у от 3 мая, касаясь мнения Валентинова-Вольского об отсутствии в Енисейске охранного отделения, Дан поделилась с ним важным фактом: "Я тоже так думала, но это не верно, но все же именно на этой косточке фальшивомонетчики и поскользнулись! Оно существовало, но было упразднено до той даты, которая фигурирует на фальшивке. Так что эти плуты знали, но не все"[239]. Новые важные факты, связанные с историей бытования письма Еремина, стали известны после публикации статьи известного специалиста по подлогам Р.Враги[240]. По его данным, письмо Еремина впервые появилось на "информационном рынке" в 1936-- 1937 гг. в кругах российской эмиграции, связанных с двумя организациями -- "Братством Русской Правды" (Прибалтика) и "Союзом русских фашистов" (Дальний Восток). Уже тогда мнения о его подлинности разделились: у одних она не вызывала сомнения, другие прямо утверждали, что письмо изготовлено в Риге бывшим агентом охранки, третьи связывали его изготовление с разведывательной службой атамана Семенова. Тогда же предпринимались неоднократные попытки продать письмо Еремина немцам, японцам, румынам. Наконец, в 1949 г. письмо Еремина вновь "всплыло" в Париже, где была предпринята попытка его публикации, но экспертиза, проведенная Брагой и Б.Сувариным, доказала, что это фальшивка. Врага далее кратко изложил свои доказательства. Во-первых, невозможно понять, что побудило Еремина отправить такое письмо. Во-вторых, в Енисейске не было охранного отделения. В-третьих, к ротмистру Железнякову Еремин не мог обращаться так вежливо, равно как и завершать столь же вежливо свое письмо. Далее Врага систематически изложил и другие аргументы, уже появившиеся к моменту его публикации в печати и рассмотренные нами выше. Опубликованная к этому времени книга Левина мало что добавляла к его аргументации в пользу подлинности письма Еремина. Однако она в концентрированном виде содержала ответы его оппонентам. Суть их в следующем: отзыв о Сталине как агенте, работа которого отличалась точностью, "подходит к нему больше, чем к большинству революционеров"; упоминание Петербурга, а не Санкт-Петербурга "является признаком подлинности, поскольку так обычно называли столицу"; к концу 1913 г. Джугашвили уже был известен как автор книги "Марксизм и национальный вопрос", подписанной псевдонимом "К.Сталин"; шестикратное упоминание его имени в письме также указывает на его подлинность, поскольку фальсификатор "наверняка избегал бы таких повторов". В обширной рецензии на книгу Левина Аронсон повторил свои прежние аргументы относительно подложности письма Еремина и дополнил их новым. "Разве это постижимо, -- пишет он, -- чтобы на протяжении более 40 лет никто не мог раскрыть "великий секрет" человека, окруженного ненавистью? Разве Троцкий, Зиновьев, Бухарин, Рыков, Томский и другие не использовали бы этот козырь в своей борьбе против Сталина? Разве не был бы документ, будь он подлинным, передан нацистским или японским агентам? Разве некий чиновник охранки держал бы его под замком и в конечном итоге продал нескольким русским эмигрантам? И, в частности, по какой причине бывшие чиновники царской полиции скрывали службу им Сталина?"[241] Пытаясь найти политические мотивы подлога, вернее его реанимации в 1956 г., Аронсон увидел их в том, чтобы переключить внимание общественности с развенчивания сталинщины "в сферу спорных мелочей", и далее делает важный вывод: доказательство подложности письма Еремина "стало бы сокрушительным ударом всему делу дискредитации сталинизма". Иначе посмотрел на книгу Левина ее рецензент в газете "Россия" П.Шпилевский. Старательно изложив доводы автора относительно подлинности письма Еремина, он далее заметил: "Если, пренебрегая всеми шестью изложенными доказанными фактами, попытаться утверждать, что все-таки документ подделан, то его подлинность от этого только выиграет..." Суть последующих рассуждений автора, подтверждающих этот неожиданный вывод, сводилась к следующему. Если письмо -- фальшивка, то она могла быть изготовлена только тогда, когда деспотизм Сталина стал очевидным. Вряд ли подлог сделан в СССР. Следовательно, автор или авторы фальсификации должны были иметь в своем распоряжении соответствующую пишущую машинку и бумагу дореволюционных образцов. Тот или те, кто стоял (стояли) за фальсификацией, должен был быть в курсе биографии Сталина тридцатилетней давности, в курсе агентурной работы Департамента полиции по социал-демократическому подполью и правил постановки делопроизводства в этом учреждении. Кроме того, пишет Шпилевский, в случае фальсификации "документ должен был быть иначе составлен, т.