Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     OCR: Lenok
---------------------------------------------------------------
                           рассказы военного корреспондента




   Чужие самолеты в небе.  Разрывы бомб на земле.  Пальба вдоль границы.
Пожары.  Это  война.  Не  верилось,  что вот так она и  начнется в  одно
прекрасное утро.
   Неужели немецкие фашисты решились напасть на  такую  могучую державу,
как наша страна? С ума сошли, что ли?
   Вот  пылит мотоцикл.  На  нем  два чистеньких немца в  военной форме.
Едут,  посматривают по сторонам,  словно природой любуются.  Подкатили к
деревне.   Вдруг  один  -  трах!  -  из  автомата  по  соломенной  крыше
зажигательными пулями. Занялась, горит изба.
   А  вслед за  ними на  дым  пожара понаехали броневики,  транспортеры,
полные солдат в мундирах мышиного цвета,  в рогатых касках,  грузовики с
пушками на прицепах. Заполнили деревню.
   Солдаты резво,  сноровисто  попрыгали с машин врассыпную.  Кто ловить
кур,  кто хватать поросят.  Жители убежали, а вся живность и имущество -
вот оно,  в избах.  Тащат солдаты укладки, разбивают на крыльце сундуки.
Один  радуется  шелковому отрезу,  другой  -  вышитому полотенцу.  Денек
летний,  душный. Достают воды из колодцев. Умываются, плещутся, хохочут.
А рядом жарко горит изба, от нее загораются другие.
   Вот они,  враги.  Значит,  у  них так и  полагается.  Жечь,  грабить.
Впервые в  жизни  видели такую  картину наши  танкисты -  командир танка
лейтенант Фролов,  башенный  стрелок  Али  Мадалиев  и  водитель  Василь
Перепечко. Широко открытыми глазами глядел Фролов в узкую смотровую щель
и докладывал по радио командиру полка все, что видит.
   Танкисты     ловко     замаскировали     свою     ладную,     быструю
"тридцатьчетверку" [1] среди  старых  скирд  соломы  на  краю  села,   у
пчельника, и, не замеченные фашистами, могли пересчитать все их машины и
пушки.
   Мотоциклистов приказано было пропустить... А что делать с этими?
   Пока что не воюют, а грабят. Ага, вот затеяли что-то военное. Бегут к
пчельнику.  В  руках  саперные лопатки,  на  ходу  надевают противогазы.
Неужели хотят применить отравляющие газы?
   Наши насторожились. Дело серьезное.
   И   вдруг  солдаты  в  противогазах  набросились  на  ульи.   Ломают,
опрокидывают.  Вытаскивают  рамки  с  медом,  наполняют  котелки.  Пчелы
поднялись вверх черной тучей.
   - Огня бы им, а не меду!
   Пальцы Мадалиева легли на гашетку скорострельной пушки.
   - Стоп, - прошептал Фролов, стряхивая капли пота с бровей (в стальной
коробке танка было жарко).  - Задание выполнено. Приказано пробиваться к
своим. Будем пробиваться!
   - Есть, - отозвался Перепечко, берясь за рычаги.
   Он дал газ,  мотор взревел,  и танк сорвался с места, стряхнув с себя
груду снопов, пошел по пчельнику, как слон.
   Немцы,  грабившие пчел,  бросились врассыпную.  Али  Мадалиев влеплял
снаряд за  снарядом в  бронетранспортеры,  в  грузовики со снарядами.  А
Василь  Перепечко  гусеницами  давил  противотанковые пушки.  Фашистские
артиллеристы и пехотинцы, не раз бывшие в переделках, не растерялись.
   Но странными жестами они сопровождали свою подготовку к  неожиданному
бою. То и дело хватались за глаза, за щеки, за носы, размахивали руками.
Словно хватали воздух...
   Что-то мешало им бросать гранаты, стрелять.
   Пчелы!
   Да, миллион пчел поднялся с разоренного пчельника и гудел вокруг, как
буря, жаля встречного-поперечного без разбору. Все люди им стали враги.
   - Огонь! Огонь! - командовал Фролов. - Наддай!
   Затвор щелкнул, а выстрела не последовало.
   - Боекомплект кончился,  -  сказал  Али,  в  азарте расстрелявший все
снаряды.
   Тогда  Василь  Перепечко бросил танк  вперед,  и  машина скатилась на
деревенскую улицу.
   Стальной грудью  машина таранила стенки броневиков,  расщепляла борта
грузовиков,  давила пушки,  так что колеса разбегались в разные стороны.
То вздыбливалась горой,  то оседала,  и танкистов внутри машины бросало,
как в лодке во время бури.
   Они стукались головами о  какие-то  предметы,  едва не сваливались со
своих сидений. Фролов почувствовал пронзительную боль в глазу. Перепечко
словно пламенем опалило губы. Мадалиева куснуло в нос.
   Не обращая внимания на ноющую боль, лейтенант Фролов кричал:
   - Круши, давай!
   Перепечко  отлично  владел   всеми   способностями  боевой  подвижной
"тридцатьчетверки".
   Спасаясь от бешеного танка,  фашисты прыгали в  окна домов,  лезли на
деревья; один, ухватившись за веревку журавля, шмыгнул вместе с ведром в
колодец.   А   два  каких-то  ловких  фрица,   на  которых  несся  танк,
изловчились,  подпрыгнули и вскочили на его броню, тем и спаслись. Но не
успели они опомниться, как танк, пройдясь по улице, свернул за околицу и
помчался прочь с такой скоростью, что невозможно было спрыгнуть.
   Вдогонку  ему  били  из   крупнокалиберных  пулеметов,   стреляли  из
уцелевших пушек. Пришлось невольным пассажирам спрятаться за башню.
   Лихо увертываясь от снарядов,  танк скатился с  дороги в  лес,  ломая
кусты,  и  пошел оврагом,  разбрызгивая мелкий ручей.  Наконец выбежал к
своим.  И остановился.  Жаркий, распаренный, грязный, мокрый. И липкий -
от меда.
   Медленно  раскрылись люки.  Из  верхнего  вылез  лейтенант  Фролов  и
башенный стрелок  Мадалиев.  А  из  нижнего  выполз  водитель Перепечко.
Вылезли и  повалились на пыльную траву.  Со всех сторон к  ним бросились
товарищи танкисты.
   - Санитаров! - крикнул кто-то.
   Герои были неузнаваемы,  на каждом,  что называется,  "лица не было""
Правый  глаз  Фролова совсем  затек.  Аккуратный,  тонкий нос  Мадалиева
раздулся и краснел, как помидор" Тонкие губы Перепечко, знакомые всем по
насмешливой улыбке, были похожи на деревенские пышки "с пылу, с жару".
   Лейтенант с трудом вытянулся перед командиром полка.
   - Что с  вами?  Вы ранены?  -  спросил командир,  козыряя в  ответ на
странно затяжное приветствие лейтенанта, с трудом поднявшего пухлую руку
к шлему. И тут же хлопнул себя по лбу: - Ох, черт, кто это кусается?
   Подоспевшие санитарки с  криком отскочили прочь -  из  всех смотровых
щелей танка, как из улья, ползли и вылетали пчелы.
   Увидев такое, лейтенант Фролов понял, кто ранил его в правый глаз, и,
стряхнув  со   шлема  еще  нескольких  крылатых  "воительниц",   наконец
отрапортовал:
   - Дали бой на пчельнике... Вернулись без потерь... Извините, припухли
малость!
   Этот необыкновенный рапорт вспоминали потом Фролову всю войну.
   Как  ни  грозна была обстановка,  все,  кто  это  слышал в  тот  час,
рассмеялись.
   Вдруг кто-то взглянул попристальней и увидел прижавшихся в тени башни
двух немцев.
   - Вы еще и пленных захватили? - спросил командир.
   - Ни,  -  подивился Перепечко,  -  это они сами налипли.  -  И тут же
крикнул по-хозяйски: - А ну слезай, приехали! Чи вам мой танк медовый?
   Немцы  после  его  окрика скатились с  танка  с  поднятыми руками,  с
автоматами на груди,  не совсем соображая,  как они так нелепо попались,
что и  с  оружием не могли постоять ни за себя,  ни за честь фашистского
воинства. У них руки от укусов пчел распухли.
   А  танк лейтенанта Фролова с  тех пор так и прозвали "медовым",  хотя
немцам много раз приходилось от него совсем не сладко.
   После первой удачной стычки с  врагами команда его приобрела какую-то
особую дерзость. Про дела "фроловцев" рассказывали легенды.
   Однажды  славная  "тридцатьчетверка" включилась в  немецкую  танковую
колонну,  пользуясь ночным маршем,  подобралась к  штабу и расстреляла в
упор собравшихся на военный совет генералов и полковников.  В другой раз
догнала  колонну  жителей,  угоняемых в  Германию,  и,  разогнав конвой,
привела советских людей  к  своим лесными дорогами,  не  проходимыми для
фашистских тяжеловесных танков.
   Немало и еще давал этот танк немцам "огонька"...
   И к его прозвищу - "медовый" - добавили: "бедовый".



   В  мирной жизни Афанасий Жнивин плотничал и  охотничал.  Строил избы.
Умел делать и  табуретки и столы.  Когда пилил,  стругал,  приколачивал,
любил  приговаривать.  Если  гвоздь гнулся,  он  его  поправлял,  стукал
молотком покрепче и добавлял:
   - Не будь упрям, а будь прям!
   И  на  охоте любил сам  с  собой рассуждать.  Бывало,  промахнется по
тетереву и скажет:
   - Не тот стрелок, кто, стреляет, а тот, кто попадает!
   На  войне  Афанасий  стал  разведчиком.   Сначала  его  ротный  повар
заприметил.
   Подходит  Жнивин  к   походной  кухне  -   и  всегда  с  какой-нибудь
шуткой-прибауткой.  Подставляет котелок  для  добавочной порции  каши  и
говорит:
   - Отчего-то на войне есть хочется вдвойне!
   Отметили его веселость и командиры.  Солдат бойкий - значит, нигде не
растеряется.  А  когда  узнали,  что  он  охотничал,  стали  посылать  в
разведку.
   Бои шли в  карельских лесах,  среди скал и дремучих елей,  засыпанных
снегом. Лесная война - коварная: без разведки ни шагу.
   И несколько раз Афанасий Жнивин вражеские хитрости разгадывал.
   Однажды заметили на снегу одинокий след. Кто-то прошел из нашего тыла
через линию фронта.  Ну,  прошел,  и  ладно,  где же его теперь искать -
давно у своих. Лазутчик, наверно. Проскользнул ночью - и был таков.
   Но Жнивин припал к следу и говорит:
   - Он здесь,  позади где-то.  Да не один,  а их несколько. Они друг за
другом, как волки, в один след шли.
   - Носками-то след к фронту направлен. Что же, они задом наперед шли?
   - А как же,  так и шли, для обману, - отвечает Жнивин и показывает: -
Смотрите,  пятки в следах глубже носков вдавлены. Значит, вперед пятками
шли.
   И  хорошо,  что наши проверили.  Пошли па  следам облавой и  отыскали
семерых диверсантов.  Под  крутым берегом речки прятались -  хотели мост
взорвать.
   После   этого  случая  стали  Жнивину  доверять  самые  ответственные
разведки.
   И  вот однажды и  Афанасий попал впросак,  да еще как,  чуть-чуть всю
роту не погубил.
   Нужно было проверить одну узкую дорогу среди дремучего леса.  Деревья
стояли вокруг великанские.  Сосны вершины подняли до  небес.  Ели  ветви
опустили до самой земли. Снегу на них насыпано - целые сугробы. И дорога
вьется по узкой просеке, как по ущелью.
   И  глубина снегов в  лесу такая,  что узкие лыжи тонут,  в сторону не
свернешь.
   Рота шла  по  дороге,  взяв лыжи на  плечи.  Жнивина послали вперед с
отличным лыжником Сушковым.
   Сушков шел по дороге и флажком давал нашим сигналы; впереди спокойно,
можно идти колонной.
   А  Жнивин на широких охотничьих лыжах сходил с  дороги,  углублялся в
лес-то  вправо,  то  влево.  Внимательно осматривал,  не затаился ли где
противник. И, возвращаясь к Сушкову, все приговаривал:
   - Следов нет - и врагов нет!
   Вот  дорога сделала поворот,  нырнула вниз.  Вот  мост  через  лесную
речонку. Великанские ели так плотно обступили вокруг, что только кусочек
неба виднеется в вышине. Опасное место, удобное для засады.
   Внимательно  обследовал  его  Жнивин  и   ничего  подозрительного  не
заметил.
   Снег вокруг лежал чистый-чистый,  никем не  топтанный.  Тишина стояла
такая, что ветка хрустнет - и то за километр слышно.
   - Ладно,  - сказал Жнивин товарищу, - беги доложи командиру, что есть
место для привала,  а  то  из-за поворота нашим твоих сигналов не видно.
Что-то они замешкались. А тут и вода рядом и посидеть есть где.
   Так  он  отправил  донесение,   а  сам  остался  и  стал  внимательно
оглядывать незнакомый лес. Что-то сердце у него тревожилось. Было как-то
не  по  себе.   Чувствовалось,  будто  он  не  один,  а  кто-то  за  ним
подглядывает.
   Что за притча:  а  ведь никого нет!  И зверь не крадется,  и птица не
летит...
   А все-таки кто-то смотрит.
   Даже поежился Афанасий.  Скорей бы  уж  наши подошли,  одному страшно
что-то. А на миру и смерть красна...
   И  тут  взглянул он  на  большую ель,  ветви  которой согнулись,  под
тяжестью снега,  и увидел такое,  что мороз по спине пошел. Из ветвей на
него смотрело два глаза.  И  это были не желтые глаза рыси и  не круглые
глаза филина, а два человеческих глаза!
   Но вот что самое страшное -  человека не было видно!  Ни рук, ни ног,
ни головы. Только глаза! И смотрят пристально, зло.
   Когда Афанасий встретился с ними взглядом,  он даже зажмурился:  "Это
смерть моя!" И понял: сделай он сейчас оплошность - погиб...
   Старый  солдат в  таких  случаях знает  одно  правило:  главное -  не
пугаться,  не торопиться...  Афанасий медленно прислонил к перилам моста
винтовку,  достал из кармана кисет с  табаком,  стал вертеть цигарку.  И
виду не подает, что заметил что-то недоброе.
   Закуривает Афанасий,  уткнулся носом  в  горстку,  к  огоньку спички,
зажатой в  ладонях,  а  сам сквозь пальцы еще раз на  эти страшные глаза
взглянул.
   - Есть!  Следят  за  ним!  Не  смотрит  так  ни  зверь,  ни  птица  -
человеческие глаза ни с  какими не спутаешь,  Но как же они попали туда,
на елку? Не дед же мороз туда забрался!
   Прищурился Жнивин, взглянул пристальнее и различил, как на загадочной
картинке,   руки  в  белых  рукавицах,  голову  под  белым  капюшоном  и
человеческую фигуру во всем белом.  И из белой груды,  затаившейся среди
заснеженных ветвей,  торчат сапоги.  Не нашего покроя - с закорючками на
носах, какие носят фашистские лыжники.
   Первым  делом  захотелось ему  схватить  винтовку  да  закатить этому
"деду-морозу" меткую  пулю,  но  воздержался.  Заметил на  другом дереве
среди  ветвей  еще  подошвы сапог.  Значит,  врагов тут  много.  Засада.
Накануне метели  они  на  елки  забрались,  потому и  следов нет.  Ловко
устроились!  Что же теперь делать? Открыть стрельбу, наших предупредить?
Но  ведь в  ту  же  секунду и  самого убьют.  А  что из  него толку,  из
мертвого?  Он  до  победы воевать должен!  Нет,  так,  зря,  погибать не
годится...
   Вихрем промелькнули эти мысли в мозгу солдата,  и он стал действовать
так, как враги и не ожидали.
   Оставил винтовку на мосту,  подошел под елку,  на которой финн сидел,
и, как будто ничего не заметил, давай под деревом снежок отаптывать.
   Затем достал перочинный ножик и ну на коре какой-то знак вырезать.
   Наблюдают за  ним  фашисты.  Затаились по  деревьям,  ничем  себя  не
выдают.  Для них один солдат не добыча.  Они караулят всю роту.  Вот как
подойдут русские,  не  ожидая  нападения,  так  и  ударят они  сверху из
автоматов.  Да так всех наповал и положат.  Главное,  чтобы этот русский
разведчик ничего не заметил.
   А его можно и в плен взять. Винтовку-то он на мосту оставил, какой-то
дорожный знак вырезает.
   И  вот  фашистский автоматчик стал  осторожно спускаться с  ветки  на
ветку. Да вдруг как прыгнет! И, стряхнув с ветвей груды снега, обрушился
на Жнивина, как лавина.
   Но Жнивин того и ждал.  Ухватил его за руки,  сам под него подсунулся
да  спиной  к  дереву  и  прижал.  И  очутился фашист у  него  на  спине
беспомощный, как куль муки. И рук не выдернет, и слезть не может...
   Жнивин у  себя в деревне и не таких силачей перебарывал!  Держит его,
как в железе!
   От дерева он - на дорогу, а по дороге - бежать к своим. Бежит и врага
на спине тащит.
   Фашистский "дед-мороз" завопил истошным голосом.  Тут его приятели не
выдержали и  давай из  автоматов палить.  Да  только вместо Афанасия все
попадают своему в спину.
   Стрельбой-то и выдали себя.
   Наши как ударили по  деревьям из пулеметов -  из ручных и  станковых,
так и полетели "елочники" вверх тормашками.
   А когда бой кончился, командир подозвал к себе Жнивина и спросил:
   - Ну,  что скажешь,  разведчик? "Следов нет - и врагов нет"... Плохая
твоя пословица!
   Смутился старый охотник:
   - Да, эта пословица на войне не годится. Придется ее заменить другой:
"Бываешь в разведке - посмотри и на ветки!"
   Командир улыбнулся и сказал:
   - Вот эта пословица хорошая!


   ВДВОеМ С БРАТИШКОЙ
   Наши  войска  шли  в  наступление.  Связисты тянули  следом  за  ними
телефонные  провода.  По  этим  проводам  артиллеристам  сообщают,  куда
стрелять;  штабам -  как  идет  атака,  куда посылать подкрепления.  Без
телефона воевать трудно.
   И вдруг в разгар боя оборвались провода и связь прекратилась.
   Немедленно на линию выслали связистов.  Вдоль одного провода побежали
на лыжах боец Афанасий Жнивин и его товарищ Кременский.
   Провод  был  протянут  по  уцелевшим  телеграфным  столбам.   Смотрят
солдаты:  один  конец  провода валяется на  снегу,  а  другой  торчит на
столбе.
   "Наверно,  шальная пуля отстрелила либо от  мороза лопнул,  -  решили
бойцы. - Вокруг тишина. Кто же его мог оборвать?"
   Кременский полез на столб. И только потянулся к проводу, как раздался
негромкий выстрел снайперской винтовки,  и  солдат упал.  Снег окрасился
кровью. Вражеская пуля попала бойцу прямо в сердце.
   Жнивин нырнул в снег и спрятался под большим старым пнем.
   Молча стоят густые ели, засыпанные снегом. Не дрогнула ни одна ветка.
Где  же  сидит  фашистский снайпер?  Не  успел  разглядеть его  Жнивин с
первого выстрела.  А  после  второго поздно  будет:  меткая  пуля  глаза
закроет. Опытный фашистский снайпер затаился где-то на дереве и бьет без
промаха.
   Долго выжидал Жнивин -  не  пошевелится ли  снайпер,  не  слезет ли с
дерева,  чтобы взять оружие с  убитого.  Но  так и  не дождался.  Только
поздно вечером,  под  покровом темноты,  он  выполз из  опасного места и
принес винтовку и документы Кременского.
   И сказал, нахмурившись:
   - Дайте срок, за моего друга я им крепко отомщу.
   Той  же  ночью сел у  горящего костра,  достал чистую белую портянку,
иголку, нитки и, выкроив мешочек с отростком посередине, стал шить.
   Когда сшил,  набил мешочек соломой -  и  получилась голова с  длинным
носом, величиной с человеческую. Вместо глаз пришил черные пуговицы.
   Молодые солдаты подивились:
   - Вот так чудеса! Что это, Жнивин на войне в куклы играть собрался?
   Хотели над ним посмеяться,  а  командир посмотрел на  его искусство и
сказал старшине:
   - Выдайте Жнивину старую шинель и негодную каску для его куклы.
   Афанасий пришил голову к воротнику шинели,  к голове прикрепил каску,
шинель набил соломой, потуже подпоясал - и получилось чучело солдата.
   Даже разбитую винтовку ему на спину приделал и  посадил рядом с собой
у костра.
   Когда  принесли  ужин,   он  пододвинул  поближе  котелок  и  говорит
соломенному солдату;
   - Подкрепись,  Ванюша!  Кто мало каши ел, у того силенок мало, тот на
войне не годится.
   А чучело глаза пучило и, когда толкали, кланялось и смешило солдат.
   Не все тогда поняли, что такую большую куклу завел себе Жнивин не для
игрушек.
   На рассвете, когда снова загрохотали пушки, Жнивин со своим "Ванюшей"
исчез в лесу.
   Сам он,  в белом халате, крался ползком, а соломенного солдата толкал
впереди себя на лыжах, без всякой маскировки.
   Бой был сильный.  От ударов пушек земля дрожала; от разрывов снарядов
снег осыпался с елей и порошил, как во время метели. Фашистский снайпер,
убивший Кременского,  сидел на том же дереве не слезая,  чтобы не выдать
себя следами.
   Он пристально смотрел вокруг и вдруг увидел: вдоль линии идет русский
солдат в серой шинели.  Идет-идет и остановится, словно раздумывает. Вот
он у столба.  Привстал,  дернулся вверх, словно его подтолкнули, и снова
остановился.
   "Трусит,  видно",  -  усмехнулся фашист.  Он взял русского "Ивана" на
прицел, выждал и, когда связист еще раз приподнялся, выстрелил.
   Русский солдат присел, видно с испугу, потом снова на столб полез.
   "Как это я промахнулся?" - подосадовал фашист. Прицелился получше - и
снова промазал: солдат не упал.
   От злости снайпер забыл осторожность и выстрелил в третий раз.
   И  в  тот  же  миг  получил удар  в  лоб,  словно  к  нему  вернулась
собственная пуля.  Фашист  взмахнул  руками  и  повалился  вниз,  убитый
наповал.
   Афанасий Жнивин встал из-под куклы, почти невидимый в белом халате, и
сказал:
   - Взял он, Ванюша, тебя на мушку, да сам пропал ни за понюшку!
   Посмотрел,  а  у его "приятеля" в шинели в разных местах три дырки от
пуль.
   Меткий был фашистский стрелок, да на солому попался.
   Пока  он  стрелял в  чучело,  Жнивин его  высмотрел да  и  выцелил на
дереве, как глухаря на току.
   Перехитрив одного снайпера, Жнивин подловил так же и второго. И много
раз охотился на вражеских снайперов,  приманивая их на соломенную куклу.
И получалось всегда успешно.
   Ему доставались похвалы бойцов и  командиров, а его "Ванюше" - только
фашистские  пули.  Но  соломенному  солдату  не  приходилось ложиться  в
госпиталь - Жнивин сам зашивал его раны суровыми нитками и приговаривал:
   - У нашей соломки не велики поломки!
   И  когда  бойцы  его  спрашивали:  "Как  это  ты  так  ловко фашистов
бьешь?" - он отвечал: "Это я не один, а вдвоем с братишкой".



   Когда фашисты отступали под натиском нашей армии, они взрывали мосты,
портили дороги, сжигали дома и поселки.
   И жителей всех угоняли. Все живое уничтожали: и скот, и птицу...
   Много мы прошли деревень и ни разу петушиного крика не слыхали.
   Лишь иногда попадались нам одичавшие собаки.  Вокруг бегают,  а к нам
подойти боятся.
   Разведчик Степан Сибиряков заприметил одну такую.
   Стоит на опушке леса светло-серая пушистая собачка,  как игрушка. Уши
торчком, хвост бутоном, и глаза умные, живые.
   - Да ведь это лайка, - говорит Степан. - Ценная собака!
   Манит ее куском хлеба:
   - Собачка, собачка, поди сюда. Не бойся, глупая, я не кусаюсь.
   Лайка хвостом виляет, а подойти не решается. Он к ней, а она от него.
   - Вот до чего фашисты собаку довели -  человека боится! - сокрушается
Степан. - Главное, как ее звать, не угадаешь, а то бы сразу подошла.
   И  начинает  выкликать все  собачьи  имена.  И  Шарика,  и  Жучку,  и
Тузика... - все прозвища перебрал, а толку никакого.
   Наконец свистнул, ударил себя ладонью по голенищу и скомандовал:
   - А ну, к ноге!
   И тут собака вдруг подскочила и стала рядом.
   - Эге,  -  обрадовался Степан, - да ты ученая, охотничья! Ну молодец,
вот и хозяина себе нашла!
   Подвел он собаку к походной кухне и говорит повару:
   - Угости-ка моего дружка кашей с мясом.  А повар сидит с перевязанной
щекой у остывшей кухни и жалуется:
   - Ну что за напасть такая -  с  этими проклятыми снайперами даже каши
не сваришь!  Только выеду на открытое место - бац! Либо в лошадь, либо в
котел,  а  то вот мне в  щеку. Наверно, им задание дано - оставить наших
солдат без горячей пищи. Когда простые бойцы идут, они сидят тихо, а как
только  выедет грузовик,  штабная машина или  моя  кухня,  так  сразу  и
закукуют!
   Поворчав вдоволь на свою судьбу, повар дал собаке кусок недоваренного
мяса и хорошую большую кость.
   Степан угощает своего четвероногого друга и говорит:
   - Извиняюсь,  собачка,  не знаю, как вас звать-величать. Придется вам
привыкнуть к новому имени...
   Какое бы ей имя дать?
   - Назови ее Пустолайкой, - пошутил повар.
   - Нет, - ответил Степан, - лайка - не пустолайка! - и даже обиделся.
   До войны Сибиряков был охотником и хорошо знал эту породу,
   - Вы знаете,  какие это собаки -  лайки? - сказал он. - Без них разве
белку добудешь!  Белка спрячется на  дерево,  и  все  тут.  Лес большой,
деревьев много.  На  каком она  затаилась,  поди  узнай.  А  лайка чует.
Подбежит,  встанет перед деревом и лает, охотнику знак дает. Подойдешь к
дереву,  а она мордочкой вверх указывает. Взглянешь на ветки - там белка
сидит и сердится:  "Хорк, хорк!" Зачем, мол, ты меня человеку выдаешь? А
лайка ей свое:  "Тяв,  тяв!" Довольно,  мол,  поносила свою шубу,  отдай
людям.
   - А рябчика она найдет? - спрашивает один солдат.
   - В один момент!
   - А тетерева? - спрашивает другой.
   - Найдет.
   - А фашистскую кукушку на дереве? - поинтересовался повар.
   Тут все даже рассмеялись, а Степан нахмурился:
   - Постойте, товарищи, это интересный намек. Надо попробовать.
   Он подошел к командиру и сказал?
   - Разрешите мне испытать на охоте мою лайку?
   Командир разрешил.
   Сибиряков стал на лыжи,  надел белый халат,  взял винтовку, свистнул,
Накормленная собака побежала за ним, как за хозяином.
   Вошли в лес, Степан погладил собаку и шепнул:
   - А ну, лайка, кто там прячется на деревьях? Вперед! Ищи!
   Лайка поняла,  что ее  взяли на охоту,  и  радостно бросилась в  чащу
леса.
   Метнулась туда, метнулась сюда - ни одной белки, ни одного тетерева,
   Бегает лайка,  и облаять ей некого.  Даже синиц в лесу нет. Все птицы
от войны разлетелись,  все звери разбежались, Сконфузилась собака, перед
охотником стыдно.  Вдруг чует -  на одном дереве кто-то есть. Подбежала,
взглянула вверх,  а  там  человек сидит.  Что  это  значит?  Удивительно
собаке. Не людское это дело - на деревьях жить!
   Тявкнула потихоньку,  а человек плотнее к дереву прижался.  Прячется,
повадка,  как у дичи.  Тявкнула она громче.  Тогда фашист погрозился ей.
Тут лайка и залилась на весь лес.
   - Тсс!.. - шипит фашист.
   А лайка свое: "Тяв, тяв, тяв!" Зачем, мол, ты на дерево залез?
   Отгоняя надоедливую собаку, снайпер не заметил, что к нему осторожно,
невидимый в  белом халате,  подкрадывается наш боец.  Степан не торопясь
прицелился и  нажал на  спуск.  Раздался выстрел.  Враг  повалился вниз,
ломая ветви.  Степан на охоте белку в глаз бил, чтобы шкурку не портить,
и  на  войне  стрелял без  промаха.  Собака  отскочила,  поджав хвост  и
завизжав с испугу.
   - Что,  брат, - серьезно сказал Степан, - велика птица свалилась? Ну,
знай:  это фашистская кукушка.  Приучайся к  новой охоте.  Мы их с тобой
всех переловим, чтобы они за людьми не охотились!
   Сибиряков снял с врага оружие и пошел обратно, Лайка вперед забегает,
подпрыгивает.
   - Молодец,  -  кивает ей Степан,  - понятливая собака! Враг фашиста -
друг человека.
   Так   Степан   Сибиряков  стал   знаменитым  истребителем  фашистских
снайперов.  Неутомимо очищал он лес от этих разбойников и  после каждого
удачного похода, поглаживая пушистую шерсть умной собаки, приговаривал:
   - Лайка - это не пустолайка!
   И назвал собаку ласковым именем - Дружок.



   На фронте стояло затишье.  Готовилось новое наступление. По ночам шли
"поиски разведчиков".  Прослышав про  один  взвод,  особо отличавшийся в
ловле "языков", я явился к командиру и спросил;
   - Кто из ваших храбрецов самый храбрый?
   - Найдется  таковой,  -  сказал  офицер  весело;  он  был  в  хорошем
настроении  после  очередной  удачи.   Построил  свой  славный  взвод  и
скомандовал: - Самый храбрый - два шага вперед!
   По шеренге пробежал ропот,  шепот,  и  не успел я оглянуться,  как из
рядов вытолкнули,  подтолкнули мне  навстречу храбреца.  И  какого!  При
одном взгляде на него хотелось рассмеяться.  Мужичок с ноготок какой-то.
Шинель самого малого размера была ему велика. Сапоги-недомерки поглощали
немало портянок, чтобы не болтаться на ногах. Стальная каска, сползавшая
на нос,  придавала ему такой комичный вид,  что вначале я принял все это
за грубоватую фронтовую шутку. Солдатик был смущен не менее, чем я.
   Но офицер невозмутимо сказал:
   - Рекомендую,  гвардии  рядовой Санатов.  Товарищ,  достойный хорошей
заметки.
   По команде "вольно" мы с Санатовым сели на бревна,  заготовленные для
блиндажа, а разведчики расположились вокруг,
   - Разрешите снять каску? - сказал Санатов неожиданно густым баском. -
Мы думали, нас вызывают на боевое задание.
   Он  стал  расстегивать ремешок  с  подбородка,  которого не  касалась
бритва,  а я внимательно разглядывал необыкновенного храбреца,  похожего
на застенчивую девочку-подростка, переодетую в солдатскую шинель. Чем же
он мог отличиться, этот малыш?
   - Давай,  давай,  рассказывай,  -  подбадривали его бойцы.  -  Делись
опытом -  это же для общей пользы.  Главное, расскажи, как ты богатыря в
плен взял.
   - Вы добровольцем на фронте? - спросил я для начала.
   - Да,  я за отца.  У меня отец здесь знаменитым разведчиком был.  Его
фашисты ужасно боялись.  Даже солдат им пугали:  "Не спи,  мол, фриц, на
посту, Санатов возьмет". Он у них "языков" действительно здорово таскал.
Даже от  штабных блиндажей.  Гитлеровцы так  злились,  что по  радио ему
грозили: "Не ходи к нам, Санатов, поймаем - с живого шкуру сдерем".
   - Ну, этого им бы не удалось! - воскликнул кто-то из разведчиков.
   - А вот ранить все-таки ранили,  -  сказал юный Санатов, попал отец в
госпиталь.  Обрадовались фашисты  и  стали  болтать,  будто  Санатов  их
напугался,  носа не кажет,  голоса не подает. А голос у моего отца, надо
сказать,  особый,  как у  табунщика,  -  улыбнулся Санатов,  и напускная
суровость исчезла с его лица.  - У нас деды и прадеды конями занимались,
ну и выработали,  наверное,  такие голоса... наводящие страх. Отцовского
голоса даже волки боялись.  И вот,  как не стал он раздаваться по ночам,
так  и  обнаглели фашисты.  Приехал  я  вместе  с  колхозной делегацией:
подарки мы привезли с хлебного Алтая... И услышал, как отца срамят с той
стороны фашистские громкоговорители.
   - Было, было такое, - подтвердили разведчики. - Срамили.
   - Вот  в  такой обстановке колхозники и  порекомендовали:  оставайся,
мол,  Ваня, пока батя поправится, неудобно, нашу честную фамилию фашисты
срамят. Подай за отца голос.
   - Командир вначале сомневался,  глядя  на  рост  его,  -  усмехнулись
бойцы.
   - Ну,  я  вижу такое дело,  как  гаркну внезапно:  "Хенде хох!"  -  И
Санатов так  гаркнул, что  по  лесу  пошел  гул,  словно крикнул это  не
мальчишка,   которому  велика  солдатская  каска,  а  какой-то  великан,
притаившийся за деревьями.
   Я невольно отшатнулся.
   - Вот  и  командир  также.  "Эге,  говорит,  Санатов,  голос  у  тебя
наследственный.  Оставайся".  И я остался. Вот так я кричу, когда первым
открываю дверь фашистского блиндажа.
   - Почему же первым именно вы?
   - Потому что я самый маленький ростом.  А ведь известно, когда солдат
с  испугу стреляет,  он  бьет  без  прицела,  на  уровне груди  стоящего
человека. Вот так.
   Санатов встал и  примерился ко  мне.  Его  голова оказалась ниже моей
груди.
   - Вам бы попали в грудь,  а меня бы не задело.  Это уж проверено. Мне
потому  и  поручают  открывать  двери  в  блиндаже,  что  для  меня  это
безопасней, чем для других. У меня над головой пули мимо летят. И потому
работаем без потерь.
   Не  без удивления посмотрел я  на солдата,  так умело использовавшего
свой малый рост.
   - Ну, а с богатырем-то как же? Тоже на голос взяли?
   - Давай рассказывай, как ты его, - подбодрили солдаты.
   - Тут до богатыря дел было,  -  задумался Санатов,  -  натерпелся я с
этими дураками.  Ведь им жизнь спасаешь, а они... Один часовой меня чуть
не зарезал...
   - Вы и на часовых первым бросаетесь?
   - Да,  потому что я очень цепкий... Это у меня с детства выработалась
привычка держаться за  шею коня.  Мы ведь,  алтайские мальчишки,  все на
неоседланных да  на диких.  Вцепишься,  как клещ,  и  как он,  неук,  не
вертится,  не скачет,  какие свечки не дает, нашего алтайского мальчишку
нипочем с себя не сбросит.
   - Но при чем же тут...
   - А  вот при чем,  -  вы встаньте,  а  я вам нашею внезапно брошусь и
обниму изо всех сил... Что вы станете делать?
   Я  уклонился от испытания.  Видя мое смущение,  кто-то из разведчиков
объяснил:
   - Иные с испугу падают.
   - Другие  стараются  удержаться на  ногах  и  отлепить  от  себя  это
неизвестное существо. Забывают и про оружие. Забывают даже крикнуть.
   - Ведь это все ночью.  Во  тьме.  На  позиции.  Непонятно,  и  потому
страшно.
   - Ну и пока немец опомнится, мы ему мешок на голову - и потащили.
   Так  объяснили  мне  этот  прием  разведчики,   пока  Санатов  был  в
задумчивости.
   - А вот один фашист ничуть даже не испугался,  когда я кинулся к нему
на  шею.  Здоровый такой,  как  пень.  Только немного покачнулся.  Потом
прислонился к  стене  окопа и  не  стал  меня  отлеплять,  а,  наоборот,
покрепче прижал  к  себе  левой  рукой,  а  правой спокойно достал из-за
голенища нож. Достал, пощупал, где у меня лопатки. Да и ударил. В глазах
помутилось.  Думал - смерть... А потом оказалось, что он ножны с кинжала
забыл снять...  Аккуратный был,  фашистский бандит,  острый кинжал и  за
голенищем в  ножнах хранил,  чтобы не  порезать брюк.  Только это меня и
спасло. - Санатов даже поежился при страшном воспоминании.
   - Ну, и взяли его?
   - А  как же,  наши не прозевали.  В мешок.  Крикнуть-то он тоже не то
забыл, не то не захотел, на свою силу-сноровку понадеялся.
   - Ну,  да  наша  сноровка оказалась ловчей,  -  усмехнулся разведчик,
жилистый, рослый, рукастый.
   - А еще один дурак чуть мне все легкие-печенки не отшиб, - вспомнил с
грустной улыбкой Санатов.  -  Толстый был, как бочонок. От пива, что ли.
Фельдфебель немецкий.  Усищи мокрые,  словно только что в пиве их мочил.
Бросился я  ему на шею,  зажал в обнимку,  пикнуть не даю.  Он попытался
отцеплять.  Ну, где там - я вцепился, как клещ, вишу, как у коня на шее.
И что же он сообразил:  стал в окопе раскачиваться, как дуб, и бить меня
спиной о бруствер.  А накат оказался деревянный.  Бух, бух меня горбом -
только ребра трещат...  Хорошо,  что я  не растерялся.  Воздуху побольше
набрал в себя,  ну и ничего,  воздух спружинил. А то бы раздавил, гад. У
меня ведь костяк не окреп еще,  как у отца. Он тоже ростом невелик, но в
плечах широк и  кость -  стальная...  Так что мне за него трудней в этих
делах...
   - А с великаном?
   - Ну, с этим одно удовольствие получилось... Попалcя он мне уже после
того,  как я достаточно натерпелся...  стал больше соображать, как лучше
подход иметь.
   - Да,  уж  тут  был  подход!  -  Среди  товарищей маленького храбреца
пробежал смешок.
   - Подкрались  мы  к  окопу,   как  всегда,  по-пластунски,  бесшумно,
беззвучно,  безмолвно,  неслышно...  Ракета взлетит,  -  затаимся, лежим
тихо,  как земля. Ракета погаснет, - опять двинемся. И вот окоп. И вижу,
стоит у  пулемета,  держась за  гашетки,  не солдат,  а  великан.  Очень
большой человек.  А  лицо усталое,  вид задумчивый.  Или мне это так при
голубом свете ракеты показалось.
   Вначале взяла меня робость.  Как это я на такого богатыря кинусь?  Не
могу ни приподняться, ни набрать сил для прыжка... А наши ждут. Сигналят
мне.  Дергают за  пятку;  "Давай-давай,  Иван,  сроки  пропустим,  смена
придет".
   И тут меня словно осенило: "Ишь, старый-то он какой! Ведь по годам-то
мне  дедушка. И  задумался-то,  наверно,  о  внучатах".  Эта  мысль меня
подтолкнула -  кинулся я к нему на шею бесстрашно, как внучек к дедушке.
Обнял,  душу  в  объятиях,  а  сам  шепчу:  "Майн гросфатер!  Майн  либе
гросфатер!"  -  и  так,  знаете,  он  до того растерялся,  что пальцы от
гашеток пулемета отнял,  а  меня не бьет и не отцепляет,  а машет руками
как сумасшедший, совсем зря...
   - Он теперь еще здесь, недалеко, в штабе полка, руками размахивает, -
сказал жилистый разведчик.  -  Вы  поговорите с  ним,  как  он  об  Ване
вспоминает.  "Всю жизнь,  мол, ему буду благодарен, он, говорит, меня от
страха перед  русскими спас!"  Фашисты его  запугали,  будто мы  пленных
терзаем и все такое...
   - Часы Ване в подарок навязывал за свое спасение. Ему бы на передовой
в первый же час нашего наступления капут, это он понимал.
   - Нужны мне его часы,  фрицевские.  Мне командир свои подарил за этот
случай. Вот они, наши, советские.
   И маленький разведчик,  закатав рукав шинели,  показал мне прекрасные
золотые часы и,  приложив к уху,  стал слушать их звонкий ход,  довольно
улыбаясь.
   Таким и запомнился он мне, этот храбрец из храбрецов.
   Так  в  поисках самого храброго встретил я  самого доброго солдата на
свете  -  Ваню  Санатова.  Другие  славились  счетом  убитых  врагов,  а
солдат-мальчик прославился счетом живых.  Многих чужих  отцов вытащил он
из пекла войны, под свист пуль, при свете сторожевых ракет, рискуя своей
жизнью.



