али, что, верней всего, убегает. - Благодарю вас, - захлопнул он дверцу. - Пропустите негоциантов!.. Петр Александрович ночевал в селении Тавроги, когда из Тильзита прибыла депутация мещан. Городской секретарь просил у Румянцева протекции и защиты от обид. - Обид не учиним, - отвечал Румянцев. - Протекцию же посулю не от себя, а от имени всей матушки-России... С ходу, не раздумывая, Румянцев взял Тильзит, велел варить щи с убоинкой, строить баню с паром, разбить лазарет, лекарям велел ног и рук солдатам раненым не отрезать. - Я вам головы поотрезаю, - сказал. - Лечить надо! А сам сел за стол и написал рапорт в Конференцию о взятии Тильзита: "...нашел оной город от войск прусских совсем испражнен и отверстым к приятию войск ея императорского величества..." Русские войска и сами не заметили, как оказались уже в самой середке Пруссии. Пока все было спокойно. Солдаты объяснялись с пруссаками на пальцах. Местные помещики-юнкеры с удивительной благожелательностью приглашали офицеров на свои фольварки, где было тепло и уютно. Первая скрипка прозвучала где-то в глуши прусской, как робкий призыв к любви. И был, наверное, первый смельчак, который подошел к дочери хозяина фольварка и вывел ее, цветущую от смущения, на жеманный и ходульный котильон! 22 января 1758 года русская армия вступила в столицу Пруссии - Кенигсберг (город, кстати, тогда был дурной и бестолково раскидан по островам и поймам Прегеля). Члены магистрата, сам бургомистр, камералии и президент трибунала, при шпагах и в мундирах, торжественно вышли навстречу. Под гулкие возгласы литавр русские полки входили в город с распущенными знаменами - с тяжелой парчи осыпался снег. Неистово гремели барабаны. Фермер въехал в Кенигсберг следом за войсками. Ему вручили ключи от столицы и ключи от крепости Пиллау, ограждавшей Кенигсберг со стороны моря. "Все улицы, окны и кровли домов усеяны были бесчисленным множеством народа. Стечение оного было превеликое, ибо все жадничали видеть наши войски; а как присовокуплялся к тому и звон колоколов во всем городе и играние на всех башнях и колокольнях в трубы и в литавры, продолжавшееся во все время шествия, то все сие придавало оному еще более пышности и великолепия..." Музыка, пушечная пальба и взлетающие к небу фейерверки - эта праздничная суета длилась всю ночь. И до утра топали войска, располагаясь на постой, полыхали костры на перекрестках - для обогрева публики, крутились в седлах крикливые калмыки в остроконечных шапках, звеня колчанами. Наутро все церкви Пруссии гремели от благодарственных молебнов россиян. Одноглавый прусский орел сшибался с крыш и зданий; крепили теперь повсюду орла российского, орла двуглавого. В книжной лавке университета шла бойкая торговля: продавались русские книги, манифесты и портреты Елизаветы Петровны (гравированные, конечно). С сомнением - впервые в жизни! - пруссаки попробовали чаю, завезенного русскими; русские же офицеры сразу стали учить бюргеров, как надо варить крепкий пунш. Вообще русские повели себя удивительно. Объявлена была свобода веры, свобода торговли, свобода печати. Сохранили весь прежний чиновный аппарат, но - естественно - лишили Фридриха налогов с прусских земель. Были не тронуты архивы и регистратура. Почта в Пруссии продолжала работать без перебоя, только письма теперь принимались в пакетах незаклеенных (очевидно, для перлюстрации). Частных библиотек русские не касались, а публичной тут же составили точную опись. Студенты продолжали учиться, профессуре русские оказывали особые знаки внимания и почтения. И немцы все смелее сходились с победителями, уже не гнушаясь проситься на русскую службу. Никаких контрибуций не взималось! Никаких повинностей не вводилось! И это понятно: России ведь было совсем невыгодно беднить население Пруссии, которая отныне входила в состав империи на правах новой для нее губернии. Покорив мужчин, русские дружно взялись за женщин, и началась любовная "оккупация" Пруссии, не имевшая равной себе в истории. Никогда так горячо не пылали щеки милых Гретхен! Кенигсберг, говоривший при Фридрихе языком грубых реляций, вдруг заговорил о любви, о свиданиях и розах Гименея... Крылатый божок любви порхал в том году над острыми крышами Кенигсберга! Немецкий историк Архенгольц (страстный поклонник Фридриха) писал об этом необыкновенном времени: "Никогда еще самостоятельное царство не было завоевано так легко, как Пруссия. Но и никогда победители, в упоении своего успеха, не вели себя столь скромно, как русские". 