е. лишен сомнительных, трудно доказуемых деталей"[242]. Вскоре своим критикам -- Подольскому и Аронсону -- вновь ответил Левин. Он представил фотокопию подлинного документа Департамента полиции, отправленного за несколько месяцев до письма Еремина, в Норвегию и хранящегося в архиве Гуверовского института. Оно опровергало наблюдения Подольского над формуляром письма Еремина, и поэтому Левин торжествующе заметил, что Департамент полиции "следовал не правилам, принятым в гражданской переписке.., но правилам, принятым в военных учреждениях". Касаясь же аргумента Аронсона относительно того, что Еремин не мог в июле подписать свое письмо, так как был переведен в Финляндию, Левин и вовсе обезоружил своего оппонента. Оказывается, по свидетельству генерала Спиридовича, в 1913 г., когда праздновалось 300-летие дома Романовых, царская семья путешествовала по России "в сопровождении высоких жандармских чинов -- подчиненных (?! -- В.К.) Еремину, а потому он оставался на своем посту несколько недель после своего назначения"[243]. "Новое русское слово" вскоре предоставило свои страницы и человеку, непосредственно служившему в российском МВД и даже знавшему Еремина[244]. "Каждому, кто хоть немного знаком с системой письмоводства в Департаменте полиции, -- писал Николай Веселаго, -- невозможно представить, чтобы из него вышел подобный документ, контрастирующий с подлинными документами стилистикой, характером адресовки, концовки, исходящим номером 2898, что не соответствует самой работе Особого отдела, из которого ежедневно исходило не менее 50 номеров, большинство, или даже почти все, секретные, а это была вторая половина года". Осторожное, но все же сомнение у Веселаго вызвало и упоминание Енисейского охранного отделения. "Если мне память не изменяет, -- заметил он, -- в то время в Енисейске был розыскной пункт, но утверждать этого я не могу, так как 43 года -- слишком большой срок, чтобы помнить это". И в то же время Веселаго уверенно заявил, что 12 июля 1913 г. (пятница) Еремин точно еще находился в Особом отделе Департамента полиции, ссылаясь на "одно мое личное дело" этого дня, зафиксированное в памяти. Полемика продолжалась словно закрученная и брошенная вверх монета: "орел" или "решка", подлинное или сфальсифицированное письмо Еремина. Для тех, кто наблюдал дискуссию вокруг него, кажется, истина уже представлялась непостижимой, как непостижимо угадать падение монеты, брошенной, впрочем, честной рукой. Заметка бывшего полкового адъютанта Е.Л.Янковского поясняла "характер и общий вид" документов, установленных Положением о письмоводстве военного ведомства. Чиновник с многолетним стажем, он констатировал, что строгие правила, зафиксированные в этом Положении, "не могут являться окончательным критерием при выяснении подлинности сталинского (так в тексте. -- В.К.) письма", поскольку российская практика была, как всегда, далека от идеала. Полемическими ударами вскоре вновь обменялись Левин и Аронсон. Левин повторил свои аргументы в пользу подлинности письма Еремина и одновременно попытался подкрепить их новым фактическим материалом. Цитируя не вызывающее сомнение письмо Департамента полиции генерал-губернатору Финляндии о предотвращении контрабанды оружия от 20 августа 1913 г., он обращает внимание на то, что в нем упоминаются "секретные агенты", ссылается на свидетельства современников о наличии в Енисейске охранного отделения, в т.ч. Б.Николаевского, бывшего в Енисейске председателем Комитета общественной безопасности и заставшего полковника Руссиянова за уничтожением бумаг у себя в кабинете. Касаясь эпизода с назначением Еремина в Финляндию 11 июня 1913 г., Левин приводит документальное свидетельство о том, что тот еще 20 июня находился в Департаменте полиции в Санкт-Петербурге, что подтверждает и публикация Веселаго. Более того, Левин в одном из финских архивов обнаружил извещение генерал-губернатора Финляндии о том, что 11 июня Еремин назначен под его командование. Извещение было получено канцелярией генерал-губернатора 7 июля, что, по мнению Левина, означает: Еремин не мог занять новый пост сразу после назначения на него[245]. В ответе Левину Аронсон усилил свои прежние аргументы, добавив к ним новые. Шестикратное упоминание в письме Еремина псевдонима "Сталин" никак не возможно объяснить, если учесть, что Джугашвили до 1913 г. всего лишь однажды использовал этот псевдоним; все устные свидетельства о наличии в Енисейске охранного отделения, на которые опирается Левин, носят характер предположений и не подкреплены конкретными документальными фактами; Левин не доказал, что Еремин мог подписать 13 июля 1913 г. письмо в Енисейск[246]. Легко заметить, что в полемике вокруг письма Еремина ее участники от общих рассуждений и домыслов постепенно все чаще и чаще стали обращаться к свидетельствам очевидцев, а затем использовать и документальные источники. Полемика из разряда отвлеченных интеллектуальных упражнений все больше становилась на почву реального анализа, добывания конкретных, проверенных знаний. Выдающуюся роль в этом деле сыграл доклад преподавателя Бруклинского колледжа, специалиста в области криминологии М.