----------------------------------------------------------------------------
Хрестоматия по античной литературе. В 2 томах.
Для высших учебных заведений.
Том 2. Н.Ф. Дератани, Н.А. Тимофеева. Римская литература.
М., "Просвещение", 1965
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
(106-43 гг. до н. э.)
Марк Туллий Цицерон (Marcus Tullius Cicero) - выдающийся оратор и
писатель Рима. Родился в 106 г. в окрестностях Арпинума (в Лациуме) и
получил в Риме, а затем в Греции общее и риторическое образование. Блестящие
ораторские способности помогли ему, выходцу из сословия "всадников",
добиться высших государственных должностей. В 63 г. Цицерон становится
консулом и со всей жестокостью подавляет заговор Каталины, против которого
выступает с рядом громовых речей. Обвиненный народным трибуном Клодием в
умерщвлении римских граждан без суда, Цицерон в 58 г. должен был удалиться в
ссылку, откуда был возвращен в 57 г. В 51 г. он был назначен проконсулом
(наместником) в Киликию (в Малую Азию).
Во время гражданской войны Юлия Цезаря с Помпеем Цицерон как
республиканец стоял на стороне Помпея. При диктатуре Юлия Цезаря (48-44 гг.)
он был вынужден отойти от политики. Свой досуг он целиком посвятил
литературной работе. После убийства Цезаря Цицерон своими речами
("филиппики") громил Марка Антония как тирана за измену республике. В 43 г.
Цицерон был внесен в проскрипционный список и убит агентами Антония.
Цицерон был просвещеннейшим человеком своего времени. Он прежде всего
оратор. Сохранилось 56 речей Цицерона - судебных и политических; они вместе
с его сборником "Писем" дают обильный материал для изучения политической
жизни эпохи конца республики.
Как политический деятель, Цицерон, отстаивая интересы "всадников",
впоследствии перешел в лагерь "нобилитета", с интересами которого отчасти
стали совпадать интересы "всадников". Он пытался примирить интересы
"всадников" и знати под властью сената и стремился установить "согласие
сословий" (consensus ordinum), "согласие всех благонамеренных", которое он
сравнивает с гармонией в музыке. Ф. Энгельс в письме к К. Марксу (от 17
марта 1851 г. {К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XXI, стр. 173.}) дает на
основании переписки Цицерона отрицательную оценку политической деятельности
оратора.
Кроме речей, мы имеем философские трактаты Цицерона, где он, защитник
старинных римских устоев и гражданственности, выступает против эпикуреизма,
проповедуя близкую к стоицизму этику греческой "новоакадемической" школы.
Философские сочинения Цицерона знакомят нас с недошедшими сочинениями
греческих философов, популярных в Риме. Недаром К. Маркс призывал читать
Цицерона, чтобы убедиться в том, что "философии Эпикура, стоиков или
скептиков были религиями образованных римлян к тому моменту, когда Рим
достиг вершины своего могущества" {К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. I,
стр. 194.}.
Кроме того, до нас дошли трактаты Цицерона по теории и истории римского
ораторского искусства: "Об ораторе", "Оратор", "Брут" (названный
впоследствии "О знаменитых ораторах") и др. Здесь на основе римской практики
рисуется цицероновский идеал судебно-политического оратора. В развитии
художественной прозы ораторская речь в римских условиях сыграла огромную
роль, оказывая влияние и на историографию, и на поэзию. Заслуга Цицерона в
этом отношении чрезвычайно велика. В его речах мы находим драматические
картины, описания, характеристики. Цицерон отстаивает гармонию словесного
выражения и содержания. Он требует прежде всего насыщенного содержания, а
поэтому - самого широкого образования для оратора: лишь насыщенное
содержание даст изящество словесного выражения, которое без познания
оратором предмета своей речи "является каким-то пустым и чуть ли не детским"
("Об ораторе", I, 20, см. ниже). Вслед за Демосфеном Цицерон выработал в
своих речах музыкальную периодичность и ритмичность, а в трактатах "Об
ораторе" и особенно "Оратор", используя отчасти греческие теории, а главным
образом свою ораторскую практику, он дает теорию периодической и ритмической
речи. Цицерон как писатель и оратор оказал огромное влияние не только на
римскую, но и на западноевропейскую культуру. В Риме его читали в школах;
его изучали, писали комментарии к его речам, ему подражали христианские
"отцы церкви" (Лактанций, Иероним, Августин), а гуманисты эпохи Возрождения
(Николини, Бембо, Эразм и др.) создали культ Цицерона и его изящного языка.
Деятели Великой французской буржуазной революции (Мирабо, Робеспьер и др.)
зачитывались Цицероном и цитировали его речи. Перевод 24 речей (с 81 по 63
г. до н. э.) - в "Полном собрании речей Цицерона" в русском переводе, под
редакцией Зелинского (т. I, Спб., 1901), с ею вступительной статьей "Цицерон
в истории европейской культуры". Перевод речей против Каталины - в книге
"Заговор Катилины" ("Академия", 1935). Из трактата "Об ораторе" начало (кн.
I, 1-194) переведено Ф. Е. Коршем ("Филологическое обозрение". Приложение)
См. также книгу "Античные теории языка и стиля" (М.-Л., 1936), где имеются
переводы из сочинений "Об ораторе" и "Оратор", "Письма Цицерона", т. I-III,
перевод Горенштейна (М.-Л., изд. Академии наук СССР, 1949-1951).
(Отрывки)
[Веррес, ставленник аристократии, в бытность свою наместником в Сицилии
ограбил и разорил сицилийцев. Цицерон в 70 г. выступил защитником прав
сицилийцев и в ряде речей разгромил Верреса.]
[ВСТУПЛЕНИЕ]
Вижу, я судьи, ни у кого нет сомнения в том, что К. Веррес на глазах у
всех ограбил в Сицилии все здания - как священные, так и мирские, как
частные, так и общественные, и что, совершая всякого рода воровство и
грабеж, он не только не чувствовал страха перед богами, но даже не скрывал
свои преступления. Однако п ротив меня выставляется особого рода защита,
пышная и великолепная: мне следует заранее обдумать, судьи, какими
средствами отразить ее. Дело ставят так, что провинция Сицилия благодаря его
доблести и исключительной бдительности в смутные и тревожные времена была
сохранена в безопасности от беглых рабов и вообще от опасностей войны. Что
мне делать, судьи? На чем мне сосредоточить основу моего обвинения? Куда
обратиться? Всем моим натискам противопоставляется, словно какой-то барьер,
эта слава хорошего полководца. Я знаю этот прием, вижу, в каком пункте будет
торжествовать Гортензий {Известный римский оратор, противник Цицерона,
защищавший Верреса.}. Он опишет опасность войны, трудные времена
государства, недостаток в командирах, затем станет умолять вас, а далее
выставит якобы справедливое требование, чтобы вы не дозволили сицилийцам их
показаниями отнять такого главнокомандующего у римского народа, чтобы по
вашей воле обвинение в алчности не затмило его славу хорошего полководца.
Перевод Н.Д.
[ОРАТОРСКОЕ ОПИСАНИЕ КАЗНИ РИМСКОГО ГРАЖДАНИНА]
162. Так на самой площади Мессаны {Теперь Мессина в Сицилии.} секли
розгами римского гражданина {Гражданина Гавия.} судьи; но среди страданий и
свиста розог не было слышно ни единого стона, ни единого слова этого
несчастного, кроме лишь слов: "Я римский гражданин!" {По римскому праву
запрещалось наказывать гражданина без суда.} Этим заявлением о своем
гражданстве он думал избавиться от всех ударов и от всех мучений; но он не
только не добился того, чтобы умерилась сила розог, - нет, в то время как он
умолял и все чаще и чаще указывал на свое гражданство, готовили крест, - да,
крест для этого несчастного и замученного человека, который раньше и не
видел никогда этого поганого орудия.
163. О сладкое имя свободы! О исключительное право, связанное с нашим
гражданством!.. О трибунская власть, которую так сильно желал римский плебс
и которую, наконец, ему возвратили! Неужели все это настолько отошло на
задний план, что связанного римского гражданина в провинции римского народа,
на площади союзного города подвергает бичеванию тот, кто своими фасцами и
секирами {Атрибуты власти римского консула.} был обязан благодеянию римского
народа?
