----------------------------------------------------------------------------
Никий. Перевод Т.А. Миллер, обработка перевода для настоящего
переиздания С.С. Аверинцева, примечания М.Л. Гаспарова.
Красс. Перевод В.В. Петуховой, перевод "Сопоставления" Т.А. Миллер,
обработка перевода для настоящего переиздания С.С. Аверинцева, примечания
М.Л. Гаспарова.
Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. 1.
Серия "Литературные памятники".
М.: Издательство "Наука", 1994.
Издание второе, исправленное и дополненное.
Обработка перевода для настоящего переиздания С.С. Аверинцева,
примечания М.Л. Гаспарова.
Издание подготовили С.С. Аверинцев, М.Л. Гаспаров, С.П. Маркиш.
Ответственный редактор С.С. Аверинцев.
(c) Перевод, статья, примечания, указатель имен (авторы), 1994
Оригинал здесь - http://www.ancientrome.ru/antlitr/plutarch/index-sgo.htm
----------------------------------------------------------------------------
Вступление (1)
Государственная деятельность, щедрость, благочестие (2-5)
Участие в Пелопоннесской войне и заключение Никиева мира (6-9)
Никий и Алкивиад (10-11)
Сицилийский поход (12-15)
Осада Сиракуз (16-18)
Гилипп в Сиракузах (19-20)
Неудачи афинян (21-25)
Отступление, плен и смерть (26-30)
1. Нам представляется целесообразным сравнить Никия с Крассом и
парфянские бедствия с сицилийскими, и мы должны сразу же настоятельно
просить тех, пред кем лежит наше сочинение, не думать, будто, повествуя о
событиях, с недосягаемым мастерством изложенных у Фукидида {1},
превзошедшего самого себя в силе, ясности и красочности описаний, мы
поддались тому же соблазну, что и Тимей, который, надеясь затмить Фукидида
выразительностью, Филиста же выставить полным невеждой и неучем, погружается
в описание боев, морских сражений и выступлений в Народном собрании, про
которые по большей части уже существует удачный рассказ у этих историков.
Тимей при этом, клянусь Зевсом, отнюдь не похож на того, кто, по слову
Пиндара {2},
За Лидийскою колесницею пешком поспевал,
скорее он напоминает невежественного недоучку и, как говорит Дифил,
Раздувшись весь от сала сицилийского,
во многих местах близок к Ксенарху. Так, например, он видит чудесное
знамение афинянам в том, что полководец, носящий имя победы {3}, отказался
взять на себя командование, он находит, что изувечением герм божество
указывало на великие страдания, которые во время войны принесет афинянам
Гермократ, сын Гермона, он пишет, что Геракл, видимо, помогал сиракузянам
ради Коры, от которой он получил Кербера, и гневался на афинян за то, что
они оказывали помощь гражданам Эгесты, отпрыскам троянцев, тогда как сам
Геракл {4} за обиду, нанесенную ему Лаомедонтом, разрушил Трою. Пожалуй,
Тимей из одних и тех же побуждений писал подобные вещи, исправлял слог
Филиста, бранил последователей Платона и Аристотеля. А на мой взгляд,
соперничать и состязаться в слоге - затея по сути своей ничтожная и
софистическая, а если речь идет о вещах неподражаемых, то и просто глупая.
Нельзя, конечно, обойти молчанием события, описанные у Фукидида и
Филиста, а потому я вынужден бегло коснуться их, и прежде всего тех, которые
выявляют характер и природные качества Никия, трудно распознаваемые в пучине
бедствий; во избежание упреков в небрежности и лени я попытался собрать то,
что большинству остается неизвестным, - беглые упоминания, содержащиеся в
разных сочинениях, надписи на древних памятниках, решения Народных собраний.
Я старался избежать нагромождения бессвязных историй, а изложить то, что
необходимо для понимания образа мыслей и характера человека.
2. Итак, рассказ о Никии можно начать словами Аристотеля {5},
писавшего, что было три лучших гражданина, питавших отеческую
благожелательность к народу, - это Никий, сын Никерата, Фукидид, сын
Мелесия, и Ферамен, сын Гагнона, последний в меньшей степени, чем два
первых, Ферамена, уроженца Коса, корили его происхождением, а за
непостоянство политических привязанностей прозвали Котурном {6}. Старший из
них, Фукидид, возглавлял сторонников аристократии, и его деятельность во
многом была направлена против Перикла, вождя народа. Самым молодым был
Никий. Он пользовался почетом еще при жизни Перикла, был вместе с ним
стратегом и сам занимал многие высшие должности, а после смерти Перикла
сразу выдвинулся на первое место. Богатые и знатные граждане выставили его
противником наглому и дерзкому Клеону, но это не мешало ему пользоваться
благосклонностью и уважением народа. Ведь Клеон вошел в силу,Обхаживая
старца и доход суля {7}.
Однако алчность, бесстыдство, чванство Клеона заставили очень многих из
тех, кому он старался угодить, перейти на сторону Никия. Никий в своем
величии не был ни строгим, ни придирчивым, ему присуща была какая-то
осторожность, и эта видимость робости привлекала к нему народ. Пугливый и
нерешительный от природы, он удачно скрывал свое малодушие во время военных
действий, так что походы завершал неизменной победой. Осмотрительность в
государственных делах и страх перед доносчиками казались свойствами
демократическими и чрезвычайно усилили Никия, расположив в его пользу народ,
который боится презирающих его и возвышает боящихся. Ведь для простого
народа величайшая честь, если люди высокопоставленные им не пренебрегают.
3. Перикл, обладавший и силой слова, и истинной доблестью, руководил
государством, не приспосабливаясь к черни, не ища ее доверия. У Никия же не
было этих качеств, но было богатство, которое помогало ему вести за собой
народ. Афиняне привыкли находить удовольствие в легкомысленных и пошлых
выходках Клеона, и в этом Никий не мог с ним соперничать, зато он принимал
на себя хорегии, гимнасиархии и другие затраты, всех своих предшественников
и современников затмевая щедростью и тонким вкусом и тем склоняя на свою
сторону народ. Из сделанных Никием приношений богам до наших дней продолжают
стоять статуя Паллады на Акрополе, с которой уже сползла позолота, и
поставленный на священном участке Диониса {8} храм для треножников, которые
получали в награду хореги-победители. Ведь победы он одерживал часто,
поражений же не терпел никогда. Рассказывают, что во время какого-то
представления роль Диониса играл его раб - огромного роста красавец, еще
безбородый, Афиняне пришли в восторг от этого зрелища и долго рукоплескали,
а Никий, поднявшись, сказал, что нечестиво было бы удерживать в неволе тело,
посвященное богу, и отпустил юношу на свободу. Также и Делос хранит память о
честолюбии Никия, о его великолепных и достойных бога дарах. Ведь
посылавшиеся городами хоры для пения гимнов в честь бога {9} приставали к
берегу как попало, а толпа встречала их прямо у кораблей и сразу же
заставляла петь, хотя и нестройно, без всякого порядка, меж тем как они
поспешно выходили на берег, возлагали на себя венки и переодевались - все
одновременно. Когда же священное посольство повел Никий, то он вместе с
хором, жертвенными животными и утварью высадился на Рении, а неширокий
пролив между Ренией и Делосом ночью перекрыл мостом, который по заданному
размеру был уже изготовлен в Афинах, великолепно позолочен, раскрашен, убран
венками и коврами. На рассвете он провел через мост торжественное шествие в
честь бога при звуках песен, исполнявшихся богато наряженным хором. После
жертвоприношения, состязания и угощений он поставил в дар богу медную пальму
и посвятил ему участок, за который уплатил десять тысяч драхм. Доходы с этой
земли делосцы должны были тратить на жертвы и угощения, испрашивая при этом
у богов многие блага для Никия. Это условие было записано на каменной плите,
которую Никий оставил как бы стражем своего дара на Делосе. Пальма
впоследствии сломалась от ветра, упала и опрокинула большую статую,
воздвигнутую наксосцами.
4. В этих поступках многое, на первый взгляд, вызвано жаждой славы и
показною щедростью, однако все остальное поведение Никия и его привычки
позволяют верить, что подобная широта и желание угодить народу были плодами
его благочестия. Ведь он, по словам Фукидида {10}, благоговел перед богами и
верил прорицаниям.
В одном из диалогов Пасифонта написано, что Никий ежедневно приносил
жертвы богам и, держа у себя в доме гадателя, делал вид, что постоянно
спрашивает у него совета насчет общественных дел, в действительности же
совещался с ним о своих личных делах, главным образом о серебряных рудниках.
У него было в Лавриотике много копей, и весьма доходных, однако разработка
их была делом небезопасным. Там у него находилось множество рабов, и большая
часть его имущества заключалась в серебре. Немало людей поэтому просило и
получало у него деньги в долг. Он с одинаковой готовностью давал как тем,
кто мог причинить ему вред, так и тем, кто заслуживал хорошего отношения к
себе. Злодеям на руку было его малодушие, порядочным людям - его
человечность. Свидетелями этого могут служить даже комические поэты.
Телеклид, например, на какого-то доносчика сочинил такие стихи:
Мину дал Харикл намедни, чтобы я не говорил,
Что у матери родился первым он из... кошелька {11}.
И четыре дал мне мины Никий, Никератов сын.
А за что я получил их, это знаем я да он;
Я ж молчу; он мне приятель и, как видно, не дурак.
Лицо, выведенное Эвполидом в комедии "Марика", толкует на свой лад
слова какого-то далекого от общественных дел бедняка и говорит:
- Скажи, а ты давно ли видел Никия?
- Совсем не видел - разве что на площади.
- Ага! признался он, что видел Никия!
А для чего? Конечно, для предательства!
- Слышите, приятели?
Уже с поличным изловили Никия!
- Вам ли, полоумные,
Ловить с поличным мужа столь достойного!
У Аристофана {12} Клеон грозится:
Взъерошу всех говорунов и Никия взлохмачу.
И Фриних тоже смотрит на Никия как на человека запуганного и
боязливого:
Он гражданином видным был, - я знал его, -
Он не ходил, как Никий, вечно съежившись.
5. Итак, остерегаясь доносчиков, Никий избегал и общих трапез, и бесед
с согражданами, да и вообще был далек от подобного времяпрепровождения.
Когда он бывал занят делами управления, то просиживал до поздней ночи в
стратегии {13} и уходил последним из Совета, придя туда первым, а когда
общественных дел не было, он становился необщителен, неразговорчив и сидел у
себя взаперти. Друзья Никия встречали посетителей в дверях и просили
извинить его, так как, по их словам, он и дома занят какими-то необходимыми
для государства делами. Чаще всего участвовал в этой игре и окружал громкой
славой имя Никия его воспитанник Гиерон, обученный им грамоте и музыке,
который выдавал себя за сына Дионисия, прозванного Медяком - того, кто вывел
переселенцев в Италию и основал Турии и чьи стихи дошли до нас. Этот Гиерон
устраивал Никию тайные свидания с гадателями и распускал в народе слухи о
непомерных трудах Никия, живущего исключительно интересами своего города. "И
в бане, и за обедом, - говорил Гиерон, - его постоянно беспокоит
какое-нибудь государственное дело; забросив в заботах об общественном благе
свои собственные дела, он едва успевает лечь, когда другие уже крепко спят.
Поэтому у него расстроено здоровье, он неласков и нелюбезен с друзьями,
которых, как и денег, лишился, занимаясь государственными делами. А другие и
друзей приобретают, и себя обогащают, благоденствуют на общественный счет и
плюют на интересы государства". Действительно, жизнь Никия была такова, что
он мог сказать о себе словами Агамемнона {14}:
Защитою нам спесь, но перед чернью мы
Являемся рабами...
6. Никий видел, что народ в некоторых случаях с удовольствием
использует опытных, сильных в красноречии и рассудительных людей, однако
всегда с подозрением и страхом относится к их таланту, старается унизить их
славу и гордость, что проявилось и в осуждении Перикла, и в изгнании Дамона,
и в недоверии к Антифонту из Рамнунта, и особенно на примере Пахета,
который, после того как взял Лесбос, при сдаче отчета о своем походе, тут
же, не выходя из судилища, выхватил меч и заколол себя. Поэтому Никий
старательно уклонялся от руководства длительными и тяжелыми походами, а
когда принимал на себя командование, то прежде всего думал о безопасности и,
как и следовало ожидать, в большинстве случаев с успехом завершал начатое,
однако подвиги свои приписывал не собственной мудрости, силе или доблести,
но все относил на счет судьбы и ссылался на волю богов, дабы избегнуть
зависти, которую навлекает на себя слава. Об этом говорят сами события. Ведь
Никий не был причастен ни к одному из множества великих бедствий, которые
обрушились тогда на Афины: поражение от халкидян {15} во Фракии потерпели
командующие Каллий и Ксенофонт, несчастье в Этолии произошло в архонтство
Демосфена, предводителем тысячи афинян, павших при Делии, был Гиппократ,
Перикла, который во время войны запер в городе сельское население, называли
главным виновником моровой язвы, вспыхнувшей из-за переселения на новое
место {16}, при котором нарушился обычный уклад жизни.
Никий остался в стороне от всех этих бед. Напротив, командуя войском,
он захватил Киферу, остров с лаконским населением, выгодно расположенный
против Лаконии; во Фракии он занял и подчинил Афинам многие из отпавших
городов, запер мегарян в их городе и тотчас же взял остров Миною, затем,
через некоторое время выступив оттуда, покорил Нисею, высадился на
коринфской земле и выиграл сражение, убив многих коринфян и среди них
военачальника Ликофрона. Случилось так, что афиняне оставили там
непогребенными трупы двоих воинов. Как только Никий об этом узнал, он
остановил флот и послал к врагам договориться о погребении. А между тем
существовал закон и обычай, по которому тот, кому по договоренности выдавали
тела убитых, тем самым как бы отказывался от победы и лишался права ставить
трофей - ведь побеждает тот, кто сильнее, а просители, которые иначе, чем
просьбами, не могут достигнуть своего, силой не обладают. И все же Никий
предпочитал лишиться награды и славы победителя, чем оставить
непохороненными двух своих сограждан. Опустошив прибрежную область Лаконии,
обратив в бегство выступивших против него лакедемонян, Никий занял Фирею,
которой владели эгинцы {17}, и отправил пленных в Афины.
7. Когда Демосфен укрепил стеною Пилос, пелопоннесцы начали войну
одновременно на суше и на море. Произошло сражение, и около четырехсот
спартанцев оказались запертыми на острове Сфактерии. Для афинян, как они
справедливо полагали, было очень важно их захватить, но тяжко и мучительно
было вести осаду в безводной местности, куда возить издалека продовольствие
летом дорого, а зимой опасно или даже вообще невозможно. Афиняне
раскаивались и досадовали, что отвергли посольство лакедемонян, приезжавшее
к ним для переговоров о мире. Эти переговоры расстроил Клеон, в значительной
мере из-за ненависти к Никию. Он был его врагом и, видя готовность Никия
содействовать лакедемонянам, убедил народ голосовать против перемирия. Осада
затянулась, стали приходить известия о страшных лишениях в лагере, и тогда
гнев афинян обрушился на Клеона. Клеон принялся укорять Никия в трусости и
вялости, винить его в том, что он щадит врагов, хвалился, что если бы
командование было поручено ему, Клеону, то неприятель не держался бы так
долго. Афиняне поймали его на слове: "Что же ты сам не выходишь в море, и
притом немедленно?" - спросили его. И Никий, поднявшись, уступил ему
командование войском при Пилосе, советуя не хвастаться своей храбростью в
безопасном месте, а на деле оказать городу какую-нибудь серьезную услугу.
Клеон, смутившись от неожиданности, начал отнекиваться, но афиняне стояли на
своем, и Никий так горячо его упрекал, что честолюбие Клеона распалилось и
он принял на себя командование, пообещав через двадцать дней либо перебить
врагов на месте, либо доставить их живыми в Афины. Афиняне больше смеялись,
чем верили, ведь они вообще охотно шутили над его легкомыслием и
сумасбродством. Как-то раз, говорят, было созвано Народное собрание, и народ
долгое время сидел на Пниксе в ожидании Клеона. Наконец тот пришел с венком
на голове и предложил перенести собрание на завтра. "Сегодня мне некогда, -
сказал он, - я собираюсь потчевать гостей и уже успел принести жертву
богам". С хохотом афиняне встали со своих мест и распустили собрание.
8. Однако на сей раз судьба была на его стороне. Военные действия,
которые Клеон вел вместе с Демосфеном, завершились блестяще: за тот срок,
который он себе назначил, оставшиеся в живых спартанцы сложили оружие и были
взяты в плен. Никию это событие принесло дурную славу. Добровольно, из
трусости, отказаться от командования и дать своему врагу возможность
совершить столь блестящий подвиг было в глазах афинян хуже и позорнее, чем
бросить щит. Аристофан {18} не упустил случая посмеяться над ним за это в
"Птицах":
Свидетель Зевс, дремать теперь не время нам,
Как сонный Никий колебаться некогда.
А в "Земледельцах" он пишет так:
- Пахать хочу! - А кто тебе препятствует?
- Вы сами! Драхм я отсчитаю тысячу,
Коль снимете с меня правленья тяготы.
- Идет! А вместе с Никиевой взяткою
Две тысячи их будет...
И государству, конечно, Никий причинил немалый вред тем, что позволил
Клеону прославиться и усилить свое влияние. Теперь Клеон раздулся от
гордости, наглость его стала беспредельной, и он принес городу множество
бедствий, которые в немалой степени коснулись и самого Никия. Клеон перестал
соблюдать всякие приличия на возвышении для оратора: он был первым, кто,
говоря перед народом, стал вопить, скидывать с плеч плащ, бить себя по
ляжкам, бегать во время речи; так он заразил государственных деятелей
распущенностью и презрением к долгу, которые вскоре погубили все.
9. В ту пору афинян начал привлекать к себе Алкивиад - тоже
своекорыстный искатель народной благосклонности, но не столь откровенно
наглый, как Клеон. Он подобен был плодородной египетской земле, которая,
говорят,
...много
Злаков рождает и добрых, целебных, и злых, ядовитых {19}.
Щедро одаренный от природы, он кидался из одной крайности в другую и
был охвачен страстью к переворотам. Поэтому, даже отделавшись от Клеона,
Никий не успел водворить в городе тишину и спокойствие: едва направив дела
по спасительному пути, он вынужден был отступить от него, ибо из-за
неистового честолюбия Алкивиада был втянут в новую войну. Произошло это так.
Самыми заядлыми врагами мира в Греции были Клеон и Брасид. Война делала
незаметным ничтожество первого из них и придавала блеск доблести второго.
Одному она открывала простор для великих беззаконий, другому - для подвигов.
Оба они погибли при Амфиполе, и Никий, чувствуя, что спартанцы хотят мира и
афиняне уже не отваживаются продолжать войну, что и те и другие как бы
опустили руки в изнеможении, сразу же постарался наладить добрые отношения
между обоими государствами, избавить от бед и умиротворить остальных греков
и этим обеспечить счастье на будущее время. Люди зажиточные и пожилые, а
также большинство земледельцев были настроены мирно. Из остальных многие
охладели к войне после личных встреч с Никием и его наставлений. Таким
образом, Никий мог уже обнадежить спартанцев, приглашая и склоняя их
подумать о мирном договоре. Они доверяли ему, зная его порядочность и видя
его заботу о брошенных в тюрьму пилосских пленных, которым его доброта
облегчала их горькую участь. Уже раньше афиняне и спартанцы договорились о
прекращении военных действий сроком на год. В течение этого года они
встречались друг с другом, общались с чужеземцами и близкими, избавились от
страха, и вновь вкусили покоя и жаждали и впредь жить без кровопролитий и
войн. Им приятно было слушать, как хор поет:
Пусть копья лежат паутиной, как тканью, обвиты {20},
приятно было вспоминать изречение, что во время мира пробуждают спящих
не трубы, а петухи. С бранью отшатывались от тех, кто говорил, что войне
суждено тянуться три девятилетия {21}. Договорившись по всем спорным
вопросам, они заключили мир. Большинство граждан верило, что пришел конец
несчастьям. Про Никия все твердили, что он муж, угодный богам, и что по их
воле в награду за благочестие его именем нарекли величайшее и самое
прекрасное из благ. И действительно, мир называли делом рук Никия, войну -
Перикла. Ведь последний из-за ничтожного повода вверг греков в великие
бедствия, первый же сделал их друзьями, заставив забыть о величайших
бедствиях. Вот почему и поныне этот мир зовется Никиевым.
10. По условиям договора укрепления, города и пленные, захваченные
обеими сторонами, подлежали возврату. Поскольку вопрос, какая сторона будет
первой возвращать захваченное, решался жребием, Никий тайно купил счастливый
жребий, и, таким образом, первыми стали выполнять договор лакедемоняне. Это
рассказано у Феофраста. Когда коринфяне и беотийцы, недовольные
происходящим, снова чуть было не вызвали войну своими обвинениями и
нападками, Никий убедил афинян и лакедемонян дополнить мирное соглашение
военным союзом: миру это придаст особую прочность, говорил он, а их сделает
более грозными для изменников, более верными друг другу.