К.Тителла на заседании Американской ассоциации развития науки 29 декабря 1956 г., где присутствовало около 200 слушателей. Главный вывод доклада был сформулирован его автором следующим образом: "Изучение сталинско-ереминского письма, которое повлекло за собой [мою] поездку по нескольким европейским странам с целью опроса тех, кому могло быть что-то известно по этому поводу, а также анализ нескольких тысяч документов убедили меня в том, что письмо является подлогом"[247]. Прежде всего Тителл установил, что письмо Еремина напечатано не на машинке завода "Ремингтон", а на машинке немецкого производства типа "Адлер". Архив завода "Адлер" был уничтожен во время Второй мировой войны, но Тителл опросил его старейших сотрудников, и те сообщили, что "русский шрифт, которым отпечатан оспариваемый документ, был изготовлен впервые в 1912 году". Поскольку из текста ереминского письма видно, что он набран "изношенным и разбитым" шрифтом, Тителл сделал вывод о том, что этот текст должен был быть написан много лет спустя после 1912-1913 гг. Далее Тителл в поисках Добролюбова, о котором писал Левин, посетил греческую православную церковь в Берлине (Шарлоттенбурге) и опросил ее служителей. Те категорически заявили, что никакой Добролюбов не служил в этой церкви, равно как и то, что никакой Левин никогда не спрашивал их о нем. То же самое повторилось и в Висбадене, на русском кладбище которого не обнаружилась могила Добролюбова, а в книгах захоронений с 1945 г. не значился умерший с такой фамилией. Из Германии Тителл отправился в Хельсинки, где изучил более 3 тысяч документов из фонда Финляндского жандармского управления, включая 85, подписанных Ереминым. Ни один из них не был напечатан на машинке "Адлер", что же касается подписей Еремина, то их различия с подписью на письме Железнякову оказались столь очевидны, "что дополнительных комментариев не требуется", заявил Тителл. Кроме того, в этом же фонде он обнаружил документ, подписанный Ереминым 19 июля 1913 г. уже в качестве шефа жандармов Финляндии, т.е. спустя всего неделю после отправки письма в Енисейск, что, по мнению автора доклада, является невероятным. Казалось, доклад Тителла ставил все точки над i в затянувшемся споре вокруг подлинности письма Еремина. В значительной степени из плоскости отвлеченных рассуждений предшествующих участников дискуссии он переводил проблему в плоскость фактических наблюдений, из которых однозначно следовало, что письмо -- фальшивка. Однако дальнейшие события начали разворачиваться неожиданным, прежде всего для самого Тителла, образом, поставив под удар не только его научный авторитет, но и судьбу. Информация о докладе и его основные положения были опубликованы в четырех номерах газеты американских коммунистов "Дейли Уоркер". Эта публикация привлекла внимание подкомитета по внутренней безопасности Сената США, увидевшего в ней "защиту премьера Сталина". Главный советник подкомитета Р.Моррис свидетельствовал: "Будучи озабоченным возможностью того, что коммунисты начинают кампанию по реабилитации маршала Сталина, подкомитет решил ознакомиться с тем, чем занимался г-н Тителл"[248]. С июня 1957 г. по январь 1958 г. Тителл был трижды опрошен на заседаниях подкомитета Сената по внутренней безопасности. Уже первые, вроде бы невинные, вопросы не обещали для Тителла ничего хорошего. Упомянутый выше советник Моррис спросил: "Не работали ли Вы на кого-нибудь?", а затем попросил уточнить Тителла, предпринял ли он свое исследование "на самодеятельной основе или как деловое предприятие". Автор нашумевшего доклада категорически отверг какие-либо подозрения в заказном характере своей работы[249]. Однако приведенный к присяге, боясь обвинений в лжесвидетельстве, Тителл спустя чуть более месяца в специальном письменном заявлении был вынужден сделать ряд важных признаний. Дело в том, что в качестве специалиста по подлогам он оказывал консультации А.Хиссу в ходе подготовки над тем второго судебного процесса. "Дело Хисса" -- одно из нашумевших судебных дел периода маккартизма. В 1948 г. он был обвинен в передаче СССР секретных документов внешнеполитического ведомства США. Тогда Хисса осудить не удалось. В начале 50-х годов готовился новый судебный процесс, в результате которого Хисс был приговорен к 5 годам тюремного заключения. В качестве одного из доказательств предательства Хисса фигурировали документы, подлинность которых Хисс и его адвокаты оспаривали. В своем заявлении Тителл свидетельствовал: ему показалось, что "поверенных Алджера Хисса... может заинтересовать вопрос о подлинности или поддельности" письма Еремина. Посетив одного из них -- Ч.Т.