Перевод С.П.Кондратьева
ПЕРВАЯ РЕЧЬ ПРОТИВ КАТИЛИНЫ
[ВСТУПЛЕНИЕ, 1-6]
(1) Когда ж, наконец, перестанешь ты, Катилина, злоупотреблять нашим
терпеньем?! Где предел необузданных дерзостей твоих выступлений?! Неужели на
тебя не произвели никакого впечатления ни военная охрана Палатина {Один из
холмов в Риме.}, ни ночные патрули по всему городу, ни страх народа, ни
многолюдное собрание благонамеренных граждан, ни это неприступное место
заседания сената, ни, наконец, выражение лиц здесь присутствующих?! Разве не
чувствуешь, что все твои планы раскрыты? Разве не видишь: заговор твой тем,
что о нем знают, посажен уже на цепь, связанный по рукам и ногам?! Что ты
делал прошлою ночью, что накануне, где ты был, кого созывал, какие решения
принял, кому из нас, думаешь ты, все это неизвестно?
(2) О времена, о нравы! Сенат отлично все знает, консул видит, а он все
еще жив! Жив? Мало того, он является в сенат, желает быть участником в
обсуждении государственных дел; он взором своим намечает и предназначает к
смерти из нас то одного, то другого. А мы - подумаешь, храбрые люди! -
воображаем, что все делаем для спасения государства, если стараемся
уклониться от безумных его выходок, от его покушений! На смерть тебя,
Катилина, давно уже нужно отправить приказом консула, на твою голову
обратить эту гибель, которую ты замышляешь против нас.
(3) Была, была некогда в нашем государстве такая славная доблесть, что
люди решительные дерзали укрощать вредного гражданина более суровыми мерами,
чем самого жестокого врага. И сейчас, Катилина, есть у нас против тебя
сенатское постановление огромной силы и важности; государство имеет мудрое
предуказание сената; мы, мы, говорю открыто, мы, консулы, медлим!
Вот уже двадцать дней мы терпим, что затупляется меч воли сената. Его
решение, правда, еще в протоколах, подобно мечу, вложенному в ножны. В силу
этого решения, Каталина, полагалось, чтобы ты немедленно был казнен. Но ты
еще жив, и жив не для того, чтобы отказаться от своей дерзости, но чтобы ее
еще увеличить. Хочу, отцы сенаторы, быть снисходительным; я хочу в такие
опасные моменты для государства не терять и присутствия духа; но я уже сам
обвиняю себя в бездействии и в непригодности. Лагерь врагов стоит уже в
Италии против республики в ущельях Этрурии; со дня на день растет число
неприятелей; а начальника этого лагеря, вождя этих врагов мы видим внутри
наших стен и даже в самом сенате; он тут, внутри, каждый день измышляет
какой-либо гибельный план против республики. Если бы я приказал, Каталина,
тебя схватить, казнил бы тебя, то я мог бы бояться, что все хорошие граждане
скажут, что сделал я это слишком поздно, а не того, чтоб кто-либо упрекнул
меня в излишней жестокости. Но то, что нужно было давно уже сделать, я все
еще не решаюсь сделать по вполне основательной причине. Я только тогда
отправлю тебя на казнь, когда не будет ни одного столь негодного, столь
низкого, столь похожего на тебя, который бы не согласился, что это сделано
совершенно законно. Но пока найдется хоть один человек, который решится
тебя защищать, ты будешь жить, будешь жить так, как живешь сейчас, весь под
надзором многочисленной, крепкой охраны, так, чтобы ты даже пальцем не смог
шевельнуть против государства. Сотни глаз и ушей будут следить за тобой, как
они делали это и до сих пор, - а ты этого даже и не замечаешь!
[РЕЧЬ ОТЧИЗНЫ]
Ужас и отвращение к тебе питает наша общая мать - родина, давно уже
свыклась она с мыслью, что ты только и мечтаешь о ее гибели; неужели же ты
не устыдишься ее авторитета, не подчинишься ее суду, не убоишься ее силы?
Отчизна обращается к тебе, Катилина, и, как бы молча, так говорит: "В
течение нескольких уже лет ни одного преступления не было совершено без
твоего участия; ни одного гнусного злодеяния не обошлось без тебя: одному
тебе безнаказанно сходили с рук частые убийства граждан, притеснения и
ограбления союзников; у тебя хватало смелости не только пренебрежительно
относиться к законам и судам, но даже дерзко попирать их. Те давние твои
поступки, хотя с ними и не следовало мириться, я все-таки, как могла,
переносила; но теперь я более не намерена переносить, чтобы по вине тебя
одного я вся пребывала в непрестанном трепете, чтобы при малейшем шорохе
передо мной не вставал грозный призрак Каталины, чтобы, наконец, у всех
создавалось впечатление, что никакой злой умысел против меня не может
осуществиться без твоего преступного участия. Поэтому уходи и избавь меня от
этого страха: если он основателен, чтобы он не давил меня своей тяжестью;
если же ложен, чтобы я, наконец, когда-нибудь перестала испытывать чувство
беспокойства.
Перевод С.П.Кондратьева
[ХАРАКТЕРИСТИКА СТОРОННИКОВ КАТИЛИНЫ]
Прежде всего, квириты {Римские граждане.}, я постараюсь выяснить перед
вами, из какого сорта людей составились знаменитые катилинарские полчища; а
затем в дальнейшей своей речи каждой группе в отдельности преподам,
насколько сумею, полезный совет. Первая партия состоит из людей, которые,
несмотря на огромные долги, все еще владеют довольно большими поместьями; из
привязанности к ним они никак не могут разделаться с долгами. По внешнему
положению в обществе это люди весьма приличные, что обусловливается их
солидными средствами, но стремления их и действия до крайности постыдны. Ты
владеешь колоссальным количеством земли, домов, серебра, челяди и прочего
добра, а ты все еще не решаешься урезать часть своей собственности и тем
поднять свой кредит? Чего же ты, собственно, ждешь? Войны, что ли? Так
неужели ты думаешь, что при общей разрухе твои поместья останутся
неприкосновенными? Или тебя соблазняет обещание составить заново списки
долгов? Ошибаются те, кто ждет их от Каталины; вот моею милостью так
действительно будут опубликованы новые списки, но только... аукционные, так
как другого способа спасти крупных землевладельцев от банкротства не
существует. Если бы они соблаговолили прибегнуть к этой мере своевременно, а
не старались бы покрывать проценты (что совершенно нелепо) доходами со своих
поместий, мы имели бы в них более зажиточных и более надежных граждан.
Поэтому этих людей, по-моему, бояться нисколько не следует, так как их легко
заставить отказаться от их взглядов; если же они будут упорно настаивать на
своем, они, мне кажется, скорей государство проклянут, чем в руки оружие
возьмут. Вторая партия состоит из людей, обремененных долгами, но
мечтающих о владычестве; они стремятся завладеть верховной властью и
надеются революционным путем достичь почетных должностей, в получении
которых при спокойном ходе событий они отчаялись. Им, как и всем остальным,
очевидно, придется дать одно и то же наставление: пусть они бросят надежду
получить то, к чему стремятся; пусть затвердят себе, что прежде всего я сам
не дремлю, неотлучно нахожусь на своем посту и не спускаю глаз с
государства; что, кроме того, велико одушевление благонамеренных граждан,
крепко их согласие и многочисленна их партия, к тому же значительны военные
силы; что, наконец, бессмертные боги непосредственно сами окажут помощь
нашему непобедимому народу, славнейшей державе и процветающему городу в
борьбе против чудовищного, преступного насилия. Но предположим, что они уже
достигли того, к чему они стремятся в своем диком безумии; неужели они
надеются, что в городе, покрытом грудами пепла, залитом потоками крови своих
сограждан, они действительно сделаются консулами, диктаторами или даже
царями? Они не понимают, что и при осуществлении их заветного желания им
пришлось бы уступить свое место какому-нибудь беглому рабу или гладиатору.