Между тем Алкивиад, самой природой не созданный для покоя, в гневе на
лакедемонян, относившихся к Никию с уважением и почтительностью, а к нему с
пренебрежением и презрением, вначале открыто выступил и восстал против мира,
но безуспешно. Потом, замечая, что поведение лакедемонян начинает раздражать
афинян, которых оскорблял их союз с Беотией и нарушение уговора о возврате
Панакта и Амфиполя {22}, Алкивиад, пользуясь настроением сограждан, по
любому поводу подстрекал народ против лакедемонян. В конце концов, он
уговорил аргивян прислать в Афины посольство и хлопотал о заключении с ними
военного союза. Когда же послы, прибывшие из Лакедемона с неограниченными
полномочиями, на предварительной встрече в Совете доказали, что явились со
справедливыми предложениями, Алкивиад, испугавшись, как бы их доводы не
оказались убедительными и для народа, завлек послов в ловушку, поклявшись
помочь им в их деле, если они скроют, что облечены полномочиями, ибо таким
путем будто бы легче достигнуть цели. Убедив их покинуть Никия и перейти на
его сторону, Алкивиад ввел послов в Народное собрание и, прежде всего,
спросил, облечены ли они неограниченными полномочиями. Послы ответили
отрицательно, и тут Алкивиад, изменив своим обещаниям, призвал Совет в
свидетели их слов, заклиная народ не внимать и не верить тем, кто так
бесстыдно лжет и представляет дело то так, то этак. Послы, разумеется,
растерялись от неожиданности, Никий, повергнутый в огорчение и
замешательство, ничего не мог сказать, а народ уже готов был призвать
аргивян и заключить с ними союз, однако тут Никия выручило землетрясение,
заставившее всех разойтись. На следующий день народ вновь собрался, и Никию
нелегко было убедить афинян воздержаться ненадолго от переговоров с
аргивянами, а его послать к лакедемонянам в надежде, что все уладится.
Спартанцы встретили его с почетом, как человека достойного и благожелательно
к ним относящегося, но отпустили ни с чем, поскольку верх взяли сторонники
беотийцев {23}. Никий не только был опозорен и обесславлен, - он боялся
афинян, их огорчения и гнева за то, что, поверив ему, они вернули Спарте
столь многих важных лиц. Ведь доставленные из Пилоса пленные принадлежали к
лучшим семействам Спарты, и их друзья и родственники были людьми чрезвычайно
влиятельными. Правда, гнев не заставил афинян обойтись с Никием слишком
сурово, они только выбрали Алкивиада в стратеги и, наряду с аргивянами,
сделали своими союзниками отколовшихся от лакедемонян элейцев и мантинейцев,
а также послали отряд в Пилос, чтобы грабить Лаконию. Так они снова
втянулись в войну.
11. Наступал срок суда черепков, к которому время от времени прибегает
народ, изгоняя на десять лет кого-нибудь из лиц, вызывающих либо зависть
из-за своей славы и богатства, либо подозрение. Раздор между Никием и
Алкивиадом был в самом разгаре, положение обоих было шатким и опасным, ибо
один из них непременно должен был подпасть под остракизм. Алкивиада
ненавидели за его поведение и опасались его наглости, о чем подробнее
говорится в его жизнеописании; Никию же завидовали из-за богатства, и самое
главное - весь уклад его жизни заставлял думать, что в этом человеке нет ни
доброты, ни любви к народу, что его неуживчивость и все его странности
проистекают от сочувствия олигархии; он вызывал ненависть к себе тем, что
приносил пользу насильно, вопреки желаниям и вкусам сограждан. Одним словом,
задорная молодежь спорила с людьми миролюбивыми и степенными, и одни
собирались изгнать Никия, другие - Алкивиада.
Часто при распрях почет достается в удел негодяю {24}.
Так вышло и тогда: народ, расколовшись на две партии, развязал руки
самым отъявленным негодяям, в числе которых был Гипербол из Перитед. Не сила
делала этого человека дерзким, но дерзость дала ему силу, и слава, которой
он достиг, была бесславием для города. Гипербол полагал, что остракизм ему
не грозит, понимая, что ему подобает скорее колодка. Он надеялся, что после
изгнания одного из двух мужей он, как равный, выступит соперником другого;
было известно, что он радуется раздору между ними и восстанавливает народ
против обоих. Сторонники Никия и Алкивиада поняли этого негодяя и, тайно
сговорившись между собой, уладили разногласия, объединились и победили, так
что от остракизма пострадал не Никий и не Алкивиад, а Гипербол. Народ
сначала весело смеялся, но затем вознегодовал, находя оскорбительным
злоупотреблением применять такую меру к человеку бесчестному: ведь и
наказанию присуща своего рода честь. Считали, что для Фукидида, Аристида и
подобных им лиц остракизм - наказание, для Гипербола же - почесть и лишний
повод к хвастовству, поскольку негодяй испытал ту же участь, что и самые
достойные. У комика Платона где-то так и сказано про него.
Хоть подлость в нем достойна наказания,
Да слишком много чести для клейменого:
Суд черепков не для таких был выдуман.
С тех пор вообще никого не подвергали остракизму, Гипербол был
последним, первым - Гиппарх из Холарга, состоявший в каком-то родстве с
тиранном {25}.
Но судьба - вещь загадочная и разумом не постижимая. Ведь если бы во
время суда черепков Никий отважился выступить против Алкивиада, то либо
победил бы и жил без тревог, изгнав соперника, либо, побежденный, удалился
бы, не дожидаясь бедствий, постигших его потом, и слава отличного полководца
осталась бы при нем. Я знаю, что, по словам Феофраста, Гипербол отправился в
изгнание из-за ссоры Алкивиада с Феаком, а не с Никием, однако большинство
писателей излагает эту историю именно так, как я здесь.
12. Никию не удалось отговорить афинян от похода в Сицилию, к которому
их склоняли послы Эгесты и Леонтин. Сильнее Никия оказался честолюбивый
Алкивиад, который еще до созыва Собрания воодушевил толпу своими
многообещающими планами и расчетами, так что и юноши в палестрах, и старики,
собираясь в мастерских и на полукружных скамьях, рисовали карту Сицилии,
омывающее ее море, ее гавани и часть острова, обращенную в сторону Африки.
На Сицилию смотрели не как на конечную цель войны, а как на отправной пункт
для нападения на Карфаген, для захвата Африки и моря вплоть до Геракловых
столпов. Все настолько увлеклись этим, что мало кто из влиятельных лиц
выражал сочувствие доводам Никия. Люди обеспеченные не высказывали вслух
своих мыслей из страха, что их упрекнут в нежелании нести расходы по
снаряжению судов. Никий, однако, не отказывался от борьбы, и даже после
того, как афиняне проголосовали за войну и выбрали его первым стратегом
вместе с Алкивиадом и Ламахом, он, выступив на следующем заседании Народного
собрания, с мольбой отговаривал их и, заканчивая речь, упрекал Алкивиада в
том, что ради личных выгод, из честолюбия тот ввергает свой город в грозные
опасности войны за морем. Но все было напрасно. Опытность Никия казалась
афинянам важным залогом безопасности: смелость Алкивиада и горячность Ламаха
соединялись с его осторожностью, и в глазах сограждан это делало выбор
стратегов весьма удачным. Демострат, больше всех народных вожаков
подстрекавший афинян к войне, встал тогда и, пообещав разом положить конец
отговоркам Никия, предложил облечь стратегов неограниченной властью, дав им
право решать дела, как им угодно, и дома и в походе. Народ проголосовал за
его предложение.
13. Рассказывают, однако, что и жрецы сообщали о многих неблагоприятных
для похода предзнаменованиях. Тем не менее, Алкивиад, полагаясь на других
гадателей, из каких-то древних оракулов выводил заключение, что в Сицилии
афинян ждет громкая слава. И от Аммона к нему явились какие-то провидцы
передать предсказание, что афиняне захватят всех сиракузян, о дурных же
приметах не говорили из страха произнести зловещее слово. Афинян не могли
заставить опомниться даже явные и очевидные знамения, такие, как случай с
гермами, когда все они за одну ночь были изуродованы (кроме одной - ее зовут
гермой Андокида, она была приношением филы Эгеиды и находилась против дома,
принадлежавшего тогда Андокиду), или то, что произошло у алтаря двенадцати
богов: какой-то человек вдруг вскочил на алтарь, уселся на него и камнем
отсек себе детородный член. В Дельфах на медной пальме стояло золотое
изображение Паллады - дар Афин из добычи, захваченной у персов. Много дней
подряд вороны клевали статую, а сделанные из золота плоды пальмы откусывали
и бросали вниз. Но афиняне говорили, что все это выдумки дельфийских жрецов,
подученных сиракузянами. Оракул велел доставить из Клазомен в Афины жрицу,
за нею послали, и оказалось, что имя привезенной Гесихия, т.е. Тишина.
Беречь именно ее, тишину, божество наставляло тогда афинян. То ли напуганный
этим знамением, то ли чисто по-человечески все взвесив и обдумав, астролог
Метон, уже назначенный начальником какой-то части войска, прикинулся
безумным и сделал вид, будто пытается поджечь свой дом. Некоторые сообщают,
что он не разыгрывал сумасшествия, но действительно ночью сжег дом и, выйдя
на площадь, жалостно упрашивал сограждан посочувствовать такой беде и не
посылать в поход его сына, уже назначенного в Сицилию командиром триеры.
Мудрецу Сократу его гений обычным условным знаком возвестил, что морской
поход затевается на гибель городу. Сократ рассказал об этом своим знакомым и
друзьям, и слова его стали известны многим. Немало людей было встревожено и
самым сроком, на который было назначено отплытие. Женщины в те дни справляли
праздник Адониса, и повсюду в городе лежали его статуи, а женщины били себя
в грудь, совершая обряд погребения бога, так что те, кто сколько-нибудь
считается с приметами, горевали о снаряженном тогда отряде, опасаясь, как бы
столь яркий блеск его в скором времени не померк.
14. Когда Никий противился Народному собранию, когда он твердо стоял на
своем, не поддаваясь соблазну власти и приносимого ею величия, он вел себя
как человек дельный и благоразумный. Однако после того, как он не смог ни
отговорить народ от войны, ни сам уклониться от командования, но как бы
силой взят был народом, возвышен и облечен званием стратега, уже не время
было озираться, медлить, как ребенку смотреть с корабля назад, терзать и
расхолаживать даже своих товарищей по командованию, беспрестанно твердя о
своем несогласии, и тем губить все дело - подобало, наоборот, преследовать
врага по пятам и в битвах искать счастья. Никий же отверг как предложение
Ламаха плыть против сиракузян и дать бой у самого города, так и план
Алкивиада, замышлявшего поднять против сиракузян другие города и уже потом
выступить против Сиракуз; наперекор им Никий советовал спокойно плавать
вдоль берегов Сицилии, блеснуть оружием и показать триеры, а потом вернуться
в Афины, выделив небольшие силы в помощь Эгесте; этим Никий сразу разрушил
замыслы своих товарищей и поверг их в уныние. Алкивиада вскоре вызвали на
суд в Афины, и Никий, считавшийся вторым полководцем, на деле же -
главнокомандующий, продолжал попусту тратить время, то плавая вокруг
острова, то устраивая совещания, пока у солдат не пропала надежда, а у
врагов не прошли изумление и ужас, в которые сначала их поверг вид вражеской
мощи. Еще прежде, чем Алкивиад покинул войско, афиняне подошли к Сиракузам
на шестидесяти кораблях. Они встали в боевой готовности у выхода из гавани,
и десять кораблей было послано в гавань на разведку. Подойдя к берегу, они
через глашатая потребовали возвратить леонтинцев в родной город, а в гавани
им удалось захватить вражеский корабль и на нем таблицы с перечнем имен всех
сиракузян по филам. Хранились эти таблицы за городом, в святилище Зевса
Олимпийского, и их перевозили тогда для подсчета взрослого населения. Когда
таблицы были взяты и принесены афинским стратегам и те увидели множество
имен, гадатели забеспокоились - не есть ли это исполнение предсказания, что
афиняне захватят всех сиракузян. Впрочем, передают, что таблицы достались
афинянам иначе, - когда афинянин Каллипп, убив Диона, завладел Сиракузами
{26}.
15. Вскоре после отплытия Алкивиада из Сицилии верховное командование
целиком перешло к Никию. Ламах был человеком мужественным и справедливым, в
сражениях рука его рубила без устали, но жил он в такой бедности и простоте,
что всякий раз, как его назначали стратегом, он предъявлял афинянам счет на
небольшую сумму для покупки себе одежды и обуви. Влияние же Никия, наряду со
многими другими причинами, объяснялось и его богатством. Существует рассказ,
что однажды военачальники совещались о чем-то в палатке полководца, и на
приглашение высказать свое мнение первым поэт Софокл ответил Никию: "Я самый
старый, ты самый старший". Так и теперь Никий держал в подчинении Ламаха,
полководца более талантливого, чем он сам, и действовал осторожно и
медлительно. Плавая сначала вдоль берега Сицилии на далеком расстоянии от
врагов, он придал им этим храбрости, потом, не сумев захватить маленький
город Гиблу и отступив от него ни с чем, покрыл себя позором. В конце концов
он отошел к Катане, покорив лишь Гиккары, варварский городок, из которого,
как рассказывают, среди прочих пленных была вывезена и продана в Пелопоннес
гетера Лаида, в ту пору еще маленькая девочка.
16. Лето кончилось {27}, и Никий уже понимал, что сиракузяне,
победившие свой страх, первыми выступят против афинян; вражеские всадники
дерзко приближались к самому лагерю и спрашивали афинян, для чего они
явились - поселиться вместе с катанцами или водворить на прежнее место
леонтинцев. Тут Никий, наконец, повел флот против Сиракуз. Желая без страха
и беспокойства разбить свой лагерь, Никий из Катаны тайно послал к
сиракузянам человека, чтобы тот дал совет, если они хотят голыми руками
захватить лагерь и оружие афинян, в условленный день подступить к Катане со
всем войском. Подосланный Никием человек рассказал сиракузянам, что афиняне
почти весь день проводят в городе и что сторонники сиракузян в Катане
сговорились при первом известии о приближении сиракузян запереть ворота и
немедленно поджечь стоящие на якоре корабли; заговорщиков, по его словам,
уже много, и они ждут сиракузян. Это было лучшим военным успехом Никия в
Сицилии. Он заставил врага вывести все войско и оставить город почти без
защитников, а сам, покинув Катану, занял гавани и разместил войско в таком
месте, откуда рассчитывал беспрепятственно вести военные действия, применяя
средства, в которых он был силен, и терпя самый незначительный урон от того,
в чем был слабее врагов. Когда сиракузяне вернулись из Катаны и выстроились
в боевой порядок у стен города, Никий немедленно повел афинян в наступление
и победил. Убитыми враг потерял немного, так как бегство его прикрывала
конница. Никий приказал разрушить мосты через реку и тем доставил
Гермократу, который произносил речь, ободряя сиракузян, повод заявить, что
Никий просто смешон: все его замыслы направлены к тому, чтобы уклониться от
боя, как будто не для боя приплыл он в Сицилию. Тем не менее, сиракузяне
пришли в такой ужас и смятение, что вместо бывших у них тогда пятнадцати
стратегов выбрали трех других, которым народ поклялся в верности и дал
неограниченные полномочия.
Афиняне рвались к близлежащему храму Зевса Олимпийского, где находилось
множество золотых и серебряных приношений. Но Никий нарочно оттягивал захват
святилища и не помешал сиракузскому караулу занять его; он рассудил, что
если сокровища разграбят солдаты, то государству это впрок не пойдет, а
ответственность за святотатство будет нести он.
Никий никак не воспользовался своей славной победой: через несколько
дней он возвратился в Наксос, где и провел зиму, много тратя на содержание
огромного войска, но ничего не достигнув, если не считать союза с немногими
перешедшими на его сторону сицилийскими городами, так что сиракузяне опять
воспрянули духом, послали войско в Катану, разорили окрестности города и
сожгли афинский лагерь. За это, конечно, все упрекали Никия, находя, что
пока он раздумывал, собирался и выжидал, оказался упущенным благоприятный
для действий момент. Надо сказать, что сами действия его никогда не вызывали
нареканий. Раз начавши, он становился затем бесстрашен и решителен, но,
когда надо было решиться, медлил и робел.
17. Когда он снова двинулся с войском против Сиракуз, то сделал это
столь стремительно и в то же время с такой осторожностью, что, незаметно
причалив к Тапсу и высадившись, успел занять Эпиполы, а из подоспевшего на
помощь отряда отборных воинов взял в плен триста человек и обратил в бегство
вражескую конницу, до тех пор не знавшую поражений. В особенности поразило
сицилийцев, а грекам показалось сказкою то, что в короткий срок Никий
окружил стеной Сиракузы - город, по величине не уступавший Афинам, но
гораздо менее удобный для постройки вокруг него такой длинной стены из-за
неровной местности, окрестных болот и близости моря. Никий лишь немного не
закончил строительство, хотя эти заботы легли на него, когда он уже потерял
здоровье и страдал болезнью почек, в которой и следует искать причину того,
что работы остались незавершенными. Меня восхищает заботливость полководца и
отвага воинов, с успехом выполнявших свое дело. Уже после их поражения и
гибели Эврипид сочинил такую эпитафию:
Эти мужи восемь раз сиракузян в бою побеждали;
Равными были тогда жребии волей богов {28}.
Но можно было бы показать, что не восемь, а значительно большее число
раз сиракузяне терпели поражение, пока, и в самом деле, то ли боги, то ли
судьба не отвернулись от афинян именно в тот миг, когда они были на вершине
своего могущества.
18. Несмотря на недуг, Никий участвовал почти в каждом деле. Как-то раз
болезнь особенно мучила его, он не мог встать и остался в лагере с небольшим
числом слуг. Ламах же принял командование и вступил в бой с сиракузянами,
которые со стороны города воздвигали стену наперерез той, которую строили
афиняне; таким путем сиракузяне должны были помешать врагу замкнуть кольцо
вокруг города.
Почувствовав себя победителями, афиняне расстроили ряды и бросились
преследовать врага, и Ламаху чуть ли не одному пришлось встретить натиск
неприятельской конницы. Вел ее Калликрат, человек воинственный и горячий.
Вызванный на единоборство, Ламах вступил с ним в поединок, первый получил
удар, затем ударил сам, упал и умер вместе с Калликратом. Завладев его телом
и оружием, сиракузяне бросились к афинской стене, подле которой лежал
беспомощный Никий. Беда, однако, заставила его подняться. Понимая опасность,
Никий приказал бывшим при нем слугам поджечь около стен все бревна,
предназначенные для сооружения машин, да и сами машины тоже. Это остановило
сиракузян и спасло как Никия, так и стену и имущество афинян: увидев
огромное пламя, отделявшее их от вражеского лагеря, сиракузяне отступили.
Теперь единственным стратегом оставался Никий, и он надеялся на успех.
Ведь города переходили на его сторону, груженные хлебом суда отовсюду
прибывали к его лагерю, все искали союза с тем, кому сопутствовала удача.
Сиракузяне, отчаявшись, стали поговаривать о сдаче города. Тогда и Гилипп,
спешивший из Лакедемона к ним на помощь, узнав о возводимой афинянами стене
и о безвыходном положении Сиракуз, решил, что Сицилия уже захвачена
неприятелем, и плыл теперь лишь для того, чтобы оборонять италийские города,
если это удастся. Громкая молва шла о том, что афиняне сильнее всех и что их
полководца делает непобедимым его счастливая судьба и разум.
Даже самому Никию, несмотря на его характер, сила и удача придали
бодрости. Полагаясь на тайные донесения из Сиракуз, гласившие, что город
вот-вот начнет переговоры о сдаче, Никий не принял в расчет приближение
Гилиппа, не выставил своевременно караулов. Такая беззаботность со стороны
врага предоставила Гилиппу случай незаметно переплыть пролив {29},
высадиться вдали от Сиракуз и собрать большое войско. Сиракузянам ничего не
было известно о его прибытии, и они вовсе не ждали его. Назначено было
Народное собрание для обсуждения условий договора с Никием, и кое-кто уже
направлялся на площадь с мыслью, что надо решить вопрос прежде, чем афиняне
успеют окончательно запереть город стеной. Недостроенным оставался небольшой
участок ее, и весь материал для окончания работ был заготовлен.
19. В этот решающий миг из Коринфа прибыл на одной триере Гонгил, и
сбежавшиеся к нему сиракузяне узнали, что на помощь им скоро подойдет Гилипп
и приплывут еще корабли. Гонгилу не решались еще поверить, как уже явился
гонец от Гилиппа с наказом встречать спартанцев. Воспрянув духом, сиракузяне
взялись за оружие, а Гилипп прямо с дороги выстроил воинов в боевой порядок
и повел их на афинян. Когда Никий тоже привел своих в боевую готовность,
Гилипп остановился против афинян и послал глашатая передать, что позволяет
им беспрепятственно уйти из Сицилии. Никий не счел нужным отвечать ему.
Некоторые воины со смехом спрашивали, неужели один спартанский плащ и палка
так усилили сиракузян, что им уже не страшны афиняне, которые держали в
оковах и вернули лакедемонянам триста человек посильнее Гилиппа и носивших
более длинные волосы, чем он. Тимей передает, что и сицилийцы не уважали
Гилиппа; в его алчности и скупости они убедились позднее, при первом же
знакомстве подшучивали над его волосами и потертым плащом. Тот же писатель
далее сообщает, что к Гилиппу, как к внезапно появившейся сове, слетелись
очень многие и охотно встали под его команду. Это последнее известие более
правдоподобно, чем первое. Ведь к нему шли потому, что смотрели на палку и
на плащ {30}, как на символы спартанского достоинства. Что все последующее
развитие событий в Сицилии - заслуга Гилиппа, считал не только Фукидид, но и
сиракузянин Филист, очевидец этих событий.
