льни... 12 августа дворец Летний среди ночи осветился огнями. Анна Леопольдовна родила для русского престола наследника, которого нарекли - в честь прадеда - Иоанном, а по отцу Брауншвейгскому принцу Антону Ульриху дали ему русское от- чество - Антонович. Радость императрицы была безмерна. - Слава всевышнему! - ликовала она, часами простаивая перед иконами. - Слава, что дал ты наследника вечному дому моему... Пробил час мой торжествен- ный: отныне спокойна я! Ребенок, обмыт и закутан в соболя, был возложен на подушку атласную, кото- рую держали на вытянутых руках четыре арапа. - Убью, коли шелохнете не так, - сказала им Анна. На этой подушке арапы сразу перетащили Иоанна Антоновича в покои императ- рицы, а мать с отцом от своего ребенка были отставлены. Бирона лихорадило, хотя наружно герцог обязан был радость выражать. Ребенок родился вполне здо- ров (что тоже плохо для Бирона), большеголовый, он разевал свой розовый рот, охотно ловил крупные, как виноградины, сосцы бабищи-кормилицы... Теперь начнется свалка при дворе! Остерману выгодно наследование престола младенцем Иоанном Антоновичем; тогда он при малолетнем императоре станет дви- гать Россию, как ему хочется. А враг его, герцог Бирон, к великому счастью Остермана, всегда враждовал с родителями ребенка, и от этого Остерману чуя- лись приятные конъюнктуры. Но герцог Бирон тоже не дремал, подобно сытому ко- ту над чашкою сметаны. У него в интриге придворной были свои конъюнктуры - дерзновенные! - Теперь ты мне особенно надобен, - шепнул он Бестужеву. - Я на тебя упо- ваю... верь мне - озолочу! Ребенок лежал на подушках кверху сытым животиком, сучил ножками по атласу и пускал ртом счастливые пузыри. Сейчас он угрожал очень многим - герцогу Би- рону, Елизавете Петровне, племяннику ее в Голштинии - принцу Петру Федорови- чу, даже своим родителям был опасен этот выродок, что появился на свет божий от политической связи Вены с Петербургом... По сути дела, политическим отцом императора можно считать Остермана! - Агу, - говорила внуку Анна Иоанновна. - Агушеньки... Ну-ка, сделай, Ва- нечка, нам потягушеньки... По рядам гвардии прошло тихое шептание: - По отцу отпрыск брауншвейгский, а по матке он мекленбургский, от России же в нем и всего-то... А сама-то императрица, ежели вникнуть, права на прес- тол русский тоже не имела: ее верховники, не спросясь нас, на самый верх из Митавы вздыбачили... Худо нам! Но эти шепотки тайные царицы пока не достигали. Она нянчилась с внуком, пока ее не стало хватать болью... Маркиз Шетарди спешно депешировал в Париж, что Анна Иоанновна "стала жаловаться на бессонницу. В конце сентября у ней явились припадки подагры, потом кровохаркание и сильная боль в почках. Медики замечали при том сильную испарину и не предсказывали ничего хорошего". Анг- лийский резидент Финч тоже следил за здоровьем императрицы, отписывая в Лон- дон: "То, что медики приписывали нарыву в почках, было не что иное, как вступление царицы в критическую эпоху в жизни женского пола; но оно сопровож- дается такими сильными истерическими припадками, что это очень опасно..." 6 октября Анну Иоанновну скрючило во время обеда. Кровь была в урине ее, а теперь кровью наполнилась и тарелка с недоеденной пищей. Лейб-архиятер Фишер отозвал Бирона в сторонку: - Ручаться за будущее никак нельзя, и следует опасаться, что императрица скоро повергнет всю Европу в глубокий траур... Бирон в растерянности кликнул скорохода: - Беги к обер-гофмаршалу Рейнгольду Левенвольде... Тот убежал - в красных сапожках, держа в руке жезл Меркурия, поверху кото- рого - крылышки, как свидетельство поспешности. Скороход влетел в дом на Мой- ке, где Левенвольде беспечно нежился в саду с красавицей Натальей Лопухиной, звенел фонтан, и пели. над любовниками райские птицы... Левенвольде выслушал гонца, велел ему бежать обратно. Наташка по взгляду его потемневших глаз до- гадалась, что при дворе стряслась беда. Она спросила - что там, и обер-гоф- маршал сумрачно ответил: - Бирон спрашивает, что ему делать? Но я же не оракул, как Остерман... Я знаю лишь одно, что нашей безмятежной и счастливой жизни, кажется, приходит калуг. Надо ехать во дворец... Решено было срочно созвать Кабинет, но Остерман срочно заболел, чтобы в Кабинет его не звали, чтобы переждать это смутное время... Бирон бесновался, гонял к нему лейбмедиков: - Когда нужно принять решение, он всегда подыхает и никак не может подох- нуть... Оживите его хотя бы на час. Остерман, полумертвый, не шелохнулся. Он не явился! Тогда герцог натравил на него графа Левенвольде. - Рейнгольд, - сказал он, - ты же понимаешь: один неловкий шаг в сторону, и мы слетим с этой волшебной горушки... Спеши! Левенвольде помчался за Адмиралтейство - в дом Остермана, речь вице-канц- лера и первого министра была невнятна: - ...