Лейна, он поделился с ним своими сомнениями. Тот сказал, что "ему будет весьма интересно", если исследование Тителла "покажет, что подделка, если это подделка, окажется изготовленной на пишущей машинке такого типа, который был использован для подделки документов в деле Хисса"[250]. Получив 1000 долларов в качестве гонорара, Тителл и приступил к своему исследованию. Это было важное признание, показывавшее заказной характер работы Тителла. Но далее события приобрели и вовсе печальный для него оборот. Директор подкомитета по внутренней безопасности Б.Мандель посетил висбаденскую церковь и опросил лиц, с которыми ранее беседовал Тителл. Оказалось, что загадочный "Добролюбов", как бывший подпольщик (?!), имел не один псевдоним. В их числе был и псевдоним "Добровольский". Без какого-либо труда Мандель обнаружил могилу, надгробный камень Добровольского и получил копии свидетельств о его смерти. В качестве одного из доказательств подлога письма Еремина, а вернее недобросовестности Левина, Тителл привел подлинное письменное свидетельство протоиерея церкви Адамантова. Оно гласило: "Я, нижеподписавшийся, служу в русской православной церкви Висбадена с сентября 1908 года по настоящее время за исключением периода Первой мировой войны (1914--1919 гг.). Ни один человек с фамилией Добролюбов со мною не служил ни в каком качестве. Кроме того, на нашем русском кладбище нет надгробия с такой фамилией. Я не помню встречи с американским журналистом, г-ном Дон Левиным". Неутомимый Мандель и в этом случае обнаружил фальсификацию Тителла. Оказалось, что существует первый вариант письменного свидетельства Адамантова, в котором было перечеркнуто важное дополнение: "Но есть могила, в которой захоронен русский полковник запаса Иван Васильевич Добровольский, 65-ти лет от роду. 1/14 февраля 1947 г. Добровольский поселился в Висбадене после Второй мировой войны и временно исполнял обязанности пономаря в нашей церкви"[251]. Все тот же Мандель нанес и еще один, вовсе сокрушительный, удар построениям Тителла. Посетив предприятие, выпускавшее пишущие машинки "Адлер", он получил "без труда" письменное свидетельство его руководства о том, что "первая пишущая машинка с русским кириллическим шрифтом, модель 8, была изготовлена в 1903 году"[252]. Бедный Тителл! В своем исследовательском, пусть и меркантильном, порыве он не мог представить себе, что на мгновение окажется объектом внимания специальных служб США. Простыми до примитивности способами они не только дезавуировали его выводы о фальсификации письма Еремина, но и скомпрометировали его имидж ученого и человека. Разорванная цепочка: письмо Еремина -- "дело Хисса" больно ужалила ее создателей своими концами. Подкомитет по внутренней безопасности Сената США не только решил поставленную перед ним задачу нейтрализации выводов Тителла, но и достиг цели создания соответствующего фона вокруг судебного процесса над Хиссом. Политика и ее грязные методы в очередной раз танцевали канкан над наукой. В число действующих персонажей пьесы (драмы, трагедии, фарса?) "Сталин -- агент охранки" теперь мы должны ввести новый персонаж. Э.Смит, американский историк, готовивший наивную книгу о Сталине "Сталин: неуловимый революционер", обратился за консультациями к Дж.Кеннану. Это был бывший ответственный сотрудник Государственного департамента США, в руки которого, едва ли не первого в истории с письмом Еремина, попал этот документ. Потом он был послом США в СССР и затем вдруг стал историком. Будучи чиновником, а не историком, он, конечно, письмо Еремина включал в иной контекст. "Моя реакция, -- назидательно писал он Смиту, -- на этот документ состояла в том, что я не обнаружил абсолютно ничего, что бросало бы сомнение на его подлинность, и я признаю его заслуживающим самого тщательного изучения. Я не считаю, что правительству Соединенных Штатов следовало публиковать его при жизни Сталина (будучи уверенным, что это повредит его достоверности), и предложил, что если его и публиковать, то это должно быть сделано частным образом, на достаточно высоком научном уровне, в сопровождении критического анализа компетентного историка"[253]. Так размышлял Кеннан-чиновник. Став историком, он, конечно, должен был продемонстрировать большую объективность. Она оказалась довольно странной по своей противоречивости. Мэтр политики писал своему корреспонденту Смиту в 1966 г. о письме Еремина: "Я могу не колеблясь сказать, что следы подлинности слишком сильны, чтобы оно было подделкой, но и следы подделки почти столь же очевидны, чтобы считать документ абсолютно подлинным"[254]. Чиновник Кеннан боролся сам с собой, с историком Кеннаном, а потому в конце концов в том же письме Смиту был вынужден признать: "Лично я думаю, что документ, возможно, и подделан, но подделан тем, кто был полностью знаком с существовавшей документацией, кто имел марки, печати, бланки и т.