Николай Устрялов. Хлеб и вера
---------------------------------------------------------------
Текст подготовил: Олег Воробьев (voa@chat.ru), magister of state service, Moscow
---------------------------------------------------------------
"Хлеба и зрелищ!" -- кричали римские толпы. "Хлеба и веры!" хотя бы
ценой новых видов рабства, -- будут скоро кричать все народы Европы.
К.Леонтьев.
Недавно еще, в 1930 году, довольно известный испанский автор Ф.Камбо,
исследуя современные европейские диктатуры, пришел к выводу, что эта
болезненная форма правления является уделом отсталых лишь, мало развитых
народов. Существуют две Европы: одна, славная и просвещенная, стремится
вперед на разного рода усовершенствованных двигателях, другая, преданная
природе больше, чем цивилизации, тащится все еще на старосветской живой
лошадке. Возьмите таблицы грамотности населения: на последнем месте вы в них
найдете Румынию, Россию, Сербию, Италию, Грецию, Испанию. Эти же страны
займут первые места в таблицах процента смертности. Таблицы торговли,
почтовых отправлений (на душу населения) и т.д. подтвердят вашу анкету: на
последних местах неизменно красуются Россия, Турция, Болгария, Югославия,
Польша, Литва, Румыния, Португалия, Испания, Греция, Венгрия, Италия,
Латвия. Все это государства диктатур или призрачного конституционализма.
Диктатура водится в безграмотных, бедных, преимущественно аграрных,
бездорожных странах у наименее культурных европейских народов. Просвещенные
же страны управляются свободно: где фабрики, грамотность, химические
удобрения и древние университеты, -- там демократия.
Германия в приводимых автором таблицах везде значится на самых
выигрышных местах, среди государств первой, передовой Европы: страна
всеобщей грамотности, высочайшей, всесторонней культуры. Поэтому совершенно
ясно, что "широкая масса немецкого народа окончательно усвоила режим
свободы" и что "Германии не грозит ни малейшей опасности увидеть у себя
режим диктатуры".
Прошло три года, и что осталось от этих выкладок и прогнозов? События в
Германии наглядно опровергли поверхностные рационалистические представления
об источниках современной диктатуры. В частности, думается, вакханалии
расистских погромных подвигов должны бы отучить теперь европейцев от
высокомерной привычки относить эксцессы русской революции за счет
"непроходимой русской некультурности". Нет, дело тут, видно, не в отсталости
и некультурности, а в чем-то совсем другом. "Демократия есть режим
совершеннолетних народов" -- гласила школьная истина старого
государственного права. После германского казуса с Гитлером эту истину
следует пересмотреть: едва ли можно отказать германскому народу в
совершеннолетии.
В чем же дело? Судя по многим признакам, дело в серьезном и глубоком
общем кризисе, постигшем "цивилизованное человечество" в нашу эпоху. Шатание
умов и сердец свидетельствует об исчерпанности определенной системы жизни и
мысли, господствовавшей до сего времени. Страстная и самоотверженная
обращенность этих умов и сердец к авторитету, к инициативной, сильной и
смелой власти обнаруживает способность и готовность людей воспринять некую
новую систему, более подходящую, более отвечающую условиям и потребностям
современности. Воля к вере, к созидающей любви, к порядку, к труду и
послушанию не иссякла в человечестве. Вопрос -- в конкретной организации,
воплощении этой воли и ее предметов.
Наше время -- эпоха "тысячи кризисов" (Шпанн). Государствоведы толкуют
о кризисе государственно-политическом, экономисты об экономическом, философы
-- о кризисе культуры. Внутри каждой из этих трех областей конструируются и
обсуждаются критические состояния отдельных исторических комплексов и
конкретных идей. Говорят о сумерках индивидуализма, гуманизма, демократии,
капитализма, марксизма, идеи прогресса и т.д., всего не перечесть. Ставится
вопрос и о кризисе христианства, культурно-исторической основы нашей
цивилизации.