   По снежной долине бежали семеро наших лыжников, спасаясь от вражеской
погони. Впереди шел Тюрин - командир маленького отряда.
   Этот большой,  сильный человек шумно дышал;  пар валил от его широкой
спины; по щекам струился пот, несмотря на жестокий мороз. Первому идти -
труднее всех;  по следу - легче. Поэтому прокладывать лыжню ставят самых
сильных.
   Многие бойцы были ранены,  иные выбились из  сил и  едва держались на
ногах. Они шли день и ночь уже не первые сутки. Костров не разводили. На
ходу ели сухари и заедали снегом.
   Вражеские лыжники гнались за ними по пятам.
   Замыкающим шел позади всех комиссар отряда Лукашин.
   Замечая наседающих врагов, он припадал за камень или за дерево и ждал
с ручным пулеметом наготове.
   И  когда  вражеские  лыжники  набегали,   как  стая  волков,  Лукашин
подпускал их поближе и многих укладывал наповал меткой очередью.
   Передние падали в снег, задние шарахались в разные стороны и начинали
беспорядочную стрельбу, а он вскакивал на лыжи и догонял своих.
   Комиссар не только замечательно воевал сам, но и помогал другим.
   Иногда выбившийся из сил боец падал в снег и говорил:
   - Товарищ комиссар, сил больше нет. Лукашин протягивал ему руку:
   - Сил ты своих не знаешь... Вот так, выше голову! Ты же коммунист!
   И уставший поднимался.
   Один раненый лыжник достал согретый за пазухой пистолет и сказал:
   - Товарищ комиссар,  разрешите умереть от своей пули, чтобы других не
задерживать... Я свое отвоевал...
   Лукашин вырвал у него оружие:
   - Постыдись! Ты - герой!..
   Да, это были герои.
   В  полярную ночь они спрыгнули с самолета на парашютах у самых границ
Норвегии и отыскали фашистскую секретную радиостанцию, которая оповещала
вражеские аэродромы о вылетах наших самолетов.
   Наши герои истребили радистов,  а многие аппараты и приборы,  а также
секретный код,  составлявший важную военную тайну,  захватили с  собой и
направились в обратный путь во мраке полярной ночи.
   Среди  лесов и  скал  к  ним  не  могли спуститься наши  самолеты,  и
парашютистам пришлось положиться на скорость своих лыж.
   Фашистов взбесил  этот  дерзкий  налет.  И  вот  отборные лыжники  из
австрийских тирольцев и немецких альпинистов бросились в погоню.
   С ними соревновались финские лыжники, считающие себя лучшими в мире.
   Но  одолеть  русских  лыжников  не  так  просто:   это  был  спаянный
коллектив, где один за всех, все за одного.
   Наступил такой момент, когда казалось, что все погибнут. Перед нашими
героями встали отвесные скалы.  Взбираясь по ним,  они должны были снять
лыжи и поднимать за собой драгоценный груз, который везли на санках.
   Это был медленный подъем.
   Ослабевшие люди с трудом карабкались на обледеневшие каменные обрывы.
Фашисты могли перестрелять всех поодиночке,
   Они быстро неслись по долине, как белые тени.
   И тогда комиссар решил пожертвовать собой, чтобы спасти остальных.
   Раздумывать было некогда.  Он махнул рукой, указывая отряду "вперед",
а  сам  круто  развернул лыжи  и  помчался  назад,  навстречу набегавшим
врагам.
   Это были финские лыжники, опередившие немцев.:
   Им  хотелось выслужиться перед  фашистскими хозяевами.  Завидев наших
бойцов,  которые ярко выделялись в  своих белых халатах на бурых скалах,
преследователи обрадовались -  можно было стрелять на выбор, как в живые
мишени.
   Финны ускорили бег.
   Но тут по ним ударил ручной пулемет комиссара,
   Лыжники рассыпались, упали в снег и стали окружать Лукашина.
   Финны умеют ползать по снегу, как змеи по песку.
   И не успел комиссар оглянуться, как был окружен со всех сторон.
   - Рус, сдавайсь! - услышал он чужие хриплые голоса.
   Лукашин поглядел на скалы и  вздрогнул.  Он не испугался врагов,  его
взволновало другое:  все наши бойцы,  даже раненые, спускались к нему на
помощь.
   "Назад!" - хотел он крикнуть, но они бы все равно не послушались его.
   "Хорошо,  -  решил Лукашин.  -  Сейчас вам незачем будет идти..."  Он
вскочил во весь рост и поднял руки.
   Увидев это,  весь отряд остановился.  А Тюрин даже протер глаза.  Что
такое?  Ведь комиссар Лукашин всегда учил бойцов,  что  советский воин в
плен никогда не сдается. Ему хотелось крикнуть: "Лукашин, опомнись!"
   Но  тут  фашисты обступили комиссара тесной толпой,  и  его не  стало
видно.
   Тюрин сел на выступ скалы и закрыл лицо руками:
   - Позор!..
   И  в  это  время в  ночи прогремели два взрыва,  резко отозвавшиеся в
скалах.
   Что  такое?  Толпу  врагов отбросило прочь от  комиссара.  Повалились
убитые. Закричали раненые. Сам он упал ничком и не поднялся...
   Оказывается,  в рукавах Лукашин прятал две гранаты.  Поднятыми руками
нарочно приманил врагов поближе.  А  когда они  подбежали,  окружили,  с
силой опустил руки и,  ударив гранаты о  камни,  подорвал и себя и своих
преследователей. Все это бойцы поняли в ту же минуту.
   Они  поднялись разом,  без  всякой команды,  и  слетели вниз,  как на
крыльях.
   В уставших, измученных людях вдруг возродились новые, могучие силы.
   Как перышко, подхватили они своего израненного комиссара и внесли его
на вершину скалы, за которой их встретили наши передовые дозоры.
   Опоздавшим  немецким   фашистам  остались  только   их   незадачливые
соперники - побитые и покалеченные финские фашисты.
   Тюрин, сдавая санитарам комиссара, сказал:
   - Скорее к докторам его,  к самым лучшим! Такого человека надо спасти
во что бы то ни стало!
   И, пожав холодеющую руку Лукашина, шепнул ему:
   - Я про тебя плохое подумал.  Прости меня, комиссар. Ты всем показал,
как советский воин в плен не сдается!
   И  когда отвернулся,  на обветренных щеках его заблестел иней.  Мороз
был жестокий, с ветром, такой, что слезы замерзали, не успев скатиться с
лица.



   Было у нас два неразлучных лейтенанта - Воронцов и Савушкин. Воронцов
высокого роста,  белолицый,  чернокудрый красавец,  с  громким  голосом,
сверкающими глазами. А Савушкин не выдавался ни ростом, ни голосом.
   - Я бы,  может,  с тебя вырос,  -  говорил он Воронцову,  -  да мне в
детстве витаминов не хватало.
   Воронцов обнимал его и, заглядывая в смешливые серые глаза, отвечал:
   - К моей бы силушке да твое мастерство, Савушка.
   Воронцов летал смело,  но  грубовато.  От  избытка сил  он  несколько
горячился,  дергал машину,  и в исполнении фигур высшего пилотажа у него
не  было  тонкости,  шлифовки  движений,  что  делает  их  по-настоящему
красивыми.
   А  Савушкин летал так  искусно,  что  в  его полете не  чувствовалось
усилий. Казалось, машина сама испытывает удовольствие, производя каскады
фигур  высшего пилотажа,  играючи переворачиваясь через  крыло,  легко и
непринужденно выходя из беспорядочного штопора и поднимаясь восходящим.
   Воронцов любовался полетами своего друга и говорил ему:
   - Я обыкновенный летчик, а ты, Сергей, человек искусства.
   - Мастерство -  дело наживное, Володя, - отвечал Савушкин, - а вот ты
сам - произведение искусства.
   Савушкин долго и безнадежно любил одну капризную девушку, для которой
ему хотелось быть самым красивым молодым человеком в  мире или хотя бы в
Борисоглебске, где она жила. Девушка была сестрой Воронцова.
   Когда улетали на войну, она крепко пожала Савушкину руку и сказала:
   - Сережа, побереги Володю, ты знаешь, какой он горячий, увлекающийся;
ведь если с ним что случится, мама не переживет.
   Савушкин обещал беречь Воронцова и действительно не расставался с ним
ни днем ни ночью.
   Бывало, войдет в столовую:
   - А где Володя?
   И не сядет обедать, пока не увидит друга.
   Летали они в одном звене, крыло к крылу.
   И надо же было так случиться, что именно в этот день они расстались.
   Машину Савушкина поставили на ремонт: накануне вражеская пуля пробила
бензиновый бак,  воентехники спешно меняли его  тут  же  на  льду озера,
накрыв самолет белым брезентом.
   Савушкин  написал  письма  всем  родным  и   знакомым,   потом  пошел
прогуляться на лыжах. День был серый и не предвещал ничего особенного.
   Вдруг над  аэродромом ударила красная ракета.  За  ней свечой взвился
самолет командира,  за ним другой,  и вот,  сделав круг,  вся эскадрилья
помчалась на запад.
   Сердце Савушкина не выдержало,  он подпрыгнул на лыжах и  помчался по
незримому  следу  улетавших.  Лесистый  холм  спускался к  западу.  Лыжи
разгонялись все быстрей, Савушкин подгонял их палками.
   Неожиданно в  небесной  дымке  возникло неясное  мелькание самолетов.
"Воздушный бой",  -  подумал Савушкин и понесся вперед, пока не очутился
прямо у окопов.
   Вражеский снайпер мог  бы  подбить его,  но  в  эти  минуты о  нем не
думали.
   Как только начался воздушный бой,  пехотинцы глаза к  небу,  каски на
спины,  и стрельба на земле прекратилась.  Над истоптанными снегами, над
расщепленными лесами только и слышался басовитый рев моторов, набирающих
высоту, свист пикирующих самолетов да пулеметный клекот.
   Наши  бипланы,  белые,  как  чайки,  курносые  монопланы  с  широкими
хвостами,  пестрые  истребители  противника  гонялись  друг  за  другом,
устремлялись навстречу,  делали  неожиданные  перевороты,  сменяя  атаку
фигурным выходом из-под  обстрела,  состязаясь в  храбрости,  хитрости и
мастерстве.
   И  наши  стрелки и  снайперы противника затаив  дыхание наблюдали это
волнующее зрелище.  До сих пор финские истребители удирали от наших,  не
принимая боя, а сейчас их было значительно больше, и они решили драться.
   Необычайная карусель воздушного боя  катилась по  небу  все  ближе  к
нашему   расположению,   словно   гонимая  легким  ветерком,   дующим  с
Ботнического залива.
   - Заманивай,  ребята,  заманивай!  -  кричал Савушкин. - Тащи на свою
сторону, чтоб ни один не ушел! Эх, меня с вами нету...
   Глаза его блестели, шлем свалился, светлые волосы покрывались инеем.
   - За  своим гонишься,  Петя!  Что ты,  ослеп?  Это же  Витя,  видишь,
зеленый хвост!  Берегись,  фоккер под хвостом!  Ваня, выручай Володю, на
него двое насели!
   В воздухе было много самолетов. Разноцветные хвосты и опознавательные
знаки  быстро  мелькали  в  огромном  небесном калейдоскопе.  И  все  же
Савушкин угадывал товарищей по повадкам, называя по имени.
   Он  никогда не думал,  что будет так волноваться,  наблюдая воздушный
бой с земли.  Просто невыносимо -  все видишь,  все понимаешь и ничем не
можешь помочь!
   И  надо же  завязаться такой схватке,  когда его самолет поставили на
ремонт.
   Он так переволновался за судьбы товарищей,  что вспотел и  обессилел,
словно сражался больше всех.
   - Смотри,  смотри,  двое одного кусают!  -  крикнул над ухом какой-то
восторженный пехотинец.
   - Да не кусают, а взяли в клещи...
   - Один готов - дым из пуза!
   - Горит мотор - какое пузо! - возмутился Савушкин.
   - Ой, братцы, да это наш! - не унимался пехотинец.
   Савушкин схватил пустую гильзу и  стукнул его по  каске.  Получилось,
как будто ударила взлетная пуля. Пехотинец испуганно нырнул в окоп.
   Усмирив болельщика,  Савушкин поднял глаза вверх и  запечатлел редкое
мгновение:  самолет разлетелся на части, словно бабочка от удара хлыста.
Крылья,  срезанные кинжальным пулеметным огнем,  затрепетали в  небе,  а
фюзеляж падал отдельно. Вначале он шел вниз, как челнок, но вдруг за ним
возник купол парашюта, и фюзеляж стал вращаться, болтая зацепившегося за
хвост пилота, как куклу.
   По окопам прошел смех.
   Погибал враг.
   - Наш падает, наш! - раздались тревожные крики.
   Проводя черную черту по ясному небу, мчался объятый пламенем самолет.
Из дымной бесформенной массы торчал голубой хвост с номером семь.
   - Это же Володя! - закричал Савушкин.
   Падал его лучший друг... Воронцов!
   Савушкин не  верил  своим  глазам и  оцепенело смотрел,  как  самолет
товарища приближался к земле. Вот сейчас удар... и все кончено. Савушкин
хотел  зажмуриться,  но  в  это  время  белым  цветком  раскрылся  купол
парашюта, парил несколько секунд и мягко лег набок.
   - Молодец, - блаженно произнес Савушкин, - затяжным шел!
   А  ловкий  Володя,  отличавшийся  скорой  сообразительностью во  всех
случаях  жизни,  действовал решительно и  быстро.  Отстегнув  лямки,  он
пригнулся  и  бросился  в  ближайший окоп.  Только  вместо  нашего  -  в
неприятельский!
   - Вернись, куда ты? - закричал Савушкин.
   И по всему окопу разнеслось:
   - Сюда! Сюда!
   А Воронцов только ускорил свой бег;  ему показалось, что шумят враги,
от  которых  он  ловко  уходит...  Длинные,  сильные ноги  несли  его  с
рекордной  быстротой к  траншеям,  где  шевелились белые  каски  финских
солдат. Воронцов и не знал, какое посмешище представлял он для них в эту
минуту.  До траншеи оставалось совсем немного.  Бугор, овраг да полянка.
Володя резво перескакивал воронки от снарядов...
   Забыв про  воздушный бой,  бойцы растерянно смотрели на  безумный бег
летчика навстречу смерти...
   Каждый знал:  не  убьют его фашисты просто,  если живым попадется,  а
вначале поиздеваются вдоволь... Знал это и Савушкин.
   "Что делать? Не отдать же им Володю на поругание!"
   Савушкин оглядел  напряженные лица  бойцов,  сжал  и  разжал  кулаки,
глотнул воздух и вдруг выхватил у соседа ручной пулемет. Не успели бойцы
оглянуться,  как  Савушкин  припал  к  брустверу,  прицелился,  треснула
короткая очередь, и под ногами Воронцова задымился снег... Летчик высоко
подпрыгнул и свалился в воронку от снаряда...
   Савушкин провел рукой по глазам и, не видя на горизонте ничего, кроме
истоптанного снега да расщепленных деревьев, отошел от пулемета.
   Наступила необычайная тишина.  Воздушный бой  переместился далеко  на
север, и в небе стало тихо и пустынно.
   Жесткая ладонь пожала руку Савушкина.  Он очнулся, увидел перед собой
лицо незнакомого пехотного командира.
   - Вы поступили правильно.
   - Что  -   правильно?  Кто  -  правильно?  -  вскинулся  Савушкин  на
пехотинца.  -  Да вы что думаете -  я друга своего убил, что ли? Я же по
ногам целил... Его надо выручать!
   Савушкин полез на бруствер, но его оттащили.
   - Не ваше дело ползать,  -  проворчал пехотный командир.  - Сейчас мы
дадим заградительный огонь,  потом пошлем за  ним  охотников,  потерпите
немного.
   Над окопами противно пропела и  лопнула с  дребезгом мина.  Застрочил
пулемет.   Ему   ответил  другой.   Враги  словно  опомнились  и   стали
наверстывать упущенное. Вокруг поднялась бешеная стрельба.
   Командир заставил Савушкина спуститься в глубокий блиндаж.
   Здесь Савушкин лег на чей-то полушубок и  долго лежал в  забытьи.  На
него осыпалась земля. Приходили и уходили какие-то люди, стонал раненый.
Все походило на скверный сон.
   Вдруг дверь блиндажа широко растворилась, понесло холодом.
   - Сюда,  сюда,  -  раздались голоса.  -  Товарищ лейтенант,  жив  ваш
дружок. Вот он, его разведчики вытащили!
   Свет  карманного  фонаря  упал  на  лицо  Савушкина,  затем  на  лицо
Воронцова.
   От света Савушкин зажмурился, а Воронцов открыл глаза.
   - Сергей?
   - Володя!
   Они схватились за руки и помолчали.
   - Пустяки, - сказал Воронцов, - только ноги... Пройдут.
   - Это я ударил из пулемета...
   Электрический фонарь погас,  и  дверь  закрылась.  Пехотинцы выползли
обратно, шурша замерзшими халатами. Лейтенанты остались вдвоем.
   - Так это ты ударил меня из пулемета? - переспросил Воронцов.
   - Я.
   Друзья снова помолчали.  Над ними глухо сотрясалась земля от взрывов,
доносились неясные крики.  Война продолжалась.  Воронцов,  закрыв глаза,
вспоминал, как это все случилось. Да, он был сбит в воздушном бою. Затем
падал,  не раскрывая парашюта. Раз десять перевернулись в глазах земля и
небо; он потерял ориентировку и бросился не в ту сторону. Это бывает.
   Что же  пережил Савушкин,  когда ему пришлось стрелять в  своего?  Не
каждый может...  А  если бы  он  не решился?..  Воронцов ясно представил
себе,  как он  вскочил бы во вражеский окоп на позор и  муки.  Он открыл
глаза и скрипнул зубами, но, увидев Савушкина, крепко стиснул его руку.
   - Спасибо, ты настоящий боевой друг!


   ЛеТЧИК ЛЕТУЧИЙ
   На  войне  всякое  бывает...  Но  когда  молодые солдаты,  присланные
охранять  аэродром,   увидели,  что  под  крылья  самолета  вместо  бомб
подвешивают свиные  туши  мордами вперед,  иные  протерли глаза.  Уж  не
показалось ли?  Или это бомбы новой системы? Нет, самые настоящие хрюшки
с пятачками на носах.
   Подъехал грузовик.
   - Товарищ  Летучий,  принимайте колбасу,  хлеб,  консервы,  -  сказал
шофер.
   Из кабинки показался летчик:
   - Грузите больше. Все сбросим прямо на головы!
   "Вот так война здесь,  на севере, прямо как в сказке: летчики летучие
сбрасывают с неба не то,  что пострашнее,  а то,  что повкуснее.  Весело
воевать, когда тебя бомбят колбасами!"
   Так подумал бы каждый,  кто не знал,  как трудно воевать в лесу.  Тут
все окружали и  сами попадали в  окружение.  Наши лыжники зашли в  тыл к
фашистам,  фашисты забрались в  тыл  к  нам.  "Не  линия фронта,  -  как
говорили в штабах, - а слоеный пирог""
   А снег в лесу - по грудь, по пояс.
   Многие наши части,  зашедшие далеко вперед,  оказались отрезанными от
своих баз.
   Эскадрилья капитана  Летучего выполняла боевую  задачу  -  кормила  с
воздуха несколько лыжных отрядов.
   На небольших транспортных самолетах наши летчики разыскивали лыжников
и сбрасывали им на парашютах продовольствие.
   Лес  здесь рос  среди скал  и  ущелий,  лесные полянки были  завалены
валунами.  На озера,  покрытые снегом, садиться было опасно: поверх льда
проступала вода.
   Да  и  сбросить  продовольствие  было  не  так  просто:  лыжники  так
маскировались,  что не  сразу найдешь.  Каждый день передвигались,  вели
бои.  И  часто позиции врагов так переплетались,  что бросаешь своим,  а
ветер относит ближе к чужим. Фашисты были голоднее волков. И, бывало, за
мешком с  колбасой бросались так  жадно,  что  наши скосят из  пулеметов
десяток, а все же два-три храбреца до мешка дорвутся и колбасу утащат.
   "Работенка",  как  говорили летчики Летучего,  была у  них  нелегкая.
Чтобы высматривать своих, приходилось летать низко. А на деревьях, среди
скал, сидели в засадах вражеские охотники за самолетами.
   Иной раз возвращались наши машины такими изрешеченными,  что всю ночь
им  чинили моторы,  ставили заплаты на крылья,  чтобы наутро снова могли
лететь.
   Несколько летчиков и штурманов были ранены.
   - Герои!.. - с уважением говорили про них на фронте.
   В этот раз полет протекал как обычно.  Вначале наши летчики поднялись
в облака и,  не замеченные ни вражескими истребителями,  ни зенитчиками,
прошли в тыл противника.
   Затем с  выключенными моторами спланировали поближе к  земле и  пошли
так низко над лесной речушкой,  что вершины огромных елей,  росшие по ее
берегам, оказались выше самолетов. Речка извивалась, лететь было опасно;
того и гляди, заденешь крылом за дерево. Тут нужно быть умелым пилотом.
   Но  летчики недаром выбрали эту  тайную воздушную тропинку:  здесь не
было ни одной зенитной засады,  а  кроме того,  это был приметный путь к
позициям наших лыжников.
   Накануне выпал  снег.  Ни  одного  следа  в  лесу:  ни  волчьего,  ни
лосиного,  ни лыжного.  И как будто ни души. Но стоило сделать круги над
лесной полянкой, как на ней появились человеческие фигурки, постелили на
белый снег черные полотнища и стали принимать на них подарки.
   Фигурки выскакивали словно из-под  земли:  это  наши лыжники ночевали
под снегом, как тетерева.
   Все шло хорошо.  Накормили летчики один отряд - полетели к другому. В
одном месте фашистские солдаты попытались летчиков перехитрить:  завидев
самолеты,  не стали стрелять, а быстро выложили черные полотнища и давай
ракеты пускать: "К нам, к нам, сыпь сюда продукты".
   Да перестарались.  У наших ракеты пускать уговора не было. Стрельнули
по  ним для острастки наши из  пулеметов.  Фашисты -  кто куда от  такой
горячей закуски...
   Полет  уже  подходил к  концу.  Оставалось накормить последний отряд.
Здесь шел бой за железнодорожный мост.  Наши лыжники наступали.  Фашисты
отбивались.  Мост для  них был очень важен.  По  нашим солдатам били все
зенитки,  охранявшие мост от нападения с  воздуха.  Скорострельные пушки
засыпали лыжников снарядами.  Трудно приходилось героям... Многие лежали
на снегу неподвижно.
   Взглянули на эту картину летчики и подумали: нужно помочь своим. А их
командир тут же решил:
   - Атакуем!
   И вот эскадрилья самолетов, нагруженных продовольствием, устремляется
на врага.  Ревут моторы;  трещат пулеметы. Сразу не разберешь, что у них
под крыльями: не то бомбы, не то реактивные снаряды.
   Фашистские зенитчики -  прочь от пушек, в укрытия. А наши лыжники тут
как тут!
   Пошла в  окопах,  в блиндажах рукопашная.  Забрали мост.  Даже весело
стало летчикам:  ну как не посмеяться над обманутым врагом! Стали делать
круг  наши  герои,  чтобы сбросить продовольствие победителям,  и  вдруг
самолеты  так  и  подбросило  разрывами  снарядов.   Что  такое,  откуда
стрельба?
   Только  теперь  по  вспышкам  выстрелов  заметили  еще  одну  батарею
вражеских зениток, притаившуюся среди скал.
   - Противозенитный маневр! - приказал капитан Летучий.
   И  вот  один  самолет скользит влево,  другой  вправо,  третий вверх,
четвертый вниз, за деревья. Попробуй попади!..
   Не  растерялись летчики,  увернулись от  огня.  И  еще  раз засмеялся
Летучий после пережитой опасности.  Огляделся вокруг и  вздрогнул.  Один
самолет отстал.  Он тянул низко над лесом,  по прямой.  А винт у него не
вращался: висел неподвижно, как палка...
   - Да ведь это самолет Топаллера! Заместителя командира эскадрильи.
   Все  летчики заметили несчастье.  И  будь они лебеди -  поддержали бы
подбитого товарища своими крыльями, не дали бы упасть.
   Но  самолетом самолет в  воздухе не поддержишь.  И  у  всех на глазах
машина Топаллера пошла вниз. Фашистский снаряд сделал свое дело...
   Летучий направил свой самолет к месту падения товарища. И увидел, как
краснозвездная машина плавно опустилась на какое-то озерко.
   - Вот счастье!
   Но  тут же  командир закусил губу:  счастье оказалось несчастьем.  Не
успела машина коснуться снега,  как  из-под деревьев появились вражеские
солдаты.  Вокруг озера сплошь виднелись шалаши.  Это был лагерь какой-то
фашистской военной части.
   Вот  и  гибель...  И  какая страшная!  Нет  ничего хуже,  как  живьем
попасться в руки врагов.
   "Ну,  не  таков Топаллер:  он  живым в  руки не  дастся",  -  подумал
Летучий.
   Это был не только его заместитель,  но и друг.  Летучий знал его, как
самого себя.  Спокойный,  храбрый,  преданный Родине. Не только они сами
сдружились за время воинской службы - дружили даже их дети. Сын Летучего
дружил с  дочуркой Топаллера...  Этот богатырь,  бывало,  на одну ладонь
сажал мальчика,  на другую -  девочку и поднимал выше головы: "А ну, кто
хочет быть летчиком?.."
   Летучий на секунду закрыл глаза:  "Да неужели все это наяву?  Неужели
спасенья нет? На моих глазах погибнет мой лучший товарищ!"
   Он сорвал с себя запотевшие очки и выглянул из кабины.
   Фашистские солдаты,  размахивая оружием,  почему-то не стреляли и  не
бежали к  самолету.  Они звали летчика к себе.  Под снегом на озере было
столько  воды,   что  подойти  к  машине  оказалось  невозможным.   Вода
проступила на следах от широких лыж самолета темными полосами.
   Это озеро-ловушка.  Сядь на него -  и  сразу увязнешь.  Вода выступит
из-под  снега,  быстро  обледенеет на  морозе,  коснувшись металлических
ободков лыж, - и готово. Так приморозишься, что трактором не вытащат.
   Все эти мысли промелькнули у Летучего, когда он вел свою машину вслед
за Топаллером.
   Ни  одного выстрела по-прежнему не  раздавалось с  земли.  Фашистские
солдаты решили,  что в  ледяную ловушку сейчас попадет и второй самолет.
Да это увидели и все остальные летчики эскадрильи:  командир их пошел на
посадку,.  Что  это  значит?  Зачем же  гибнуть еще одному,  если нельзя
спасти другого?
   Вначале и  Летучий так подумал,  когда от горя закрыл глаза,  а затем
опомнился и  бросился на  выручку.  С  ним  уже  было такое - однажды он
чуть-чуть не  попал вот  в  такую же  ледяную ловушку.  Хорошо,  что при
посадке не  выключил мотора и,  когда увидел,  что  из-под  снега так  и
брызжет вода, дал газ и успел оторваться.
   Если рулить по озеру, не останавливая пробежки, вода будет проступать
позади на  следах,  а  лыжи подмочить не  успеет.  Вот так он  сделал и,
коснувшись пышного снега,  покрывшего, словно пуховое одеяло, все озеро,
подрулил самолет прямо к подбитой машине Топаллера. И, когда поравнялся,
высунулся из кабины и, махая правой рукой, закричал что есть сил:
   - Анатолий! Садись, поехали!
   Топаллер не  стал  дожидаться повторного приглашения.  Он  хоть и  не
расслышал этих слов,  но все понял. Ведь пересесть на самолет Летучего -
это была единственная возможность спастись.
   Но,  выскочив из  самолета,  Топаллер и  его  штурман Близнюк тут  же
провалились в рыхлый снег и достали унтами воду. Что делать?
   На счастье,  мороз был крепок и  сразу прихватывал воду,  лишь только
она  проступала из-под  снега.  На  следах  самолета сразу  образовалась
плотная корка: умятый снег превращался в лед.
   Выбравшись на  следы от  лыж,  они  стали скользить по  ним,  как  по
ледяным дорожкам.  А  Летучий,  сделав  полукруг,  поравнялся с  ними  и
замедлил пробежку так, что самолет почти полз по снегу.
   Тут  уж  Топаллер  и  Близнюк  напрягли все  силы  и,  схватившись за
расчалки,  поднялись на  нижние плоскости пробегавшей мимо  них  машины.
Почуяв на крыльях пассажиров, Летучий крикнул:
   - Держись, поехали!
   И пошел на взлет...
   Как же  прозевали их  фашисты,  почему не  расстреляли из автоматов и
пулеметов?
   Вначале они  действительно прозевали,  когда подумали,  что  к  ним в
лагерь валится не  один самолет с  ветчиной,  колбасой и  консервами,  а
целых два...
   А потом наши летчики,  оставшиеся в воздухе,  раньше их спохватились,
что нужно делать, когда увидели бесстрашный маневр своего командира.
   Первым заложил машину в  крутой вираж лейтенант Брагинец,  за  ним  -
остальные и  пошли кружиться над озером.  А штурманы припали к турельным
пулеметам и давай поливать фашистов свинцом.
   Кто рот разинул -  пулю получил; кто за камень, за дерево спрятался -
тот жив остался.
   А самолет-то в это время и улетел.
   Но  самое страшное было еще  впереди.  Летучий,  поглядывая на  своих
пассажиров, вдруг заметил, что Топаллер начинает сползать с крыла. Чтобы
ухватиться с  расчалки самолета,  он  сбросил  там,  на  озере,  меховые
перчатки и теперь на морозе не мог голыми руками держаться за металл.
   - Анатолий!  Потерпи...  еще немного!  - выглядывая из кабины, кричал
другу  Летучий и  старался вести  машину потише,  чтобы встречные потоки
воздуха не сбросили Топаллера с крыла.
   Близнюку удалось  захватить расчалки сгибами локтей,  и  он  держался
надежнее.
   Вот уже близок аэродром.  Вот видны знакомые палатки,  автомашины. Не
делая круга,  Летучий посадил самолет,  и  от толчка Топаллер свалился с
крыла.
   Но  в  мягком комбинезоне он  даже  не  ушибся.  Подбежавшие санитары
занялись его руками.
   В  госпиталь попал и  Летучий.  Он  так обморозил себе щеки,  что они
опухли, как две подушки, и совсем закрыли глаза.
   Так  и  лежали они  рядом:  один  с  забинтованной головой,  другой с
забинтованными руками.  И  разговаривали.  О чем же?  Наверно,  Топаллер
благодарил  Летучего  за   свое   спасение,   а   Летучий  принимал  его
благодарность.
   Нет,  об  этом не было сказано ни слова.  Когда друг спасает на войне
друга,  это само собой понятно.  Так же поступил бы и Топаллер,  случись
беда с Летучим.
   - Добрый был самолет!  Если бы  не  шальной осколок в  мотор,  всю бы
войну пролетал, - сказал Топаллер.
   - Да, машину жалко.
   - А мне и колбасу жалко, и ветчину жалко... Я же не успел всего нашим
сбросить, над финнами облегчился, весь груз им свалил..
   - Да что ты говоришь?  То-то я смотрю,  фашисты в тебя не стреляют, а
пляшут вокруг озера от  радости.  Значит,  они  тебя за  святочного деда
приняли. С мешком подарков. Дело-то было под Новый год!
   И оба засмеялись.
   Вот какие были случаи с летчиками на Северном фронте!
   Правительство наградило храбрецов высокими званиями Героев Советского
Союза.  Золотые звездочки вручал им Михаил Иванович Калинин в Кремле. Он
знал всю эту историю и, пожимая руку Летучему, спросил:
   - А откуда у вас фамилия такая авиационная?
   - Ребята выдумали, - ответил тот. - Я был сиротой, беспризорником, не
помнил ни отца,  ни матери.  В  детском доме воспитывался и все мечтал -
летать... Вот меня и прозвали Летучим.
   - Хорошая у вас фамилия!  -  сказал Михаил Иванович.  -  Дети и внуки
будут ею гордиться... - Сколько у вас ребят?
   - Двое.
   - Воспитывайте из них хорошую смену.
   - Есть! - по-военному коротко ответил Герой.



   Много загадок задавал нам враг, а такого еще не бывало: среди лесов и
скал   Карельского   фронта   появился   бронепоезд-невидимка.    Всегда
неожиданно,  ночью  или  в  метель,  подкрадывался он  поближе  к  нашим
позициям, открывал ураганный огонь из всех орудий и скрывался.
   Не удавалось его накрыть ни артиллерии, ни авиации, никто его даже не
видел, а потери наносил большие.
   Спрашивали пленных.  Те отвечали,  что действительно есть у них такой
бронепоезд, который называется "белый призрак". И один загадочно сказал,
будто он "ничего не боится, кроме собственной тени".
   И  вот  эту  загадку разгадал один  наш  скромный разведчик,  сибиряк
Григорий Суровикин.  Ничем он особенным не отличался и  считался главным
образом специалистом по ловле "языков".
   Тут  у  него был свой охотничий способ:  ловил он  их,  как сусликов,
силками.
   Действовал всегда один.  Надев белый халат и став на лыжи,  незаметно
прокрадывался он  во вражеский тыл,  отыскивал лыжную тропу,  по которой
ходят фашисты от позиций к штабу с приказами и донесениями, и настраивал
на ней, обязательно под горкой, петли из тонкой стальной проволоки.
   А сам затаивался рядом, припорошив себя снежком.
   Разогнавшись с  горы,  фашистский солдат или  офицер попадал лыжей  в
силок и  с разбегу летел носом в снег.  И,  не успев опомниться,  фашист
оказывался в  железных  объятиях  охотника.  Дав  ему  хорошего  тумака,
Суровикин затыкал пойманному рот,  связывал руки и,  спеленав простыней,
укладывал на его же лыжи и тащил через линию фронта.
   А  чтобы не  замерз,  по  дороге давал глотнуть водки да  оттирал нос
снегом.  И  испуганный фашист лежал  тихо,  как  кукла с  открывающимися
глазами.
   Так  случалось  Суровикину  доставлять  в  штаб  "языков"  в  большом
офицерском чине.
   А тут попался охотнику не солдат и не офицер,  а целый бронепоезд, да
еще какой!
   Однажды забрался Суровикин далеко во  вражеский тыл,  вышел на  гору,
посмотрел в  долину -  и  замер.  Видит чудо не  чудо,  диво не диво,  а
необыкновенную крепость, словно вылепленную из снега.
   Орудийные башни  белые.  Пушки белые.  Бронированные платформы белые.
Тепловоз,  закованный в белую броню,  не дымит. И вся эта белая крепость
катится по рельсам на белых колесах.
   - Ишь ты какой,  настоящее привидение!  -  прошептал Григорий,  много
слышавший  про  разбойничьи  налеты  бронепоезда-невидимки.   -  Вот  бы
подловить такого!..
   Сердце охотника сильно забилось.  Хороша добыча,  да  как  взять  ее,
когда в  руках у него лишь тонкие силки из стальной проволоки да автомат
на груди. И почувствовал себя Суровикин так же, как при встрече с тигром
в  уссурийской тайге,  когда у него в руках оказалось ружье,  заряженное
мелкой дробью на рябчиков.
   Неужели же упустить такого зверя?
   - Врешь,  не уйдешь!  -  сказал он и пошел следом, обдумывая на ходу,
что же ему предпринять.
   Бронепоезд делал петли, а он шел напрямик, горой, а сверху разглядел,
что  на  крышах  бронированных платформ  и  тепловоза  нарисованы черные
полосы,  как  рельсы.  Затаится  бронепоезд на  железнодорожном полотне,
полосы сольются с рельсами, и сверху он станет невидим.
   "Вот  почему  его  так  трудно обнаружить авиации".  Неожиданно подул
ветер,  облака  разорвались и  показалось солнце.  Чистые  снега  вокруг
заблестели нестерпимым блеском.
   Скалы и  сосны бросили от  себя  фиолетовые тени.  На  вершинах и  на
ветвях деревьев заиграли морозные алмазы.
   Среди ветвей затенькали синицы.  В  природе сразу все  ожило и  стало
красивым.  Не  обрадовался солнцу только "белый призрак".  Его громадная
тень отпечаталась на насыпи железной дороги так четко,  что Григорий мог
пересчитать все его башни и пушки.
   Словно  испугавшись своей  тени,  бронепоезд ускорил ход  и  уполз  в
первый попавшийся туннель,  как  гады уползают в  норы при  виде солнца,
которое помогает зорким орлам.
   "Так вот почему ты боишься своей тени!"  Суровикин,  скрываясь в тени
деревьев,  подобрался к  скале,  в  которой  строители дороги  проделали
проход для поездов, и стал наблюдать.
   У  входа в  туннель стояла охрана.  Виднелись воронки от  бомб.  Одна
неразорвавшаяся двухсотка лежала  на  склоне холма,  рядом  с  небольшим
стожком сена.
   Вероятно, наши летчики не раз загоняли бронепоезд в эту пещеру.
   "Но  разве такую гору  пробьешь?  -  подумал Суровикин.  -  Тут  надо
применить какой-нибудь другой способ".
   И стал соображать,  как бы ему уничтожить этого бронированного зверя.
Экое чудовище! Упустишь - многих ребят сиротами сделает.
   Но  в  силки его не  поймаешь и  из  автомата не  подобьешь.  Пошарил
Суровикин в  карманах и перебрал запальные шнурки,  хранившиеся у него в
жестяной коробке.  Случалось ему подрывать рельсы,  небольшие мосты; для
этого хватало небольшой порции тола или динамита,  вынутого из трофейной
мины,  но  для  бронепоезда слишком много  надо  взрывчатки.  А  где  ее
возьмешь?
   Еще  раз  огляделся Суровикин вокруг и  заметил внизу  одинокую будку
путевого обходчика.
   "Вот у кого гаечный ключ достать можно, - подумал он. - Наверно, этот
стожок сена ему и принадлежит.  Что ж, дождусь ночи да и развинчу рельсы
на повороте. Тут высоко. Так и загремит вся крепость под откос, в речку,
вместе со всеми башнями и пушками".
   С  таким решением забрался Суровикин в  стог сена,  спрятался в самой
середке,  пригрелся да и заснул. Спит и видит во сне свой дом и козленка
Ваську. И козленок, играя, больно бодает его в бок.
   - Пошел прочь, не балуй! - оттолкнул его Суровикин и проснулся.
   Смотрит, а в шинель ему впились не рога, а железные вилы.
   В  один миг вывалился разведчик из  стога и  очутился лицом к  лицу с
финским ополченцем.
   Суеверному финну показалось,  что  он  поддел на  вилы самого лешего.
Хотел крикнуть,  но с испугу только лязгнул зубами,  сел в снег, выронив
из рук вилы.
   - Вот я тебе покажу, как баловаться!- закричал Суровикин, схватив его
за грудь.
   - Рус,  рус,  у меня матка,  у меня детки!  -  залепетал старый финн,
знавший по-русски.  -  Я  не  сам,  меня  командир послал.  Герман  сена
хочет...
   - Что ты глупости болтаешь, разве фашисты сено едят?
   Но тут Суровикин заметил лошадь, запряженную в сани, и смягчился:
   - А все-таки для чего же это немцам сено понадобилось?
   - Для матрацев. Немцы мягко спать любят, - ответил финн.
   - Это какие же немцы?
   - А вон там, в бронепоезде, - указал финн.
   Суровикин посмотрел вниз.  Стояла белесая северная ночь.  Не  зажигая
фар,  к  туннелю  подходили грузовики,  груженные ящиками со  снарядами.
По-видимому, "белый призрак" собирался в очередной разбойничий набег.
   - Если не привезу им сена через час, мне капут, - сказал ополченец, -
расстреляют.
   Суровикин окончательно пришел в  себя и усмехнулся.  У него мелькнула
отчаянно смелая мысль.
   - Ладно, - сказал он финну, - приказ есть приказ. Надо его выполнять.
Давай наваливай сено!
   Вначале ополченец ничего не понял.  А потом, когда разведчик попросил
помочь ему втащить в сани неразорвавшуюся бомбу,  он задрожал так, что у
него снова застучали зубы.
   - Да  ты  не  трусь,  -  сказал ему  Суровикин,  -  все будет хорошо,
доставим им гостинчик, запрятанный в сенцо, в лучшем виде!
   Когда бомба была погружена в  сани,  он  приладил шнур и  взрыватель,
сверху набросал сена, потом свернул две цигарки - одну дал финну, другую
закурил сам.
   - Ты беги в лес, к тем финнам, которые в партизанах. Тогда твоя мамка
тебе спасибо скажет, и детки тоже. А я сам немцам сено доставлю!
   Он хлестнул лошадь и,  схватив в  руки вожжи,  побежал рядом с возом,
бойко тронувшимся с горы.  И,  обернувшись,  еще успел улыбнуться финну.
Автомат у  него висел на груди,  а  лыжи он воткнул в сено,  из которого
торчал наружу запальный шнур, похожий на поросячий хвост.
   Финн не мог тронуться с  места и стоял как столб,  не в силах отвести
взгляд от солдата, затеявшего смертельное дело.
   Воз разгонялся с  горы все быстрее.  Суровикин бежал с  ним рядом.  А
когда лошадь стала упираться и тормозить,  он нахлестал ее как следует и
пустил вскачь.  Сам же ловко вскочил на запятки саней, пригнулся, прижег
запальный шнур цигаркой и,  не доезжая до туннеля метров сто, спрыгнул и
покатился  кубарем  в  глубокую  долинку,  прорезанную здесь  ручьем:  А
направленный им воз с разгона въехал в туннель.
   Лошадь проскочила мимо  солдат охраны и  застряла среди  грузовиков с
порохом и снарядами.
   Увидев сено, немецкий офицер, ведавший хозяйством, взглянул на часы и
сказал:
   - О, этот финн стал понимать немецкий порядок...
   И это были его последние слова.  Огонек,  бежавший по шнуру, добрался
до взрывателя.
   Взрыв авиабомбы был такой силы,  что один вагон с  пушками и  башнями
даже выбросило из  туннеля.  А  потом начали рваться сложенные в  ящиках
снаряды.  Казалось,  весь туннель превратился в громадное дуло пушки, из
которого вместе с дымом и пламенем летят обломки рельсов,  ящики,  люди,
колеса...
   Финну стало так  страшно,  что он  вскрикнул,  схватился за  голову и
бросился бежать в лес.
   Что стало с русским солдатом, он не видел.
   А Суровикин остался жив.  Он выбрался к своим усталый,  потрепанный и
без "языка".
   - А где же пленный? - спросил его командир.
   И тут Суровикин начал объяснять,  что ему было не до пленного,  когда
он  встретился с  бронепоездом.  Он  так  волновался,  так  запинался  и
краснел,   что  рассказ  его  о   поединке  с   "привидением"  показался
неправдоподобным.
   - У вас эти призраки и привидения от повышенной температуры, наверно!
- рассердился командир. - И язык заплетается, и лицо красное... Идите-ка
в госпиталь!
   Скромный Суровикин не стал настаивать.
   - Ладно,  -  сказал он,  -  бронепоезда - это не моя специальность. Я
охотник  по  "языкам".   Вот  отдохну  немного,   я   вам  самых  лучших
представлю... из глубокого тыла.
   И охотно пошел в госпиталь, как в дом отдыха. Врачи нашли у него кучу
болезней,  но когда он отоспался в тепле,  на чистой койке,  все болезни
сразу прошли.
   А бронепоезд-невидимка исчез и больше не показывался. Не отмечали его
действий и  на  других  участках фронта.  Стали  думать о  представлении
солдата к большой награде, но опасались, что не поверят, если написать в
наградном листе, что он один на один победил бронепоезд.
   Вскоре  Суровикину  удалось  поймать  на   лыжной  тропе  фашистского
штабного офицера  с  ценными сведениями,  и  Григория за  это  наградили
орденом Славы.
   А в конце войны в наше расположение вышел финский партизанский отряд,
составленный из солдат, не желавших воевать за фашистов.
   Один партизан все разыскивал русского солдата по именному кисету,  на
котором вышиты в виде вензеля буквы "Г" и "С".
   Финн  объяснял,  что  из  этого кисета они  вместе закуривали,  когда
подрывали фашистский бронепоезд,  и  сгоряча солдат забыл  этот  кисет у
него в руках.
   Но  это  было на  другом участке фронта,  где  Григория Суровикина не
знали.  Так они и не встретились.  А финн уж очень хотел повидать своего
нечаянного друга и  все утверждал,  что это самый храбрый и самый лучший
солдат в мире.
   Наши с ним соглашались и говорили:
   - Это верно:  храбрее русского солдата нигде не сыщешь. Держись к нам
ближе - сам будешь лучше!


