва! - гоготнул Волынский. - Откуда знать-то ему? - Не далее, как вчера, Артемий Петрович, ты самолично ему в том сознался, - утвердил Ушаков. "Та-ак. Вот это здорово меня подцепили..." - Вчера-то? - захохотал Волынский и стал диваны от стенок отодвигать. - Верно.., верно! Вчера он как раз был у меня. И даже памятку мне оставил. Гляди, дорогой Андрей Иваныч, коли сам не сблюешь... И свой грех на Салтыкова свалил. - Задвинь! - сказал Ушаков. - Смотреть страшно... Волынский с грохотом задвинул диваны обратно. - Видал? - спросил. - Хорош дядечка у меня... Сначала здесь полживота вывернул, потом к тебе блевать пошел. А я - ответ держи? Ну уж хрена вам всем! С меня как с гуся вода... Эва! Артемий Петрович врал хорошо. Честно врал. С глазами ясными. Не блуждал взором по полу. На потолки не глядел. Слово скажет - так за это слово всегда держится. И от того вранья он в силу входить стал, сам себя во вранье убеждая... - А ты, старче, - разозлился Волынский на Ушакова, - ходишь тут по ночам и людей трясешь! Мне и без тебя тошно! Иди, клоп, ползи к старухе своей да глаза сомкни. Я тебя не боюсь... Окаянный Ушаков умен был: вранье слушая, даже не шелохнулся. Все посматривал да вздыхал. Потом на свечку дунул - и просветлело тут: ночь на исход пошла. - А ведь все ты врешь, Артемий Петрович! И тебе верить нельзя... Сознайся про воевод, что они ругательски о самодержавии говорили, и тогда (ей-ей) скостим тебе грехов половину... Пойми: живым останешься! Ты мужчина с головой. Год-два пройдут незаметно, и опять в градусы высокие взойдешь... "Ага, купить меня хотите.., покупщики чертовы!" - Ну, ладно, - схитрил вдруг. - Грехи, видать, на мне сыщутся. Коли ты говоришь, что есть - ну, бес с ыми: кто из нас бабке не внук? Но.., рассуди сам, Андрей Иваныч: на кой ляд мне воевод сих беречь? Что они мне, кумовья? Люди они плевые, стал бы я их жалеть? Да то поклеп на меня, а не на воевод... Ушаков поднялся. Огарочек свечной, с которым пришел, с собой забрал (инквизитор бережлив был). - Ты в изветах опасных, - сказал на прощание. - Не я коли, так Ягужинский тебя не оставит... Козлова с Шафировым ты затаил, судя по всему. Ну, ладно. Себя-то самого человеку затаить труднее. Не сейчас, так позже - расслабнешь! И не такие еще, как ты, падали! Такими словами даром не бросаются. Ушаков убрался прочь, а Волынский стал мрачен, как сатана. Ясно, что двух человек он сегодня от казни спас. Теперь надобно о себе помыслить... Продумав все и вся, он кликнул до себя верного калмыка. - Базиль, - сказал Кубанцу, - я сейчас из-под караула неприметно утеку, а ты сторожей моих развлекай. - Далече ли бежать решили, мой господине? - Да нет.., сбегаю до манежа и обратно. *** Бирен мечтал въехать в этот мир не на простой кобыле, а чтобы высекал под ним искры Буцефал! Ныне же, успеха в фаворе достигнув, он особо возлюбил лошадей. И разговаривал с ними чутко - как с людьми. А с людьми говорил - как с лошадьми (грубо). В один из дней Бухер доложил графу, что течение звезд установилось в счастливом порядке. И эфемериды тайные Бирену показал. - Завтра утром, - напророчил Бухер, - меланхолия на небе исчезнет до июня. Юпитер не станет более препятствовать свершению ремесел тайных. Отчего и полагаю я: актерам и палачам, коновалам и фальшивомонетчикам завтра большие удачи предстоят... Бирен еще раз осмотрел перед случкой кобылу, свою любимую. Кобылу и.., быка! От связи той должен был родиться Буцефал - статью конь, а головою бык. Кобыла красавица была. С глазами чувственными, масти изабелловой, хвост ее в особом кошельке хранился. Бирен поцеловал кобылу в розовую губу (с чувством, как царицу) и хлопнул по крупу: - Ну, ступай, милая моя... И ревел за перегородкой бык. Рыл землю под собой в ярости. Бирен шагал следом за кобылой, поддерживая бережно кошелек ее хвоста, когда вдруг раздался чей-то дерзкий голос: - Аргамачку-то сию я знаю: она внукой моему Коло-гриву приходится... Дрянь кобылка, красива - да, но мосолок худ и в бабках слаба! Под шлею бы ее - не более того! Бирен замер от такой наглости. Непревзойденной. Стоял перед ним человек, по виду - знатен. Смотрел же легко, без боязни. А челюсть у него чуть-чуть поменьше, чем у Бирена. Подбородок - с ямочкой, и весь дрожит от смеха затаенного... Как наказать дерзкого?.. Бирен дернул за шнурок кошелька, сразу распался по земле шелковый холеный хвост длиною в семь аршин, это не шутка - в семь аршин. - Невежа! - отвечал Бирен. - Вы где-нибудь видели подобное? Я вас, сударь, не знаю... Но кобыла-то моя - из Ломбардии! - Кто вам сказал такую чушь, что она из Ломбардии? Обыкновенная кобыла.., туркменчакская! Седлиста вот она стала. И слабоуха что-то... А ныне с кем же вы ее скрестить собрались? Снова взревел бык за оградой, и Бирен рявкнул: - Кто вас пустил сюда? Эй, отвечайте! Незнакомец свистнул, и в ворота манежа вбежал такой красавец-барбар, что Бирен хлыст опустил и ахнул. - Неужели.., корсьери? - крикнул он. - Нет, сударь. Это - дженетти! А масти был жеребец моренкопфовой. Сам чалый, а голова - черная. И умница: лоб, как у человека, строгий. - Сколько хотите за него? - ошалел Бирен. - У меня таких... - Два? - спросил Бирен в надежде. - Десять! А один из них - ваш... Вот теперь Бирен посмотрел на незнакомца внимательно: - Послушайте, кто вы такой? Назовитесь! - Я - Волынский, бывший губернатор земель Казанских... Бирен глянул в зубы дареному жеребцу-дженетти. - А я, - сказал, - так много слышал о злодействах ваших... И вы, насколько мне известно, находитесь под стражей? - Да, - отвечал Волынский. - Меня очень строго охраняет инквизиция. Но, чтобы видеть ваших лошадей, я.., сбежал! - Как? Из-под стражи? - А вы, граф? Разве никогда не бегали из-под стражи? - Ха-ха-ха-ха... - И граф щелкнул хлыстом. - Черт возьми, а вы смелый человек, Волынский! Если бы вы еще были честным... Вам бы цены в России не было! - В базарный день и такой сойду, - ответил ему Волынский. Бирен русского языка не знал. Но понимал - когда другие говорят. Волынский же немецкого не ведал, но в разговоре тоже понимал его. Так они и беседовали: на языках разных, каждый на своем. - Штутмейстер! - позвал граф Бирен. - Распахните манеж, пусть мой приятный гость осмотрит лошадей... Сразу затрещали ружья, забили барабаны и заиграла музыка - то лошадям для войны и турниров полезно. Выбежали конюхи и стали махать перед лошадьми цветными флагами. Зажигались в манеже фонари, сыпались под копыта фейерверки. В огне и грохоте, вздымая клубы мелкого песка, гарцевали сытые биренские кони... Артемий Петрович (с умом и знанием) кого хвалил, кого бранил. - Доппель-клеппер у вас хорош... А вон ту чубарую, - говорил он, - овсом более не кормите: она щекаста горазд! Гишпанка сия под седлом слаба станет, вы ее в упряжь лучше ставьте... Бирен хлопнул бичом - музыка и пальба сразу смолкли. - А вы мне нравитесь, Волынский, - сказал доверчиво. - Неужели правда все то, что о вас говорят люди злые? - Ах, сиятельный граф! - отвечал Волынский. - Про кого не говорят на Руси? Вас тоже судят. И, наверно, даже более меня! Бирен усмехнулся уголком рта - торжествующий. - Желаю вам, господин Волынский, - сказал учтиво,. - поскорее из дел инквизиции выпутаться. И надеюсь, - руку протянул, - мы будем друзьями. Человек, разумно говорящий о лошадях, не может быть плохим человеком... Верно ведь? Артемий Петрович вернулся домой, уже не таясь. - Базиль, - сказал шепотком Волынский, - из места заветного отсчитай золотом.., тыщ тридесять! - Ой! куда же эку прорвищу денег? - Ша! Дело секретное. И теи деньги ты отнесешь в Лефортово, сыщи там графского жида Либманова... Отдай ему и накажи в словах таких: мол, для некоего господина... - Бирену? - догадался верный раб. - Помалкивай. Либман знает. И не мешкай... Бирен взятку в 30000 от Волынского принял и говорил при дворе царицы теперь так: - Эта каналья Волынский - дельный малый! Мне все в нем нравится. Жаль