В этих условиях всеобщего распутья и тревожных колебаний почвы крепнет
жажда якоря, тоска по миросозерцанию. Правовое государство свободы и
самоопределения личности с его благородным непредрешенческим формализмом не
годится, "не звучит" в такие времена: вместо хлеба и веры оно предлагает
камень безбрежного выбора. Оно не холодно и не горячо, -- оно терло. Оно --
организованное сомнение а люди требуют спасительной очевидности. И
характерным признаком современных диктатур, обращенных лицом к молодежи,
является их "идеократический" пафос. Они несут или, по крайней мере, хотят
нести собою целостное миросозерцание, систему завершенного вероучения, и
отбор правящего слоя в них происходит именно по миросозерцательному
идеологическому признаку. "На проклятые вопросы дай ответы мне прямые!" --
требует новый человек, и государство нового человека спешит исполнить это
требование. Оно стремится провозгласить и воплотить в жизнь определенную
идею, которую оно считает истинной, достойной, праведной, и в духе этой
конкретной, положительной идеи укрепляет себя и формирует своих граждан.
"Идея правительница" обретает своих слуг и рыцарей в правящей партии,
непременно "единой и единственной" в государстве. Ее члены, перешагнув через
свободу формальную, находят свободу -- в любимой идее: познают свою истину,
и истина делает их свободными. Они связаны взаимно общностью веры и зароком
верности: это партия-орден, воинствующая церковь идеи.
Отсюда и жестокая, суровая, беззаветная нетерпимость идеократических
государств: человеческая вера жгуча и человеческая любовь ревнива. Словно
историей снова правят страстные идеи, воплощаемые в плоть и кровь, словно
история снова -- их беспомощное, роковое состязание перед лицом заданной
человечеству и постигаемой им "в бесконечности" -- всецелой и окончательной,
истинной Идеи. Словно прав старый Гегель: всемирная история -- всемирный
суд...
Нетерпимость и жестокость идеократий, завороженных своими
односторонними истинами, своими мнимыми очевидностями, заставляет вспомнить
варварские времена. Не случайно нынешние диктаторы -- детища всколыхнувшихся
стихий, поднятых Ахеронтов. Сбывается меткое пророчество о "внутренних
варварах", которые хлынут в современное общество не со стороны, а из его
собственных недр. Совершается генеральная смена элит путем генерального
восстания масс, смена больших культурно-социальных систем через цикл великих
потрясений.
Такие процессы всегда исключительно сложны. Меньше всего поддаются они
какой-либо общей, суммарной оценке; ярлыки, этикетки отскакивают от них, как
только подойдешь к ним без предвзятостей практико-политической борьбы. В них
перемешаны многообразные тенденции; можно сказать, что разрушение, ложь и
смерть в них тесно переплетаются с творчеством, истиной и жизнью. Они
пестры, полосаты, они многокрасочны, как заря. Они "диалектичны" в полной
мере.
Вера требует догмы и любовь творит свой предмет (или "прозревает его
идеальную сущность"). Бунт стихии внутренно исчерпан, когда осознаны его
истоки, закреплены его мотивы, усвоена его энергия. Воля становится --
идеей, порыв превращается -- в систему, революция обертывается --
государством. Чаяния толп фиксируются -- программой власти. Тогда яснее
обозначается и смысл происходящего.
Характерным порождением нашей эпохи являются одновременно обе
идеократии, вызванные к жизни движениями масс: большевистская и фашистская.
Обе они, в первую очередь, -- симптом болезни, того огромного
социально-исторического феномена, который именуется "капитализмом",
буржуазно-капиталистическим строем. Конечно, всякое подобное обозначение по
необходимости приблизительно и схематично. Но без него трудно обойтись.
Справедливо утверждают, что современное "капиталистическое" хозяйство,
утратившее свой автоматизм и свою автономию, мало похоже на
"капиталистическое" хозяйство прошлого века. Внутри системы непрерывно
происходит эволюция. И все же, признавая схематичность, условность таких
характеристик, можно говорить о начале вырождения, о "закате
буржуазно-капиталистической эры", основоположной чертой которой был именно
"святой дух свободного хозяйства" и принцип "священной частной
собственности". Мир сейчас проходит фазу "позднего", связанного,
"организованного" капитализма. Ореол "священности" слетает с буржуазных
институтов, и это означает, что они в опасности. Не случайно происходит
отлив отборного человеческого материала "от хозяйства к государству".