   ЧеРНЫЙ КОТ
   В  одном  санитарном батальоне жил  черный кот  Васька,  удивительный
лакомка и  к  тому же  франт.  Даже на  фронте он  только и  делал,  что
умывался,  прихорашивался,  разглаживая усы  лапой.  Его  черная  шерсть
сверкала, а усы загибались кверху,
   Врачи и  медицинские сестры любили Ваську и  так его набаловали,  что
кот  стал есть самую некошачью пищу.  Любил варенье,  шоколад,  конфеты.
Любопытный был.  Бывало,  дадут ему конфету в бумажке,  так он с полчаса
трудится, а все-таки бумажку развернет и конфету попробует.
   Однажды, ради смеха, дали ему ломтик лимона. Кот поморщился, но съел.
А  потом  долго сердито вертел хвостом и  поглядывал на  всех  обидчиво,
словно хотел сказать: "Нашли чем угостить... Ки-исло!"
   Но и  после этого по-прежнему всем интересовался.  А  войны совсем не
боялся.   Под  гром  пушек  спал  спокойно,  и  когда  особенно,  громко
где-нибудь  ахнет,   он  спросонья  встрепенется,  поведет  прищуренными
глазами: "Кто это спать мешает?", зевнет - и снова на боковую.
   И  вот неожиданно во  время наступления пригодилась забавная привычка
Васьки все пробовать.
   Однажды  является в  санбат  солдат  в  обнимку с  бочонком сметаны и
рапортует:
   - Товарищ доктор,  принес вам трофей!  Из горящего дома вытащил. Чего
добру в огне пропадать, раненым пригодится.
   Доктор улыбнулся: в хозяйстве как раз не было сметаны. Взяли бочонок.
Но  тут же доктор подумал:  "А вдруг эта сметана отравленная?"  Коварные
враги,  отступая, отравляют даже воду в колодцах. Может, и в бочонок яду
подсыпали.  Как тут быть?  Исследовать?  Но в санбате не было химической
лаборатории. Попробовать? Но кто же решится?
   И  есть  опасно,  и  выбрасывать жалко...  Вдруг кто-то  вспомнил про
черного кота:
   - Пускай Василий опробует.  Кошки - они в сметане хорошо разбираются.
Плохую нипочем есть не станут.
   Вот налили полное блюдечко и говорят:
   - А ну, Вася, сослужи службу, определи качество.
   Кот подошел к  сметане,  отведал,  облизнулся,  расправил усы лапой и
зажмурился: "Хороша! Давно не ел сметаны в походной жизни!"
   С удовольствием вылизал блюдечко.
   Все смотрят на кота -  что с  ним теперь будет?  А  Васька мурлыкнул,
калачиком свернулся да и заснул. Кот спит, а люди вокруг волнуются.
   - Отравился наш Васька,  -  говорит медсестра.  -  Смотрите,  у  него
коготки уже вытягиваются... Умирает, бедняжка!
   - Да  нет,  это он  мышей во  сне видит,  -  говорит санитар.  -  Вот
когтищи-то на них и настраивает!
   А пока спорили, Васька проснулся, потянулся - да снова к сметане! Ну,
тут ему дали еще. И пошла сметана в борщ и в галушки: трофей пригодился,
   В  другой раз подъезжает к  палаткам батальона грузовик,  а  из  него
осторожно высаживаются легко раненные солдаты,  и у каждого в одной руке
винтовка, а под мышкой банка с вареньем.
   - Товарищ доктор,  принимайте для раненых подарок.  В помещичьем доме
нашли.  Сластена был фашистский помещик. Семи сортов варенье. Вот малина
- хороша от простуды;  вот клюква с орехами - жажду утоляет... Извините,
одну банку разбили!
   Доктор варенье принимает - и опять к черному коту:
   - А ну, Василий, проверь!
   А  любопытный кот  уже  сам  в  банки  заглядывает.  Все  по  очереди
исследовал. Не понравилась ему только клюква, но и ее отведал.
   Пьют бойцы чай с вареньем и похваливают черного кота:
   - Ай да кот у нас, ай да Васька, ученый химик!
   - Герой, жизнью своей рискует!
   - Правильный нам кот попался!
   Васька среди них расхаживает,  спину выгибает, словно доволен, что на
войне пригодился, и в ответ мурлыкает:
   "Прр-равильный, прр-равильный..."
   Все сходило ему благополучно.
   Но  однажды  в   санбат  принесли  самого  обыкновенного  молока.   В
захваченном нами  городе  все  фашисты  пожгли,  а  магазин с  молочными
продуктами оставили.  В нем полно молока,  сыров,  масла. Большая работа
для Васьки!
   Налили ему молока.  Стал кот пробовать. Вдруг как отскочит от блюдца,
усы отирает,  лапки отряхивает и на всех смотрит.  Что-то не то! И сразу
заболел у него живот.
   Встревожился весь санбат: черный кот отравился!
   Раненые волнуются, сестры чуть не плачут. Врач кота лекарствами поит.
Насилу отходили Ваську.  Но после этого случая кот забастовал:  не хочет
ничего пробовать, и кончено.
   Его уговаривать начали. Стыдили даже:
   - Что же это ты, Васька, струсил?
   Кот ни в какую!  Не ест ни колбасы, ни сала. Сам себе диету назначил.
Похудел, шерсть у него потускнела. Ходит мрачный, даже не мурлычет.
   Стали думать да гадать: как быть, что делать?
   А тут наступила весна, и война окончилась нашей победой.
   К  лету  из  санбата выписались все  раненые,  и  Васька окончательно
поправился.  Он отыскивал в траве какие-то лекарственные растения, жевал
их  и  сам  себя вылечил.  Принял свой прежний франтоватый вид  -  снова
шерсть  заблестела,   усы  поднялись  кверху  -  и  опять  привалился  к
лакомствам.
   Иногда главный врач его спрашивает:
   - Ну, Василий, если война случится, ты с нами опять поедешь?
   Васька  изогнется,  проведет ему  по  сапогам своим  черным  боком  и
промурлычет:
   "Хор-рошо, пр-роедемся..."
   - Я знаю, ты у нас кот храбрый.,
   "Хр-рабрый, - отвечает Васька, - хр-рабрый..."
   Вот и вся история про черного кота.



   И   на  войне  любят  над  новичками  посмеяться.   Попадет  в   роту
необстрелянный солдат,  так обязательно найдутся шутники,  чтобы над ним
потешиться. Вот и с Бобровым так, - донимал его бойкий, смешливый старо-
жил роты, боец Васюткин.  Смекалистый,  ловкий  парень,  бывший до войны
парикмахером. Юркий такой, верткий. С начала войны ни разу не был ранен,
а на груди уже медаль "За отвагу".
   А Бобров пришел из степного колхоза, медлительный сибиряк, увалистый,
спокойный.  И, несмотря на такой сибирский характер, попав на передовую,
вначале пугался.  Правда, с опозданием, когда пуля просвистит, он голову
наклонит; мина разорвется и осколки мимо пролетят, он присядет.
   Васюткин стукнет ему штыком по  каске,  он к  земле припадет.  И  все
смеются:
   - Что,  не пробила? Поищи, поищи ее, на ней твои инициалы! Специально
тебе отливали! Ха-ха-ха!
   Бобров не сразу разбирался, что это шутка, и просил без обиды:
   - Други,  вы меня не шибко пугайте,  а то я с испугу злой бываю, беду
могу сделать.
   Все еще пуще смеялись.
   Послали их как-то в секрет - Васюткина часовым, а Боброва подчаском.
   По дороге Васюткин все беспокоился:
   - Бобров,  а ты,  в случае чего,  не сдрейфишь?  А? Ведь секрет - это
дело рисковое...  Будем совсем одни,  впереди наших позиций.  На  ничьей
земле... Гляди в оба!
   - Ладно.
   - Да не складно, тут может быть как раз не ладно! Мы за ними смотрим,
а они, глядишь, нас высмотрели... Не успеешь оглянуться...
   - Ничего.
   - Ну,  а  в  случае  чего?  Ты  с  гранатой хорошо обращаться можешь?
Винтовка у тебя в порядке? Труса не спразднуешь?
   - Если не напугаюсь...
   - Ты уж, пожалуйста, не пугайся, сам погибай - товарища выручай... По
совести действуй.
   - Буду действовать по уставу.
   - Вот-вот, как положено...
   Признаться,  Васюткин за войну несколько уж подзабыл, что там сказано
в  боевом  уставе,  он  считал  себя  достаточно опытным  бойцом,  чтобы
действовать и по собственной смекалке.
   А  неопытный Бобров,  идя  на  позицию,  все  пытался себя подкрепить
наукой,  полученной в  запасном полку.  "Обыкновенный окопчик,  пускай и
впереди позиций,  что ж такого? В уставе сказано: подбежал враг к окопу,
вначале встречай его гранатой,  затем осаживай залпом из оружия, а потом
с  криком "ура" переходи в  штыки.  Вот и  все.  Чего же тут хитрого?" -
думал он и, успокоившись, помалкивал.
   Но Васюткин не унимался:
   - Ты,  главное,  не  теряйся.  Нет такого положения,  из которого нет
выхода.  Мы в  белых халатах,  каски у  нас и  то зубной пастой смазаны.
Невидимки... Кто нас, мы сами каждого убьем! Разве у нас товарищей нету,
нешто мы одни?  По две гранаты - это по два друга; у тебя штык-молодец -
еще боец; у меня автомат - это сорок солдат!
   Так Васюткин насчитал чуть не роту.
   Только когда пришлось ползти по снегу, он притих. В окопчике приложил
палец к губам и зашептал на ухо:
   - По делу нам с тобой тут безопаснее всего...  Ежели,  допустим, враг
начнет артподготовку...  засыплет наши окопы минами... разобьет блиндажи
снарядами...  сколько наших побьет?  А нам с тобой нипочем! Мы на ничьей
земле. Ее не обстреливают. Так что не робей, брат.
   Бобров и  не  робел,  ему только было скучно.  Ночь какая-то выдалась
унылая. Ни луны, ни звезд. Беловатое небо, беловатый снег.
   Ничего вокруг не видно.  И никого нет.  Спать тянет.  И ему все время
дремалось.  И  ведь  как  коварно -  стоя спал,  а  видел сон,  будто он
крепится и не спит...
   Васюткин  за  двоих  бодрствовал.  И  вперед  всматривался,  и  назад
оглядывался,  и все же не уследил,  как фашистские лазутчики подползли к
самому окопчику по лощинке с тыла.
   Поднялись вдруг из снега все в белом, как привидения, и хрипят:
   - Рус, сдавайсь!
   Васюткин сторожкий,  как  заяц,  тут  же  выскочил из  окопчика,  дал
очередь из автомата и исчез в белой мгле.
   А задремавший новичок остался.  Когда фашисты дали вдогонку Васюткину
залп из автоматов, Бобров пригнулся, как всегда, с опозданием. Но его не
задело в окопе, пули прошли поверху.
   - Сдавайсь!  -  услышал Бобров и  вначале подумал,  что это его опять
разыгрывают.
   Только какие же могут быть шутки в  секрете?  Нет,  номер не пройдет!
Такая его  взяла досада,  что  захотелось ухватить винтовку за  дуло  да
отколотить насмешников прикладом,  как дубиной. Ишь лезут к нему со всех
сторон,  как привидения,  не отличишь от снега. Все в белом, только лица
темнеют пятнами между  небом и  землей...  Страшно,  конечно...  И  дула
автоматов чернеют, как мордочки песцов...
   - Рус, сдавайсь! - повторили несколько голосов.
   И  тут Боброва словно перевернуло.  Такая взяла злость,  что и  враги
пытаются его  напугать еще  хуже,  чем  свои,  света  белого  невзвидел.
Схватил гранату -  р-раз ее в  кучу!  Гром и  молния!  Пригнулся и через
бруствер -  вторую.  Осколки стаей над головой, как железные воробьи. Не
мешкая,  высунулся из окопа:  трах-трах -  всю обойму из винтовки, и, не
давая врагам опомниться,  выскочил,  заорал "ура" что  было силы.  И  со
штыком наперевес - в атаку.
   Так могла действовать рота,  взвод, а он исполнял все это один, точно
по уставу.
   Но и получилось как по-писаному.  Кто же мог ожидать, что один солдат
будет действовать,  как  подразделение.  Фашистам показалось,  будто они
нарвались на большую засаду. И "охотники за языками" бросились наутек.
   И исчезли так же внезапно, как и появились, словно улетучились.
   - Бей!  Держи! - кричал Бобров и не находил, кого бить, кого держать.
Вдруг опомнился и  похолодел от ужасной догадки.  А  что,  если это была
опять шутка и его нарочно напугали свои и этот противный Васюткин?  И он
палил зря, как трус и растереха...
   В  снегу что-то  зашевелилось.  Бобров заметил,  что наступил на полу
белого маскировочного халата.  И  кто-то  копошится в  сугробе,  пытаясь
встать.
   - Стой,  гад!  - взревел Бобров, вообразив, что это Васюткин. Прыгнул
на  насмешника,  чтобы  как  следует  потыкать  его  носом  в  снег  для
острастки.  И тут же понял,  что это не то... Насмешник был усат... И на
голове кепка с ушами, какие носят фашистские лыжники.
   В одно мгновение Бобров понял, что это враг. И разозлился еще больше.
Ну,  свои подшучивают, ладно, откуда эти-то забрали себе в голову, будто
новичок должен быть робким?
   - Я  тебе покажу "рус,  сдавайсь"!  Я  тебя отучу новичков пугать!  -
приговаривал он, скручивая врагу руки за спину и тыкая усами в снег.
   Наши солдаты,  подоспевшие на стрельбу,  едва отняли у него порядочно
наглотавшегося снега фашиста.
   - Легче, легче, это же "язык"!
   - Я  ему покажу,  как распускать язык!  Ишь чего вздумал мне кричать:
"Рус, сдавайсь!" Хватит, я над собой смеяться никому не позволю! Надоело
мне!  То  свои шутки шутят...  Теперь эти черти начали подкрадываться...
Нет, шалишь!
   - Ложись! - повалили его в окоп солдаты.
   Фашисты открыли по  месту шума беглый минометный огонь.  Да  такой...
наши едва живыми выбрались.
   И  только потом  разобрались,  что  Бобров троих из  напавших положил
наповал гранатами, одного убил в упор из винтовки да одного взял в плен.
   - Пять-ноль в его пользу! - лихо доложил командиру взвода Васюткин.
   Его,  чуть  живого,  нашли  недалеко  в  овраге.  Автоматной очередью
чересчур бойкому солдату фашисты перебили ноги,  когда  он  попытался от
них удирать.  После перевязки и стакана спиртного Васюткин приободрился,
приподнялся на носилках и откозырял начальству.
   - А где же вы были, Васюткин?
   - Проявлял смекалку!  Раненный первым залпом, по-тетеревиному зарылся
в снег. Дожидался взаимной выручки! - ответил неунывающий Васюткин.
   - Значит, Бобров один разогнал целую банду?
   - Так точно!
   - Ну  молодец,   товарищ  Бобров,   поздравляю  с  боевым  крещением.
Представлю к награде! - сказал командир.
   - Рад стараться!
   - В первой стычке и такая удача... Как это у вас так лихо получилось?
   Бобров смутился:  по сибирским понятиям "лихо", означало "плохо". Ему
бы надо ответить: "Действовал по уставу", а он запнулся, как школьник на
экзамене от непонятного вопроса, и, покраснев, ответил:
   - Да так... чересчур сильно я напугался...
   Тут все так и грохнули. Даже командир рассмеялся:
   - Ну,  Бобров,  если с испугу так действуете,  что же будет, когда вы
расхрабритесь?
   Оглядел веселые лица солдат и,  очень довольный,  что  в  роту пришел
новый хороший боец, добавил, нахмурившись для строгости:
   - Шутки над новичками отставить! Ясно?



   Трое  суток  неумолкаемо грохотал  бой  на  краю  Брянского леса.  От
деревни Кочки рукой подать.  А на третий день в деревню ворвались немцы.
Не слезая с мотоциклов, подкатывали гитлеровцы к каждому дому и кричали:
   - Рус, выходи! Шнель!
   Они гнали старого и  малого на поле боя -  собирать оружие и хоронить
убитых.
   Вместе с Арсением Казариным, колхозным конюхом, оставшимся теперь без
коней, пошел и его внучек, сирота Алеша.
   Они  плелись  позади  всех,  бородатый  дед  и  босоногий  мальчишка,
тащивший на плече сразу две лопаты.
   Когда Алеша увидел наших убитых солдат,  он заплакал.  Лицо,  залитое
слезами, сморщилось так, что все веснушки слились в одну.
   - Молчи,  -  сказал дед,  - это война! Чем реветь, посчитай-ка лучше,
сколько фашистов наши постреляли!  Недаром же наши полегли...  Вечная им
слава!
   И дед стал хоронить убитых прямо в окопах, где застигла их смерть.
   Оружие немцы приказывали стаскивать к большим грузовикам:
   - Аллее, аллее, давай сюда!
   Дед  сердито кряхтел,  еле двигаясь под грузом автоматов и  ящиков со
снарядами.
   - Больно жадные! - ругался он, возвращаясь на поле боя. - Смотрите не
подавитесь...
   Потом он  куда-то  исчез.  Алеша не сразу увидел его.  Дед волочил за
собой  противотанковую  пушку.   Затащив  ее  в  блиндаж  под  рябиновым
деревцем,   он  стал  ловко  закапывать  ее  в   одну  могилу  с  нашими
артиллеристами.
   - Дед, ты это зачем? - удивился Алеша.
   - Так  надо!  -  прикрикнул на  него дед  и,  оглянувшись,  зачерпнул
солдатской каской  масло,  натекшее из  подбитого танка,  словно  черная
кровь.
   Он напитал маслом шинель и прикрыл ею затвор пушки.
   - Теперь не заржавеет!
   Почесав зудевшие цыпки на  ногах,  Алеша стал быстро закапывать клад,
нажимая на лопату так,  что у него заболели пятки. Он уже догадался, что
задумал дед.  А  дед  подкладывал в  яму  один ящик снарядов за  другим:
сгодятся!
   - Заприметь место, - сказал дед, вытерев пот рукавом.
   - Оно  и  будет приметное,  -  ответил Алеша.  -  Видишь:  все  корни
пообрубили. Засохнет рябина-то.
   - Ага,  значит, под сухой рябиной! Запомним. Дед посмотрел на немцев,
которые расхаживали по  полю  с  засученными рукавами и  так  увлеклись,
выворачивая карманы убитых, что ничего не заметили. Он усмехнулся:
   - Постойте, вас еще жареный петух в макушку не клевал!
   Алеша не понял задорных дедовских слов.
   - А знаешь,  дедушка,  -  сказал он,  -  немцы говорят,  Гитлер уже в
Москву вошел.
   - Хотел с Москвы сапоги снести, а не знал, как от Москвы ноги унести.
   - Это кто, дедушка?
   - Да всякий, кто бы к нам ни совался. Я сам таковских бивал.
   Алеша поглядел на  деда.  Всю  жизнь он  только и  помнил,  что дед с
конями колхозными возится.
   - Это когда же ты успел, дедушка?
   - А в восемнадцатом году... Японцы лезли с Тихого океана, англичане -
со студеного моря,  французы -  с  моря Черного.  Всех и  не сочтешь!  А
немец,  так  же  вот,  как теперь,  от  заката солнца шел.  Тоже вначале
потеснили они наши части,  а как поднялась вся наша сила, ну и вымели мы
их, как помелом.
   - И ты сам их бил, дедушка? Дед крепко зажал заступ в руках:
   - Всяких  бивать  приходилось.   Один   раз   такое  было   диво   на
Архангельском фронте -  сейчас помнится.  Видим:  идут на нас по болотам
солдаты в юбках.  Юбки клетчатые,  коленки голые,  ботинки желтые -  ну,
чисто бабы какие на нас ополчились.  Ружья держат на бедре и сами трубки
курят. Нам даже смешно стало. А потом как ударили мы и в лоб и с флангов
- ни одного не упустили.  Которых побили, а нескольких в плен взяли. Вот
собрали мы их и спрашиваем: "Кто вас послал, юбошников? Чьи вы такие?" -
"А мы,  говорят,  английского короля шотландские стрелки".  -  "Ах, вы -
английского короля!  Ладно". Поснимали мы с них юбки и прогнали обратно.
Да и наказали с ними английскому королю:  "Юбки понравились,  присылайте
еще!"
   Мальчик засмеялся: вот он у него какой, дед!
   А дед еще раз поглядел на немцев и сплюнул:
   - Ишь засученные рукава! Постойте, штаны засучивать не пришлось бы!
   ...Уходя,  Алеша и дед оборачивались,  долго еще глядели на рельсовый
путь,  пролегающий невдалеке, на взорванный мост через речку Купавку, на
холмик под рябиновым деревцем.



   Дважды  зима  прикрывала белым  снегом могилы первых героев войны,  и
дважды на них зацветали весенние цветы.  А  рябиновое деревце не завяло,
как думал Алеша,  -  нет, оно подросло, стало выше и гуще, и рядом с ним
поднялись молодые, пышные кусты.
   Алеша  часто  приходил на  холмик под  рябиновым деревцем.  Скоро  ли
доведется откапывать заветный клад?
   Шел третий год войны.  Обнищал народ, извелся под гитлеровцами. Надев
суму,  дед бродил по деревням,  собирал милостыню. Но вот однажды, придя
домой, он шепнул внуку:
   - Собирайся, гром гремит!
   В  лесах не  раз  гремели выстрелы,  с  грохотом срывались под  откос
поезда, взорванные партизанами. Но такого грома еще не слыхали в деревне
Кочки.  Он  был в  сто раз сильнее того,  что бушевал тогда,  летом 1941
года.
   - Пора, - сказал дед, - идет наша главная сила!
   Алеша, как на праздник, надел свой лучший пиджак и, взяв на плечи две
лопаты, ушел вместе с дедом в лес.
   Подошли они к рябиновому деревцу,  смотрит дед -  а оно красное,  как
кровь. Облепили его рябиновые ягоды, крупнее, чем на всех других кустах.
   - Эхма, - удивился дед, - до чего красна рябина-ягода!
   Алеша хотел сорвать ягодку,  да не посмел:  вспомнил,  что эта рябина
над могилой.
   Дед  ударил заступом,  и  Алеша стал копать,  нажимая изо всех сил на
лопату.  Земля слежалась,  копать было трудно да и  опасно:  немцы могли
увидеть.
   По  стальным путям  мчались через  Брянские леса  на  восток эшелоны.
Немецкие танки,  пушки,  солдаты проносились в грохоте колес. - Поезд за
поездом шли впритык друг к другу, через каждые десять минут,
   Сквозь  заросли  кустов  дед  смотрел  на  них  жадными глазами,  как
охотник, выбирая добычу получше.
   Алеша устал,  пот лил с  него градом.  Яма была ему уже по  пояс,  но
пушки все не было.
   - Дедушка, неужели утащил кто-нибудь?
   - Нет,  - сказал дед, - у этого клада стража... И вот что-то звякнуло
об лопату. Звук ее отозвался прямо в сердце Алеши.
   - Она, она голос подает!
   - Копай тише, не повреди.
   Дед, ощупав пальцами дуло, стал осторожно отгребать землю руками.
   Вскоре старый и  малый вытащили пушку,  накрытую промасленной шинелью
убитого артиллериста, и стали устанавливать ее под деревцем.
   - Эх,  обтереть-то нечем! - тревожился дед. - Замок в глине, шинель в
глине.
   - А вот, - сказал Алеша, - моей одежей! - и сорвал с себя пиджачок.
   - Давай! Для большого дела чего жалеть!
   Алеша не пожалел нового пиджака. И скоро пушка была готова к бою.
   Дед  не  умел  обращаться  со  сложным  прицелом  и  наводил  простым
способом: открыл затвор и смотрел в дуло. Алеша заглянул за ним следом и
увидел в кружке света фермы моста.
   Старик раздвинул станины,  вогнал сошники в  землю и заправил снаряд,
выбрав гильзу подлиннее. Он не ошибся: это был бронебойный. И, как зверь
на ловца, в эту же минуту показался на подъеме бронепоезд. На всех парах
спешил он  куда-то на восток,  красуясь громадными башнями со множеством
пушек.
   - Дергай! - шепнул старик мальчику, державшему спуск.
   Алеша дернул и  сейчас же  упал от грома выстрела.  Пушка подскочила,
толкнув деда.  Алеша кинулся к  нему:  "Пропал дедушка!"  Но  дед быстро
поднялся.  А там,  куда они стреляли, что-то оглушительно засвистело. Из
бронированного паровоза струей вырвался белый пар,  и  поезд остановился
прямо на мосту.
   - Ай да мы! - крикнул дед. - Котел пробили! А ну, давай, давай!
   Он быстро стал наводить орудие, снова заглядывая в дуло.
   Немцы из  всех смотровых щелей,  во все бинокли высматривали:  откуда
раздался  выстрел?  Все  пушки  бронепоезда изготовились открыть  огонь,
поводя стволами.
   Полсотни орудий - против маленькой пушки.
   Но  дед  не  робел.  Он  нацелился влепить чудовищу еще  один снаряд,
облюбовав какой-то особый, красноголовый.
   - Дед, гляди-ка! - крикнул, схватив его за руку, Алеша.



   Из-за поворота показался следующий немецкий поезд.  Старик взглянул и
замер:
   - Упредить не поспели... Сигнала нет... Сейчас... Эх, и врежет им!
   Машинист увеличивал ход,  чтобы  с  разгона взять крутой подъем после
уклона.  Колеса паровоза бешено крутились,  а  за  ним  тяжело грохотали
вагоны и платформы с тяжелыми танками.
   И  вся эта махина с  полного хода врезалась в  хвост бронепоезда.  От
страшного удара передний поезд изогнулся,  взгорбился и стал рассыпаться
на  куски.  А  черная  громада  налетевшего паровоза,  окутанная  паром,
медленно  заскользила  по  рельсам,   счищая  с   них  стальные  коробки
бронепоезда,  как  плугом.  Рельсы со  шпалами вздымались,  закручиваясь
штопором. Бронированные платформы вместе с людьми и пушками валились под
откос и в речку Купавку.  Машинист включил тормоза,  но было уже поздно:
из-под  колес  брызгали огонь и  дым,  а  вагоны лезли один  на  другой.
Тяжелые танки, сорвавшись с платформы, летели под откос.
   Лесное эхо умножало гул и скрежет крушения.
   И вдруг ахнул такой взрыв, что волосы дыбом поднялись. Старый и малый
поползли на  четвереньках прочь,  хотели было бежать,  да  вспомнили про
пушку.
   Вернулись за ней и,  не глядя на то,  что творилось там,  на рельсах,
впряглись в дышло и потащили пушку в лес, через пни и кочки.
   И долго еще слышно было, как позади них грохотало, трещало и ухало...



   Этот   рассказ  записан  со   слов   суворовца  Алексея  Казарина  на
торжественном  вечере  23  февраля  в  Краснознаменном зале  знаменитого
Суворовского училища на Волге.
   После Алеши с воспоминаниями о гражданской войне выступал седобородый
ефрейтор Арсений Казарин,  который теперь служит здесь,  в  училище,  на
хозяйственной должности.



   Летчик Афанасий Петрович Кочмала был любимцем своего полка.  Без него
не обходилось ни одно собрание,  заседание, комиссия; его выбирали везде
и  всюду.  И  он  не отказывался.  Не любил только выступать на больших,
торжественных  собраниях:   незнакомые  председатели  часто  путали  его
фамилию. Скажут, бывало:
   - Слово предоставляется товарищу Куча... мала!
   И в зале засмеются.
   Выйдет он  на  сцену,  а  ростом невелик,  и  если  попадется высокая
трибуна,  так его за ней и не видно,  только нос торчит,  как у воробья,
залетевшего в скворечню.
   Ну, и опять в зале смех.
   И  что бы он ни сказал,  все кажется смешно,  хотя он не думал никого
смешить и очень редко улыбался.
   Так  и  на  войне  с  ним  повелось.  Прилетели  летчики  из  первого
воздушного боя, стали докладывать, кто что сбил.
   Один сбил "Юнкерс", другой - "Мессершмитт".
   - А я сбил колбасу! - докладывает Кочмала.
   Ну,  и все,  конечно, смеются. А что тут смешного? Ведь каждый знает,
что  "колбасой" называется привязной аэростат,  с  которого наблюдают за
полем боя,  и  сбить его не  так просто:  аэростат охраняют и  зенитки и
истребители.
   Стали Кочмалу к ордену представлять, а летчики шутят:
   - За колбасу!
   Даже когда он докладывал командиру сведения воздушной разведки, и тут
ждали от него чего-нибудь смешного.
   Вот развертывает он свой планшет и указывает на карту:
   - У излучины реки я заметил среди стогов сена один фальшивый, под ним
что-то замаскировано: не то радиостанция, не то наблюдательный пункт...
   - Почему вы так думаете?
   - К этому стогу от реки тропинка ведет. Я спикировал пониже - смотрю,
у стога ведро воды стоит... Неужели сено пить хочет?
   Услышав  такой  доклад,   мотористы  потом  весь  вечер  смеялись.  А
штурмовики ударили по стогу и не ошиблись - под сеном фашисты оказались.
   Стали посылать Кочмалу командиром боевой группы.
   Однажды  ведет  он  шестерку  истребителей над  вражеским  шоссе.  На
асфальте никого,  словно веником подмели:  ни машин,  ни солдат. В ясный
зимний денек  фашисты не  ездили,  боялись нашей  авиации.  Вокруг стоят
хвойные леса, засыпанные снегом. Тихо-тихо, словно все вымерли.
   Вдруг Кочмала командует:
   - За мной! Атакуем!
   И устремляется в пике на кучу молодых елок.
   Летчики пикируют и  удивляются:  зачем это он,  на кого,  на елки?  А
Кочмала бьет по елкам из пушек и пулеметов,  и летчики видят чудо:  иные
деревья валятся, а иные в разные стороны бегут.
   Не бывало еще такого в природе, чтобы елки разбегались!
   Оказалось,  что фашисты, маскируясь от авиации, стали ходить с елками
на плечах.  Сверху посмотришь -  дерево, а под ним - солдат. Не обратишь
внимания на рощу, а под ней - целый батальон.
   - Как же ты догадался? - спрашивали Кочмалу товарищи.
   - Очень просто!  Я смотрю:  большие леса стоят снегом засыпаны, а при
дороге елки зеленые.
   При этом простом объяснении опять почему-то все смеются.
   И только никто не засмеялся, услышав про подвиг Кочмалы.
   Однажды  ему  поручили проверить мастерство молодого летчика,  только
что прибывшего в полк.
   - Ну что ж, - сказал Кочмала, - полетим пофигуряем?
   Они  сели  в  двухместный учебный  самолет  и  стали  проделывать над
аэродромом фигуры высшего пилотажа.
   Так  носились,  что  залюбуешься.  И  вдруг  из-за  облаков  вынырнул
фашистский  самолет.   Громадный,   двухмоторный,   дальний   разведчик.
Высмотрев что-то важное в  нашем тылу,  он быстро несся курсом с востока
на запад.
   Такого упустить нельзя!
   Но что делать? Пока поднимутся боевые самолеты с аэродрома, он уйдет.
В  воздухе  один  Кочмала  на  безоружном учебном  "ястребке".  И  вдруг
командир услышал его голос по радио:
   - Разрешите догнать?
   - Догнать и наказать! - приказал командир.
   И  увидели,  как  учебный  самолет погнался за  уходящим разведчиком.
Минута - и они скрылись из глаз.
   Что же теперь будет?  Ведь у  Кочмалы ни пушек,  ни пулеметов,  он на
учебной машине.
   - Что-нибудь будет,  -  сказал кто-то  из  мотористов.  -  На то он и
Кочмала...
   Некоторые попытались шутить, но как-то уж не шутилось.
   А  вечером весь  аэродром был  взбудоражен.  Вернулся молодой летчик.
Растрепанный, в разорванном комбинезоне и без шлема.
   - А Кочмала где?
   - Я не знаю. Он мне приказал - прыгай...
   - Ну?
   - Я  прыгнул и зацепился парашютом за деревья.  Потерял шлем,  унты и
поцарапался, вот... Меня партизаны с сосны сняли.
   - Ну, а с Кочмалой что?
   _ Он полетел дальше. Немец от него, а он за
   ним.
   Вот и все, что рассказал молодой летчик.
   А наутро приехали на аэродром офицеры-зенитчики и спрашивают:
   - Где у вас летчик, который вчера с парашютом выбросился? Жив-здоров?
   Увидели молодого пилота и стали его поздравлять:
   - Ловко это у вас получилось!  Сами с парашютом, а самолет свой прямо
немцу под хвост...  Только щепки от "Юнкерса" полетели,  так и загудел в
лес.  С полчаса потом все дым и пламя. Вы своего самолета не жалейте: вы
сбили  дальнего разведчика,  который сфотографировал важный  объект.  Вы
достойны большой награды.
   - Это не я - там был другой, - смущенно ответил пилот.
   Зенитчики примолкли,  поняв,  что они привезли в  полк весть о гибели
героя. Печально стало в полку, но ненадолго.
   Как-то раз вернулись летчики с разведки и говорят:
   - Жив Кочмала!  Ничего ему не делается, опять чудит. Летим-смотрим: в
тылу у  противника на  снегу огромная стрела из  еловых веток выложена и
указывает на кладбище. Ударили мы по нему - а оттуда фашисты как тарака-
ны. Оказывается, они  среди  могил  замаскировались...  и напросились  в
покойники!  Ну  кто  же  это  мог подстроить,  как не  Кочмала!  Он  это
действует.  Не  на  самолете,  так  пешком  врагов бьет...  Где-нибудь в
партизанах.
   Так в полку появилась легенда, что Кочмала не погиб.
   И  при  каждом  передвижении вперед летчики ожидали,  что  вот-вот  с
освобожденной территории на  какой-нибудь  попутной машине  появится сам
Кочмала  и,  отрапортовав  командиру,  что  выполнил  приказ  -  наказал
фашистского разведчика, - обязательно скажет что-нибудь смешное.



   На  Москву  фашисты  ехали  по  шоссе.  В  деревню Веретейка даже  не
заглянули. Что в ней толку: в лесу стоит, а вокруг - болота. А вот когда
от Москвы побежали -  удирали проселками.  Наши танки и самолеты согнали
их  с  хороших дорог  -  пришлось гитлеровцам пешком топать по  лесам  и
болотам.
   И вот тут набрели они на Веретейку.
   Заслышав о  приближении врагов,  все  жители  в  лес  убежали  и  все
имущество либо в землю зарыли, либо с собой унесли.
   Ничего врагам не досталось, ни одного петуха. Словно вымерла деревня.
   А  все-таки  два  человека задержались:  Ваня  Куркин и  его  дедушка
Севастьян.
   Старый пошел рыболовные сети прибрать,  да  замешкался,  а  малый без
деда не хотел уходить, да тут еще вспомнил, что в погребе горшок сметаны
остался, хотел одним духом слетать и тоже не успел.
   Высунул нос из погреба -  смотрит,  по домам уже немцы рыщут. И танки
по улице гремят.
   Дедушка свалился к нему с охапкой сетей в руках,
   - Ванюша,  затаись, тише сиди, а то пропали! - шумит глухой под носом
у немцев..
   В  его глухоте был внучек виноват.  Когда Ваня был поменьше,  озорные
парни его  подговорили деду в  ружье песку насыпать.  Так,  мол,  крепче
выстрелит.
   Дед пошел по зайчишкам -  ружье не проверил, не заметил, что в стволе
песок. Приложился по косому, выпалил, ружье-то и разорвалось.
   С тех пор дед оглох - кричит, а ему кажется, что говорит тихо. Беда с
ним!
   Немцев мимо деревни прошли тысячи,  но,  видно, торопились: погреб не
обнаружили. Когда движение утихло, Ваня осторожно выглянул и удивился.
   Перед  околицей в  песчаных буграх  немцы  успели нарыть большие ямы.
Спереди тщательно замаскировали их кустами и плетнем.
   В одной яме поставили танк,  громадный,  почти с избу.  Страшный.  На
боках черные пауки нарисованы - свастика.
   Ваня понял, что это засада.
   И  как  же  хитро этот  танк действовал!  Когда вышли на  дорогу наши
танки,  он их обстрелял.  Стрельнет -  и  тут же уползает из одной ямы в
другую.
   Наши стреляют туда, где заметили вспышку от выстрела, а танка там уже
нет: он в другую яму уполз.
   И  страшно  Ване,  дух  захватывает,  сердце  останавливается,  когда
снаряды рвутся, а любопытство пуще страха.
   "Неужели,  -  думает он, - немцы хитрей наших, а?" И такая досада его
берет, зубы стискивает.
   "Была бы у меня пушка, я бы вам показал, как в прятки играть!"
   Ну, какая же у него пушка! Горшок сметаны, завязанный в тряпку, - вот
и все оружие!
   Да в тылу у него глухой дед прячется под сетями - тоже невелика сила.
   И хочется Ване своим помочь, а пособить нечем.
   Неожиданно стрельба кончилась.
   Наши танки отошли.  Наверно,  пошли обхода искать.  Или за  подмогой.
Ведь им могло показаться, что танков здесь много.
   Фашисты вылезли из своего танка - потные, грязные, страшные.
   Достают заржавленные консервные банки. Вскрывают ножами, едят, что-то
ворчат про себя.
   "Ишь  ты,  наверно,  ругаются,  что  курятины  у  нас  в  деревне  не
нашли!" - подумал Ваня.
   Посмотрел на горшок и усмехнулся:  "И не знают,  что рядом свеженькая
сметанка..."  И  тут мелькнула у него такая мысль,  что даже под сердцем
похолодело:
   "Эх, была не была... А ну-ка, попробую! Хоть они и хитры, а не хитрей
нашего деда!"
   И он выкатился из погреба, держа обеими руками заветный горшок.
   Бесстрашно подошел к немцам.
   Фашисты насторожились, двое вскочили и уставились на него в упор:
   - Маленький партизан?
   А Ваня улыбнулся и, протягивая вперед горшок, дружелюбно так сказал:
   - А я вам сметанки принес. Во, непочатый горшок... Смотри-ка!
   Немцы переглянулись.
   Один подошел.  Заглянул в горшок.  Что-то сказал своим.  Потом достал
раскладную ложку, зацепил сметану и сунул Ване в рот.
   Ваня проглотил и замотал головой:
   - Не, не отравлена. Сметана - гут морген! - И даже облизнулся.
   Немцы одобрительно засмеялись.  Забрали горшок и  начали раскладывать
по  своим котелкам:  всем  поровну,  начальнику больше всех.  Мальчик не
соврал: сметана хороша была.
   А Ваня быстро освоился.
   Подошел к танку, похлопал по пыльным бокам и похвалил:
   - Гут ваша танка, гут машина... Как его зовут? "Тигра"?
   Немцы довольны, что он их машину хвалит. Посмеиваются.
   - Я, я, - говорят, - тигер кениг...
   А Ванюша заглядывает в дуло пушки. Танк стоит в яме, и его головастая
пушка почти лежит на песчаном бугре. Так что нос в нее сунуть можно.
   Покосившись на  немцев,  которые едят  сметану,  Ваня осторожно берет
горсть песку,  засовывает руку в самую пасть орудия. Из нее жаром пышет:
еще не остыла после выстрелов.
   Быстро разжал Ваня ладонь и  отдернул руку.  Гладит пушку,  как будто
любуется.
   А сам думает:  "Это тебе в нос табачку, чихать не прочихать... Однако
маловато. Ведь это не то что дедушкино ружье - это большая пушка".
   Еще раз прошелся вокруг танка. Еще раз похвалил:
   - Гут "тигр", гут машина...
   И,  видя,  что немцы сметаной увлеклись и ничего не замечают, взял да
еще одну горстку песку таким же манером подсыпал.
   И  только успел это сделать,  как грянул новый бой.  На  дорогу вышел
грозный советский танк.  Идет прямо грудью вперед.  Ничего не боится.  С
ходу выстрелил и  первым снарядом угодил в пустую яму,  откуда вражеский
"тигр" успел уползти.
   Немцы бросились к своему танку. Забрались в него, запрятались и давай
орудийную башню поворачивать, на наш танк пушку наводить...
   Ваня нырнул в погреб.  В щелку выглядывает, а у самого сердце бьется,
словно выскочить хочет.
   "Неужели фашисты  подобьют наш  танк?  Неужели ихней  пушке  и  песок
нипочем?"
   Вот немцы приладились,  нацелились - да как выстрелят! Такой грохот и
дребезг раздался, что Ваня на дно погреба упал.
   Когда вылез обратно и  выглянул -  смотрит:  стоит "тигр" на  прежнем
месте,  а  пушки у  него нет.  Полствола оторвало.  Дым из него идет.  А
фашистские танкисты открыли люк,  выскакивают из  него,  бегут в  разные
стороны. Орут и руками за глаза хватаются.
   "Вот так, с песочком! Вот так, с песочком! Здорово вас прочистило!"
   Ваня выскочил и кричит;
   - Дед, смотри, что получилось, "тигру" капут!
   Дед вылез -  глазам своим не верит:  у  танка пушка с  завитушками...
Отчего это у нее так ствол разодрало?
   И  тут в  деревню,  как буря,  ворвался советский танк.  У брошенного
"тигра" остановился.
   Выходят наши танкисты и оглядываются.
   - Ага,  -  говорит один, - вот он, зверюга, готов, испекся... Прямо в
пушку ему попали.
   - Странно...  -  говорит другой.  -  Вот туда мы стреляли, а вот сюда
попали!
   - Может, вы и не попали, - вмешался Ваня.
   - Как так - не попали? А кто же ему пушку разворотил?
   - А это он сам подбился-разбился.
   - Ну да, сами танки не разбиваются: это не игрушки.
   - А если в пушку песку насыпать?
   - Ну, от песка любую пушку разорвет.
   - Вот ее и разорвало.
   - Откуда же песок-то взялся?
   - А это я немного насыпал, - признался Ваня.
   - Он, он, - подтвердил дед, - озорник! Он и мне однажды в ружье песку
насыпал.
   Расхохотались наши танкисты, подхватили Ванюшу и давай качать.
   Мальчишке раз десять пришлось рассказывать все сначала и  подъехавшим
артиллеристам,  и подоспевшим пехотинцам, и жителям деревни, прибежавшим
из лесу приветствовать своих освободителей.
   Он так увлекся, что и не заметил, как вернулась из лесу его мать. Она
ему всегда строго-настрого наказывала,  чтобы он без спросу в  погреб не
лазил,  молоком  не  распоряжался  и  сметану  не  трогал.  А  Ваня  тут
рассказывал, как обманул немцев на сметане.
   - Ах ты разбойник!  -  воскликнула мать, услышав такие подробности. -
Ты чего в хозяйстве набедокурил? Сметану немцам стравил. Горшок разбил!
   Хорошо, что за него танкисты заступились.
   - Ладно,  - говорят, - мамаша, не волнуйтесь. Сметану снова наживете.
Смотрите,  какой он танк у  немцев подбил!  Тяжелый,  пушечный,  системы
"тигр".
   Мать смягчилась, погладила по голове сына и ласково сказала:
   - Да чего уж там, озорник известный...
   Прошло с  тех  пор много времени.  Война окончилась нашей победой.  В
деревню вернулись жители.  Веретейка заново отстроилась и  зажила мирной
жизнью.  И  только немецкий "тигр" с  разорванной пушкой все еще стоит у
околицы, напоминая о вражеском нашествии.
   И  когда  прохожие  или  проезжие спрашивают:  "Кто  же  подбил  этот
немецкий танк?"  -  все деревенские ребятишки отвечают:  "Иван Тигров из
нашей деревни".
   Оказывается, с тех пор так прозвали Ваню Куркина - Тигров, победитель
"тигров".
   Так появилась в деревне новая фамилия.