только, что он.., русский. - Да он же - вор! - отвечала Анна Иоанновна. Бирен оглядывал ряды вельможные, низко согнутые: - Что делать! Все русские таковы... Приходится выбирать! *** Ягужинский притянул к себе Маслова: - Ой, Анисим, дела наши плохи... Обер-камергер Волынского открыто хвалит. И то мне ведомо, что сей вор казанский тридесять тыщ ему через Лейбу сунул. Это верно: Бирен советовал теперь Волынскому написать Анне Иоанновне письмо жалостливое, покаянное. Мол, ты напиши, а далее пусть тебя ничто не касается: я сам слово за тебя замолвлю. Остерман не спал всю ночь - думал. Конъюнктуры придворные были столь осложнены, что голова Волынского сейчас ложилась на плаху рядом с головой Ягужинского... Надо быть сущим простофилей, чтобы столь выгодной конъюнктурой не воспользоваться! Наутро во дворце раздался скрипучий голос Остермана: - Честйость! Пора приучать Россию к честности, пора отучить ее от взяткобрания... Ягужинский сразу воспрянул: уж коли Остерман на его стороне, так чего же бояться? Прямо на генерал-прокурора ехала триумфальная колесница вице-канцлера империи. Гибко и ловко Остерман строил свою ужасную конъюнктуру. - Павел Иванович, - сказал он, - пора уже... Вся власть в ваших руках. Потворство покаянным письмам гибельно есть для отечества российского... Ягужинский, козней не разгадав, разлетелся к Анне Иоанновне, в углах рта генерал-прокурора кипела пена неуемного бешенства. - Доколе же, матушка, - орал он, - Россию по кускам рвать будут? Не верь слезам сатрапа казанского - он, Волынский, плакать не хуже Остермана умеет... От Анны Иоанновны выскочил Ягужинский в антикамору. А там, в этой антикаморе, и Бирен был и Кейзерлинг был. Вдоль стеночки покатывал себя в коляске скромница Остерман. Генерал-прокурор сразу шумы стал делать. - Знаю, - кричал, - я все знаю! Но тому не быть... Взяткобравство, словно ржа, Русь точит и точить будет. Лучше нам самим сразу вот здесь, с места не сходя, тридесять тыщ из казны истратить, и мы от того выиграем токмо! Скользнуло по окнам солнце, и Остерман опустил козырек. - Какой яркий свет... - сказал. - А ты, Павел Иваныч, о каких тридесяти тыщах судишь? Отвечай нам прямо, как положено генерал-прокурору: кто дал и кто взял? Только сейчас Бирен разгадал суть конъюнктур Остермановых. Обер-камергер сильно покраснел и - лататы задал. Но возле дверей графа настиг неистовый голос генерал-прокурора империи: - Вот пущай обер-камергер скажет, что это за тридесять тыщ. Волынский есть негодяй, и червонцев тех не стоит его голова! Бирен, споткнувшись о порог, остановился. - На что вы смеете намекать? - спросил надменно. - Это правда: я желал бы спасти Волынского от злоречии ваших. Но только по сердечной склонности... Так при чем здесь червонцы? Ягужинский хватанул воздух полным ртом: - Ах, маковку твою... Подлец! Бирен сказал ответное: - Послушай, Ягужинский.., ты с ума сошел? Со звоном вылетела, холодно мерцая, шпага из ножен: - Защищайся, курва митавская! Бирен двинул кувалдой-челюстью. И - побежал... Переливался на спине его муаровый атлас, скользко блестели сиреневые чулки... По лестнице - та-та-та башмаками! Ягужинский - за ним, еще быстрее... Двери! Бирен вылетел на мороз, в снег. - Защитите меня! - взывал обер-камергер... Глянул через плечо: нет, генерал-прокурор бежал. А в руке - клинок... - Карау-у-ул!.. - кричал Бирен. - Именем закона! - вопил сзади генерал-прокурор. Нет, Бирену было сейчас не до закона... Косо взлетели вороны с сугроба... Впереди - обер-камергер, его высокое сиятельство, на груди Бирена, словно маятники, мечутся два бриллиантовых портрета: Анны Иоанновны и цесаря римского. Позади - генерал-прокурор, "око Петрово" и кавалер орденов разных двора российского и чужих дворов тоже. - Стой, крыса! - И шпага прокурора взлетела... Фьють! Клинок вспорол муар на спине: Бирен упал на снег, брызнула кровь поверх его кафтана. - Анна-а... - взмолился Бирен, не вставая. "Лежачего не бить" - таков