поелику чины преходящи в заботах державных, то надо решать в Совете, а Иоанн порожден быть имеет от племянницы царской, и в воле собрания вышнего, богом и природой назначенного, полагают верноподданные о мудрости ея вели- чества не судить... Левенвольде начал трясти Остермана в постели. - Проклятый оракул! - кричал он на него. - Можешь ли ты хоть одно слово произнести по делу. кому быть регентом? Кому быть регентом при младенце Иоан- не, если умрет сейчас императрица? - Я уже сказал, и еще раз повторяю, - бубнил Остерман, гяаза закатывая, - что право наследства природного есть промысел божий, и тому быть, как власть вышняя определит в намерении ея величества, моей благодетельницы... Левенводьде скрючил пальцы, сведенные в судороге ярости: - Хоть на одну минуту, но выплыви ты из каналов темных! Говори дело, или я тебя задушу, проклятого мракобеса... Остерман робко произнес имя Анны Леопольдовны. Левенвольде топнул ногой: - Выходит, негодяй, ты против герцога Бирона? Остерман чуть ожил, задвигавшись на постели: - А разве я не сказал, что герцог самая важная персона? - Ты взмутил всю воду, но рыбки так и не выловил. - Боже! - воскликнул Остерман. - Я всегда считал, что его светлость герцог Курляндский личность вполне достойная для того, чтобы управлять Россией. Но нельзя же забывать и родителей Иоанна, которые тоже пожелают владеть Россией! Во дворце все вельможи были в сборе. Шептались. Императрица охала в спаль- не, а младенец в колыбели радовался жизни. Бестужев-Рюмин перебегал от князя Черкасского к герцогу Бирону. - Нельзя регентшей матери Иванна быть! - вещал он. - Если Анна Леопольдов- на при сыне своем малом Россией править учнет, тогда из Мекленбурга ее старый батька прикатит. А нрав герцога Леопольда Мекленбургского по газетам доста- точно известен. Он в Мекленбурге своем, дня не проходит, чтобы головы кому не оттяпал... На Руси-то ему полное раздолье для озорства будет. Топоров тут - полно, а голов и того больше! Бирону такие слова - как маслом по сердцу. Сейчас он сам подкрадывался к управлению Россией, и каждый кандидат ему мешал. - Если Анне Леопольдовне нельзя быть регентшей, - го- ворил герцог, на Черепаху поглядывая, - вряд ли можно в ре- генты назначить и мужа ее, отца Иоанна, принца Антона! - Никак нельзя, - охотно соглашался князь Черкасский, понимая, чего домо- гается Бирон. - Принц Антон, хотя и высокой фамилии, но боязлив и глуп, к России не приспособлен так, как успела приспособиться ваша герцогская свет- лость... Имени регента так никто и не произнес: боялись! По стеночке, держась за нее рукою, из спальни вдруг выползла императрица Анна Иоанновна, и заговорщики растерялись. - О чем речь идет? - спросила она с угрозой, недобро глядя. - Или вы меня хоронить собрались? Смерти моей никто не дождется. Занемогла малость, но поп- равлюсь еще... Сейчас лейб-архиятер Фишер мне рецепт от подагры пишет, а Сан- шес твердит одно, будто не подагра у меня, а камни в брюхе... Императрица оторвалась от стенки, пошла к младенцу: - Запрещаю вам наследство мое делить, пока я жива! За нею громко хлопнула дверь. - Ея величество, - сказал Бирон, глядя в окно на дождь серый, - от болезни оправилась, и слава богу. Но забот о назначении регента мы оставлять не долж- ны. Мало ли что... Ясно! Черкасский с Бестужевым поехали к Остерману. - Гляди, Петрович, - говорил Черепаха, - как герцог колеблется. И хочет укусить от регентства, да, видать, побаивается. Карета министров катила мимо Адмиралтейства, за которым виднелись шаткие в непогодье мачты кораблей. - Отчего же, князь, и не быть Бирону регентом? - отвечал Бестужев. - По воде ходя, воды не ищут! Черкасский был вынужден соглашаться: - Правда твоя, Петрович: уж больно герцог в делах искусен. Остерман сказал кабинет-министрам: - А зачем спешить? Надо думать. Много думать... Он лежал в постели и думал. Явственно выразил Остерман лишь одно пожела- ние: быть при матери малолетнего императора Совету, где и Бирон заседать мог бы... Бирона это возмутило: - Как можно Совету быть? Сколько голов - столько и мнений. Но лучше одной головы ничего не бывает! Он страдал: "Ну где же тот смельчак, который открыто объявит имя мое для регентства?.. О жалкие людишки!" ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ За окнами повалил мокрый снег. Белой кашей он лепился к стенам дворца, к стволам черных деревьев Летнего сада, сиротливо зябнущих в чаянии зимы. Тяж- кий нечистоплотный дух насыщал апартаменты, где умирала Анна Иоанновна... Еще недавно жизнь была для нее сплошным праздником! Средь морозов трескучих цвели тут тропики садов висячих. Средь растений диковинных плясали аркадские пас- тушки-фрейлины, камергеры выступали словно маркизы... Сколько было музыки, ферлакурства! В обнищавшей, ограбленной ею стране Анна Иоанновна была самой богатой. И умирала она сейчас не во дворце, а на сундуках. Ибо дворец императрицы напо- минал сундук. Все годы царствования своего хапужисто и завистливо сбирала она богатства. В подвалы дворцов, уставленные сундуками, пихала Анна Иоанновна все