   Наш суровый командир любил пошутить.  Когда на фронт явились летчики,
недавно окончившие военную школу,  он, рассказав им, в какой боевой полк
они прибыли, вдруг спросил:
   - А летать вы умеете?
   Молодые авиаторы почувствовали себя неловко.  Как  ответить на  такой
вопрос -  ведь они только и  делали,  что учились летать.  И  научились.
Поэтому их  и  прислали бить  фашистов в  воздухе.  И  вдруг один летчик
громко сказал:
   - Я умею!
   Командир поднял брови: "Ишь ты какой! Не сказал - мы умеем".
   - Два шага вперед!.. Ваша фамилия?
   - Младший   лейтенант  Николенко!   -   представился  молодой  летчик
уверенным баском.
   - Ну,  раз летать умеете,  покажите свое умение,  - сказал с усмешкой
командир. - Обязанности ведомого в воздухе знаете?
   - Следовать за ведущим, прикрывая его сзади.
   - Точно. Вот вы и следуйте за мной. Я ведущий, вы ведомый.
   И  с  этими словами они направились к самолетам.  Старый летчик шел и
все  усмехался:  не  так это просто следовать за  ним,  мастером высшего
пилотажа, если он захочет оконфузить ведомого и уйти от него.
   - Полетим в паре, я буду маневрировать так, как приходится это делать
в настоящем воздушном бою с истребителями,  а вы держитесь за мой хвост,
- сказал командир, как бы предупреждая: "Держи, мол, ухо востро".
   И  вот  два "ястребка" в  воздухе.  Десятки глаз наблюдают за  ними с
аэродрома. Волнуется молодежь: ведь это испытание не одному Николенко...
   Старый истребитель,  сбивший немало фашистских асов, вначале выполнил
крутую  горку,   затем  переворот.  После  пикирования  -  снова  горка,
переворот,  крутое пикирование,  косая петля,  на выводе - крутой вираж.
Еще  и  еще  каскад  стремительных фигур  высшего пилотажа,  на  которые
смотреть - и то голова кружится!
   Но  сколько ни  старался наш  командир,  никак  не  мог  "стряхнуть с
хвоста"  этого  самого  Николенко.  Молодой ведомый носился за  ним  как
привязанный.  Когда  произвели посадку,  командир наш  вылез из  машины,
вытер пот, выступивший на лице, и, широко улыбнувшись, сказал:
   - Летать умеете, точно!
   А Николенко принял это как должное. Он был уверен в этом и ответил:
   - Рад стараться, товарищ полковник!
   Еще раз оглядел его старый боец. С головы до ног. Хорош орлик, только
слишком уж  самонадеян.  Если зарвется,  собьют его фашисты в  первом же
бою.
   Николенко был  назначен  ведомым  к  опытному,  спокойному летчику  -
старшему лейтенанту Кузнецову.
   И  в  первом  же  полете  совершил проступок.  Когда  восьмерка наших
истребителей в  строю  из  четырех пар  сопровождала на  бомбежку группу
штурмовиков,   Николенко  заметил  внизу   фашистский  связной  самолет,
кравшийся куда-то над самым лесом.  Спикировал на него и  сбил первой же
очередью из  всех пулеметов и  пушек.  Но потерял группу и  нагнал своих
только при возвращении с боевого задания.
   - Вы  что же  это вздумали?  Бросать ведущего?  Разрушать строй?..  -
разносил его командир эскадрильи.
   - Но я сбил самолет, - пытался оправдаться Николенко.
   - Хоть  два!   Из-за   вашего  самовольства  мог  погибнуть  ведущий,
нарушиться  строй.  В  образовавшуюся  брешь  могли  ударить  фашистские
истребители,  навязать нам невыгодный бой...  Мы бы не выполнили задания
по охране штурмовиков и понесли бы потери!
   Словом, досталось Николенко.
   Но  привычки своей -  волчком отскакивать от строя в  погоне за своим
успехом - он не оставил. Правда, благодаря  лихости  и  сноровке  на его
счету  появилось  несколько  сбитых  вражеских  самолетов.  И в ответ на
упреки своих товарищей по летной школе он насмешливо отвечал:
   - "Дисциплина,  дисциплина"!..  Что мы,  в  школе,  что ли?  Вот вы -
первые ученики,  с  пятерками по дисциплине.  А  где у вас личные счета?
Пусты...
   Как-то  раз  командир полка,  улучив минуту,  когда  они  были  одни,
по-дружески обнял его за плечи и сказал:
   - Смотрите, Николенко, убьетесь!
   - Меня сбить нельзя! - задорно тряхнул головой Николенко.
   - Вот я и говорю: сами убьетесь.
   - Подставлю себя под удар? Нет. У меня и на затылке глаза!
   И Николенко так удивительно покрутил головой,  что,  казалось,  она у
него вертится вокруг своей оси.
   - Шею натрете, - усмехнулся командир.
   - Не натру: вот мне из дому прислали шарф из гладкого шелка.
   И показал красивый шарф нежно-голубого цвета.
   - Ну,  ну,  смотрите,  да  не прозевайте.  Уж очень вы на одного себя
полагаетесь.  А знаете,  что мой отец, сибирский мужик, говаривал: "Один
сын -  еще не сын,  два сына - полсына, три сына - вот это сын!" Так и в
авиации:  один самолет -  еще не  боевая единица,  пара -  вот это боец,
четыре пары - крепкая семья, полк - непобедимое братство!
   Задумался Николенко. Еще в школе упрекали его, что он плохой товарищ.
Ни с  кем не дружит,  всегда сам по себе.  Зачем ему друзья -  он и  так
первый ученик!  А когда трудновато,  родители репетитора наймут. И опять
он лучше всех. Был он у отца с матерью единственным сыном, и они хотели,
чтоб он везде был самым первым.  Чтоб и костюмчик у него был лучше всех,
и отметки...
   Учителя им гордились.  Другим в  пример ставили.  А ребята не любили.
Так и прозвали: "гордец-одиночка".
   А  ему ни жарко ни холодно.  Он школу с  отличием окончил.  Когда ему
бывало скучно без  компании,  он  умел подобрать себе товарищей для игр.
Только не  по дружбе,  а  по службе.  Приманит к  себе малышей отличными
горными санками,  которые ему родители из Москвы привезли.  И за то, что
даст прокатиться, заставляет службу служить: ему санки в гору возить.
   Словом, все и все для него: и родители, и приятели, и учителя. Только
он ни для кого ничего...
   И  до сих пор жил отлично.  Лучше всех,  пожалуй.  Да и на войне вот:
разве он не лучше других себя чувствует?  Все хорошо воюют,  а  он лучше
всех.   Кто  из  молодых  летчиков  больше  самолетов  сбил?   Лейтенант
Николенко.
   Усмехнулся Николенко в  ответ на предупреждение командира и только из
вежливости не рассмеялся.
   А командир знал, что говорил...
   Не  прошло и  нескольких дней,  как сам полковник поднял восьмерку по
тревоге.  Получено было  донесение разведки,  что  на  тайный  аэродром,
устроенный  фашистами  невдалеке  от  наших  позиций,   прилетела  новая
истребительная  эскадра.   Самолеты  все  свеженькие,   как  с  чеканки.
Заправились фашисты горючим и  полетели штурмовать наши  войска.  Летают
над позициями,  над дорогами,  обстреливают каждую машину,  резвятся. Не
боятся,  что у них бензина мало. Тайный аэродром рядом. Только скользнут
над  густым лесом -  вот  тебе и  стол и  дом...  Для  пилотов -  теплые
землянки,  горячий завтрак, а для самолетов - бензин и смазка и дежурные
мотористы наготове.
   Хорошо устроились.  Да  наши партизаны выследили и  по  радио все это
сообщили.
   Восьмерка истребителей поднялась,  чтобы  подловить фашистов в  самый
момент возвращения домой. Бензин у них на исходе - драться они не смогут.
   Конечно,  аэродром не озеро,  на которое прилетают утки. Его охраняют
зенитные пушки. Его прикрывает "шапка" дежурных истребителей.
   Все  это наши знали.  Подошли скрытно,  со  стороны солнца,  и  стали
делать круги, разбившись на пары, идущие на разной высоте.
   Фашистские  летчики,  прикрывавшие аэродром,  вначале  заметили  пару
наших самолетов,  затем еще два -  повыше.  А потом разглядели и еще.  И
смекнули,   что   советские  истребители  явились  в   боевом   порядке,
эшелонированном по  высоте.  Такой  боевой порядок был  назван летчиками
"этажерка".  Неуязвимый строй:  нападешь на нижнюю пару - тебя на выходе
из атаки верхняя собьет,  нападешь на верхнюю - тебя во время скольжения
вниз нижняя подхватит...  А уж в центр такого строя соваться и совсем не
стоит,   если  дорожишь  головой.  И  фашистские  летчики,  прикрывавшие
аэродром, отошли в сторону, поднялись повыше.
   Одна  у  фашистов была надежда:  вот  сейчас их  зенитки дадут огонь,
глядишь - заставят "этажерку" рассыпаться, растреплют строй. И тогда...
   Но  не  тут-то  было.  Наш  полковник свой  маневр знал.  Лишь только
ударили пушки и  расцветили небо  разрывами снарядов,  он  приказал всей
восьмерке,  не нарушая боевого порядка,  скользить вправо,  влево, выше,
ниже.  Не так легко пристреляться к  таким танцующим в  воздухе крылатым
парам.
   Да и недолго осталось стрелять фашистским зенитчикам:
   вот  сейчас,   через  какие-то  минуты,   должны  вернуться  немецкие
самолеты,  и  тогда  хочешь не  хочешь,  а  убирай огонь,  не  то  своих
подобьешь.
   Наш  командир,   усмехнувшись,   посмотрел  на  часы:  "Скоро  явятся
фашистские истребители, и начнется славная охота!"
   Вся "этажерка",  совершая круг,  "работает" точно, как вот эти часы с
секундомером. Он оглядел строй довольными глазами.
   - Немного терпения, мальчики, - сказал он по радио.
   И  вдруг черная тень пробежала по его лицу,  когда один самолет вышел
из боевого порядка и скользнул в сторону,  за высокие ели.  Туда, где не
было разрывов зенитных снарядов.
   "Николенко!" - так и ударило в сердце.
   И  командир не  ошибся.  Это был Николенко.  Не  желая находиться под
зенитным огнем и напрасно подвергаться риску, он решил схитрить: уйти из
зоны  огня  и  "прогуляться"  в  сторонке,  пока  не  появятся  немецкие
истребители. Вот тогда он и включится в бой... И набьет больше всех!
   Вслед за Николенко,  по обязанности защищать командира,  пошел и  его
ведомый.
   Увидел этот маневр не  только наш  командир -  тут же  заметили его и
фашисты.
   - Струсили, наконец, - обрадовались они. - Легкая добыча!
   И  не  успел  до  Николенко  дойти  по  радио  предупреждающий  окрик
командира,  как два залпа, словно две огненные дубины, обрушились на его
самолет.
   Наблюдая за огнем снизу, Николенко прозевал атаку сверху.
   Один,  затем  второй  краснозвездные самолеты,  охваченные пламенем и
дымом, посыпались на вершины елей... А в это время возвратились восвояси
фашистские истребители.  Они  явились всей  эскадрой и  густо  пошли  на
посадку.  Зенитки сразу  замолкли.  Все  небо  покрылось машинами.  Одни
планировали на аэродром,  другие,  дожидаясь очереди, летали по кругу. А
наши гонялись за ними, сбивая один за другим.
   Подбитые валились и в лес и на летное поле.  Тут костер, там обломки.
На  них натыкались идущие на  посадку.  Капотировали.  Разбивались.  Два
фашиста в  панике столкнулись в воздухе.  Иные бросились наутек,  но без
горючего далеко не улетели.
   - Попались, которые кусались! - шутили потом участники замечательного
побоища.
   Набили бы наши больше, если бы не Николенко. Двоим нашим истребителям
пришлось связать боем  фашистских дежурных,  которые его  сбили.  Только
четыре истребителя из восьми действовали в полную силу.
   И попало же Николенко во время разбора боевого вылета вечером того же
дня! Критиковали его жестоко, хотя и заочно...
   А  наутро его  ведомого,  молодого летчика Иванова,  выбросившегося с
парашютом,  опаленного,  поцарапанного,  вывезли из  тыла  партизаны.  И
сообщили, что второй летчик сгорел вместе с самолетом.
   Сняли шлемы летчики, обнажили головы.
   - Сообщить   родителям  Николенко,   что   сын   их   погиб   смертью
героя... - приказал  командир.  И добавил: - Тяжко будет отцу с матерью,
а ведь сами виноваты: смелым воспитали его, да только недружным.
   Война продолжалась.  Много было еще горячих схваток,  тяжелых утрат и
славных подвигов.  А  командир никак  не  мог  забыть,  что  случилось с
Николенко.  Принимая в полк молодых орлят,  полковник всегда рассказывал
эту поучительную историю. И темнел лицом. И некоторое время был сердит и
неразговорчив.  Так сильно разбаливалась в его командирском сердце рана,
которую нанес ему молодой летчик своей бессмысленной гибелью.



   Когда  в  полк  вместе с  новым  пополнением прибыл лейтенант Фрунзе,
комиссар, представляя его командиру полка, многозначительно произнес:
   - Тимур Михайлович - сын Фрунзе!
   Подполковник крепко пожал лейтенанту руку.
   Тимур быстро взглянул в темное рябоватое лицо.  Подполковник Московец
- старый истребитель -  по  виду годился ему  в  отцы,  был  медлителен,
покладист.
   - Я  хочу  стать настоящим истребителем,  -  поторопился предупредить
Тимур.
   - Ну что ж, - сказал Московец. - Поможем вам не уронить честь отца.
   Старый летчик внимательно посмотрел на Фрунзе.  Открытый взгляд ясных
серых глаз, строгие черты лица, золотоволосая, крепко посаженная голова.
   "Орлик,  настоящий орлик",  -  подумалось ему, и на душе стало хорошо
при  мысли,  что  его  полку  выпала  честь  принять в  свои  ряды  сына
прославленного полководца.  Подполковник любил молодежь,  и ведомым,  от
которого зависела его жизнь в бою,  летал у него самый юный летчик полка
- комсомолец Усенко.
   Московец был  человек по-своему замечательный.  Сибиряк,  пришедший в
авиацию  из   тайги  уже  не   мальчиком,   он  казался  староватым  для
истребителя.  Но,  обладая  громадной силой,  Пимен  Корнеевич,  излетав
два-три  истребительных века,  отлично  выдерживал  все  перегрузки  при
крутых виражах и выводах из пике скоростных машин.
   Восемь  сбитых  вражеских  самолетов  подкрепляли  его   командирскую
репутацию. Высокий рост, широкие плечи и загорелое лицо невольно внушали
уважение.  Прибавьте к этому спокойные проницательные глаза -  и портрет
его будет закончен. Пимен Корнеевич отличался таежной скупостью на слова
и  на патроны.  Стрелял только наверняка,  а говорил предельно коротко и
четко.
   Даже при объяснении боевых заданий он был немногословен,  хотя умел с
полной ясностью показать каждому летчику его место и  роль в предстоящей
операции.  Для  наглядности возьмет  прутик,  нарисует на  снегу  строй,
порядок, направление и скажет:
   - Понятно?
   Потом наступит унтом на этот чертежик и,  стерев его подошвой, пойдет
в свой самолет, чтобы возглавить боевой вылет.
   Шла  первая  военная зима.  Частенько нашим  истребителям приходилось
драться с численно превосходящим противником.  И все же летчики Московца
всегда выходили победителями. Полк нес мало потерь.
   Когда Московца спрашивали о причине этого, он отвечал:
   - Правильная тактика.
   - Какая?
   - Активная.
   - В чем же она выражается?
   - Нападаем. Инициативу захватываем.
   Московец не  сразу  пустил  Фрунзе  в  бой.  Вначале  он  поручал ему
патрулирование собственного аэродрома,  когда нужно кружиться, словно на
привязи,  над  одной  точкой.  Некоторые молодые летчики не  любят этого
патрулирования,  считая его скучным занятием,  и  требуют "войны",  а не
"прогулок".
   Но   лейтенант  Фрунзе  безропотно  нес  эту  вахту  и   ни  разу  не
запротестовал, когда его снова и снова назначали "воздушным дневальным".
   Тимур летал ведомым.  Несколько раз  в  паре  с  ним  отправлялся сам
Московец. Подполковник убедился, что молодой Фрунзе не сидит, уткнувшись
в  приборы,  а  уже научился видеть небо и землю.  Он крепко держится за
ведущим, не отрываясь при всех его неожиданных рывках и поворотах.
   Значит,  можно  попробовать его  и  в  бою.  Московец назначил Фрунзе
ведомым к командиру эскадрильи старшему лейтенанту Шутову.
   Этот скромный задумчивый молодой человек умел командовать, не повышая
голоса.  Летчики  слушались  его  беспрекословно.  Его  сила  таилась  в
верности глаза,  умевшего,  не  сморгнув,  посмотреть в  лицо смерти,  в
крепости рук и бесстрашии сердца.
   Однажды какой-то  фашист пошел  на  него  в  лобовую атаку.  Шутов не
дрогнул,  и  машины  летели со  страшной скоростью,  готовые столкнуться
винтами и  моторами.  Однако фашист не  выдержал,  отвернул в  последние
секунды.  Шутов  распорол его  самолет кинжальным огнем  своих  пушек  и
пулеметов и крикнул вдогонку падающему самолету:
   - На кого ты полез, дурак, на ивановского комсомольца! Мы, шуйские, у
Чапая опорой были!..
   Когда Московец их знакомил, он сказал Фрунзе:
   - Вот  земляк  вашего  отца.  Насколько  помнится,  из  всех  городов
российских Михаил Васильевич больше всего любил Шую...
   - Я никогда там не был, - ответил Фрунзе.
   - Ну  что  же,  побываем после войны.  Знаете,  с  какой радостью нас
рабочие примут!  -  сказал Шутов.  - Мой старик помнит Фрунзе еще юношей
Арсением, который организовал шуйских ткачей на борьбу с самодержавием.
   Московец посмотрел на них и решил: "Хорошая будет пара!"
   Обстановка на фронте была,  что называется,  "скучная". После тяжелых
оборонительных боев немцев задержали на рубеже Новгород - Ильмень-озеро.
Но фашистам удалось вклиниться в наши позиции, захватив городок Демянск.
Их шестнадцатая армия,  одна из лучших у Гитлера, заняв холмы Валдайской
возвышенности,  теперь  пополнялась,  залечивала раны,  получала  свежую
технику и готовилась к новому наступлению.
   На  карте этот клин выглядел лапой гигантского зверя,  занесенной над
Москвой с севера.
   _ Вот бы эту лапу отсечь! - мечтали летчики, поглядывая на карту.
   И,  когда  по  ночам мимо  аэродрома по  обледеневшим дорогам звенели
танки, сердца бились надеждой:
   - Может быть, это и готовится? И мы примем участие в контрударе?
   А  пока  что  полк нес  будничную вахту.  Больших боев не  было.  Все
притихло,  словно перед грозой.  Молодежь училась.  Шутов,  как комсорг,
выбросил лозунг:  "Ни одного комсомольца без сбитого вражеского самолета
на личном счету".
   Удивительный человек был этот Алексей Шутов, сын ткача из города Шуи.
Ему  было  совершенно чуждо  честолюбие. По-комсомольски он  любил  свой
боевой коллектив и  жил успехами эскадрильи.  Он  называл своих летчиков
"мои ребятки". И стремился каждого из них поднять до уровня передовых.
   В  паре с  Шутовым и  пришлось Тимуру впервые попробовать свои силы в
воздушном бою.
   Они  вылетели в  свободный полет,  вдоль  линии  фронта.  Стоял ясный
зимний денек.  По небу бежали редкие облака.  Над позициями нашей пехоты
вился   немецкий   корректировщик   "хейнкель",   прозванный   солдатами
"костылем".  Самый ненавистный пехотинцам самолет-соглядатай.  Кружится,
кружится.  Заметит людей  у  походной кухни  -  вызовет огонь минометов.
Разглядит обоз, колонну на марше, скопление машин в тылу - сообщит своей
артиллерии...
   Вот на этого "костыля" и нацелил Шутов Тимура.
   Фрунзе ринулся в атаку со всем пылом новичка.  Конечно,  ему хотелось
бы  сбить  истребитель  или  по  крайней  мере  бомбардировщик,   а  тут
подвернулся всего-навсего тихоходный "хейнкель".
   Нелепый,  с длинными болтающимися шасси, с большой стеклянной кабиной
наблюдателя,  этот  самолет был  для  летчиков самой  противной мишенью.
Тимур  с  первого захода промазал.  "Хейнкель" увернулся и,  спасаясь от
истребителя,  стал  выделывать  такие  выкрутасы,  что  смотревшие снизу
пехотинцы от души хохотали.
   А  Тимуру было не  до смеха.  Только он нацелится ударить по мотору и
перейдет в  пике,  как "хейнкель" перед самым его носом сделает "мертвую
петлю" и летит вверх колесами,  подставляя бронированное брюхо с пушкой,
торчащей,  как осиное жало. Фрунзе захочет ударить сверху по стеклянному
фонарю,  а  неуклюжий  "костыль" сделает  "бочку",  и  проскочивший мимо
советский летчик получает вдогонку очередь из турельного пулемета.
   При  одном  вираже "хейнкеля" Тимур  едва  не  погиб,  напоровшись на
выстрелы скорострельной малокалиберной пушчонки.  Он сшиб немца с шестой
или  седьмой  атаки,  считая  это  позором для  себя,  и  возвращался на
аэродром, весьма сконфуженный своей первой победой.
   Пока Тимур отчаянно атаковал "хейнкеля",  Шутов упорно дрался с двумя
"мессершмиттами", прикрывавшими корректировщика.
   Он много раз рисковал головой, но не выпустил врагов до тех пор, пока
"хейнкель",  подбитый Тимуром,  не рухнул вниз и "мессеры", израсходовав
бензин и патроны, улетели восвояси.
   Шутов  мгновенно  очутился  рядом  с  Тимуром,  одобрительно  показал
большой палец и  повел его на  аэродром кратчайшим путем,  чтобы хватило
горючего.
   К  удивлению Тимура,  подполковник Московец искренне поздравил его  с
победой.
   - Я  такой  "хейнкель" атаковал двенадцать раз,  -  сказал  он,  -  и
кончилось дело  тем,  что  он  сумел сесть на  лесную поляну,  а  я  без
патронов полетел домой...  Над  аэродромом Сольцы дело  было.  Надо мной
потом  три  полка  смеялись...  Что,  говорят,  попался старый  охотник,
спуделял по  "нырку"?  Знаете такую  проклятую породу уток,  на  которых
молодых охотников ловят?  Вот вы кого сбили, товарищ лейтенант. Теперь я
вас в любую схватку с "мессершмиттами" возьму!
   Такая  похвала  была  столь  необычна в  устах  молчаливого командира
полка, что Тимур улыбнулся.
   А Шутов и словом не обмолвился о том, как тяжело ему пришлось в драке
с  двумя  "мессершмиттами",  пока  Тимур  гонял  ненавистного пехотинцам
корректировщика.  Он  весь  сиял от  радости за  друга,  открывшего счет
славы.
   Это  была  чистая  комсомольская душа.  Тимур  быстро понял  Шутова и
полюбил его больше всех своих товарищей.
   Он  стал ощущать себя вдвоем с  ним в  беспредельном воздушном океане
так же надежно и уютно, как дома.
   Наблюдая за ними, старый истребитель Московец думал: "Теперь эта пара
дюжины стоит!"
   На  фронте  наступили  горячие  дни.  В  метельные зимние  ночи  наши
танковые и  лыжные части нанесли внезапный удар от озера Ильмень на юг и
отрезали зарвавшуюся шестнадцатую армию.
   Стараясь  спасти   свою   окруженную  армию,   фашисты  согнали  тучи
бомбардировщиков из Центральной Германии,  из Франции,  из Норвегии и  с
Крита.  Появилась даже лучшая у  них эскадра Рихтгофена и истребительная
группа Удета.
   Фашисты стремились разбомбить наши  войска на  марше по  узким зимним
дорогам,  сорвать их натиск на поле боя и, измотав бомбежками, перейти в
наступление.
   Вот теперь-то пришлось нашим истребителям сражаться особенно яростно,
не щадя ни сил, ни самой жизни.
   Шел  бой  за  станцию,  где  наши войска штурмовали последний крупный
опорный пункт немцев.
   Полк Московца, разогнав группу немецких бомбардировщиков и оставив за
собой  след  из  нескольких чадных костров,  на  которых догорали сбитые
"юнкерсы", ушел на заправку.
   Тимур в  паре с Шутовым прогуливался по ясному небу,  наблюдал бой на
земле.
   На  чистом белом  снегу были  хорошо видны цепи  наступающих на  мост
наших  бойцов.  Оранжевые  языки  выстрелов указывали,  где  расположены
пушки, куда движутся танки, окрашенные в белый цвет.
   По  загрязненным,  задымленным брустверам угадывалась линия  немецких
окопов.  Тимур знал,  что здесь сильнейший опорный пункт,  что от взятия
его зависит успех операции.  Он с волнением смотрел вниз и замечал,  что
наши идут хорошо. Пехотинцы двигаются вперед, и танки все ближе подносят
огоньки выстрелов к вражеским укреплениям.
   И  вдруг там,  на  земле,  случилось что-то непредвиденное.  Какая-то
суета, заминка, затем остановка.
   Лейтенант  Фрунзе  увидел,  что  на  нашу  пехоту  надвигаются  тучей
фашистские  пикировщики  "юнкерс-87",  прозванные  "лапотниками"  за  их
громоздкие неубирающиеся шасси. Их тени четко вырисовывались на снегу.
   Шутов  летел  впереди,   наблюдая  за  небом,  и,  заметив  восьмерку
"мессершмиттов", идущих выше, не сразу решился атаковать пикировщиков.
   Это  были роковые мгновения,  решавшие успех боя на  земле.  И  тогда
Тимур Фрунзе, ни секунды не колеблясь, рискнул своей жизнью ради победы.
   Он  вырвался вперед,  указал ведущему цель и  первый перевел машину в
пике.
   И они помчались вдвоем на всю стаю фашистских пикировщиков.
   Шутов несколько обогнал Тимура и,  как  более опытный,  сумел выбрать
цель так, чтобы атака сразу дала результаты.
   Огонь!  И "юнкерс",  только что собравшийся перевалиться в пике,  для
бомбежки, разлетелся в куски под двойным ударом.
   Испуганные этим внезапным нападением наших истребителей,  "лапотники"
побросали груз куда попало и стали разбегаться.
   Преследуя,  Тимур  и  Шутов  сбили еще  двоих.  Атака пикировщиков на
пехоту была сорвана.
   Немцы неслись сверху плотным строем, готовясь уничтожить дерзкую пару
советских истребителей одним ударом.
   Это  не  удалось.  Тимур и  Шутов смело встретили атаку врага.  Строй
немцев был нарушен, и "мессершмитты" разлетелись в стороны.
   - Ко  мне!  Построиться!  -  скомандовал по  радио  ведущий  немецкой
группы.
   По  тому,  как стекались к  нему другие самолеты,  по  тому,  как они
пристраивались, Тимур угадал замысел командира вражеского отряда. Фрунзе
знал правило Московца:  сбить вожака -  половина победы.  И вот самолеты
друзей устремились на фашистского главаря в лобовую атаку.
   Шутов вошел в азарт и, форсируя мотор, кричал изо всех сил:
   - Врешь, отвернешь, собака!
   При  всех других способах атаки немец мог  бы  увернуться,  его могли
прикрыть  подчиненные,  но  при  лобовой  деваться  некуда.  Тут  решает
человек: умереть и победить или попытаться спастись.
   Фашист решил сохранить свою жизнь.
   Он увернулся от Фрунзе, который шел вперед, но Шутов легким поворотом
своей машины начисто срезал винтом хвост "мессершмитта".
   Немец  выбросился  с  парашютом,   но  зацепился  за  самолет.  Купол
раскрылся и  тянул его вверх,  а  самолет не  пускал,  крутился волчком,
увлекая вниз летчика, болтавшегося дурацкой куклой.
   Гитлеровцы со страхом наблюдали гибель своего вожака.
   И Тимур был не в силах оторваться от этого зрелища.
   - Тимур, прикрой! - вдруг услышал он негромкий голос Шутова.
   Его командир и друг впервые просил о помощи.
   Тимур огляделся и увидел одинокий самолет, скользивший вниз. Винт его
висел неподвижно.
   Несколько секунд Шутова спасала растерянность немцев.  Но вот один из
фашистских летчиков заметил легкую добычу и ринулся к ней.
   Затем второй,  третий немец пошли в вираж, устремляясь за самолетом в
погоню.
   Теперь секунды решали жизнь и смерть Шутова.
   А земля жила своей жизнью.  Как только наши истребители спугнули стаю
фашистских пикировщиков,  пехотинцы поднялись и с громким "ура" ринулись
за танками.  Они ворвались в  окопы,  захватили доты и  вражеские танки,
зарытые в землю, и полностью овладели опорным пунктом.
   Неожиданно внимание пехотинцев привлек самолет,  с  бешеной скоростью
скользнувший в  снег и  покатившийся по  ровному месту,  вздымая снежную
пыль. На самолете были красные звезды.
   Когда машина остановилась,  из  кабины выкарабкался летчик.  Все лицо
его было окровавлено.
   Он запрокинул голову к небу и, сорвав с себя шлем, что-то кричал.
   - Ты что, ранен? - спросили подбежавшие.
   - Нет, нет, смотрите, там же Тимур! Один против всех!
   В небе продолжалось непонятное пехотинцам мелькание самолетов.
   Вдруг о мерзлую землю гулко ударился горящий "мессершмитт".
   - Вот этот меня хотел сбить! - крикнул Шутов.
   По небу чертил кривую дымную полосу другой подбитый фашист.
   - А это который его хотел сбить!  - добавил Шутов и вдруг закричал: -
Тимур, держись, сейчас придут наши! Тимур, набирай высоту!
   Фрунзе не мог услышать своего командира. Среди множества мелькающих в
воздухе  "мессершмиттов" трудно  было  заметить "ястребок" Тимура.  Лишь
иногда он  давал о  себе  знать вспышками огня,  словно стальное кресало
высекало искры  из  кремня.  Вся  свора  вражеских самолетов поднималась
вверх спиралью,  и  Шутов понял,  что Тимур,  как орленок,  не  боящийся
взглянуть на  солнце,  уходит все  выше и  выше под защиту ослепительных
лучей.  В небе ни облачка.  Только там,  наверху, фашисты потеряют его и
разлетятся ни с чем.
   И,  наблюдая маневр друга, Шутов успокоился, захватил горстями снег и
погрузил в него разбитое при ударе о щиток окровавленное лицо.
   Он  попытался глядеть на солнце,  но оно слепило глаза.  Все самолеты
исчезли, словно растворились в пламенных лучах.
   Вернувшись в  полк,  Шутов  долго ждал  возвращения своего друга.  Не
верилось, что он мог погибнуть.
   Что там случилось -  высоко под солнцем,  -  никто не знает. Никто не
видел последнюю борьбу Тимура с врагами.  Как громом поразило однополчан
известие, что Тимур найден на земле мертвым.
   Боевые друзья и товарищи с почестями похоронили его в березовом парке
старинного русского городка  Крестцы.  В  боях  с  вражескими самолетами
летчики правили по  нем  суровую тризну.  А  вскоре  Тимуру  Фрунзе было
посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.
   Так   прославил  свое  имя   достойный  сын   доблестного  советского
полководца.