устав. А над ним, ноги расставив, возвышался со шпагой в руке генерал-прокурор Российской империи. Это был человек самобытный - не чета прочим! *** Ягужинского тут же, заковав в железа, арестовали. Остерман велел лакеям нести себя в сани и поехал домой. - Это была конъюнктура гения! - похвалил он себя. ЭПИЛОГ Когда было уже невмоготу, русский мужик бежал... Бежали разно - за пояс Каменный, в леса Керженские, за рубежи польские, в степи башкирские, в земли литовские, донские и таманские. По ночам снимались деревни с мест, насиженных предками, дотла оголялись волости, провинции, губернии - и шли: ради воли и хлеба насущного... Как раз в это время указом по всей России Анна Иоанновна объявила, что все желаемое русским народом уже достигнуто через ее "полезные старания". "...всем известно, - писала она, - какие мы имеем неусыпные труды о всяком благополучии и ползе, что всякому видеть и чувствовать возможно, за что по совести всяк добрый и верный подданный наш должен благодарение богу создавать, а нам верным и благодарным быть!" Так - сверху! - было объявлено, что народ уже благополучен, а благодарить за это он должен именно Анну Иоанновну - самодержавную. Коли власть объявила, что ты счастлив, то быть несчастным уже не имеешь права. И не спорь, а то тебе худо будет! Подтянут тебя на дыбу: "Слово и дело". - Просвещенному деспотизму быть! - кликушествовал Феофан. Но остался один деспотизм - без просвещения. ЛЕТОПИСЬ ЧЕТВЕРТАЯ ГОРДЕЦЫ И ПОДЛЕЦЫ Пороки Аннибала, пороки Александра видим мы без их великих дарований... Утомил бы я твое вниманье и перо мое, ежели б все описывать, что скорбь делает усердному сыну Отечества! Расширяй свое воображенье от сих пунктов: сколь ни дашь воли, никогда не превзойдешь меру. Из частной переписки XVIII столетия Глава 1 Сядем на землю и будем рассказывать странные истории о королях... Шекспир В блистательной Вене - столице Священной Римской империи - Римом и не пахнет... На венских улицах и плацах узелком стянута пуповина империи Германской (или попросту - Австрии). Здесь царствует последний Габсбург - император Карл VI, на голове которого уместились сразу несколько корон: Римская, Германская, Венгерская, Богемская, Чешская... Просторы владений его чудовищны: под великогерманским прессом сочится кровь покоренных народов Италии, Венгрии, Богемии, Словении, Трансильвании, Чехии, Силезии, Моравии, Далмации, Лотарингии, Бельгии, Мантуи, Пьяченцы, Триеста, Сицилии, Милана, Неаполя и Пармы... Что же делает сам император? Ничего! Впрочем, у него есть три тяжелые обязанности: молитвы, охота и аудиенции. Вена кишмя кишит дипломатами. Каждый курфюрст, герцог, рейхсграф, вольные города, монастыри со святыми мощами - любая козявка Европы имеет при дворе Карла послов и посланников. Одних только придворных в Вене - 40000 человек, чтобы обслужить последнего Габсбурга... Увы, последнего! Ибо никакие врачи не способны свершить чуда: у Карла VI нет мужского потомства, рождаются только дочери, и он глубоко несчастен: "Кому достанется этот пестрый кафтан, скроенный из лоскутьев всей Европы?" А пока все свои силы, всю свою бесчувственную страсть император вкладывает в соблюдение придворного этикета. Пять столетий подряд Габсбурги оттачивали это виртуозное совершенство. Обычно штабы бывают при армиях. Но при дворе Карла VI работают целых шесть штабов, ведающих приемами, кухнями, погребами, танцами, конюшнями и охотами. Немецкий этикет - не французский. Когда однажды дикий вепрь повалил императора на землю, подскочил юный паж и убил вепря. Этим он нарушил этикет охоты и был казнен... Громадный зал, а в нем - за пустым столом! - одинокий Карл VI обедает под роскошным балдахином. В этот час все на местах; вельможи не смеют сесть - они стоят. Император вкушает земную пищу в шляпе, в батистовых перчатках; головы придворных тоже покрыты шляпами. Сто восемнадцатое по счету блюдо спешит к столу императора. Это не беда, что оно достигнет рта