24 января (в день рождения короля прусского) все население Пруссии дало присягу на верность новой отчизне-России! После чиновников подходили к пастору ученые университета, положил на Библию плоскую, иссушенную руку и великий Иммануил Кант; в жизни этого германского философа, в жизни поразительно скучной и неинтересной, этот факт - самый исключительный и яркий!.. А к берегам Пруссии тянулись от Мемеля русские корабли и галеры, груженные золотистым русским хлебом. *** Читатель прочел все это - и наверняка не поверил мне. Слишком идиллическая картина нарисована автором. Пруссия - этот оплот оголтелого юнкерства, этот кипящий котел, из которого кайзеры и фюреры черпали идеи и кадры для своих изуверств, - как же могла эта Пруссия так спокойно и почти равнодушно отдать себя в лоно России! Отвечаю: История зачастую состоит из парадоксов. Но эти парадоксы вполне объяснимы, если мы, читатель, накинув мундир армии Елизаветы, въедем с тобою в Кенигсберг и посмотрим на Пруссию как бы изнутри ее царства - глазами самих пруссаков... Когда затхлое полунищее курфюршество Бранденбург захватило под свою власть сытую и обильную область Пруссии, Кенигсберг тогда отвечал Берлину восстанием! Это первый факт. Война, которую затеял Фридрих, свирепо выгребала из Пруссии пушечное мясо, мясо натуральное, хлеб и лошадей для кавалерии. Налоги росли, их выколачивали из юнкера, а юнкер брал палку и колотил своих крестьян. Русские же, придя в Пруссию, ничего не брали, сами помогали Пруссии! Вот вам второй факт. Фридрих всю жизнь утверждал: война - это дело короля, народа она не касается, сиди дома и трудись. Наверное, оттого-то, когда одноглавый орел был заменен двуглавым, никто из пруссаков даже не колыхнулся! Это третий факт. Наконец, факт четвертый - самый решающий: вступление русских войск в Пруссию не было оккупацией, когда победитель стремится к быстрому обогащению за счет оккупированных, чтобы потом, все разрушив, покинуть завоеванную область. Совсем нет! Это было присоединение Пруссии (как древней земли славян) к славянскому же государству - России! Русские устраивались тут сразу прочно и деловито - на века, и пруссаки отлично понимали, что они не уйдут, они здесь останутся. Таким образом, читатель, парадоксы истории, как бы ни были они изощренны, все-таки можно объяснить. Пруссаки доверили России себя и свое будущее (будущее детей и внуков своих) - по доброй воле, без принуждения!.. Скоро Елизавете Петровне принесли первую прусскую монету, отчеканенную в Кенигсберге, а на ней были такие слова: ЕЛИЗАВЕТА - КОРОЛЬ ПРУССИИ - Вот, - сказала она, довольная. - Это Апраксин не мог ничего. А солдаты-то все могут: наша Пруссия! А весной быть посередь Европы и удивить ее! Достойно примечания, что Елизавета была названа на монетах не "королевой", а именно "королем"... Это очень странно, и я думаю - не был ли тут заложен какой-либо политический хитрый умысел? *** Эту же монету через своих лазутчиков получил в Бреславле и Фридрих. Первый приступ ярости уже кончился, король перестрадал, и теперь наступила слабость. В пальцах Фридриха крутилась монета новой, чуждой для него Пруссии с обликом императрицы Елизаветы. - "Елизавета.., король Пруссии"? - прочитал он. - Какая непревзойденная наглость! Меня знают в мире как курфюрста Бранденбургского и короля Прусского. Россия отняла у меня Пруссию, и теперь... Где вы, де Катт? - Я здесь, ваше величество, - подоспел секретарь. - Невежда! - отвечал ему король. - Ты посмотри сюда (он показал ему монету). Я уже не король, а значит - не "величество". Русские лишили меня королевства, оставив лишь в курфюрстах; отныне я только "светлость". Он отшвырнул монету прочь, и она покатилась в угол, звеня и подпрыгивая. - Какое злобное торжество! - произнес король. - Ах, как пируют в роскоши мои враги... Какой позор обрушен на меня! Пруссия, одно имя которой олицетворяет миру все мои владения с Берлином вместе, - Пруссия, которую я нежно любил, эта проклятая зажравшаяся Пруссия присягает России... Этого не снести! Присел к столу и долго писал. Обернулся: - Де Катт, вот эти письма спешно разослать по комендантам крепостей. Курьеры готовы?.. Тогда пусть скачут днем и ночью. Мне нужен фураж и хлеб, отчет по арсеналам и рекрутированию. Я снова начинаю игру - озлобленным и отдохнувшим... Что вы стоите, де Катт, такой рассеянный? - Я думаю, король. - Вот новрсть! Уж не собрались ли вы думать за меня? Не стоит труда, голубчик... Поверьте: я все уже продумал. И мне всего сорок шесть лет. Не знаю, сколько я проживу, но... Сколько бы я еще ни прожил, но в Пруссии ноги моей больше никогда не будет! Король сдержал свое слово. Он прожил еще двадцать восемь лет, исколесил в поездках весь Бранденбург, но Восточная Пруссия короля никогда больше у себя не видела... Де Катт вернулся в комнаты, отослав курьеров с письмами. Король стоял возле окна спиной к секретарю. - Они поскакали, ваше величество, - произнес де Катт. - Вот и отлично! - ответил король, не обернувшись. - Я уже разбил французов и австрийцев. Пришло время отколотить русских медведей. Они еще не ведают - как я умею бить! Он повернулся к де Катту с просветленным лицом. - В этой битве с русскими