Третья партия значительно потрепана жизнью, но все еще крепка благодаря
тренировке; к ней принадлежит знаменитый Манлий {Один из низших начальников
римской армии, ставший во главе войск, восставших в Этрурии.}, которому
сейчас идет на смену Катилина. Это люди из тех колоний, которые основал
Сулла; они, как я хорошо знаю, в общем принадлежат к числу благонамеренных и
твердых граждан; однако же это такие колонисты, которые при неожиданном и
скоропалительном обогащении жили слишком не по средствам и совсем
несоответственно со своим положением. Увлекаясь постройками, как нас
тоящие богачи, наслаждаясь очаровательными поместьями, услугами
многочисленной челяди, роскошными пирами, они впали в такие долги, что если
бы им и захотелось избавиться от них, пришлось бы воскресить из мертвых
Суллу; в некоторых поселянах - людях маломочных и бедных - они возбудили
надежду на грабежи, имевшие место в прежние времена. Как тех, так и других я
отношу, квириты, к тому же разряду хищников и грабителей, но считаю нужным
обратиться к ним с предостережением бросить свои безумные помыслы и оставить
мечты о проскрипциях и диктатурах. Ибо такое грустное воспоминание
запечатлелось у общества о тех временах, что не только люди, но, мне
кажется, и скоты не помирились бы с их возвращением.
Четвертая группа крайне разношерстная, сумбурная и беспорядочная; все,
кто с давних пор изнывает под бременем долгов, кто, частью по лености,
частью вследствие плохого ведения дел, потерял под собою твердую почву, кому
осточертели судебные повестки и приговоры, а также публикации о продаже с
аукциона их имущества, - все они в своем подавляющем большинстве из города и
деревень, как слышно, двигаются в лагерь Каталины. Их я считаю не столько
крепкими солдатами, сколько неаккуратными плательщиками своих долгов. Пусть
они скорее погибнут, раз они не могут спастись, но, однако, так, чтобы их
гибель не отразилась не только на всем обществе в целом, но даже ни на одном
ближайшем соседе. Я никак не могу понять, почему им хочется, если они не
могут жить честно, погибнуть непременно позорно или почему они думают, что
гибель в многочисленной компании будет менее мучительной, чем гибель в
одиночку.
Пятая партия состоит из убийц, разбойников - одним словом, из
всевозможных преступников. Последних отзывать от Катилины я не собираюсь,
тем более что оторвать их от него нет никакой возможности. Пусть лучше
гибнут они в разбоях, так как тюрьма была бы не в состоянии вместить их
огромного количества.
Последняя партия не только по счету, но также по количеству и образу
жизни - преданнейшие приверженцы Катилины, его избранники, любимцы и
наперсники; их вы встречаете напомаженными, щегольски причесанными, гладко
выбритыми или с изящной бородкой, в туниках с длинными рукавами,
ниспадающими до самых пяток, закутанными в целые паруса, а не тоги; вся их
жизненная энергия и ночной труд уходят на ужины, которые затягиваются до
самого рассвета. В этих бандах гнездятся все игроки, все прелюбодеи, все
развратники и бесстыдники. Эти изысканно вылощенные юнцы научились не только
любить и быть любимыми, не только танцевать и петь, но также владеть
кинжалами и приготовлять ядовитые напитки. Если они не уйдут, если они не
погибнут, знайте, что даже и после гибели Катилины у нас в государстве
останется рассадник, из которого произрастут новые катилины. Чего же,
собственно, хотят эти жалкие люди? Неужели взять с собою в лагерь своих
развратных девчонок? Да и как, в самом деле, им обойтись без них, особенно в
теперешние уже длинные ночи? Вопрос только, как они перенесут переход через
Апеннины и тамошнюю изморозь и снега. Впрочем, они недаром уверены, что им
легко будет мириться с зимой, так как они закалили себя на своих пирушках,
где привыкли плясать совершенно обнаженными.
Перевод С.П.Кондратьева
РЕЧЬ В ЗАЩИТУ ПОЭТА АРХИЯ
[Греческий поэт Архий принадлежал к плеяде позднейших александрийских
поэтов. Если Цицерон в 62 г. защищал Архия в надежде, что поэт напишет
поэму о его консульстве и тем его прославит, то произошло обратное:
блестящая речь Цицерона прославила греческого поэта.
Некто Граттий оспаривал право Архия на римское гражданство. Строго
юридически дело Архия было довольно сомнительным. Но Цицерон в своей речи не
столько использовал юридические доказательства, сколько возвеличил Архия как
поэта.
Процесс этот Цицерон выиграл, как мы можем судить по нескольким
брошенным вскользь замечаниям в переписке Цицерона с Аттиком.
Эта речь всегда выделялась из других речей Цицерона своим глубоко
гуманистическим духом и считалась гимном поэзии.]
I. (1) Если я обладаю, почтенные судьи, хоть немного природным
талантом, а я сам сознаю, насколько он мал и ничто- жен; если есть во мне
навык к речам, - а здесь, сознаюсь, я кое-что уже сделал; если есть для
общественных дел и польза и смысл занятий моих над твореньями мысли и слова,
от научной их проработки, - и тут о себе скажу откровенно, что в течение
всей моей жизни я неустанно над этим трудился, - так вот, з благодарность за
все, чем я теперь обладаю, вправе потребовать здесь от меня, можно сказать,
по законному праву, защиты вот этот Лициний. Ведь насколько мысли мои могут
вернуться назад, пробегая пространство прошедшего времени, насколько в
сердце моем воскресает память о первых детских годах, с тех самых пор я
вижу, как именно он руководит мной с тем, чтобы во мне сложилось решенье - и
приступить, и дальше идти по пути изучения этих наук. И если дар моей речи,
что сложился во мне по его указаниям, по советам его, не раз для других
служил им на пользу, то, конечно, тому, от кого я его получил, которым я мог
другим и помочь и спасти их, - конечно, мой долг, сколько во мне силы,
прийти на помощь ему и вернуть ему спокойствие жизни. (2) И пусть из вас
никому не покажется странным, что речь свою я начинаю такими словами, что
другого рода талант у него и к красноречию нет у него ни привычки, ни
знаний; но и я не всегда и не только этим одним занимался искусством. Ясно,
что все те искусства, которые служат к развитию лучших духовных сил
человека, имеют сродство и связаны между собой как будто некою общею цепью.
II. (3) Но пусть из вас никому не покажется странным, что я в этом
деле, строго законном, в вопросе о праве, когда этот процесс идет пред лицом
вашего претора, столь достойного мужа, в присутствии судей столь строгих,
при таком многолюдном собрании граждан, - что в этом деле прибег я к такой
форме речи, которая кажется чуждой не только судебным обычаям, но ни в чем
не похожа на строгий судебный язык. Прошу вас: дайте в этом процессе мне
право, для обвиняемого столь подходящее, вам - насколько надеюсь - ничуть не
тяжкое, говоря об этом прекрасном поэте и человеке глубоко ученом, в этом
собрании столь образованных лиц, при вашей высокой культурности, когда,
сверх того, такой претор {Председателем этого суда был брат оратора, Квинт
Цицерон.} руководит этим судебным процессом, - дайт е мне позволенье
говорить немного свободней о вопросах культуры и литературных занятий. Ведь
дело идет о человеке, вам всем известном, который, далекий от дел
государственных, весь в научных работах, столь чужд и судам и опасностям,
связанным с ними. Пусть же и стиль моей речи будет и необычным и новым! (4)
И если во мне будет чувство, что вы допустили, что вы мне позволили это, я
безусловно добьюсь и от вас самих убежденья, что этого Авла Лициния не
только нельзя исключать из списка наших сограждан, но что его обязательно
надо принять, если б даже и не был он им.
III. Как только Архий вышел из детских лет, оставив занятия теми
науками, которые из детей обычно делают нас людьми и взрослыми и
культурными, он всецело предался литературе, сначала в Антиохии- он там
родился и был знатного рода. Некогда этот город и славным был и богатым, в
него стекались умнейшие люди, получившие славу в искусствах и в разных
науках. Здесь удалось ему быстро всех превзойти славою таланта. А затем во
всех остальных странах Азии, во всей Греции его приезд вызывал такой
восторг, что слава таланта его меркла пред силой желанья видеть его, а этот
восторг ожиданья слабым казался перед тем восхищеньем, когда лично он
выступал там. (5) Италия {Италия - противополагаемая дальше Лациуму,
указывает на южную Италию и ее греческие колонии.} в те времена блистала
искусством и знанием греков; занятия эти даже и здесь, в Лации, ярче тогда
процветали, чем в их родных городах; и в нашем Риме, когда в политической
жизни царило спокойствие, были они не в малом почете. Поэтому и тарентинцы,
и неаполитанцы, и жители Регия одарили его правами гражданства, дав ему
много других наград, и все, кто только хоть сколько-нибудь мог судить о
таланте, считали достойным его и знакомства с собою и дружбы. Такой своей
славой осененный в народной молве, когда он уже был нам известен заочно,
прибыл он в Рим; консулами были в тот год Марий и Катулл {Марий был
прославлен своими победами над кимврами и тевтонами. Сам Цицерон пытался
воспеть в стихах его подвиги. Квинт Лутаций Катулл не раз упоминается
Цицероном как тонкий ценитель литературы ("Брут", 132; он является одним
из собеседников в его трактате "Об ораторе"); о его стихотворениях говорят
Марциал и Авл Геллий ("Аттические ночи", XIX, 9, 10).}. И прежде всего он
узнал тех консулов, из которых один мог ему показать как достойный сюжет
описаний - величайших подвигов славу, а другой не только военную славу, но
также свою любовь и внимание к искусству. Тотчас же Лукуллы, хоть по юности
лет он был еще только в претексте {Претекста - одеяние молодого римлянина.