   Удивительное дело -  все  летчики,  как  правило,  попав под обстрел,
стараются вывести самолет из-под  огня,  а  этот  летит себе  прямиком в
сплошных облачках разрывов.
   Пройдет раз  благополучно,  возвратится,  и  еще  раз идет под огнем,
точно по ниточке,  не дрогнув,  не свернув в сторону.  Бывало, пехотинцы
обеих  сторон,  задрав  кверху головы,  следили за  судьбой бесстрашного
летчика.
   Даже гадали: "Собьют, не собьют".
   Немногие  тогда  знали,   что  в  воздухе  был  знаменитый  воздушный
разведчик  лейтенант Плотник.  Вот  уж  действительно обладал  выдержкой
человек  -  не  каждому  дано  точно  вывести машину  на  намеченный для
фотографирования  и  ревниво  оберегаемый  противником  объект.  Снимки,
привозимые экипажем Плотника, никогда не бывали холостыми; каждый раз на
пленке обнаруживались то  змеи автоколонн,  то пауки скрытых аэродромов,
то скорпионы огневых точек.  Особенно он любил фотографировать их дважды
- "до" и "после":  до того, как накрыла наша авиация, и после бомбовой и
штурмовой обработки.
   У  него  был  даже  альбом,  подаренный  дешифровщиками на  память  о
выслеженном  им  фашистском  зверье.   На  больших  снимках  можно  было
полюбоваться  и  скорпионами,  раздавленными до  того,  как  они  успели
ужалить,  и  удавами  танковых колонн,  разбитыми до  того,  как  успели
развернуться,   и  пауками  аэродромов,   приколотыми  темными  кнопками
разрывов.  Как мухи с  оторванными крыльями,  просматривались в  паутине
взлетных  дорожек   разбитые  самолеты.   Но   однажды   между   ним   и
дешифровщиками возникла тяжба.
   Лейтенант доложил:
   - Нашел действующий аэродром!
   Дешифровщики рассмеялись:
   - Давно выведенный из  строя,  заброшенный,  как старое решето!  -  и
показывали воронки на взлетных дорожках,  свалку старых побитых машин на
краю,  у  самого  леса.  Некоторые самолеты с  поломанными плоскостями и
отбитыми хвостами так  и  торчали посреди летного поля,  где их  застала
бомбежка. Какой же это действующий аэродром?
   Но  Плотник  был  упрям.  Еще  и  еще  привозил он  снимки  разбитого
аэродрома и требовал рассмотреть точней. Здесь разгадка! Иначе почему же
истребители противника встречают его на подходах к этому "заброшенному"?
Почему внезапно дают букет огня скрытые в лесу зенитки, надеясь сбить?
   И вообще, где приземляются самолеты, снабжающие по воздуху окруженную
в лесах и снегах зарвавшуюся группировку вражеских войск?
   Чутье не обмануло Плотника. Однажды он явился на спорный объект перед
вечером и сфотографировал его при косых лучах заходящего солнца.
   И что же -  у многих бесхвостых и бескрылых самолетов тени не совпали
с очертаниями.
   Тени поврежденных машин, брошенных в беспорядке на летном поле, имели
нормальные крылья,  хвосты.  А воронки - те совсем не имели тени, хотя у
каждой  ямы  западный край  при  заходе  солнца  должен отбросить темную
полосу.
   Ларчик  открывался  просто:   воронки  на   взлетных  дорожках  немцы
изобразили  при  помощи сажи, а увечья самолетов - при помощи белых хол-
стов, закрывающих то часть крыла, то хвост.
   Сконфуженные дешифровщики спешно  доложили командованию результат,  и
внезапный налет  наших  бомбардировщиков быстро  сравнял  разницу  между
предметами и их тенями.
   - Везет вам, Плотник, - говорили лаборанты, - просто везет!
   - Ой,  не сглазьте!  - шутливо пугались лаборантки за своего любимца,
веселого лейтенанта.
   - А я "глаза" не боюсь, у меня же талисман есть! - отшучивался он.
   - А ну какой, покажите, дайте посмотреть, Плотник!
   - Черный кот? Обезьянка? Кукла?
   Летчик вытаскивал из кармана часы.  Большие, луковичные, с массивными
золотыми крышками. Девушки-сержанты с любопытством брали в руки талисман
и рассматривали какую-то картинку и надписи на золоте.
   - Да это же именные,  вот на них - ваша фамилия. "Лейтенанту Плотнику
за чудесное спасение вороны!"
   Насладившись девичьим смехом,  лейтенант отбирал часы и, взвешивая их
на руке, говорил:
   - Единственные в мире... Не каждому доводится такое.
   - Ну расскажите, Плотник, расскажите!
   - История эта случилась перед большими летными маневрами.  Я  вывозил
на тренировку парашютистов.  Сбросил очередную партию,  смотрю - один за
мной  тащится.  Раскрыл  парашют раньше  времени и зацепился стропами за
хвостовое оперение самолета.
   Указал на него штурману.  Стали отцеплять.  И  так и сяк -  ничего не
выходит.  А  парашютист подтянулся к  самому  костылю,  завернул  стропу
вокруг  стойки и  катается себе,  как  на  карусели, - ловко  устроился.
Кружились мы до последней капли бензина. Пора садиться.
   Смотрю на  него и  думаю:  "Ах ты ворона несчастная,  ведь тебе жизни
осталось две минуты, тебя же костылем пришибет!"
   Штурман спустил ему ножик на бечевке:  режь,  мол,  стропы, у тебя же
запасной парашют. Он поймал ножик и сунул в карман.
   Никогда в  жизни я так не сердился.  Решил идти на посадку,  смотрю -
народу полон аэродром,  все смотрят на  нашу "ворону".  Знаю,  что среди
командиров сам Ворошилов.  "Неужели же,  -  думаю,  -  на глазах у  всех
убивать человека? Неудобно". И тут я выкинул фокус.
   У  границ  нашего  аэродрома накануне канавокопатель вытянул  большую
траншею для водопровода,  вот я  на нее и пошел.  И так точно прицелился
вдоль траншеи, что при посадке костыль повис над канавой.
   Правда, я смял хвостовое оперение, но мой пассажир уцелел. Его крепко
ударило, протащило по канаве так, что на стенках остались рукава пиджака
и куски брюк. Он выскочил из-под хвоста и озирается.
   Мы подбежали, ощупываем его.
   - Жив, здоров? Как себя чувствуешь, парень?
   Командиры бегут со всех сторон.
   А  он  поглядел на себя,  -  боже мой,  что за вид,  как будто собаки
рвали. Как выпучит глаза да как крикнет:
   - Вы мне ответите за порчу казенного имущества!
   Тут и меня зло взяло,  схватил его,  указываю на помятый хвост и тоже
кричу:
   - Это  ты  ответишь за  порчу  казенного имущества!  Зачем на  хвосте
катался? Кто ты такой, что за птица?
   А он мне в ответ:
   - Я Ворона!
   - Так и знал, что ты ворона!
   - У  меня и  отец был Ворона,  и  дед был Ворона!  А ты людей хвостом
цепляешь, ты мазила, а не летчик!
   Вот какой попался...
   Все хохочут,  а  Плотник с невозмутимым видом снова дает разглядывать
картинку на одной из крышек.
   Искусный гравер изобразил на ней самолет в небе с Вороной на хвосте и
сценку между Вороной и летчиком на земле.
   - Кто же подарил эти часы?
   Плотник таинственно опускал глаза.
   - Командир отряда?
   - Нет, товарищи, забирайте выше.
   - Командующий воздушными силами?
   Плотник качал головой.
   - Может, ты сам себе их подарил да разрисовал? - шутили дешифровщики,
люди скептические.
   - Ворошилов!  Ворошилов!  - с восторгом догадывались лаборантки. И не
верили, принимая за очередную шутку.
   Отношение женского состава фотолаборатории к  экипажу Плотника раз  и
навсегда установилось шутливое.
   Ни самого веселого лейтенанта, ни его штурмана Сапожникова, забавного
толстячка, ни стрелка-радиста, вихрастого сержанта, под фамилией Швец, -
никто не принимал всерьез,  как настоящих вояк. Это ведь не истребители,
которые  рискуют  жизнью,  сбивая  самолет  за  самолетом,  а  воздушные
фотографы.  Нащелкают кучу  снимков с  высоты пяти  тысяч  метров и  как
завалят фотолабораторию,  так и  возись весь день,  а  чаще -  всю ночь.
Проявляй, расшифровывай, и все срочно, срочно.
   Но   девушки  все  прощали  докучливым  поставщикам  больших  рулонов
необработанной пленки за их веселый нрав.
   Плотник великолепно играл на  баяне,  Швец неподражаемо плясал и  был
неутомим в  танцах,  а Сапожников...  О,  Сапожников писал стихи.  Кроме
того,  на всех вечерах самодеятельности они неизменно выступали как трио
юмористов.
   Номер   назывался:    "За   совмещение   специальностей   и    полную
взаимозаменяемость в полете".
   Друзья понимали друг друга с  полуслова и даже без слов,  по взгляду,
по жесту, по кивку головы.
   Познакомились три друга еще до войны.
   Как-то раз,  зайдя в  полковую пошивочную,  лейтенант Плотник заметил
портновского подмастерья,  сидящего на подоконнике.  В руках у него была
недошитая гимнастерка.  Портной  наблюдал,  как  виражили,  пикировали и
штопорили серебристые птицы.  Он ничего не замечал в  мастерской,  отдав
все внимание небу.  Когда какой-нибудь самолет давал свечу,  забираясь в
небесные выси,  портной склонял голову  набок,  по-птичьи,  и  застывал,
приоткрыв рот.
   - Что, в небо хочется? - спросил Плотник.
   Портной  вздрогнул  и  опустил  глаза,  словно  пойманный  на  чем-то
запретном.
   - Да,  скучная профессия -  шить,  то же,  что быть парикмахером:  ты
людей бреешь - они обрастают, ты их бреешь - они снова обрастают.
   Портной улыбнулся, затем вздохнул:
   - Вот так и жизнь может пройти без особого результата,  у меня ведь и
фамилия-то Швец!
   Плотнику стало жалко парня.
   Он любил открывать в людях неожиданные способности. И через некоторое
время  при  содействии  Плотника  портной  стал  учиться  на  воздушного
стрелка-радиста.
   Больше всех радовался успехам новичка его шеф.
   Когда    привозили   конус,    изрешеченный   пулеметами   воздушного
стрелка-радиста, Плотник хлопал перчаткой о перчатку и говорил:
   - Видали, как отделал? Узнаю Швеца: прошил, прострочил, лучше некуда!
   В начале войны лейтенант смело включил Швеца в свой экипаж.
   Зимой авиачасть срочно перебросилась на север.
   Здесь  войскам предстояло взломать сильно  укрепленный оборонительный
пояс врага на подступах к Ленинграду.
   Комсомольскому экипажу  доверили  разведать  мост,  по  которому  шло
снабжение  предмостного  укрепления,   небольшого,  но  очень  мешающего
переправам плацдарма, захваченного противником на нашем берегу реки.
   Несколько раз  мост этот объявляли разрушенным бомбежкой,  но  каждый
раз при штурме плацдарма с  того берега появлялись бронепоезда и  гасили
наступательный   порыв   пехоты,    срывая   результаты   артиллерийской
подготовки.
   Плотник слетал на объект и подивился простоте задания.
   Мост,  видимый простым глазом,  стоял  целехонек.  Его  металлические
фермы  четко  выделялись  на  фоне  ледяного  покрова  реки,   усеянного
воронками.
   Безукоризненный снимок,  мастерски сделанный с  разных  подходов,  не
требовал и расшифровки.
   - Разнесем в пух! - сказал авиационный представитель в штабе наземных
войск. - Только дайте приказ, когда отбомбить.
   И в ответ на скептические замечания добавил:
   - Не сомневайтесь, если объект вскрыт экипажем Плотника, считайте его
в кармане!  Это наш лучший воздушный разведчик. Да вот, полюбуйтесь! - и
положил перед генералами несколько фотографий, еще влажных.
   Генералы полюбовались и приказали:
   - Разбомбить сразу после артподготовки, чтоб не успели восстановить к
моменту атаки.  Очевидно,  весь секрет в быстрой ликвидации повреждений.
Наверное, где-нибудь в лесу прячут готовые фермы.
   Мост нарочно оставили целым,  чтобы создать у противника иллюзию, что
в  момент  нашего  наступления он  легко  может  перебросить к  крепости
резервы и бронепоезда, скрывающиеся в туннелях по ту сторону реки.
   На рассвете должны были заговорить орудия, а потом пойти пехота.
   Полк  бомбардировщиков вылетел сразу  после  артподготовки и  точно и
красиво трижды перекрыл мост,  выполняя заходы с  залповым бомбометанием
по звеньям.
   Плотник,  фотографируя результаты,  ясно разглядел,  как  бомбы легли
поперек моста, черные фермы взлетели вверх и упали на лед.
   Возвращаясь,  летчики увидели внизу черный ураган,  ломающий лес.  Он
шел,  свиваясь и развиваясь, то рассыпаясь на отдельные смерчи, то бушуя
сплошной стеной,  вырывая с  корнями деревья,  круша гранитные скалы.  К
небу поднимались тучи ветвей,  обломков и, как над всяким вихрем, летели
какие-то бумажки.
   - Странно, почему наши повторяют артподготовку? - удивился Плотник.
   Ему захотелось разглядеть,  откуда стреляют наши пушки.  Но  они были
так замаскированы, что не увидел.
   Длинные языки пламени, казалось, рождались в лесу произвольно, словно
какая-то дикая молния. Снег вокруг озарялся багровым отблеском.
   - Очевидно, для страховки. За огневым валом пойдет пехота, и плацдарм
будет наш, откроется путь на запад...
   Но ошибся.  Пехота, пошедшая на штурм, замешкалась в глубоком снегу и
была отбита появившимися,  откуда ни возьмись,  бронепоездами. Они могли
пройти только через мост.
   - Но мы же его обрушили! - утверждал Плотник. Я видел своими глазами.
Бомбы разнесли его в куски! Да вот, смотрите снимки!
   На фотографии ярко выделялись черные фермы,  сброшенные на лед; быки,
расколотые бомбами надвое, словно они были стеклянными, а не из гранита.
Около них уже обозначились восстановительные работы, объектив даже успел
захватить и фигурки разбегающихся людей.
   Фотографии отправили в штаб.
   Вскоре Плотника и его штурмана вызвали на командный пункт, прислав за
ними открытый вездеход.
   Это был путь сквозь ад. Вся дорога разрыта воронками от снарядов. Все
кюветы -  какое там!  - вся лесная просека забита разбитыми грузовиками,
противотанковыми пушками  и  трупами  наших  солдат.  Командный пункт  в
расчете на успех был вынесен к самому переднему краю,  и летчикам, сойдя
с машины, пришлось добираться до блиндажа ползком.
   - Ну-с,  рожденные летать, пришлось поползать? - скептически осмотрев
их взмокшие волосы, спросил генерал.
   Летчики промолчали.
   - Видели результат?
   Плотник проглотил слюну.  У  него  пересохло в  гортани,  он  не  мог
выговорить  ни  слова.   Сапожников  осунулся,  словно  похудел  в  одно
мгновение.
   - Ненужные   жертвы   -    результат   вашей   ошибки.   Вы   указали
бомбардировщикам ложный мост.  Попались на туфту, ясно? Вот полюбуйтесь,
куда отлетели куски ферм,  сделанных из дерева и фанеры и подкрашенных в
черный цвет...  Разве настоящие,  железные,  разлетаются,  как щепки?  И
падают на лед,  даже не пробив его... А лед здесь, на реке горного типа,
совсем не толст, пленка!
   Этого воздушные разведчики не знали.
   - А  фермы?  Они же сложены из кусков льда.  Как только их разбомбят,
противник тут же  складывает новые,  поливает водой,  и  -  готово дело.
Ничего не скажешь - быстрота восстановления!..
   - Разрешите  искупить...  -  шепотом  заговорил  Плотник,  потерявший
голос.
   - Не  в  этом  дело!  -  прервал  его  генерал.  -  Вы  искупите свою
оплошность,   если  найдете  настоящий  мост.  Как  хотите,  но  обязаны
доставить нам точные сведения.
   - Доставлю -  живым или мертвым!  -  сказал Плотник.  К нему вернулся
голос.
   Наутро пал туман.  К концу дня с востока подул ветерок, и, как только
развиднело, Плотник поднял в воздух свою белоснежную машину.
   К  ложному мосту подошли на бреющем и  с глубокого виража рассмотрели
свой позор.  Да,  вот они, "быки", сложенные из кусков льда, от обильной
поливки на них -  сосульки. Тускло выглядит дерево, покрашенное в черный
цвет. На металле остались бы хоть какие-нибудь вмятины после бомбежки, а
здесь   никаких.   Хорошо  постарались  "восстановители"  -   мост   как
новенький...
   Но где же настоящий?
   Плотник поднял самолет на большую высоту и  тщательно,  с  нескольких
заходов сфотографировал подозрительный участок местности, не совпадающий
с картой, которой они пользовались.
   С  карманами,  полными шоколада из  бортового пайка,  явились пилот и
штурман в  знакомую лабораторию.  Очарованные девушки проявили им пленку
особенно тщательно.  И были немало удивлены, когда офицеры обрадовались,
как мальчишки,  найдя какой-то холм, не указанный на карте, и ушли такие
счастливые, какими их девушки не видали никогда.
   На другой день Плотник снова вывел машину на ненавистный ложный мост.
Затем круто развернулся и  спикировал на стожок сена,  торчавший рядом с
загадочным холмом, не указанным на старой карте.
   Сапожников расхохотался - из стога сена посыпались солдаты.
   - Так и есть, - сказал Плотник, выйдя из пике и делая крутой вираж, -
мост спрятан  под холмом из фанеры, в ложном стогу сена прячется охрана.
Сейчас мы спикируем на холм, и зенитки...
   Он не ошибся. Сноп зенитного огня вырвался навстречу машине.
   - Ага!  Наступили на  больную  мозоль!  -  крикнул Плотник,  проделав
противозенитный маневр и уводя машину на новый заход.
   Теперь почти не было сомнений, что мост скрывается здесь.
   Плотнику хотелось убедиться в  этом не  только самому,  но и  убедить
других.  Он искал признаков, которые бы точней показали, что холм этот -
искусственное  сооружение  из  фанеры,   окрашенной  под  снег  и  умело
присыпанной снегом.
   День угасал. От деревьев и холмов ложились косые длинные тени.
   Воронье,  приваженное трупами, потянулось на ночлег. Птицы летели над
рекой,    над   незамерзающими   стремнинами,   словно   греясь   паром,
поднимающимся над кипящей водой.
   И  вдруг Плотник увидел,  что,  долетев до  заснеженного холма,  стая
воронья  не  обогнула его,  а  влетела внутрь  и  исчезла в  холме,  как
оборотни в страшной сказке.
   - Штурман,  ты видел? Они ночуют на фермах настоящего моста, закрытых
фанерой.  Птицы  нашли  теплое  местечко,  ясно!  -  радостно воскликнул
Плотник.
   Он спикировал прямо к  подножию волшебного холма и,  вырвав машину из
пике,  взревел  моторами.  И,  когда  перескочил  холм,  увидел,  что  с
противоположной стороны его выметнулось вспугнутое воронье.
   Сомнений быть не может - настоящий мост найден!
   Плотник делал  заход  за  заходом.  Сапожников с  разных  направлений
фотографировал ложный холм.
   - Внимание, истребители! - просигналил Швец.
   Фашистские истребители много  дней  не  выдавали своего  присутствия,
имея  одну  задачу  -   оберегать  мост.   Они  давно  следили  за  этим
двухмоторным скоростным бомбардировщиком,  упрямо  утюжившим воздух  над
рекой. Пока он фотографировал пустые места, они не беспокоились.
   Но   как  только  поняли,   что  бомбардировщик  фотографирует  холм,
скрывающий мост,  три истребителя мгновенно взлетели со  своего скрытого
аэродрома. Три других приготовились к взлету.
   Остальное  произошло  с  катастрофической быстротой.  Светящиеся пули
прочертили небо,  впились в облака, погасли в реке. Налетевшие "фоккеры"
били снизу,  сверху и  с  боков.  Удары пуль по  плоскостям,  по обшивке
фюзеляжа Плотник  почти  почувствовал своим  телом.  Заработали пулеметы
воздушного стрелка-радиста. Темная бесформенная тень возникла на снегу.
   "Один   задымил!    -    догадался   Плотник.    -    Молодец   Швец!
Прошил-прострочил..."
   По бронированной спинке плеснуло тяжело, как водой. "Неужели очередью
из  крупнокалиберного?"  -  подумал Плотник.  Но тогда Швец погиб?  Нет,
снова  заработала его  машинка.  Плотник резко развернулся.  Промазавший
истребитель просвистал мимо,  как камень.  Швец успел вкатить ему в  бок
длинную очередь.
   - Здорово  прострочил!  -  крикнул  в  переговорную  трубку  Плотник,
поднимая машину над лесом.
   Стрелок не отозвался. Летчик оглянулся.
   Истребитель противника врезался в  лес,  подняв снежную пыль.  Дымный
след от другого тянулся к тайному аэродрому. Третьего не было видно.
   - Отбились!  -  заликовало сердце Плотника.  -  Швец,  что с тобой? -
крикнул он громче и повернулся на сиденье.
   Мгновенно ему обожгло плечо,  раздался плеск пуль.  Они, как градины,
забились по стеклам кабины.
   Плотник взял влево,  и  впервые самолет не  послушался его.  Он резко
накренился и пошел вправо, на дым кипящей реки...
   Плотник успел только вытянуть на  отлогий берег у  самого холма,  как
раздался удар крыла о  землю,  каменный вихрь поднялся вместе со снегом,
летчик ударился о  щиток и потерял сознание.  Очнувшись,  Плотник увидел
пламя и,  собрав все силы, выполз из огня, охватившего самолет. Он хотел
броситься на помощь к товарищам,  но сумел встать только на колени. Ноги
не  слушались,  сломанные в  ступнях.  Все  тело  ныло  после  удара при
падении.
   - Сапожников! Швец! - крикнул он. - Скорей, сгорите, ребята!
   Никто  не  отозвался,  только  огонь  жадно  ворчал,  пожирая обломки
машины.
   Плотник посмотрел пристальней и  увидел  товарищей;  но  они  уже  не
видели его.
   Швец лежал ничком в стальной турели, убитый в неравном бою в воздухе,
при падении его даже не повредило.
   Острый кусок скалы,  скрытый под  снегом,  начисто срезал штурманскую
кабину. От страшного удара верхнюю половину тела Сапожникова закинуло на
крыло самолета.
   Черный дым вился под ним,  а пламя стелилось низко, не смея коснуться
бескровного лица.  Плотник не смог ни закричать, ни заплакать. Он только
склонил голову.
   И вдруг услышал величественный шум реки, прежде заглушаемый моторами.
На  коленях он  пополз к  ней.  Ноги не  слушались,  он не мог вздохнуть
полной  грудью,  разбитой при  падении;  хотелось упасть на  снег  и  не
вставать. Но воля звала к шумящей реке, словно к жизни.
   Казалось, дотащиться до нее - главное.
   И вот он у реки. Летчик осмотрел местность.
   Фанерный холм оставил над рекой темную щель,  в которую,  ища теплого
ночлега,  снова  слетались птицы.  В  стогах,  скрывавших охрану  моста,
открылись двери. Люди с оружием выбежали из них и устремились к горящему
самолету.
   Плотник смерил расстояние от  себя  до  них,  затем снова взглянул на
реку. Она рядом - до людей еще далеко.
   Тогда,  остановившись у самого края берега,  спиной к воде, он быстро
вытащил  из  кармана  большие золотые часы.  Судорожно пошарив по  борту
комбинезона,  нашел булавку,  открыл крышку и  стал  чертить булавкой по
мягкому золоту внутренней стороны картинку,  взглядывая на искусственный
холм,  на стога. Это стоило ему больших усилий. Кровавый пот струился по
бледным щекам его.
   - Сдавайся! Эй, рус, сдавайся! - кричали солдаты уже совсем близко.
   Плотник, сжав зубы, чертил, с усилием стискивая пальцы.
   Неожиданно человек в белой шапке-ушанке, скуластый, рыжебровый, вырос
перед ним и прицелился прямо в лицо.
   Плотник быстро засунул руки в  карманы и одним движением сбросил себя
в поток.
   Кипящая вода скрыла его с глаз подбежавших врагов.
   Вот все,  что случилось в этот день с экипажем Плотника. Огонь и вода
похоронили его вдали от своих.
   Прошло два  дня.  На  третий дозорный,  сидевший над  рекой,  заметил
плывущее по реке тело.
   - Летчика несет! - прошептали бойцы, увидя синий комбинезон.
   Они достали еловую ветвь с сучками,  осторожно прихватили плывущего и
подтянули к себе, опасаясь пули с того берега.
   Вынули тело неизвестного товарища и обыскали.  И в руке,  засунутой в
карман, увидели большие золотые часы.
   - "Лейтенанту  Плотнику"...  -  прочел  один  из  бойцов  и,  бережно
завернув часы в носовой платок, пополз в блиндаж заставы.
   К  вечеру  часы,   тяжелые,   еще  сыроватые,  лежали  поверх  карты,
разложенной  на  столе  начальника  штаба.  Плотник  лежал  на  снегу  у
командного блиндажа.  Он  заледенел,  весь  покрылся сверкающей звенящей
коркой,  как  броней,  при  полной  луне  каждая  льдинка в  волосах его
сверкала,  а  замерзшие глаза были открыты.  Бойцы подошли и не решились
накрыть его серой шинелью:  казалось,  он  смотрит на  далекое небо,  на
звезды...
   - Рисунок точно совпадает с изъянами на карте,  смотрите. - Начальник
штаба подал лупу командующему.  - Вот холм, которого нет на нашей карте,
вот излучина, сделанная искусственно...
   - Удивительно,  как это он  сумел нарисовать,  -  сказал командующий,
внимательно разглядывая картину на крышке часов.
   - А ведь он был когда-то не то гравером, не то учеником гравера...
   На  золоте  резкими  скупыми  штрихами изображался холм,  летящие над
рекой птицы,  самолет в  виде сломанного креста с двумя витками пламени,
два стога и  бегущие от них фигурки людей.  Скрещенные стрелки указывали
север и юг.
   - Точная работа,  -  сказал командующий. - Это про Плотника говорили,
что у него какие-то необыкновенные именные часы?
   - Да, эти часы ему подарил Ворошилов.
   Командующий посмотрел картинку, изображающую спасение Вороны.
   - Любопытно.
   Начальник штаба печально улыбнулся:
   - Плотник был шутник. Эту картинку на именных часах он изобразил сам.
   Улыбка пробежала и по лицу командующего:
   - А  молодец!  -  Он  еще  раз подержал на  ладони часы,  разглядывая
последний рисунок  Плотника.  -  Нашел  все-таки  способ  доставить свое
разведдонесение...
   И  оба  задумались,  стараясь  представить  себе,  как  и  при  каких
обстоятельствах экипаж воздушного разведчика выполнил свой долг.
   - Так  вот,  -  сказал генерал после минуты молчания,  -  приказываю:
разбомбить замаскированный мост  за  час  до  начала атаки.  Представить
экипаж комсомольцев к награде посмертно!
   - А именные часы? - спросил начальник штаба.
   - Отправьте в  авиачасть.  Они  должны храниться вместе со  знаменем,
вечно, как талисман полка.



   Если  нужно было поразить далекую,  еле  видимую цель,  никто не  мог
сделать это  лучше молодого снайпера нашей роты  -  Евгения Карелина,  а
попросту - Жени.
   Это  он  снял  с   одного  выстрела  "фрица  с  длинными  глазами"  -
фашистского наблюдателя,  который разглядывал Ленинград,  устроившись на
маковке заводской трубы.  Фашист так и  свалился в трубу,  только стекла
бинокля сверкнули...
   Женя умел выбирать цель и  днем и  ночью.  И  позиции находил в самых
неожиданных местах: то затаится в болоте и снимет немецкого наблюдателя;
то заберется на вершину заводской трубы,  избитой снарядами до того, что
она  вот-вот рухнет,  и  выцелит оттуда офицера,  вышедшего из  блиндажа
прогуляться по свежему воздуху.
   - Здорово у тебя получается! - завидовали иные бойцы.
   А Карелин отвечал:
   - По  науке.  Я траекторию учитываю.  Могу попасть даже в  невидимого
фрица.
   И  аккуратно  протирал  кусочком  замши  стекло  оптического прицела.
Винтовку он берег и  холил,  как скрипку.  Носил ее в чехле.  Когда Женя
выходил на  снайперскую охоту,  его  охранял автоматчик.  Берегли у  нас
знатного снайпера.
   Напарника ему дали надежного, уроженца Сибири, по фамилии Прошин.
   Командир сказал ему:
   - Сам погибай, а снайпера сохраняй!
   - Будьте надежны! - ответил Прошин.
   И  охранял на  совесть.  При выходе снайпера первым выползал вперед и
оберегал выбранную Карелиным позицию, а при уходе прикрывал с тыла.
   Однажды он сказал Карелину:
   - Молодой ты,  Женя,  а хитрый:  сколько прикончил фрицев,  а сам жив
остаешься. Наверное, жизнь свою очень любишь.
   - Люблю,  -  не смутившись, ответил Карелин. - Жизнь мне очень нужна.
Длинная-длинная, до седых волос...
   - Это зачем же такая?
   - Я   должен  за  свою  жизнь  вывести  под  Ленинградом  грушу-дюшес
"карелинку" и  виноград "северный карелинский".  Друзьям детства обещал,
когда еще пионером был.
   - Ага,  - догадался Прошин, - так это ты для того у командира отпуска
зарабатываешь,  чтобы с  лопатой в  Летнем саду повозиться?  Знаю.  Наши
солдаты видели тебя у мраморных фигур.
   - Нет,  это я не для того. Чтобы спасти от обстрела мраморные статуи,
ленинградцы решили  их  закопать в  землю.  А  мы  их  опавшими листьями
укрывали, чтобы землей не поцарапать.
   - Ишь ты,  какой заботливый!  - сказал Прошин, по-отечески обняв Женю
за  плечи.  -  Ничего,  не  бывать врагу в  городе.  По его улицам Ленин
ходил... Здесь нам каждый камень дорог.
   Подружились они крепко и за время обороны Ленинграда врагов поубивали
немало.
   Наступил день  прорыва блокады.  Бойцы  чувствовали подготовку нашего
удара и ожидали его, как праздника.
   Пехотинцам ставилась задача:  с  первого броска  достигнуть вражеских
артиллерийских позиций.
   После ураганной артиллерийской подготовки,  в которой приняли участие
и грозные броненосцы, стоящие на Неве, бросилась вперед наша пехота.
   Обгоняя товарищей, неслись на лыжах Карелин и Прошин.
   Жене хотелось во  что бы то ни стало достигнуть первым артиллерийских
позиций на  Вороньей горе.  Там  стояли батареи тяжелых орудий,  которые
вели обстрел Ленинграда.
   Вот с ними-то и хотел Женя посчитаться.
   Он  знал  тут  все  ходы и  выходы.  По  долинке ручья,  по  канавке,
окружающей старинный парк,  незаметный в белом халате, проскользнул он в
парк, а за ним и Прошин, также на лыжах.
   И только они выбрались на опушку - увидели, как из мелкого кустарника
поднимаются к небу стволы орудий, выше деревьев.
   Лафеты их передвигались по кругу,  громоздкие, как тендеры паровозов.
Замки орудий открывались, как дверцы паровозных топок.
   Эти дальнобойные пушки недавно прибыли с  заводов Круппа,  из глубины
Германии.  Гитлер  хвастался,  что  разрушит Ленинград при  помощи  этих
стальных чудовищ.
   Вот  они  готовятся  к  стрельбе.  Белый  брезент,  прикрывавший гору
снарядов,  был  раскрыт.  Солдаты подкатывали вагонетки со  снарядами по
рельсам узкоколейки.  Заряжающие поднимали снаряды лебедками.  Наводчики
крутили  штурвалы,  и  пушки  медленно поднимали дула  к  небу.  Офицер,
поблескивая очками, торопливо выкрикивал приказания. Позади батареи глу-
хо ворчали большие крытые грузовики.
   Карелин понял,  что гитлеровцы, перед тем как удрать, хотят выпустить
по городу весь запас снарядов.
   - Прошин,  друг,  не позволим!  -  прошептал он,  схватив товарища за
руку.
   - Да что ты, Женя! Что же мы сделаем вдвоем?
   И автоматчик оглянулся, далеко ли рота. Далековато...
   Позади слышался гранатный бой у решетки дудергофского парка.
   - Ишь ты, как мы вырвались вперед! Что же делать-то?
   Но Карелин знал что.  Как кошка, вскарабкался он на дерево и, положив
винтовку на сучья, открыл снайперский огонь по орудийной прислуге.
   Выстрел,  другой,  третий -  и каждая пуля в цель. Заряжающий опустил
рукоятку лебедки.  Снаряд ткнулся в снег,  придавив подвозчика. Наводчик
ткнулся головой в лафет. Офицер сел, взмахнув руками.
   Прошин,  стоя за деревом,  считал пустые гильзы, сыпавшиеся с дерева,
как ореховые скорлупки, и шептал:
   - Ага, вот оно как, вот...
   Но  вдруг  заметил  опасность.  Стволы  нескольких  орудий  перестали
подниматься к зениту,  а стали медленно опускаться.  Ниже,  ниже, словно
высматривая, кто притаился тут, на опушке парка.
   Вот  один  ствол  уставился прямо на  самого Прошина,  так,  что  его
покоробило.
   - Женя,  -  закричал он,  -  слезай!  Сейчас они нас прямой наводкой!
Женя!..
   Но Карелин не слушал.  Зарядив новую обойму,  он стрелял, все ускоряя
огонь.  Среди пуль попались бронебойные и  зажигательные.  Бронебойные с
визгом ударялись о сталь лафетов, зажигательная подожгла грузовик.
   На  батарее  возникла паника.  Солдаты бежали  к  грузовикам,  бросая
орудия,  офицеры прятались за  укрытия.  По несколько орудий нацелили па
опушку парка,  откуда велся меткий огонь. Фашисты вообразили, что опушка
парка уже захвачена многочисленной русской пехотой.
   - Женя, приказываю - слезай! Я за тебя отвечаю! Пропадешь...
   - Не мешай! Погоди...
   - Женя, вперед! А то накроют!
   Но Карелин уже не слушал,  что кричал ему Прошин снизу И залп орудий,
направленных на опушку парка,  застал его в разгаре боя. Тяжелые снаряды
вспахали землю, подняли вверх камни, решетку парка, деревья.
   Всю  местность  заволокло  желтым  дымом.  Разрывы  прогрохотали так,
словно здесь взорвался артиллерийский склад.
   Разбежавшиеся  было  фашисты  решили,  что  с  русскими  пехотинцами,
захватившими опушку парка, покончено, и стали возвращаться к орудиям.
   Но в  это время из дымного облака,  в котором еще крутились,  оседая,
какие-то  бумаги,  ветки  деревьев и  окопное  тряпье,  поднятое вихрями
разрывов, послышался хриплый крик:
   - Ур-ра!..
   По  лафетам  зацокали  пули.   А  перед  фашистами  появился  русский
пехотинец.  Простоволосый,  без каски,  в  разодранном белом халате,  он
бежал на батарею,  прижав к  груди автомат.  Строчил из него,  рассеивая
пули веером, и неумолчно кричал "ура".
   Фашистам показалось,  что за ним бегут цепи русской пехоты. И, увидев
первого грозного вестника наступающих,  они бросили вагонетки,  снаряды,
пушки и кинулись по машинам.
   Через минуту Прошин был уже на  батарее хозяином.  Забравшись на гору
снарядов, он размахивал автоматом над головой и призывал:
   - Карелин, ко мне!
   Но Женя не откликался. Что случилось с ним?
   На  батарею  уже  бежали  наши  подоспевшие  бойцы.  Все  пушки  были
захвачены целыми.
   Прошин вернулся на перепаханную снарядами опушку парка.
   Долго,  хлопотливо разбирал он  груды  ветвей,  поднимал расщепленные
стволы, все искал товарища. И наконец нашел его мертвое тело.
   Карелин  погиб,   спасая  свой  родной  Ленинград.  Но  винтовка  его
сохранилась.  Без  единой царапины.  Была  еще  тепла  от  выстрелов,  и
оптический прицел поблескивал.
   Прошин вынес тело снайпера и  старательно уложил на  видное место,  а
сам побежал догонять роту - бой не ждал.
   Он захватил с собой его винтовку. И до вечера носил за спиной. Только
к ночи опомнился у какого-то костра и затосковал о Жене,  как о погибшем
сыне.
   Бойцы видели,  как  он  взял  и  руки снайперскую винтовку Карелина и
долго  смотрел  на   нее.   Потом  вздохнул,   подошел  к   командиру  и
отрапортовал:
   - Виноват, не уберег Карелина... Примите оружие.
   Командир посмотрел на него, подумал и, отстранив винтовку, сказал:
   - Не смогли уберечь - сумейте заменить товарища. Ведь вы, сибиряки, -
стрелки!
   - Спасибо!  -  сказал  с  чувством  Прошин.  -  Постараюсь  заслужить
подарок. Будьте надежны - заиграет в моих руках.
   И заиграла.
   Стрелял из  нее  Прошин отлично и,  когда ушел в  тыл  после ранения,
передал отличному снайперу - Жильцову. А после него она была у Матвеева.
Так и дошла, как эстафета, до самого Берлина.
   И  каждый,  кто принимал ее  как почетное оружие,  становился на одно
колено,   целовал  ложу,   всю   исчерченную  насечками  по   количеству
истребленных фашистов,  и  давал клятву воевать так  же,  как  воевал ее
первый хозяин - Евгений Карелин.
   Так дожила она до  победы.  А  сейчас стоит рядом со  знаменем полка.
Ветераны зовут ее ласково "карелинка".
   Молодым солдатам, пришедшим в полк, всегда рассказывают ее историю.
   А тем, кто отличится в учебе, дают сделать из нее почетный выстрел.



   "Тра-та-та, та-та!" И снова: Тра-та, та-та!"
   Алеша улыбнулся, заслышав призывные звуки серебряной трубы, и очнулся
от боли -  треснули губы.  От недоедания у него так пересохла кожа,  что
нельзя было смеяться. Но как же не радоваться, заслышав пионерский горн,
играющий побудку.  Значит, еще одна блокадная ночь прошла. Живы пионеры.
Жив горнист, посланный в утренний обход!
   Это  трубит Вася  -  коренастый,  крепенький мальчишка из  пригорода,
захваченного фашистами. Перед тем как слечь Алеша передал ему свой пост.
И  счастлив,  что  горн попал в  надежные руки.  Каждое утро бесстрашный
паренек ходит от дома к дому, из двора во двор, не боясь ни бомбежки, ни
обстрела.  И  трубит,  трубит,  призывая ребят Ленинграда к  стойкости и
геройству.
   В  осажденном городе  самое  опасное быть  мальчишкой.  Не  бойцом на
передовой,  не  пожарником на  крыше,  даже не  моряком на "Марате",  на
который сыплется больше всего бомб, а именно мальчиком-подростком.
   Солдаты  умирают  в  бою,   дорого  отдав  свою  жизнь,  а  мальчиков
Ленинграда выкашивает голод,  как  траву...  И,  хотя  хлебный паек  они
получают наравне с  солдатами,  им трудней.  Беда в  том,  что организмы
детей растут.  И  от нехватки пищи начинают пожирать сами себя.  Вначале
жировые  запасы,  затем  клетки  тела.  Мускулы слабеют,  мясо  начинает
отставать от костей. Наступает сонливость, неподвижность и вечный сон...
   Алеше нельзя умирать.  Он  должен бороться со  смертью,  как  боец  с
врагом! И победить, чтобы потом встать в строй. Если не будут выживать и
подрастать мальчики, кто потом станет на смену погибшим бойцам?
   Прежде всего надо  пересилить скованность,  безразличие,  усталость и
двинуть хотя бы рукой. Если горнист может поднять горн к губам - значит,
и я могу двинуть рукой.
   Алеша заставил себя пошевелиться,  подняться,  подтянуться и нащупать
галстук.  Теперь он  не  снимал его даже ночью.  Не  только потому,  что
трудно было  развязывать затянувшийся узел.  Зачем?  Давно все  спали не
раздеваясь.  Он решил не снимать потому,  что опасался: а вдруг, если он
умрет,  мама забудет повязать и  его похоронят без красного галстука.  А
главное -  с  частицей красного знамени на  груди  ему  как-то  надежней
чувствовать себя бойцом.
   Он прислушивается, не гудят ли самолеты. Нет, наверно, опять морозный
туман.  Это хорошо,  в туман фашисты не летают. Не станет надрывать душу
сирена воздушной тревоги.  За  себя он не боялся,  боязно было за людей,
которым ничем не мог помочь.  Ни поддержать старых на узкой лестнице, ни
помочь малышам.
   Сам лежал обессиленный,  как боец,  раненный на ничьей земле. Ни тебе
фашистов, ни наших. Лежишь один и подняться не можешь.
   Но  ведь  подняться  надо!   Мама  говорила,   главное  -   движение,
обязательно движение.  Немного,  чтобы не растрачивать напрасно сил,  но
двигаться надо.
   И  прежде всего умыться.  Уходя,  она  всегда оставляет рядом миску с
водой,  губку  и  полотенце.  Проведешь мокрой  губкой по  лицу,  и  оно
становится  легче,   потому  что  с  него  смывается  известковая  пыль,
налетевшая от  разрывов бомб  и  снарядов.  И  копоть от  коптилки и  от
железной печки.  Ее  поставил Антон Петрович,  их  сосед по квартире,  в
комнату которого они перебрались из  своей,  потому что в  ней воздушной
волной высадило рамы.
   Да,  неумытое лицо гораздо тяжелее.  Оно больше давит на подушку,  не
дает поднять головы. Алеша с напряжением всех сил достает все-таки губку
и снимает с лица тяжесть пыли и копоти.
   Глаза открылись! Ого, уже веселей.
   Теперь надо встать, чтобы поесть. Мама говорит: есть лежа - последнее
дело. Надо обязательно сидя за столом. И чтобы стол был накрыт: тарелки,
ложки, вилки, все, как полагается. Чтобы фашисты не чванились, будто они
загнали нас в пещерный век,  заставили потерять человеческий облик. Нет,
мы и обедаем по-людски!
   Правда,  совсем недавно пришлось ему есть не  по-людски.  Но  это был
особый случай, когда он уже не поднимался, а мама все-таки подняла его!
   Алеша очень отощал.  В  те  дни даже по  рабочим и  детским карточкам
ничего не  давали.  Но женщин,  работающих в  оборонном цехе,  там,  где
снаряжают противотанковые мины и гранаты, на счастье, кормили не супом и
не теплой болтушкой, которую с собой не возьмешь, а кашей.
   Все  матери стремятся что-нибудь да  унести с  собой детям,  а  этого
нельзя делать.  Ведь  если они  ослабнут,  кто  же  тогда будет снабжать
оружием бойцов?  Для  того им  и  дополнительное питание,  чтобы руки не
слабели, чтобы побольше гранат и мин делали.
   Поэтому мастера, выдавая женщинам добавочную пищу, просят: "Все ешьте
здесь, ничего с собой".
   И  все жидкое приходилось съедать,  суп не вынесешь из цеха.  Смотрят
строго,  ни  в  какую посудку не  отольешь.  А  вот  каша -  это  другой
разговор.  Маме повезло,  что кормили не в  обеденный перерыв,  а  перед
концом смены.  Походная кухня запоздала,  попав под обстрел, кашевар был
ранен. Каша захолодала, не разварилась, была комковата.
   Мама  просто вся  просветлела,  душа заиграла,  когда подумала:  "Ну,
теперь-то я Алика угощу!"
   Несколько комков съела,  а остальные за щеку заложила. И так принесла
домой во рту. Приложила губы к губам и давай кормить Алешу.
   Он  уже не  мог жевать:  обессилел.  Но она его заставила.  Проглотив
немного теплой каши,  он оживился,  даже поднялся и сел в постели.  Мама
все целовала его и говорила:
   - Вот мы и как птички! Так голубки кормят птенцов! Из клюва в клювик!
Из клюва в клювик!
   И они смеялись.  Смеялись! И говорили, что, сколько будут жить, этого
не забудут! Всем, всем будут рассказывать, как сказку, после войны.
   Но  теперь-то  он  не  так  слаб,  он  и  без  маминой помощи  сможет
подняться.  Теперь ему помогает чеснок.  Ой, какая это была удивительная
находка.  В  своей  собственной квартире,  обысканной,  переисканной,  в
которой ничего-ничего съедобного не осталось,  даже засахаренной плесени
на  старой невымытой банке  из-под  варенья,  даже  яичной скорлупы.  Вы
знаете,  что в скорлупе есть питательность? Не только присохнувшая к ней
пленочка,  но и сама скорлупа полезна. Это не просто кусочек извести. Ее
можно истолочь и посыпать, как соль, на хлеб.
   Переселяясь в  комнату Антона Петровича,  искали в кухне сковородник,
еще раз заглянули за плиту и  увидели там головку чеснока.  Как она туда
завалилась,  когда? Вначале глазам не поверили. Голодающим часто видятся
разные разности съедобные. Но это оказался настоящий, а не привидевшийся
чеснок.  Целая головка.  А вы знаете, сколько в ней долечек! Посчитайте.
Если есть каждый день по одной на двоих, хватит на полмесяца!
   Но чеснок нельзя есть просто так, его надо натирать на кусочек хлеба.
Тогда  самый  черствый,  самый  сырой  и  непропеченный хлеб  становится
похожим на копченую колбасу!
   И  как же они с  мамой берегли эту находку!  Чтобы и  не высохла и не
подмерзла ни одна долька.  И сколько времени прошло,  а еще держится!  И
вот сегодня Алеша будет есть хлеб, натертый чесноком.
   И угостит Антона Петровича.  Не чесноком,  конечно,  а только запахом
чеснока.  Антон Петрович ни  за  что другого угощения не примет.  Только
проведет долечкой по кусочку хлеба и скажет, зажмурившись: "Ох, вкусно!"
   Что-то  он  долго не возвращается с  дежурства?  Заслышав его тяжелые
шаги,  Алеша,  собрав  все  силы,  поторопился  было  встать,  чтобы  не
услышать:  "Ай,  как ты залежался,  лежебока,  я,  старый, уже в очереди
постоял и твой хлебный паек получил, вот, пожалуйста, а ты, молодой, все
лежишь?"
   Как хорошо,  что он есть и  живет вот здесь рядом,  за шкафом.  С ним
легче,  когда он  приходит с  дежурства и  спит днем,  можно слышать его
дыхание.  С ним надежней и ночью,  когда знаешь,  что, пока ты спишь, он
бодрствует на  чердаке,  на  крыше,  не  дает поджечь дом зажигалками...
Сколько их потушил он - и числа нет!
   "Хватаю их вот этими старинными щипцами от камина и в ящик с песком -
раз!"
   До войны он был уже седой,  но с розовыми щеками.  А теперь от голода
стал совсем белый и  как бы  прозрачный.  Мама говорит:  "И  в  чем душа
держится".  Но душа у него крепкая и хорошо держится. Когда ему особенно
тяжело, он "питает" ее "пищей духовной". Читает вслух стихи.

   Красуйся град Петра и стой,
   Неколебимо, как Россия...