я буду ужасен, - сказал король. НЕ ПОЙМАН - НЕ ВОР Скромно и незаметно в Петербург въехал новый посол от Англии - сэр Ричард Кейт - и очень осторожно стал восстанавливать прежние подпольные связи. Великий канцлер Бестужев-Рюмин сразу оказался его верным побратимом. Канцлер был врагом Пруссии, - это, конечно, так, но остервенело цеплялся за союз с Англией, которая, по сути дела, давно уже была врагом России! Бестужев висел на волоске, и все боялись оборвать этот волосок. Но.., когда-то надо. Надо! А.., кому рвать его? Маркиз Лопиталь появился на пороге кабинета Воронцова. - Сударь, неприятный разговор, - начал Лопиталь. - Имею распоряжение из Версаля прервать с вами всякие отношения. У вице-канцлера даже глаза на лоб полезли. - Да! - добил его Лопиталь. - Или вы уберете Бестужева, заступив его место, или же я (как и граф Эстергази), отвернувшись от вашей милости, буду впредь сноситься только с Бестужевым. Но с вами тогда никаких дел иметь мы не станем! Воронцов в страхе кинулся во дворец и сразу дал понять Елизавете, что канцлер Бестужев прямо и бесповоротно решил возвести на престол Екатерину, минуя мужа ее и сына. - А меня.., под печку забросят? - хмыкнула Елизавета. - Сие, Михаила Ларионыч, еще доказать надобно. - И докажу, когда войду с ружьем в кабинет канцлера, где у него вот с этой стороны ковра, матушка, все проекты воровские лежат... Секретарь Волков давно за ним глаз острит! - Да, канцлер ныне худ стал, - призадумалась Елизавета. - С палкой ходит и не бреется. - С того и не брит, матушка, что под волосами зло прятать удобнее! Да и в Европе-то - слыхала небось? Все канцлер да канцлер, а твое имечко - так себе.., опосля имени Бестужева политикуют. Вот и прикинь: гоже или негоже? В субботу, 14 февраля, было назначено очередное собрание Конференции по делам военным, но Бестужев, ссылаясь на болезнь застарелую, не явился... Все долго молчали. - Я тоже больна, - сказала Елизавета, - а делу войны от этого не стоять... Пусть канцлер явится! Она подошла к окну и ждала, пока возок канцлера не подъедет ко дворцу. Вот Бестужев вылез, волоча шубу по снегу, и вот его окружили солдаты гвардии. Вот он вскинул палку, что-то крича, он рыскает по окнам своими бешеными глазищами... Ее ищет! - Ой-ой! - И Елизавета скрылась за ширмами. А когда снова выглянула, на улице уже никого не было. Только на снегу валялась шапка канцлера. Кто-то воровато схватил ее и убежал прочь, колотя шапкой об свое колено, иней из пышного меха вытряхивая. Тем все и закончилось. *** Гвардии майор Нащокин довез его до дому. Подбежал тут сенатор Трубецкой - враг еще старый: - Дозволь-кась... - Схватил ленту андреевскую, что глядела из-под шубы канцлера, рванул шибко и затоптал в снегу. А дом канцлера (русский Тампль) оцеплен шпалерами батальонов. И жена уже арестована. Дворню пока что в подполье загнали. Тростью отстранил канцлер Трубецкого, что плясал в радости на снегу, и поволочился в свои кабинеты. - Хороша же матушка! - выругался он и заметил своего секретаря Волкова, что копался в бумагах. - Ну, а ты, Митька, совсем дурак, - сказал ему канцлер. - Сколь годочков со мной прослужил, нешто ж не знаешь, как я опаслив в бумагах бываю?.. Екатерине, прямо скажем, не повезло: об аресте канцлера она узнала на следующий день - и снова из записочки Понятовского (связь у заговорщиков была налажена препогано): "Вчера вечером граф Бестужев арестован, лишен всех должностей и чинов; арестован также ваш бриллиантщик Бернгарди, Елагин и Ададуров". "Не избежать того и мне", - призналась себе Екатерина. "Что делать тут?" Принарядилась как ни в чем не бывало и вышла к обедне. Грозное молчание нависло в церкви. Даже дьячок запнулся в чтении. Преклонила колени и молилась исправно. А от самого пола глазами косила - кто враг здесь? Словно желая разглядеть ленты на маршальском жезле, после службы подошла она к Трубецкому. - Какая прелесть! - восхитилась громко и спросила шепотом: - Нашли ли вы больше преступлений, чем преступников, или у вас более преступников, нежели преступлений? Трубецкой сослался на приказ. Кинулась Екатерина к генералу Бутурлину, который был тоже наряжен в судьи над канцлером. - Да, арестовали канцлера, - нагло отвечал ей Бутурлин. - А теперича мы причину ищем, за что арестовали его! "Что, ежели сыщут? - переживала Екатерина. - Особливо тот проект последний, где я тетушку-то, почитай, уже в гроб поклала, а сама на ее престоле воссела?.." На кого положиться? Понятовский - только любовник, жила его телом, души не касаясь, ума не трогая. Свой ум был - дерзкий, извилистый, как западня. И - рискнула: в кирпичи дома, что от Невы поблизости строился, велела Понятовскому заложить записку, а маленький трубач канцлера пришел и вынул. Бестужева судьи заставили дать присягу - присягнул! Велели причаститься - лизнул с ложечки святые дары и твердил