Цицерон сознательно одевает Архия в римский костюм как будущего римского
гражданина.}, приняли Архия в дом. И смотрите: это уже не признак его
таланта или литературного дара, это заслуга характера, его природных
достоинств, что в том доме, где он принят был на заре своей юности, и в
старости он нашел друзей себе самых верных...
(12) Ты спросишь, Граттий {Об этом Граттие, обвинителе Архия, мы больше
ничего не знаем.}, меня, почему же так сильно я восхищаюсь этим поэтом?
Потому, что дает он моей душе отдохнуть от судебного этого шума, успокоить
мой слух, утомленный злословием споров на форуме. Неужели ты думаешь, что
может хватить у меня материала, когда ежедневно мне приходится здесь
говорить по делам столь различным, если б свой дух не воспитывал я на
поэзии? Может ли выдержать ум столь напряженный труд, если бы он не нашел
облегченья в занятиях этой наукой? Я по крайней мере открыто скажу про себя,
что этим занятиям я искренно предан. Пусть будет стыдно другим, если так
зарылись они в свои книги, что не могут из них извлечь ничего на общую
пользу, ни представить открыто что-либо на общественный суд; а мне чего же
стыдиться, почтенные судьи! За всю свою жизнь моя помощь в тяжелый момент
или в трудном положении кому-либо из вас ни в деле гражданском, ни в
уголовном не заставила ждать; не удержала меня ни жажда досуга, не отвлекли
удовольствия, не заставил промедлить, наконец, даже сон. (13) Поэтому кто же
мне бросит слово упрека, кто справедливо решится меня уколоть, если все это
время, какое иной изведет для собственных дел, для праздничных зрелищ, для
других удовольствий, наконец, просто для отдыха душою и телом, сколько иные
истратят его на пиры без конца, на игру в кости иль в мяч, - если это время
я сам для себя употреблю для того, чтобы вернуться к занятиям моей юности? И
это тем более мне должны вы позволить, что мой талант как оратора, каков бы
он ни был, вырос из этих занятий, и в минуты опасности при судебных
процессах он всегда приходил на помощь друзьям. Если кому-либо кажется он не
очень серьезным, то все то высокое, что в нем должно заключаться, я знаю
наверно, откуда, из какого источника я мог его почерпнуть. (14) Ведь если
бы с дней моей юности, слушая многих ученых, читая много книг их, я не
внушил бы себе убеждения, что в жизни нет ничего важнее, к чему бы надо
стремиться, кроме как к славе, но славе, исполненной чести, и для достижения
этого надо считать ни во что все телесные муки, все опасности смерти и даже
изгнания, - я бы никогда не отдал себя ради вашего блага на растерзание, на
эти враждебные выходки в ежедневных, столь многих, столь сильных нападках
этих низких, погибших людей. Этими мыслями полн ы все книги, полны
наставления мудрых, полна вся история, опыт седой старины; но все они были б
сокрыты во мраке забвения, если б на них своих ярких лучей не бросила
литература и их не осветила бы. Сколько в работах и греков и римлян осталось
нам как бы чеканных образов твердых мужей - не только чтобы их созерцать, но
и для того, чтобы им подражать. Когда я управлял государством, всегда передо
мной были они, всегда, мысленно образы этих величавых людей созерцая, я
укреплял свою душу и мысли.
VII. (15) Но кто-нибудь спросит: "Что же? Те знаменитые люди, доблесть
которых прославлена в книгах, были ль они образованы сами в тех самых
науках, которые ты превозносишь хвалами?" Трудно обо всех сказать это; но у
меня есть вот какой твердый ответ. И я также согласен, что много было людей
высокого духа и доблести, не знавших этой науки; каким-то природным
божественным даром сами собой нашли они нормы жизни своей и важную мудрость.
Я даже прибавлю, что чаще для славы и доблести важность имеют природные
свойства без всякой науки, чем без природных свойств одна лишь наука. Но тут
же я утверждаю: всякий раз, как к природным задаткам блестящим, прекрасным
присоединится еще образованность, эта норма и смысл наших умственных сил,
тогда - я не знаю, как даже сказать - всегда получается нечто чудесное и
исключительное. (16) Из числа таких лиц, которых видели наши отцы, был тот
божественный муж Сципион Африканский {Завоеватель Карфагена; его ближайшим
другом был Лелий.}; из того же числа были и Гай Лелий, Люций Фурий {Люций
Фурий Фил - консул 136 г.} - люди исключительной выдержки и благоразумия; из
того же числа был муж непреклонный и в те времена самый ученый, наш старый
Катон.
Конечно, если б они видели, что занятие литературой не шло им на пользу
ни в чем для усвоения и для развития высоких качеств души, они никогда не
стали б ее изучать. И если бы даже результатом этих занятий не было это,
если они служили бы только для удовольствия, то и тогда этот отдых души вы
должны признать самым культурным, самым достойным. Другим радостям нашим
ставят границы и время, и место и возраст; а эти занятия нашу юность питают,
в старости нас утешают, в счастье нас украшают, в несчастьях убежищем и
утешением служат, восхищают нас дома, не мешают в пути, ночи с нами
проводят, переселяются с нами, с нами едут в деревню.
VIII. (17) И если кто сам не мог бы к ним прикоснуться, сам
непосредственно всю испытать их чудесную слабость, все же он должен был бы
им удивляться, даже когда он их видит в других.
Кто из нас так груб и бесчувствен, чтобы от недавней смерти Росция
{Знаменитый римский актер I в. до н. э.} не взволноваться? Хоть он и умер в
преклонных годах, но по блеску его искусства и очарованию казалось, что
умирать он совершенно не должен. Итак, если он приобрел своими лишь
жестами такую любовь ото всех нас, то неужели мы у другого отвергнем с
презрением эту находчивость, эту чудесную гибкость таланта? (18) Сколько раз
мне самому приходилось видать этого Архия, почтенные судьи, - я воспользуюсь
благосклонным вниманием вашим, видя, как сосредоточенно вы следите за мною
при таком необычном для вас ходе речи, - сколько раз сам я видел его, как
он, не написав ни буквы, произносил целые строфы прекрасных стихов как раз о
тех самых событиях, которые тогда совершались, произносил их экспромтом!
Сколько раз, приглашенный опять, он вновь говорил о том же предмете, но уже
изменив слова, изменив выражения! То же, что он написал, приложив старание и
долго обдумав, я сам видел, так одобрялось, что слава его сравнялась со
славою древних поэтов. И такого-то я человека не буду любить, не сочту своим
долгом всеми силами его защищать! Ведь от людей высокостоящих и полных
учености мы слыхали, что знание во всем остальном зависит от изучения, от
правил и от искусства, но что сила поэта - в прирожденном ему даровании, что
ум возбуждает его своей собственной силой, и он, как флейта, звучит,
вдохновленный каким-то божественным духом. Потому-то по полному праву наш
прославленный Энний на ниспосланы нам как бы некий щедрый, божественный дар.
(19) Пусть же у вас, почтенные судьи, людей глубоко культурных,
священным будет всегда имя поэта, то имя, какое никто никогда, даже варвары,
не дерзали обидеть. Скалы, пустыни внимают стихам, укрощаются дикие звери,
склоняясь перед сладостью песен; неужели на вас, воспитавших свой вкус на
лучших примерах, не может подействовать слово поэтов!