   Много книг сожгли они в  печке,  но Пушкиным он не жертвует даже ради
тепла...  Много,  много строк запомнил Алеша из  того,  что читает вслух
Антон Петрович...
   И он все же пришел.  И был сегодня даже не белым,  а синеватым.  И не
разделся и  не лег спать,  приговаривая:  "А я  сегодня еще шесть штучек
погасил... Дивная ночка была... Ни одного пожара".
   Антон Петрович не  пожурил Алешу за лежебокость,  он взял его руку и,
вложив в нее бумажные пакетики, сказал:
   - Сохрани это, мальчик, до весны... Здесь семена...
   - Хорошо, - сказал Алеша, - конечно...
   - Вот тут твой паек и  мой,  вы  его тоже ешьте...  Меня на дежурстве
кормили... да, да...
   - А вы куда, дядя Тоша?
   - Я далеко,  в пригород...  Туда, где у моих родственников полная яма
картошки  со  своего  огорода...   Ждите  меня,   обязательно  ждите,  я
много-много принесу, сколько донесу...
   Алеша закрыл глаза,  представив себе яму,  полную картошки, о которой
так много рассказывал Антон Петрович...
   "Надо дотерпеть только до весны,  когда открывают картофельные ямы...
Вот  оттает земля,  иначе не  вскроешь мерзлую...  Мы  возьмем заспинные
мешки и пойдем!"
   Это была мечта, которой они жили все втроем...
   До весны еще так далеко...  Но,  наверно, Антон Петрович нашел способ
вскрыть мерзлую землю...  Картошки так хочется! Но почему же он не зовет
меня с собой?  Разве я так уж слаб?  Да,  если не зовет, значит, я очень
слаб...
   Все эти мысли вились в  голове Алеши,  в  то время как старик ласково
гладил  его  волосы,  прежде  волнистые,  а  теперь посекшиеся,  ставшие
жесткими и ломкими...
   Алеша задремал под эту ласку и не слышал, как Антон Петрович ушел.
   Очнувшись, он ощутил что-то зажатое в руке, вспомнил, что это семена.
И   стал  разглядывать  красиво  нарисованные  на   пакетиках  луковицы,
морковки, свеклы... Ой, а ведь семена съедобны.
   Но нет,  не станет их есть,  хотя их можно было жевать. И черненькие,
островатые семечки лука,  и  похожие на просинки семечки салата,  и даже
угловатые, сморщенные семена свеклы. В них много питательного.
   Конечно, если бы их было много, а то щепоточка. А вот если их посеять
и  вырастить,  это же будет целая гора.  А  вырастить есть где,  столько
вокруг скверов и дворов. Ого, только копай да сажай!
   Пионеры  уже   взяли  на   учет  будущие  огородные  площади  и   все
спланировали, где что сажать и сеять.
   Важно дождаться весны,  а  уж там-то мы проживем!  И  другим поможем.
Надо жить.  Если не  будет мальчишек,  кто же будет копать грядки.  Надо
проявить силу воли и не сжевать эти чудесные семена.
   Есть же  в  Ленинграде люди,  которые хранят знаменитую на  весь мир,
собранную за  долгие  годы  русскими  учеными  коллекцию семян  пшеницы.
Тысячи  сортов.  Начиная  с  тех,  что  обнаружили в  гробницах фараонов
Древнего Египта, до тех, что нашел академик Вавилов в неприступных горах
Памира.
   Там  их  не  горстки,  а  килограммы,  центнеры,  тонны -  пакетиков,
пакетов,  мешочков,  мешков...  И все целы.  Их стерегут для науки,  для
будущего люди, умирающие от голода. И не жуют, как крысы. Нет, это люди,
они не сдаются.  Про их стойкость так хорошо рассказывал Антон Петрович.
А какие же там,  наверно, хорошие, крупные зерна! Однажды маме на заводе
выдали горсть ячменя за ударный труд.  Ой, как же они взволновались, как
его есть.  Нельзя же так сразу.  Сжевать, и все. Дикость какая! Ячменные
зерна  вначале поджарили,  потом  смололи на  кофейной мельнице и  целую
неделю заваривали и пили как кофе!
   Что же это за прелесть,  когда пьешь не пустой кипяток,  а заваренный
хоть чем-нибудь!
   Но это все в прошлом, это было еще тогда, когда Алик сам сбегал и сам
поднимался по лестнице.  И даже тогда,  когда его стала вносить мама.  А
потом она  сказала:  "У  меня нет  сил поднять тебя".  И  Алеша перестал
выходить на улицу. Вот тогда пришлось сдать горн другому пионеру.
   "Тра-та-та! Та-та!" Горнист все еще ходит, трубит. Пионерская побудка
доносится в разбитые окна.
   "Горнист жив, и я буду жить!"
   Алеша  готов встать и  сесть за  стол  завтракать.  Там  на  тарелке,
накрытой чистой салфеткой,  лежит ломтик хлеба,  уже  натертый чесноком.
Мама убирает оставшиеся дольки, смешная, не верит в его силу воли!
   Чудачка,  он же знает,  где спрятан чеснок,  и  может достать в любую
минуту. Но он стойкий, никогда не съест свою порцию хлеба просто так, не
проглотит жадно кусками,  а сделает все, как велит мама. Нальет горячего
чаю из термоса,  оставшегося в память от папы.  Добавит туда одну чайную
ложку, одну, вареньевой воды. Есть у них такая. Они налили воду в старую
банку от варенья,  которую забыли когда-то вымыть, и получился душистый,
пахнущий клубникой настой. Вот если его влить в кипяток одну лишь чайную
ложечку, это уже будет не просто кипяток, а чай с клубничным вареньем!
   Все это Алеша представил себе и опять чуть не улыбнулся, но вспомнил,
что от улыбки у него трескаются и кровоточат губы, и сдержался.
   Вставать было нужно,  но  так  не  хотелось,  угревшись под одеялом и
шубами, лежал бы и лежал весь день, но у него есть священная обязанность
- заготовка дров.  До  прихода мамы он  должен заправить печку.  Это  их
праздник -  затопить и  смотреть,  как играет пламя.  Усевшись рядышком,
подставлять огню руки, лица, мечтать о весеннем солнце.
   С  напряжением всех сил  Алеша выбрался из-под  шуб  и  одеял и  стал
завтракать.  Медленно-медленно жевал  тоненький ломтик хлеба,  пахнувший
копченой колбасой, запивая чаем.
   Потом стал трудиться.  Это необходимо:  без труда человек вянет,  как
трава без солнца, говорит мама.
   Трудиться ему очень трудно. И, хотя топор не тяжел, рубка дров дается
нелегко.  Мама приносит обломки старинных стульев,  кресел,  кроватей из
разбомбленных домов.
   Горят они здорово,  с треском,  но крепки,  как железные.  Попотеешь,
пока изрубишь.
   Этой работы хватило бы до прихода мамы,  но Алеша разделяет ее на два
приема.   Потому  что   ему  нужно  еще  позаниматься,   выучить  уроки.
Ленинградские ребята  решили  не  бросать ученья ни  за  что!  "Пусть не
думают фашисты,  будто  они  заставят нас  вырасти неучами в  осаде.  Не
поддадимся!"
   Кто не  мог ходить в  подвал,  где были классы с  партами,  с  черной
доской,  тому уроки задавали на дом. И учительница через день, через два
обходила таких ослабевших ребят...
   Что-то ее давно нет. Но она придет же когда-нибудь, и Алеше будет чем
отчитаться. В последний приход она задала урок на неделю!
   Разогрев подмерзнувшие чернила,  Алеша  переписывает набело  диктант,
который он научился сам себе диктовать.
   И вдруг его подбрасывает далекий подземный толчок,  почти незаметный.
Но он-то знает,  что это начинается обстрел. Это ударило тяжелое орудие,
установленное немцами где-то за Пулковскими высотами.
   Нарастает тугой свист,  от  которого из  рамы вываливается заткнувшая
пролет окна подушка.
   Разрыв позади дома сотрясает стены, жалобно звенят уцелевшие стекла.
   Снова подземный толчок,  и снова тугой свист.  И еще,  и еще. Снаряды
летят вразброс, разрывы справа, слева. Не поймешь, куда целятся.
   - Дураки!   Дураки!   -   сквозь  стиснутые  зубы  ругает  фашистских
артиллеристов Алеша.  -  Куда палят? Наши солдаты, пулеметы, пушки - все
на окраинах.  В центре города ничего военного нет...  Ну и пусть,  пусть
тратят зря снаряды, дураки!
   Вот где-то  особенно близко грохнуло.  Окна застелило дымом.  Хочется
посмотреть, что загорелось. Алеша подтягивается на подоконник. Горит дом
напротив через улицу, хороший, красивый, с колоннами...
   - Дураки! Дураки!
   Может  быть,  потушат?  Хочется посмотреть дольше,  но  снова далекий
подземный толчок, и он сползает с подоконника. От близкого разрыва могут
попасть в глаза осколки стекла. А глаза ему пригодятся, чтобы смотреть в
оптический прицел винтовки, а не зря глазеть из любопытства. Не имеет он
права рисковать глазами будущего снайпера.
   Алеша заставляет себя  отвернуться к  стене,  на  которой играют тени
пожара...
   Разрыв где-то  далеко...  Но следующий может быть и  в  их доме.  Ему
становится страшно при мысли, что вернется мама, а на месте дома - груды
развалин...  Вдруг доносится звук,  от которого сразу теплеет на сердце.
Он похож на успокаивающее гуденье пчелиного улья.
   - Ура!  -  шепотом кричит Алеша,  у него что-то сел голос в последние
дни. - Ура, пошли штурмовички! Они вам дадут жару!
   Штурмовиков еле слышно за  дальностью расстояния,  но  Алеша,  закрыв
глаза,  воображает,  как  наши  летчики пикируют на  фашистскую батарею,
ведущую  огонь.  Как  гитлеровские  артиллеристы  разбегаются  и  падают
побитые...
   Когда-то  он  любил  рисовать такие картины цветными карандашами,  но
теперь сил нет, и он рисует эту картину мысленно. И шепчет:
   - И это еще не все, вам еще ночью "подсыплет" за нас за всех "Марат"!
   Он знает,  что матросы-наблюдатели,  живые глаза броненосца, стоящего
на  Неве,  притаившись у  ничьей  земли,  высматривают позиции  немецких
батарей, замечают и засекают их по выстрелам.
   А  ночью  медленно,   тихо  разворачивается  башня  главного  калибра
"Марата",  громадные орудия нацеливаются по указанным точкам и  -  бамм,
бамм!  - грохают, грохают. И весь город содрогается от радостного гнева.
Ага,  достается и  вам,  фашисты!  От  таких снарядов ни один блиндаж не
спасет. Главный калибр не шутка!
   Днем  "Марат" притворяется мертвым.  Вчера  его  беспрерывно бомбили.
Эскадрилья за  эскадрильей пикировала на  линкор  и  сыпала  бомбы,  как
мусор.  Алеша видел их поток простым глазом.  На палубе все кипело,  как
будто  извергались вулканы.  Когда корабль окутался черным дымом,  немцы
бросили бомбежку, решив, что все кончено.
   Но Алеша знал,  что маратовцы перехитрили врагов,  напустив дыму.  Их
бомбы  линкору что  орехи.  Потому  что  поверх палубы матросы настелили
много слоев броневых плит,  заготовленных для постройки военных кораблей
на балтийской судоверфи.
   Бомбы,   попадая   в   них,   сбрасывают  разрывами  несколько  слоев
бронелистов,  как  чешую.  Ночью матросы их  снова положат на  место,  и
все...
   Гитлеровцы радуются,  что разбомбили линкор,  а корабль хитро дремлет
весь день, а ночью как проснется да как загрохочет!..
   Вот и  этой ночью он  им даст!  И  радость отмщения бодрит Алешу.  Он
потирает руки, бормоча:
   - Вам попадет, попадет, дураки!
   От  сильных переживаний вдруг очень хочется есть.  Так  хочется,  что
кружится голова и он валится на пол и падает мягко,  как ватный. И долго
лежит в забытьи.
   "Тра-та-та-та!   Тра-та!  Тра-та!"  -  пробуждают  его  звуки  горна.
Оказывается, это уже новое утро. И он проспал от слабости целые сутки. И
чуть не умер во сне!  Но жив скуластый паренек,  к  которому перешел его
горн, - значит, и он будет жить!
   Алеша приподнимает голову,  потом,  опираясь на руки, встает и идет к
столу,  где ждет его недоделанный урок.  Надо заниматься,  надо учиться,
отставать  нам  нельзя,  мы  ленинградцы.  Надо  собраться с  силами.  И
настроить мысли на занятия.  Собрались же с силами ребята, которых повел
горнист помогать пострадавшим от обстрела.
   Ах,  какой же это отличный парень из пригородного колхоза,  сколько в
нем жизни, это какой-то бессмертный горнист.
   Алеша даже загадал: "Если каждое утро он будет играть побудку, я буду
жить!"
   Вот  и  вечер наполнил комнату синим светом.  Пора  опустить тяжелые,
плотные шторы и  зажечь лампочку-коптилку.  В  темноте нехорошо.  Страхи
ползут какие-то. Маленький огонек, а все же с ним веселей.
   Главное, не застыть, не перестать двигаться, пока не придет мама. Она
потормошит, потискает немного.
   С мамой ночь не страшна.  Главное, пережить то время, когда остаешься
один, без нее.
   Прошел еще один день осады. И Алеша остался жив. Темнеет быстро. Лишь
на западе зловеще багровеет полоса заката.
   И вдруг в этой багровой полосе возникают черные силуэты птиц.  Стаями
тянут они к городу, воронье... в них есть что-то мертвое, потому что они
не машут крыльями... Это фашистские стервятники...
   Куда же летят они? Тянут к Неве...
   Один  за  другим пикируют с  высоты и  опять,  опять  клюют  и  клюют
"Марат".
   Воздух сотрясается от взрывов,  и снова из окна вываливается подушка,
которую, не помнит когда и как, поставил на место Алеша.
   - Ничего у вас не выйдет,  дураки, дураки, - шепчет он, отворачиваясь
от  окна,  не в  силах глядеть на зловещую картину бомбежки.  -  Значит,
досадил он вам ночью... Постойте, вот стемнеет, наша возьмет!
   И спускает тяжелую штору.
   В  комнате во  всех углах сгущается тьма,  только над  столом желтый,
теплый огонек коптилки.  И  рядом  стриженая голова мальчика.  Беззвучно
движутся его губы,  он шепчет сам себе диктант.  Он занимается.  Если не
придет учительница, тогда мама проверит уроки и задаст новые.
   Вот она идет!  Это ее  шаги!  Он  научился различать их издалека,  на
самых первых ступенях лестницы!  Она три раза останавливается, на каждой
площадке,  ей нужно отдыхать. А может быть, она дает ему время подняться
из-за  стола,  затем  двинуться навстречу и  помочь  открыть забухшую от
сырости дверь квартиры.
   Когда мама  тянет к  себе,  а  он  подталкивает к  ней,  пусть слабо,
чуть-чуть, она уже чувствует, что он здесь, жив! И это такая радость!
   Бывает,  что от слабости не может толкнуть дверь,  тогда он просто на
нее валится, и дверь поддается. И ликует, что дождался мамы, не поддался
смерти!
   Но сегодня он что-то очень слаб. И у него не хватает сил, не может он
толкнуть дверь и сползает к порогу...
   И  в  это время дверь открывается и к нему навстречу падает мама.  Ее
одежда пахнет морозом и  дымом.  Ее  лицо черно от  копоти.  Пряди волос
слиплись. И губы черствы. Но он целует, целует их, хотя ему больно...
   И вдруг понимает, что это не его мама... Это чья-то чужая. Хотя у нее
такие же ввалившиеся глаза.  И из них так же, как у мамы, текут слезы. И
она шепчет те же слова, что мама:
   - Ты жив? Ты цел? Зайчонок!
   Ему хочется сказать,  что она,  очевидно,  ошиблась подъездом.  И  он
совсем не ее "зайчонок". Но чужая мама, схватив его в объятия и усаживая
на стул, сама говорит:
   - Вижу,  занавешено наше окошко даже днем...  значит,  никого в живых
уже нет.  И  вдруг смотрю -  щелочка и в нее кто-то смотрит...  Ах,  как
бросилась я вверх по лестнице,  откуда и силы взялись! Подумала, а вдруг
это мой...  А  у  тебя что,  никого не осталось тоже?  Ты один?  На вот,
маленький Кушай!
   И сует ему в рот что-то липкое.
   - Это питательно.  Это я  своему несла...  А его нет.  И дома нет,  и
ничего нет... развалины. А уходила - все еще было.. и дом и он... Ну, ты
кушай,  кушай...  Да ты что, разучился есть? Давно один? Ослаб совсем...
даже шторку не задернул.. Смотрю - свет горит... И вот я на этот свет...
Ты кушай, кушай, ты должен есть, чтобы жить!
   Алеша машинально ест. Согревается идущим от нее теплом и засыпает.
   Возможно,  это ему приснилось...  Но,  проснувшись еще раз от  звуков
горна,  Алеша обнаруживает у себя под боком сверток с едой.  От него так
необыкновенно пахнет,  что Алеша находит его сразу. Развертывает - и что
же там:  хлеб,  намазанный повидлом!  Это так вкусно...  И его зубы сами
впиваются...  Но  тут  его  останавливает мысль:  "Это не  мое...  Здесь
какая-то ошибка!"
   Но зубы уже нельзя остановить.  Они жуют,  жуют и  заставляют глотать
прожеванное...
   Наверно,  Алеша уже  был  так  плох,  весь организм его был на  таком
крайнем пределе,  что не съесть этот хлеб с повидлом было бы равносильно
смерти.  И  когда Алеша проглотил все  до  последней крошки,  он  впал в
забытье... Когда Алеша проснулся снова, он сразу встал с кровати. И чуть
не упал от радости - в дверях показалась мама.
   - Ты жив?  Цел,  олененок!  -  Она крикнула все так же, как та, чужая
мама, за исключением "зайчонка".
   И у нее так же закапали слезы. И они обнялись так крепко, что слышали
биение сердец друг друга за тонкими слабыми ребрами. И это так радостно.
Бьются два сердца рядом. Они живы, живы. И вместе.
   - Как ты тут жил без меня, олененок?
   - Ничего, - отвечает Алеша.
   - А я,  когда очнулась,  спрашиваю,  где я,  что со мной,  какой день
идет?.. Подумать только, была в обмороке трое суток!.. Как упала, выходя
из цеха...  И вот...  Хорошо,  что подвезли машиной...  Жив,  жив, милый
Алешуня мой...  Теперь все будет хорошо.  Все чудесно. Ты не слышал еще,
по льду Ладоги проложена ледовая дорога.  Дорога жизни!  А что ты ел тут
без меня? Как ты не умер с голоду? Постой, да у тебя кто-то был... Чужие
варежки?
   И  Алеша  тоже  замечает чужие  варежки,  уроненные под  столом...  И
рассказывает о  чужой  маме,  которая ему  словно  приснилась.  Как  она
плакала о своем и кормила чужого "зайчонка".
   Мама молча кивает головой.  Она  видела этот дом,  развалины которого
еще  курятся дымом...  Там работают саперы,  пытаются спасти кого-нибудь
из-под обломков... И многих уже спасли.
   - Может,  она еще найдет своего,  поэтому она и поторопилась уйти,  -
старается мама утешить Алешу.
   - Зачем же я съел его хлеб с повидлом?
   - Ничего,  Алеша,  был бы он жив, в госпитале... его тоже накормят...
Да и я могу помочь...  Если...  Ах, как же она ушла и ничего, кроме этих
варежек...  А может быть,  сказала что-нибудь? Хоть бы узнать кто! Может
быть,  она  разговаривала с  Антоном Петровичем?  Он  спит все еще после
дежурства? - прислушалась мама. - Почему на тебе его пальто?
   - Ах,  я  и  забыл,  он  же ушел...  за картошкой.  Велел ждать его с
большим мешком, с большим... с большим и полным картошки!
   - Да? - Мама тревожно оглядела комнату. - А взял ли он мешок, Алеша?
   - Взял,  взял,  я сам видел...  И оделся похуже, это ведь далеко, там
уже рядом окопы... И ямы. Полная яма огородной картошки!
   - Зачем же ты отпустил его, Алеша?
   - Так ведь же обещал вернуться!
   - И он отдал тебе хлеб? И карточки до конца месяца?
   - Да,  вот они,  велел получать и  кушать,  а  он там у родственников
покормится.  Картошкой.  Ему  же  нужно  будет  отдохнуть перед  дальней
дорогой. Ну что ты, мама?
   - Давай, Алеша, помолчим.
   - Ты  думаешь,  он  пошел умирать на кладбище?  Чтобы не быть людям в
тягость? Нет, мама, нет!
   - Помолчим.
   - Но  он  же обещал вернуться...  А  хорошее пальто набросил на меня,
чтобы мне было теплее!.. Нет, мама... Он не мог обмануть меня!
   - Нет,  конечно,  Алеша... Он старый коммунист... Мы будем ждать его.
Мы должны жить и крепиться.  Мы не должны умирать,  Алеша! Столько людей
отдали  за  нас  свои  жизни.  что  мы  обязаны крепиться и  победить...
Победить!
   Мать и сын долго молчали.
   А  потом  они  обедали  и  сразу  ужинали,  заправив кипяток лавровым
листом.  По  запаху это  был  почти суп.  Они  ели его ложками,  налив в
тарелки.  И несли ко рту, подставив ломтики хлеба. Когда на хлеб капало,
хлеб  пропитывался тоже запахом настоящего супа.  Это  было так  вкусно!
Мама,  как всегда,  пыталась обмануть сына,  подсунуть ему кусочек хлеба
побольше.  Но Алеша бдителен.  Он разгадывает ее "военные хитрости" и не
ошибается, сортируя маленькие квадратики, на которые они разрезают паек.
   Сегодня уже  подвезли муку по  "дороге жизни",  по  льду Ладоги.  Был
туман,  и  немецкие летчики не  смогли  помешать нашим  автоколоннам.  И
завтра,  глядишь,  они пробьются и можно будет вот так же есть не пустой
обед и ужин, а с хлебом, с настоящим хлебом!
   И сын и мать полны надежд,  укладываясь спать вместе, чтобы согревать
друг друга.  Они вдоволь насмотрелись на огонь. Закрыли печь. Прежде чем
заснуть,  они еще долго говорят не наговорятся.  Алеша рассказывает, как
снова его разбудил утром веселый горнист.
   - Он так хорошо трубил,  мама,  так громко.  Ты не бойся, он и завтра
придет и разбудит.  Я знаю.  Ему ничего не сделается.  Он такой здоровый
паренек из пригорода... Он жив, и я буду жить!
   - Такой беленький, да? - говорит мама. - Кажется, я его видела вчера.
   - Нет, он смугловатый.
   - Ага, с голубыми большущими глазами, ну да, я же с ним встретилась в
воскресенье, собирая обломки мебели на дрова...
   - Да нет же, мама, глаза у него как раз карие.
   - Ну, а мне показалось...
   - Конечно,  ты его видела издалека,  а  я  смотрел прямо ему в глаза,
когда передавал горн, как ослабевший более сильному...
   - Правильно, правильно, он сильный, на нем матросский бушлат...
   - И вовсе и не бушлат, а полушубок.
   И вдруг они засыпают, не успев уточнить, как выглядит горнист.
   Он  жив,  здоров,  каким бы  он  ни  был,  голубоглазым или кареоким,
главное,  что трубил он  в  горн,  призывно поднимая ребят на  борьбу за
жизнь.
   И  каждый  раз,  пробуждаясь,  Алеша  улыбкой ранил  себе  губы,  они
трескались, пересохнув от недостатка питания.
   "Жив горнист! Значит, и я проживу!"
   Так  продолжалось много-много дней.  Пока  наконец не  пришла весна и
все,  кто уцелел, вышли на улицы. И вышел Алеша с семенами, сбереженными
им для посева.  И взрослые,  и дети чистили,  убирали улицы,  вскапывали
каждый клочок земли. Семена были нужны, как вода и воздух.
   Каждому пакетику люди радовались.  Алешу хотели ребята качать,  да не
хватило сил.  Преодолевая усталость, он бросился навстречу горнисту, как
только завидел его с медной трубой в руках.  Обнял, подкравшись сзади, и
удивился, что он так худ. Закрыл ему глаза ладонями:
   - Угадай кто? Не узнаешь, это же я, Алеша!
   - Какой Алеша? Пусти!
   - Спасибо тебе!  Спасибо,  друг!  Если бы не ты, я бы, пожалуй, умер!
Как  ты  здорово трубил каждое утро  побудку!  И  откуда у  тебя нашлось
столько силы?!  Я едва по комнате передвигался...  А ты чуть не по всему
городу...  Я  слышал,  как ты играл и  на нашей улице,  и дальше,  и еще
дальше...  Ну,  ты просто железный какой-то! Ну, разве не помнишь? Ты же
принял от меня горн тогда, зимой.
   Поняв,  что  горнист не  может  угадать его,  Алеша разомкнул руки  и
заглянул ему в лицо.
   И отшатнулся: перед ним стоял совсем другой мальчик, не тот, которому
он передал горн, а синеглазый, узколицый, бледный. Совсем другой.
   - А где же тот мальчишка, который из пригорода? Вася?
   - Не знаю, - сказал синеглазый, - мне передал горн мальчишка с нашего
двора, Аркадий.
   - А ему кто?
   - Одна девочка из дома напротив...
   - А ей кто?
   Оказывается,  ходил и трубил не один горнист и не два,  а много-много
мальчиков и девочек.  Они сменялись,  передавая горн из ослабевший рук в
более сильные.  Многие умирали,  но горн жил.  Он играл,  играл,  звучал
непрерывно, "помогая всем ленинградским ребятам стойко переносить беду.
   И  вот  всем уцелевшим светит солнце.  Они  будут жить.  А  их  враги
утекли, как растаявший снег в половодье.
   А бессмертные наши горнисты,  послушай,  они и сейчас по утрам звонко
играют побудку!



   - Как  ты  сюда  попал,  Гастон?  Тоже  фашисты тебя  привезли?..  Из
Франции,  да?..  Смешной ты  какой,  ничего не  понимаешь!  Немцы  и  то
по-нашему понимают:  курка,  яйки,  млеко,  давай-давай. Все знают! А ты
француз - и ничего не понимаешь!
   Алеша  Силкин смотрит снизу  вверх  на  своего приятеля.  Добродушный
француз улыбается во  весь рот и  действительно ничего не понимает.  Ему
нравится этот русский мальчик,  который и на чужбине не унывает: свистит
соловьем и хвастается синяками от хозяйских побоев.
   Объясняются они  жестами да  рисунками на  песке.  Гастон  много  раз
чертил пальцем извилистый берег  родной Бретани и  рисовал две  фигурки:
одну - с косой, другую - с винтовкой; потом с жаром говорил, что фашисты
предложили ему поехать в Германию взамен военнопленного брата,  которого
обещали  отпустить домой.  Мать  умолила  Гастона  поменяться с  братом,
измученным в  неволе,  но,  когда он согласился и  приехал на германскую
каторгу, оказалось, что его обманули: брат давно умер! Гастон рисовал на
песке гроб и тоскливо говорил:
   - Теперь мы ляжем в могилы оба.
   Всего этого Алеша не понимал,  но ему было ясно одно: Гастона завезли
сюда насильно, и фашисты ему так же ненавистны.
   - А  нас  с  матерью  сюда  из  Курской области пригнали,  как  семью
партизана.  Меня этому бауэру-кулаку продали в батраки,  мать - другому,
сестру -  третьему.  Но мой отец им за все отомстит. Да я еще сам сделаю
им какую-нибудь беду! - объясняет он жестами.
   Гастон понимает, что мальчишке не сладко. И он обнимает его за плечи,
как братишку.
   Встречаются они у  ручья,  куда пригоняют на  водопой кулацких коров.
Разговаривают с опаской:  это строго воспрещено.  Особенно теперь, когда
вся пограничная полоса Восточной Пруссии объявлена военной зоной.
   Русские приближаются!  Эта  весть  облетела всех.  У  немцев поджилки
затряслись. А пленники оживились.
   В  окрестности стали  твориться странные  дела:  неожиданно возникали
пожары,  таинственно  обрывались  провода  высоковольтных  электролиний.
Пронесся страшный слух, что воскрес повесившийся поляк и теперь ходит по
хуторам,  влезает в  форточки и  слуховые окна  и  душит  обрывком своей
веревки немцев.  Немцы потеряли покой и сон.  Ходят вооруженные. Наглухо
запирают окна и двери.
   - Мать моего хозяина, семидесятилетняя старуха, и та с ружьем! Выйдет
в сад и в кусты ружье сует,  нет ли там поляка,  - рассказывает Алеша. -
Ей-богу! И меня ружьем стращает: прицелится и зашипит, как гадюка... Ну,
я ей беду сделал:  взял да грабли на дорожке подложил.  Как ее стукнуло,
так  она  сразу  лапки  кверху,  а  ружье стрельнуло.  И  такой поднялся
тарарам!..  Хозяин  забрался  в  каменную  кладовую.  Фрау  под  кровать
залезла...  А уж меня потом били,  били!  Вот, видал рубцы? - И, показав
Гастону исполосованную спину,  Алеша добавляет:  -  Ну,  я  им  еще беду
сделаю, я не таковский...
   В  ответ показывает синяки и Гастон,  но Алеша никак не может понять,
как он их заработал и какое было приключение на его хуторе.
   Через  несколько дней  мимо  прусских  хуторов  к  границе  с  Литвой
потянулись колонны немецких войск.  А  навстречу им полицейские прогнали
толпы безоружных немецких солдат, беглецов из разбитых дивизий.
   Появились грузовики со  снарядами.  Между двух  холмов немцы натянули
маскировочные сети  и  устроили огромный склад.  В  него свозили снаряды
самых разнообразных калибров, ящики с минами, пакеты с толом.
   "Вот прилетели бы наши самолеты,  - думал Алеша, - да и разбомбили бы
все это!"
   При   виде  первых  советских  самолетов  у   Алеши  чуть  сердце  не
разорвалось от радости.  Но летчики прилетали несколько раз, а склада не
обнаружили.
   Как  сообщить о  нем?  Пальцем ведь  не  покажешь!  Разве  с  воздуха
разглядишь,  какой  это  мальчишка:  русский или  немецкий?  С  воздуха,
наверное,  просто козявка... Думает Алеша, думает, а придумать ничего не
может.
   По  ночам стал доноситься с  востока отдаленный гул.  То наши русские
пушки обстреливали Восточную Пруссию. Вот-вот и появятся русские солдаты.
Фашисты издали приказ:  немедленно собрать урожай.  Лошадей мобилизовали
вывозить на станцию старые запасы, а жать и косить хлеб стали вручную.
   Хозяин дал Алеше кривую,  неуклюжую косу и приказал работать. А чтобы
подогнать, побил плетью.
   Пришлось косить.  Смотрит Алеша вверх:  там  вся  его надежда.  Снова
кружит в небе советский самолет, как бы говоря: "Потерпи еще немного, мы
уже близко!"  Но что он видит с такой высоты?  Разве разберешь,  что это
косит русский мальчик,  которого только что избил немецкий кулак? Сверху
земля  ему,   нашему  летчику,  вероятно,  кажется  ковром,  на  котором
отдельными полосами и  квадратиками лежат желтые пшеничные поля и черные
пашни.  Ведь не заметили же летчики немецкий склад, прикрытый сеткой. На
большом ковре полей эта сетка,  пожалуй,  им кажется зеленой лужайкой...
Вот если бы  указать летчикам на  это место стрелой из  белого полотна -
тогда  другое дело!  Алеша  помнит,  как  в  партизанский край  прилетал
самолет и ему выкладывали из холстов букву "Т". Но где возьмешь полотно?
Да и  как его расстелешь?  Немцы сразу заметят...  Вон выглядывают,  как
хорьки из своих нор, их часовые из-под маскировочной сетки...
   Косит Алеша,  прокладывая длинный гон через все поле,  а  сам на небо
смотрит, где вьется и вьется родной русский самолет.
   "Интересно:  а  заметно  ему  скошенную полосу  в  некошеной пшенице?
Наверное,  заметно.  Ой,  заметно!"  И  тут  сердце забилось у  Алеши от
радостной догадки.
   Он  поглядел через  ручей:  на  другом  берегу косит  пшеницу Гастон.
Парень он здоровый, большой, но у него дело почему-то не идет - не лежит
душа косить. Как бы его увидеть! Как бы поговорить!
   Дойдя до  ручья,  Алеша останавливается,  точит косу бруском,  а  сам
манит Гастона. Тот понял, идет навстречу и тоже начинает точить косу.
   Стоят они рядом, звенят брусками о косы. Немцам не до них: смотрят на
русский самолет,  который обстреливают зенитки.  В небе курчавятся белые
облачка разрывов,  а  самолет словно  танцует среди  них,  но  прочь  не
уходит.
   - Гастон,  -  говорит Алеша, - давай выкосим две стрелы. Ты одну, а я
другую напротив склада.  Понимаешь?  Наш летчик увидит и догадается, что
стрелы указывают не зря. Неужели тебе не ясно?
   Алеша берет палочку и  начинает чертить на прибрежном песке план двух
полей  и  маскировочную  сеть  между  ними,  а  затем  две  стрелы.  Две
сходящиеся стрелы.  И  жестами  показывает,  что  их  нужно  выкосить  в
пшеничном поле.  Бретонец долго смотрит,  хлопает себя по лбу и, схватив
косу, бежит обратно.
   Он принимается за работу с такой яростью, что Алеша боится отстать от
него и начинает махать косой изо всех сил. Ему хочется, чтобы две стрелы
пролегли одновременно. Пот льет с него градом, тяжелые колосья ложатся с
шорохом.  Алеша весь пригнулся,  чтобы лучше был размах.  Он  работает и
даже не замечает, что пришел хозяин и смотрит на него с удивлением.
   Гастон  и  Алеша  косили  до  самого вечера.  Когда  загудел мотор  и
серебристая птица стала делать над холмами плавные спирали,  оба подняли
головы и отерли пот.
   Долго следили они за самолетом. Покружив, он взял курс на восток.
   "Заметил  или  не  заметил?   Что  будет  дальше?"  -  думали  каждый
по-своему, Гастон из Бретани и курский мальчик Алеша.

   Когда  в  нашей штабной фотолаборатории проявили пленку,  привезенную
самолетом-разведчиком, и отпечатали фотоснимки, дешифровщики внимательно
разглядели их  и  один  отложили отдельно.  Снимок заинтересовал бывалых
разведчиков.  За  время  войны они  разгадали немало тайн.  Вооружившись
сильными лупами,  подолгу сидят они  над  иным снимком,  прежде чем дать
заключение, что на нем: настоящий это аэродром или ложный? Действительно
ли это тень завода? Скирды сена на поле или тяжелые танки?
   По  многим  тончайшим  признакам дешифровщики устанавливают истину  и
редко ошибаются. На этот раз случай был особенный: среди пшеничных полей
на  фотографии ясно виднелись две тонкие стрелки,  как бы указывающие на
луговину,  что  разделяет поля.  После  сличения  с  картой  установили:
никакой  луговины  здесь  прежде  не  было.   Все  ясно.   Это  натянута
маскировочная сеть. А что под нею - это уж установит бомбежка.
   Так и  было доложено командиру.  Скоро расшифрованный снимок лежал на
столе генерала, командующего бомбардировщиками.
   Глубокой ночью Алеша и  Гастон проснулись от  ослепительного голубого
света, проникшего во все щели. И, выбежав из сараев, они увидели зрелище
сказочной красоты.
   В темном небе висели гирляндами осветительные бомбы.  Как раз над тем
местом, где скрывался под маскировочными сетями фашистский склад!
   Навстречу  голубым  гроздьям  света,  медленно  спускавшимся с  неба,
летели красные шары  зенитных снарядов и  бесконечные нити  трассирующих
пуль.  Сквозь бешеный треск стрельбы слышался спокойный, равномерный гул
невидимых самолетов.
   На  это  зрелище можно было смотреть без конца.  Но  вдруг послышался
свист бомб,  затем удар;  окрестность содрогнулась от множества взрывов,
слившихся в один такой силы,  словно земля раскололась.  С домов сорвало
крыши. Выбило все стекла. Столб пламени поднялся от земли до неба...
   Гастона кусок черепицы с крыши стукнул по затылку,  а Алешу сорванной
с  петель дверью ударило по  спине.  Наутро они  похвалились друг  перед
другом  своими  синяками.  Немало синяков получили они  за  время  своей
неволи в Восточной Пруссии, но этими особенно гордились.



   Дружба везде нужна, а на войне в особенности.
   Дружили в  одной  пехотной роте  радист Степан Кузнецов и  пулеметчик
Иргаш Джафаров.
   Кузнецов  был  синеглазый,   русоволосый,   веселый  паренек,   родом
рязанский;  а Джафаров - казах, смуглый житель степей, всегда задумчивый
и все песни про себя напевал.
   Кузнецову его песни нравились.
   - Мотив хороший,  грустный, за сердце трогает, а вот слов не понимаю,
- говорил он. - Надо выучить.
   И во время похода все учился казахскому языку.
   И на марше и на привале всегда дружки вместе, из одного котелка едят,
одной шинелью укрываются. И перед сном все шепчутся.
   - Как по-вашему "родина"? - спрашивает один.
   - Отаны, - отвечает другой.
   - А как по-казахски "мать"?
   - Ана.
   - Отаны-ана. Очень хорошо!
   В  конце  концов  Кузнецов  стал  понимать  песни  Джафарова и  часто
переводил их на русский язык.
   Идут,  бывало,  под дождем.  С неба льет,  как будто оно прохудилось.
Солдаты  нахохлились,   как  воробьи.   Вода  за  шиворот  течет.  Грязь
непролазная, ноги от земли не оторвешь. А идти нужно: впереди бой.
   Джафаров поет что-то, но никто внимания не обращает.
   Тогда Кузнецов возьмет да повторит его напев по-русски:

   Ой, за шиворот вода течет,
   Под дождем наш взвод идет...
   Зачем ходим, зачем мокнем,
   За все сразу с немца спросим!

   - Правильно,  во  всем  фашисты  виноваты!  Скорее  дойдем  -  скорее
расквитаемся!
   Засмеются солдаты и зашагают веселей.
   Дружба и  сил  прибавляет,  дружба и  в  бою выручает.  Кабы не  она,
пришлось бы друзьям погибнуть накануне самой победы.
   Случилось это при штурме Берлина.
   Рота захватила дом на перекрестке,  закрывавший подход к рейхстагу, и
тут попала в окружение.  Кончились гранаты,  на исходе патроны. Кузнецов
запросил  по  радио  подмогу,  но  вражеский радист  напал  на  волну  и
подслушал.
   Когда на помощь пехотинцам пытались прорваться наши танки,  их в упор
расстреляли два "тигра", спрятавшиеся в воротах дворов.
   Танкисты едва спаслись,  а  танки горели среди улицы,  как два дымных
костра.
   Что  делать?  Многие  солдаты были  ранены.  Пулемет Джафарова разбит
снарядом.  Сам он с осколками в груди лежал на паркетном полу старинного
дома, и его смуглое лицо, запорошенное известкой, казалось мертвым.
   - Ты жив, Иргаш? - наклонился к нему Кузнецов.
   Казах лишь чуть-чуть улыбнулся уголками губ.
   - Ну,  давай попрощаемся,  дружба... Вон немцы накапливаются, а нам и
встретить их нечем.
   - Подмогу зови. Танки зови. Пускай магазином идут, через витрину, как
я  сюда шел...  Магазин большой,  пол бетонный,  -  шептал Иргаш,  как в
бреду, по-казахски.
   - Беда,  брат:  перехватывает мои слова фашистский радиоволк,  хорошо
знает по-русски.
   - Зачем по-русски, говори по-казахски!
   Услышав эти слова, Кузнецов стиснул руку Джафарову и прошептал:
   - Это верно...  Но кто же меня поймет?  Только я  да ты знаем в нашем
полку по-казахски!
   - Вызывай штаб, проси Узденова. Земляк мой Берген Узденов.
   Джафаров смежил веки и умолк, обессилев от разговора.
   Кузнецов припал к рации и, надев наушники, стал вызывать полк.
   Он вспомнил, что видел в штабе маленького смуглого танкиста в кожаном
шлеме, прибывшего для связи из танковой части.
   - Узденова,   прошу  к  аппарату  танкиста  Узденова!   -  решительно
потребовал Кузнецов, замирая от волнения.
   Фашисты,  почуяв,  что  рота  ослабла,  становились все  наглее.  Они
строчили  по  дому  из  автоматов,   швыряли  гранаты,   били  по  окнам
ослепляющими фаустпатронами.  И,  крадучись вдоль стен, продвигались все
ближе.
   Наши  отвечали редкими  выстрелами,  сберегая патроны  для  последней
схватки.
   - Я - Узденов, слушаю! - раздался в наушниках резковатый голос.
   - Я  -   Кузнецов,   друг  Джафарова,   -  сказал  в  ответ  Кузнецов
по-казахски.   -  Слушайте  меня,  слушайте  внимательно.  К  нам  можно
прорваться через универсальный магазин,  прямо через витрину... там, где
дамские наряды выставлены.  Пол бетонный.  Это напротив того места,  где
горят танки. Отвечайте по-казахски: нас подслушивают!
   - Вижу горящие танки.
   - Так вот,  улицей не ходите:  там в  воротах "тигры".  А прямо через
магазин. Его задний фасад выходит на наш двор.
   - Есть, сейчас будем на месте! - сказал Узденов.
   Его  мужественный  голос  еще  звучал  в  ушах  Кузнецова  ободряющей
музыкой, когда, взглянув в окно, он увидел в нем фашистов.
   Они  лезли в  дом со  двора.  Пробрались по  канализационным трубам и
теперь,  серые,  грязные, как крысы, карабкались в окна дома, срываясь с
карнизов и подсаживая друг друга.
   Не успев снять наушников, Кузнецов схватился за автомат, но выстрелов
не последовало -  патроны вышли все. Он хотел крикнуть товарищам, но все
они были заняты: отбивали атаку фашистов с улицы.
   "Вот и смерть пришла!" -  подумал Кузнецов. И такая его взяла досада,
что схватил он  свою походную радиостанцию,  которую берег и  лелеял всю
войну, и обрушил ее на ненавистные каски со свастикой.
   Но  в  это  время  над  головой  радиста  взвизгнули пули,  ударили в
потолок,  и  его засыпало штукатуркой,  словно он попал под пыльный душ.
Все скрыло белой пеленой.
   Это  ворвался  во  двор  советский танк  и,  поворачивая башню,  стал
сметать фашистских солдат с окон и карнизов пулеметным огнем.
   Появление его  было для них полной неожиданностью.  Фашистский радист
долго ломал голову: на каком это шифре переговариваются русские радисты?
Учен был,  хитер немец,  а  казахского-то языка не знал.  Все слышал,  а
ничего не понял и  не успел предупредить своих,  как в  тыл им прорвался
наш грозный танк.
   Опоздай он на минуту - погибли бы наши герои.
   Это был командирский танк самого Узденова, других не было под рукой.
   Когда контратака была  отбита и  Кузнецов пришел в  себя,  он  больше
всего жалел, что сгоряча разбил свою радиостанцию о фашистские головы.
   - Ничего,  была бы своя голова цела.  Рацию новую наживем,  дружба, -
утешил его Узденов и,  деловито оглядываясь,  тут же спросил:  -  Нет ли
здесь местечка, откуда стрельнуть по рейхстагу?
   Джафарова удалось спасти,  раны его оказались не смертельны. Кузнецов
остался  в  Берлине,  а  Джафаров  поехал  домой,  порядочно заштопанный
докторами, но живой и веселый. И всю дорогу пел.
   Интересная это была песня: слова казахские, а мотив рязанский.
   Многим было любопытно, о чем поет в ней казах, но он не мог перевести
точно и все ссылался на своего дружка Кузнецова,  оставшегося на службе:
вот тот бы точно перевел.
   - Одним словом,  про дружбу, хорошая песня!.. - говорил Иргаш и снова
пел.