одно: знать не знаю, ведать не ведаю... А трубач все таскал и таскал утешительные записки, пока не сцапали его за руку. "Поступать смело и бодро, с твердостью, - советовал Бестужев из-под ареста Екатерине. - Подозрениями доказать ничего не можно..." И судьи, имея на руках эту записку, начали трясти из канцлера душу; весь великий пост протрясли и всю масленицу: - Отвечай: что ты искал в великой княгине? Бестужев все валил на себя, выгораживая Екатерину. По тогдашним законам судьи жили за счет подсудимого и брали что душа пожелает. С тоской смотрел старый хапуга, как растаскивают из дома мейсенскую посуду, рвут от стенок шпалеры узорчатые, даже стекла выставляют из окон. Всю жизнь копил, и все пошло прахом!.. Елизавета взяла для себя серебро канцлера (один только столовый сервиз потянул девятнадцать пудов чистого серебра) и велела: - Тащите серебро на двор Монетный, чтобы в ефимки счеканить. Это кстати: мне солдатам как раз платить нечем... В конце февраля был обнародован манифест о винах канцлера. А на третьей неделе поста забрали в инквизицию из покоев Екатерины ее любимую камер-фрау Никитишну. Навзрыд рыдала Никитишна от ужаса, но глаза Екатерины были сухи. *** Весна близилась, присели в саду сугробы. Глаза великой княгини набрякли от слез - красные, как фонари. Не до любви стало, не до картишек. Спала теперь не раздеваясь, как солдат в карауле. "Всякое бывает", - говорила себе... Лизка Воронцова, примериваясь занять положение великой княгини, смело гуляла по комнатам Екатерины, на свой вкус передвигала мебель. Екатерина, будто не замечая наглости этой, смотрела на Лизку из-под вороха одеял глазами, суженными от ярости. "Погоди, голубушка, я тебя замуж выдам.., я тебя устрою! Только бы самой сейчас выкарабкаться!" - И што это вы окон не отворяете? - брезгливо фыркала Лизка. - Никитишну забрали, так и горшка никто не вынесет. - А ты возьми да и вынеси. - Еще чего! Я и за собой-то их никогда не нашивала... - А из-под меня будешь носить... Бери, тварь, неси! И заставила вынести, потом засмеялась, отходя от гнева. Вздремнула под вечер на кушетке, и кто-то разбудил ее - грубо и властно. Часы пробили половину второго ночи. а перед нею стоял сам великий инквизитор Российской империи. - Императрица, - произнес Шувалов, дернув щекою, - желает вас видеть... Следуйте за мной не чинясь! "Вот оно.., начинается, подступает и ко мне беда". Галереи дворца были пусты. Под грузным шагом инквизитора трещали расшатанные паркеты. Мелкими шажками, семеня от волнения, будущая "Семирамида Севера" бежала за Шуваловым. "Неужели Бестужев предал меня? Или - Апраксин не дожег?" Елизавета поджидала невестку в туалетной комнате - длинной, как чулок. В простенках трех окон стояли узкие столы с зеркалами, и полно было мазей, духов, помад и скляниц. Здесь же был и муженек Екатерины, Петр Федорович, а из-за ширм (как всегда) торчал парик Ваньки Шувалова. Это был бой, и надо было его выиграть. - Отпустите меня.., не мучьте! - простонала она как можно жалобней. - Я уеду куда угодно и не стану более досаждать вашему величеству... - Дура! - спокойно ответила ей Елизавета. - Куда же мне отпустить тебя? О детях-то подумала? Или ты кошка какая.., родила, и хвост трубой? Ответ Екатерины был продуман заранее: - Мои дети - в ваших руках, и вы им лучше родной матери! Это тронуло жалостливую императрицу: - Чем же ты жить будешь у своих немцев? Чай, и сами по чужим дворам побираются, кускам рады-радешеньки... Батюшка, даром что прынц, а едва до генерал-майора по службе вытянул. Да я таких генералов на един свой день по десятку пеку. - Проживу-у, - тонко завывала Екатерина. - Чем ранее жила, тем и ныне жить стану... - Подумай! Мать-то твоя в Париже, сама ведаешь, в бегах от мужа с любовником объявилась. Сама до чужих хлебов ищется, будто нищенка. Да и слава-то ее - велика ли? Кому вы нужны окромя вашего Цербста? Да и в Цербсте-то своем прожить по-людски не сумели... Елизавета велела ей подняться, и в одной из ваз Екатерина заметила свернутые в трубку письма, - свои письма! Громадным усилием сдержала себя, чтобы не вскочить и не бежать, бежать, бежать - прямо по снегу, пока не останется за спиной страшная Россия... "Какие это письма? Те или не те?" Елизавета тем временем скрылась за ширмами, беседовала со своим племянником. Что они говорили - не слышала Екатерина, только раз прорвался из-за ширм голос Петра: - Она упряма и зла... Я не могу видеть ее! И тогда Екатерина, вся покраснев от натуги, закричала о несправедливости. Она кричала о загубленной юности. О горьком материнстве без детей, которых только рожала, но никогда их не видела. Елизавета Петровна, как женщина бывалая, душою пообмякла: конечно, нелегко бабе, когда любовниц, словно собак, ей муж на шею вешает. - Но и ты хороша, голубушка! - укоряла Елизавета. - Воображаешь, будто умней