В первом сражении перевес остался на стороне афинян, убивших нескольких
сиракузян и коринфянина Гонгила. Но уже на следующий день Гилипп показал, на
что способен опытный полководец. Он начал битву тем же самым оружием, на тех
же конях, в том же самом месте - лишь иначе расставил своих людей, и победа
досталась ему. Афиняне бежали в свой лагерь, а Гилипп приказал сиракузянам
воспользоваться афинскими запасами камня и леса и воздвиг укрепление,
перерезавшее стену афинян так, чтобы она не могла им уже пригодиться даже в
случае победы. Осмелевшие после этого успеха сиракузяне стали пополнять
экипажи кораблей и, делая набеги силами своей и союзнической конницы,
захватывали многих афинян в плен. Гилипп сам ездил по городам, вселял в
жителей мужество и добился повиновения и надежной поддержки, так что Никий,
при изменившемся положении дел возвращаясь к прежнему образу мыслей,
приходил в уныние и писал в Афины, настаивая, чтобы в Сицилию выслали новое
войско или отозвали бы и прежнее, а себя, ссылаясь на болезнь, настойчиво
просил избавить от командования.
20. Афиняне и раньше хотели послать подкрепление в Сицилию, но из
зависти к первым и столь многообещающим успехам Никия долго откладывали
решение, теперь же, наконец, поспешили помочь. Весною в Сицилию должен был
отплыть с большим флотом Демосфен, а еще зимой отплыл туда Эвримедонт, чтобы
передать Никию деньги и объявить о назначении стратегами Эвфидема и Менандра
- из числа тех, кто воевал вместе с ним.
Тем временем Никию был нанесен внезапный удар с суши и с моря; хотя
коpaбли его сначала не выдержали натиска, он все же отогнал и потопил много
неприятельских судов, однако прийти на помощь пехоте не успел, и Племмирий
оказался в руках неожиданно появившегося Гилиппа, который завладел всем
хранившимся там морским снаряжением и большой суммой денег, перебив и забрав
в плен немало людей, Но самое важное было то, что он отрезал Никия от
подвоза продовольствия. Ведь через Племмирий, пока в нем стояли афиняне,
провизия доставлялась быстро и беспрепятственно, когда же мыс перешел в руки
Гилиппа, дело осложнилось, ибо приходилось отбиваться от вражеских кораблей,
стоявших там на якоре. К тому же сиракузянам теперь казалось, что и флот их
побежден был не силой противника, а из-за недостатка порядка у них самих во
время бегства. Они опять снаряжали корабли и рвались в бой. Никий уклонялся
от битвы на море, считая величайшей глупостью с малым числом кораблей, да к
тому же плохо оснащенных, ввязываться в сражение, когда уже совсем близко
Демосфен с большим флотом и свежими силами. Но Менандр и Эвфидем, только что
получившие командные посты, были охвачены духом соперничества и зависти к
обоим полководцам, желая опередить в подвигах Демосфена и затмить славу
Никия. Говоря о величии родного города, которое-де померкнет и рассеется,
если афиняне будут страшиться плывущих на них сиракузских кораблей, они
принудили Никия дать морское сражение. Придуманная коринфским кормчим
Аристоном хитрость с завтраком привела, как пишет Фукидид {31}, к тому, что
афиняне оказались полностью разбитыми и понесли большие потери. Глубочайшее
уныние охватило Никия, ведь и при единоличном командовании его постигали
несчастья, и теперь он вновь потерпел неудачу по вине своих товарищей.
21. В это время у входа в гавань показался флот Демосфена, сверкая
вооружением и ужасая врагов видом семидесяти трех кораблей с пятью тысячами
гоплитов и не менее чем тремя тысячами копейщиков, лучников и пращников.
Демосфен сумел, как в театре, ошеломить врагов блеском оружия,
отличительными знаками на триерах, великим множеством начальников над
гребцами и флейтистов {32}. Сиракузяне, как и следовало ожидать, снова были
в большом страхе за свою судьбу, понимая, что мучаются и гибнут напрасно,
без надежды увидеть конец и прекращение бедствий. Но недолго радовало Никия
прибытие подкрепления, при первой же встрече с ним Демосфен предложил либо
немедленно идти на врагов, возможно скорее дать решающий бой и захватить
Сиракузы, либо плыть назад. В страхе и изумлении перед такой безрассудной
стремительностью Никий просил Демосфена не поступать необдуманно и
опрометчиво. Время, утверждал он, действует против неприятеля, не имеющего
больших запасов и не надеющегося на длительную поддержку союзников. Теснимые
нуждой, враги скоро, как уже было однажды, обратятся к нему для переговоров.
И действительно, в Сиракузах было немало людей, тайно сносившихся с Никием и
советовавших ему выжидать: сиракузяне, дескать, уже теперь истомленные
войной и недовольные Гилиппом, окончательно лишатся сил, если нужда сдавит
их еще немного. Кое о чем Никий говорил намеками, кое-чего вообще не захотел
высказать и дал остальным стратегам повод обвинить его в трусости. Они
заявляли, что Никий возвращается к старому - к своим проволочкам, затяжкам,
мелочной осторожности, из-за которых у неприятеля первое впечатление от мощи
афинян притупилось и, когда они, наконец, ударили на врага, страх успел
смениться презрением. Стратеги присоединились к мнению Демосфена, и Никий
волей-неволей вынужден был уступить.
Итак, Демосфен ночью ударил с пехотой на Эпиполы, часть врагов
истребил, не дав им опомниться, обороняющихся же обратил в бегство. Не
довольствуясь достигнутым, он продвигался дальше, пока не столкнулся с
беотийцами; сомкнутым строем, выставив копья, беотийцы первыми с криком
бросились на афинян и многих сразили. Во всем войске Демосфена сразу
поднялись страх и смятение. Обратившиеся в бегство смешались с теми, кто еще
теснил противника, тем, кто рвался вперед, путь преграждали свои же,
охваченные ужасом, и они сбивали друг друга с ног, и падали друг на друга, и
принимали бегущих за преследующих и друзей за врагов. Все смешалось, всеми
владел страх и неуверенность, обманчиво мерцала ночь, не беспроглядно
темная, но и не достаточно светлая, как всегда бывает при заходе луны,
движущаяся масса человеческих тел бросала густую тень, тусклый свет, в
котором ничего нельзя было толком разглядеть, заставлял из страха перед
врагом с подозрением всматриваться в лицо друга, - все это, вместе взятое,
привело афинян к страшной, гибельной развязке. Случилось так, что луна
светила им в спину и они все время оставались скрытыми собственной тенью,
так что неприятель не видел ни мощи их оружия, ни его великолепия, щиты же
врагов, отражая сияние луны, сверкали ярче, и казалось, что их больше, чем
было на самом деле. Враги продолжали теснить со всех сторон, и кончилось
тем, что, когда силы афинян иссякли, они предались бегству, и одни были
сражены врагами, другие - своими же, третьи погибли, сорвавшись с кручи.
Тех, которые рассеялись и блуждали по округе, с наступлением дня догнала и
перебила вражеская конница. Афинян пало две тысячи, а из уцелевших лишь
немногие сохранили свое оружие.
22. Никий, предвидевший этот удар, винил Демосфена в опрометчивости, а
тот, кое-как оправдавшись, советовал как можно скорее плыть на родину. Ведь
нового подкрепления им уже не получить, говорил он, а имеющихся сил
недостаточно для победы над врагами; даже и в случае победы им следовало бы
уехать, бежать из этой местности, всегда опасной и нездоровой, а теперь, в
это время года, как они видят, просто губительной (как раз начиналась осень,
и уже многие в войске недомогали, а приуныли все). Никий с тяжелым сердцем
слушал слова о бегстве и отплытии - и не потому, что не страшился сиракузян,
а потому, что еще больший страх внушали ему афиняне, их суды и доносы. Он
возражал, что не ждет здесь никакой беды, а если бы она и случилась, то
легче умереть от руки врагов, чем сограждан. Мысль эта противоположна тому,
что позднее сказал своим согражданам Леонт Византийский: "Мне приятнее
принять смерть от ваших рук, чем разделить ее с вами". О том, в какое место
перенести лагерь, Никий обещал подумать на досуге. Выслушав его возражения,
Демосфен, первый план которого так позорно провалился, не стал настаивать,
остальные же, уверенные, что Никий выжидает, полагаясь на своих сторонников
в Сиракузах, и поэтому противится отплытию, приняли его сторону. Однако,
когда к сиракузянам прибыло подкрепление, в то время как среди афинян все
росло число больных, Никий тоже решился отступать и приказал солдатам
готовиться к отплытию.
23. Все приготовления были окончены, а враги, ни о чем не
подозревавшие, не выставили никакого караула, но вдруг случалось лунное
затмение {33}, вселившее великий страх в Никия и в остальных, - во всех, кто
по своему невежеству или суеверию привык с трепетом взирать на подобные
явления. Что солнце может иногда затмиться в тридцатый день месяца и что
затмевает его луна, - это было уже понятно и толпе. Но трудно было постичь,
с чем встречается сама луна и отчего в полнолуние она вдруг теряет свой
блеск и меняет цвет. В этом видели нечто сверхъестественное, некое
божественное знамение, возвещающее великие бедствия. Первым, кто создал
чрезвычайно ясное и смелое учение о луне, об ее сиянии и затмениях, был
Анаксагор, но и сам он не принадлежал к числу древних писателей, и сочинение
его еще не было широко известно, но считалось не подлежащим огласке и лишь
тайно, с осторожностью передавалось из рук в руки отдельными лицами. В те
времена не терпели естествоиспытателей и любителей потолковать о делах
заоблачных - так называемых метеоролесхов [meteoroleschai]. В них видели
людей, которые унижают божественное начало, сводят его к слепым неразумным
причинам, к неизъяснимым силам, к неизбежной последовательности событий. И
Протагор был изгнан, и Анаксагора Периклу едва удалось освободить из
темницы, и Сократ, непричастный ни в коей мере ни к чему подобному, все-таки
погиб из-за философии. В дальнейшем Платон, прославившись и самою своею
жизнью, и тем, что естественную необходимость он поставил ниже божественных
и более важных начал, рассеял ложное мнение о такого рода сочинениях и
сделал эти науки достоянием всех. Так, например, его друга Диона не смутило
наступление лунного затмения в тот момент, когда он собирался сняться с
якоря в Закинфе и плыть против Дионисия: он вышел в открытое море и,
достигнув Сиракуз, низложил тиранна {34}.
По несчастливому стечению обстоятельств подле Никия тогда не было
толкового прорицателя, так как незадолго до того умер его близкий товарищ
Стилбид, избавлявший Никия от многих суеверных страхов. По словам Филохора,
правда, это знамение отнюдь не дурное, а, напротив, даже благоприятное для
убегающих, поскольку дела, совершаемые с опаской, должны быть скрыты и свет
им помеха. И вообще, как написано в "Толкованиях" Автоклида, злотворного
воздействия солнца или луны следует ожидать лишь в первые три дня после
затмения.
Но Никий уговорил афинян дождаться конца следующего оборота луны, так
как, по его наблюдениям, она стала чистой не сразу после того, как прошла
темное место, заслоненное землей.
24. Отложив чуть ли не все дела, Никий приносил жертвы и гадал, а тем
временем враги подступили вплотную, осадили стены и лагерь афинян, заперли
своими кораблями гавань, и теперь уже не только триеры, но и мальчишки на
рыбацких лодках подплывали к афинянам, дразнили их и кричали обидные слова.
Одного из этих мальчишек, Гераклида, сына уважаемых родителей, далеко
заплывшего на своем челноке, настиг и захватил афинский корабль. В страхе за
мальчика его дядя Поллих повел на афинян десять вверенных ему триер,
остальные же, опасаясь гибели Поллиха, последовали за ним. Произошла
ожесточенная морская битва, победили сиракузяне, среди многих погибших был и
Эвримедонт.
Держаться дольше афиняне не могли, они осыпали бранью стратегов,
требуя, чтобы те начинали отступать сушей: дело в том, что, одержав верх,
сиракузяне сразу же загородили и отрезали выход из гавани. Но Никий не
согласился на это требование. Бросить множество грузовых судов и около
двухсот триер представлялось делом неслыханным, поэтому отборных пехотинцев
и самых лучших копейщиков посадили на суда, приведя таким образом в боевую
готовность сто десять триер - для остальных недостало весел. Прочих солдат
Никий расставил вдоль морского берега, окончательно уйдя из большого лагеря
и от стен, тянувшихся вплоть до святилища Геракла, так что сиракузские жрецы
и полководцы вошли в храм и сразу принесли обычную жертву Гераклу, которая
долгое время не приносилась.
25. Моряки уже поднимались на суда когда гадатели, рассмотрев
внутренности жертвенных животных, обещали сиракузянам блестящую победу, если
они не станут затевать боя, а будут лишь обороняться: ведь и Геракл выходил
победителем тогда, когда защищался и первый принимал на себя удар. Корабли
вышли в море, и завязалась битва, необыкновенно жестокая и упорная, причем
очевидцы сражения не в меньшей мере, чем его участники, терзались волнением,
наблюдая за частыми и неожиданными поворотами в ходе боя. Собственное
снаряжение причиняло афинянам не меньший вред, чем неприятель, ибо тяжелые
корабли афинян шли сомкнутым строем и с разных сторон на них кидались легкие
суда неприятеля, а на град камней, которые поражают с одинаковой силой, как
бы они ни упали, афиняне отвечали дротиками и стрелами, которые из-за качки
невозможно было метнуть точно, так что далеко не все они летели острием
вперед. Это предусмотрел и растолковал сиракузянам коринфский кормчий
Аристон; сам он пал в этой битве, в яростной схватке, когда победа клонилась
уже на сторону сиракузян.
Разгром был полный и окончательный, путь к бегству морем был закрыт, и,
сознавая, что на суше им также будет нелегко спастись, афиняне позволяли
врагам у себя на глазах уводить корабли, не просили для погребения тела
убитых, так как еще печальнее, чем не похоронить погибших, было бросить на
произвол судьбы больных и раненых, а эта картина носилась уже перед их
взором. Впрочем, и их самих, полагали они, после многих бед ждет такой же
плачевный конец.
26. Ночью афиняне приготовились бежать. Гилипп, наблюдая, как
сиракузяне устраивали жертвоприношения и попойки в честь победы и праздника,
предвидел, что их невозможно будет ни уговорить, ни заставить ударить на
удаляющегося неприятеля. Но Гермократ задумал хитрость и послал к Никию
своих товарищей, которые сказали, что они явились по поручению тех, кто с
самого начала войны тайно сносился с Никием, чтобы передать совет не
выступать ночью, так как сиракузяне приготовили неприятелю засады и заранее
заняли дороги. Введенный в заблуждение, Никий не тронулся с места, пока
действительно не случилось то, чего он ложно опасался. На рассвете
сиракузяне поспешили занять выгодные позиции на дорогах, выстроили преграды
у переправ через реки, разрушили мосты, расставили всадников на равнинах и
полях, так что афиняне теперь уже нигде не могли пройти без боя. После
целого дня и ночи ожидания афиняне двинулись в путь, рыдая и сетуя так,
словно покидали не вражескую, а родную землю. Они страдали от отсутствия
самого необходимого, от того, что приходилось бросать беспомощных друзей и
близких. А впереди, по их расчетам, предвиделись бедствия, еще более
тяжелые.
Среди многих ужасов, которые можно было наблюдать в лагере, самое
жалкое зрелище являл собою сам Никий, удрученный недугом и вынужденный,
несмотря на свое звание, довольствоваться скудным дорожным пайком, хотя
больное тело требовало несравненно большего; обессиленный, он выдерживал то,
что было не под силу многим здоровым; все видели, что не ради себя, не из
привязанности к жизни он терпит муки, но ради своих воинов не позволяет себе
впадать в отчаяние. Ведь если другие плакали и стенали от страха и горя, то
слезы Никия, несомненно, были вызваны тем, что он сравнивал постыдный провал
похода с теми великими и славными подвигами, которые он надеялся совершить.
Глядя на него, а еще больше вспоминая его слова, его увещания, которыми он
пытался не допустить отплытия в Сицилию, афиняне все больше проникались
мыслью, что Никий наказан незаслуженно. У них пропадала всякая надежда на
богов при виде того, как мужа благочестивого, принесшего столько прекрасных
даров божеству, постигает участь, ничуть не лучшая, чем самых негодных и
малодушных солдат.
27. Несмотря ни на что, Никий своими речами, выражением лица и
обхождением с воинами старался показать, что он выше постигшего их
несчастья. В течение всех восьми дней пути, когда неприятель преследовал их
и наносил удар за ударом, Никий берег от разгрома свое войско, пока у
Полизеловой усадьбы не попал в окружение отряд Демосфена, оторвавшийся от
своих во время схватки с врагом. Демосфен тогда сам пронзил себя мечом, но
не умер, так как враги тут же обступили и удержали его. Никию эту весть
принесли подскакавшие сиракузяне; узнав же от посланных им самим всадников,
что отряд Демосфена захвачен врагом, он счел нужным предложить Гилиппу
перемирие с тем, чтобы афиняне получили возможность уйти из Сицилии, оставив
заложников впредь до возмещения сиракузянам убытков, которые принесла им
война. Но сиракузяне отвергли эти условия, с яростной бранью,
издевательствами и угрозами они продолжали метать копья и пускать стрелы в
афинян, уже оставшихся без воды и без пищи. Тем не менее, Никий продержался
всю ночь и на следующий день, теснимый врагом, подошел к реке Асинару. И
здесь одних столкнули в поток враги, других заставила прыгнуть туда жажда.
Началось чудовищное в своей жестокости избиение, когда глоток воды
оказывался последним в жизни, пока Никий не пал перед Гилиппом со словами:
"Пощады, Гилипп, вы победили! Нет, не за себя прошу, прославившего свое имя
столь великими несчастьями, а за остальных афинян. Вспомните, что на войне
беда может случиться со всяким и что афиняне, когда им сопутствовала удача,
обошлись с вами благосклонно и мягко". Гилиппа тронули и слова и вид Никия.
Он знал, сколько добра сделал Никий лакедемонянам при заключении мира, к
тому же захват живыми стратегов противника сулил еще большую славу. Подняв
Никия с земли, Гилипп старался его успокоить и отдал приказ прекратить
резню. Распоряжение это доходило до солдат медленно, так что оставшихся в
живых было гораздо меньше, чем убитых. Многих, впрочем, незаметно увели к
себе сами солдаты {35}. Оставшихся пленных сиракузяне свели в одно место,
все вооружение, снятое с афинян, развесили вдоль реки на самых больших и
красивых деревьях. Возложив на себя венки, нарядно украсив своих коней, а
афинским остригши гривы, они повернули назад, к Сиракузам. Ценой величайшего
напряжения всех сил, небывалого мужества и отваги они одержали полную победу
в самой знаменитой из войн, какая велась между греками.
28. В совместном собрании сиракузян и союзников народный главарь Эврикл
предложил объявить день захвата Никия в плен праздником и отмечать его
принесением жертв и отдыхом от трудов, праздник же именовать Асинарией в
честь реки. День этот пришелся на двадцать шестое число месяца карнея,
который у афинян называется метагитнионом. С афинянами же Эврикл предлагал
поступить так: рабов и союзников продать, самих же афинян и перешедших на их
сторону сицилийцев послать под охраной в каменоломни, за исключением
стратегов, которых надлежит казнить. Сиракузяне одобряли его мнение, и слова
Гермократа, что хорошо использовать победу важнее, чем победить, были
встречены возмущенным криком, а Гилиппу, который настаивал, чтобы стратеги
живыми были увезены в Лакедемон, граждане, уже раздувшиеся от гордости
своими победами, ответили бранью. Впрочем, еще во время войны сиракузяне
тяготились грубостью Гилиппа и его лаконскоц манерой командования; как
сказано у Тимея, ему ставили в вину скупость и алчность, эту наследственную
болезнь, из-за которой его отец Клеандрид, бравший взятки, принужден был
покинуть отечество. Да и сам Гилипп со страшным позором удалился в изгнание,
когда на него донесли, что он похитил и спрятал под крышей своего дома
тридцать талантов из той тысячи, что Лисандр отправил в Спарту. Подробнее об
этом говорится в жизнеописании Лисандра {36}.
Тимей сообщает, что Демосфен и Никий не были казнены по приказу
сиракузян, как утверждают Филист и Фукидид, но, предупрежденные Гермократом,
воспользовались отсутствием караульных и покончили с собою, пока еще шло
Народное собрание. Тела их были выброшены к воротам и лежали там, доступные
взорам всех любопытствовавших. Мне приходилось слышать, что в Сиракузах, в
одном из храмов, до сих пор показывают искусно отделанный золотом и пурпуром
щит, якобы принадлежавший Никию.
29. Множество афинян погибло в каменоломнях от болезней и скверной
пищи: им давали в день две котилы ячменя и котилу воды, но немалое их число,
- те, кто был похищен или выдавал себя за раба, - было продано. Их продавали
в рабство и ставили на лбу клеймо в виде лошади. Да, были и такие, кому
вдобавок к неволе привелось терпеть еще и это. Но даже в такой крайности им
приносило пользу чувство собственного достоинства и умение себя держать.