Колофон называет Гомера своим гражданином {Сохранилась древняя
эпиграмма: "Семь городов заспорили родиной зваться Гомера: Смирна, Итака,
Хиос, Колофон, Пилос, Аргос, Афины". Другое чтение: "Смирна, Родос, Колофон,
Саламин, Хиос, Аргос, Афины".}, Хиос на него претендует, Саламин себе его
требует, Смирна больше других считает его своим сыном, так что даже храм ему
у себя посвятила; кроме того, из-за чести иметь его своим гражданином много
других городов и борются между собой и спорят.
IX. Итак, они даже чужого себе человека, после смерти его, потому
только, что был он поэтом, хотят сделать своим; мы же его, кто живой стоит
перед нами, кто и по собственной воле и в силу законов наш, несомненно, - мы
его отвергнем? И при этом тогда, когда весь прежний свой труд, весь свой
талант и теперь этот Архий отдал на то, чтобы славой покрыть и украсить
деяния римлян!
В юные годы он приступил к прославлению битв наших с кимврами, и самому
Гаю Марию нашему славному, который, казалось, не очень был склонен к этим
наукам, был он приятен.
(20) Ведь никто не является музам настолько враждебным, чтобы не
позволить охотно стихам быть на все времена глашатаем подвигов, им
совершенных. Когда кто-то спросил Фемистокла, славнейшего между афинян, чью
рецитацию, чьи песни слушает он охотней всего, говорят, он ответил: "Того,
кто лучше всего прославляет мои деяния". Поэтому также и Марий особенно
благоволил к Люцию Плоцию {Плоций Галл - первый римский ритор, который
перешел при обучении риторике с греческого языка на латинский.}, так как
считал, что его дарованием его, Мария, личные подвиги могут прославиться.
(21) Война с Митридатом, большая и тяжкая, веденная с большой переменою
счастья на суше и на море, вся им описана. Эти книги служат к славе не
только Лукулла, храбрейшего и славнейшего человека, они блеском покрыли и
народа римского имя: римский народ под командой Лукулла открыл для всех Понт
{Черное море.}, издревле хранимый и силой могучих царей и природою места;
римский народ с тем же вождем своим малочисленным войском разбил бесчисленно
грозные толпы армян... (22) Дорог был Сципиону Старшему наш Энний - такой
поэт, что мраморный бюст его, полагают, поставлен даже на самой гробнице
Сципионов. А ведь его похвалами не только тот, кого он восхвалял, но
прославлялся и сам народ римский. До небес восхваляет певец Катона, вот его
прадеда: этим самым и римский народ к своим подвигам прибавляет себе великую
честь и славу. Наконец, все эти Максимы, все Марцеллы и Фульвии восхваляются
не без того, чтобы и мы все получили известную долю их славы.
X. И вот того, кто раньше все это делал, родом из Рудий {Город в Италии
(в Лукании).}, наши предки приняли как своего полноправного гражданина;
неужели же мы этого жителя Гераклеи {Греческая колония.}, столь желанного
многим общинам, в нашем государстве утвержденного по точному смыслу закона,
- неужели мы извергнем его из числа наших граждан? (23) Если ж кто может
подумать, что меньшая польза от славы, когда написано это по-гречески, а не
по-латыни, сильно он ошибается, потому что по-гречески читают почти на всем
свете, язык же латинский распространен в своих лишь пределах, небольших, как
вы знаете. Поэтому, если те подвиги, которые мы совершили, включают в себя
весь земной шар, мы должны желать, чтобы вместе с оружием наших отрядов
проникли туда и слава о нас и молва. Ведь это не только гордость для тех
народов, о подвигах коих пишутся эти поэмы, но также, конечно, и тем, кто
ради славы жизнью своей рискует, это служит огромным для них поощрением
подвергаться и опасностям всем и трудам. (24) Как много имел, говорят, при
себе Александр, прозванный нами Великим, тех, кто мог описать его подвиги!
Однако и он, когда стоял у могилы Ахилла, воскликнул: "О счастливейший
юноша! Глашатаем славы твоей был ведь Гомер!" И правда: ведь не существуй
Илиады, тот же холм, который покрыл его тело, похоронил бы и имя его. Как? А
разве наш Великий, Помпей наш, доблесть которого равна его счастью, разве он
Феофана из Митилены за то, что он описал его подвиги {Феофан из Митилены -
греческий историк.}, не одарил на собрании правом гражданства; и наши
храбрые воины, пусть люди простые, пусть простые солдаты, как бы участники в
его славе, громким криком не одобрили это решенье? (25) Так что же? Выходит,
что если бы Архий в силу законов не имел уж полных гражданских прав, он не
мог бы добиться и их получить от кого-нибудь из наших полномочных вождей?
Пожалуй, поверишь, что Сулла, одарявший такими правами всяких испанцев и
галлов, в этой просьбе ему отказал бы! И это тот самый Сулла, которого мы
как-то видали среди собрания граждан, когда какой-то плохой поэт, каких
тысячи, ему подал прошение с покорною просьбою, написав лишь одну эпиграмму
{Эпиграммой называлось коротенькое стихотворение, обычно хвалебного
характера или сатирическое.} элегическим дистихом; он тотчас велел дать
награду ему из тех вещей, которые как добыча шли на продажу, с одним только
условием: чтобы больше уж он ничего не писал. Такой человек, который счел
нужным наградить болтливое рвенье плохого поэта, неужели он не наградил бы,
как должно, таланта нашего Архия, достоинства его произведений, его
многогранности? (26) А затем, неужели же Архий не мог добиться этого - лично
ли, или через Лукуллов - от Квинта Метелла Пия, столь близкого себе
человека, который многих одарил правами гражданства; особенно от того,
которому так сильно хотелось, чтобы писалось об его подвигах, что он склонял
свой слух даже к поэтам, рожденным в Кордубе {Поэтов и ораторов из Испании
не раз осмеивают и Цицерон и Гораций ("Оды", II, 20, 19; "Послания", I, 20,
13).}, с их тягучим каким-то и чуждым для нас произношением.
Перевод С.П. Кондратьева
Из трактата "ОБ ОРАТОРЕ"
[ОБРАЗ СУДЕБНО-ПОЛИТИЧЕСКОГО ОРАТОРА]
I. 20. А мое мнение таково, что никто не может быть во всех отношениях
совершенным оратором, если он не изучит всех важнейших предметов и наук. На
самом деле, речь должна быть пышным плодом знания предмета; если же оратор
не усвоит и не познает предмета своей речи, то словесная форма такой речи
представляется пустой и чуть ли не детской болтовней.
48. Ведь если кто определяет оратора как такого человека, который может
говорить содержательно, выступая только при постановке и ведении судебной
тяжбы, или перед народом, или в сенате, то даже при таком определении он
должен приписать оратору и признать за ним много достоинств. Дело в том, что
без значительной опытности в общественных делах всякого рода, без знания
законов, обычаев и права, без знакомства с человеческой природой и с
характерами он и в этой области не может действовать с достаточной ловкостью
и твердостью. А кто приобретает себе только эти познания, без которых никто
не может в судебных делах правильно отстаивать даже самые незначительные
позиции, такому человеку может ли быть чужд какой-нибудь вопрос высшего
знания? Если же сила оратора заключается только в умении говорить стройно,
изящно и содержательно, то я спрошу вас: ка ким образом он может достигнуть
этого умения без того знания, в котором вы ему отказываете? Искусство слова
немыслимо, если говорящий вполне не усвоил себе избранного содержания.
[ 49-50. Изящное изложение некоторых философов (примеры) следует отнести к
их ораторским способностям.]
XII. Итак, в чем же разница? Как определить различие между пышностью и
полнотой речи названных мною писателей и сухостью тех, которые не обладают
этим разнообразием и изысканностью выражения? Различие, конечно, будет одно:
люди, владеющие даром слова, приносят нечто свое собственное, именно речь
стройную, изящную и носящую на себе печать известной художественности и
отделки. Но такая речь, если она не имеет содержания, усвоенного и
познанного оратором, - или не настоящая речь, или же должна быть всеобщим
посмешищем. 51. В самом деле, что может быть так нелепо, как пустой звон
фраз, хоть бы даже самых отборных и изящных, но не основанных на какой бы то
ни было мысли или знании? Стало быть, если любой вопрос, из какого бы то ни
было искусства, в каком угодно роде, оратор только изучит, как дело своего
клиента, то изложит его лучше и изящнее, нежели сам изобретатель и мастер
этого дела. 52. Конечно, если кто выскажет такое мнение, что есть особенные,
свойственные одним ораторам мысли, вопросы и известный круг познаний,
ограниченный пределами суда, то я соглашусь, что наша речь, действительно,
чаще вращается в этой области; но все же именно в сфере этих самых
вопросов есть очень много такого, чего сами учителя, так называемые риторы,
не преподают да и не знают. 53. Кому, например, не известно, что сила
оратора всего больше обнаруживается в умении возбуждать в слушателях гнев,
ненависть или скорбь и от этих эффектов склонять их обратно к мягкости и
милосердию? А если кто вполне не проник в души человеческие в их своеобразии
по личностям, не постиг тех причин, благодаря которым люди возбуждаются или
снова успокаиваются, тот своей речью не сможет достигнуть желаемой цели. 54.