тебя и нет никого в России! Почто мешаешься в дела, кои тебя не должны касаться? Как ты осмелилась писать к Апраксину? Почему он получал от тебя приказы грозные? Ты что - сенат? Или - генералитет мой? Екатерина актерски разыграла свое возмущение: - Я? Писала?.. Да мне и в голову бы не пришло рассылать приказы Апраксину. Я ведь не ребенок. - Вот они, письма-то твои, - кивнула Елизавета на вазу. - И теперь ты отрицать вину станешь? Но по неуверенному голосу тетушки Екатерина поняла, что это не "те" письма, которых надо бояться, и выпрямилась: - Так выньте их и прочтите: каковы там приказы мои к армии? Елизавета, побагровев лицом, топнула на нее ногой: - Смотри мне, цыц!.. Эвон, Бестужев-то показывает с опросу, что и другие письма от тебя были. - Врет! - И Екатерина тоже топнула. Елизавета Петровна приблизилась к ней вплотную; через блестящее платье и кружева Екатерина теперь ощущала все тепло ее горячего тела. - Это на кого же врет? На тебя, милая? - Врет, все врет! - кричала Екатерина, плача. - Врет он! Елизавета поддернула рукава платья (признак гнева). - Ну, и ладно, - сказала густо. - Коли он на тебя врать смеет.., на тебя, родшую престолу наследника, так я пытать его велю! И, сказав так, императрица впилась глазами в лицо невестки: выдаст или не выдаст? Но лицо Екатерины было как маска. - И пытайте! - ответила она. - Огнем его, злодея! - Граф Ляксандра, - повернулась к ширмам Елизавета. - Чай, ты слышал, что я сказала ныне? И откуда-то из угла, словно из бесовской преисподни, раздался глас великого инквизитора империи: - Слышал... Я все, матушка-осударыня, примечаю. Не бойсь!.. Екатерина только под утро вернулась к себе. Главное сделано: бой она выдержала, пока ее не тронут. Легла в постель, укрылась с головой и стала думать. Нет, Понятовский совсем не то, что ей сейчас надо... Кто из мужчин поймет ее?.. И с мечтами о сильном и властном друге она заснула. Сон ее был всегда крепким, здоровым. *** Бестужев еще целый год казнился под судом, наблюдая, как судьи разворовывают его богатства. Суд вынес ему - смерть! Башку с плеч, и дело в архив. Но Елизавета была верна своей клятве - никогда не подписывать смертных приговоров, и Бестужев отправился в ссылку, в одну из можайских деревень, которую от горя наименовал "Горетово". Там этот циник вдруг прикинулся святошей и написал книжку с характерным названием: "Стихи, избранные из священного писания, служащие к утешению всякого христианина, невинно претерпевающего злоключения..." Читатель вправе спросить у меня: - Почему же не были отмщены главные преступники? Именно те, по вине которых армия Апраксина бежала после явной победы? Но дело в том, что концы заговора были очень хорошо схоронены в воду, и Елизавета Петровна сама ничего толком не знала. За семью замками хранились важные бумаги, которые до нашего века знали только двух читателей. Этими читателями были два русских императора: Александр II и Александр III, - только они (два самодержца) знали тайну прямой измены Екатерины, уже носившей титул "Великой". И лишь в начале XX столетия была опубликована переписка Екатерины с Вильямсом, давшая истории материал для позорных разоблачений. Документы полностью восстановили картину измены, о которой в 1758 году Елизавета могла только догадываться. Известный советский академик (а тогда еще молодой историк) Евгений Тарле в 1916 году написал блестящую статью о том, как великая княгиня Екатерина с Бестужевым, вкупе с Вильямсом, за деньги продавала интересы России! РАЗРУШЕНИЕ АВТОРИТЕТОВ - Ужасно, ужасно... - вздыхал по вечерам маркиз Лопиталь. - Франция быстро теряет уважение мира, голоса ее послов уже не выслушиваются с прежним почтением. Страшно подумать: Париж рукоплещет... Фридриху! До чего мы дожили? - Что удивляться этому? - отвечал де Еон. - Цветы очень хорошо пахнут. Но после тонкого аромата всегда наступает гниение. Опытность и расцвет государства есть и начало его упадка. А монархия у нас одряхлела, и Францию ожидают катаклизмы площадей и улиц. Патриотизм давно заглушен ненавистью к Версалю... Лопиталь пышностью своего посольства лишь олицетворял в Петербурге померкший блеск Версаля, но в сомнительных случаях Людовик говорил теперь так: - До Лопиталя эти сведения не доводите: он не поймет... Отдадим этот вопрос на благоразумие де Еона... Шевалье вел переписку за маркиза. Игра слов, легкий флирт, интересы альковов и сверкание придворной интриги - все это, забавно перемешанное, со вкусом поданное, насыщало душу французского короля. Де Еон всегда знал, чем можно и напугать короля: стоило только заикнуться о военных успехах России... - А я, - говорил де Еон, - склонен считать иначе. Франции следует не бояться побед России, а, наоборот, радоваться им. Эти два государства, разделенные Польшей и землями германскими, через тысячи лье душевно чем-то близки друг