Эволюция системы, дойдя до известной точки, опрокидывает, разрушает эту
систему, смещает ее основоположную установку. Как будто история недалека уже
от этой критической точки в отношении "категорий 19 века". Разными путями и
разными аллюрами, реформой и революцией, мирными сговорами и взрывами войн,
эволюцией демократий и утверждением диктатур, сменой учреждений и переменами
в душах, -- разными путями "старый мир" уступает место "новому".
В тяжких спазмах наличной социальной системы появились на свет все три
демотически-идеократические диктатуры в Европе. Мировая война родила русскую
революцию и советское государство. Версальский мир дал жизнь итальянскому
фашизму. И нынешний мировой кризис оказался законным отцом германского
национал-социализма. Народные революции окрыляются бедствиями и увенчиваются
диктатурами. И, разумеется, прав Ж. де Мэстр: революция -- это не событие
только; это -- эпоха.
Наиболее радикально и величаво революционная тема звучит, конечно, в
большевизме. Русской революции суждено было с неслыханной дотоле действенной
остротой противопоставить старым ценностям капитализма и национализма новые
всемирно-исторические начала: социалистического строя и интернационала.
Вместе с тем именно она являет собой попытку последовательного и непримиримо
революционного разрешения основных социальных проблем современности на почве
классовой борьбы, превращенной в идею, в догмат, в миф. Русский опыт всей
своей полной драматизма историей вскрывает положительные и отрицательные
стороны этого радикального, экстремистского пути. По суровой своей
монолитности, бесстрашной якобинской решимости, безоглядному волевому упору,
советская идеократия представляется, несомненно, наиболее значительным и
знаменательным явлением нашей эпохи. За материалистической видимостью ее
ведущей идеи кроется сложная, вещная, духовно напряженная глубина жизненного
порыва. Вспоминается Чаадаев: мы призваны дать миру какой-то важный урок.
Фашизм и родственный ему национал-социализм, подобно большевизму,
возникли на почве массовых движений, обязаны своей победой стихии и
ориентированы на молодое поколение по преимуществу. Нельзя смотреть на них,
как на случайные эпизоды, на мимолетные недоразумения только. Они снабжены
достаточно глубокими корнями, и если есть в них нечто болезненное,
уродливое, то это уже "вина" эпохи их породившей и в них отражающейся. Слеп
тот, кто не видит их пороков, но глух тот, кто не слышит исторического
ветра, в них шумящего, "духа музыки", в них звучащей. Жизненный порыв
брызжет и в них при всех изъянах их политического фасада, при всей
дурманящей пестряди их внешней оболочки, их площадных поденных лозунгов. И
за ними -- прибой нового жизнечувствия, глухой гул становящегося мира.
Так называемый "кризис демократии", обусловленный общим неблагополучием
буржуазного общества и питаемый распадом либеральной и механистической
мысли, имеет двустороннюю социальную природу. С одной стороны, в демократии
разочаровывается правящий слой: в трудные минуты она оказывается не всегда и
не везде удобной надежной опорой в борьбе против социально-революционных
потрясений. С другой стороны, ее перестают ценить широкие массы: здесь и там
они приходят к убеждению, что она не обеспечивает им ни хлеба, ни веры.
Кельсен назвал современную демократию "системой политического релятивизма".
Парето увидел в ней "демагогическую плутократию". Релятивизм не способен
дать людям веры. Плутократия не даст им и хлеба. Есть основания утверждать,
что если современные демократии пребудут и впредь такими же, каковы они
сейчас, -- они погибнут от морально-политической малярии, треплющей их на
наших глазах. Прочней всего они ныне в англо-саксонском мире с его исконным
индивидуализмом и завидной пластичностью. Сохранит ли и на этот раз свой
стиль пизанская колокольня великобританской государственности?
Двусторонняя природа фашизма в значительной мере определяет его
политическое существо. Обе стороны начиняют его своими умыслами и питают им
свои надежды. Противоречивый и межеумочный -- он становится документом
недугов старого мира и воли к жизни нового. Образом, символом переходной
поры.