подряд, что под руку попадало. Драгоценные камни, меха дивные, ткани вос- точные и лионские, целые груды алмазов, яхонтов, сапфиров, рубинов. Версты чудной парчи изгнивали напрасно, никем не ношенные. И вот теперь, лежа над своими кладовками, она умирала, бессильная забрать что-либо с собою в мир загробный. А возле одра ее шла борьба за власть над великой страной. В аудиенц-каморе для этого снова собрались - Бирон, Бестужев-Рюмин, Рейнгольд Левенвольде и князь Черкасский; вскоре во дворце появился и Миних, отчаянно скрипя новень- кими ботфортами. Бестужев самым наглым образом отдавал Россию вместе с наро- дом ее под власть герцога Курляндского. Он первым заговорил открыто: - Кроме вашей светлости, некому быть в регентах. Поверьте истинно, что вся нация желает только вас! Миних при этом скривился, словно ему обожгло губы, и отошел в сторонку, дабы не высказывать своего мнения. Но этот полководческий маневр не усколь- знул от ока герцога. - Граф! - резко позвал его Бирон. - Вы слышали? - Нет. Я не слышу отсюда. - Так идите ближе... идите к нам. Миних подошел. Бестужев заговорил по-немецки: - Правда, что в других государствах странным это покажется, отчего в ре- гентстве мы мать с отцом обошли. - Да, это будет странно, - согласился Бирон, бледнея... Черкасский что-то нашептывал на ушко Левенвольде. - Князь! Что ты там интригуешь? Говори громко. - Доказываю я, что только ваша светлость может спасти нас и народ русский. Никого иного вокруг себя не наблюдаю,.. Миних понял, что он остался один и надо догонять теперь тех, которые в карьере далеко вперед его обежали. - О чем спор? - заявил фельдмаршал, надвигаясь пузом прямо на Бирона. - Если уж избирать кого в регенты, так никого, кроме вашей светлости, и не на- до... Но губы толстые еще кривил, завидуя (враг!). Анна Иоанновна подписала манифест о наследовании престола малолетним Иоан- ном, своим внуком. Многие вельможи при сем акте присутствовали; когда они уже стали покидать больную, Миних задержался в дверях и произвел маневр, много выгод ему сулящий. - Ваше величество! - заявил он твердо. - Мы уже пришли к согласию и просим вас подданнейше, чтобы регентом при внуке вашем Иоанне быть герцогу Курлянд- скому... Анна Иоанновна ничего ему не ответила, а когда двери за Минихом закрылись, она Бирона спросила: - Что мне сказал сейчас фельдмаршал? Бирон пожал плечами: - Он чего-то просил, но я тоже не понял. Анна Иоанновна натянула на себя вороха жарких одеял: - До чего же все сразу непонятливы стали... Одна лишь я, лежа вот здесь, все понимаю! История разбойника Надира, который сгал регентом при малолетнем шахе Абба- се, а потом свергнул его, занимала сейчас воображение Бирона. Впрочем, если вступить в любовную связь с Елизаветой, то эта девка вполне заслонит его от гнева русского... Теперь он ждал, чтобы Анна Иоанновна освободила его: "Смерть так смерть, но скорее к развязке. Сколько лет прошло, как у меня не было другой женщины, кроме этой... Да! Пусть она развяжет мне руки..." Рибейро Саншес подошел к Бирону: - Что бы ни говорил архиятер Фишер с тугоухим КаавБуергаве, но они лечат не то, что болит. Я же считаю, что положение императрицы стало окончательно безнадежным. Бирон прослезился. - Однако я благодарен вам, - сказал он. - Мои глаза теперь открыты и видят истинное положение в империи. В аудиенц-каморе показалось Брауншвейгское семейство - Анна Леопольдовна с принцем Антоном, оба заплаканные. Бирон встал перед ними, загораживая дорогу к императрице: - К ея величеству нельзя, положение ухудшилось. Анна Леопольдовна вскинула к лицу кулачки: - Как вы смеете так говорить, герцог? Она не только императрица, но еще и тетка мне родная... Пустите! - Нет! - ответил Бирон. Теперь, когда роковой час пробил, Бирон допускал до Анны Иоанновны только свою жену, только своих детей, только своих креотуров. Принц Антон Ульрих стал убеждать герцога: - Но мы ведь родители императора России... Как вы можете препятствовать нам войти, в покои, где не только больная императрица, но и... наш сын? Пус- тите нас, герцог. - Нет! - отказал ему Бирон со злорадством... Остерман продолжал затемнять сознание и себе и другим. Он страшился ска- зать Бирону "нет", чтобы не пострадать потом, если герцог станет регентом. Он боялся произнести и "да", чтобы не пострадать от семейства Брауншвейгского, если регентшей над своим сыном-императором станет Анна Леопольдовна. Наконец он прослышал, что, кажется, все уже решено без него, и тоща во дворце раздался скрип немазаных колес. Это въехал во дворец Остерман, "поп- равший смерть" ради конъюнктур спасительных. Коляску его катил сейчас каби- нет-секретарь Андрюшка Яковлев, заменивший Иогашку Эйхлера; Остерман скром- нейше возвещал о себе направо и налево: - Я нерусский, и не мне судить о делах русских... Бестужев-Рюмин мертвой хваткой вцепился в него. - Как это нерусский? - кричал он на первого министра. - Ежели нерусский ты, так чего же десять