Владельцы либо отпускали их на свободу, либо высоко ценили. А некоторых спас
Эврипид. Дело в том, что сицилийцы, вероятно, больше всех греков, живущих за
пределами Аттики, чтили талант Эврипида. Когда приезжающие доставляли им
небольшие отрывки из его произведений, сицилийцы с наслаждением вытверживали
их наизусть и повторяли друг другу. Говорят, что в ту пору многие из
благополучно возвратившихся домой горячо приветствовали Эврипида и
рассказывали ему, как они получали свободу, обучив хозяина тому, что
осталось в памяти из его стихов, или как, блуждая после битвы, зарабатывали
себе пищу и воду пением песен из его трагедий. Нет, стало быть, ничего
невероятного в рассказе о том, что в Кавне какому-то судну сначала не
позволяли укрыться в гавани от пиратов, а затем впустили его, когда после
расспросов удостоверились, что моряки помнят наизусть стихи Эврипида.
30. В Афинах, как рассказывают, не поверили вести о беде, главным
образом из-за того, кто эту весть принес. По-видимому, какой-то чужеземец
сошел на берег в Пирее и, сидя у цирюльника, заговорил о случившемся, как о
чем-то для афинян хорошо известном. Выслушав его, цирюльник, пока еще никто
ничего не узнал, помчался в город и, прибежав к архонтам, прямо на площади
пересказал им слова чужеземца. Как и следовало ожидать, все были испуганы и
смущены, архонты созвали Народное собрание и пригласили цирюльника. Он не
смог ответить вразумительно на вопрос, кто сообщил ему эту новость. Его
сочли выдумщиком и смутьяном и долго пытали, привязав к колесу, пока не
прибыли люди, во всех подробностях поведавшие о несчастье. Лишь тогда
афиняне поверили, что Никий на себе испытал то, о чем так часто их
предупреждал.
Происхождение и богатство (1-3)
Красс во время гражданской войны (4-6)
Политическое соперничество (7)
Подавление Спартака (8-11)
Консульство и триумвират (12-15)
Парфянский поход (16-22)
Битва при Каррах (23-27)
Отступление, плен и смерть (28-33)
- Сопоставление (пер. Т.А. Миллер) (34(1)-38(5)).
1. Марк Красс, отец которого был цензором и триумфатором1, воспитывался
в небольшом доме вместе с двумя братьями. Те женились еще при жизни
родителей, и все сходились за общим обеденным столом. Такая обстановка,
по-видимому, весьма содействовала тому, что Красс в течение всей жизни
оставался воздержным и умеренным. После смерти одного из братьев он женился
на его вдове, имел от нее детей и с этой стороны не уступал в добронравии
никому из римлян. В более зрелом возрасте, однако, он был обвинен в
сожительстве с одной из дев-весталок - Лицинией. Лициния также подверглась
судебному преследованию со стороны некоего Плотина. У Лицинии было
прекрасное имение в окрестностях Рима, и Красс, желая дешево его купить,
усердно ухаживал за Лицинией, оказывал ей услуги и тем навлек на себя
подозрения. Но он как-то сумел, ссылаясь на корыстолюбивые свои побуждения,
снять с себя обвинение в прелюбодеянии, и судьи оправдали его. От Лицинии же
он отстал не раньше, чем завладел ее имением.
2. Римляне утверждают, что блеск его многочисленных добродетелей
омрачается лишь одним пороком - жаждой наживы. А я думаю, что этот порок,
взяв верх над остальными его пороками, сделал их лишь менее заметными.
Лучшим доказательством его корыстолюбия служат и те способы, какими он
добывал деньги, и огромные размеры его состояния. Ибо первоначально Красс
имел не более трехсот талантов, а когда он стал во главе государства, то,
посвятив Геркулесу десятую часть своего имущества, устроив угощение для
народа, выдав каждому римлянину из своих средств на три месяца
продовольствия, - при подсчете своих богатств перед парфянским походом все
же нашел, что стоимость их равна семи тысячам ста талантам. Если говорить
правду, далеко не делающую ему чести, то большую часть этих богатств он
извлек из пламени пожаров и бедствий войны, использовав общественные
несчастья как средство для получения огромнейших барышей. Ибо, когда Сулла,
овладев Римом, стал распродавать имущество казненных, считая и называя его
своей добычей, и стремился сделать соучастниками своего преступления
возможно большее число лиц, и притом самых влиятельных, Красс не отказывался
ни брать от него, ни покупать. Кроме того, имея перед глазами постоянный бич
Рима - пожары и осадку зданий, вызываемую их громоздкостью и скученностью,
он стал приобретать рабов-архитекторов и строителей, а затем, когда их
набралось у него более пятисот, начал скупать горевшие и смежные с ними
постройки, которые задешево продавались хозяевами, побуждаемыми к тому
страхом и неуверенностью. Таким-то образом большая часть Рима стала его
собственностью. Располагая столь значительным числом мастеров, сам он,
однако: кроме собственного дома, не выстроил ничего, а о любителях строиться
говорил, что они помимо всяких врагов сами себя разоряют. Он владел также
великим множеством серебряных рудников, богатых земель, обеспеченных
работниками, но все это можно было считать ничтожным по сравнению со
стоимостью его рабов - столько их у него было, да притом таких, как чтецы,
писцы, пробирщики серебра, домоправители, подавальщики. За обучением их он
надзирал сам, внимательно наблюдая и давая указания, и вообще держался того
мнения, что господину прежде всего надлежит заботиться о своих рабах как об
одушевленных хозяйственных орудиях. Красс был, конечно, прав, полагая, что
всем прочим в хозяйстве следует, как он говорил, распоряжаться через рабов,
а рабами должно управлять самому. Ибо мы видим, что умение вести хозяйство,
в том, что касается неодушевленных предметов, сводится к увеличению доходов,
когда же дело касается людей, - это уже искусство управления. Но неумно было
с его стороны не признавать и не называть богатым того, кто не в состоянии
содержать на свои средства целое войско {2}. Ибо, как сказал Архидам, война
питается не по норме, а потому денежные средства, которых она требует,
неограниченны. И здесь Красс сильно расходится во взглядах с Марием,
который, наделив солдат землей по четырнадцати югеров на каждого и узнав,
что они требуют больше, сказал: "Да не будет впредь ни одного римлянина,
который считал бы малым надел, достаточный для его пропитания".
3. Красс любил показывать свою щедрость гостям. Дом его был открыт для
всех, а своим друзьям он даже давал деньги взаймы без процентов, но вместе с
тем по истечении срока требовал их от должников без снисхождения, так что
бескорыстие его становилось тяжелее высоких процентов. На обедах его
приглашенными были преимущественно люди из народа {1}, простота стола
соединялась с опрятностью и радушием, более приятным, чем роскошь.
Что касается умственных занятий, то он упражнялся главным образом в
ораторском искусстве, стремясь завоевать известность у народа. Будучи от
природы одним из первых ораторов среди римлян, Красс старанием и трудом
достиг того, что превзошел даровитейших мастеров красноречия. Не было,
говорят, такого мелкого и ничтожного дела, за которое он взялся бы не
подготовясь. И не раз, когда Цезарь, Помпей или Цицерон не решались взять на
себя защиту, Красс проводил ее успешно. Этим-то всего больше он и нравился
народу, прослыв человеком, заботящимся о других и готовым помочь. Нравились
также его обходительность и доступность, проявлявшиеся в том, как он
здоровался с приветствовавшими его. Не было в Риме такого безвестного и
незначительного человека, которого он при встрече, отвечая на приветствие,
не назвал бы по имени. Говорят еще, что Красс был сведущ в истории и не чужд
философии. Следовал он учению Аристотеля, наставником же его был Александр,
который совместною жизнью с Крассом доказал свою непритязательность и
кротость, ибо трудно сказать, был ли он беднее до того, как пришел к Крассу,
или, напротив, стал еще беднее после этого. Так, хотя из всех друзей Красса
только Александр сопровождал его в путешествиях, он получал в дорогу кожаный
плащ, который по возвращении у него требовали обратно. Но об этом ниже.
4. Вскоре после того, как Цинна и Марий взяли верх, с полной
очевидностью выяснилось, что возвращаются они не на благо отечества, а с
неприкрытым намерением казнить и губить знатных: те, кого они захватили,
были умерщвлены, в числе их отец и брат Красса. Сам он, тогда еще молодой
человек, избежал непосредственной опасности, но, видя, что он окружен со
всех сторон и что тиранны его выслеживают, Красс взял с собой троих друзей и
десять слуг и с величайшей поспешностью бежал в Испанию, где прежде, в
бытность отца его наместником, он жил и приобрел друзей. Там он застал всех
в великом страхе и трепете перед жестокостью Мария, как будто тот находился
среди них, и, не решившись кому-либо открыться, кинулся в приморское
поместье Вибия Пациана, где была большая пещера, спрятался в ней, а к Вибию
послал одного из своих рабов на разведку, так как и припасы его были уже на
исходе. Вибий же, услышав о Крассе, обрадовался его спасению, спросил о
числе его спутников и где они находятся. От личного свидания он воздержался,
но, тотчас проведя к тому месту управляющего имением, приказал ежедневно
носить Крассу готовый обед, ставить его на камень и молча удаляться, не
любопытствуя и ничего не высматривая. За излишнее любопытство Вибий
пригрозил ему смертью, а за верную службу обещал свободу.
Пещера эта находится неподалеку от моря. Замыкающие ее со всех сторон
скалы оставляют проход - узкую, едва заметную расщелину, ведущую внутрь.
Всякого входящего туда поражает необычайная высота пещеры, а в ширину она
расходится в виде просторных, сообщающихся между собой гротов. Здесь нет
недостатка ни в воде, ни в свете, так как под самой скалой бьет источник
чрезвычайно приятной на вкус воды, а природные трещины, обращенные в ту
сторону, где скалы всего ярче освещены, пропускают в пещеру свет, так что
днем в ней бывает светло. Воздух внутри не влажен и чист, потому что
благодаря плотности своей скала не впитывает струящуюся влагу, а дает ей
стекать в источник.
5. Все время, пока Красс с товарищами жил здесь, ежедневно появлялся
человек, приносивший еду. Он их не видел и не знал; им же он был виден, так
как они поджидали его, зная время его прихода. Кушанья к обеду бывали
приготовлены в изобилии и не только удовлетворяли их потребности, но и
доставляли удовольствие, ибо Вибий решил в заботах своих о Крассе всячески
выказывать ему радушие. Пришла ему также в голову мысль о возрасте Красса
{3}, о том, что он еще молод и что следует подумать о приличествующих его
годам удовольствиях, ибо, как полагал Вибий, удовлетворять только насущные
нужды - значит служить скорее по необходимости, чем из расположения. Итак,
взяв с собою двух красивых прислужниц, он пошел к морю, а придя на место,
указал им вход в пещеру и велел войти туда, откинув страх. При виде вошедших
Красс испугался, полагая, что убежище его выслежено и обнаружено, и спросил
девушек, кто они и что им нужно. Когда же те, наученные Вибием, ответили,
что ищут скрывающегося здесь своего господина, Красс, поняв любезную шутку
Вибия, принял девушек, и они жили с ним все остальное время, осведомляя о
его нуждах Вибия. Фенестелла говорит, что видел одну из них уже старухой и
не раз слышал, как она охотно вспоминала и рассказывала об этом случае.
6. Так прожил Красс, скрываясь, восемь месяцев и вышел лишь после того,
как узнал о смерти Цинны. К нему стеклось немало людей. Красс отобрал из них
две тысячи пятьсот человек и выступил, держа путь через города. По
свидетельству многих писателей, он разграбил один из них - Малаку, но сам
он, говорят, отрицал это и опровергал тех, кто заводил об этом речь.
Собрав затем несколько грузовых судов и переправившись в Африку, Красс
явился к Метеллу Пию, знатному мужу, собравшему немалое войско. Пробыл здесь
Красс, однако, недолго. Поссорившись с Метеллом, он уехал к Сулле и
оставался среди его приверженцев, пользуясь величайшим почетом. После
переправы в Италию Сулла, желая использовать всю бывшую с ним молодежь как
усердных соратников, каждого из них приставил к какому-нибудь делу. Красс,
которому поручено было отправиться в землю марсов для набора войска, просил
дать ему охрану, так как дорога проходила вблизи неприятеля. Сулла же,
разгневавшись на него, резко ответил: "Я даю тебе в провожатые твоего отца,
брата, друзей, родных - за них, незаконно и без вины казненных, я мщу
убийцам!". Получив такую отповедь, Красс, задетый за живое, тотчас же
отправился и, отважно пробившись сквозь неприятельское расположение, собрал
многочисленное войско, а затем ревностно помогал Сулле в его борьбе. После
этих-то успехов, говорят, и зародились в нем впервые честолюбивые замыслы и
стремление соперничать в славе с Помпеем. Помпей, хотя и годами был моложе
Красса, и родился от отца, пользовавшегося в Риме дурною репутацией,
навлекшего на себя глубокую ненависть сограждан, уже покрыл себя блеском
побед в тогдашних войнах и выказал себя поистине великим, так что Сулла
вставал при его появлении, обнажал голову и называл его императором - такой
чести он не часто удостаивал даже и старших по возрасту и равных себе по
положению людей. Это раззадоривало и раздражало Красса, которого не без
основания ставили ниже Помпея. Ему недоставало опытности, а красоту его
подвигов губили владевшие им от природы злые силы - корыстолюбие и
скаредность. Так, после взятия умбрийского города Тудертии он был заподозрен
в присвоении большей части ценностей, и об этом донесли Сулле. Но в сражении
под Римом, оказавшемся самым большим из всех и последним, в то время как
Сулла потерпел поражение и его войска были отброшены и частью перебиты,
Красс, начальствовавший над правым крылом, одержал победу и преследовал
неприятеля до самой ночи, после чего послал к Сулле сообщить об успехе и
просить обеда для воинов.
Во время казней и конфискаций о нем опять пошла дурная слава - что он
скупает за бесценок богатейшие имущества или выпрашивает их себе в дар.
Говорят также, что в Бруттии он кого-то внес в списки не по приказу Суллы, а
из корыстных побуждений и что возмущенный этим Сулла уже больше не
пользовался его услугами ни для каких общественных дел. Красс был очень
силен в умении уловлять людей лестью, но и в свою очередь легко уловлялся
льстивыми речами. Отмечают в нем еще одну особенность: будучи сам до
последней степени алчен, он терпеть не мог себе подобных и всячески поносил
их.
7. Его мучило, что Помпей достиг замечательных успехов,
предводительствуя войсками, что он получил триумф до того, как стал
сенатором, и что сограждане прозвали его Магном [Magnus], т.е. Великим. И
когда однажды кто-то сказал, что пришел Помпей Великий, Красс со смехом
спросил, какой же он величины. Отчаявшись сравняться с Помпеем на военном
поприще, он погрузился в гражданские дела и ценою больших усилий, ведя
судебные защиты, ссужая деньгами и поддерживая тех, кто домогался чего-либо
у народа, приобрел влияние и славу, равную той, какую снискал себе Помпей
многими великими походами. В результате же с ними происходило нечто
неожиданное: пока Помпея не было в Риме, влияние и известность его были
преобладающими благодаря славе его походов. Когда же Помпей сам был в Риме,
в борьбе за влияние его часто побеждал Красс, причиною чего было высокомерие
Помпея и его недоступность в обхождении: он избегал народа, держался вдали
от форума, а из просивших о поддержке помогал лишь немногим и то неохотно,
предпочитая в полной мере сохранить влияние, которым он располагал, на
случай, если придется использовать его для самого себя. Красс же постоянно
оказывал всем содействие, не был ни нелюдимым, ни недоступным и, живя среди
непрерывных хлопот, обходительностью своей и доброжелательством брал верх
над чванным Помпеем. Что касается внешней представительности, убедительности
речи и привлекательности черт лица, то качества эти, как говорят, были
одинаково присущи обоим.
Соперничество не увлекало, однако, Красса на путь вражды или
какого-нибудь недоброжелательства; его огорчало, что Помпей и Цезарь
почитались стоящими выше его, но к честолюбию не присоединялось ни
враждебности, ни коварства. Правда, Цезарь, взятый в плен пиратами {4},
находясь под стражей, воскликнул: "Какую радость вкусишь ты, Красс, когда
узнаешь о моем пленении!" Но позже они по-дружески сблизились между собой,
и, когда Цезарь собирался отправиться в Испанию в качестве претора, денег же
не имел, а кредиторы донимали его и задерживали отъезд, Красс не остался в
стороне и выручил Цезаря, поручившись за него на сумму в восемьсот тридцать
талантов.
Между тем Рим разделился на три стана - Помпея, Цезаря и Красса (ибо
слава Катона была больше его влияния и сила его заключалась главным образом
в том, что им восхищались), причем разумная, положительная часть граждан
почитала Помпея, люди пылкие и неуравновешенные воспламенялись надеждами,
внушаемыми Цезарем, Красс же, занимая промежуточную позицию, с выгодой
пользовался поддержкой и тех и других. Постоянно меняя свои взгляды на дела
управления, он не был ни надежным другом, ни непримиримым врагом, а легко
отказывался ради личной выгоды как от расположения, так и от вражды, так что
в короткое время много раз был то сторонником, то противником одних и тех же
людей либо одних и тех же законов. Сила его заключалась и в умении угождать,
но прежде всего - во внушаемом им страхе. Недаром Сициний, человек,
доставлявший немало хлопот тогдашним должностным лицам и вожакам народа, на
вопрос, почему он одного лишь Красса не трогает и оставляет в покое,
ответил: "У него сено на рогах". Дело в том, что римляне имели обыкновение
навязывать бодливому быку на рога сено для предостережения прохожих.
8. Восстание гладиаторов, известное также под названием Спартаковой
войны и сопровождавшееся разграблением всей Италии, было вызвано следующими
обстоятельствами.
Некий Лентул Батиат содержал в Капуе школу гладиаторов, большинство
которых были родом галлы и фракийцы. Попали эти люди в школу не за
какие-нибудь преступления, но исключительно из-за жестокости хозяина,
насильно заставившего их учиться ремеслу гладиаторов. Двести из них
сговорились бежать. Замысел был обнаружен, но наиболее дальновидные, в числе
семидесяти восьми, все же успели убежать, запасшись захваченными где-то
кухонными ножами и вертелами. По пути они встретили несколько повозок,
везших в другой город гладиаторское снаряжение, расхитили груз и
вооружились15. Заняв затем укрепленное место, гладиаторы выбрали себе трех
предводителей. Первым из них был Спартак, фракиец, происходивший из племени
медов, - человек, не только отличавшийся выдающейся отвагой и физической
силой, но по уму и мягкости характера стоявший выше своего положения и
вообще более походивший на эллина, чем можно было ожидать от человека его
племени. Рассказывают, что однажды, когда Спартак впервые был приведен в Рим
на продажу, увидели, в то время как он спал, обвившуюся вокруг его лица
змею. Жена Спартака, его соплеменница, одаренная однако же даром пророчества
и причастная к Дионисовым таинствам, объявила, что это знак предуготованной
ему великой и грозной власти, которая приведет его к злополучному концу.
Жена и теперь была с ним, сопровождая его в бегстве.
9. Прежде всего гладиаторы отбили нападение отрядов, пришедших из
Капуи, и, захватив большое количество воинского снаряжения, с радостью
заменили им гладиаторское оружие, которое и бросили как позорное и
варварское. После этого для борьбы с ними был послан из Рима претор Клавдий
с трехтысячным отрядом. Клавдий осадил их на горе5, взобраться на которую
можно было только по одной узкой и чрезвычайно крутой тропинке. Единственный
этот путь Клавдий приказал стеречь; со всех остальных сторон были отвесные
гладкие скалы, густо заросшие сверху диким виноградом. Нарезав подходящих
для этого лоз, гладиаторы сплели из них прочные лестницы такой длины, чтобы
те могли достать с верхнего края скал до подножия, и затем благополучно
спустились все, кроме одного, оставшегося наверху с оружием. Когда прочие
оказались внизу, он спустил к ним все оружие и, кончив это дело,
благополучно спустился и сам. Римляне этого не заметили, и гладиаторы,
обойдя их с тыла, обратили пораженных неожиданностью врагов в бегство и
захватили их лагерь. Тогда к ним присоединились многие из местных волопасов
и овчаров - народ все крепкий и проворный. Одни из этих пастухов стали
тяжеловооруженными воинами, из других гладиаторы составили отряды лазутчиков
и легковооруженных.
Вторым против гладиаторов был послан претор Публий Вариний. Вступив
сначала в бой с его помощником, Фурием, предводительствовавшим отрядом в три
тысячи человек, гладиаторы обратили его в бегство, а затем Спартак подстерег
явившегося с большими силами Коссиния, советника Вариния и его товарища по
должности, в то время как он купался близ Салин {6}, и едва не взял его в
плен. Коссинию удалось спастись с величайшим трудом, Спартак же, овладев его
снаряжением, стал немедленно преследовать его по пятам и после
кровопролитного боя захватил его лагерь. В битве погиб и Коссиний. Вскоре
Спартак, разбив в нескольких сражениях самого претора, в конце концов взял в
плен его ликторов и захватил его коня.
Теперь Спартак стал уже великой и грозной силой, но как здравомыслящий
человек ясно понимал, что ему все же не сломить могущества римлян, и повел
свое войско к Альпам, рассчитывая перейти через горы и, таким образом, дать
каждому возможность вернуться домой - иным во Фракию, другим в Галлию. Но
люди его, полагаясь на свою силу и слишком много возомнив о себе, не
послушались и на пути стали опустошать Италию.