Вся эта область считается достоянием философа, и мой совет оратору -
против этого никогда не спорить; он и уступит им это знание, потому что они
пожелали работать только в этой области, но обработку его словесного
выражения, хоть оно без этого научного содержания представляет нуль, он
объявит своею собственностью: ведь именно эта сторона, как я уже не раз
говорил, составляет неотъемлемое достояние оратора, т. е. речь веская,
изящная, приноровленная к понятиям слушателей и их образу мыслей.
XIII. 55. Что об этих предметах писали Аристотель и Феофраст {Известный
греческий ученый, ученик и преемник Аристотеля.}, этого я не отрицаю. Но
смотри, Сцевола {Квинт Муций Сцевола, юрист и государственный деятель - одно
из действующих лиц диалога.}, не служит ли это полным подтверждением моих
слов? Ведь то, что у них есть общего с оратором, я не заимствую у них: они
сами свои собственные исследования об этих предметах признают достоянием
ораторов. Поэтому все прочие свои книги они называют по имени своей науки, а
эти они и озаглавливают и обозначают названием риторических. 56. На самом
деле, если в развитии речи они нападут на так называемые общие места - что
случается очень часто, - где придется говорить о бессмертных богах, о
благочестии, о согласии, о дружбе, об общечеловеческом праве, о чувстве
справедливости, о воздержанности, о величии души и вообще о всяких
добродетелях, - все гимназии и все школы философов, я уверен, поднимут крик,
что все это их собственность, что это вовсе не касается оратора. 57. Я готов
разрешить им толковать о всех этих предметах где-нибудь в уголке ради
препровождения времени, но оратору я предоставляю те же самые вопросы, о
которых они рассуждают каким-то сухим и безжизненным языком, развивать со
всей возможной приятностью и вескостью. Такой взгляд я высказывал самим
философам, споря с ними в свою бытность в Афинах. Вынуждал меня к этому наш
М. Марцелл, теперь курульный эдил {Государственная должность; обязанностью
этого магистрата был надзор за торговлей и устройством игр.}, который, без
сомнения, присутствовал бы при нашей теперешней беседе, если бы не был занят
устройством игр: он уже и тогда, при всей своей молодости, удивительно как
был предан этого рода занятиям.
[ 58. Примеры других вопросов, в которых специалисты разбираются лучше
ораторов, но изящное изложение которых составляет принадлежность
ораторов.]
Дело в том, что я никогда не стану отрицать, что есть известные
области, составляющие исключительную собственность тех, кто положил все свои
силы на их познание и разработку; но я все же утверждаю, что во всех
отношениях законченный и совершенный оратор тот, кто может обо всяком
предмете говорить содержательно и разнообразно.
XIV. Ведь и в таких делах, которые все признают собственностью
ораторов, попадаются такие вопросы, что выяснять их приходится не на
основании судебной практики, которую вы только и уступаете ораторам, но при
помощи каких-нибудь других, менее общедоступных знаний. 60. Я спрашиваю,
возможно ли говорить против военачальника или за военачальника без опытности
в военном деле или без знания расположения суши и морей? Можно ли говорить
перед народом о принятии или отклонении законов, а в сенате - о всех
сторонах управления без глубокого знания и понимания государственных дел?
Можно ли направить речь к воспламенению мыслей и чувств слушателей или к их
охлаждению (а это составляет главную силу оратора) без самого тщательного
обследования всех разъясняемых философами теорий об индивидуальных
разновидностях и характерах людей? 61. Но вот в чем мне, может быть, менее
удастся вас убедить; во всяком случае, я не задумываюсь высказать свое
мнение. Физика, математика и все прочие науки и искусства, на которые ты
только что ссылался, по своему содержанию составляют предметы знания
специалистов; но если кто захотел бы представить их в изящном изложении,
тому приходится прибегнуть к искусству оратора.
[ 62-63. Примеры, иллюстрирующие это положение.]
XV. 64. Поэтому, если кто хочет дать всеобъемлющее определение понятия
оратора, обнимающее все его особенности, то, по моему мнению, оратором,
достойным такого многозначительного названия, будет тот, кто любой
представившийся ему вопрос, который требует развития в речи, изложит с
пониманием дела, стройно, изящно, не пропуская ничего по забывчивости и,
кроме того, с соблюдением известного достоинства при исполнении.
[ 65-69. Запасшись сведениями у специалистов по любому предмету (например,
по военному делу, философии и особенно этике), оратор изложит данный предмет
изящнее, чем его знатоки.]
XVI. 69. На самом деле, если согласны в том знатоки, что, например,
Арат {Греческий, александрийский поэт, написавший дошедшую до нас
дидактическую поэму о небесных светилах. Эту поэму Цицерон переводил
латинскими стихами.}, человек, незнакомый с астрономией, изложил учение о
небе и светилах в очень изящных и хороших стихах, что и о сельском хозяйстве
такой чуждый полю человек, как Никандр Колофонский {Греческий поэт II в. до
н. э.}, писал превосходно в силу какой-то поэтической, но никак не
сельскохозяйственной способности, в таком случае почему бы и оратору не
говорить в высшей степени красноречиво о тех предметах, с которыми он
познакомился для определенного дела и к известному времени? 70. Ведь поэт
очень близко подходит к оратору: он только несколько более связан в ритме и
свободнее выбирает слова; зато относительно многих способов украшения речи
они союзники и даже чуть ли не равны; по крайней мере, в одном отношении уж,
конечно, у них почти одно и то же, а именно: ни тот, ни другой не
ограничивают и не замыкают поле своей деятельности никакими пределами,
которые помешали бы им разгуливать, где им угодно, в силу той же самой
способности и с такой же полнотой.
Перевод Ф.Е.Корша
[ОРАТОР И АКТЕР]
[Римское ораторское искусство было очень близко к искусству актера.
Известно, что Цицерон учился жестикуляции и манере держаться у знаменитых
актеров своего времени - у Эсопа и Росция. В трактате "Об ораторе" ярко
проводится это сближение оратора и актера.]
II. 189. Не может быть, чтобы слушатель скорбел, ненавидел, ощущал
недоброжелательство, страх, чтобы он был доведен до плача и сострадания,
если все эти душевные движения, которые оратор желает вызвать у судьи, не
будут казаться запечатленными и ясно выраженными у самого оратора.
190. Да и действительно, нелегко заставить судью разгневаться на того,
на кого ты хотел бы, чтоб он разгневался, если покажется, что ты сам
относишься к нему равнодушно; нелегко заставить судью ненавидеть того, кого
ты захотел бы, чтобы он ненавидел, если судья сначала не увидит, что ты сам
пылаешь ненавистью; нельзя будет довести судью и до сострадания, если ты не
покажешь перед ним признаков твоей скорби словами, мыслями, голосом,
выражением лица, наконец - слезами.
191. А чтобы не могло показаться необычайным и удивительным, что
человек столько гневается, столько раз ощущает скорбь, что в нем столько раз
возбуждаются всевозможные душевные движения, особенно в чужих делах, нужно
сказать, что самая сила тех мыслей и тех общих приемов, которые предстоит
развить и трактовать в речи, настолько велика, что нет надобности в
притворстве и обманных средствах. Самая природа той речи, которая
предпринимается для возбуждения других, способна возбудить самого оратора
даже больше, чем кого бы то ни было из слушателей.
192. Защищая даже самых чуждых себе по настроению людей, оратор не
может считать их чуждыми.