лет Россиею управлял? Бессовестно тебе от регентства герцога отворачиваться, когда уже все давно порешили, ко му в регентах быть! "Неужели я опоздал?.." Обложенный ватой и мехами, подлинный владыка России был вкачен вместе с коляскою в двери царских покоев. Анне Иоанновне он ска- зал, что восстал от ложа смертного только затем, чтобы объявить ей: - Лучше Бирона в регенты нам никого не найти. - И ты так думаешь? - была поражена императрица... Проект о назначении Бирона в регенты она засунула себе под подушку. Всех удалила мановением руки и велела остаться одному лишь Бирону... Без свидетели она спрашивала его: - Подумай! Разве так уж тебе это нужно? Езжай-ка, друг мой милый" обратно в Митаву... Залягают тебя здесь без меня! Бирон промолчал, и она поняла, что герцог регентства хочет. Бирон же из ее спокойствия понял, что возражать императрица не станет. Бестужеву-Рюмину гер- цог строжайше наказал: - Хоть ночь не спи, а составь челобитную от имени Генералитета и Сената российского. Чтобы генералы и сенаторы просили императрицу упрочить спокойс- твие империи через мое назначение в регенты над малолетним императором Иоан- ном... Ступай! Наутро такая бумага была готова. "Вся нация герцога регентом желает!" Се- нат и Генералитет в собраниях своих ее никогда не читали. Как же они подписа- ли ее?.. Бирон отзывал к себе по два-три человека, прочитывал им челобитную вслух. - Выдумают же! - говорил он, фыркая, вроде не желая регентства для себя. - Неужели в России, кроме меня, никого более достойного не могли сыскать? На что спрошенные могли ответить ему лишь одно: - Ваша светлость! Как мы можем сомневаться в ваших великих достоинствах? Челобитная очень хороша! Мы подписываемся... Позвольте лишь взглянуть, кто первым подпис поставил? Первым стоял "подпис" Бестужева-Рюмина. Сразу все становилось ясно, и перья вжикали под челобитной, умоляя императрицу скорее упрочить спокойствие государства назначением Бирона в регенты. - Я никак не могу понять! - удивился Бирон, похаживая среди придворных. - Или все вокруг меня сошли с ума? За что мне оказывают такую честь? Можно по- думать, что я гений... Так вот постепенно, отзывая в сторону то одного генерала, то другого сена- тора, он заполнил подписями всю челобитную. - Мне теперь ничего не осталось, - сказал Бирон, притворно недоумевая, - как отнести эту бумагу к ея величеству... Анна Иоанновна почувствовала облегчение. Сидела на постели, а девки ком- натные волосы ей чесали. Бирон вручил челобитную. - Любовь моя, Анхен, - говорил он, - прости, но я не в силах долее скры- вать опасность, в которой ты пребываешь. Этих жестоких слов боятся произнести все, и только один я способен сказать их тебе. Не оставь меня, Анхен! В пос- ледний раз благослови меня и семейство наше... Одна твоя подпись сейчас может возвысить меня или ввергнуть в нищету прежнее ничтожество. Анна Иоанновна челобитную тоже запихнула под подушку: - Не проси лишнего, друг мой. Не могу исполнить я просьбы твоей, ибо вели- ка моя любовь к тебе... Как же я с высот горних мира нездешнего видеть буду мучения твои на этом свете? Уезжай в Митаву, и там ты будешь спасен... Через кордоны герцога к ней прорвалась племянница. Анна Леопольдовна сооб- щила тетке, что к соборованию все готово. Анна Иоанновна в злости отпихнула ее от себя: - Сговорились вы, что ли? Не пугайте меня смертью... Она была еще жива, но уже казалась всем лишней. Все хотели скорее от нее избавиться, чтобы приветствовать восхождение нового светила. 16 октября Ри- бейро Саншес сказал, что конец недалек. Это же признали в консилиуме и другие лейбмедики. Анна Иоанновна сама почувствовала близость смерти и тогда позвала к себе Остермана. Они долго беседовали наедине (даже Бирон был изгнан). О чем шел их разговор - это останется тайной русской истории. Но когда Остерман вы- катился прочь, рыдающий, словно заяц, которого затравили собаки, тогда был зван в покои Бирон. Анна Иоанновна лежала, высоко поднятая на пуховиках. В руке она держала челобитную, и дальнозоркий Бирон еще с порога заметил, что она уже подписана императрицей. - Ты этого хотел? - сказала она любимцу. - Так я это для тебя и сделала. Но чует сердце мое, что апробация моя добра не принесет... Здесь я подписала твою гибель! Бирон в гибель не верил. Он с большим чувством прижал к губам пылающую ру- ку женщины, которая дарила ему любовь, рожала ему детей. А сейчас она умира- ла, отдавая ему в наследство великую империю мира! Она отлетала сейчас в не- бытие, а русский Надир оставался с маленьким шахом Иоанном, который весело смеялся за стенкой... ("Задушить бы его подушкой - сразу!") Все было решено келейно. Три немца и два русских вручили Россию пришлому человеку из мигавской конюшни. Во дворце гулко хлопали двери, по апартаментам метался как угорелый Бестужев-Рюмин, крича надрывно в комнате каждой: - Лучше Бирона не сыскать! ...