Карла уже остывшим, - важно, чтобы тарелка прошла через сорок три руки. Впрочем, когда Карл обедает на половине императрицы, тогда блюдо проходит лишь через двадцать четыре руки (кабалистика этих цифр загадочна, и учету истории не поддается)... Но вот Карл потянулся к бокалу с вином, - шеи многотысячной толпы вытягиваются: "Ах, как бы нам не прохлопать этот момент!" - Император пьет! - И тысячи шляп слетают с голов. - Император выпил! - И шляпы опять садятся на парики... Вена - продажна: здесь каждый живет взятками и грабежом. Вена поет, Вена пляшет, Вена играет в карты. Вена болтает, Вена воюет (всегда чужими руками)... Очень много денег нужно в этом германском Вавилоне! А потому, когда денег не хватает, дипломаты выдумывают конфликты. Они собираются за круглым столом, пишут "дедукции", "трактаменты", "рефлекции" и "промемории". Когда же взятка получена, конфликт считается разрешен, а бумаги (в которых сам черт ногу сломает) сдаются в архив. Очень много таких бумаг в Вене! Там есть и туманные бумаги из России - они подписаны Остерманом и графом Франциском Вратиславом, который живет в Москве - послом от последнего Габсбурга... Ах, боже мой, неужели последнего? Увы, это так: престол придется передать дочерям, и этот случай, весьма прискорбный для Габсбургов, оформлен особым актом - Прагматической санкцией... Россия эту санкцию признала; заодно, еще при Екатерине Первой, Остерман посулил Вене дать русских солдат, чтобы защитить бедных немцев, если кто-либо в мире не будет согласен с этой санкцией... Вопрос о санкции - очень и очень важный! Пока что император Карл VI обладает железным здоровьем капуцина: он простаивает в церкви по сто часов кряду. Вокруг него падают в обморок послы России и Франции, выносят обомлевших дам, но император - тверд, как ландскнехт: он стоит, моля бога о признании миром его Прагматической санкции. Отныне эта санкция будет надолго определять политику Австрии. Но политика Австрии часто будет определять и политику самой России, ибо никто так не верит германскому болвану, как граф Остерман - голова всей русской дипломатии. Остерман состоял на жалованье у Австрии, получая от Вены больше, нежели от России; он смотрел на Россию глазами Вены, слышал стоны России только немецкими ушами. Иначе говоря, он ничего не хотел слышать, кроме звона золота и приказов из Вены! *** Германскому миру в Европе противостоял - Версаль!.. Когда мальчик с нежными льняными волосами, спадавшими до плеч, подрос - его повезли в Булонский лес, где показали, как надо убивать кроликов. Потом он сам убил свою любимую козочку в тот момент, когда она щипала травку из его королевских рук. Людовику были подарены лук и стрелы, он поскакал в Фонтенбло, чтобы застрелить серну. Тетива натянута - раз! - и стрела срывается с лука, летя прямо в живот королевскому пажу. Тогда придворные сказали дружно: "Его величество пора женить..." Для Людовика XV был составлен список из 99 невест. Среди них значились и две русские - загадочные "Петровки": Мария Петровка (какой, кстати, никогда не существовало) и Анна Петровка; но их быстро из списка изъяли, ибо они "странное имели воспитание и обычаи". И, наконец, гордый Версаль вычеркнул всех! Остался лишь последний No 99 - Мария Лещинская, против имени которой стояло существенное примечание: "Ничего нельзя сказать в пользу этого семейства". Грохот Полтавской битвы отозвался на берегах Вислы; король Станислав Лещинский, посаженный шведским королем Карлом XII на престол в Кракове, бежал из Польши, уступая трон саксонскому курфюрсту Августу Сильному. И долго скитался. И бедствовал. И тосковал. Мужчина умный и любезный, с приятной улыбкой на пухлых губах. Франция приютила экс-короля в своих Эльзасских землях на самой границе, где Лещинский и жил, очень скудно и тихо, изредка грезя о былом... Дочь его Мария в шесть утра, как правило, просыпалась, чтобы взяться за вязание и чтение книг по географии. Однажды в этот час отец, Станислав