По смыслу своей "чистой" идеологии фашизм стремится стать органическим
и относительно "мирным" средством большого общественного преобразования. Он
хочет постепенно, считаясь с упрямыми хозяйственными реальностями,
переводить общество на новые рельсы -- от автоматического к плановому
хозяйству, от свободной конкуренции к организованному сотрудничеству, -- "от
капитализма к социализму". Он хочет выдержать как бы некую "среднюю линию",
осуществить, говоря словами Прудона, "взаимный плагиат между капитализмом и
коммунизмом". Отсюда он допускает сосуществование, комбинацию различных
экономических тенденций, используя сильную и, как он считает,
самостоятельную государственную власть для направления процесса к
желательной цели. Вместе с тем, переключая энергии социальной борьбы в порыв
национального единения, он пытается спасти таким образом общество от
гражданской войны и катастрофы.
Совершенно очевидно, что старые правящие классы хотели и хотят
использовать фашистские революции в своих интересах. До сей поры это им в
основном удается: в их руках и средства производства, и система
распределения. Но последнее слово здесь все-таки еще не сказано. Во-первых,
сами эти "правящие классы" уже -- на нисходящей линии своего исторического
развития. Во-вторых, фашизм -- лукавое, двусмысленное орудие, способное
обратиться против тех, кто им пытается овладеть. Не исключена возможность,
что он таит в себе еще любопытные неожиданности. Недаром с такой опасливой
подозрительностью относятся к нему руководящие силы капитализма: в нем две
души.
Для русского большевизма характерно стремление форсировать,
подхлестнуть ход истории ("клячу историю загоним!"). Он упорно держится
правила, что служить своему времени можно лишь опережая его. Проникнутый
революционно-социалистическим своим волюнтаризмом, он не смущается
относительной живучестью буржуазно-капиталистических элементов современного
общества и твердо берет курс на немедленный переход этого общества к
социализму. Отсюда советской политике приходится наталкиваться на
мучительные препятствия, на упорнейшее сопротивление социальных материалов,
не подготовленных к той задаче, которая на них возлагается. И множатся
искупительные жертвы борьбы с косностью времени, старый мир прорывает фронт
то тут, то там, и доктрина, на словах отрицающая веру во имя хлеба, на деле
нередко жертвует хлебом во имя веры. "Можно идти либо вперед, либо назад", и
большевизм весь -- в движении вперед, весь в своей идее, в своей вере,
призванной не торговаться с действительностью, а переделать ее во что бы то
ни стало. И движение вперед покупается дорогой ценой. Но движение вперед --
несомненно.
Фашизм сознательно избирает иной путь, желающий трезво учесть иерархию
соседств и логику реальностей. "Мы не цепляемся безнадежно за старое, как за
последнюю соломинку, но не бросаемся также сломя голову в обольстительные
миражи будущего" -- заявляет Муссолини. На словах это звучит недурно, но на
деле выходит значительно хуже. Если большевизм в своих мировых притязаниях
стоит перед опасностью оторваться от неизжитой социальной действительности
вчерашнего и сегодняшнего дня, то фашизм рискует очутиться в ее плену. Если
большевистской пан-революционной концепции угрожают трудности максимализма,
то фашистская может легко обернуться оппортунизмом в одиозном смысле этого
слова. Большевизм героичен в своем преобразовательном порыве, упоен будущим
и в своих социальных целях "прогрессивен". Страстная воля фашизма истощается
на путях компромиссов и расщепляется между вчерашним и завтрашним днем.
Сильная власть фашистского государства, при всей своей "тоталитарности",
подвергается опасности утратить связь с идеей, которой она взялась служить.
Так разными путями идет история, и каждый большой путь знает свои выгоды и
свои пороки. История есть диалектика всех этих путей. Каждый из них --
испытывается жизнью, проверяется духом, огнем и железом. Их синтезы -- плод
органической борьбы, а не рассудочных выкладок и заключений.