п. енисейского ведомства и видел подлинный документ подобного содержания"[255]. Печально, но факт: все споры вокруг письма Еремина могли бы прекратиться сразу после знакомства с советскими архивами. Но иностранцам по столь деликатной проблеме доступ к ним был закрыт, а для советских ученых сама постановка темы "Сталин -- агент охранки" была просто невозможна. Впрочем, до определенного момента. С началом перестройки появилась возможность более или менее свободного обсуждения ранее запретных тем. Уверен, что ни М.С.Горбачев, ни его советники, задумывая перестройку, к сожалению, ничего не знали о своем предшественнике -- египетском фараоне Аменхотепе, также решительно разорвавшем связь с прошлой идеологией. Опьяняющее ощущение свободы слова и мнений, к которой так жадно десятилетиями стремились россияне, наконец-то стало возможным. "Комсомолец Забайкалья", кажется, стал первым органом массовой информации, поведавшим советскому читателю о том, что "Сталин -- агент царской охранки". Помещенное на страницах этой газеты интервью доктора исторических наук, профессора Московского государственного института международных отношений Ф.Д.Волкова не оставляло никаких сомнений на этот счет. В интервью корреспонденту этой газеты Волков сообщил о сенсационном факте: "Доктором исторических наук, профессором Георгием Анастасовичем Арутюновым в Центральном государственном архиве Октябрьской революции найден документ, подтверждающий, что И. Сталин-Джугашвили был агентом царской охранки. Копия этого документа была направлена в свое время Н.С.Хрущеву. О нем было сообщено Л.И.Брежневу, К.У.Черненко и в 1986 году -- М.С.Горбачеву"[256]. Вскоре массовый советский читатель впервые получил возможность ознакомиться и с текстом письма Еремина, хранившегося, по словам его публикаторов -- Волкова и Арутюнова, в Центральном государственном архиве Октябрьской революции. В комментариях к публикации авторы констатировали, что письмо Еремина "свидетельствует: не позже 1906 года И.Джугашвили (Сталин) стал агентом царской охранки и добросовестно выполнял принятые на себя обязательства на протяжении нескольких лет, примерно до 1912 года"[257]. Публикация Волкова и Арутюнова легко и плавно включила предательство Сталиным дела революции в мрачный список преступлений сталинизма, все более и более стремительно пополнявшийся на рубеже 80--90-х годов. Правда, ее авторы были вынуждены отметить "замечания в отношении его (письма Еремина -- В.К.) подлинности", тут же, впрочем, постаравшись дезавуировать их. Касаясь возможности того, чтобы Департамент полиции в официальной переписке мог назвать подлинную фамилию, а не кличку своего агента, Волков и Арутюнов склонны объяснить это тем, что к 1913 г. "надобность в жандармской конспирации отпала", поскольку Сталин порвал сотрудничество с охранкой. По их словам, начальником Енисейского охранного отделения в 1913 г. был М.А.Байкалов, а не Железняков, но это несоответствие авторы объясняют "намеренной или ненамеренной ошибкой Еремина, который в бюрократическом рвении "повысил" в должности А.Ф.Железнякова" (?). По заключению Волкова и Арутюнова, подпись Еремина совпадает с подписями на других вышедших из его подразделения документах. Волков и Арутюнов либо не знали или не имели возможности знать о той полемике, которая существовала в западной прессе вокруг письма Еремина, либо сознательно умолчали о ней. Ведь тогда шокированному советскому читателю было бы легче объективно судить об этом документе. Однако их публикация содержала ссылки на архивные материалы, даже прямо сообщала, что оригинал, т.е. отпуск письма, направленного в Енисейск Ереминым, сохранился. Иначе говоря, казалось, что для советских ученых стало возможным то, что в силу обстоятельств доступа к советским архивам было абсолютно невозможно для западных исследователей. После публикации Волкова и Арутюнова стало ясно: ответ на вопрос о подлинности письма Еремина могут дать только архивные разыскания, тем более что время перестройки создало условия для них в гораздо большей степени, чем ранее. И такие разыскания были блестяще проведены сотрудниками того самого архива, на который ссылались Волков и Арутюнов. Серия статей З.И.Перегудовой и Б.В.