другу. Что-то непременно должно связывать их. Но.., что? - Любезный шевалье, стоит ли думать о будущем? Надо спасти сегодняшний день - спасти Елизавету, ее здоровье, - отвечал Лопиталь. - Иначе взойдет на престол этот кретин в прусских ботфортах, и тогда... Я решил настоятельно выпросить у короля доктора Пуассонье! Впрочем, не только французы, но и гордые венцы тоже попритихли. Австрийский гофкригсрат, всегда такой напыщенный, теперь почтительно заискивал перед Петербургом, как вышколенный лакей перед суровым господином. Только вот британский посол Ричард Кейт ни перед кем не заискивал. Потихоньку шпионил в пользу Фридриха, ни с кем особенно не сближаясь. Но он ошибся, думая, будто в нем никто не нуждается. Через третьи руки Екатерина напомнила англичанам о своих долгах. И получила деньги уже через пятые руки. Даже в это время, столь трудное, она не забывала вкус золота. А политикой России теперь заправлял новый канцлер - Воронцов, хотя его личная роль полностью растворилась в коллективном значении Конференции. Сдуру кто-то ляпнул по привычке - мол, "великий канцлер", но Елизавета сразу взъерошилась: - Будет вам великих-то рожать! У меня коли и есть что великого, так это я сама, да еще вот урод мой, племянник Петр, князь великий. Да и то, по правде, величие его - только призрак титула. Отныне Конференция управляла войной и государством. Истощенная и слабая, спавшая не более двух раз на одном месте, преследуемая ужасами, Елизавета угасала. Теперь ей хотелось найти себе верного стража. - Такого, чтобы совсем ночей не спал, - говорила она. Благо Россия людьми богата, нужного человека ей нашли, - это был Васька Чулков. Сутками он просиживал в креслах и.., не спал! Очевидно, от постоянного недосыпа он ошибался дверьми и говорил только стихами. Порою же, отряхнув страхи и болезни, Елизавета очухивалась, - тогда с нею можно было рассуждать о делах. - Мне всегда очень трудно решиться на что-нибудь, - признавалась она. - Но если уж я что решила, то быть тому! Денег нет? Так что ж... Гардеробы продам, бриллианты заложу. Голою ходить стану, но войну Россия продолжит до полной победы... А разговор о деньгах она завела неспроста: Россия просто изнывала от хронического безденежья. Казалось бы - чего уж проще? Серебро есть. Монетный двор под боком - только успевай чеканить. И - чеканили, а денег все равно не было. Начиная с 1712 года в России было отчеканено 35 миллионов рублей, а в обращении к 1756 году оставалось только 3 миллиона (32 миллиона куда-то пропало). Чиновникам от этого годами не платили жалованья. Дипломаты того времени писали, что безденежье России можно объяснить только страстью русского человека к зарыванию денег в землю: никому не доверяя своих копеек, русский человек прячет их в матерь-землю. Отчасти дипломаты были правы. Петр Шувалов, ведавший внутренними делами империи, тоже горячился из-за денег: - Матушка, что б тебе дозволить авантюру одну? Всю медь переплавить заново... Монетки отлить вполовину менее прежних, а цену проставить в два раза больше. А? В четыре раза выгода! Не соглашалась - мямлила. - Не хошь? Ну, тогда давай лотерею объявим, - настаивал Шувалов. - Шут с ними, со всеми! Кто не станет билеты брать, силком выдадим заместо жалованья. А там крутись сам, как знаешь... Опять не хошь? Да что с тобой, матушка? Тогда сама разберись <Впоследствии, когда встала угроза переливать пушки в монеты, эти два проекта - перечеканка денег и лотерея - были проведены П. И. Шуваловым в жизнь.>. *** А вдали от придворной бестолочи, в суровых тяготах воинских будней разворачивалась армия России, дабы победить и удивить! В конце мая Фермор повел наступление в Померании, вдоль побережий. Затем русская армия круто развернулась на юг - пошла, змеясь по дорогам, прямо в глубину Европы. Надолго оторванная от своих баз, лишенная помощи флота, начинала она героический рейд по немецким землям. Париж и Вена могли ликовать: русские "медведи" согласны принять на себя главные удары ловкого полководца Фридриха! Австрийцы настойчиво домогались от России, чтобы русская армия была лишь "помощной" (придатком их армии). Но Россия пожелала остаться самостоятельной. Шли сами. Своим путем. В желтой пыли пропадали хвосты обозов. Гремела полковая музыка. Визжали калмыки в седлах... Фридрих осадил крепость Ольмюца - ключ к столице Австрийской империи. Здесь он и застрял. Ядра кончились, а обоз с припасами не пришел, разбитый в горах. Король понял, что попался в ловушку: имперская армия отсекла ему пути в Богемию и Силезию. Оставалось одно - сложить знамена. И как раз в это же время до Фридриха дошло известие, что русские уже под Кюстрином... Смятение короля не имело теперь предела: - Как? Они уже под Кюстрином? Боже, но ведь Кюстрин - это дверь, открыв которую, русские сразу попадают в Берлин... А он сидит здесь, у Ольмюца. Ни