Муссолини говорил своим последователям в 1924 году:
"Мы имели счастье пережить два великих исторических опыта: русский и
итальянский. Старайтесь же изучать, нельзя ли извлечь синтез из них. Нельзя
ли не остановиться на этих противоположных позициях, а выяснить, не могут ли
эти опыты стать плодотворными, жизненными, и дать новый синтез политической
жизни?"
Трудно отказать в разумности этому замечанию, так выигрышно отличающему
итальянского диктатора от Гитлера с его истинно "ефрейторской" философией
русской революции. И все же приходится усомниться в действенности рецепта
Муссолини, если понять его слова как рецепт. Может быть, сейчас и впрямь
нельзя не считаться с проблемой параллельного, двустороннего процесса --
"большевизации фашизма и фашизации большевизма". Но было бы наивно
рассчитывать на мирный характер этого процесса и его эволюционное,
безболезненное заверение. К сожалению, историческая диалектика осуществляет
большие синтезы не методом сознательных сопоставлений и примиряющих
сочетаний идей-сил, а путем их состязаний н жизнь и смерть. Только тогда и
только так возникают плодотворные органические синтезы, а не худосочные и
убогие механические компромиссы. Очевидно, только в этом "диалектическом"
смысле и может идти речь о грядущем "синтеза" большевизма и фашизма.
Обе системы, -- и большевизм, и фашизм, -- "по-варварски" авантюрны,
утверждают себя не только убеждением, но и принуждением, силой, насилием.
Это, как мы видели, в порядке вещей нашего времени, в духе переходной эпохи.
Но, конечно, не этой их формой, а их внутренним содержанием, существом их
идей и дел, определится место того и другого в истории. Насилие бессильно
спасти умирающую идею, но оно способно оказать неоценимую услугу идее
восходящей.
Большевизм принципиально интернационалистичен, и в этом отношении,
несомненно, созвучен большой "вселенской" идее наступающего исторического
периода. Фашизм вызывающе шовинистичен, и в этом своем качестве
"реакционен", принадлежит эре уходящей. В самом сочетании "национализма" и
"социализма" кроется противоречие, правда, весьма жизненное в плане
сегодняшнего исторического дня, когда даже и большевики вынуждены "строить
социализм в одной стране", -- но подлежащее преодолению в масштабе эпохи. От
политического и экономического ультра-национализма ныне болеет, задыхается
человечество. Национальная идея жива и долго будет жить, но те формы ее
воплощения, которые отстаиваются фашизмом, внутренно обветшали, при всей их
исторической живучести, несовместимы уже ни с техникой, ни с экономикой
нашего времени, чреватого универсализмом. В этом отношении сознание народов
словно отстает от бытия человечества, и фашизм, обожествляя нацию, полон
отстающим сознанием, а не бегущим вперед бытием. "Теперешняя оргия
националистических страстей, -- удачно пишет об этом Томас Манн, -- является
не чем иным, как поздней вспышкой уже догоревшего огня, последней вспышкой,
ошибочно считающей себя новым жизненным пламенем".
Достаточно прочесть хотя бы "политическое завещание" Гитлера, чтобы в
этом убедиться наглядно. Это язык прошлого, всецело сотканный из категорий
Макиавелли и Бодена, Пальмерстона и Бисмарка. После великой войны на таком
языке перестают говорить даже и государственные люди. Быть может, есть в нем
некоторое преимущество искренности перед пацифистскими формулами Лиги Наций.
Но нет в ней и грана нового мира, завтрашнего дня истории.
Что касается сферы политики социальной, то и здесь различия обоих
идеократических систем бросаются в глаза. Большевизм революционен не только
на словах, но и на деле. Пусть дорогой ценой, -- но, несомненно, он
открывает собой панораму подлинно новой эпохи. Былые правящие классы России
разгромлены им и политически, и экономически. Средства производства
огосударствлены полностью; этатизируется и торговля. Капитализм всерьез
опрокинут в государстве советов, и тем самым морально-политический постулат
нового "бесклассового" общества получает в этом государстве реальную
хозяйственную опору. Вместе с тем создаются также действительные предпосылки
планового хозяйства. Вопрос -- и немалый! -- в умении организовать это
хозяйство, в подборе, в обучении, в переделке людей и преображении
хозяйственных стимулов.