Лещинский, ворвался к ней с криком: - На колени, дочь моя! Будем молиться всевышнему! - Разве вас призвали обратно на престол Польши? - Небо к нам еще благосклоннее: ты - королева Франции, и Версаль требует от тебя три вещи: башмак, перчатку и платье... Платье и перчатку (для шитья гардероба) нашли. Башмак был рваным - так и послали его... Этим рваным башмаком Франция вдруг ступила к берегам Вислы, к самым границам России; вопрос престижа очень важный: нельзя, чтобы Людовик был женат на дочери бывшего короля, надо, чтобы экс-король снова стал королем. Но этому мешал саксонский курфюрст Август, сидевший на двух престолах сразу - в Кракове и Дрездене... Впрочем, Версаль не отчаивался: Август Сильный не вечен; говорят, он болен! Брак Людовика с Марией Лещинской разрывал отношения Версаля с Россией - и без того слабые. Кабинет Версаля словно не верил, что Россия уже вошла в Европу, а Восток давно озарен ее светом. Версаль упрямо не признавал за русскими самодержцами титула императорского, и Анну Иоанновну во Франции называли по-старому - царицей... Самый выносливый курьер, часто меняя лошадей, проезжал от берегов Невы до Версаля дней двадцать пять (иногда и весь месяц ехал). Но эти курьеры теперь скакали очень редко. И они не спешили, ибо Францию менее всего волновали русские дела. Версаль подозревал Россию, Версаль не доверял России, Версаль не хотел и слышать о России. *** А вот и Дрезден! - столица Саксонского курфюршества, дивный кубок Европы, наполненный драгоценностями... Любой саксонский дворянин может обедать на порцеленовой посуде, ибо в подземельях курфюрста Августа Сильного "китайский секрет" уже раскрыт (изобретен мейссенский фарфор). Мало того, богатых покойников в Дрездене уже хоронят в фарфоровых гробах... Даже ки таицы не могут своим мандаринам позволить такой неслыханной роскоши! Под окнами дворца курфюрста течет мутная Эльба; роскошные яхты флотилии, венецианские гондолы в позолоте, матросы в синем и черном одеянии, на шляпе каждого - перо цапли. Самые красивые вещи - в Дрездене, самые прекрасные женщины - в Дрездене, самые беспечные люди - в Дрездене; Дрезден - это веселая Флоренция германского мира в Европе... Август II, курфюрст саксонский и король польский, недаром прозывался Сильным: шутя он ломал подковы, плющил кубки и тарелки, свертывал в пальцах, словно бумагу, крепкие прусские талеры. А сколько дуэлей, сколько интриг, сколько турниров, и всегда - победитель! Под старость он развратил свою же дочь. Эта дочка ездила верхом, как татарин, курила трубку, как потсдамский гвардеец, и любила выпить не хуже беспутного папеньки... Август был отцом 354 детей и мужем 700 жен. Впрочем, законным у него был только один сын - тоже Август; сын не пошел в отца. Он занимался убийством собак и вырезанием ножницами из бумаги разных забавных фигурок. - Ах, выродок! - не раз попрекал его отец. - В твои-то годы я садился за стол на рассвете, чтобы встать из-за него только к ночи. Знаешь ли ты, сколько было тостов произнесено при этом?.. Молчи - тебе не дано знать: их было три тысячи! Но это еще не все, сын мой: впереди была ночь, в которую я должен был посетить пятерых любовниц. С трепетом они ждали меня - короля... И, поверь, сын мой, ни одну из них я не оставил обиженной. Вот какие должны быть короли, а на тебя мне противно смотреть... Август Сильный был блестящим королем Польши, но ради этого блеска он догола ощипал своих саксонцев. "Когда поляки танцуют, Саксония должна платить за музыку!" - говорил Август. Он щедро платил за музыку, понимая, что корона древних Ягеллонов сидит на его парике шатко... Кому она достанется, когда Август Сильный ляжет в гроб из мейссенского фарфора? Страх смерти и угасающий разврат - вот суть последних лет жизни этого короля. На одну любовницу Август тратил столько, во сколько обходилось ему содержание целой армии. Саксония давно была сверкающей трухой, обильно крытой сусальным золотом! Смерть