туда, ни сюда. Ни ядер, ни денег. Небрит. Оборвался. Похудел. Озлоблен. Устал. - Вот что, милый, - сказал король курьеру, протягивая ему пакет, - седлай коня и скачи в Силезию; с тобой письмо мое коменданту крепости Нейсе, чтобы он готовил для меня хлеб и фураж... Расчет был точным: курьера сбили с лошади, а письмо короля оказалось в руках австрийцев. Из письма им стало ясно: Фридрих решил прорваться на Силезию. И тут же венские войска очистили Богемию, всей своей мощью встали на путях к Нейсе, куда Фридрих, конечно же, и не собирался. - Мешок разорван! - сказал он. - Австрийцам кажется, что я думаю то, что пишу, и пишу то, что думаю... Нет! Вена подождет. Сейчас важнее русские... Он нанял окрестных крестьян, чтобы они поддерживали огонь в кострах его лагеря. Потихоньку убрал свои пушки от Ольмюца, глубокой ночью отвел свои войска. Костры горели всю ночь и потухли утром. Австрийцам остались на память зола от костров лагеря прусского и документ за подписью короля, подтверждавший, что он идет именно на Силезию. Но Фридрих уже прошел через Богемию, и - вот он, стратегический простор Европы! Король сразу взбодрился, погнал свою армию форсированным маршем. Палкой, палкой, палкой! Сейчас не время уговаривать... Не отставать, скоты, или не знаете, что русские уже под Кюстрином?.. Этот Кюстрин был дорог королю по воспоминаниям юности. В застенке Кюстрина есть камера, где он сидел, как узник, еще кронпринцем. "Боже! - думал Фридрих. - Сколько я тогда пережил, наивный и тщедушный юнец. Но мог ли я предполагать тогда, что мне предстоит воевать под Кюстрином?.." С каждой милей, пройденной в марше, нетерпение короля усиливалось, и он говорил свите: - Теперь для меня главное - разрушить авторитет русской армии. Если сейчас Россия не выдержит моего удара, тогда вся коалиция против меня полетит вверх тормашками... Франция с Австрией - уже не вояки, в этом я убедился! Комендант Кюстрина, старый матерый воин, получил от короля приказ держаться "под страхом смерти и величайшего наказания". На самом разбеге своих эшелонов, когда вдали уже полыхало зарево, короля Пруссии вдруг нежданно остановили известием: - Ваше величество, дальше к Кюстрину не пройти: прямо перед нами стоит мощная армия австрийцев под командой самого Дауна... ПОД КЮСТРИНОМ Кюстрин был таков: вокруг - болота, кустарник, реки. Сама цитадель - бастионы и равелины, верки выложены булыжником, на валгангах (по верху вала) артиллерийские казематы. Крепость старая, еще итальянцы строили, но очень крепкая. Вокруг нее копаны рвы с водою, и вода течет уже из Одера, - водичка мутная, почти коричневая, пить ее не захочешь... Казаки с ходу, проскочив через кладбище, захватили кюстринские предместья. Русские гренадеры - метальщики ручных бомб - вломились на форштадты. Пруссаки укрылись за бастионами, и началась осада. Русские мортиры открыли огонь сразу же, без промедления. Первое ядро - пошло.., второе - пошло.., третье... - Давай четвертое! - кричат канониры. Четвертое - в костре, лежит на груде раскаленных углей. - Сейчас поджарим и подадим, - смеются у костра. Корнцангом зацепили его из огня, сунули в пасть мортиры. Шарах! - было видно, как стелется красный хвост. Вот ядро уже за стенами города. Вот оно резко пошло на снижение. Пропало. - Кудыть же оно засобачилось? - почесался канонир у пушки. Это четвертое ядро (честь ему и слава!) угодило прямо в сарай с сеном, и сено сразу вспыхнуло. Огонь перекинулся дальше. Начались пожары, заполыхало... А в Кюстрине размещались главные магазины прусской армии: зерно, пороха, обмундирование.. Вот все эти запасы теперь и горели с треском! Жители города стали разбегаться по окрестностям, по лесам и деревням; русские не препятствовали их выходу из Кюстрина, но обратно в Кюстрин никого уже не пускали. Под стены осажденной крепости прибыл и сам Фермер... Сначала двигался багаж генерала на верблюдах, потом скакали две тысячи калмыков; за калмыками ехали трубачи и литаврщики, непрерывно играя, за оркестром гарцевали адъютанты, оповещая о близости главнокомандующего; за адъютантами провозили курятники; за курами, сладостно квохчущими в клетках, показался и сам Виллим Виллимович. - Горит? - присмотрелся он к Кюстрину. - Калите все ядра на огне. Пошлите парламентера с предложением о сдаче... Но комендант Кюстрина встретил русского парламентера залпом из пушек. Далеко по воде Одера плыли лошади, вздернув головы с навостренными ушами, - это чугуевцы уходили на другой берег в разведку по прусским тылам. На виду горящего Кюстрина Фермер решил добиться такой победы, чтобы все лавры достались только ему, и никому больше. Сейчас ему мешал боевой Румянцев, и он вызвал его к себе: - Петр Ляксандрыч, бери конницу и уходи с нею к Шведту, под Кюстрином делать твоей дивизии нечего. Румянцев понял: опять его затычкой в дырку, из которой живым не выбраться. Но.., армия? Что будет с армией? - Разумно ли, - сказал он, - ныне корпус раздваивать и меня под Шведтом содержать? А ежели король придет под Кюстрин? Ведь я из-под Шведта на подмогу не доскачу - не поспею! - Фридрих не придет, - успокоил его Фермор, валяясь на диване, обтянутом шелками и бархатом. - Между королем и мною стоит имперский маршал Даун с войсками отборными, под Кюстрином же я сам справлюсь... Пускай горит жарче - скорее выскочат из пекла. 