Каптелова[258] представляла собой образец высочайшего мастерства источниковедческого анализа, традиционно известного как "внутренняя" и "внешняя" критика исторического источника. Поразительно, что, вероятно, не зная полемики вокруг письма Еремина в западных средствах массовой информации, авторы статей шли в своих размышлениях как бы параллельно с теми, кто доказывал фальсифицированный характер этого документа на основании его определенных признаков. Но у них было еще и большое преимущество перед своими коллегами-предшественниками: они прекрасно знали документы Департамента полиции и потому могли пользоваться не воспоминаниями, не предположениями и домыслами, а всей совокупностью фактов, документально зафиксированных в архивных материалах. Прежде всего, выяснилось, что никакого отпуска, копии письма Еремина в тщательно сохраненных и пронумерованных еще до 1917 г. делах Департамента полиции нет и не было, что подтверждается и журналом регистрации исходящей корреспонденции. Угловой штамп письма Еремина не соответствует угловым штампам бумаг, исходящих из Департамента полиции в 1906-- 1913 гг.: например, бланки со словом "заведывающий" не употреблялись со второй половины 1910 г. Регистрационный штамп входящей корреспонденции также вызвал у авторов "недоумение". Они установили, что в "этот период" "во всех жандармских учреждениях подобные штампы проставлялись с зафиксированной на каждый день датой и только сам номер заполнялся от руки". Переписка с пометой "лично", согласно существовавшим правилам, неизбежно предполагала указание не только должности, но и чина адресата и автора. Поразительный результат дал анализ исходящего номера письма Еремина -- 2889. Согласно действовавшей в 1913 г. в Департаменте полиции Инструкции по ведению делопроизводства, Особый отдел получил для секретной корреспонденции номера начиная с 93001 и далее, а для совершенно секретной корреспонденции -- с номера 111001. Следовательно, документ с номером 2889 никак не мог выйти из Особого отдела. Вызывают у авторов статьи сомнения и другие особенности письма Еремина. Так, согласно правилам дореволюционного правописания, в бумагах Департамента полиции невозможно найти отчества ("Иванович", "Васильевич" и т.д. -- всегда писалось "Иванов", "Васильев" и т.д.), тогда как в письме Еремина Сталин назван Иосифом Виссарионовичем. Документами архива не подтверждается причастность Сталина к разгрому Авлабарской типографии, обнаруженной полицией в 1906 г. совершенно случайно. Во всех документах Департамента полиции Сталин фигурирует в это время под кличками "Коба", "Сосо", "Кавказец", "Молочный". Кличка "Сталин" использовалась Департаментом полиции в отношении автора работ по национальному вопросу -- там не было известно, что за ней скрывается Джугашвили. По документам известно, что в 1913 г. не существовало Енисейского охранного отделения, а существовал Енисейский розыскной пункт, заведующим которого был не Алексей Федорович Железняков, а Владимир Федорович -- единственный Железняков, служивший в 1913 г. в корпусе жандармов. Сам Еремин в июле 1913 г. не мог подписать такого письма, поскольку, согласно сохранившемуся заявлению, с 1 июня находился в двухмесячном отпуске. Для архивистов, постоянно сталкивавшихся с подписанными Ереминым документами, констатировали Перегудова и Каптелов, "совершенно очевидно, что подпись Еремина подделана". Казалось бы, выводы компетентных историков-архивистов должны были бы закрыть вопрос о подлинности письма Еремина, которое после их работы со всей очевидностью можно было бы назвать так называемым "письмом Еремина". Но оно было так привлекательно, так легко и просто объясняло период сталинского правления, что в дальнейшем полемика и в России пошла в русле "западного сценария" споров вокруг этого документа. Волков взял на себя роль "советского Левина", упрямо доказывая в ряде своих публикаций подлинность "письма Еремина"[259]. Так, опираясь на справку царской охранки от 19 октября 1911 г., в которой упоминался "начальник Енисейского губернского управления" ротмистр Железняков, он почему-то уверенно заявил, что Перегудовой и Каптелову, "столь компетентным товарищам, следовало бы знать, что Енисейское охранное отделение, по имеющимся документам, существовало". Во-вторых, утверждает он, в 1913 г. начальником Енисейского охранного отделения был М.А.Байков, а А.Ф.Железняков был его заместителем. Это противоречие, по мнению Волкова, "кажущееся: может быть это ошибка Еремина, повысившего А.Ф.Железнякова и перепутавшего его имя -- не Алексей, а Владимир Федорович. Ошибка могла произойти". В-третьих, Волков настаивает на подлинности подписи Еремина. В-четвертых, Волков констатирует: "по данным Б.Каптелова и 3.Перегудовой номер документа не совпадает" (с чем? -- Б.