   Любите  ли  вы  сказки?  Кто  их  не  любит!  А  вот  разгадывать  их
таинственный смысл не каждый умеет.  В иных такие скрыты загадки, что не
сразу догадаешься.
   Был на  войне случай,  когда от  разгадки сказки зависели жизнь наших
летчиков и военный успех.
   Передаю рассказ одной летчицы, записанный мной на фронте.
   ...Однажды  я  получила задание отвезти на  связном самолете военного
инженера Шереметьева на  озеро Юля  Ярви.  На  этом  озере,  недалеко от
передовой,  был  подготовлен тайный аэродром "подскока" -  для  заправки
горючим  наших  самолетов,  которые  могли  бы  отсюда  разбомбить  базу
фашистских подводных лодок,  скрывавшихся в  одном  из  северных фиордов
Норвегии, где-то вблизи Киркенеса.
   Проверив толщину  льда,  длину  и  ширину  укатанной взлетной полосы,
готовность аэродромной команды к  приему и  отправке самолетов,  инженер
радировал в штаб условное "добро", означавшее, что бомбардировщики могут
вылетать.
   - Вот и отлично!  -  сказал он,  потирая руки.  -  Отсюда наши птички
клюнут в  темечко подлых фашистских акул,  которые топят  наши  корабли,
чтоб им неповадно было.  Хороший аэродромчик.  Незаметный, укрытый среди
лесов и скал, даже уютный такой!
   - Ну,  знаете,  - сказала я, - природа здесь коварна. Ледовитый океан
рядом.  Сейчас вот  ясно,  а  через час  как  дохнет туманом,  как дунет
снежным ураганом,  смешаются земля и небо. Да и озера здесь с капризами.
Среди зимы,  в  самые морозы,  вдруг на  них  вода  может проступить,  и
самолеты застрянут в  наледи,  как  мухи в  меду.  А  иной раз лед вдруг
начнет оседать и трескаться неизвестно почему.
   - Это водяные балуются, - отшутился Шереметьев.
   Не задерживаясь,  вылетели мы обратно на базу.  И, словно я накликала
беду,  внезапно нас  захватила такая  снежная  буря,  что  лететь  стало
невозможно.  Поскорее повернула я на Юля Ярви,  но аэродрома уже не было
видно. Перед глазами крутились белые космы свирепой метели. Ветер бросал
легкую машину, как беспомощную птицу.
   Каким-то чудом я  все же посадила самолет на лед озера,  очевидно,  в
его дальнем, нерасчищенном углу.
   На  наши  призывные  ракеты  никто  не  явился.  И,  закрепив  машину
штопорами, мы отправились искать жилье аэродромной команды. Метель могла
и утихнуть через час, и разбушеваться на неделю.
   Долго  шли  мы  на  ощупь вдоль скалистых берегов и  так  упарились в
меховых комбинезонах,  что хоть ложись прямо в  снег да  отдыхай.  Вдруг
почуяли дымок.  Значит,  жилье близко. Но берег был так извилист, что мы
долго  еще  бродили,   пока  не  наткнулись  прямо  руками  на  какое-то
бревенчатое строение.
   - Эге,  да  это водяная мельница...  Вот колесо.  Вот плотина,  вся в
сосульках! - воскликнул Шереметьев. - Значит, мы идем по какой-то реке?
   - Вот  так  история!  -  смутилась  я.  -  Здесь  все  озера  связаны
протоками, и мы ушли куда-то в сторону.
   - Сейчас узнаем. Вот жилье мельника.
   Шереметьев забарабанил в  дверь бревенчатого дома,  в  окнах которого
мерцал свет.  Нам долго не открывали. Вдруг на крыльце появилась девушка
и,  увидев нас, отшатнулась, словно ждала кого-то другого. В ее янтарных
глазах мелькнул испуг,  и,  казалось,  они  засветились,  как  у  кошки.
Снежинки таяли на  ее смуглом,  скуластом лице и  осыпали черного оленя,
вышитого на зеленой вязаной кофте.
   Схватившись за рукоятку финского ножа,  висевшего на ремне в  кожаных
ножнах,   она  кивком  головы,  украшенной  только  жгутом  желтых  кос,
пригласила нас войти. Большой и сильный Шереметьев шумно потопал за ней,
как медведь,  ничего не опасаясь,  а я почему-то схватилась за пистолет,
засунутый за борт комбинезона.
   Мы  вошли в  избу и  сразу почуяли вкусный запах горячих пирогов.  На
лавке,  греясь у жаркой печи,  сидел старик и чинил сети. На нас повеяло
таким домашним уютом, что показалось, будто и фронта нет, и войны нет.
   - Мир этому дому! - пробасил Шереметьев.
   Старик уронил сеть и медленно приподнялся.
   - Русские? - удивился он. - Вы кто - победители или пленники?
   - Какие пленники?  -  схватился за пистолет Шереметьев. - Разве мы на
чужой территории?
   - Русские вернулись!  Ты  видишь,  внучка,  они вернулись.  Я  всегда
говорил:  Печенга -  русская волость!..  Так  это  ваш самолет гудел над
озером Бюля Ярви?
   - Разве это  не  Юля  Ярви?  Вот досада!  Я  ошиблась и  промахнулась
километров на десять...
   - Хорошо,  что  вы  не  промахнулись метра  на  два  при  посадке!  -
проворчал Шереметьев.
   - Мужчина и девушка?  Кто вы?  -  Старик вдруг шагнул и ощупал меня и
Шереметьева руками.
   И тут мы увидели, что он слепой.
   - Русских не было с тех пор,  как я ослеп!  Давно,  давно.  Последним
русским гостем был у меня профессор с большой бородой.  Он собирал руны.
Я пел -  он записывал.  И за сказки подарил мне самовар!  Теперь самовар
напевает мне сказки в  непогоду.  Вы  слышите?..  Импи,  ставь-ка его на
стол!
   Девушка ответила что-то сердито по-фински и  ушла в  горницу,  откуда
пахло глаженым бельем и легким угарцем от утюга.
   - Постойте,  девушка!  Куда вы? Какое у вас красивое имя! - попытался
удержать ее Шереметьев.
   - При рождении она была названа Марией.  Это лахтари сделали ее Импи,
- проворчал старик.
   - Какие лахтари?
   - Те,  что убили моего сына, а меня ослепили... Кровавые мясники, они
отомстили нам за то,  что мы спасли добрых людей от смерти. Мы накормили
и  обогрели раненых,  усталых,  больных и проводили их к границе.  Мы не
знали,  что это были красные финны,  а за ними гнались белые финны...  И
вот,  сын мой погиб,  я  брошен в вечную тьму,  а внучка -  единственное
продолжение нашего рода - училась в финской школе и теперь презирает нас
- карел, ненавидит русских, мечтает выйти замуж за финна.
   Старик снова позвал внучку,  но она,  усевшись на сундук в полутемной
горнице, не двинулась с места. Поставила на подоконник зажженную лампу и
стала вязать носки.
   - Импи,  соблюдай законы гостеприимства:  что есть в  печи,  давай на
стол!
   Старик обращался к ней по-русски,  а она отвечала по-фински.  Значит,
понимала, но не хотела говорить по-нашему из упрямства.
   - Ах,  у  тебя нет пирогов?  И  сахар весь вышел?  И  соленую рыбу ты
скормила собакам? Ты дурная хозяйка! - рассердился старик.
   Из  печки так и  несло рыбными пирогами.  А  в  сенях мы видели целые
связки вяленой рыбы.
   Нам  захотелось уйти из  этого дома поскорее,  но  за  окном бушевала
метель,  и мы так устали,  добираясь сюда по пояс в снегу, что как сели,
так и не могли подняться с места.
   - Если у вас ничего нет,  у нас кое-что есть,  - попытался улыбнуться
Шереметьев и,  достав из полевой сумки банку консервов,  сухари и плитку
шоколада, выложил на стол. - Угощайся, дед!
   - Я беден,  но щедр!  -  крикнул Импи старик.  - Я отвечу на угощение
русских своим угощением.
   Хлебнув горячего чаю,  слепец снял  со  стены  кантеле -  инструмент,
похожий на старинные русские гусли, - и, перебрав струны, тряхнул седыми
кудрями:
   - Послушайте сказку, которую еще никто не записал на бумагу.
   Импи попыталась остановить его,  что-то  сердито и  настойчиво сказав
по-фински.
   - Ничего, куда им торопиться в такую метель... - ответил старик.
   "Наверное, ей не терпится выпроводить нас, пока не перепеклись пироги
в печке, - подумала я. - При нас и доставать их не хочет, жадная злюка!"
   Старик пригладил свои седые волосы, перебрал звонкие струны кантеле и
запел несколько хрипловатым, но приятным, задушевным голосом:

   Жили два хозяина, жили два соседа:
   Водяной Бюля, водяной Юля.

   Каждый имел озеро, хорошее озеро,
   Полное окуней, и налимов, и линей,
   А ершишек-плутишек без счету имел.

   Скучно длинною зимою под покровом ледяным.
   Скучает Бюля, скучает Юля.

   И надумали соседи в карты поиграть!
   Вот засели водяные: от зари и до зари
   Играют на линей, на глазастых окуней,
   На лососей серебристых, на икрянистых щучих.
   А ершишки-плутишки в размен идут.

   И продулся Юля водяному Бюле:
   Всех щук проиграл, всех лососей проиграл.
   Не только линей - всех глазастых окуней.
   И ершишек-плутишек до мелочи спустил!

   Вот восходит солнце - зиме поворот,
   Счастливец Бюля выигрыш берет.

   У бедняги Юли - уплыли все щуки,
   Лососи, налимы, окуни нарядные...
   А ершишки-плутишки никак не плывут!

   Рассердился Бюля: - Ты обманщик, Юля,
   Ершей своих прячешь, отдавать не хочешь.
   Я их в карты выиграл - я их с водой выпью!

   Приложился Бюля к озеру Юли...
   И давай воду пить, сквозь усы ершей цедить!
   Жадный так напился - водой подавился,
   Распух да и лопнул!

   А беднягу Юлю без воды оставил.
   Сидит голый водяной на мокром каменье,
   Под ледяным куполом холодно Юле.
   По синей по коже - мурашки идут.

   Заплакал тут Юля - к черту обратился:
   - Лучше б я подох, лучше б удавился!

   Черт про то услыхал, - толкнул зайца,
   Заяц в озеро скакнул, топнул о купол,
   Лед обвалился - Юля и убился!
   С тех пор водяных нет в озерах этих...

   Чем  дольше старик пел,  тем больше меня клонило в  сон и  от  тепла,
идущего от печки,  и  от негромкой музыки кантеле.  И сказка,  которую я
слушала с удовольствием, переходила в какое-то забавное сновидение.
   Мне казалось,  что это я  иду по  берегу озера,  а  не  заяц...  Импи
толкает меня на  лед,  и  я  проваливаюсь со звоном.  Открываю испуганно
глаза, а это звенят струны под пальцами старика сказителя:

   Водяные, водяные, не играйте в карты,
   Ни на щук, на окуней, ни на маленьких ершей,
   Вы от зимней скуки песнями спасайтесь.
   Разумейте сказку - бедствий опасайтесь!

   Последние строки его песни заставили меня вздрогнуть.  В них какое-то
предупреждение!
   Импи  резко  сказала  что-то  по-фински  и  засмеялась  неестественно
громко.
   - Ну  вот,  смеется внучка моя,  говорит:  это все показалось глупому
карелу спьяну. Все-то мы у нее глупые. А такое было. Однажды вода из Юля
Ярви ушла в Бюля Ярви.  И все рыбы уплыли, только упрямые ерши остались.
Все это истинная правда.  Мой дед сам видел,  как заяц на  лед прыгнул и
лед обвалился... Там скалы на дне - так весь лед торосами встал.
   Сон  сразу  слетел с  меня,  и  мы  обменялись с  инженером тревожным
взглядом.  В  одну минуту возникла перед моими глазами страшная картина.
На озеро Юля Ярви садятся наши бомбардировщики, а лед его раскалывается,
и  наши  красавцы  самолеты  проваливаются  в  трещины,  погибают  среди
нагромождения льдин. Не знаю, что подумал Шереметьев, но по тому, как он
вытер лоб  рукой,  по-видимому,  и  его  бросило в  жар  от  неожиданной
догадки.  Шуточная история  про  водяных отражала одно  из  непонятных и
грозных явлений природы,  не  раз  наблюдаемых местными жителями.  Не  в
силах  разгадать  его,  поэтические карелы,  создавшие сказки  Калевалы,
сочинили еще одну неизвестную нам сказочную песню.
   - Повторите,  дедушка,  повторите!  -  попросила  я.  -  Мне  хочется
записать эту забавную историю.
   Старик  не   торопясь,   попив  чайку,   еще   раз   спел   нам   про
картежников-водяных,  и  теперь мы  с  Шереметьевым слушали так,  что не
пропустили ни слова.  Когда пение окончилось, я взглянула в окно. Метель
приутихла.  Сквозь морозные узоры  стекла можно  было  различить и  сруб
водяной мельницы и  старинное колесо,  покрытое сосульками.  А  ведь эта
мельница построена как  раз  на  протоке,  соединяющей озера Бюля и  Юля
Ярви.  Стоит разрушить плотину или открыть вешняки,  уровень воды в  Юля
Ярви понизится и лед действительно осядет на подводные скалы... И если в
это время сядут наши самолеты...
   У меня мурашки пошли по коже, как у проигравшего водяного Юли.
   - Товарищ Шереметьев,  -  сказала я, подавляя дрожь, - метель утихла.
Нам нужно идти к самолету. В гостях хорошо, а дома лучше.
   - Да, да, - вмешался старик, - если торопитесь, вам надо скорее идти.
Один порыв бури пронесся, за ним налетит второй.
   - Без лыж я не дойду.  Я и шагу не могу больше сделать в таком рыхлом
и глубоком снегу, - сказал Шереметьев.
   Когда выяснилось,  что  в  доме  только одни лыжи и  то  женские,  на
которых ходит Импи, Шереметьев огорчился, а я сказала:
   - Ладно,  вы подождите здесь,  товарищ инженер.  Я  сбегаю на лыжах к
нашим  -  они  здесь  недалеко -  и  пришлю  за  вами  собачью  упряжку.
Прокатитесь с ветерком... Вы одолжите мне свои лыжи? Не бойтесь, в залог
я вам оставлю офицера! - обратилась я к Импи.
   Она пожала плечами,  словно не понимая.  Но,  когда я  вышла в  сени,
поманив за  собой Шереметьева,  она  прокралась за  нами  бесшумно,  как
кошка.
   Я  попросила инженера помочь мне приладить к  ногам лыжи и,  когда он
нагнулся, успела шепнуть:
   - Оставайтесь и будьте начеку.  Караульте Импи. Следите за мельницей.
Оставляю гранаты и ракетницу.  В случае нападения...  Тсс! Ни слова, нас
подслушивают.
   Шереметьев ответил глазами, что понял.
   - До  скорого свидания!  -  сказала я  громко и  скользнула прочь  от
крыльца.
   Вначале я  шла по  льду ручья,  вытекающего из  Юля Ярви.  Но  он был
слишком извилист.  Пробираясь между гор,  разделяющих озера Юля  и  Бюля
Ярви,  он петлял,  как заяц.  Лучше было подняться на водораздел и потом
съехать с горы прямо к нашему аэродрому.
   Снег  снова  повалил густо,  хотя  ветер  утих.  Сквозь  снегопад все
предметы  казались  неясными  и  движущимися.  Корявую  северную  ель  я
принимала за волка; скалу, торчащую из-под снега, - за человека. И часто
хваталась за револьвер.
   Когда я  стала подниматься на гору,  позади вдруг раздался удивленный
крик:
   - Импи!
   Сердце у меня так и упало.  Кто же это меня принял за Импи? Уж не тот
ли, для кого она пекла пироги?
   Я ускорила подъем,  стараясь поскорее добраться до вершины. Там я так
припущусь с горы, что меня никто уж не догонит!
   Очень тревожно мне стало за  Шереметьева.  Но ведь у  него пистолет и
пара гранат... И голова на плечах.
   Собрав все силы, я наконец выбралась на гору. Снег па плоской вершине
был твердый, как лед. Лыжи разъезжались, не оставляя следов. Я несколько
раз упала. Испугалась, когда подвернула ногу. А что, если не дойду! Если
не успею предупредить, и все получится наяву, как в сказке! Сядут на лед
наши самолеты, а он...
   Облака вдруг разорвались,  проглянула полоса чистого неба.  Я глянула
вниз  и  увидела  там,   вдалеке,  дымки,  поднимавшиеся  из  солдатских
землянок.  До  них было километров семь крутого,  неровного спуска среди
скал и корявых елок.
   Страшно было решиться на такой спуск. Страшно, а нужно. Скатывалась я
с больших гор,  но с таких еще не каталась. Зажмурила глаза и скользнула
вниз.
   Лыжи  пошли  ходко,  все  больше разгоняясь.  Открыла глаза  и  стала
лавировать между скал  и  деревьев,  стараясь править не  по  прямой,  а
наискось,  чтобы спуск был не так крут.  Однажды я оглянулась,  и сердце
похолодело:  за  мной мчался неизвестный лыжник.  Он был в  капюшоне,  в
белом  халате.  И  шел  прямо,  по  крутому  спуску,  ловко  обходя  все
препятствия.  Вот  он  повернул мне  наперерез и  со  страшной быстротой
пронесся прямо у меня перед носом, обдав вихрем снежной пыли.
   При этом он заглянул мне в лицо. И я успела заметить злой, ястребиный
взгляд, небритый подбородок и карабин под распахнутым халатом.
   "Все кончено!  -  подумала я.  - Он убедился, что я не Импи, и сейчас
срежет меня меткой пулей".
   На полном ходу резко затормозила и сумела повернуть за большую скалу.
Обогнула одну,  спряталась за другую. Стала петлять, как лиса, удирающая
от волка.  Только бы не упасть, только бы не наскочить на камни... Ветер
свистел в ушах. Снежная пыль забивала глаза.
   Вдруг  передо  мной  возник огромный снежный наддув,  громадным пузом
нависший над крутым,  скалистым берегом озера.  Раздумывать некогда -  я
направила лыжи прямо. Будь что будет - прыгают же люди с трамплинов и не
разбиваются...
   Лишь только коснулась наддува, как вдоль скалы образовалась трещина и
вся огромная масса снега стала оседать,  обрушиваясь вниз. Вслед за мной
весь снег пришел в движение. Я неслась впереди огромной лавины.
   "Ну,  -  подумала я о моем преследователе, - если он попадет в обвал,
конец ему..."
   И  в  этот  момент я  почувствовала,  что  лечу в  пропасть.  Закрыла
глаза...  и  очнулась внизу,  в холодном сугробе.  Левая лыжа сломалась,
правая  слетела с  ноги  вместе  с  унтом.  Выбравшись из-под  снега,  я
освободила левую ногу от  лыжи и  в  одних носках побежала по укатанному
озеру  к  палаткам  и  землянкам  аэродромной команды.  Солдаты  охраны,
мотористы,  воентехники выбежали  на  грохот  лавины.  И,  увидев  меня,
несколько человек бросились навстречу,  подхватили на  руки  и  внесли в
теплую санитарную палатку.
   - Товарищи!  - успела сказать я. - Там, на ручье, мельница... Если ее
взорвут...  лед аэродрома рухнет...  Там Шереметьев в руках диверсантов!
Скорей... - и потеряла сознание.
   ...Быстро собрался наш лыжный отряд и по моим следам явился на старую
мельницу. Вешняки плотины были открыты.
   Вода уходила из озера.  Шереметьев,  раненный ножом в  спину,  лежал,
уткнувшись носом в снег. А Импи и след простыл!
   Она была хозяйкой притона фашистских диверсантов,  стирала и  гладила
им белые халаты,  пекла пироги, кормила рыбой. Пойманные враги показали,
что они готовились подловить наши самолеты на опасном льду Юля Ярви. Вот
какая беда грозила нам,  не разгадай я  случайно тайного смысла забавной
сказки про водяных!
   Конечно,  наши сумели остановить воду,  сохранить ледовый аэродром, и
бомбовый удар по гитлеровским подводным лодкам,  спрятавшимся в одном из
северных фиордов,  был  нанесен.  Но  Шереметьев долго еще  провалялся в
госпитале и, когда я навещала его, говорил:
   - Сам виноват:  не поверил вашим словам -  не остерегся Импи.  Теперь
буду знать, что на войне всякое бывает - и сказка иной раз выручает.



   Подготовка к первому боевому вылету началась, как и всегда, ночью. По
хриплому крику петуха,  живущего у  мотористов под печкой и  прозванного
"живой Мозер", бойцы наземной службы дружно выбежали умываться снегом, а
второй крик застал их у самолетов.
   Под густыми елками,  обступившими аэродром, затрепетало таинственное,
красноватое пламя подогревательных печей.
   Подтаскивая небольшие бомбы,  сизые от инея, забегали оружейники. Они
забирались на  крылья  и  под  крылья,  то  набивая патронные ящики,  то
проверяя   разноцветные  ветрянки  взрывателей,   похожие   на   елочные
украшения.
   К рассвету лес наполнился сдержанным гулом моторов, и инженер доложил
командиру:
   - Самолеты готовы!
   Вместе с  зарей  вышли на  аэродром наши  лейтенанты.  Пышные меховые
комбинезоны придавали им вид богатырей. Они шагали неторопливо, сказочно
появившись прямо из скалы.  Утепленная  палатка была  замаскирована так,
что казалась продолжением скалистого берега.  Волшебство  торжественного
выхода нарушил Горюнов.  Самый маленький из лейтенантов,  он поспешил за
всеми смешной медвежьей рысцой.
   Вдруг  из  палатки  выскочила  такая  же  маленькая девушка  в  белом
переднике, повязанном поверх полушубка, и крикнула звонко на все озеро:
   - Сашка, ты опять не допил какао!
   Шеренга  летчиков  дружно  расхохоталась,  смущенная девушка  нырнула
обратно в палатку, а Горюнов стал пунцовым, как заря.
   Его  голосистая  сестренка  Валя,   приехавшая  на   фронт  вместе  с
военторговской столовой, доставляла ему одни неприятности.
   Мотористы вылезли  из  кабин,  уступая  летчикам нагретые сиденья,  и
поползли под самолеты выбивать колодки из-под колес.
   В  воздух  взвилась  красная  ракета.  Винты  взвыли,  крупчатый снег
полетел  в  лица  мотористов.  Машины  задрожали и  сдвинулись с  места.
Маскировочные елки стали валиться,  лес  расступился.  Девятка самолетов
стремительно вынеслась  на  старт  и  ушла  в  небо  с  сердитым  ревом.
Мотористы проводили взглядом своих друзей и пошли в палатку.
   - Кому  кофе,   кому  какао?  -  предлагала  Валя  певучим  голоском,
устроившись с  двумя термосами за  ящиком из-под бомб,  как за  буфетной
стойкой.
   Но,  прежде чем добраться до вкусных напитков, многие попадали в руки
строгой  Веры  Ивановны,  военного врача.  Пожилая  женщина обращалась с
бойцами, как с детьми.
   Внимательно всматриваясь в них,  она то и дело хватала кого-нибудь за
рукав:
   - Щека! Подбородок! Нос! - кричала она и выталкивала обмороженного из
палатки.
   Ее  жертвы  возвращались  красные  как  раки.  Вера  Ивановна  мазала
вазелином поцарапанные снегом физиономии.
   Работать  в   такие  морозы  на   полевом  аэродроме  было   поистине
непрерывным подвигом,  но  сами  мотористы  не  считали  геройством свой
незаметный, кропотливый труд.
   Мотористы,  как оруженосцы,  ревниво оберегали честь и воинскую славу
своих летчиков. Они устраивали целые словесные бои, в которых уточнялось
количество  сбитых  самолетов,  количество  пробоин,  каждое  проявление
воинской хитрости, доблести и мастерства.
   Прихлебывая кофе, Скориков заявил:
   - Ничего был боишко - мой привез семь пробоин. Три в плоскости, две в
хвосте...
   - В хвосте?  -  воскликнул Чалкин.  - Да я таких и не считал! У моего
семь пробоин в фюзеляже...
   - Извиняюсь, больше всех в этом бою сбил Володя, все же признают... А
пробоины - это не показатель...
   Вступили и другие мотористы.  Только Суханов молчал,  словно Горюнов,
его летчик,  и не участвовал в воздушном бою.  Валя знала, что брат ее -
храбрец из  храбрецов.  Даже  в  газетах написали,  какой  он  герой.  А
Суханов, этот тюфяк, хоть бы слово...
   Валя бросила как бы невзначай:
   - Жора, а сколько пробоин было в самолете Горюнова?
   - Ни одной, - лаконично бухнул Суханов.
   - Что же, в него пули совсем не попадают?
   - Нет.
   Неразговорчивый моторист занялся бутербродом. Валя прикусила губу. Ей
во  что  бы  то  ни  стало  захотелось привлечь общее внимание к  брату.
Воспользовавшись паузой в разговоре, она сказала:
   - Мой брат с  детства был бесстрашным.  Когда над нашим городом,  над
Ливнами,  пролетел самолет, он увидел и решил летать. Сделал себе крылья
да и  прыгнул с бани в овраг...  Ну и,  конечно,  носом в землю...  Мама
подбегает в панике:  "Ты что,  разбойник,  выдумал?  Ты кто такой, чтобы
летать?" А Саша утирает кровь из носа и говорит: "Я ангел!"
   - Поэтому в него и пули не попадают! - подхватил Скориков.
   Вокруг рассмеялись.
   Но вот кто-то взглянул на часы,  и  веселье в палатке кончилось,  все
устремились на аэродром.
   Множество раз  провожали мотористы в  боевые вылеты своих  летчиков и
каждый раз приходили в волнение,  когда стрелки часов приближались к той
роковой минуте, на которой кончался у вылетевших запас бензина.
   Все глаза устремлены в небо,  большинство -  на запад. Но обязательно
кто-нибудь  просматривает и  юг,  и  восток,  и  север:  должны  же  они
откуда-то появиться.
   - Летят! Летят!
   Все головы повернулись туда,  куда указывала рука Скорикова.  Там,  в
облаках,  показалась чуть заметная точка,  она превратилась в  черточку,
затем в птичку и,  наконец,  в самолет. Стоило показаться одному, как за
ним появлялись другие.  Начался громкий счет. Всегда кажется, что одного
недостает.   Успокаиваются  только  тогда,   когда  кто-нибудь  уверенно
крикнет:
   - Все!
   Тогда  отлегает  от  сердца.   Мотористы  бросаются  к   заправщикам,
оружейники - к складам боеприпасов: у каждого находится дело.
   Но  на  этот раз  магического слова "все" никто не  произнес.  Одного
самолета не было.
   Валя вышла из палатки и  привычно оглядела аэродром.  Бойцы стартовой
команды  затаскивали  самолеты  под  деревья,  летчики  стояли,  окружив
командира эскадрильи Муразанова.  На аэродроме было пустынно. Но посреди
пустого озера, исчерченного лыжами, одиноко стоял Суханов.
   Валя поглядела на него, затем на Веру Ивановну.
   - Что случилось?
   Суханов стоял в неестественной позе, неподвижно глядя в одну сторону.
   Все мотористы,  оружейники,  летчики старались не замечать его.  Валя
побоялась посмотреть на  то место в  лесу,  где в  уютном гнезде из елок
обычно стоял самолет ее брата.
   - Летчики  идут  в  палатку,  -  прошептала  побелевшими губами  Вера
Ивановна. - У тебя все готово?
   Когда летчики вошли, Валя встретила их знакомым:
   - Кому кофе, кому какао!
   Она пытливо смотрела в  глаза,  но  летчики избегали ее взгляда.  Они
брали стаканы и молча прихлебывали горячий напиток, согревая руки.
   Никто  не  произносил ни  слова.  Первый  раз  вернулась  эскадрилья,
потеряв товарища.  Из каких боев невредимыми выходили,  а здесь... И что
случилось  с  Горюновым?   Штурмовка  была  небольшая.  Враги  почти  не
стреляли.  Но,  когда  самолеты  развернулись и  пошли  обратно,  машина
Горюнова скользнула вниз  и  исчезла  в  лесном  массиве  на  территории
противника.
   Это случилось так неожиданно, что истребители не успели даже заметить
место гибели товарища.
   Один за другим летчики, согнувшись, вышли из палатки.
   На озере неподвижно стоял Суханов.
   Муразанов зашел  в  командный блиндаж и  долго слушал,  как  связисты
пытались по многочисленным проводам узнать что-нибудь о Горюнове.
   - "Африка",  "Африка",  -  спрашивал один, - у вас упавший самолет не
замечен?
   - "Австралия", слышишь, "Австралия", у нас не вернулся один летчик...
   Из  "Европы" сообщили,  что  на  их  участке упал бомбардировщик,  но
чужой. В "Азии" оказалась испорченной связь, решили запросить позднее.
   Казалось,  все  материки встревожены судьбой  пропавшего.  В  военной
сводке в  этот день сообщалось:  "Один наш самолет не  вернулся на  свой
аэродром".
   Короткий зимний  день  быстро стушевался.  Под  елками затихли моторы
самолетов.  Летчики ушли с  аэродрома.  Разводящий расставил секреты,  и
сумерки перешли в ночь.
   А Суханов все стоял и смотрел на бледную полоску зари.
   Наконец охрана  велела  ему  уйти.  Моторист машинально побрел прочь.
Ноги привели его в гнездо, где обычно ночью стоял его самолет. Здесь все
напоминало о пропавшем. Прислоненные к живым деревьям, стояли срубленные
елки,  которыми Суханов  маскировал самолет,  в  стороне лежал  стеганый
капот для зачехления мотора и колодки из-под колес,  словно ночные туфли
самолета.  Проталины от  горячего масла темнели на снегу.  А  на сугробе
была нарисована рожа, и под ней начерчено: "Суханыч". Это рисунок Саши.
   Суханову стало нестерпимо грустно в  этом  осиротевшем гнезде,  и  он
побрел в бревенчатую избу, где ночевали летчики.
   В этот вечер летчикам не спалось.
   Странно все  это  произошло.  Вылет  был  самым  обычным.  Целый  час
носились,  никого не  встретив ни  в  воздухе,  ни  на  земле.  Наконец,
разыскали небольшой эшелон,  затаившийся в выемке между скал. Все вагоны
были окрашены под скалы,  засыпанные снегом.  Но все-таки различили их и
начали бомбить.  Стали разбегаться солдаты. А когда эшелон был уничтожен
и Муразанов собрал всех летчиков в строй,  Горюнов летел на своем месте,
во  втором  звене.  Потом  он  почему-то  отстал и  скользнул вниз,  как
замерзшая на лету птица. Похоже, что у него сдал мотор.
   И тут все вспомнили неразговорчивого,  неповоротливого моториста,  от
которого больше, чем от вражеских пуль, зависела жизнь Горюнова.
   Когда  вошел  Суханов с  блуждающим взглядом,  с  красными пятнами на
лице,   все  невольно  подумали:  "Может,  он  виноват,  недосмотрел  за
машиной?"
   Суханов  стал  расспрашивать о  Горюнове.  Ему  отвечали  неохотно  и
односложно, и он ушел.
   Жизнь  словно  не  хотела  мириться  с  потерей  молодого и  веселого
Горюнова. Она напоминала о нем многими неоконченными делами.
   Вот  в  жилье  летчиков пришел письмоносец.  Это  был  самый желанный
человек.  Летчики  жадно  расхватали  письма,  но  общая  радость  сразу
исчезла, когда письмоносец спросил:
   - А где Саша?
   Его  невинный  вопрос  показался  глупой  и  оскорбительной выходкой.
Летчики промолчали.  Письмоносец смутился и  вышел,  положив на  кровать
Горюнова два письма и телеграмму.
   Потом  пришел  сапожник и  стал  раздавать подшитые унты,  зачиненные
меховые перчатки.  Он принес высокие кожаные сапоги,  на которых Горюнов
попросил набить медные подковки, найденные Сухановым в сарае.
   Сапожник постучал подковками и сказал:
   - В два века не износить. А где ж хозяин?
   Могло показаться,  что  этих  людей кто-то  нарочно подсылает,  чтобы
терзать летчиков.
   Пришел Муразанов.  Не  глядя на товарищей,  он быстро забрал письма и
телеграмму с кровати Горюнова,  задвинул под нее сапоги и увернул лампу,
приказав всем спать.
   Суханов провел эту ночь,  не сомкнув глаз.  Ему никто и  не намекнул,
что Сашу могла погубить какая-то  неисправность в  моторе,  -  эта мысль
закралась  в  душу  сама.  Суханов  гнал  ее  прочь.  Он  множество  раз
вспоминал, как проверил, опробовал мотор перед вылетом, как осмотрел всю
машину,  обратил внимание на  каждый трос,  как  пролезали его  пальцы в
теснины ледяного металла,  пробуя  зазоры прерывателя магнето.  Нет,  не
может быть,  чтобы Саша погиб из-за  его оплошности.  И  все же сомнение
терзало душу.
   Как  отверженный,   бродил  Суханов  и,  наконец,  вышел  к  штабному
блиндажу,   где  у  стонущих  проводов  бодрствовали  связисты.  Его  не
прогнали. Суханов уселся в сторонке. Неожиданно по телеграфному аппарату
пришла весть о  Горюнове.  Сейчас же  телеграфист перевел ее подошедшему
начальнику штаба.
   "Азия"  сообщала  "Ястребу",   что  в   таком-то   квадрате  совершил
вынужденную  посадку  самолет.  На  хвостовом  оперении  -  э  3.  Пилот
признаков жизни не подает. Самолет находится на открытом простреливаемом
пространстве между позициями,  ближе к  противнику.  Подойти невозможно.
Целесообразно уничтожить артогнем...
   - Постойте,  -  сказал начальник штаба.  -  Суханов,  -  позвал он, -
прочтите.
   Моторист прочел.
   - При каких обстоятельствах бывают такие посадки?
   - Возможно, вышел бензин...
   - Или отказал мотор?
   - Товарищ капитан,  разрешите отправиться к  самолету,  я проверю!  -
сказал Суханов.
   Начальник штаба пристально посмотрел на моториста.
   - Хорошо,  товарищ старшина,  -  сказал он, - включим вас в аварийную
команду...  Возможно,  удастся эвакуировать машину с  поля боя,  и тогда
разъяснится, по чьей вине произошла вынужденная посадка.
   - Так  точно,   -   машинально  сказал  Суханов,   стараясь  еще  раз
представить себе,  что случилось с Горюновым.  Почему отказал мотор? Жив
ли Саша?
   "Азии" было сообщено,  что  к  указанному квадрату выезжает аварийная
бригада.
   В  команду  эту  подобрались  своего  рода  любители,  народ  бойкий,
видавший виды: инженеры и техники, специалисты по моторам, по всем видам
крылатых машин,  и  отчаянные разведчики,  имевшие при себе лыжи и белые
халаты зимой, маскировочные комбинезоны летом.
   Получив  приказ,  команда собралась с  быстротой пожарников.  Суханов
едва успел вскочить в кузов видавшего виды грузовичка. Он много слышал о
приключениях "аварийщиков",  как их прозвали мотористы, но никого из них
не знал. Вначале ехали молча. Потом закурили. Потом разговорились.
   - Плохое твое дело,  -  сказал, затягиваясь папироской и освещая свои
обвисшие рыжие  усы,  один  из  солдат,  -  ясно,  по  неисправности сел
самолет... Твоя вина.
   - Отчего ж,  а может,  какая пробоина... Или какая другая причина, от
него независимая, - тут же возразил ему другой солдат.
   На душе Суханова было так тяжело,  что и передать нельзя.  Безучастно
посматривал  он  на  дрожащий  свет  ракет,  обозначавших передовую,  не
отворачивая лица от встречного ветра.
   Опытный  шофер  осторожно провел  грузовичок к  передовым позициям  и
остановился в овражке, недалеко от командного блиндажа.
   Караульный  проводил   Суханова   к   пехотному   командиру.   Офицер
внимательно  прочитал   записку   начальника  штаба,   подсвечивая  себе
карманным фонариком, и усмехнулся:
   - Легко сказать -  эвакуировать самолет.  А вы знаете, где он уселся?
На ничьей земле.  Среди минных полей.  И местность - ну просто гиблая...
Да, впрочем, пойдемте, сами увидите.
   Командир подвел моториста к переднему краю позиций.  Суханов вместе с
ним поднялся в  наблюдательное гнездо,  устроенное на дереве,  и  увидел
чистое,  гладкое  пространство  замерзшего  озера.  Несколько  островов,
покрытых елками.  А  на  том  берегу озера  -  лесистую высоту,  занятую
противником.
   - Внутри высоты -  крепость,  -  шептал ему  командир на  ухо.  -  Из
глубоких  амбразур в  нашу  сторону  направлены пушки...  Вся  местность
вокруг простреливается...  И  надо же  ему  было в  таком месте сесть...
Ничья земля,  - указал командир на замерзшее озеро, - с островов уползли
даже мыши.
   Суханов присмотрелся и вздрогнул:
   - Самолет!
   На льду озера как на ладони сидел самолет, слегка накренившись в одну
сторону,  словно озябший снегирь.  Его  тень лежала рядом с  ним  темным
крестом.
   Все вокруг было залито сильным лунным светом. Снег сиял и переливался
синими огоньками.
   Среди этой спокойной глади выделялись какие-то угловатые бугорки.
   - А это что?
   - Убитые лежат...
   Командир подал Суханову бинокль.
   - А  вон  -  белая  лошадь...  Это  фашисты пытались увезти  самолет.
Прорыли  снежную  траншею  да  и  крались  из-за  островка.  А  лошадей,
окрашенных в белый цвет,  на поводу вели.  Мы и ударили.  Одна -  копыта
кверху.  Сама белая, а копыта не покрашены. Хорошо видно... Очень трудно
будет подкрасться...  Уж  лучше бы уничтожить его...  Всего два выстрела
вот  из  этого  орудия.  -  Командир  погладил стальной белый  надульник
замаскированной пушки.
   Мгновенно рядом выросли артиллеристы.
   - Постойте,  -  прошептал  Суханов,  -  у  нас  есть  свой  план.  За
Сухановым,  как  белые тени,  ходили всюду два разведчика.  Они откинули
марлевые забрала,  и он видел то темное лицо одного, то заиндевевшие усы
другого.
   - Ночь  светла...  цыган  лошадь не  украдет,  а  вы  самолет думаете
утащить... Да разве это можно!
   - Можно, но трудно, - вздохнул усатый.
   - Трудно, но можно, - добавил смуглолицый.
   -  Конечно,  попытка  не  пытка,  -  согласился пехотный  командир  и
пообещал поддержать огнем.
   Договорились,  что  пехотинцы помогут  разведчикам миновать  передний
край и обойти минированные поля.
   У  разведчиков  оказались  при  себе  бинокли,   и  они  долго  молча
осматривали окрестность.
   Смотрел в сильный командирский бинокль и Суханов.
   На  озере,  открытом всем  ветрам,  стоял одинокий самолет.  На  него
глядело множество глаз с  той и с другой стороны.  На него были наведены
стволы  пушек.  Стоило  показаться около  него  людям,  стоило  самолету
пошевелиться, - вихри огня и железа смели бы и людей и самолет, как сор.
   И все-таки Суханов надеялся его украсть.
   Разведчики прониклись его  желанием.  Они  обрядили Суханова в  белый
халат,  взятый у  кого-то  из товарищей,  глубоко надвинули ему на глаза
стальную каску, выкрашенную в белый цвет.
   Они  научили  моториста,  как  лучше  ползти,  как  затаиваться,  как
объясняться знаками.  Спросили,  вытерпит ли  он,  не  крикнет ли,  если
ранят,  не простужен ли он,  не бывает ли у него кашля.  Они узнали, как
его  зовут,  и  сказали свои  имена.  Усатый  оказался Петром Петровичем
Веселовым, а смуглолицый носил фамилию Дежнев.
   Наконец все было готово, и разведчики поползли.
   Долго ползли.
   Суханов  потерял  ощущение  времени,  словно  и  оно  остановилось  в
ожидании.
   Разведчики ползли все медленней,  подолгу затаиваясь и прислушиваясь.
Они  держали путь  на  маленький островок,  покрытый несколькими елками,
находившийся недалеко от самолета.
   Вдруг раздался шепот Дежнева:
   - Стой! Тсс...
   Суханов увидел перед собой рыжий носок унта, торчавший из снега.
   Сердце его замерло, это была знакомая обувь...
   ...Сколько раз поддерживал он этот носок,  помогая летчику забираться
в кабину самолета.  Суханов онемело смотрел, как разведчики, навалившись
на Горюнова, зажимают ему рог ладонями.
   Он  чуть не закричал,  не в  силах понять,  что это значит.  А  через
минуту моторист и летчик лежали обнявшись и жарко шептались:
   - Как же ты уцелел?
   - И сам не знаю...
   Суханов увидел, что лицо летчика черно от масла.
   - Пуля пробила маслопровод? - спросил он шепотом.
   Горюнов кивнул головой.
   Разведчики лежали рядом, посасывая снег и прислушиваясь, не ползет ли
кто с той стороны.
   Среди ночи от  Балтики подул сырой ветер.  Набежало облако и  закрыло
луну. Посыпался густой снег и на какие-то минуты скрыл и лес и озеро.
   За первым снежным облаком набежало второе.
   -  Жора,  -  прошептал Горюнов,  -  если бы  починить маслопроводку и
завести мотор, я бы смог отрулить за большой остров, а там взлететь...
   -  Если  бы  самолет  затащить хоть  на  этот  островок,  мы  бы  его
замаскировали белым пологом и ветвями, - прошептал Суханов.
   - Попробуй его шевельни...
   -  Да...  А что,  если островок перетащить к самолету!  Взять все эти
елки и перетащить...
   - Как ты сказал?
   Суханов помолчал.
   -  Это  очень даже  просто:  сразу все  елки снять и  воткнуть вокруг
самолета... А его затянуть пологом, и со стороны противника будет похоже
на островок...
   -  Им покажется,  что самолет исчез,  а  остров на месте?  -  Горюнов
сначала усомнился.  Но вскоре он уже подсчитывал елки,  прикидывал в уме
расстояние от  островка до  самолета и  представлял его  внешний вид  со
стороны фашистов.
   Скоро рискованный план был продуман во всех деталях.
   Выслушав его,  разведчики молча принялись действовать.  Веселов уполз
за маскировочным полотном. Суханов с Дежневым подрылись к елкам и начали
их  подрезать.  Елок  оказалось всего восемнадцать штук.  Семь средних и
одиннадцать совсем маленьких, но с густыми ветвями.
   Приготовив елки так,  чтоб они сломались от легкого нажима, вернулись
к самолету, прокладывая под снегом норы.
   Пришлось  подождать Веселова.  Когда  он  явился,  притащив  с  собой
маскировочный полог,  они оползли самолет и  расстелили полог,  присыпав
его по краям снегом.
   И  вот  набежало новое облако.  Все вокруг потемнело.  Снег посыпался
обильно и шумно, сухой, крупный.
   Не  сговариваясь,  Суханов  и  Горюнов поднялись,  сломали как  можно
больше елок и бросились к самолету. Навстречу им промчались, как тени, в
своих белых халатах разведчики.
   Елки ломались с  легким хрустом и переносились к самолету,  словно по
воздуху.  Суханов и Горюнов с кошачьей ловкостью взобрались на самолет и
натягивали  на  него  тонкое  полотнище,   стараясь  не  застучать,   не
заскрипеть.
   Это были опаснейшие минуты.  Облако могло пронестись слишком быстро и
открыть подвижной белесый занавес снегопада раньше,  чем станет на место
необычайная декорация...
   Две-три елки, оставшиеся на своем месте, стоили бы жизни всем четырем
людям.
   Но разведчики действовали быстро и  точно.  Когда облако пронеслось и
луна  щедро  озарила озеро своим холодным сиянием,  они  уже  лежали под
белым пологом, держа в руках последние елки.
   Теперь все зависело от того,  насколько искусственный остров похож на
настоящий.
   С  вражеской стороны возник  ослепительный сноп  света.  Прожектор...
Сейчас  же  по  нему  ударили паши  пушки.  Прожектор погас.  Заговорили
фашистские орудия. Началась артиллерийская дуэль.
   Четыре человека облегченно вздохнули.  Теперь хоть стучи, хоть смейся
- не услышат. Над тонким брезентом с надрывным стоном пролетали снаряды.
На земле с дребезгом рвались мины.  Гулко трескались расколотые деревья,
и  глухо ухал  взорванный лед.  Вся  ночь наполнилась таким хаосом диких
звуков, что оглушенные разведчики стали громко разговаривать.
   Суханов,  забравшись на мотор, забыл обо всем остальном. После долгой
возни он  вскрикнул от радости и  показал Горюнову пулю -  виновницу его
вынужденной посадки.  Суханов подносил ее  к  глазам и  рассматривал эту
приплющенную пулю с  восторгом,  с каким ребенок рассматривает вырванный
больной зуб.
   Разведчикам  казалось,   что  моторист  и   летчик  работают  слишком
медленно.  Ведь  скоро  рассвет,  и  тогда  вся  хитрая  проделка  может
раскрыться.
   - Ну как, машина-то к утру взлетит?
   - К утру взлетит, - весело ответил Суханов.
   Разведчики поняли,  что  ремонт  раньше утра  не  кончится.  Им  тоже
нашлась работа.  Пришлось еще раз сползать к своим и притащить термосы с
горячим маслом, которые привезла аварийная команда.
   Таща  за  собой термосы,  разведчики проделали в  снегу две  глубокие
полосы. И недаром. Они пригодились.
   Ремонт  был  закончен действительно к  утру.  Когда  стала  на  место
последняя трубка,  Суханов стал  прогревать мотор,  поливая его  горячим
маслом.
   Рассвет поднялся над  лесом,  озаряя полнеба.  По  ничьей земле пошли
розовые блики. Порозовел снег, порозовели восковые лица убитых.
   С вражеской стороны посмотрели и не увидели самолета.
   И  остров стоял на  месте,  и  убитая лошадь лежала,  как  прежде.  А
самолета не было. Две широкие полосы тянулись к лесу.
   Значит,  самолет утащили,  несмотря на заградительный огонь,  обманув
бдительность наблюдателей.
   Досада    охватила    фашистских    артиллеристов.    Грохнул    залп
четырехорудийной батареи,  и  в  том месте,  куда уводил след,  взлетели
вверх  деревья  с   корнями  и  ветвями,   поднятые  четырьмя  смерчами.
Фашистские артиллеристы с полчаса молотили по пустому месту.
   А под брезентом ликовали разведчики.
   Самолет был  готов.  Залезая в  кабину,  Горюнов приказал разведчикам
уходить.  Они бросились в снег и поползли быстро,  как белые ящерицы.  А
Суханов раскручивал винт.
   - Контакт!
   - Есть контакт!
   Это пришлось проделать раз десять.
   Наконец мотор фыркнул, как застоявшийся конь, самолет задрожал, ожил,
зашевелил закрылками, готовый взлететь...
   - Ну, Саша, прощай! - закричал Суханов.
   - А ты? - спросил его жестом Горюнов.
   - А я и пешой не отстану!
   Суханов,  отвернувшись  от  вихрей,  поднятых  пропеллером,  довольно
отирал пот и не замечал самого страшного...
   Потоки  воздуха сорвали маскировочный полог  и  начали валить елки...
Они падали одна за другой и  открывали оживший самолет и  плотную фигуру
моториста...
   Ближайший вражеский пулеметчик застрочил из пулемета.
   Суханова словно обожгло. Две пули попали в живот. Он согнулся пополам
и сел в снег.
   За  ревом  мотора  Горюнов не  слышал стрельбы.  Трогая с  места,  он
выглянул из  кабины и  хотел  помахать на  прощание рукой  товарищу,  но
увидел бледное лицо моториста.
   - Что с тобой? Жора, ты ранен? - закричал Горюнов.
   Суханов махнул рукой.
   Горюнов  все  понял.  Он  выскочил  из  машины,  подсадил  Суханова в
самолет. Громоздкий моторист заполнил тесную кабину, рассчитанную только
на одного.  Второму втиснуться было невозможно.  Тогда Горюнов сбросил с
себя комбинезон, сел к мотористу на колени и, крикнув:
   - Жора, обними крепче! - порулил по озеру зигзагами, увиливая от пуль
и снарядов противника.
   А  когда мотор достаточно разогрелся,  пошел на взлет.  Друзей окутал
снежный  вихрь,  самолет рванулся вперед,  быстро  набирая скорость,  и,
взлетев, поднял тучи снежной пыли, как заночевавший в снегу тетерев. Его
чудесное появление видели с  той и  с другой стороны.  На наших позициях
это вызвало смех и восторг. Противник увидел, как его обидно обманули, и
обрушил  на  место  взлета  весь  свой  гнев.   Черные  столбы  разрывов
затанцевали там, где стоял самолет.
   ...В  это  зимнее  утро,  лишь  только рассвело,  мотористы проводили
истребителей в очередной боевой вылет.
   Наступил срок возвращения,  и они,  как всегда, высыпали на аэродром.
После обычного ожидания опять раздался крик:
   - Летят, летят!
   Показались самолеты. Мотористы быстро пересчитали их.
   - Девять! - крикнул кто-то. - Все дома!
   И вдруг показался десятый самолет.
   - Смотрите, один лишний!
   Зенитчики сразу направили на него дула своих пушек и  пулеметов -  не
чужой ли?
   Не  делая положенного круга,  он  спустился на аэродром и  подрулил к
линейке.  Из  самолета выскочил Горюнов в  одной гимнастерке и  бросился
прямо в палатку мимо удивленных бойцов.
   - Я замерзаю, - крикнул он, - а там Жора!
   Мотористы подбежали к самолету. В кабине чернел полушубок Суханова.
   - Жора! - закричал Чалкин. - Это ты, Жора?
   Суханов не отзывался. Толпа окружила машину.
   Подсаживая друг друга,  мотористы полезли в  кабину,  и  вдруг Чалкин
крикнул:
   - Носилки!
   Возвращение своего  брата  Валя  почуяла  сердцем.  В  это  утро  она
возилась на кухне, помогая повару, и все пела. Вышла на крыльцо, увидела
лишний  самолет  в  воздухе  и  бросилась  на  аэродром,   как  была,  в
гимнастерке.
   В  это время из кухни вышел повар,  неся термосы,  наполненные кофе и
какао.  Под  мышкой он  тащил  полушубок для  Вали.  Поставив термосы на
салазки, сказал:
   - Ты где же, канареечка? На аэродроме ждут горячий завтрак.
   Но Валя,  забыв про свои обязанности,  бежала налегке к аэродрому. За
поворотом дороги  перед  ней  открылось лесное  озеро,  все  испещренное
следами лыж.
   Бойцы стартовой команды затаскивали в  гнездо самолет ее  брата.  Она
чуть не  закричала "ура" от радости.  Вдруг ноги ее подкосились,  и  она
села  прямо  в  снег.  Навстречу санитары тащили носилки.  В  них  лежал
кто-то,  накрытый с  головой меховым одеялом.  Бледная Вера Ивановна шла
рядом.
   "Саша?" - пронеслось в мозгу.
   Но  в  это  время  сам  Сашка,  живой и  задорный,  подскочил к  ней,
лохматый,   как  медвежонок,   в   своих  великоватых  унтах  и  меховом
комбинезоне. И, не стесняясь людей, обнял ее.
   - А кто же это? - спросила Валя, не в силах оторвать глаз от носилок.
   - Да Суханов же,  раненый, - крикнул ей, как глухой, в ухо ее брат, -
и  как  мы  прилетели вдвоем,  чудо!  Я  на  коленях у  него сидел,  как
маленький... Ты понимаешь...
   Не дослушав его сбивчивых слов,  Валя подбежала к раненому и откинула
с его лица одеяло.
   - Жора, это я, Валя... Тебе трудно? Ты сильно ранен?
   -  Да...  шальная пуля...  Иду на  вынужденную посадку,  -  попытался
улыбнуться Суханов.  -  На вот тебе на память...  - Он разжал руку, и из
нее выпала кривая поцарапанная пуля, подбившая самолет.
   -  Валя,  он  тяжело ранен,  не беспокой его,  -  отвела девушку Вера
Ивановна. - Пошли, - скомандовала она бойцам.
   Носилки тронулись.
   Брат обнял Валю за  плечи.  Они стояли и  смотрели вслед удалявшемуся
Суханову, сдерживаясь, чтобы не заплакать. И Горюнов сказал сестре:
   - У каждого летчика есть свой ангел-хранитель, его верный моторист...
У меня - Суханов. Железный ангел!