Чистым снегом занесло могилу Волынского и его конфидентов, над храмом Сампсония-странноприимца закружила пурга. Чистый снег засыпал и хоромы московские, лежал нарядно на крыльцах теремов старых. Снег был первый - праздничный... 17 октября Наташа Долгорукая въехала в Москву, обитель юности, где остави- ла готовальни и книги умные. Уезжала отсюда совсем молоденькая, веря лишь в добро, а вернулась матерью с двумя сиротами на руках, вдова обездоленная, несчастье познавшая. - Вези нас прямо к Шереметевым... Братец Петя встретил сестру с испугом: - Вот не ждал тебя... Ну куда я вас дену? Нешто не могла ты, Наташка, пря- мо на деревню отъехать? Разговор происходил в библиотеке Шереметева, и здесь же библиотекарь сидел - поляк Врублевский. Братец молол дальше: - Я бы тебя, сестрица, и поместил в доме своем, да негоже ныне. Я ведь же- них княжны Черкасской, а "тигрица" сия дочь канцлера, кабинет-министра. Како- во поступок мой на карьере тестя при дворе скажется? (Наташа плакала, дети, на мать глядя, тоже ревели.) Невеста моя богата и знатна, шифр бриллиантовый у плеча носит. Уж ты прости, сестрица. Денег я тебе дам, а более не проси... Не вовремя ты из ссылки возвратилась. Да и я только-только карьер свой взял, при дворе ухе принят... Он сунул ей кошелек. Наташа отбросила его и ушла. Вспомнилась ей дорога от Березова до Москвы, на всем протяжении которой она копеечки не истратила: народ ее поддерживал. Ее нагнал на улице библиотекарь Врублевский: - Добра пани! Грошей не имею, а сапоги дам... Тут же, на снегу, разулся и бросил сапоги Мишутке: - Маленький пан мерзнет... В одних чулках вернулся он в роскошные палаты Шереметева. Наташа переобула старшего сына в сапоги новые, полугодовалого Митю, кото- рого, родила под штыком, прижала к себе, и пошли они по Москве, наполненной гамом и толкотней людской. Девятилетний Мишугка бежал рядом, цепляясь за по- дол шубы материнской, а младший спал доверчиво, разморясь, и Наташа ощущала тепло детское и понимала, что жить стоит - ради детей, ради их счастья, чтобы выросли зла не имеющими, и тогда старость навестит ее - как отдохновение... Над первопрестольной поплыл тревожный набат колоколов. Медным гулом напол- няло Москву от Кремля самого, ухали звоны храмов высоких, заливались колоко- лята малые при церквах кладбищенских. Возле рогатки служивый старичок навзрыд убивался, плакал. - Чего плачешь, родимый? - спросила его Наташа. - Ах, и не пытай ты меня лучше... Беда случилась! - А чего благовестят? День-то нонеча какой? - День обычный, - отвечал служивый, - но прибыл гонец с вестью... Звонят оттого, что умерла наша великая государыня. Господь бог прибрал касатушку на- шу ласковую Анну Иоанновну! По щекам Наташи сорвались частые слезы - от счастья. Она и плакала. Она и смеялась. Легко ей стало. - Не горюй, - сказала. - На что убиваться тебе? Служивый слезы вытер и глянул мудро. - Ах, сударыня! - ответил он Наташе. - Молоды вы еще, жизни не ведаете. А плачу я оттого, что боюсь шибко... - Чего же боишься ты теперь? - Боюсь, как бы ныне хуже на Руси не стало! Служивый отворил перед ней рогатку. Во всю ивановскую заливались сорок со- роков московских, будя надежды беспечальные. И шла Наташа по Москве, смеясь и ликуя. Целовала она детей своих, еще несмышленышей. - Вырастете, - говорила, - и этот день оцените. Для вас это будет уже гиш- торией, а для матери вашей - судьба- Первопрестольная содрогалась в набате погребальном. Благословен во веки веков звон этот чарующий. ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ Вот, наконец, издохла она, оставши в страхе всех, которы при ней, издыхающей, там находились... Вас. Тредиаковский. Тшемахчда Анна Иоанновна встретила смерть с достойным мужеством. Она умерла гораздо лучше, нежели сумела прожить... Глаза "царицы престрашного зраку" медленно потухали. Императрица умирала - в духоте, в спазмах, в боли. Взглядом, уже гаснущим, она обвела придворных и заметила прямую, как столб, фигуру Миниха в белых штанах, с бриллиантовым жезлом в здоровенной ру- чище, обтянутой перчаткой зеленой. - Прощай, фельдмаршал! - сказала она. ему твердо. В этот последний миг она будто желала примирить Миниха с Бироном - двух пауков, которых оставляла про- живать в одной банке. Иерархи синодские читали отходную, и дымно чадили све- чи... Потом взор Анны Иоанновны, медленно стекленея, вдруг замер на Бироне. Дол- го-долго смотрела она на своего фаворита, словно хотела унести в могилу па- мять об этом стройном и сильном мужчине, который утешал ее в жизни. И вот губы ее плачуще дрогнули. - Не бойсь!