начиналась, как это ни странно, с большого пальца левой ноги. Врачи на коленях клялись Августу, что этот палец уготован самому господу богу... Отрезали! С дамами король разговаривал уже сидя. В подземельях Дрездена (где когда-то трудились над созданием фарфора) теперь засели узники-алхимики: они должны были создать Августу Сильному эликсир бессмертия. - В самом деле, - говорил курфюрст-король. - Жизнь столь хороша, так почему бы не попробовать продлить ее? А своим бессмертием я здорово накажу поляков! Чего они еще хотят от меня? Я всегда исправно платил за музыку... Европа пристально следила за тем, как от большого пальца левой ноги Августа Сильного расходилась немочь по телу короля. Когда король умрет, начнется война: Франция будет сажать на престол польский Станислава Лещинского, Австрия (с помощью России) будет стоять за своего кандидата... Пока что наследник Августа (тоже Август) убивал собак и портил ножницами бумагу. Но было не известно, как поведет себя при этом Берлин! *** Берлин! - Здесь царствует "кайзер-зольдат" Вильгельм Фридрих I, курфюрст Бранденбургский и король прусский; владения этого Гогенцоллерна состоят из курфюршества и королевства; Берлин - столица Бранденбурга, а Кенигсберг - столица Пруссии... Сегодня королева жалобным голосом опять попросила у короля денег для кухни. Король со стоном раскрыл свой кошелек. - Фикхен, - сказал он жене, глубоко страдая, - нельзя так много тратить на еду. Пора приучить себя доедать вчерашний суп... Помните, Фикхен, что бережливость - главная добродетель женщины! Чтобы не тратить денег, король старается обедать у своих подданных. Королю страшно подумать, во что обходится одна бутылка рейнского. Черт побери! Вырвать картошку на Шпрее и рассадить виноградники, как на Рейне... Ему доложили, что прусское вино не пенится. Плевать на то, что оно не пенится, зато свое... Жандармы срывали с женщин на улицах Берлина ситцевые платья. Ситец - из Англии, а немкам следует носить одежды из прусского материала. По Берлину ходили чиновники с позорными ошейниками, вина их была ужасной: в халатах у этих негодяев был обнаружен чужестранный хлопок. - Порядок - бережливость - симметрия! - утверждал король. Дома строились по линейке. Ничего лишнего. Коробки из камня, в которых пробиты дырки, а в них гляделись обыватели... Красота! Шесть человек за столом: четыре слева, два справа. "Пересесть!" - приказывает король. Теперь три слева и три справа, вот так и надо сидеть. Четверо курят, а пятый не курит. Непорядок. "Дайте этому болвану трубку!" - говорит король... Но была одна страсть, ради которой король не жалел никаких денег. Это - великаны-солдаты Потсдамской гвардии. Вербовщики короля рыскали по всей Европе, выискивая людей, имевших несчастие родиться рослыми. Никто в Европе (даже монахи!) не был спасен от ужаса Потсдамской казармы. Вышел крестьянин утром пахать в поле - вечером не вернулся. Семья больше никогда не увидит его за своим столом: теперь до самой смерти он осужден выкидывать в Потсдаме мудреные артикулы. Поэты и философы считались в Пруссии преступниками: их изгоняли прочь из королевства. Была образована "Табачная Академия". Собирались по вечерам пьяницы и курильщики, читали газеты (далее чтения газет ученость не простиралась). Великий Лейбниц для этого дела не годился - президентом наук избрали Грундлинга, посиневшего от пива, и когда он спился, его всей "Академией" хоронили в пивной бочке. Это называлось: "добрый немецкий юмор". Принцы прусские зубрили уставы, упражнялись в мунстре; капельмейстер Пепуш исполнял "Свинскую симфонию", в которой фаготы хрюкали, словно поросята в свинарнике... Любимая музыка короля! Король-солдат слыл королем-анекдотом... Но... Так ли это? Пока Европа хохотала над ним, как над придуркам, Вильгельм Фридрих делал свое королевское дело. Тишком, экономя на супах и пиве, он сколотил армию-машину, двигаемую в бой палками капралов. Он возводил крепости, приучал народ к