К.), никак, впрочем, не пытаясь объяснить такое несовпадение. В-пятых, упоминание в "письме Еремина" Сталина и Джугашвили он объясняет двумя причинами: документ был секретным и личным, с 1912 г. Сталин прекратил или ослабил свои связи с охранкой. В-шестых, по мнению Волкова, Еремин "мог задержаться" с отъездом в Финляндию. В-седьмых, по его мнению, "можно утверждать определенно", что Сталин был причастен к провалу Авлабарской типографии. Это была имитация научного знания в форме достаточно грубых передержек, нагловатых умолчаний и бессодержательных домыслов. Однако основные выводы статей Волкова и Арутюнова еще какое-то время оставались предметом пропаганды их последовательницы Серебряковой[260]. Впрочем, все же Серебрякова, отстаивая тезис о Сталине как агенте охранки, после работ Перегудовой и Каптелова сначала с большей осторожностью начала относиться к "письму Еремина", а затем и вовсе исключила его из арсеналов своих доказательств о провокаторстве Сталина. К началу 90-х годов, можно сказать определенно, "письмо Еремина" утратило свою актуальность, окончательно перейдя из разряда подозрительных исторических источников в разряд фальсификаций. И вместе с тем в последние годы оно вновь продемонстрировало свою жизнестойкость, способность к реанимации. 19 сентября 1997 г. профессор Ю.Хечинов поведал читателям "Известий" об обнаруженном им в США в архиве Толстовского фонда все того же злополучного "письма Еремина"[261]. Торопливая сенсация состоялась, хотя и была почти сразу развенчана. Сначала Ю.Фельштинский[262], а затем вновь Перегудова[263] напомнили читателям все перипетии открытия, бытования и изучения "письма Еремина". Последняя, повторив свои доказательства признаков подлога, пошла чуть дальше. Проведенная по ее просьбе юристом-графологом Д.П.Поташник графологическая экспертиза "с большой степенью вероятности удостоверила, что подпись в подражание Еремину" была выполнена... полковником Руссияновым, тем самым полковником, с именем которого связывалась находка "письма Еремина". Трудно судить о времени изготовления подлога. Участники полемики вокруг него называли две даты: конец 30-х и конец 40-х годов. Ясно, однако, что он был точно рассчитан по своим политическим последствиям. В момент же его внедрения он не смог сыграть ту роль, которую отвел ему автор фальсификации: живой Сталин казался слишком опасной фигурой для компрометации. Чем замечательно "письмо Еремина" в истории фальсификации исторических источников? Прежде всего, высокой техникой подлога, начиная от легендирования его введения в общественный оборот и кончая приемами изготовления: бумага, шрифт, угловой штамп, штамп входящей корреспонденции, знание хронологии структурных и кадровых изменений в учреждениях охранного отделения. Но, как справедливо пишет Перегудова, "автор фальшивки слишком понадеялся на себя, на свою память", допустив серию мелких, но значимых для доказательства подлога неточностей. "Письмо Еремина", введенное в общественный оборот в очень важный период истории СССР, связанный с разоблачением Сталина, на этом фоне приобрело удивительную привлекательность и убедительность и потому легко реанимировалось дважды: сначала на Западе, а затем, уже в эпоху перестройки, -- в СССР. Его бытование причудливым образом переплелось и с американской историей периода маккартизма. Полемика вокруг "письма Еремина" может считаться классическим случаем постижения истины. От общих, порой условно доказательных рассуждений ее участники со временем все чаще и чаще подходили к получению проверенного знания, а затем вышли и на стадию доказательных документально фактов. Политический подтекст дискуссии, конечно, сдерживал продвижение к признанию документа фальсификацией, но он же еще больше оттеняет то обстоятельство, что тяга к истине составляет неотъемлемую черту, присущую человеческому знанию. С позиции "Сталин -- агент охранки", конечно же, проще объяснить многие события советской истории, но от этого понятнее для всех нас она не станет. Наоборот, она будет упрощена, даже примитивизирована, и в личностях ее персонажей, и в сущности происходивших событий и явлений. Глава 9. Миф против мифа, или "Свидетельства очевидца" об убийстве царской семьи В истории фальсификаций исторических источников подделка серии документов, о которых пойдет речь ниже, занимает особое место. Все они касались одного из самых трагических событий российской истории XX в. -- уничтожения царской семьи и находящихся вместе с ней служащих. Об их мученической смерти и беспредельной жестокости, с которой были уничтожены тела жертв, стало известно впервые с большей или меньшей степенью подробности и достоверности после выхода в Берлине в 1925 г. книги судебного следователя по особо важным делам Омского окружного суда Н.А.