15 эскадронов кавалерии и 16 батальонов инфантерии - вся дивизия Румянцева! - были отосланы к черту на кулички, на помощь шведам, и Фридрих прослышал об этом. - Теперь, - сказал король, - я не сомневаюсь в успехе. Фермор, отослав Румянцева, обессилил себя, и я его не страшусь. Сейчас мне мешает только этот старый ночной колпак Дауна, который торчит перед моей армией... Но обходить армию Дауна - долгая история. Медлить тоже нельзя. Все с интересом наблюдали за Фридрихом: как он вывернется из этого положения? - Идем на Дауна! - сказал король. И повел солдат напролом - прямо на австрийцев, никуда не сворачивая. Лоб в лоб! На что надеялся король?.. Дауну доложили немедленно: - Король быстро движется прямо на нас. - Он идет не на нас! - отвечал Даун, явно злорадствуя. - Мы королю сейчас не нужны; он идет вздуть только русских... Санкт-Петербург утверждает, что мы плохо воюем. Но русские еще не сталкивались с самим Фридрихом. После чего Даун распорядился: - Пропустить короля, и пусть он устроит русским кровавую баню, чтобы впредь они были скромнее в своем бахвальстве... Австрийская армия раздвинулась, образуя во фронте брешь, и в эту брешь австрийцы - без единого выстрела! - пропустили на русских войска Пруссии. Все удивились, кроме Фридриха, - он был отлично извещен о раздорах в союзном лагере. Король только сказал: - Какой отличный был забор. И какая великолепная оказалась в нем дырка! Но его мучило страшное нетерпение, он оставил коляску и перескочил в боевое седло. Напрасно его удерживали: - Ваше величество, вдоль дороги - кусты, а в них - пандуры! - Нет! Я больше не в силах ждать... В окружении гусар он мчался по пустынной дороге - на Кюстрин, к Одеру, и лошади передалось волнение всадника. Длинным телом стелилась она в галопе, гусары с трудом догоняли своего короля. В одном одичалом месте ему крикнули: - Король, спасайтесь.., вы на прицеле! Фридрих вздыбил коня. За деревом стоял пандур и метил из ружья в грудь ему. Король погрозил ему сухоньким кулачком: - Долой шляпу, мерзавец! Шляпа отлетела в кусты. - Опусти ружье, олух... В кого ты целишься? Мимо обалдевшего пандура проскакали король и его гусары. Пожалуй, за все семь лет войны еще никто не имел такой превосходной цели, как этот пандур... За лесом открылся горящий Кюстрин; король долго смотрел на его пожары. - Мы опоздали, - сказал он. - Кюстрин надо отстраивать заново. Но кто вернет мне мои магазины? Кто возвратит моей армии сто тысяч виспелей превосходной саксонской ржи? Здесь, невдалеке от Кюстрина, Фридрих сомкнул свою армию с Померанским корпусом. Образовался могучий кулак, способный протаранить любого врага. Померанцами командовал опытный вождь Пруссии - граф Христофор Дона, уже немало воевавший с русскими на балтийских побережьях. - Ну, - попросил его король, - расскажи, приятель, каково держатся русские, когда их бьют? - Они стоят, как стены из камня, король! - Мы эти стены на днях развалим... Я привел к тебе в Померанию силезских дьяволов. Построй же своих ребят. Померанцы были рослые, сильные. Прекрасно обучены, отлично обмундированы - прямо с иголочки. Они прошли перед королем, как железные истуканы, только ветер сдувал с париков мучнистую дешевую пудру. - Пух и прах, прах и пепел! - воскликнул Фридрих. - А теперь полюбуйся, Дона, на моих силезских дьяволов... Ветераны Фридриха, грязные, оборванные, но злые и упрямые, прошли с королем всю Европу, и теперь они были здесь, чтобы разбить русских... Дона не скрыл своего восхищения силезцами. - Это же не люди! - засмеялся король. - Это - саранча, которая грызет врагов Пруссии... Хруст костей стоит по всей Европе, его слышат даже в Канаде, даже в Бразилии! И ушел в палатку, велел раскинуть карты: - Оставьте меня. Я должен помудрить наедине... *** Мудрил он недолго. Все и так было уже отчетливо видно. Фермер отступил от Кюстрина сразу, как только король появился: он увел русскую армию к деревне Цорндорф, где выискивал место для боевой позиции - поудобнее и посуше... Фридрих распорядился: - Сгоняйте крестьян. Пусть строят мосты через Одер! Застучали топоры. А в это время медные понтоны Фридрих быстро сплавил по течению, и его армия форсировала Одер совсем не там, где их ждали русские (мост строился лишь для отвода глаз). - Вот мы опять на просторе, - сказал король. - Кстати, сейчас мы убили двух зайцев сразу: вышли за Одер