- произнесла она внятно. Еще раз обвела взором близких, лица которых плавали перед ней, как в тума- не, колеблясь и расплываясь в свечном угаре. - Прощайте все! - закончила Анна. Голова ее дернулась, а глаза больше ничего не видели. Анна Иоанновна умерла, прожив на белом свете 46 лет 8 месяцев и 20 дней. Десять лет русской истории, самой тягостной и унизительной, закончились... "Не бойсь!" - это были слова ее политического завета. Она внушала Бирону - не бояться России и народа русского, но сама-то всю жизнь прожила в самом гнусном страхе... Прусский" посол Мардефельд поспешно строчил донесение в Берлин - молодому королю Фридриху II: "Все русские вельможи отправились в Зимний дво- рец поздравить регента, целуя ему руки или платье. Он заливался слезами, не будучи в состоянии произне- сти ни одного слова. Спокойствие в империи столь велико, что можно сказать - ни одна кошка не шевель- нется!" В душных покоях было невозможно дышать. Отбили замки и растворили рамы окон. Придворные толпились возле герцога Бирона, как послушные марионетки. В окна врывался свежий морозный воздух, и вместе с ним донесся до покоев дворца чудовищный, дерзновенный вопль с улицы: - Уж коли на Руси самым главным Бирон стал, так, видать, он царицу по но- чам здорово умасливал! Крикун оказался монахом. Его поймали и привели. - Любезный, - сказал Бирон крикуну, - ваше ли это дело рассуждать о высших материях власти? Вы позволили себе отзываться обо мне дурно, а ведь вы меня совсем не знаетеМожет так случиться, что я человек хороший и вам будет со мною хорошо. Ушаков сделал выжидательную стойку: - Куды его тащить прикажете? За Неву? В пытошную? Массивная челюсть Бирона дрогнула: - Зачем? Отпустите его. Я не желаю зла... Два лакея подвели к регенту ослабевшего от рыданий князя Никиту Трубецко- го, который спрашивал о распоряжениях по комиссии погребальной, о траурных пышностях, приличных сану покойницы. Любопытствовал князь Никита, сколько ты- сяч золотом ему на все это благолепие будет из казны отпущено. - Не понимаю вас, - ответил Бирон. - О каких тысячах идет речь? В уме ли вы, прокурор? Для украшения гроба императрицы возьмите страусовые перья... от шутов! А что осталось в магазинах от дурацкой свадьбы в Ледяном доме - из этих запасов вы посильно и создавайте пышность. Ай да Бирон! Хорошо начал! Прямо с ядом начал! На тонком шпице дворца Летнего дрогнул орленый всероссийский штандарт и медленно пополз вниз, приспущенный в трауре по кончине императрицы. Но рядом с ним ветер с Невы трепал и расхлестывал над столицею России жел- то-черный штандарт Курляндского герцога... Перед толпою льстецов Бирон следовал в комнаты нового императора России - Иоанна Антоновича. Регент почтительно склонился перед младенцем. Император, возлежа на подушках, пускал вверх тонкую и теплую струйку. - Ваше императорское величество, - обратился к младенцу Бирон, - соблаго- волите же дать монаршее распоряжение, чтобы отныне мою высококняжескую свет- лость титуловали теперь не иначе как его высочество, регент Российской импе- рии, герцог Курляндский, Лифляндский и Семигальский... Младенец катался на подушках, потом густо измарал под собой роскошные си- бирские соболя. - Его величество выразил согласие, - заговорили льстецы. - Чего уж там! - подоспел Бестужев. - Дело ясное... Миних сказал: - Даже слишком ясное! Я это ощутил по запаху... Статс-дамы и фрейлины уже обмывали покойницу. Анна Иоанновна еще долгих три месяца не будет предана земле, а для сохранения останков императрицу сле- дует приготовить. Теперь, когда она уже не себе, а истории принадлежала, тело ее бренное вручалось заботам медицины. Шествовали люди почтенные, мужи ученые - лейб-медики и хирурги... Сейчас! Сейчас они распотрошат ея величество. В конце важной и мудрой процессии вра- чей шагал и Емельян Семенов, который до сих пор царицы вблизи не видывал. И думал, шагая: "Теперь она тихонькая... А сколько мучений народ принял от нее, пока в ней сердце билось, пока уши слышали, а гааза виноватых выискивали..." Заплаканная гофмейстерина остановила врачей: - Сейчас ея покойное величество перенесут в боскетную, и лишь тогда ведено вас до тела ея допущать... Каав-Буергаве был на ухо туг, при нем состоял ассистент Маут, который на пальцах, как глухонемой, быстро втолковал метру, что тело к вскрытию еще не готово. Кондоиди наказал лакеям дворцовым, чтобы тащили в боскетный зал по- больше ведер и чашек разных: - Я знаю - натецет з нее много зыдкости... Семенов опустил на пол тяжелый узел, в котором железно брякнули инструмен- ты, для "групоразодрания" служащие. И тут кто-то цепко схватил его за плечо, подкравшись сзади. Обернулся, - ну так и есть. Опять "слово и дело". Стоял перед ним Ванька Топильский в мышином кафтанчике, живодер известный. - А тебя не узнать, - сказал он Емеле с подозрением. - Ишь как принарядил- ся ты... Отчего я тебя во дворце царском вижу? - Стал я врачебным подмастерьем, и ты меня не хватай... Не хватай... Ваше время ныне пошло на исход... Топильский руку с плеча убрал, а ответил так: - Наше время никогда скончаться не может, ибо России без сыска тайного уже не обойтись. Машина сия хитроумная запущена, и теперь ее не остановишь. Толь- ко успевай кровушкой смазывать, чтобы скрипела не шибко... Повели врачей в боскетную, откуда мебель и цветы уже убрали. Остался пос- редине