Соколова "Убийство царской семьи"[264]. Возглавив следствие об убийстве царской семьи в сложной обстановке Гражданской войны, Соколов сумел собрать подробные свидетельские показания очевидцев и участников одной из самых жестоких большевистских акций, раскрывавшие ее подготовку и проведение, и включил их полностью или частично в свою книгу. Расследование Соколова, ряд других следственных действий, проведенных как по горячим следам совершенного преступления, так и много позже, прояснили многие детали убийства, но полностью восстановить его картины не смогли. Достаточно указать на то, что юридически остались не доказанными связь действий непосредственных организаторов и участников убийства с решениями большевистского центра, количество жертв, места уничтожения и захоронения трупов, персональный состав убийц. Все это являлось питательной средой для появления всевозможных слухов и домыслов, нередко приобретавших острое общественное звучание. Достаточно вспомнить периодически появлявшиеся легенды о чудесно спасшихся царевиче Алексее или царевне Анастасии, воплощавшиеся даже в реальные персонажи[265]. Ни советское руководство, ни западный мир не могли не реагировать на эти слухи и домыслы, поскольку в случае их подтверждения легитимность и советской власти, и официально признанных наследников царской семьи подвергалась серьезной эрозии. Поэтому в этих условиях сенсационной стала публикация, помещенная на страницах западногерманского журнала "7 дней" с 14 по 25 июля 1956 г.[266] Она включала воспоминания бывшего военнослужащего австрийской армии И.П.Мейера, попавшего в июле 1916 г. в русский плен под Ровно, отправленного затем на работы в Сибирь, но благодаря знанию языков, в том числе русского, ставшего после революционных событий 1917 г. "доверенным лицом международной бригады в Уральском военном округе". На вопросы редактора журнала Мейер сообщил, что он присутствовал на двух заседаниях Екатеринбургского совета, где сначала принималось решение об уничтожение царской семьи и ее окружения, а затем заслушивался отчет об убийстве. Кроме того, по его словам, Мейер находился и в том месте, где происходило уничтожение трупов расстрелянных, Мейер заявил также, что, несмотря на перипетии его личной судьбы, ему удалось сохранить часть подлинных документов, связанных с этим событием. Предваряя публикацию своих "показаний", т.е. фактически мемуаров, он твердо заявил: "Я не только могу подтвердить мое сообщение, но и доказать документами, до сих пор неизвестными. Некоторые документы, вывезенные мной в Европу, пропали во время войны при бомбардировках. На то, что я при этом сообщении прилагаю, должно уже быть достаточным, чтобы вполне разъяснить, наконец, одно из самых потрясающих событий нашего столетия"[267]. Действительно, к тексту "сообщения" были приложены фотокопии шести интереснейших документов. Документ No 1 представлял собой "Протокол заседания Областного Исполнительного комитета Коммунистической партии Урала и Военно-революционного комитета", документ No 2 был озаглавлен "Список команды особого назначения в дом Ипатьева", документ No 3 назван "Протокол экстренного заседания Областного Исполнительного комитета совместно с членами Чрезвычайной комиссии и Революционного штаба", документ No 4 являлся "рублевым билетом" с подписями царской семьи, найденным якобы Мейером в доме Ипатьева, документ No 5 представлял собой типографский текст экстренного сообщения Екатеринбургского исполкома о расстреле Николая II, документ No 6 являлся удостоверением, выданным Мейеру Исполкомом Екатеринбургского совета (далее везде мы будем указывать только номера этих документов). Фотокопии шести названных документов, которые были снабжены всеми аксессуарами подлинности (бланки, печати, подписи, грифы секретности и т.д.), действительно подтверждали обширный текст "показаний" или "сообщение" Мейера. Это был фактически цельный мемуарный отрывок, описывавший события в Екатеринбурге с 4 по 25 июля 1918 г. Едва ли не с первых строк мемуары Мейера содержали ранее неизвестный фактический материал. Во-первых, они легализовывали фамилию одного из главных инициаторов и организаторов убийства -- некоего Александра Мебиуса. Немец по национальности, родившийся в России, выпускник Горного института, он, по словам Мейера, уже со студенческих пор оказался вовлеченным в революционную деятельность. После Февральской революции Мебиус стал одним из организаторов Выборгского городского совета, затем был направлен ЛД.Троцким в Сибирь "в качестве начальника революционного штаба". По свидетельству Мейера, Мебиус 4 июля произвел обыск в доме Ипатьева, где размещалась царская семья, и обнаружил в ванной комнате пять винтовок с патронами, что свидетельствовало о готовящемся освобождении узников. "В этот момент -- пишет он, -- неопределенная судьба Романовых была окончательно решена. Мебиус не был человеком, который мог безнаказанно оставить попытку освободить царя"[268]. Рисунок 7 Протокол экстренного заседания Областного Исполнительного комитета совместно с членами Чрезвычайной комиссии и Революционного штаба, состоявшегося 19 июля 1918 г. Рисунок 8 Список членов команды под начальством Юровского, назначенной в дом Ипатьева для расстрела царской семьи Во-вторых, мемуары подробно рассказывают о трех заседаниях руководящих органов Екатеринбурга. На первом из них, состоявшемся 7 июля, было принято решение о казни царской семьи.