экономии, он доверил финансы еврейским банкирам. Франция и Зальцбург изгоняли инаковерующих, а король Пруссии принимал их у себя: беженцы находили у него приют, они оживляли пустоши рубежных лесов и холмов, осушали болота, сеяли хлеб и своим трудом делали Пруссию богаче... Со скорбным чувством взирал король на Курляндию, которая лежала рядом, бесхозная. Вроде бы подвластна. Польше, но там уже гуляют, как дома, русские. Польша же подвластна Саксонии, и все в этом мире запутано... "Черт побери! - говорил король. - Какие лакомые куски валяются у меня под ногами..." Пока же он никуда не лез со своими "монстрами" из Потсдама; сын его Фриц тихо сидел в крепости, но король скоро его выпустит... Европа еще ахнет, увидев, как незаметно вырос хищный зверь, и этот зверь станет легко ломать решетки ветхозаветных рубежей! *** Испагань - столица Персии - вот уже какой год под властью афганцев. Законный шах Тахмасп изнемогал в борьбе, не имея даже крыши над головой. Среди гор и руин, среди роз и болотных камышей бродили остатки его разбитой армии. А турки, почуяв легкую добычу, рвали Персию с другой стороны. Персия - сердцевина всех путей с Запада на Восток; здесь еще в древности пролегли дороги для купцов, полководцев и разбойников. Хлеб войскам шаха Тахмаспа пекли до сих пор в печах, строенных когда-то для железных легионов Александра Македонского. - У шумного водоема, - вздыхал Тахмасп, - всегда разбивается много драгоценных кувшинов... Да будет воля аллаха! Вот тогда-то и пришел к шаху страшный разбойник по имени Надир (что значит - Раб Чудес) и сказал своему шаху: - Светлый шах, зачем искать дохлого осла, чтобы снять с нето подковы? Лягушку все равно не научишь читать стихи, а я и моя славная шайка давно готовы к твоим услугам... - Не спеши на минарет раньше муллы, - отвечал ему шах. - Я уже давно, Раб Чудес, мечтаю отрубить тебе голову. - О, мой повелитель! - захохотал разбойник Надир. - Рубить голову можно тому, у кого шайка меньше твоей армии, шах. У меня же шайка давным-давно намного больше твоей армии, шах. - Я потушил огонь гнева в сердце моем и не стану более играть золою прежней обиды. Забудем прошлое, мой Раб Чудес... Надир встал во главе персидской армии, разбив войска афганские, которые считались непобедимыми. Надир освободил Хоросан, вернул шаху Астербад и Мазандаран, а народ приветствовал Надира и помогал ему в этой борьбе. Ибо эта борьба была борьбой освободительной, борьбой справедливой... За воинские доблести шах Тахмасп дал Надиру новое имя - Тахмасп-кули-хан (что значит хан-раб самого Тахмаспа). И стал шах завидовать разбойнику. Решил он сам, без помощи Надира, победить турок, но был разбит и подписал унизительный мир. Персия уступала туркам Тифлис, Ереван, Шемаху, всю Грузию и Армению до светлого журчащего Аракса... И турки сказали шаху Тахмаспу: - Видишь ли ты эту веревку, свитую из нежных шелковинок? Вот этой шелковой петлей от нашего султана Ахмеда (да продлит аллах его дни!) мы тебя, шах, удавим, как кошку, если ты не станешь отныне изгонять русские войска с Гиляни... Продвижение турок задержал опять-таки доблестный разбойник Надир, - и победитель снова предстал перед своим шахом. - Всякая шкура, - сказал он, - все равно, рано или поздно, попадет в дубильню... Где же награда для меня, шах? Шах Тахмасп отдал Надиру четыре лучшие области Персии. - Бери, - отвечал, - с Хоросаном вместе... Что делать! Лучший виноград всегда достается шакалу. - Ты - как мельница, шах! - поклонился ему Надир. - Берешь жесткое, а возвращаешь мягкое... Так вели же теперь отчеканить монеты своего царства с моим портретом! И шах велел отчеканить монеты с профилем разбойника. - Хвала молоку, которым ты вскормлен! - похвалил он Надира. - Но, скажи, чего еще ты хочешь от меня? Тогда Надир поднялся к престолу и сказал шаху так: - А теперь.., подвинься, дай и мне посидеть! Престол - седалище, на котором двум усидеть невозможно, и Надир спихнул шаха прочь. И возв