Раздражение, вызванное в сенате низким и недостойным характером
восстания, уступило место страху и сознанию опасности, и сенат отправил
против восставших, как на одну из труднейших и величайших войн, обоих
консулов разом. Один из них, Геллий, неожиданно напав на отряд германцев, из
высокомерия и заносчивости отделившихся от Спартака, уничтожил его целиком.
Другой, Лентул, с большими силами окружил самого Спартака, но тот, перейдя в
наступление, разбил его легатов и захватил весь обоз. Затем он двинулся к
Альпам, навстречу же ему во главе десятитысячного войска выступил Кассий,
наместник той части Галлии, что лежит по реке Паду. В завязавшемся сражении
претор был разбит наголову, понес огромные потери в людях и сам едва спасся
бегством.
10. Узнав обо всем этом, возмущенный сенат приказал консулам не
трогаться с места и поставил во главе римских сил Красса. За Крассом
последовали многие представители знати, увлеченные его славой и чувством
личной дружбы к нему. Сам он расположился у границы Пицена, рассчитывая
захватить направлявшегося туда Спартака, а легата своего Муммия во главе
двух легионов послал в обход с приказанием следовать за неприятелем, не
вступая, однако, в сражение и избегая даже мелких стычек. Но Муммий, при
первом же случае, позволявшем рассчитывать на успех, начал бой и потерпел
поражение, причем многие из его людей были убиты, другие спаслись бегством,
побросав оружие. Оказав Муммию суровый прием, Красс вновь вооружил разбитые
части, но потребовал от них поручителей в том, что оружие свое они впредь
будут беречь. Отобрав затем пятьсот человек - зачинщиков бегства и разделив
их на пятьдесят десятков, он приказал предать смерти из каждого десятка по
одному человеку - на кого укажет жребий. Так Красс возобновил бывшее в ходу
у древних и с давних пор уже не применявшееся наказание воинов {7}, этот вид
казни сопряжен с позором и сопровождается жуткими и мрачными обрядами,
совершающимися у всех на глазах.
Восстановив порядок в войсках, Красс повел их на врагов, а Спартак тем
временем отступил через Луканию и вышел к морю. Встретив в проливе
киликийских пиратов, он решил перебраться с их помощью в Сицилию, высадить
на острове две тысячи человек и снова разжечь восстание сицилийских рабов,
едва затухшее незадолго перед тем {8}: достаточно было бы искры, чтобы оно
вспыхнуло с новой силой. Но киликийцы, условившись со Спартаком о перевозке
и приняв дары, обманули его и ушли из пролива. Вынужденный отступить от
побережья, Спартак расположился с войском на Регийском полуострове. Сюда же
подошел и Красс. Сама природа этого места подсказала ему, что надо делать.
Он решил прекратить сообщение через перешеек, имея в виду двоякую цель:
уберечь солдат от вредного безделья и в то же время лишить врагов подвоза
продовольствия. Велика и трудна была эта работа, но Красс выполнил ее до
конца и сверх ожидания быстро. Поперек перешейка, от одного моря до другого,
вырыл он ров длиной в триста стадиев {9}, шириною и глубиною в пятнадцать
футов, а вдоль всего рва возвел стену, поражавшую своей высотой и
прочностью. Сначала сооружения эти мало заботили Спартака, относившегося к
ним с полным пренебрежением, но когда припасы подошли к концу и нужно было
перебираться в другое место, он увидел себя запертым на полуострове, где
ничего нельзя было достать. Тогда Спартак, дождавшись снежной и бурной
зимней ночи, засыпал небольшую часть рва землей, хворостом и ветками и
перевел через него третью часть своего войска.
11. Красс испугался; его встревожила мысль, как бы Спартак не вздумал
двинуться прямо на Рим. Вскоре, однако, он ободрился, узнав, что среди
восставших возникли раздоры и многие, отпав от Спартака, расположились
отдельным лагерем у Луканского озера. (Вода в этом озере, как говорят, время
от времени меняет свои свойства, становясь то пресной, то соленой и негодной
для питья). Напав на этот отряд, Красс прогнал его от озера, но не смог
преследовать и истреблять врагов, так как внезапное появление Спартака
остановило их бегство. Раньше Красс писал сенату о необходимости вызвать и
Лукулла из Фракии {10-11} и Помпея из Испании, но теперь сожалел о своем
шаге и спешил окончить войну до прибытия этих полководцев, так как
предвидел, что весь успех будет приписан не ему, Крассу, а тому из них,
который явится к нему на помощь. По этим соображениям он решил, не медля,
напасть на те неприятельские части, которые, отделившись, действовали
самостоятельно под предводительством Гая Канниция и Каста. Намереваясь
занять один из окрестных холмов, он отрядил туда шесть тысяч человек с
приказанием сделать все возможное, чтобы пробраться незаметно. Стараясь
ничем себя не обнаружить, люди эти прикрыли свои шлемы. Тем не менее их
увидели две женщины, приносившие жертвы перед неприятельским лагерем, и
отряд оказался бы в опасном положении, если бы Красс не подоспел вовремя и
не дал врагам сражения - самого кровопролитного за всю войну. Положив на
месте двенадцать тысяч триста неприятелей, он нашел среди них только двоих,
раненных в спину, все остальные пали, оставаясь в строю и сражаясь против
римлян.
За Спартаком, отступавшим после этого поражения к Петелийским горам,
следовали по пятам Квинтий, один из легатов Красса, и квестор Скрофа. Но
когда Спартак обернулся против римлян, они бежали без оглядки и едва
спаслись, с большим трудом вынеся из битвы раненого квестора. Этот успех и
погубил Спартака, вскружив головы беглым рабам. Они теперь и слышать не
хотели об отступлении и не только отказывались повиноваться своим
начальникам, но, окружив их на пути, с оружием в руках принудили вести
войско назад через Луканию на римлян. Шли они туда же, куда спешил и Красс,
до которого стали доходить вести о приближавшемся Помпее; да и в дни выборов
было много толков о том, что победа над врагами должна быть делом Помпея:
стоит ему явиться - и с войной будет покончено одним ударом. Итак, Красс,
желая возможно скорее сразиться с врагами, расположился рядом с ними и начал
рыть ров. В то время как его люди были заняты этим делом, рабы тревожили их
своими налетами. С той и другой стороны стали подходить все большие
подкрепления, и Спартак был, наконец, поставлен в необходимость выстроить
все свое войско. Перед началом боя ему подвели коня, но он выхватил меч и
убил его, говоря, что в случае победы получит много хороших коней от врагов,
а в случае поражения не будет нуждаться и в своем. С этими словами он
устремился на самого Красса; ни вражеское оружие, ни раны не могли его
остановить, и все же к Крассу он не пробился и лишь убил двух столкнувшихся
с ним центурионов. Наконец, покинутый своими соратниками, бежавшими с поля
битвы, окруженный врагами, он пал под их ударами, не отступая ни на шаг и
сражаясь до конца.
Хотя Красс умело использовал случай, предводительствовал успешно и
лично подвергался опасности, все же счастье его не устояло перед славой
Помпея. Ибо те рабы, которые ускользнули от него, были истреблены Помпеем, и
последний писал в сенат, что в открытом бою беглых рабов победил Красс, а он
уничтожил самый корень войны. Помпей, конечно, со славою отпраздновал триумф
как победитель Сертория и покоритель Испании. Красс и не пытался требовать
большого триумфа за победу в войне с рабами, но даже и пеший триумф,
называемый овацией, который ему предоставили, был сочтен неуместным и
унижающим достоинство этого почетного отличия. Чем пеший триумф отличается
от большого и о названии его говорится в жизнеописании Марцелла {12}.
12. Тотчас же вслед за этим Помпею было предложено консульство, а
Красс, надеясь стать его товарищем по должности, не задумался просить Помпея
о содействии, и тот с радостью выразил свою полную на то готовность, ибо ему
хотелось, чтобы Красс так или иначе всегда был обязан ему за какую-нибудь
любезность; он стал усердно хлопотать и, наконец, заявил в Народном
собрании, что он будет столь же благодарен за товарища по должности, как и
за само консульство. Однако, находясь у власти, Красс и Помпей не сохранили
дружеских отношений. Расходясь почти во всем, ожесточаясь друг против друга
и соперничая между собой, они сделали свое консульство бесполезным для
государства и ничем его не ознаменовали, если не считать того, что Красс,
совершив грандиозное жертвоприношение Гераклу, угостил народ на десяти
тысячах столов и дал каждому хлеба на три месяца. Уже консульство их
подходило к концу, когда однажды в Народном собрании римский всадник Гай
Аврелий, человек не знатный, по образу жизни сельский житель, общественными
делами не занимавшийся, поднявшись на возвышение для оратора, рассказал о
бывшем ему во сне видении: "Сам Юпитер, - сказал он, - явился мне и велел
объявить всенародно его волю, чтобы вы не ранее дозволили консулам сложить с
себя власть, чем они станут друзьями". В то время как человек этот говорил,
а народ призывал консулов к примирению, Помпей стоял молча, а Красс первый,
подав ему руку, сказал: "Полагаю, сограждане, что я не совершаю ничего
низкого или недостойного себя, делая первый шаг и предлагая любовь и дружбу
Помпею, которого вы, когда он еще был безбородым, провозгласили Великим и
еще не участвующего в сенате признали заслуживающим триумфа".
13. Вот все, что в консульстве Красса достойно упоминания, цензорство
же его оказалось совершенно бесцельным и безрезультатным, ибо он не произвел
ни пересмотра списков сената, ни обследования всадников, ни оценки имущества
граждан. Товарищем его по должности был Лутаций Катул, человек самый кроткий
из всех римлян, и все же, когда Красс затеял опасное и несправедливое дело,
намереваясь превратить Египет в данника римлян, Катул, говорят,
воспротивился этому самым решительным образом. Отсюда возникло разногласие
между ними, и они добровольно сложили с себя власть.
Во время важных событий, связанных с заговором Катилины и едва не
приведших к ниспровержению государственного порядка в Риме, некоторое
подозрение коснулось и Красса: нашелся человек, назвавший его заговорщиком,
но никто этому не поверил. Правда, и Цицерон {13} в одном из своих сочинений
недвусмысленно винит Красса и Цезаря, но это сочинение было издано лишь
после смерти их обоих. В другом же сочинении - "О консульстве" - Цицерон
рассказывает, как Красс, явившись к нему ночью, принес письмо, касавшееся
дела Катилины, и уже тогда подтвердил, что заговор существует. Как бы то ни
было, Красс с тех пор питал постоянную ненависть к Цицерону, но открыто
вредить последнему мешал ему сын. Ибо Публий, начитанный и любознательный,
был привязан к Цицерону в такой степени, что, когда тот подвергся судебному
преследованию, он вместе с ним сменил одежду на траурную и заставил сделать
то же и других молодых людей. В конце концов он убедил отца примириться с
Цицероном.
14. Цезарь же, едва возвратившись из провинции, стал готовиться к
соисканию консульской должности. Он видел, что Красс и Помпей снова не ладят
друг с другом, и не хотел просьбами, обращенными к одному, сделать себя
врагом другого, а вместе с тем не надеялся на успех без поддержки обоих.
Тогда он занялся их примирением, постоянно внушая им, что, вредя друг другу,
они лишь усиливают Цицеронов, Катулов и Катонов, влияние которых обратится в
ничто, если они, Красс и Помпей, соединившись в дружеский союз, будут
править совместными силами и по единому плану. Убедив и примирив их, Цезарь
составил и слил из всех троих непреоборимую силу, лишившую власти и сенат и
народ, причем повел дело так, что те двое не стали сильнее один через
другого, но сам он через них приобрел силу и вскоре при поддержке того и
другого блистательно прошел в консулы. Цезарь превосходно управлял делами, и
постановлением Народного собрания Красс и Помпей дали ему войско и послали в
Галлию, засадив его таким образом как бы в крепость и полагая, что, закрепив
за ним власть над доставшейся ему провинцией, они смогут без помехи поделить
между собой все остальное. Помпея на этот шаг толкнуло его безмерное
честолюбие, а к старой болезни Красса - корыстолюбию - из-за подвигов Цезаря
присоединилась новая неудержимая страсть к трофеям и триумфам. Уступая
Цезарю в этом одном и считая себя в остальном выше него, Красс не успокоился
до тех пор, пока замыслы его не привели к его бесславной смерти и к
народному бедствию.
Цезарь приехал из Галлии в город Луку, и туда же собрались многие из
римлян, в том числе Красс и Помпей, которые частным образом сговорились с
ним крепко держаться за власть и подчинить себе все управление: Цезарю
предстояло остаться во главе своего войска, а Красс и Помпей должны были
взять себе другие провинции и войска. Путь к этому был один - искать второго
консульства, а для этого нужно было, чтобы Цезарь, в то время как они будут
домогаться власти, помогал им, переписываясь с друзьями и посылая побольше
воинов для подачи голосов в их пользу.
15. Вернувшись после этого в Рим, Красс и его сторонники встретили
общую подозрительность: распространилась упорная молва, что не к добру было
то свидание. Когда в сенате Марцеллин и Домиций спросили Помпея, намерен ли
он выставить свою кандидатуру, тот ответил, что, быть может, он ее и
выставит, а может быть, и нет. На вторичный вопрос о том же он сказал, что
сделает это для добрых граждан, но не сделает для дурных. Помпей в ответах
своих показался всем надменным и чванным, Красс же ответил скромнее, заявив,
что если это может принести пользу государству, то он будет домогаться
власти, в противном случае - воздержится. После такого ответа искать
консульства решились и некоторые другие, в том числе Домиций. Но когда Красс
и Помпей явно обнаружили свои намерения, иные из соискателей, испугавшись,
отступили, Домиция же, своего родственника и друга, подбодрял Катон, увещая
и побуждая не отказываться от надежды, так как ему предстоит бороться за
общую свободу; ибо Помпею и Крассу нужна не консульская должность, а
тиранния, и то, что ими делается, - не соискание консульства, а захват
провинций и войск. Внушая все это и сам думая так, Катон привел Домиция на
форум едва ли не против его воли, причем многие к ним примкнули. И немало
удивлялись люди: "Почему Помпей и Красс вторично ищут консульства, почему
опять оба вместе, почему не с кем-либо другим? Ведь у нас есть много мужей,
несомненно достойных управлять делами вместе с Крассом или вместе с
Помпеем". Устрашившись этих толков, пособники Помпея не остановились ни
перед какими бесчинствами и насилиями и в довершение всего устроили засаду
Домицию, еще до света спускавшемуся на форум в сопровождении других лиц,
убили несшего перед ним факел, многих ранили, в том числе Катона, а прочих
обратили в бегство и заперли в доме, после чего Помпей и Красс были избраны
консулами. Вскоре они опять окружили курию вооруженными людьми, прогнали с
форума Катона и убили нескольких человек, оказавших сопротивление; Цезарю
они продлили власть на второе пятилетие, а себе из провинций выбрали Сирию и
обе Испании. Был брошен жребий: Сирия досталась Крассу, испанские же
провинции - Помпею.
16. Жеребьевка эта удовлетворила всех. Большинство народа желало, чтобы
Помпей находился поблизости от города, да и Помпей, влюбленный в свою жену
{14}, намерен был проводить здесь большую часть времени. Красс же, как
только выпал ему жребий, не мог скрыть своей радости, считая, что более
блестящей удачи, чем на этот раз, у него еще не бывало. Перед народом и
посторонними он еще как-то себя сдерживал, но среди близких ему людей
говорил много пустого и ребяческого, не соответствующего ни его возрасту, ни
характеру, ибо вообще-то он вовсе не был хвастуном и гордецом. Но тогда,
возгордясь безмерно и утратив рассудок, уже не Сирией и не парфянами
ограничивал он поле своих успехов, называл детскими забавами походы Лукулла
против Тиграна и Помпея против Митридата, и мечты его простирались до
бактрийцев, индийцев и до моря, за ними лежащего. Хотя в постановлении
Народного собрания, касавшемся Красса, ничего не было сказано о парфянской
войне, но все знали, что Красс к ней неудержимо стремится. К тому же Цезарь
написал ему из Галлии, одобряя его намерения и поощряя его к войне. Так как
народный трибун Атей обнаружил намерение препятствовать походу Красса и
многие к нему присоединились, считая недопустимым, чтобы кто-либо пошел
войной против людей, ни в чем не провинившихся, да притом еще связанных с
Римом договором, Красс, испугавшись, обратился к Помпею с просьбой оказать
ему поддержку и проводить его из города. Ибо велик был почет, каким
пользовался Помпей среди простого народа. И на этот раз вид Помпея, идущего
впереди со спокойным взором и спокойным лицом, успокоил толпу, собравшуюся
было поднять крик и задержать Красса: люди молча расступились и дали им
дорогу. Но навстречу выступил Атей и начал с того, что обратился к Крассу,
умоляя не идти дальше, а затем приказал ликтору схватить и остановить его.
Однако другие трибуны этому воспротивились, и ликтор отпустил Красса, Атей
же подбежал к городским воротам, поставил там пылающую жаровню, и, когда
Красс подошел, Атей, воскуряя фимиам и совершая возлияния, начал изрекать
страшные, приводящие в трепет заклятия и призывать, произнося их имена,
каких-то ужасных, неведомых богов. По словам римлян, эти таинственные
древние заклинания имеют такую силу, что никто из подвергшихся им не избежал
их действия, да и сам произносящий навлекает на себя несчастье, а потому
изрекают их лишь немногие и в исключительных случаях. Поэтому и Атея
порицали за то, что он, вознегодовав на Красса ради государства, на это же
государство наложил такие заклятия и навел такой страх.
17. Красс прибыл в Брундизий. Море, как всегда зимою, было неспокойно,
но Красс ждать не стал, отплыл и потерял в пути много судов. Собрав
уцелевшую часть войска, он спешно двинулся сушей, через Галатию. Здесь
застал он царя Дейотара, человека очень старого, занятого тогда основанием
нового города. "Царь! - сказал он ему шутя, - в двенадцатом часу {15}
начинаешь ты строить". А галат, засмеявшись, ответил: "Да и ты, император,
как я вижу, не слишком-то рано идешь на парфян". Крассу было за шестьдесят,
а выглядел он еще старше своих лет.
На первых порах по прибытии на место течение дел отвечало надеждам
Красса. Ибо он без труда навел мост через Евфрат, спокойно переправил войско
и занял многие города в Месопотамии, сдавшиеся ему добровольно. В одном из
них, где неограниченно правил некий Аполлоний, было убито сто римских
солдат, после чего Красс привел к городу войско и, овладев им, разграбил все
ценности, а жителей продал в рабство. Греки называли этот город Зенодотией.
По случаю покорения его Красс позволил войску провозгласить себя
императором, чем навлек на себя великий стыд, так как, удовлетворившись
столь малым, показал, что у него нет никакой надежды совершить что-либо
большее. Оставив в покоренных городах караульные отряды, общим числом в семь
тысяч пехотинцев и тысячу всадников, сам Красс ушел в Сирию на зимние
квартиры и, кроме того, - чтобы встретиться с сыном, который во главе тысячи
отборных всадников прибыл от Цезаря из Галлии, украшенный знаками отличия за
доблесть.
Можно полагать, что это было первой его ошибкой (если не считать самого
похода, оказавшегося величайшей из ошибок): вместо того, чтобы идти вперед и
занять Вавилон и Селевкию, города, неизменно враждебные парфянам, он дал
врагам время подготовиться. Обвиняли Красса и за дела его в Сирии, которые
подобали скорее дельцу, чем полководцу. Ибо не проверкою своих вооруженных
сил занимался он и не упражнением солдат в военных состязаниях, а исчислял
доходы с городов и много дней подряд взвешивал и мерил сокровища богини в
Иераполе {16}, предписывал городам и правителям производить набор воинов, а
потом за деньги освобождал их от этой повинности. Всем этим Красс обесславил
себя и заслужил презрение. И вот от этой самой богини, которую иные называют
Афродитой, иные Герой, а иные считают причиной и естественной силой,
породившей из влаги начала и зачатки всего и открывшей людям первоисточник
всех благ, было ему первое знамение: при выходе из храма первым упал молодой
Красс, а затем, запнувшись за него, упал и старший.
18. В то время как Красс стал уже стягивать войска, снимая их с зимних
стоянок, к нему явились послы от Арсака с кратким извещением: они заявили,
что если войско послано римским народом, то война будет жестокой и
непримиримой, если же, как слышно, Красс поднял на парфян оружие и захватил
их земли не по воле отечества, а ради собственной выгоды, то Арсак
воздерживается от войны и, снисходя к годам Красса, отпускает римлянам их
солдат, которые находятся скорее под стражей, чем на сторожевой службе.
Когда же Красс стал хвастаться, что даст ответ в Селевкии, старший из
послов, Вагиз, засмеялся и, показав ему на обращенную вверх ладонь, ответил:
"Скорее тут вырастут волосы, Красс, чем ты увидишь Селевкию". Затем послы
возвратились к царю Гироду и объявили, что предстоит война.
Между тем из городов Месопотамии, в которых стояли римские гарнизоны,
явились, насилу вырвавшись оттуда, несколько солдат с тревожными вестями.