193. Но чтобы это в нас не показалось удивительным, я спрошу: что до
такой степени является продуктом вымысла, как стихи, сцена, пьеса? Однако и
в этой области я сам часто видел, как из-за маски, казалось, пылали глаза
актера, произносившего следующие стихи: "Ты осмелился удалить его от себя и
без него вступить на Саламин? И ты не устыдился взора отца?" Никогда актер
не произносил слова "взора" так, чтобы мне не представлялся Теламон
разгневанным и вне себя от печали по сыне. Но когда тот же актер, придав
своему голосу жалобный тон, произносил:
"Престарелого человека, лишенного детей, ты истерзал, осиротил,
уничтожил: ты не подумал о смерти брата и об его маленьком сыне, который был
доверен твоему попечению", - тогда казалось: актер произносил эти слова
плача и страдая.
Перевод Н.Д.
[О РИТМИЧЕСКОЙ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ РЕЧИ]
Об ораторе, 221. Законченный в своем кругообороте период состоит
примерно из четырех частей, называемых нами членами: в таком виде он дает
достаточное удовлетворение слуху, будучи не короче и не длиннее, чем
требуется. Впрочем, иногда или даже, вернее, часто бывают уклонения и в ту и
в другую сторону, так что приходится или делать остановку раньше, или
продолжать период несколько дольше с той целью, чтобы либо не обмануть
ожиданий слушателей чрезмерной краткостью, либо не притупить их внимания
излишне большой длиной периода. Но я имею в виду среднюю норму; ведь речь у
нас идет не о стихе, а законы прозы значительно свободнее. 222. Итак, полный
период сострит приблизительно из четырех членов, как бы из стихов, размером
равных гекзаметрам. Концы этих отдельных стихов представляются как бы узлами
для присоединения дальнейших частей, и в периоде мы эти узлы скрепляем. Если
мы хотим говорить расчлененно, то делаем в этих местах остановки и таким
образом, когда нужно, легко и часто отрешаемся от строгих требований этого
непрерывного течения речи.
Оратор, 49. (164) Закономерность следует соблюдать не только во
взаимном расположении слов, но также и в конечных членах периода, так как
это, согласно вышесказанному, составляет второе требование слуха. Но
закономерность в окончаниях происходит или путем самого расположения слов и
как бы непроизвольно, или в силу известной однородности слов, что уже само
по себе обусловливает их симметрический характер: имеют ли они одинаковые
падежные окончания, сопоставляются ли ими однородные понятия, или
противопоставляются противоположные, - подобные сочетания уже по самой
природе оказываются ритмическими, несмотря на полное отсутствие в них
искусственности. 50. (166) Тем, что греки именуют антитезой, то есть
противопоставлением взаимно различных понятий, всегда неизбежно создается
ораторский ритм и притом без всякой искусственности. (168) Кто этого не
чувствует, у того, не знаю я, что за уши, и походит ли вообще такой человек
на людей. Мой слух по крайней мере и наслаждается законченным и полным
периодом, и чувствует, когда он урезан, и не любит слишком длинных. Но зачем
говорить только обо мне? Часто мне приходилось наблюдать, как целые собрания
встречали криками одобрения красивое заключение фразы. Ведь наш слух ждет,
чтобы мысль, облекаясь в слова, превращалась в законченное целое.
Эта периодическая закругленность была изобретена позже, и древние, я
уверен, применяли б ее, если бы этот прием был им уже известен и введен
тогда в употребление; после же его изобретения все великие ораторы им, как
мы видим, пользовались. (170) Но враждебное отношение вызывает уже самый
термин, когда говорят о ритме в судебной речи или речи на форуме. Это
создает представление, будто применяется слишком много хитрости, чтобы
завладеть слухом слушателей, если оратор в самом процессе речи выискивает
ритмы. Основываясь на этом, эти люди и сами говорят отрывистыми и
обрубленными фразами и порицают тех, кто произносит складные и законченные
предложения: если последние состоят из пустых слов и скрывают незначащие
мысли, то они справедливо их порицают; если же в них заключено достойное
содержание и имеются избранные выражения, то какое основание предпочитать,
чтобы речь спотыкалась и сопровождалась неожиданными остановками, тому,
чтобы она плавно текла вровень с мыслью? Ведь этот "ненавистный" ритм ничего
не влечет за собой иного, кроме складного охвата мысли словами; это делали и
древние, но большею частью случайно, часто благодаря природному чутью, и те
их выражения, которые особенно высоко ценятся, ценятся обычно как раз за
свою законченную форму.
(185) Существуют вообще два элемента, украшающие прозаическую речь,
приятность слова и приятность размеров. В словах заключается как бы некий
материал, а в ритме - его отделка. Но, как и в других областях, изобретения,
вызванные необходимостью, древнее т ех, которые вызываются исканием
наслаждения, так и здесь: голая и необработанная речь, предназначенная
только для выражения мыслей, была изобретена многими веками раньше, чем речь
художественная. (186) Ибо все более легкое и более необходимое всегда
усваивается раньше. (56) Поэтому метафоры и новообразованные и сложные слова
легко усваивались, так как заимствовались из житейского обихода и из
разговорной речи; что касается ритма, то его нельзя было заимствовать из
житейского обихода и из разговорной речи; а тесного или естественного
родства с прозаической речью он не имел. В силу этого, будучи замечен и
усвоен несколько позже, он принес прозаической речи как бы известную
выправку и последние, завершающие штрихи. (187) Так что, если какая-либо
речь представляется сжатой или отрывистой, а иная, напротив, пространной или
расплывчатой, то это, очевидно, должно зависеть не от свойства букв, но от
различия то более редкого, то более частого чередования пауз, и, поскольку
связываемая и перемежающаяся ими речь представляется то устойчивой, то
текучей, неизбежно этого рода свойство должно заключаться в ритмах. Ведь и
самый период, о котором мы не раз говорили, в зависимости от ритма несется и
спадает все стремительнее, пока не дойдет до конца и не остановится. Итак,
ясно, что прозаическая речь должна быть подчинена ритму, но должна чуждаться
стихов. (188) На очереди стоит рассмотреть, поэтические ли это размеры, или
какие-либо иные. Нет размеров за пределами тех, которые применяются в
поэзии; ведь число размеров ограниченно.
Я полагаю, что в прозаической речи как бы перемешиваются и сливаются
все стопы. Ведь мы не могли бы избежать порицания, если бы постоянно
пользовались одними и теми же размерами, так как проза, с одной стороны, не
должна быть сплошь размеренной подобно поэтическому произведению, а с другой
- не должна быть вовсе чужда ритму, подобно языку простого народа. В первом
случае она будет слишком связана и обнаружит свой искусственный характер, во
втором - слишком беспорядочна, так что произведет впечатление обыденности
и пошлости; в итоге, первое не доставит наслаждения, второе вызовет
отвращение. (196) Обычно ставится вопрос: во всем ли периоде целиком следует
выдерживать размеры, или только в начальных и конечных его частях,
большинство полагает, что ритмической должна быть только заключительная
часть, только окончание фразы. И верно, что ритмической должна быть
преимущественно она, но неверно, будто она одна, ибо период дол- жен быть
стройно расположен, а не беспорядочно брошен. В силу этого, поскольку слух
всегда напряженно ожидает заключительных слов и на них успокаивается,
постольку отсутствие в них ритма недопустимо. К этому, однако, концу должен
с самого начала направляться период и на всем своем протяжении от истока
протекать так, чтобы, подойдя к концу, он сам собою останавливался. Это,
впрочем, для (200) людей, прошедших хорошую школу, которые много писали и
все, что говорили без предварительной проработки в письменной форме,
отделывали наподобие написанного, не представит непреодолимых трудностей.
Ведь сначала мыслью очерчивается определенное положение, а затем тотчас же
набегают слова, которые та же мысль, ни с чем не сравнимая по быстроте,
немедленно рассылает в разные стороны, чтобы каждое откликалось со своего
места, и, в зависимости от намеченного их порядка, получается здесь одно
ритмическое заключение, там - иное. При этом все эти слова, и начальные и
находящиеся в середине, должны иметь в виду конечную часть (201)
предложения. Иногда речь несется стремительнее, иногда движется умеренной
поступью, так что с самого начала следует предусмотреть, каким темпом ты
намерен подойти к концу. Но, пользуясь в прозе приемами поэтов, не только
размерами, но в такой же мере и остальными украшениями речи, мы должны
избежать сходства, с поэтическими произведениями. Речь становится
ритмической не только благодаря наличию в ней размера, но также и благодаря
построению и, как выше было сказано, благодаря характеру симметрического
расположения слов. Ритмичность, созданную построением, можно видеть тогда,
когда слова строятся так, что ритм кажется не искусственно созданным, а
вытекающим сам собою. Определенный порядок слов создает ритм без всякого
явного намерения оратора.