большой стол, на котором лежала императрица. Дверь закрыли, снаружи ее поставили часового. Спотыкаясь о ведра, стоящие близ стола, врачи стали рвать платья с императрицы, словно тряпки с дешевой куклы, которую впору выбросить. При этом они разом раскурили трубки фарфоровые. Дым нависал столбом!.. Наконец был сдернут последний чулок, и глухой КаавБуергаве грубо шлепнул Анну Иоанновну по ее громадному животу. - Синьор, - сказал он Рибейро Саншесу, - потрошить брюшную провинцию мы доверяем вам. А вы, - обратился он к Кондоиди, - проникните в провинцию сек- ретную... Семенов глянул на Анну Иоанновну. Покажи ее вот такой народу - не поверят ведь, что эта расплывшаяся баба угнетала и казнила, услаждая себя изящными фаворитами, бриллиантами, венджиной, картами, стрельбою из лука, песнями и плясками, забавами глупейшими. Емельян Семенов брезгливо рассматривал импе- ратрицу... Один глаз Анны Иоанновны приоткрылся, и жуткий зрачок его исподтишка над- зирал за Емельяном. Стало страшно! Как и в прежние времена. Под императрицу подсунули аромати- ческие матрасы. - Ну что ж, начнем... - заговорили врачи. Саншес скинул кафтан. Натянул длинные, доходящие до локтей, перчатки из батиста. Вооружил себя резаком. Но прежде лейб-медики выпили по стакану вина и снова втиснули в зубы трубки. - Пора! - суетился де Тейльс. - Приготовьте ведра... Под ударом ножа раздутое тело императрицы стало медленно оседать на плос- кости стола - словно мяч, из которого выпускали воздух. Саншес перевернул те- ло на бок, и теперь Семенов с Маутом едва успевали подставлять чашки. - Осталось одно ведро! - крикнул Емельян. - Это для требухи, - ободрил его Кондоиди. Знание латыни всегда полезно, и сейчас врачи посадили Емельяна Семенова для записи протокола. От стола, где потрошили Анну Иоанновну, часто и вразно- бой слышалось разноголосье врачей: - В перикардиуме около рюмки желтого вещества, печень сильно увеличена... жидкости три унции! Поспевайте писать за нами... Истечение желчи грязного цвета... В желудке еще осталось много вина и буженины... Ободошная кишка сильно растянута... - Проткните ее, - велел Кондоиди. Требуха ея величества противно шлепнулась в ведро. - Вынимайте из нее желудок. - Не поддается, - пыхтел Саншес. - Рваните сильнее. - Вот так... уф! Кондоиди скальпелем разжал мышцы мочевого пузыря. - Тут пто-то есть, - сказал он, сосредоточенный. И достал из пузыря царицы коралл ярко-красного цвета. Повертел его перед коллегами, показывая. Коралл был ветвистый, как рога дикого оленя, с очень острыми зубцами по краям, величиною с указательный палец взрослого человека. Это и был "камчюг". - Вот прицына цмерти, - сказал Кондоиди. - Броцьте! Коралл звонко брякнулся в пустую вазу. Кондоиди вспрыгнул на стол. Присев над императрицей, он засунул руку в грудную клетку, шнурком шелковым стянул ей горло. Затем крепко перевязал грудные каналы, идущие к соскам. - Цеменов, иди пуда с нозыком, - велел Кондоиди. Емельян Семенов, на пару с Маутом, убирали из Анны Иоанновны весь жир. Саншес между тем кулаком запихивал в императрицу, словно в пустой мешок, сва- ренное в терпентине сено. Каав-Буергаве, мастер опытный, бинтовал императри- цу, будто колбасу, суровой тесьмой, пропитанной смолами... Трудились все! Кондоиди велел своему подмастерью взять ведро с требухой и вынести его ку- да-нибудь. Емеля подхватил тяжеленное ведро, вышел во двор. С неба ясного сы- пал хороший, приятный снежок. За Фонтанкою дымили арсеналы, слышался грохот опадавших кувалд. Жизнь текла, как и раньше. Бежали лошади в санках. Потирая уши, прохожие шагали по своим будничным делам. Емельян Семенов дошел до выгребной ямы. Еще раз брезгливо глянул он на осклизлые, синевато-грязные потроха Анны Иоанновны. И, широко размахнувшись, выплеснул в яму царскую требуху. Пошел обратно, позванивая в руке пустым ведром. День был чудесный. Погода настала хорошая... Цари! Я мнил: вы боги властны, Никто над вами не судья; Но вы, как я, подобно страстны И так же смертны, как и я. И вы подобно так падете, Как с древ увядший лист падет! И вы подобно так умрете, Как ваш последний раб умрет! ЭПИЛОГ Велика мать Россия, и каждый найдет себе место в ней... За горами -земли великие, За лесами - земли богатые. Близ озерка чистого, за дебрями дремучими, со времен недавних поселился беглый с каторги бобыль, мужик еще не старый. Сам он был громаден и прям, плечищами - сажень косая, а ноздрей у него не было... Вырваны - так что кости видны! Звали его Иваном, а родства за собою не упомнил. Таился в лесу он целую зиму. По весне дом срубил, крепенький такой. Соба- чонку завел - шуструю. И топором тюкал. И силки на зверье и птиц ставил - с охоты этой и проживал. Проходил мимо странник убогий, водицы испросил. - Старче, - сказал ему Иван, родства не знающий, - ты, видно, немало по свету хаживал. Не ведаешь ли, где живут тут девицы незанятые? Скуплю мне од- ному в лесу век вековать. - А эвон, - кивнул