Они видели собственными глазами целые скопища врагов и были свидетелями
сражений, данных неприятелем при штурмах городов. Все это они передавали,
как водится, в преувеличенно страшном виде, уверяя, будто от преследующих
парфян убежать невозможно, сами же они в бегстве неуловимы, будто их
диковинные стрелы невидимы в полете и раньше, чем заметишь стрелка, пронзают
насквозь все, что ни попадается на пути, а вооружение закованных в броню
всадников такой работы, что копья их все пробивают, а панцири выдерживают
любой удар. Солдаты слышали это, и мужество их таяло. Раньше они были
уверены, что парфяне ничем не отличаются ни от армян, ни от каппадокийцев,
которых Лукулл бил и грабил, сколько хотел, считали, что самое трудное в
этой войне - предстоящий долгий путь и преследование беглецов, ускользающих
из рук, а теперь, вопреки надеждам, предвидели борьбу и большие опасности,
так что даже некоторые из начальников полагали, что Крассу следовало бы
остановиться и созвать совет, чтобы вновь обсудить общее положение дел. В
числе их был и квестор Кассий {17}. Да и гадатели тайно давали знать, что
при жертвоприношениях Крассу постоянно выходят дурные и неотвратимые
предзнаменования. Но Красс не обращал внимания ни на гадателей, ни на тех,
кто советовал ему что-либо другое, кроме как торопиться.
19. В особенности же ободрил Красса Артабаз, царь армянский. Он прибыл
в лагерь с шестью тысячами всадников - то были, как их называли, царские
стражи и провожатые. Артабаз обещал еще десять тысяч конных латников и три
тысячи пехоты, беря их содержание на себя. Царь убеждал Красса вторгнуться в
Парфию через Армению, так как там он не только будет иметь в изобилии все
необходимое для войска, - об этом позаботится сам царь, - но и совершит путь
в безопасности, будучи защищен он врага горами, непрерывной чередой холмов,
словом местностью, неудобопроходимой для конницы - единственной силы парфян.
Красс остался очень доволен расположением царя и его щедрой помощью, но
сказал, что пойдет через Месопотамию, где оставлено много храбрых римских
воинов. После этого царь армянский уехал.
В то время как Красс переправлял войско через реку {18} у Зевгмы, много
раз прогрохотал небывалой силы гром, частые молнии засверкали навстречу
войску, и ветер, сопровождаемый тучами и грозой, налетев на понтонный мост,
разрушил и разметал большую его часть. Место, где Красс предполагал разбить
лагерь, было дважды поражено молнией. Одна из лошадей полководца в блестящей
сбруе увлекла возничего к реке и исчезла под водою. Говорят также, что
первый орел, который был поднят, сам собою повернулся назад. И еще
совпадение: когда после переправы солдатам стали раздавать еду, в первую
очередь были выданы чечевица и соль, которые у римлян считаются знаками
траура и ставятся перед умершими. Затем у самого Красса, когда он произносил
речь, вырвались слова, страшно смутившие войско. Ибо он сказал, что мост
через реку он приказывает разрушить, дабы никто из солдат не вернулся назад.
Он должен был бы, почувствовав неуместность этих слов, взять их обратно или
объяснить их смысл оробевшим людям. Но Красс со свойственной ему
самоуверенностью пренебрег этим. Наконец, в то время как он приносил
очистительную жертву и жрец подал ему внутренности животного, он выронил их
из рук. Видя опечаленные лица присутствующих, Красс, улыбнувшись, сказал:
"Такова уж старость! Но оружия мои руки не выронят".
20. С этого места он двинулся вдоль реки с семью легионами, без малого
четырьмя тысячами всадников и легковооруженными в числе, приблизительно
равном числу всадников. Несколько лазутчиков, вернувшись из разведки,
донесли, что местность совершенно безлюдна, но замечены следы множества
лошадей, как бы совершивших поворот и уходящих от преследования. После этого
и сам Красс еще больше утвердился в своих надеждах на успех, и воины
прониклись пренебрежением к парфянам, думая, что те даже не вступят в бой.
Кассий же вновь обратился к Крассу с советом, говоря, что лучше всего было
бы ему задержать войско в одном из охраняемых караульными отрядами городов,
пока он не узнает о неприятеле чего-либо достоверного, если же не узнает, то
двигаться на Селевкию вдоль реки. В этом случае суда с продовольствием, идя
рядом с войском, смогут в изобилии доставлять продукты, и к тому же река
защитит войско от обходов с фланга, и оно будет в постоянной готовности
встретить противника лицом к лицу и вступить в бой на равных условиях.
21. Пока Красс все это обдумывал и взвешивал, явился вождь арабского
племени по имени Абгар, человек лукавый и коварный, ставший для Красса и его
войска самым большим и решающим злом из всех, какие судьба соединила для их
погибели. Некоторые из тех, кто участвовал в походах Помпея, знали его как
человека, в какой-то мере пользовавшегося вниманием римского полководца и
прослывшего другом римского народа. А теперь он был подослан военачальниками
парфянского царя с тем, чтобы, сопутствуя Крассу, попытаться завлечь его как
можно дальше от реки и холмов на необъятную равнину, где можно было бы его
окружить, ибо парфяне решили пойти на все, лишь бы избежать встречи с
римлянами лицом к лицу. Итак, явившись к Крассу, варвар (а речь его обладала
силою убеждения) стал превозносить Помпея как своего благодетеля, выразил
восхищение воинской мощью Красса, но вместе с тем порицал его за
медлительность, за то, что он чего-то ждет и все готовится, как будто ему
нужно оружие, а не проворность рук и ног для борьбы против людей, которые
давно только о том и помышляют, как бы, забрав наиболее ценные вещи и тех,
кто им дорог, умчаться к скифам и гирканам. "Но все же, если ты намерен
сразиться, - говорил он, - следует поспешить, пока царь не собрал в одно
место все свои силы, потому что теперь против вас брошены только Сурена {19}
и Силлак с наказом отвлечь на себя ваше внимание, самого же царя нигде не
видно".
Все это была ложь: Гирод, разделив с самого начала свои силы на две
части, сам в отместку Артабазу разорял Армению, Сурену же послал против
римлян - и поступил он так отнюдь не из высокомерия, как говорят иные. Ибо
не подобало бы тому, кто даже Красса, первого человека в Риме, считает
недостойным себя противником, идти войной на Артабаза, нападать на армянские
села и опустошать их. На самом деле царь, как видно, испугался опасности и
словно бы засел в засаде в ожидании будущего, а Сурену послал вперед
помериться с неприятелем силами в бою и сбивать его с пути. Сурена же был
человек далеко недюжинный: по богатству, знатности рода и славе он занимал
второе место после царя, мужеством же и талантом превосходил среди парфян
всех своих современников; к тому же никто не мог сравняться с ним ни ростом,
ни красотою. В поход выступал он не иначе, как везя за собой припасы на
тысяче верблюдов и двести повозок с наложницами; тысячи конников, закованных
в броню, и еще большее число легковооруженных сопровождали его особу; всех
же всадников, прислужников и рабов было у него не менее десяти тысяч. По
происхождению своему он владел наследственным правом первым возложить на
царя диадему при вступлении его на престол. А того же Гирода, находившегося
в изгнании, он вернул парфянам и овладел для него великою Селевкией, первым
взойдя на стену и собственной рукою обратив в бегство противников. В ту пору
ему не было еще и тридцати лет, а он заслужил уже величайшую славу своей
рассудительностью и умом. Ими-то главным образом он и погубил Красса, ибо
тот, отуманенный сначала самонадеянностью и гордыней, а позже под влиянием
страхов и несчастий стал легко поддаваться на обманы.
22. Итак, варвар, убедив Красса и отвлекши его от реки, вел римлян по
равнине - дорогой, сначала удобной и легкой, а затем крайне тяжелой: на пути
лежали глубокие пески, и трудно было идти по безлесным и безводным равнинам,
уходившим из глаз в беспредельную даль. Воины не только изнемогали от жажды
и трудностей пути, но и впадали в уныние от безотрадных картин: они не
видели ни куста, ни ручья, ни горного склона, ни зеленеющих трав - их взорам
представлялись морю подобные волны песков, окружавшие войско со всех сторон.
Уже в этом проглядывал коварный замысел, а тут явились и послы от Артабаза
Армянского и рассказали о том, как жестоко страдает он в напряженной борьбе
с обрушившимся на него Гиродом; лишенный возможности послать подмогу Крассу,
он советует ему либо - что лучше всего - повернуть и, соединясь с армянами,
сообща бороться против Гирода, либо идти дальше, но при этом всегда
становиться лагерем на высотах, избегая мест, удобных для конницы. Однако
Красс, в гневе и безрассудстве своем, ничего в ответ не написал и велел лишь
сказать, что теперь у него нет времени для Армении, а позже он явится туда
для расправы с Артабазом за его предательство.
Кассий вознегодовал и на этот раз, но Красса, не желавшего его слушать,
перестал переубеждать, варвара же наедине осыпал бранью: "Какой злой дух,
сквернейший из людей, привел тебя к нам? Какими зельями и приворотами
соблазнил ты Красса, ввергнув войско в разверстую глубь пустыни, идти путем,
приличествующим скорее главарю разбойничьей шайки кочевников, чем римскому
полководцу?" А лукавый варвар униженно просил и уговаривал потерпеть еще
немного, а над воинами, идя рядом и оказывая им помощь, подшучивал и говорил
со смехом: "Вы, должно быть, воображаете себя шагающими по родной Кампании,
если так тоскуете по воде ключей и ручьев, по тени деревьев, по баням и
гостиницам, забывая, что вы уже переступили границы арабов и ассирийцев!"
Так-то Абгар поучал римлян и, прежде чем его предательство обнаружилось,
ускакал, не таясь от Красса, а уверив его в том, что хочет подготовить ему
успех и спутать все расчеты неприятеля.
23. В тот день Красс, говорят, вышел не в пурпурном плаще, как это в
обычае у римских полководцев, а в черном, спохватившись же, тотчас его
сменил; затем, некоторые из знамен были подняты знаменосцами с таким трудом
и после столь долгих усилий, будто они вросли в землю. Красс, однако,
смеялся над этим и спешил в путь, принуждая пехоту поспевать за конницей. Но
тут несколько человек из числа посланных в разведку вернулись с известием,
что остальные перебиты неприятелем, что сами они с трудом спаслись бегством,
а враги в великом множестве смело идут на римлян. Все встревожились, Красс
же, совершенно ошеломленный, еще не совсем придя в себя, стал наспех строить
войско в боевой порядок. Сначала он, как предлагал Кассий, растянул пеший
строй по равнине на возможно большее расстояние в предупреждение обходов,
конницу же распределил по обоим крыльям, но потом изменил свое решение и,
сомкнув ряды, построил войско в глубокое каре, причем с каждой стороны
выставил по двенадцати когорт, а каждой когорте придал по отряду всадников,
дабы ни одна из частей войска не осталась без прикрытия конницы и можно было
бы ударить на врага в любом направлении, не страшась за собственную
безопасность. Один из флангов он поручил Кассию, другой - молодому Крассу, а
сам стал в центре. Продвигаясь в таком порядке, они подошли к речке,
название которой Баллис. Река была невелика и не обильна водой, но в эту
сушь и зной, после трудностей безводного, полного тягот пути, воины очень ей
обрадовались. Большая часть начальников полагала, что здесь и надлежит
расположиться на отдых и ночевку, разузнать, насколько это возможно, какова
численность и боевое построение врагов, а с рассветом двинуться против них.
Но, побуждаемый сыном и его всадниками, которые советовали идти вперед и
вступить в бой, Красс приказал, чтобы, кто хочет, ели и пили, оставаясь в
строю, и, не дав людям как следует утолить голод и жажду, повел их не ровным
шагом, с передышками, как это делается перед битвой, а быстро, без
остановок, до тех пор, пока они не увидели неприятеля, который, против
ожидания, не показался римлянам ни многочисленным, ни грозным: Сурена
заслонил передовыми отрядами основные свои силы и скрыл блеск вооружения,
приказав воинам заслониться плащами и кожами. Когда же парфяне подошли
ближе, их военачальник подал знак, и вся равнина сразу огласилась глухим
гулом и наводящим трепет шумом. Ибо парфяне, воодушевляя себя перед боем, не
трубят в рога и трубы, а поднимают шум, колотя в обтянутые кожей полые
инструменты, которые обвешиваются кругом медными погремками. Эти инструменты
издают какой-то низкий, устрашающий звук, смешанный как бы со звериным ревом
и раскатами грома; парфяне хорошо знают, что из всех чувствований слух
особенно легко приводит душу в замешательство, скорее всех других возбуждает
в ней страсти и лишает ее способности к здравому суждению.
24. Устрашив римлян этими звуками, парфяне вдруг сбросили с доспехов
покровы и предстали перед неприятелем пламени подобные - сами в шлемах и
латах из маргианской, ослепительно сверкавшей стали, кони же их в латах
медных и железных. Явился и сам Сурена, огромный ростом и самый красивый из
всех; его женственная красота, казалось, не соответствовала молве об его
мужестве - по обычаю мидян, он притирал лицо румянами и разделял волосы
пробором, тогда как прочие парфяне, чтобы казаться страшнее, носят волосы на
скифский лад, опуская их на лоб. Первым намерением парфян было прорваться с
копьями, расстроить и оттеснить передние ряды, но, когда они распознали
глубину сомкнутого строя, стойкость и сплоченность воинов, то отступили
назад и, делая вид, будто в смятении рассеиваются кто куда, незаметно для
римлян охватывали каре кольцом. Красс приказал легковооруженным броситься на
неприятеля, но не успели они пробежать и нескольких шагов, как были
встречены тучей стрел; они отступили назад, в ряды тяжелой пехоты и положили
начало беспорядку и смятению в войске, видевшем, с какой скоростью и силой
летят парфянские стрелы, ломая оружие и пронзая все защитные покровы - и
жесткие и мягкие - одинаково. А парфяне, разомкнувшись, начали издали со
всех сторон пускать стрелы, почти не целясь (римляне стояли так скученно и
тесно, что и умышленно трудно было промахнуться), круто сгибая свои тугие
большие луки и тем придавая стреле огромную силу удара. Уже тогда положение
римлян становилось бедственным: оставаясь в строю, они получали рану за
раной, а пытаясь перейти в наступление, были бессильны уравнять условия боя,
так как парфяне убегали, не прекращая пускать стрелы. В этом они после
скифов искуснее всех; да и нет ничего разумнее, как, спасаясь, защищаться и
тем снимать с себя позор бегства.
25. Пока римляне надеялись, что парфяне, истощив запас стрел, либо
воздержатся от сражения, либо вступят в рукопашный бой, они все же не теряли
мужества. Но когда стало известно, что поблизости стоит множество верблюдов,
навьюченных стрелами, откуда, подъезжая, их берут передовые воины, Красс, не
видя этому конца, стал падать духом. Через посланных он велел своему сыну
постараться заставить неприятелей принять бой раньше, чем они его окружат:
ибо парфянская конница устремлялась главным образом на него, чтобы обойти
крыло, которым он командовал, и ударить ему в тыл. Итак, молодой Красс, взяв
тысячу триста всадников, в том числе тысячу прибывших от Цезаря, пятьсот
лучников, а из тяжеловооруженных - ближайшие восемь когорт, повел их
обходным движением в атаку. Но стремившиеся окружить его парфяне, потому ли,
что попали в болото {20}, как некоторые полагают, или же замышляя захватить
Красса как можно дальше от отца, повернули назад и поспешно ускакали. Красс,
крича, что враги дрогнули, погнался за ними, а с ним вместе Цензорин и
Мегабакх. Последний выдавался мужеством и силой, Цензорин же был удостоен
сенаторского звания и отличался как оратор; оба были товарищи Красса и его
сверстники. Они увлекли за собой конницу, пехота тоже не отставала, в
надежде на победу охваченная рвением и радостью.
Римлянам представлялось, что они одерживают верх и гонятся за
неприятелем, пока, продвинувшись далеко вперед, они не поняли обмана: враги,
которых они считали убегающими, повернули против них, и сюда же устремились
другие, в еще большем числе. Римляне остановились в расчете, что, видя их
малочисленность, парфяне вступят в рукопашный бой. Но те выстроили против
римлян лишь своих броненосных конников, остальную же конницу не построили в
боевой порядок, а пустили скакать вокруг них. Взрывая копытами равнину,
парфянские кони подняли такое огромное облако песчаной пыли, что римляне не
могли ни ясно видеть, ни свободно говорить. Стиснутые на небольшом
пространстве, они сталкивались друг с другом и, поражаемые врагами, умирали
не легкою и не скорою смертью, но корчились от нестерпимой боли, и, катаясь
с вонзившимися в тело стрелами по земле, обламывали их в самих ранах,
пытаясь же вытащить зубчатые острия, проникшие сквозь жилы и вены, рвали и
терзали самих себя. Так умирали многие, но и остальные не были в состоянии
защищаться. И когда Публий призывал их ударить на броненосных конников, они
показывали ему свои руки, приколотые к щитам, и ноги, насквозь пробитые и
пригвожденные к земле, так что они не были способны ни к бегству, ни к
защите. Тогда Публий, ободрив конницу, стремительно ринулся на врагов и
схватился с ними врукопашную. Но не равны были его силы с неприятельскими ни
в нападении, ни в обороне: галлы били легкими, коротенькими дротиками в
панцири из сыромятной кожи или железные, а сами получали удары копьем в
слабо защищенные, обнаженные тела. Публий же больше всего полагался именно
на них и с ними показал чудеса храбрости. Галлы хватались за вражеские копья
и, сходясь вплотную с врагами, стесненными в движениях тяжестью доспехов,
сбрасывали их с коней. Многие же из них, спешившись и подлезая под брюхо
неприятельским коням, поражали их в живот. Лошади вздымались на дыбы от боли
и умирали, давя и седоков своих и противников, перемешавшихся друг с другом.
Но галлов жестоко мучила непривычная для них жажда и зной. Да и лошадей
своих они чуть ли не всех потеряли, когда устремлялись на парфянские копья.
Итак, им поневоле пришлось отступить к тяжелой пехоте, ведя с собой Публия,
уже изнемогавшего от ран. Увидя поблизости песчаный холм, римляне отошли к
нему; внутри образовавшегося круга они поместили лошадей, а сами сомкнули
щиты, рассчитывая, что так им легче будет отражать варваров. Но на деле
произошло обратное. Ибо на ровном месте находящиеся в первых рядах до
известной степени облегчают участь стоящих за ними, а на склоне холма, где
все стоят один над другим и те, что сзади, возвышаются над остальными, они
не могли спастись и все одинаково подвергались обстрелу, оплакивая свое
бессилие и свой бесславный конец.
При Публии находились двое греков из числа жителей соседнего города
Карры - Иероним и Никомах. Они убеждали его тайно уйти с ними и бежать в
Ихны - лежащий поблизости город, принявший сторону римлян. Но он ответил,
что нет такой страшной смерти, испугавшись которой Публий покинул бы людей,
погибающих по его вине, а грекам приказал спасаться и, попрощавшись,
расстался с ними. Сам же он, не владея рукой, которую пронзила стрела, велел
оруженосцу ударить его мечом и подставил ему бок. Говорят, что и Цензорин
умер подобным же образом, а Мегабакх сам покончил с собою, как и другие
виднейшие сподвижники Публия. Остальных, продолжавших еще сражаться,
парфяне, поднимаясь по склону, пронзали копьями, а живыми, как говорят,
взяли не более пятисот человек. Затем, отрезав головы Публию и его
товарищам, они тотчас же поскакали к Крассу.
26. А положение Красса было вот какое. После того как он приказал сыну
напасть на парфян, кто-то принес ему известие, что неприятель обращен в
бегство и римляне, не щадя сил, пустились в погоню. Заметив вдобавок, что и
те парфяне, которые действовали против него, уже не так настойчиво нападают
(ведь большая их часть ушла вслед за Публием), Красс несколько ободрился,
собрал свое войско и отвел его на возвышенность в надежде, что скоро
вернется и сын. Из людей, которых Публий, очутившись в опасности, отправлял
к нему, посланные первыми погибли, наткнувшись на варваров, а другие, с
великим трудом проскользнув, сообщали, что Публий пропал, если ему не будет
скорой и сильной подмоги. Тогда Крассом овладели одновременно многие
чувства, и он уже ни в чем не отдавал себе ясного отчета. Терзаемый разом и
беспокойством за исход всего дела и страстным желанием прийти на помощь
сыну, он, в конце концов, сделал попытку двинуть войско вперед. Но в это
самое время стали подходить враги, еще больше прежнего нагоняя страх своими
криками и победными песнями, и опять бесчисленные литавры загремели вокруг
римлян, ожидавших начала новой битвы. Те из парфян, которые несли воткнутую
на копье голову Публия, подъехали ближе, показали ее врагам и, издеваясь,
спрашивали, кто его родители и какого он роду, ибо ни с чем не сообразно,
чтобы от такого отца, как Красс, - малодушнейшего и худшего из людей, мог
родиться столь благородный и блистающий доблестью сын. Зрелище это сильнее
всех прочих бед сокрушило и расслабило души римлян, и не жажда отмщения, как
следовало бы ожидать, охватила их всех, а трепет и ужас. Однако же Красс,
как сообщают, в этом несчастье превзошел мужеством самого себя. Вот что
говорил он, обходя ряды: "Римляне, меня одного касается это горе! А великая
судьба и слава Рима, еще не сокрушенные и не поколебленные, зиждутся на
вашем спасении. И если у вас есть сколько-нибудь жалости ко мне, потерявшему
сына, лучшего на свете, докажите это своим гневом против врагов. Отнимите у
них радость, покарайте их за свирепость, не смущайтесь тем, что случилось:
стремящимся к великому должно при случае и терпеть. Не без пролития крови
низвергнул Лукулл Тиграна и Сципион Антиоха; тысячу кораблей потеряли предки
наши в Сицилии, в Италии же - многих полководцев и военачальников, но ведь
ни один из них своим поражением не помешал впоследствии одолеть победителей.