Перевод А.Н. Зографа
[Письмо как античный литературный жанр еще ждет своего исследователя; от
простого письма-записки через письмо-рассказ мы приходим к фиктивному
письму-посланию. Этот жанр литературы, уже известный грекам, особенно
культивировался римлянами. После писем Цицерона мы имеем "Послания"
Горация, сборники писем Сенеки, Плиния Младшего и многих других; все они
отличаются друг от друга в зависимости от характера эпохи, в какую они
появились.]
Цицерон вел обширную переписку, и нигде ярче, чем в его письмах, не
вырисовывается перед нами его облик как писателя, человека и политического
деятеля.]
(кн. V, 7, апрель 62 г.) {*}
{* Письмо относится к 62 г. В 63 г. были казнены приверженцы Катилины,
когда Помпей находился в Азии. Оттуда он написал письмо сенату, где довольно
холодно отнесся к деятельности Цицерона и не поздравлял его с "блестящим
консульством". Это обидело самолюбивого Цицерона, и он пишет данное письмо.
Для нас оно интересно своим окончанием: сравнением себя с Лелием, которому
Цицерон посвятил целый философский трактат "Лелий, или о дружбе", а Помпея
со Сципионом.}
Марк Туллий, сын Марка, Цицерон шлет привет Гнею Помпею, сыну Гнея,
Великому императору.
Если ты и войско твое находитесь в добром здравии, радуюсь. От твоего
письма, которое ты прислал официально сенату, я вместе с другими сенаторами
получил огромное удовольствие; ты нам показал столь великую надежду на
спокойствие от внешних войн, которую я, уверенный в тебе, всегда обещал
другим. Твои старые враги {Имеются в виду Цезарь и Красс, с которыми Помпеи
сблизился с 70 г. перед назначением полномочным предводителем против морских
разбойников. Но в это время он снова стал склоняться на сторону оптиматов.},
новые друзья, сильно пораженные твоим письмом, находятся в смущении: они
сбиты с высоты своих надежд. Хотя твое письмо ко мне, которое ты мне
прислал, заключает в себе довольно слабое выражение твоего расположения ко
мне {Помпей не выказывал особенного восхищения подавлением заговора
Каталины, как этого ожидал Цицерон.}, но знай, что и оно было приятно для
меня; ничему я обычно так не радуюсь, как сознанию оказанных мною услуг, и
если они не встречают взаимного признания, то я утешаю себя тем, что в таком
случае избыток услуг на моей стороне. Я не сомневаюсь, что если высшие
доказательства моей преданности к тебе недостаточно привязали тебя ко мне,
то забота о благе государства примирит и соединит нас. Чтобы ты ясно знал,
что хотел я увидать в твоих письмах, я писал тебе открыто, как это в моем
характере и как этого требует наша дружба. Я выполнил такое дело, за которое
я ожидал в твоих письмах некоторого поздравления и в силу наших близких
отношений, и ради государства; но оно пропущено тобою, думаю, потому, что ты
мог бояться, чтобы не обидеть кого-либо из своих друзей. Но знай, что все
то, что мною сделано для блага отечества, одобрено и мнением и даже
свидетельством всего света. Когда ты вернешься сюда, ты узнаешь, с каким
благоразумием и мужеством я все это провел, и позволишь мне быть к тебе в
таких же отношениях, как Лелий к Сципиону, хотя ты гораздо выше, чем наш
Африканский, я же много ниже Лелия.
Перевод С.П. Кондратьева
[Письмо написано в марте 49 г., в самом начале гражданской войны.]
Прочел я письмо твое, доставленное мне Фурнием, где пишешь ты, чтобы я
оставался пока в столице; ты пишешь, что желаешь пользоваться моими советами
и авторитетом моим (как государственного деятеля).
Это еще не так удивительно. Нот вот я задал себе вопрос, что это
значит, что он хочет пользоваться и моим личным влиянием, и даже помощью? И
привела меня надежда к той мысли, что ты, Цезарь, человек удивительного,
единственного в своем роде благоразумия, хочешь подумать, наконец, о мире,
покое и о добром согласии среди наших сограждан. Вот и полагаю я, что для
этого дела я лично, по самой природе своей, человек самый удобный. А если
так, если ты действительно помышляешь об оказании должного нашему Помпею, о
примирении с ним и с республикой, то лучше меня в качестве посредника не
найдешь никого. Мир и только мир советовал я всегда и ему и сенату. Меча я
не обнажал и к войне ни за кого из вас обоих не причастен. Я всегда был того
мнения, что война - это в сущности есть орудие, направленное против тебя,
орудие, которым недруги и завистники твои стараются умалить твое
достоинство, дарованное тебе народом. Я был и прежде всегда ревнителем твоей
чести, всегда советовал и другим то же самое, т. е. поддержать тебя, - и
теперь меня сильно беспокоит положение Помпея. Да! вот уже немало лет
протекло с тех пор, как я полюбил вас обоих - в качестве своих избранников и
друзей. Прошу тебя, или, лучше сказать, заклинаю тебя всеми силами: среди
твоих многотрудных забот посвяти хоть минуту времени этой мысли: окажи мне
вечное благодеяние, сделав меня честным, благородным и любящим другом! Если
бы это нужно было для меня только, то и тогда я надеялся бы достичь
желаемого; но ведь, по-моему, это касается твоей чести, касается
государства; ты должен признать меня, - конечно, если я уцелею благодаря
тебе - меня именно из немногих, наиболее способных содействовать водворению
согласия между вами обоими и в самом государстве. Я, с своей стороны, уже
выразил тебе раньше благодарность за Лентула, за оказанное ему благодеяние,
ему, моему благодетелю; однако же, прочитав его письмо ко мне,
воодушевленное чувством глубочайшей признательности за твое щедрое
благодеяние, я счел и себя самого получившим от тебя то же самое
благодеяние, как и он; если ты убежден в моей к нему благодарности, то
устрой так, умоляю тебя, чтобы к Помпею у меня было такое же чувство (т. е.,
пощадив Помпея, благодаря моему посредничеству, дай мне возможность
отблагодарить его за все прежнее).
Перевод С.П. Кондратьева
ОТ ЦИЦЕРОНА ДОЛАБЕЛЛЕ {*} ПРИВЕТ!
(кн. IX, 12; конец 45 г.)
{* Гай Долабелла - муж дочери Цицерона, сначала противник, потом
сторонник Цезаря. Впоследствии, после некоторых колебаний, перешел на
сторону Антония и, осажденный Кассием в Лаодикее (Малой Азии), кончил жизнь
самоубийством. Письмо носит милый и шутливый характер.}
Поздравляю наши Байи {Модный курорт в Кампании у Неаполитанского
залива, известный своими горячими источниками и распущенным образом жизни
"курортников". Цицерон в Байях имел свою виллу.}, если они, как ты пишешь,
оказались внезапно столь целебными {Цицерон подшучивал над Долабеллой, так
как байские источники оказывали свое целебное действие очень медленно.},
если не думать, что это тебя они так полюбили и в угоду тебе, пока ты
находился там, забыли самих себя. Даже если это так, я нисколько не
удивляюсь, что и небо и земли, если бы тебе было нужно, предоставят в твое
распоряжение все свои силы. Моя маленькая речь в защиту Дейотара {Дейотар -
один из мелких царьков Малой Азии, которого Цицерон защищал (с успехом)
перед Цезарем. Эта речь сохранилась. Он был очень скуп, над чем
подсмеивается Цицерон. В последней фразе Цицерон советует Долабелле держать
себя по отношению к Цезарю с достоинством и не заискивать, как делали
другие.}, которую ты так искал, была со мной, чего я даже не думал. Поэтому
я тебе ее посылаю, прочти ее, пожалуйста, как мое выступление неважное и
довольно слабое и не очень стоящее, чтобы я его обрабатывал в письменной
форме. Но своему старому другу и приятелю я хотел сделать этот маленький
подарочек, неважный, на живую нитку сшитый, такой, как обычно бывают и его
подарки. Очень хочу, чтобы ты продолжал быть твердым и сдержанным, чт обы
твоя выдержка и достоинство показали в позорном свете непристойность
поведения других.
Перевод М.М. Покровского
Last-modified: Fri, 11 Mar 2005 07:08:20 GMT