странник, возвращая мужику ковшичек берестяной, - сту- пай, добр человек, тропкою этой, которою я на тебя из лесу вышел. Иди, иди, иди... долго идти надо! А там над речкою дуб растет - высокий же. И от дуба того сверни посолонь, как и я шел. Ступай далее - до камня великого... А там поселился мужик хороший, в бегах от помещика, у него - дочери! Отправился Иван в дорогу - поискаT невесты себе. И лаяла на белок собачка его шустрая. Дошел Иван до дуба приметного, от него повернул посолонь. Вот и камень за- виднелся замшелый, под ним же дом стоял. Приняли Ивана, за стол посадили. Хо- зяин его убоинкой потчевал. А за окнами долблеными лес вечерне шумел... - Вот и рай! - сказал мужик Степан, тоже родства за собой не помнящий. - Никого округ на сотни верст нету: ни барина, ни воеводы, ни царицы, ни попов, ни сыщиков... Живем, мать твою в маковку! И будем жить, а после нас пускай другие живут... Нацелил Иван свой веселый глаз на молодуху, которая, возле печи стоя, ру- кавом от него закрылась. - Марьюшка, - позвал ее нежно, - ступай за меня. Ты не бойся. Ноздри мне на Москве вынули, это непригоже, верно. А души моей никто из меня вынуть не смог... Чиста она и крепка! Будем жить ладно. Я тебя вовек не обижу... - А сам-то каких ты краев будешь? - спросили его. - Моих краев не измерить, - отвечал Иван, родства не знающий. - Сам-то я русский буду... Был когда-то Потапом, по селу Сурядову и звался Сурядовым. На Москве свое житие имел. Оттуда в солдаты попал и на службе в Ревеле был, го- родок, прямо скажу, чинный и приятный, только мне там худо было. Затем вот в Кронштадте гавани бутил... там тоже плохо мне было. Привелось и в Польше по- жить, на Ветке, откуда к татарам попал. Но с армией господина Ласси из Крыма я вышел... Всяко бывало в жизни моей, но, кажись, затишало! Теперь вот, ду- маю, пашню подымать надо. - Трудно будет... без бабы-то! - причмокнул Степан. - Лес корчевать... бе- да прямо! Я-то свою уже поднял. На девках своих пропахал целину. Впрягу их в соху, а сам управляюсь... Вернулся Иван к себе с женою. И забегали потом на опушке леса дети его - русоголовые. Парило в воздухе жирной, земною сытью. И шуршало в пальцах коря- вых первое зерно - струистое, как жемчуга драгоценные. Не успели дети подрасти, как - глядь! - уже и не стало вокруг пустоши. Пришел другой народ, от неволи себе воли ищущий. Люди сообща раздвинули бор дремучий, слетались отовсюду грачи на черные пашни. И выросли избы - бревен- чатые, душистые. Шли бабы по вечерам за водой, пряли старухи пряжу, и пели девки... Проходил как-то мимо странник - из краев дальних. - Люди, - спросил, - а какие же вы будете? - Русские мы, - отвечал народ. - Место ваше каково прозывается? - Иваново,- отвечали страннику, и, воды из колодца испив, пошел Лазарь да- лее по Руси, бренча кружкою... А по весне всегда хорошо. Земля раскрывает себя, словно в родах. И охотно бежит соха за лошадкой, распахивая целину все дальше и дальше. С шелестом кладется зерно из короба крестьянского в землю российскую... Растет мать Россия - раскидывает ее вширь! Аж за тихий Керженец, в Сибирь, в глухомань самую... Не мечом, так плугом, а России величиться! Первые кресты отметили место первого кладбища. В гробу теснущем положат в землю Ивана, и встанут над могилою его сыновья - уже статные парни. И завоет над покойником патлатая Марья с глазами безум- ными от разлуки вечной. Сыновья молча оторвут ее от фоба отцовского. Прозве- нит над ними колокол печальный, и звук этот растает не спеша над пажитями, над огородами, над скворечнями... А потом зашумит здесь, заволнуется базарами город. И будут в утра морозные дымить трубы, побегут дети с санками. По улицам пройдут тысячи людей, торопя- щихся взяться за дело. И никто никогда не вспомнит того, кто был первым зачинателем этого горо- да... А ведь первая его борозда и стала теперь главной улицей! Никто не вспомнил о нем, ибо родства у него не было. Но, как сказано в древней книге Иова: "И ОСТАЛСЯ ОДИН Я, ДАБЫ ВОЗВЕСТИТЬ ТЕБЕ..." ---------------------------- [1] "Сказание, говоренное Васильем Тредьяковским при дурацкой свадьбе", приводится нами в сокращении; сам поэт эти стихи в книги свои никогда не включал; они широко распространялись в обществе, перепи- санные от руки. [2] Издавна работавшие в России живописцы супруга Гзели написали с этой русской "Юлии Пастраны" портрет, находившийся в Академии наук; они же остави- ли нам и портрет самого А. П. Волынского, по заказу которого, очевидно, был писан и портрет "волосатой бабы", вполне годный для Кунст-камеры, вде уже был портрет петровского великана Буржуа (Музей антропологии и этнографии Академии наук СССР). Особо следует отметить, что содержание живых монстров при Акаде- мии было запрещено лишь в 1746 г. указом императрицы Елизаветы Петровны. [3] На месте дворца и гавани в Итальянском саду Д. Кваренги позже создал возле Аничкова моста внушительное здание Екатерининского инстит