Ибо не только счастьем, а стойким и доблестным преодолением несчастий
достигло римское государство столь великого могущества".
27. Так говорил Красс, ободряя своих солдат, но тут же убедился, что
лишь немногие из них мужественно внимали ему. Приказав им издать боевой
клич, он сразу обнаружил унылое настроение войска - так слаб, разрознен и
неровен был этот клич, тогда как крики варваров раздавались по-прежнему
отчетливо и смело. Между тем враги перешли к действиям. Прислужники и
оруженосцы, разъезжая вдоль флангов, стали пускать стрелы, а передовые
бойцы, действуя копьями, стеснили римлян на малом пространстве - исключая
тех немногих, которые решались, дабы избегнуть гибели от стрел, бросаться на
врагов, но, не причинив им большого вреда, сами умирали скорой смертью от
тяжких ран: парфяне вонзали во всадников тяжелые, с железным острием копья,
часто с одного удара пробивавшие двух человек. Так сражались они, а с
наступлением ночи удалились, говоря, что даруют Крассу одну ночь для
оплакивания сына - разве что он предпочтет сам прийти к Арсаку, не
дожидаясь, пока его приведут силой.
Итак, парфяне, расположившись поблизости, были преисполнены надежд. Для
римлян же наступила ужасная ночь; никто не думал ни о погребении умерших, ни
об уходе за ранеными и умирающими, но всякий оплакивал лишь самого себя.
Ибо, казалось, не было никакого исхода - все равно, будут ли они тут
дожидаться дня или бросятся ночью в беспредельную равнину. Притом и раненые
сильно обременяли войско: если нести их, то они будут помехой при поспешном
отступлении, а если оставить, то криком своим они дадут знать о бегстве. И
хотя Красса считали виновником всех бед, воины все же хотели видеть его и
слышать его голос. Но он, закутавшись, лежал в темноте, служа для толпы
примером непостоянства судьбы, для людей же здравомыслящих - примером
безрассудного честолюбия; ибо Красс не удовольствовался тем, что был первым
и влиятельнейшим человеком среди тысяч и тысяч людей, но считал себя совсем
обездоленным только потому, что его ставили ниже тех двоих. Легат Октавий и
Кассий пытались поднять и ободрить его, но он наотрез отказался, после чего
те по собственному почину созвали на совещание центурионов и остальных
начальников и, когда выяснилось, что никто не хочет оставаться на месте,
подняли войско, не подавая трубных сигналов, в полной тишине. Но лишь только
неспособные двигаться поняли, что их бросают, лагерем овладели страшный
беспорядок и смятение, сопровождавшиеся воплями и криками, и это вызвало
сильную тревогу и среди тех, кто уже двинулся вперед, - им показалось, что
нападают враги. И много раз сходили они с дороги, много раз снова строились
в ряды, одних из следовавших за ними раненых брали с собой, других бросали и
таким образом потеряли много времени - все, если не считать трехсот
всадников, которых начальник их Эгнатий привел глубокой ночью к Каррам.
Окликнув на латинском языке охранявшую стены стражу, Эгнатий, как только
караульные отозвались, приказал передать начальнику отряда Копонию, что
между Крассом и парфянами произошло большое сражение. Ничего не прибавив к
этому и не сказав, кто он, Эгнатий поскакал дальше к Зевгме и спас свой
отряд, но заслужил худую славу тем, что покинул своего полководца. Впрочем,
брошенные им тогда Копонию слова оказались полезными для Красса. Сообразив,
что такая поспешность и неясность в речи изобличают человека, не имеющего
сообщить ничего хорошего, Копоний приказал солдатам вооружиться и, лишь
только услышал, что Красс двинулся в путь, вышел к нему навстречу и проводил
войско в город.
28. Парфяне, заметив бегство римлян, не стали, однако, их преследовать
ночью, но с наступлением дня, подъехав к лагерю, перебили оставшихся в нем,
в числе не менее четырех тысяч человек, а многих, блуждавших по равнине,
захватили, догнав на конях. Легат же Варгунтей еще ночью оторвался от войска
с четырьмя когортами, но сбился с дороги. Окружив их на каком-то холме,
враги, хоть те и защищались, истребили всех, за исключением двадцати,
пробившихся сквозь их ряды с обнаженными мечами, - этих они отпустили
живыми, дивясь их мужеству, и дали им спокойно уйти в Карры.
До Сурены дошло ложное известие, будто Красс с лучшей частью войска
бежал, а толпа, которая стеклась в Карры, - не что иное, как не стоящий
внимания сброд. Итак, полагая, что плоды победы потеряны, но все еще
сомневаясь и желая узнать истину, дабы решить, оставаться ли ему на месте и
осадить город или преследовать Красса, оставив жителей Карр в покое, -
Сурена подослал к городским стенам одного из бывших при нем переводчиков с
поручением вызвать, изъясняясь по-латински, самого Красса или Кассия и
передать, что Сурена желает с ними встретиться для переговоров. Переводчик
сказал, что требовалось, слова его были переданы Крассу, и тот принял
предложение, а вскоре явились от варваров арабы, хорошо знавшие в лицо и
Красса и Кассия, так как до сражения они побывали в римском лагере. Увидев
стоящего на стене Кассия, они сообщили, что Сурена готов заключить с
римлянами перемирие и дать им беспрепятственно уйти, если они дружественно
относятся к царю и покинут Месопотамию: он уверен, что это будет для обеих
сторон выгоднее, чем доводить дело до последней крайности. Кассий согласился
и потребовал, чтобы было назначено место и время для свидания Красса с
Суреною. Арабы, пообещав все исполнить, ускакали.
29. Сурена, обрадованный тем, что противники попали в положение
осажденных, на следующий же день привел к городу парфян, которые вели себя
дерзко и требовали, чтобы римляне, если хотят получить мир, выдали им Красса
и Кассия заключенными в оковы. Осажденные досадовали на то, что поддались
обману, и, советуя Крассу отбросить отдаленные и напрасные надежды на армян,
держались того мнения, что нужно бежать, но так, чтобы никто из жителей Карр
не узнал о том до времени. Но обо всем узнал Андромах, из них самый
вероломный, - Красс не только открыл ему тайну, но и доверил быть
проводником в пути. Таким образом, ничто не укрылось от парфян: Андромах
осведомлял их о каждом шаге римлян. Но так как парфянам было трудно
сражаться ночью {21} и это вообще не в их обычае, Красс же выступил именно
ночью, чтобы погоня не слишком отстала, Андромах пустился на хитрости: он
шел то по одной, то по другой дороге и, наконец, после долгих и
изнурительных блужданий завел тех, кто за ним следовал, в болотистое,
пересеченное многочисленными рвами место. Нашлись, впрочем, среди римлян и
такие, которые догадались, что не к добру кружит и путает их Андромах, и
отказались за ним следовать. Кассий снова вернулся в Карры. Проводники его
(они были арабы) советовали переждать там, пока луна не пройдет через
созвездие Скорпиона, но Кассий ответил им: "А я вот еще более того опасаюсь
Стрельца", - и с пятьюстами всадников уехал в Сирию. Те римляне, которых
вели надежные проводники, достигли гористой местности, называемой Синнаками,
и еще до рассвета оказались в безопасности. Их было до пяти тысяч, а
предводительствовал ими доблестный Октавий. Красса же, опутанного сетями
Андромаха, день застал в непроходимой местности, среди болот. С ним было
четыре когорты, совсем немного всадников и пять ликторов. С большим трудом
попав на дорогу, в то время как враги уже наседали, а, чтобы соединиться с
Октавием, оставалось пройти еще двенадцать стадиев, он взобрался на холм, не
слишком недоступный для конницы и малонадежный, расположенный под Синнаками
и соединенный с ними длинной грядой, которая тянется через равнину. Октавий
видел всю опасность его положения и первый устремился к нему на выручку с
горстью людей, а затем, укоряя самих себя, помчались вслед за ним и
остальные. Они отбросили врагов от холма, окружили Красса и оградили его
щитами, похваляясь, что нет такой парфянской стрелы, которая коснулась бы
полководца прежде, чем все они умрут, сражаясь за него.
30. Сурена, видя, что парфяне уже не с прежним пылом идут навстречу
опасности, и сообразив, что если с наступлением ночи римляне окажутся среди
гор, то задержать их будет невозможно, решил взять Красса хитростью. А
именно, он отпустил часть пленных, слышавших в лагере варваров
преднамеренные разговоры о том, что царь совсем не хочет непримиримой вражды
с римлянами, а желал бы, великодушно обойдясь с Крассом, приобрести их
дружбу. Варвары прекратили бой, и Сурена, в сопровождении высших начальников
спокойно подъехав к холму, спустил тетиву лука и протянул правую руку. Он
приглашал Красса обсудить условия перемирия, говоря, что мужество и мощь
царя испытаны римлянами против его воли, кротость же свою и
доброжелательство царь выказывает по собственному желанию, ныне, когда они
отступают, заключая мир и не препятствуя им спастись. Эти слова Сурены все
приняли с удовлетворением и были ими чрезвычайно обрадованы. Но Красс,
терпевший беды не от чего иного, как от обманов парфян, считая столь
внезапную перемену невероятной, не поверил и стал совещаться. Между тем
воины подняли крик, требуя переговоров с врагом, и затем стали поносить и
хулить Красса за то, что он бросает их в бой против тех, с кем сам он не
решается даже вступить в переговоры, хотя они и безоружны. Красс сделал было
попытку их убедить, говорил, что, проведя остаток дня в гористой,
пересеченной местности, они ночью смогут двинуться в путь, указывал им
дорогу и уговаривал не терять надежды, когда спасение уже близко. Но так как
те пришли в неистовство и, гремя оружием, стали угрожать ему, Красс,
испугавшись, уступил и, обратясь к своим, сказал только: "Октавий и Петроний
и вы все, сколько вас здесь есть, римские военачальники! Вы видите, что я
вынужден идти, и сами хорошо понимаете, какой позор и насилие мне приходится
терпеть. Но если вы спасетесь, скажите всем, что Красс погиб, обманутый
врагами, а не преданный своими согражданами".
31. Октавий не остался на холме, но спустился вместе с Крассом;
ликторов же, которые было двинулись за ним, Красс отослал обратно. Первыми
из варваров, встретивших его, были двое полуэллинов. Соскочив с коней, они
поклонились Крассу и, изъясняясь по-гречески, просили его послать вперед
несколько человек, которым Сурена покажет, что и сам он и те, кто с ним,
едут, сняв доспехи и безоружные. На это Красс ответил, что если бы он хоть
сколько-нибудь заботился о сохранении своей жизни, то не отдался бы им в
руки. Все же он послал двух братьев Росциев узнать, на каких условиях должна
состояться встреча и сколько человек отправляются на переговоры. Сурена
тотчас же схватил и задержал их, а затем с высшими начальниками подъехал на
коне к римлянам: "Что это? - молвил он. - Римский император идет пеший, а мы
едем верхами!" - и приказал подвести Крассу коня. Красс же на это заметил,
что ни он, ни Сурена не погрешат, поступая при свидании каждый по обычаю
своей страны. Затем Сурена заявил, что, хотя военные действия между
римлянами и царем Гиродом прекращены и вражда сменилась миром, все же
следует, доехав до реки, написать его условия. "Ибо, - добавил он, - вы,
римляне, вовсе не помните о договорах", - и протянул Крассу руку. Когда же
Красс приказал привести свою лошадь, Сурена сказал: "Не надо, царь дарит
тебе вот эту", - и в ту же минуту рядом с Крассом очутился конь, украшенный
золотой уздой. Конюшие, подсадив Красса и окружив его, начали подгонять
лошадь ударами. Первым схватился за поводья Октавий, за ним военный трибун
Петроний, а затем и прочие стали вокруг, силясь удержать лошадь и оттолкнуть
парфян, теснивших Красса с обеих сторон. Началась сумятица, затем посыпались
и удары; Октавий, выхватив меч, убивает у варваров одного из конюхов, другой
конюх - самого Октавия, поразив его сзади. Петроний был безоружен, он
получил удар в панцирь, но соскочил с лошади невредимый. Красса же убил
парфянин по имени Эксатр. Иные говорят, что это неверно, что умертвил его
другой, а Эксатр лишь отсек голову и руку у трупа. Впрочем, об этом скорее
догадываются, чем судят наверняка, ибо одни из находившихся там римлян
погибли, сражаясь вокруг Красса, другие же поспешили ускакать на холм.
Подъехавшие к холму парфяне объявили, что Красс наказан по заслугам, а
прочим Сурена предлагает смело сойти вниз. Одни сдались, спустившись с
холма, другие ночью рассеялись, но спаслись из них лишь немногие, остальных
же выследили, захватили и убили арабы. Говорят, что погибло здесь двадцать
тысяч, а живыми было взято десять тысяч человек.
32. Сурена послал Гироду в Армению голову и руку Красса, а сам, передав
через гонцов в Селевкию весть, что везет туда Красса живого, устроил нечто
вроде шутовского шествия, издевательски называя его триумфом. Один из
военнопленных, Гай Пакциан, очень похожий на Красса, одетый в парфянское
женское платье и наученный откликаться на имя Красса и титул императора,
ехал верхом на лошади; впереди его ехали на верблюдах несколько трубачей и
ликторов, к их розгам были привязаны кошельки, а на секиры насажены
свежеотрубленные головы римлян; позади следовали селевкийские
гетеры-актрисы, в шутовских песнях на все лады издевавшиеся над слабостью и
малодушием Красса. А народ смотрел на это. Сурена же, собрав селевкийский
совет старейшин, представил ему срамные книги "Милетских рассказов" Аристида
{22}. На этот раз он не солгал: рассказы были действительно найдены в
поклаже Рустия и дали повод Сурене поносить и осмеивать римлян за то, что
они, даже воюя, не могут воздержаться от подобных деяний и книг. Но мудрым
показался селевкийцам Эзоп {23}, когда они смотрели на Сурену, подвесившего
суму с милетскими непотребствами спереди, а за собой везущего целый
парфянский Сибарис в виде длинной вереницы повозок с наложницами. Все в
целом это шествие напоминало гадюку или же скиталу {24}: передняя и
бросавшаяся в глаза его часть была схожа с диким зверем и наводила ужас
своими копьями, луками и конницей, а кончалось оно - у хвоста походной
колонны - блудницами, погремками, песнями и ночными оргиями с женщинами.
Достоин, конечно, порицания Рустий, но наглы и хулившие его за "Милетские
рассказы" парфяне - те самые, над которыми не раз царствовали "Арсакиды",
родившиеся от милетских и ионийских гетер {25}.
33. В то время, как все это происходило, Гирод уже примирился с
Артабазом Армянским и согласился на брак его сестры и своего сына Пакора.
Они задавали друг другу пиры и попойки, часто устраивали и греческие
представления, ибо Гироду были не чужды греческий язык и литература, Артабаз
же даже сочинял трагедии и писал речи и исторические сочинения, из которых
часть сохранилась. Когда ко двору привезли голову Красса, со столов было уже
убрано и трагический актер Ясон из Тралл декламировал из "Вакханок" Эврипида
стихи, в которых говорится об Агаве {26}. В то время как ему рукоплескали, в
залу вошел Силлак, пал ниц перед царем и затем бросил на середину залы
голову Красса. Парфяне рукоплескали с радостными криками, и слуги, по
приказанию царя, пригласили Силлака возлечь. Ясон же передал одному из
актеров костюм Пенфея, схватил голову Красса и, впав в состояние
вакхического исступления, начал восторженно декламировать следующие стихи:
Только что срезанный плющ -
Нашей охоты добычу счастливую -
С гор несем мы в чертог.
Всем присутствующим это доставило наслаждение. А когда он дошел до
стихов, где хор и Агава поют, чередуясь друг с другом:
"Кем же убит он?"
"Мой это подвиг!" -
то Эксатр, который присутствовал на пире, вскочил с места и выхватил у
Ясона голову в знак того, что произносить эти слова подобает скорее ему, чем
Ясону. Царь в восхищении наградил его по обычаю своей страны, а Ясону дал
талант серебра. Таков, говорят, был конец, которым, словно трагедия,
завершился поход Красса.
Но и жестокосердие Гирода и вероломство Сурены получили достойное
возмездие. Сурену Гирод вскоре умертвил из зависти к его славе, а сам
потерял своего сына Пакора, побежденного римлянами в сражении. Затем, когда
его постиг недуг, перешедший в водянку, другой сын его, Фраат, со злым
умыслом дал отцу акониту. Но яд подействовал, как лекарство, и вышел вместе
с водой, так что больному стало легче, и тогда Фраат, избрав самый верный
путь, задушил отца.
[Сопоставление]
34. (1). Приступая к сравнению, надо прежде всего сказать, что Никий
нажил свое богатство менее постыдным путем, что Красс. Вообще говоря, трудно
одобрить доходы от рудников, в которых работают главным образом преступники
или варвары, причем некоторые из них заключены в оковы и гибнут в опасных и
вредных для здоровья местах, однако рядом с барышами, которые извлечены из
пожаров и распродаж конфискованного Суллой имущества, они кажутся более
пристойными. А ведь Красс использовал эти способы обогащения столь же
открыто, как земледелие и ростовщичество. Красса изобличали в том, что он
берет взятки за свои выступления в сенате, оскорбляет союзников, заискивает
перед женщинами, укрывает негодяев. Сам он решительно отвергал такие
обвинения, но Никия ни в чем подобном никто не упрекал, хотя бы и ложно.
Правда, вызывало насмешки его малодушие, когда он задабривал деньгами
доносчиков, что было бы недостойно, конечно, Перикла и Аристида, но
неизбежно для него, от природы лишенного храбрости. В более позднее время
оратор Ликург, которому вменяли в вину подкуп какого-то доносчика, не
смущаясь, оправдывался в Народном собрании: "Я доволен, что после столь
долгого исполнения государственных обязанностей, вы ловите меня на том, что
я давал, а не брал".
В расходах Никий проявил больше здравого смысла, ища себе славы в
щедрых приношениях богам, устройстве гимнастических состязаний и театральных
зрелищ. Однако по сравнению с тем, что тратил Красс на угощение многих
десятков тысяч людей или даже на полный их прокорм, все имущество Никия
вместе с его расходами представляется каплей в море. Поэтому мне
удивительно, как люди могут не понимать, что с известной точки зрения порок
есть не что иное, как разноречивость и непоследовательность, - коль скоро
они видят, как нажитое нечестным путем тратится затем без всякой пользы.
35. (2). Сказанного о богатстве достаточно. В государственных делах
Никию и на волос не было свойственно ни коварство, ни несправедливость, ни
насилие, ни наглость. Напротив, он сам оказывался жертвой Алкивиадовых
хитростей и перед народом всегда выступал с уважением и осторожностью.
Крассу же ставят в вину страшное вероломство и низость, имея в виду его
непостоянство и во вражде и в дружбе. Он сам не отрицал, что пришел к
консульству путем насилия, наняв людей, которые покушались на Катона и
Домиция. Когда народ голосованием решал вопрос о распределении провинций,
многие тогда получили раны, четверо были убиты, и Красс сам, - о чем я не
упомянул в его жизнеописании, - ударом кулака разбил в кровь лицо Луцию
Аннию и выгнал прочь этого сенатора, перечившего ему. Но если Красс был
склонен к насилию и тираннии, то Никий заслуживает самого сурового порицания
за нерешительность в государственных делах, за малодушие и попустительство
самым последним мерзавцам. Красс в подобных случаях выказывал мужество и
величие духа, и соперниками его были, клянусь Зевсом, не какие-нибудь там
Клеон и Гипербол, а прославленный Цезарь и трижды триумфатор Помпей. Ни
перед одним из них он не отступил, но с обоими сравнялся могуществом, а
добившись избрания на должность цензора, достиг даже большего, чем Помпей.
Занимаясь делами величайшей государственной важности, нужно думать не о том,
что может избавить тебя от завистников, а о том, как стяжать славу, которая
своим величием способна ослабить зависть. Если тебе дороже всего
безопасность и тишина, если на ораторском возвышении ты робеешь перед
Алкивиадом, в Пилосе - перед лакедемонянами, перед Пердиккой - во Фракии, то
в Афинах было много удобных для отдыха мест, чтобы вдали от забот сплетать
себе венок безмятежности, как говорят некоторые философы. Страстное влечение
Никия к миру было поистине божественным качеством, а прекращение войны -
самым высоким проявлением эллинского духа на государственном поприще. В этом
отношении Красс недостоин, чтобы его сравнивали с Никием, хотя бы он
подчинил Риму Каспийское море и Индийский океан.