Существенно иначе организует свой экономический фундамент фашизм. Он
перестраивает форму старого государства, но остерегается заново менять его
социально-хозяйственную сущность. Он заявляет о реорганизации капитализма,
но сохраняет доселе в целости основные институты капиталистического
хозяйства. Его экономическая политика проникнута осторожностью и чуждается
революционных встрясок; в этом, если угодно, ее достоинство, но в этом же
источник его пороков. Фашистский лозунг "сотрудничества классов" -- не нов:
он хорошо знаком буржуазному демократическому государству и сам по себе
недостаточен для радикального спасения общества от междуклассовых
антагонизмов. "Приручить" классы, заклясть властной силой идеи их
своекорыстие, их эгоизм -- почетная, но совершенно исключительная по
трудности задача. Нельзя не отметить, что большевизм, пытаясь разрушить
самые истоки классовых противоречий, несравненно действеннее и
последовательнее проводит анти-классовую установку. Равным образом, и
плановая экономика, которой после советской пятилетки так живо интересуются
в буржуазных государствах, едва ли способна восторжествовать в полной мере
вне огосударствления средств производства и уничтожения самостоятельной
финансово-хозяйственной силы буржуазии. Фашистский принцип активного и
всемогущего государства в гораздо большей степени воплощен в СССР, нежели в
Италии или Германии.
И все же было бы ошибкой отрицать, что корпоративное государство
Муссолини представляет собой поучительный опыт, диктуемый сложившейся
исторической обстановкой. В нем слышится и стихийный натиск масс, сочетаемый
с маневрами капиталистов, и подлинный взлет национального чувства, и живая
работа современной социальной мысли, ищущей таких путей перехода к новому
порядку, которые избавили бы европейские народы от взрыва коммунистической
революции: в Европе, -- утверждают просвещенные европейцы, -- этот взрыв был
бы неизмеримо более потрясающ и разрушителен, нежели в крестьянской и
"бестрадиционной" России. Отсюда неутомимые усилия создать в государстве
атмосферу "порядка и доверия", поднять авторитет власти, привить буржуазии
догмат "функциональной собственности" и всему народу идею социального
служения, организовать в наличном обществе сверхклассовый национальный
арбитраж государства, не только ведущего политику, но также контролирующего
экономику и пасущего людские души. Ряд объективных признаков
свидетельствует, что эти усилия принесли-таки в нынешней Италии осязательные
плоды.
Но вместе с тем нельзя не признать, что значимость итальянского опыта
умеряется относительной скромностью мирового положения Италии и своеобразием
ее социальной структуры. Гораздо сложнее и тревожнее для фашизма, но зато и
показательней для его природы, обстоит вопрос в Германии, где Гитлер, уже
утрачивающий обаяние демагогической новизны, извивается, мечется между
мощной властью монополистического капитала и разнохарактерным давлением
своих разношерстных масс. Все множатся основания утверждать, что теперешний
германский национал-социализм грозит оказаться -- псевдоморфозой.
Как бы то ни было, идеократические революции нашей эпохи следует
рассматривать и оценивать в свете всемирно-историческом. Их значимость
переливается за пределы политических суждений и оценок сегодняшнего дня. На
рубеже эпох народы взволнованы страстными идеями, мифами, зовущими к
действию и борьбе. Здесь новое рождается в муках, там мертвый хватает
живого. Здесь и там загораются огни разнообразных идей и ценностей,
сплетенных с живыми чувствами, насыщенных кровными интересами. Эти
отдельные, частичные, нередко бедные, порою наивные, неизбежно ущербные и в
своей ущербности ложные, но вместе с тем и творческие идеи и ценности, --
утверждают себя, диалектически вытесняют друг друга, претендуют, каждая, на
полноту и всецелую истинность, исчезают в синтезах, чтобы снова по новому
возникнуть на иных ступенях развития. Es irrt der Mensch so lang er strebt.
Но ошибки исканий -- лучи умного солнца истины и добра, в них светится --
высшее назначение, высокий удел человека. Так в "роковые минуты" сего мира
предстоит во всей неповторимой конкретности и неизбывной противоречивости
панорама истории, ландшафт катастрофического прогресса...
Вера и любовь движут жизнью прежде всего. Бывают паузы, интермеццо во
времени и пространстве. Но подлинно творческие, вдохновенные эпохи -- всегда
эпохи веры и любви.
"Неверующий 18-й век, -- писал некогда Карлейль, -- представляет в
конце концов исключительное явление, какое бывает вообще от времени до
времени в истории. Я предсказываю, что мир еще раз станет искренним,
верующим миром, что в нем будет много героев, что он будет героическим
миром! Тогда он станет победоносным миром. Только тогда и при таких
условиях".
Вероятно, Карлейль не совсем прав насчет 18 века: и он знал свою веру и
свою любовь, страстные идеи трепетали и в нем. Но разве не зорка, не
предметна сама мысль о верующем и героическом мире? О ней невольно
задумываешься в наши дни.
Народы томятся о хлебе: мировой хозяйственный кризис. Но кризис этот --
не каприз неодолимых сверхчеловеческих сил, не черствая лютость природы или
плод случайного бедствия. Нет, он -- результат болезни самого человека,
народов, человечества, теряющих жизненный контакт, живую связь с хозяйством.
Это кризис организации, кризис власти, кризис доверия. В конце концов, это
кризис веры, миросозерцания.
И народы чувствуют это. И они охвачены жадными исканиями, вещими
судорогами, одержимы страстными идеями. В обстановке шатаний, бед и упадка,
на перекрестке эпох мы убеждаемся, что далеко не иссяк запас творческой
страсти, вложенной в человечество. Можно говорить о мире несчастном и
бьющемся в тупиках, но вместе с тем можно говорить также -- о "мире верующем
и героическом"!
Заключительная глава книги "Германский национал-социализм" (1933),
пересмотренная и дополненная перед печатанием настоящей книжки.
F.Cambo. "Les dictatures", 1930, с. 29--46.
"Государство, сознающее свою миссию и представляющее народ в его
развитии, непрерывно преображает этот народ, даже физически, -- заявляет
Муссолини. -- Государство должно говорить великие вещи своему народу.
выдвигать великие идеи и проблемы, а не заниматься только заурядными делами
управления" (речь в палате депутатов 13 мая 1929).
Невольно хочется процитировать известные слова А.Блока: "Варварские
массы оказываются хранителями культуры, не владея ничем, кроме духа музыки,
в те эпохи, когда обескрылившая и отзвучавшая цивилизация становится врагом
культуры, несмотря на то, что в ее распоряжении находятся все факторы
прогресса -- наука, техника, право и т.д. Цивилизация умирает, зарождается
новое движение, растущее из той же музыкальной стихии, и это движение
отличается уже новыми чертами, оно не похоже на предыдущие" (статья
"Крушение гуманизма", 1919 год).
Необходимо решительно подчеркнуть, что анатомия национализма и
универсализма -- наиболее жизненная, наиболее предметная в наши дни. Может
создаться впечатление, что националистическая интуиция органична, почвенна,
в то время как интернационализм есть не больше, чем конструкция, абстракция,
механическая схема. Для данного исторического момента такое впечатление
естественно. Но не следует ему поддаваться. Схема, абстракция, план, проект
могут стать вестниками новых "организмов".
Всемирным объединением народов ныне совершенно явственно и совершенно
"позитивно" болеет история; таковы результаты "органического" развития
науки, техники, экономики. Очередным историческим этапом рисуется
"национальное целое на национальных основах". Человечество органически
подходит к проблеме вселенскости. Но ее предмету противостоят "органические"
же устремления иного порядка и огромной интенсивности. "Организм" не значит
непрерывность и мир. Органичность допускает и прерывистость, и антиномии
(сложные организмы). Организм есть единство противоположностей. Это
громадная философская и философско-историческая тема становится одной из
основных в наше время. Здесь можно лишь констатировать ее.
Last-modified: Sat, 28 Sep 2002 19:23:24 GMT