36. (3). В государстве, где живо понятие о нравственном совершенстве,
лицо, облеченное высшими полномочиями, не вправе уступать дорогу негодяям,
власть - людям беспринципным и оказывать доверие лицам, не заслуживающим
его, как это сделал Никий, когда сам передал командование Клеону, который в
государстве был никем и лишь без всякого стыда горланил с возвышения для
ораторов. Я не хвалю Красса, который во время Спартаковой войны торопился
дать решительное сражение, забывая об осторожности. Однако его толкало на
это честолюбивое опасение, как бы не подоспел Помпей и не лишил его славы,
как Муммий - Метелла в Коринфе {27}. Но совершенно нелепо и непростительно
вел себя Никий. Ведь не честь, не власть, сопряженную с надеждами на легкий
успех, уступил он врагу, но, предвидя огромные трудности, грозящие
командующему под Пилосом, пожертвовал общим благом ради собственного
спокойствия и безопасности. Не в пример ему Фемистокл {28} во время
Персидских войн, чтобы не допустить к командованию человека никчемного и не
погубить государство, подкупом убедил его отказаться от должности, и Катон
выступил соискателем на выборах народных трибунов именно тогда, когда
увидел, что государство стоит перед величайшими затруднениями и опасностями.
Тот же, кто сберегает свое военное искусство для борьбы против Минои, Киферы
и жалких мелосцев {29}, а когда нужно дать бой лакедемонянам, снимает с себя
воинский плащ и передает неопытному и самонадеянному Клеону корабли, людей,
оружие и командование в походе, требующем особой, чрезвычайной опытности, -
тот губит не свою личную славу, а свободу и независимость отечества. В
дальнейшем его насильно, вопреки собственному желанию, заставили воевать с
сиракузянами, и было похоже, что он дал Сицилии уйти из рук афинян по своей
слабохарактерности и малодушию, а не потому, что находил захват острова
бесполезным.
Однако он неизменно пользовался благоволением сограждан - недаром
афиняне постоянно голосовали за него, как за самого опытного и лучшего
полководца, хотя он никогда не любил воевать и уклонялся от поста
командующего. Крассу же, который все время рвался к должности командующего,
никак не удавалось ее получить, если не считать войны против рабов, когда в
Риме не было ни Помпея, ни Метелла, ни обоих Лукуллов и у римлян не было
иного выбора. А ведь именно в ту пору Красс пользовался наибольшим почетом и
влиянием, но даже ревностные его приверженцы понимали, что, как говорит
комический поэт,Он доблестен везде, где нет оружия {30}.
Разумеется, никакого проку от его добрых качеств не было тем римлянам,
которых, вопреки их желанию, повели в поход властолюбие и честолюбие Красса.
Если афиняне насильно послали на войну Никия, то Красс насильно повел в бой
римлян, и по вине Красса пострадало государство, а Никий сам пострадал по
вине государства.
37. (4). Впрочем, если судить о событиях, которыми завершается их
жизнь, Никий больше заслуживает похвалы, чем Красс порицания. Ведь Никий,
полагаясь на свой опыт и расчеты, как и подобает мудрому полководцу, не
увлекся надеждами сограждан, но решительно отверг план захвата Сицилии,
Красс же повинен в том, что к Парфянской войне, им же самим затеянной,
относился с крайним легкомыслием. У Красса были далеко идущие замыслы: пока
Цезарь покорял западные области - кельтов, германцев, Британию, Красс рвался
на восток, к Индийскому океану, желая присоединить к римской державе всю
Азию, что уже пытался исполнить Помпей, а до него - Лукулл, мужи, неизменно
пользовавшиеся доброй славой, однако домогавшиеся того же, что и Красс, и
следовавшие тем же побуждениям. Сенат противился назначению Помпея на
должность командующего, а когда Цезарь разбил триста тысяч германцев, Катон
советовал {31} выдать его побежденным и тем самым гнев богов за вероломство
обратить на него одного. Но народ отвернулся от Катона и пятнадцать дней
приносил благодарственные жертвы за победу, всецело отдавшись ликованию. А
какие чувства возникли бы и сколько дней сжигались бы жертвы, если бы Красс
из Вавилона послал весть о победе, а затем двинулся бы дальше и сделал
римскими владениями Мидию, Персиду, Гирканию, Сузы, Бактры! Если, по слову
Эврипида {32}, "неизбежно творит беззаконие" тот, кому в тягость мирная
жизнь и кто не умеет довольствоваться тем, что есть, - тогда уж, по крайней
мере, подобало не Скандию, не Менду {33} разрушать до основания, не за
беглецами-эгинцами, покинувшими родину и прятавшимися в чужой стране,
охотиться, словно за дичью. Нет, отступая от справедливости, надо и к самой
несправедливости относиться с уважением и не чинить ее по случайному поводу,
не обращать на предметы нестоящие и ничтожные. Те, которые одобряют
намерения, вызвавшие поход Александра, намерения же, руководившие Крассом,
порицают, неправильно судят о начале дела по его исходу.
38. (5). В самих военных действиях Никия немало доблестного. Он
побеждал врага во многих битвах и чуть было не взял Сиракузы. Не он один
несет ответственность за все бедствия, тут можно винить и его болезнь и
зависть сограждан в Афинах. Красс же множеством своих ошибок отпугнул от
себя счастье, и поразительно не то, что этот глупец оказался слабее парфян,
а то, что перед его глупостью не устояла даже удачливость римлян. Никий
благоговел перед наукой прорицания, Красс смеялся надо всем, что к ней
относится, однако обоих постиг один конец, поэтому трудно судить, какой путь
надежнее. Лучше все же ошибиться из осторожности, следуя старинным
убеждениям и обычаям, чем самонадеянно их преступать. Если, наконец,
сопоставить гибель того и другого, то Красс заслуживает меньше упреков: ведь
он не сдался в плен, не был ни связан, ни введен в заблуждение ложными
упованиями, но уступил просьбе друзей и пал жертвой вероломства врагов;
Никий же, в надежде ценою позора и бесславия получить спасение, сдался
врагам - и сделал свою смерть особенно позорной.
Предлагаемый читателю перевод "Сравнительных жизнеописаний" Плутарха
впервые вышел в серии "Литературные памятники" в 1961-1964 гг. (т. 1 подг.
С. П. Маркиш и С. И. Соболевский; т. 2 подг. М. Е. Грабарь-Пассек и С. П.
Маркиш; т. 3 подг. С. П. Маркиш). Это был третий полный перевод
"Жизнеописаний" на русском языке. Первым были "Плутарховы Сравнительные
жизнеописания славных мужей / Пер. с греч. С. Дестунисом". С. П.б.,
1814-1821. Т. 1-13; вторым - "Плутарх. Сравнительные жизнеописания / С греч.
пер. В. Алексеев, с введением и примечаниями". С. П.б.; Изд. А. С. Суворина,
Б. г. Т. 1-9. (Кроме того, следует отметить сборник: Плутарх. Избранные
биографии / Пер. с греч. под ред. и с предисл. С. Я. Лурье, М.; Л.:
Соцэкгиз, 1941, с хорошим историческим комментарием - особенно к греческой
части; некоторые из переводов этого сборника перепечатаны в переработанном
виде в настоящем издании.)
Перевод С. Дестуниса ощущается в наше время большинством читателей как
"устарелый по языку", перевод В. Алексеева больше напоминает не перевод, а
пересказ, сделанный безлично-небрежным стилем конца XIX в. Издание 1961-1964
гг. было первым, которое ставило осознанную стилистическую цель. В
послесловии от переводчика С. П. Маркиш сам выразительно описал свои
стилистические задачи.
В нынешнем переиздании в переводы 1961-1964 гг. внесены лишь
незначительные изменения - исправлены случайные неточности, унифицировано
написание собственных имен и т.п., общая же, стилистическая установка
оставлена неизменной. Сохранено и послесловие патриарха нашей классической
филологии С. И. Соболевского, которое своей старомодностью составляет
поучительный литературный памятник. Заново составлены все примечания
(конечно, с учетом опыта прежних комментаторов; некоторые примечания,
заимствованные из прежних изданий, сопровождаются именами их авторов). Цель
их - только пояснить текст: вопрос об исторической достоверности сведений,
сообщаемых Плутархом, об их соотношении со сведениями других античных
историков и пр. затрагивается лишь изредка, в самых необходимых случаях.
Наиболее известные мифологические имена и исторические реалии не
комментировались. Все важнейшие даты вынесены в хронологическую таблицу, все
справки о лицах - в именной указатель, большинство географических названий -
на прилагаемые карты.
Цитаты из "Илиады", за исключением оговоренных случаев, даются в
переводе Н. И. Гнедича, из "Одиссеи" - в переводе В. А. Жуковского, из
Аристофана - в переводах А. И. Пиотровского. Большинство остальных
стихотворных цитат переведены М. Е. Грабарь-Пассек; они тоже в примечаниях
не оговариваются.
Во избежание повторений, приводим здесь основные единицы греческой и
римской системы мер, встречающиеся у Плутарха. 1 стадий ("олимпийский"; в
разных местностях длина стадия колебалась) = 185 м; 1 оргия ("сажень") =
1,85 м; 1 фут = 30,8 см; 1 пядь = 7,7 см. 1 римская миля = 1000 шагов = 1,48
км. 1 греческий плефр как единица длины = 30,8 м, а как единица поверхности
= 0,1 га; 1 римский югер = 0,25 га. 1 талант (60 мин) = 26,2 кг; 1 мина (100
драхм) = 436,5 г; 1 драхма (6 оболов) = 4,36 г; 1 обол = 0,7 г. 1 медимн (6
гектеев) = 52,5 л; 1 гектей (римский "модий") = 8,8 л; 1 хой = 9,2 л; 1
котила ("кружка") = 0,27 л. Денежными единицами служили (по весу серебра) те
же талант, мина, драхма и обол; самой употребительной серебряной монетой был
статер ("тетрадрахма", 4 драхмы), золотыми монетами в классическую эпоху
были лишь персидский "дарик" (ок. 20 драхм) и потом македонский "филипп".
Римская монета денарий приравнивалась греческой драхме (поэтому суммы
богатств и в римских биографиях Плутарх дает в драхмах). Покупательная
стоимость денег сильно менялась (с VI по IV в. в Греции цены возросли раз в
15), поэтому никакой прямой пересчет их на наши деньги невозможен.
Все даты без оговорки "н.э." означают годы до нашей эры. Месяцы
римского года соответствовали месяцам нашего года (только июль в эпоху
республики назывался "квинтилис", а август "секстилис"); счет дней в римском
месяце опирался на именованные дни - "календы" (1 число), "ноны" (7 число в
марте, мае, июле и октябре, 5 число в остальные месяцы) и "иды" (15 число в
марте, мае, июле и октябре, 13 число в остальные месяцы). В Греции счет
месяцев был в каждом государстве свой; Плутарх обычно пользуется календарем
афинского года (начинавшегося в середине лета) и лишь иногда дает
параллельные названия:
июль-август - гекатомбеон (макед. "лой"), праздник Панафиней.
август-сентябрь - метагитнион (спарт. "карней", беот. "панем", макед.
"горпей");
сентябрь-октябрь - боэдромион, праздник Элевсиний;
октябрь-ноябрь - пианепсион;
ноябрь-декабрь - мемактерион (беот. "алалкомений");
декабрь-январь - посидеон (беот. "букатий");
январь-февраль - гамелион;
февраль-март - анфестерион, праздник Анфестерий;
март-апрель - элафеболион, праздник Больших Дионисий;
апрель-май - мунихион;
май-июнь - фаргелион (макед. "десий");
июнь-июль - скирофорион.
Так как вплоть до установления юлианского календаря при Цезаре
держалась неупорядоченная система "вставных месяцев" для согласования
лунного месяца с солнечным годом, то точные даты дней упоминаемых Плутархом
событий обычно неустановимы. Так как греческий год начинался летом, то и
точные даты лет для событий греческой истории часто колеблются в пределах
двух смежных годов.
Для ссылок на биографии Плутарха в примечаниях, таблице и указателе
приняты следующие сокращения: Агес(илай), Агид, Ал(ександр), Алк(ивиад),
Ант(оний), Ар(истид), Арат, Арт(аксеркс), Бр(ут), Гай (Марций), Гал(ьба),
Г(ай) Гр(акх), Дем(осфен), Дион Д(еметри)й, Кам(илл), Ким(он), Кл(еомен),
К(атон) Мл(адший), Кр(асс), К(атон) Ст(арший), Лик(ург), Лис(андр),
Лук(улл), Мар(ий), Марц(елл), Ник(ий), Нума, Отон, Пел(опид), Пер(икл),
Пирр, Пом(пей), Поп(ликола), Ром(ул), Сер(торий), Сол(он), Сул(ла),
Т(иберий) Гр(акх), Тес(ей), Тим(олеонт), Тит (Фламинин), Фаб(ий Максим),
Фем(истокл), Фил(опемен), Фок(ион), Цез(арь), Циц(ерон), Эвм(ен), Эм(илий)
П(авел).
Сверка перевода сделана по последнему научному изданию жизнеописаний
Плутарха: Plutarchi Vitae parallelae, recogn. Cl. Lindscog et K. Ziegler,
iterum recens. K. Ziegler, Lipsiae, 1957-1973. V. I-III. Из существующих
переводов Плутарха на разные языки переводчик преимущественно пользовался
изданием: Plutarch. Grosse Griechen und Romer / Eingel, und Ubers, u. K.
Ziegler. Stuttgart; Zurich, 1954. Bd. 1-6 и комментариями к нему. Обработку
переводов для настоящего переиздания сделал С. С. Аверинцев, переработку
комментария - М. Л. Гаспаров.
Никий
1. ...изложенных у Фукидида... - В VI-VII книгах: Фукидид был главным
источником Плутарха для этой биографии.
2. ...по слову Пиндара... - Этот отрывок (из неизвестной оды) и
остальные неоговоренные стихотворные цитаты в этой биографии переведены М.Л.
Гаспаровым.
3. ...носящий имя победы... - Никий от nikē - "победа".
4. ...Геракл, видимо, помогал сиракузянам... гневался на афинян...
разрушил Трою... - Геракл был врагом троянцев (которые его обманули и чей
город он разрушил в "первой троянской войне" против царя Лаомедонта) и
другом сицилийцев (покровительница которых Персефона, дочь Деметры,
подземная царица, помогла ему добыть подземного пса Кербера); афиняне,
наоборот, шли на сицилийцев войной по приглашению жителей Эгесты, потомков
троянцев.
5. ...словами Аристотеля... - "Афинская полития", 28, 5.
6. Котурном - т.е. Сапогом на обе ноги.
7. Обхаживая старца и доход суля. - Стих из неизвестной комедии.
8. ...на священном участке Диониса... - Рядом с театром Диониса под
южным склоном Акрополя.
9. ...в честь бога... - На Делосе, родине Аполлона, справлялись каждый
четвертый год всеионийские празднества в день рождения бога. Никий был
главой афинского "священного посольства" в 417 г.
10. По словам Фукидида - VII, 50.
11. ...родился... из кошелька. - Т.е. получил права гражданства за
взятку.
12. У Аристофана - "Всадники", 358 (пер. А. Пиотровского).
13. В стратегии - здании военного совета.
14. ...словами Агамемнона... - Эврипид, Ифигения в Авлиде, 449-450
(пер. М.Е. Грабарь-Пассек).
15. ...поражение от халкидян... - В 429 г. (но Каллия тогда уже не было
в живых), в Этолии - в 426 г., при Делии - в 424 г.
16. ...на новое место... - Из сел в тесный город, см. Пер., 34.
17. Эгинцы - в Фирее (на границе Лаконии и Арголиды) спартанцы поселили
граждан Эгины, выселенных афинянами в 431 г.
18. Аристофан... в "Птицах" - ст. 638-639 (пер А. Пиотровского);
комедия "Земледельцы" не сохранилась.
19. ...много / Злаков рождает и добрых, целебных, и злых, ядовитых. -
"Одиссея", IV, 230.
20. Пусть копья лежат паутиной, как тканью обвиты... - Стих из
несохранившейся трагедии Эврипида "Эрехтей".
21. ...три девятилетия... - Таково, по Фукидиду (V, 26), было
многократное предсказание различных оракулов.
22. Панакта и Амфиполя - пограничная крепость Панакт была возвращена
Афинам, но совершенно разрушенной, Амфиполя спартанцы не вернули вовсе,
афиняне же, в свою очередь, не вернули им Пилос.
23. ...сторонники беотийцев... - Т.е. враги афинян.
24. Часто при распрях почет достается в удел негодяю. - Анонимный
стих-пословица.
25. С тиранном - Т.е. с Писистратом: остракизм был установлен именно
как средство предотвращения тираннии.
26. ...Каллипп... завладел Сиракузами. - См.: Дион, 56-58.
27. Лето кончилось... - Лето 415 г.
28. Эти мужи... волей богов. - Пер. М.Е. Грабарь-Пассек.
29. ...переплыть пролив... - Мессинский пролив между Италией и
Сицилией.
30. На палку (палочную - в буквальном смысле слова - дисциплину в
спартанском войске) и на плащ (как бы мундир, простой и грубый) - ср. Лик.,
30.
31. ...хитрость с завтраком... - Хитрость состояла в том, что
сиракузяне организовали для своих воинов рынок не в городе, а на берегу;
поэтому в перерыв после утреннего боя их моряки поели быстрей, чем афинские,
и вышли на второй бой раньше и сильнее. ...как пишет Фукидид... - VII,
39-41.
32. Флейтистов - задававших флейтою темп гребцам.
33. Лунное затмение - 27 августа 413 г.
34. ...низложил тиранна. - См.: Дион, 24 сл.
35. ...увели к себе... - Для того чтобы потом продать в рабство.
36. ...в жизнеописании Лисандра. - Лис, 16.
Красс
1. Красс, отец которого... - П. Лициний Красс, был консулом 97 г.,
цензором 89 г., триумфатором (над испанскими лузитанами) 93 г., покончил
самоубийством в гражданской войне 87 г.
2. ...не называть богатым... целое войско. - Это суждение Красса было
очень популярно (Цицерон. Об обязанностях, I, 25 и др.): в богатстве
виделось лишь средство к военной диктатуре.
3. ...о возрасте Красса... - Ему было около 30 лет.
4. ...взятый в плен пиратами... - См: Цез., 1-2.
5. На горе - имеется в виду Везувий.
6. ...близ Салин... - По-видимому, Геракловы Салины ("солеварни") между
Геркуланумом и Помпеями.
7. ...наказание воинов... - Так называемая децимация ("выбор
десятого"). Военно-уголовные законодательства европейских государств
сохраняли децимацию в различных формах до середины прошлого века и даже
позже; в России она была отменена лишь в 1868 г. (комм. С.П. Маркиша).
8. ...восстание... едва затухшее... - Два большие восстания рабов в
Сицилии были в 135-131 и 104-100 гг.
9. ...в триста стадиев... - Т.е. 50,5 км поперек "носка" италийского
"сапога".
10-11. ...Лукулла из Фракии... - М. Лукулл, брат Л. Лукулла, в 72 г.
был наместником Македонии и вел войну в соседней Фракии.
12. ...в жизнеописании Марцелла. - Марц., 22.
13. ...Цицерон... - Ни названная речь, ни сочинение "О своем
консульстве" не сохранились (ср.: Циц., 15). Причастность Красса и Цезаря к
заговору Катилины представляется историкам несомненной.
14. ...влюбленный в свою жену... - Юлию, дочь Цезаря; в следующем, 54
г. она умерла.
15. ...в двенадцатом часу... - Т.е. в последнем часу дня.
16. ...в Иераполе... - Иераполь ("Священный город", местное название -
Бамбика) был центром культа "Сирийской богини" Атаргатис (Деркето).
17. Квестор Кассий - будущий убийца Цезаря. После поражения Красса он
два года руководил обороной Сирии от парфянского контрнаступления.
18. ...через реку... - Через Евфрат.
19. Сурена - не собственное имя (как, по-видимому, считает Плутарх), а
титул главы самого могущественного после Арсакидов парфянского рода.
Собственное имя сурены, поставившего на престол Орода II (Гирода) и
правившего при нем, неизвестно.
20. ...в болото... - Текст оригинала искажен, и перевод не надежен.
21. ...трудно сражаться ночью... - Когда лучники не могут целиться.
22. "Милетских рассказов" - так назывался сборник эротических,
фантастических и приключенческих новелл II в., переведенных на латинский
язык Сизенною при Сулле; о нем можно судить по подражанию Апулея в
"Метаморфозах" ("Золотом осле").
23. Эзоп - басня 266 П. (359 Х.) о том, что каждый человек несет перед
глазами суму, полную чужими пороками, а за спиной - свои собственные.
Сибарис - греческий город в Италии; изнеженность его жителей ("сибаритов")
вошла в пословицу.
24. Скитала - здесь: род змей.
25. ...от милетских и ионийских гетер. - т.е. от греческих жен в
царских гаремах.
26. ...из "Вакханок" Эврипида... - ст. 1169-1171 и 1178-1179 с
искажениями (пер. С.А. Ошерова): царица Агава в вакхическом исступлении
убивает своего сына Пенфея, приняв его за дикого зверя, и вакханки несут его
растерзанное тело как охотничий трофей.
27. ...как Муммий - Метелла... - Метелл ("Македонский") в 146 г. разбил
силы Ахейского союза, восставшего против Рима, но лавры победы получили
сменивший его консул Г. Муммий, разрушитель Коринфа.
28. Фемистокл - См.: Фем., 6 и КМл., 20 сл.
29. Мелосцев - неудачный поход Никия против острова Мелоса (426 г.) в
жизнеописании не упомянут.
30. Он доблестен везде, где нет оружия. - Стих неизвестного автора.
31. Катон советовал... - См. Цез., 22 и КМл., 51.
32. ...по слову Эврипида... - "Финикиянки", 524.
33. ...не Скандию, не Менду... - Небольшие города на Кифере и в
Халкидике, завоеванные Никием.
Last-modified: Sun, 19 Nov 2006 18:57:31 GMT