   Северная весна была  в  полном разгаре.  Порывистый ветер нес  океану
дыхание оттаявшей Балтики.  Подгоняемые его  порывами,  появились первые
кучевые облака.  Они плыли по небу, высокие и белоснежные, как величавые
парусники, давно исчезнувшие из морского обихода. Обгоняя облака, летели
на север крикливые гуси,  трубными голосами перекликались лебеди,  почти
невидимые в вышине.  На бреющем полете проносились чирки, нырки и прочая
утиная мелочь.
   Все вокруг оживало,  шумело и  пело -  птицы,  вода и  звери.  Горные
потоки ревели, как олени, вызывающие друг друга на бой из-за любви. Даже
мертвые  доски  аэродромного  настила,   набухнув  вешней  водой,  стали
эластичны и  пели  на  разные лады,  как  живые,  прогибаясь под  ногами
летчиков.  Под  колесами самолетов деревянный аэродром -  чудо  северных
плотников - издавал аккорды,  самолеты катились на взлет и посадку,  как
по клавишам.
   По  ночам к  аэродрому подбегали осмелевшие олени,  на зажженные фары
машин сыпались с неба разные необыкновенные птицы.
   И  в  эту  бурную весну над  гранитными горами и  глубокими ущельями,
заполненными фиолетовым снегом,  состоялась воздушная  битва,  достойная
суровой и  величавой северной саги о  гибели богатырей.  Как в сказочной
фантазии,  за  облаками,  в  горных  высотах,  невидимая простому глазу,
происходила злая сеча закованных в современную броню рыцарей.
   Пулеметные и  пушечные очереди сверкали и  скрежетали,  словно  мечи,
высекающие огонь при страшных ударах о панцири и кольчуги.
   Поверженные тяжело  падали вниз.  На  металлических обломках сверкали
звезды, кресты, фигуры птиц и зверей, как старинные гербы.
   Один  самолет ушел  глубоко под  снег  и  успокоился на  пятиметровой
глубине.  Лицо героя было совершенно цело,  и  на  губах застыла улыбка.
Хищный горностай не  мог добраться до его закрытых глаз и  долго царапал
черными  коготками  непроницаемое  и   прозрачное  забрало,   колпак  из
плексигласа.
   Это  был  лейтенант Шимко.  Он  лежал  не  тронутый тлением  в  своем
прозрачном гробу,  пока  его  не  откопали из-под  снега  товарищи и  не
похоронили в  высокой  могиле,  насыпанной из  камней  поверх  гранитной
скалы.
   Иные сваливались с неба на землю объятые черным дымом и пламенем, как
поверженные демоны.  От иных самолетов отрывались парашютисты и  парили,
словно отделившаяся от тела душа.
   Две такие души, упав на землю, пошли друг к другу, продолжая яростную
вражду и после смерти своих машин. Они резались ножами и боролись до тех
пор в глубоком и рыхлом снегу, пока один не победил другого.
   Это  был  капитан  Запрягаев,   настигший  своего  врага  сначала  на
самолете, затем пешком.
   Одного  парашютиста нагнал самолет с  красными звездами и  срезал ему
стропы  ударом крыла.  Белый  купол  взметнулся вверх,  а  черный карлик
закувыркался вниз, нелепо дрыгая конечностями, как сорвавшийся с паутины
паук.
   Выходя  из   пике,   погубивший  его   самолет  издал  гамму  звуков,
раскатившуюся над горами, как громкий хохот.
   Самолеты  с  красными  звездами  гоняли  и  били  стаю  желтоносых  и
желтокрылых самолетов до тех пор, пока они не исчезли с неба.
   И в чистом весеннем эфире звучали русские крики:
   - Бей! Жми! Тарань!
   И  ругательства,  полные  ярости,  освященные  библейскими словами  о
матери, о боге.
   И кончилась эта битва очень странно.  Победившие самолеты собрались в
тесный круг,  сделали несколько спиралей и  вдруг  стали падать,  падать
один за другим в пропасти и на скалы, словно разучились летать.
   Один при падении загорелся,  другой разбился в  щепы,  а из третьего,
сдвинув стеклянный колпак,  вылез  раскрасневшийся летчик и,  утирая пот
сорванным с головы меховым шлемом, погрозил кулаком небу:
   - Что, подловили? А ну, кто кого подловил?..
   И стал считать по пальцам:
   -  Шимко -  двух,  Запрягаев -  трех,  Березко -  двух,  я - одного с
Меркуловым, одного с Зубковым и двух еще сам...
   Считая,  он  глядел вверх,  весь еще во власти небесной битвы.  Он не
успел  закончить счет,  как  осекся  и  потемнел лицом,  увидев  горящий
самолет.
   Он бросился в  свою кабину,  взял ракетницу,  охапку ракет и  пошел к
горящей машине.  Снег был  так глубок,  что ему пришлось ложиться,  всем
телом уминать себе дорогу,  затем делать шаг  вперед.  Это было тяжело и
медленно. И, останавливаясь, чтобы отдышаться, он пускал вверх ракеты.
   Это  был капитан Бакулин,  командир эскадрильи,  которая провела этот
бои.
   Сейчас он не думал о том,  сколько удалось сбить врагов,  потерпел ли
он  поражение или одержал победу,  он стремился лишь к  одному -  помочь
упавшим товарищам,  спасти  их,  кто  еще  уцелел.  Одного  спасать было
нечего.  Когда Бакулин подошел к  пропасти,  на  дне  которой,  проточив
громады  снега,  звенел  синий  ручей,  он  увидел  напротив остывающий,
фиолетовый скелет сгоревшего самолета.  То, что было летчиком, темнело в
средине небольшим комком, похожим на запекшееся сердце. По этим останкам
Бакулин  попытался  определить-  кто   это?   Его   ведомый  -   веселый
голубоглазый Березко или его заместитель -  закаленный в  боях Меркулов.
Двое осталось их,  когда он скликал по радио уцелевших после боя. Почему
не выбросился он с  парашютом?  Не слышал ли приказа или не мог,  будучи
ранен в воздухе.
   Было  немыслимо  перейти  снежную  пропасть  и  невозможно  уйти.   И
неизвестно,  сколько бы  стоял Бакулин,  если бы  в  стороне не раздался
выстрел.  Это стрелял не  то Меркулов,  не то Березко,  уцелевший на том
самолете, что упал на обратном скате скалы.
   И Бакулину захотелось,  чтобы это был Березко. Его юный и беззаветный
ведомый.   Самый  молодой  летчик  эскадрильи.   Он  повел  его  в  этот
смертельный бой, и он отвечал за него, как старший брат.
   Меркулов был  взросл  и  многоопытен.  Одиннадцать самолетов сбил  он
лично  и   семнадцать  в  группе  с  товарищами.   У  него  было  больше
возможностей уцелеть в бою и при посадке в этих зловещих,  лысых скалах.
Конечно, для полка он был более ценным летчиком: сложившийся грозный ас,
а Березко только начинал боевую жизнь и только подавал надежды.
   И  все же всем сердцем Бакулин желал найти именно его.  Бакулин шел к
Меркулову или к Березко остаток дня, всю светлую холодную ночь, давая то
белые,  то  красные,  то  зеленые  ракеты.  Наконец он  увидел  самолет,
разбившийся в куски. Кабина лежала отдельно от крыльев.
   Летчик сумел пройти навстречу командиру не  более ста  метров.  Когда
капитан подошел к  нему,  он  приподнялся на руках и,  словно извиняясь,
сказал застенчиво:
   - Думал сохранить машину, но подломал себе ноги.
   Это был Березко.
   Бакулин обнял и жарко поцеловал его, а потом среди карликовых корявых
березок нарезал самых прямых и  стал прибинтовывать к  ним  ноги Березко
тонко нарезанными кусками парашюта.
   - Терпи! Летчиком будешь! - говорил он, туго бинтуя переломы.
   Затем,  сделав из капота нечто вроде волокуши, Бакулин положил на нее
Березко и отправился строго на восток. Он спускал друга с гор, переносил
через потоки,  втаскивал на скалы, снова переносил через потоки... и так
много дней.  Он уже потерял счет им. От сырости и холода у него распухли
руки. Острые камни и бурные потоки стащили с ног унты.
   Бакулин шел, обмотав ступни кусками меха, вырезанного из комбинезона.
У  него быстро отрастала борода.  И  скоро он  превратился в  лохматого,
заросшего рыжей щетиной бродягу.
   Много раз над летчиками проносились самолеты их родного полка.  Но не
могли заметить их среди снегов и  проталин,  создавших в горах пестроту.
Ракеты Бакулин израсходовал, пробираясь к Березко, а пистолетный выстрел
был невидим с неба.
   Березко лихорадило.  Он говорил без умолку, а Бакулин молчал. Березко
только и говорил о происшедшем бое, в котором он сбил первый самолет.
   - Товарищ капитан,  это был замечательный бой,  мы одержали настоящую
победу.  Они-то думали,  что подловили нас,  а на самом деле мы сбили не
меньше десяти машин,  да я  еще видел,  как Шматко и Зубков погнались за
двоими.  Наверняка догнали...  Значит, двенадцать к шести в бою шестерки
против шестнадцати... Пусть у них четверка и уцелела... Но эти уцелевшие
хуже  мертвых,  мы  их  так  напугали,  что  от  них  только трусы будут
рождаться!
   Бакулин невольно улыбался, но чем дальше он шел, чем ближе становился
родной аэродром, тем тяжелее становилось на душе его.
   Бой,  в котором он испытал истинное упоение,  сбив четыре ненавистных
машины со свастикой и желтыми носами,  теперь стал казаться ему ошибкой.
Принимая мгновенное решение, на этот бой он шел от горячего порыва души,
а не от холодного расчета ума,  что должно командиру.  Расчет он пытался
произвести теперь, задним числом.
   Что, собственно, произошло? Он вылетел в последний предвечерний полет
во  главе патруля из  шести самолетов своей эскадрильи.  Пройдя заданным
маршрутом над станциями выгрузки войск,  он хотел уже возвращаться, имея
бензину всего на обратный путь, с небольшой страховкой.
   И  в этот момент он увидел одно облако,  начиненное "мессершмиттами",
как булка изюмом.  Маскируясь в  облаке,  немцы готовились обрушиться на
эскадрилью при ее возвращении домой.
   Они  появились с  полными баками  бензина и  так  подловили Бакулина,
поставили его в  такие условия,  что исход стычки решала не  храбрость и
мастерство летчиков, а бензин. Лишний бензин!
   Это  были те  самые желтоносые асы,  как прозвали их  наши летчики за
носы  самолетов,  выкрашенные в  желтый  цвет.  Они  потерпели  жестокое
поражение от нашего полка,  летающего на "ЯКах",  потеряли много машин и
людей и были прогнаны с неба.
   И  вот теперь,  не в силах победить в открытом бою,  они решили взять
реванш хитростью.  Стоило Бакулину пойти в бой, истратить лишний бензин,
и все его самолеты не дотягивали до аэродрома. Стоило принять решение на
уход,  все равно он  потерял бы  несколько машин и  людей,  не  причинив
ущерба гитлеровцам.
   Вероятно, желтоносые явились с переформирования, пополнивши свои ряды
молодежью,  и так рассчитали свою первую встречу с нашими "ЯКами", чтобы
выйти  из  этой  схватки  победителями наверняка  и  тем  привить  своей
молодежи задор, развеять страх перед советскими истребителями.
   При одной мысли об  этом Бакулиным овладела ярость,  и  он крикнул по
радио:
   - Атакуем!
   И  его  летчики поняли,  что призвал он  их  на  смертный бой.  Шимко
крикнул однажды:
   - Пару успею... Постараюсь трех!
   И  каждый стал драться так,  чтобы до  последней капли бензина успеть
сбить как можно больше врагов.
   Первую атаку фашисты приняли как  маневр,  при  помощи которого "ЯКи"
хотят выйти из боя.  Это у них было предусмотрено.  Одна восьмерка стала
уходить на высоту,  а вторая пошла вниз, чтобы поймать летчиков Бакулина
при попытке уйти на бреющем.
   Но  видавшие  виды  истребители поняли  этот  маневр  и,  как  только
очутились выше немцев,  четверкой ударили на них с  переворота,  а парой
пошли на высоту.
   Неожиданный удар вышиб из вражеских рядов сразу пару "мессершмиттов".
Остальные растерялись,  и  все пошло не по плану.  И  ловко рассчитанный
фашистами бой превратился в  свалку,  в карусель,  в такую жесткую сечу,
где выигрывает бесстрашие, ярость, личное мастерство.
   Немцев было много,  и  после первых ударов они  попытались собраться,
привестись  в  порядок  и  задавить  стайку  смельчаков числом.  Но  тут
лейтенант Шимко угадал немецкого командира,  сошелся с  ним на лобовых и
таранил.  Гибель командира,  разлетевшегося в  куски вместе с самолетом,
ошеломила немцев, и бой превратился в погоню и избиение.
   -  Удирая,  они видели,  что мы хозяева неба!  -  говорил восторженно
Березко и добавлял: - А как мы потом падали, ведь этого они не видали...
   Все это так.  Но все же.  к концу пути Бакулин склонился к той мысли,
что он допустил тактическую неграмотность, приняв решение атаковать. При
уходе он мог отделаться парой сбитых самолетов, не больше.
   Ему  стало  особенно тяжко,  когда Березко ослаб,  замолк и  в  бреду
только шептал губами.
   -  Погубил эскадрилью...  Погубил,  -  говорил вслух Бакулин и тут же
кричал,  словно споря с теми,  кто будет его в этом обвинять: - Не мог я
поступить иначе! Не мог бежать. Не так воспитан!
   Вот уже третий день приближался шум моторов па аэродроме.  А  Бакулин
шел все медленней. И ему казалось, что ноги заплетаются не от усталости.
Ему тяжело было прийти и сказать:
   - Вылетал сам-шесть, пришел сам-один...
   Березко  еще  жил.   Его  молодой  организм  яростно  боролся  против
заражения крови. И это заставляло Бакулина напрягать последние силы...
   Вот он стал различать голоса на аэродроме.
   Оставался еще  день  пути.  И  к  концу этого дня  Бакулин едва  шел,
шатаясь,  падая,  и, когда в ушах его стала звучать музыка, подумал, что
это конец,  это ему кажется от  слабости.  Но,  странное дело,  когда он
вышел на  край аэродрома,  покрытый карликовым лесом,  увидел сверкающие
трубы оркестра. Он долго не мог оторвать глаз от медного блеска.
   Оркестр играл  напротив шеренги самолетов так  громко и  старательно,
словно хотел  пробудить у  машин  слух.  Потом  медные трубы умолкли.  И
прозвучал голос человека,  стоявшего под знаменем,  которое трепетало на
ветру, как живое.
   - И сейчас мы должны вспомнить тех,  кого нет среди нас, но чьи имена
незримо написаны на этом знамени... Своим подвигом они помогли завоевать
полку это знамя,  высоко подняв честь полка...  Их было шестеро.  Врагов
шестнадцать.  Они должны были уйти,  не приняв боя, потому что у них был
на  исходе  бензин.  Но  их  командир смотрел шире.  Он  принял решение,
перераставшее тактические рамки.
   Это  был настоящий,  волевой и  передовой воин,  для которого превыше
всего честь полка.
   В  жестоком бою погибла его эскадрилья и он сам.  Но враг понес ущерб
неизмеримо больший.  Немцы потеряли четырнадцать летчиков сбитыми и двух
трусами. Получив сокрушительный удар, они принуждены были снять с фронта
всю эскадру "Туз черв" и отправить в тыл на переформирование.
   Там  уцелевшие  "тузы"  будут  волей  или  неволей  передавать  своим
потомкам страх перед русскими крылатыми богатырями.
   Так  одним ударом командир эскадрильи гвардии капитан Бакулин выбил с
фронта целую часть противника. В критический момент он сумел готовящееся
ему поражение превратить в  победу.  Малыми силами он  уничтожил большие
силы врага и тем достоин ордена Александра Невского.
   Все  это  говорил комиссар дивизии,  над  непокрытой головой которого
трепетало бархатное знамя.
   И странно и дивно было слушать такие слова про себя самого.
   - Бакулина нет,  найдутся Бакулины,  за которыми полетят в бой новые,
непобедимые эскадрильи нашего полка!  Мы не верили в загробную жизнь - и
напрасно.  Теперь мы  твердо знаем -  не всем,  но многим из нас суждено
жить дважды. Вначале в кратком деянии на земле, затем в долгой и славной
памяти потомков!  И, в отличие от выдуманного рая святых, не в сусальном
саду с  золотыми яблоками,  среди бесплотных уродов ангелов,  а  в  мире
живых,  в борении их умов,  кипении страстей,  в победных делах!  Вечная
слава Бакулину!
   Все летчики полка обнажили голову.
   Услышав такое,  Бакулин благоговейно снял  шлем,  молча отер слезу со
щеки, потом засмеялся.



   На  братском кладбище советских воинов,  павших  при  штурме Берлина,
возвышается замечательный памятник солдату-освободителю.  Русский воин в
одной руке держит меч, другой прижимает к груди ребенка.
   Великий смысл вложен в  эту скульптуру - советские солдаты,  сокрушив
фашизм, спасли будущее человечества.
   Не  мстителями пришли наши  бойцы  в  столицу своего злейшего врага -
Гитлера и его приспешников, - а освободителями всех народов, в том числе
и немецкого, от фашистского ига.
   В  1965  году  советские люди  праздновали двадцатилетие славного Дня
Победы  над   гитлеровской  Германией.   Все  честные  люди  еще  раз  с
благодарностью вспомнили героев,  отдавших свою  жизнь за  их  свободу и
независимость.

   Шел штурм Берлина. Грозно грохотали советские орудия, от разрывов мин
и снарядов содрогалась земля. Огромные каменные здания рушились и горели
с треском, как соломенные.
   Особенно жестокий бой  шел на  подходах к  рейхстагу и  у  канцелярии
Гитлера.
   С  шипением,  с пламенем взрывались фауст-патроны.  Танки вспыхивали,
как  дымные костры.  А  в  узком  переулке,  совсем рядом  с  грохотом и
взрывами,  -  мирная  картина.  Бородатый  русский  солдат  варит  кашу.
Привязал  к  решетке  чугунной  ограды  пару  верблюдов,  запряженных  в
походную кухню, задал им корма. А сам деловито собирает обломки мебели и
подбрасывает в дверцу печки, поставленной на колеса.
   Откроет крышку,  помешает кашу,  чтобы не пригорела, ч снова подкинет
дров.  За его мирной работой наблюдает множество детских глаз из подвала
полуобвалившегося дома напротив.  Детворе очень страшно,  но  любопытно.
Преодолевая страх, немецкие ребятишки уставились во все глаза на первого
русского солдата, появившегося в их переулке.
   И  хотя ружье у  него за  плечами,  а  в  руках вместо оружия большой
половник, им жутковато. Страшат и его лохматые брови, и его внимательные
хитроватые взгляды исподлобья.  Словно он видит их и хочет сказать: "Вот
я вас, постойте..."
   Особенно  страшат  немецких  детей  его  кони,   чудовищные  горбатые
животные с облезлой шкурой.  Они живут где-то там, в сибирских пустынях,
и называют их верблюдами...
   Такие  в   Тиргартене  были  только  за  решетками,   и  над  ними  -
предупреждение: "Близко не подходить, опасно".
   А  русский  похлопывает их  по  шершавым бокам,  поглаживает страшные
морды.
   - Это Маша и Вася. Умные, от самой Волги с нами дошли...
   Солдат  достает  кашу  большим  половником  и   пробует  с  довольной
гримасой: "Ах как вкусна!"
   Наверное,  она  действительно вкусна,  эта солдатская каша.  Запах ее
прекрасен.  Так и щекочет ноздри,  так и зовет попробовать.  Ах, если бы
съесть хоть маленькую ложку...  Так  есть хочется,  так  оголодали дети,
загнанные в  подвалы!  Который день не только без горячего супа - совсем
без еды...
   И  когда  солдат  стал  облизывать ложку,  подмигивая детворе,  самый
храбрый не выдержал. Выскочил из подвала и застыл столбиком, испугавшись
своей резвости.
   -  Ну,  давай-ка,  давай топай,  зайчишка,  -  поманил его солдат.  -
Подставляй чашку-миску. Что, нету? Ну, давай в горстку положу.
   И хотя никто не понял чужого говора, до всех дошел ласковый смысл его
слов. Из подвала мальчишке бросили миску.
   С великим напряжением, вытянув тощие шеи, малыши наблюдали, как миска
храбреца наполняется кашей.  Как он возвращается,  веря и  не веря,  что
остался жив, и говорит удивленно-счастливо:
   - Она с мясом и с маслом!
   И  тут  подвал словно прорвало.  Сначала ручейком,  а  затем  потоком
хлынули дети, толкая друг друга, звеня мисками, кастрюльками.
   - По очереди, по очереди, - улыбался солдат.
   Многие ребята просили добавки. Иные, получив добавку, бежали в подвал
и возвращались с пустой миской.
   - Что, свою муттер угостил? Ну бери, тащи, поделись с бабушкой.
   И  солдат  ласково поддавал шлепка  малышу.  Вскоре у  походной кухни
появился старый немец.  Он  стал наводить порядок,  не давая вне очереди
получать по второй порции.
   - Ничего, - усмехнулся солдат, - кто смел, тот два съел.
   -  У  вас  есть  приказ  кормить немецких детей,  господин солдат?  -
спросил старый немец,  медленно выговаривая слова.  -  Я  был  пленным в
Сибири в ту войну, - объяснил он свое знание русского языка.
   - Сердце приказывает,  - вздохнул солдат. - У меня дома тоже остались
мал мала меньше...
   Старый немец,  потупившись,  протянул свою миску,  попробовал кашу и,
буркнув "благодарю", сказал:
   -  А  не  совершаете ли  вы  воинского проступка?  Разве  у  вас  нет
строгости дисциплины?
   - Все есть, любезный. Порядки воинские знаем, не беспокойтесь...
   - Но как же...
   Старым  немец   не   договорил.   Ударили  фашистские  шестиствольные
минометы, а их накрыли русские "катюши". Все вокруг зашаталось. Переулок
заволокло едким дымом.
   Дети присели, сжались, но не убежали.
   С площади донеслись крики, застучали пулеметы.
   - Ну, пошли рейхстаг брать, - проговорил солдат. - Теперь уж недолго,
возьмем Берлин - войне капут! А ну, детвора, подходи! Давайте, господин,
вашу миску,  добавлю!  Не  стесняйтесь,  это за счет тех,  кто из боя не
вернется, - видя его нерешительность, сказал солдат.
   Но эти слова словно обожгли старого немца.  Отойдя за угол, он сел на
развалинах, уронив на колени миску с недоеденной кашей. А дети еще долго
вились вокруг походной кухни.  Они  освоились даже с  верблюдами.  И  не
испугались,   когда   к   кухне  стали  подходить  русские  солдаты.   В
окровавленных бинтах,  в разорванных гимнастерках. Закопченные, грязные,
страшные. Но немецкие дети уже не боялись их.
   Уцелевшие после боя солдаты не хотели каши,  а просили только пить. И
произносили отрывисто непонятные слова:  "Иванов",  "Петров",  "Яшин"...
Бородатый солдат повторял их хриплым голосом,  каждый раз вздрагивая. И,
добавляя немецким детям каши, говорил:
   - Кушайте, сироты, кушайте...
   И украдкой,  словно стесняясь, все смахивал что-то с ресниц. Словно в
глаза ему попадали соринки и пепел, вздыбленные вихрем жестокого боя.
   Дети ели кашу и,  поглядывая на  солдата,  удивлялись:  разве солдаты
плачут?



   После удачной облавы на волков в  Мордовском заповеднике собрались мы
у  костра,  к  которому натащили туши  убитых  зверей.  И  все  дивились
необычайной величине и  ужасной  зубастой пасти  одного  убитого  волка.
Лобастый, как бык, лохматый, как медведь, был он страшен даже мертвый.
   Выстрел в  упор двух стволов картечью не  свалил его.  Волчина грудью
сшиб охотника и чуть не растерзал.
   -  Людоед!  -  поеживаясь,  говорил потерпевший,  егерь  заповедника,
одолевший волка в рукопашной схватке.  -  По всей хватке видно - людоед,
прямо за  горло меня норовил...  Да  промахнулся,  шарф у  него в  зубах
завяз. Шинель когтями, как ножами, разрезал.
   Старая фронтовая шинель висела на охотнике клочьями.
   - Ну, брат, натерпелся ты страху! - посочувствовали егерю товарищи по
охоте. - Прямо как на войне.
   - Почему как на войне?  - встрепенулся старый фронтовик.  -  Разве на
войне одни страхи?  На  войне с  нашим братом всякое бывало.  Иной раз и
самому смешно и другим потешно.
   - Да ну, уж ты скажешь...
   - А вот скажу!
   Бывалого фронтовика только затронь.  Вскоре забыт был  страшный волк.
Все  уже  слушали необыкновенную историю про  войну,  ожидая  подвод  из
колхозов.   А  сам  рассказчик,   посиживая  на  теплой  волчьей  шкуре,
оказавшейся удобной для  сидения среди  глубоких снегов,  увлекся больше
всех.
   - Штурмовали мы Кенигсберг,  фашистскую крепость на славянской земле.
Бой был такой,  что снаряды сталкивались,  осколок за осколок задевал. И
все-таки мы вперед шли.
   - Да как же вы шли?
   -  А  вот так:  где под домами - подвалами,  а где в домах - в стенах
ходы пробивали.  И какие только форты-укрепления - брали! Тут и "Луиза",
забетонированная от верха до низа. Тут и форт "Фердинанд", прямо впереди
нас.  Тут и  форт "Еж" - голыми руками не возьмешь.  Пушки и пулеметы на
все стороны иглами торчат...
   Выходим так к центру города,  в район Тиргартена,  и вдруг видим:  из
дыма,  из пламени обезьяны прямо на нас бегут и пронзительно так кричат.
Город-то весь горит.  Из подвалов жаркий огонь пышет - подметки жжет.  А
они,  бедненькие,  босые.  С крыш раскаленная черепица летит. Трамвайные
провода, как лианы, на столбах висят. Коснутся лапками - обжигаются: все
провода от пожара раскалились.
   Стали солдаты обезьян ловить,  в  шинели кутать да в  тыл отправлять.
Всхлипывают обезьяны, прижимаются к нам, как малые детишки.
   Фашисты,  отступая,  хотели их  всех перестрелять -  из  автоматов по
клеткам... Ио не всех удалось, вот некоторые и выскочили.
   И  не  успели мы  это чудо освоить -  появляется другое.  Из железных
ворот лезет на  нас танк не танк,  самоходная пушка не пушка,  а  что-то
громадное. Пыхтит, как мотор. Голова поворачивается, как танковая башня.
А глазки сверкают узкие, как смотровые щели.
   "Вот я его противотанковой!" Один солдатик за гранату схватился.
   А сержант,  который этой группой командовал, говорит: "Отставить! Это
бегемот - зверь ценный, зоологический..."
   Ну,  тут все солдаты поняли,  что за чудо,  и стали смеяться.  А пули
свищут и осколки летят.
   Бой не кончился.
   Сержант,  увидев на воротах надпись - "Тиргартен", сейчас же по радио
в штаб доложил:
   "Так  и  так,  с  боем  вышли в  намеченный район.  И,  между прочим,
говорит, нами захвачен бегемот".
   И   только  он   это  сказал,   тут  же  по  радио  получает  приказ:
"Назначаетесь комендантом!"
   Есть  на  войне правило такое:  какой командир форт или  город первым
захватил, тот и комендант.
   Ну какой же форт или город - тут бегемот...
   Не успел разъяснить это сержант начальству,  как ударило осколками по
рации - так связь и кончилась.
   Поправил он каску, встряхнул головой:
   "Вот тебе раз, напросился на должность".
   Но приказ есть приказ - надо выполнять.
   Штурмовая группа дальше пошла,  а он передал команду своему помощнику
- и к бегемоту.
   "А ну,  говорит,  трофей,  слушать мою команду! На место! В клетку! С
четырех ног шагом арш!"
   Он-то  знает,  что он комендант,  а  бегемот-то не знает.  -  Стоит и
горячо попыхивает на него из ноздрей, а сам ни с места.
   Вокруг снаряды рвутся - того и другого убить могут.
   Что  делать?  Мимо  шли  танки.  Сержант  постучал  в  броню,  умолил
командира  развернуться и  машиной  этот  живой  танк  попятить.  Так  и
сделали. Подтолкнули бегемота к его вольере, прямо к бассейну с водой. В
этой ванне целее будет.
   А  тут,  на  счастье,  вскоре  и  бой  кончился,  фашисты белый  флаг
выкинули.
   Всем войскам отдых,  ликование,  а  на коменданта - самые заботы.  От
всех страхов заболел бегемот.  Не пьет, не ест, головы не поднимает. Что
делать?  Вызвал сержант ветеринарного врача.  Увидел тот пациента и  как
вскрикнет:
   "Это что за шутки? Я, говорит, лечу боевых коней... А меня к чудовищу
привели!"
   Ну,  потом обошелся.  Осмотрел внимательно.  Много дыр от пуль нашел.
Фашистские  автоматчики  бегемота   застрелить  хотели,   зло   на   нем
вымещали...
   "Ничего, - сказал ветеринар, - пули у него в мясе застряли, они салом
затянутся.  Самое опасное -  явление шока.  На  почве нервных потрясений
теряется интерес к  жизни и  раненый может умереть.  Надо у него вызвать
аппетит..."
   И тут же выписал бегемоту рецепт - "спиритус вини".
   Как вылили ему в рот солдатский котелок этого лекарства, так он минут
пять чихал,  до слез.  А потом вдруг развеселился. По клетке бегает, как
поросеночек хрюкает.  На  свеклу навалился -  целую груду съел.  Бочонок
квашеной капусты - на закуску. Соленых помидоров - туда же...
   Объелся наш бегемот. Лежит в клетке, а живот горой дует. На весь парк
охает,  бедняга.  Народ вокруг собрался. Солдаты тыловых частей. Шоферы,
что  у  грузовиков баллоны чинили.  Военные прачки,  которые для  стирки
госпитального белья тут же в парке котлы кипятили.
   "Это  что  же  за  безобразие?  Чего комендант смотрит?  Где  "скорая
помощь"?.."
   Всем бегемота жалко.
   Опять комендант несчастный к ветеринару бежит.
   "А-а,  комендант бегемота?..  Обкормили?  Трофей объелся?..  Овощами?
Ничего, овощи - пища легкая... Грелочку на живот, грелочку!"
   Доктору легко сказать -  грелочку!  А где взять такую?  Для бегемотов
грелки еще не поделаны. Вот беда - предписание врача есть, а средств для
выполнения его нет!  В бою не терялся,  а здесь сержант,  что делать, не
знает, голова кругом.
   Советуется с  военным народом,  что  собрался у  клетки.  А  шоферы и
говорят:
   "Вот невидаль -  грелка!  Взял баллон из-под задних скатов грузовика,
налил кипятком - вот тебе и грелка! Да еще какая!"
   И прачки добавляют:
   "У нас кипяток готовый... Не жалко! Заправим грелку!"
   Налили  кипятку  в   два  баллона.   Подкатили  бегемоту  к   животу,
приставили.
   Ну,  точь-в-точь пришлось. Понравилось ему тепло. Живот успокоился. И
захрапел бегемот, как богатырь.
   Много еще  было с  ним  происшествий.  Некоторые пули пришлось все же
ветеринару извлекать.  От заражения крови пенициллином спасать. Выходили
зверя...
   И  так полюбил бегемот своего коменданта,  что часу не мог в  разлуке
прожить.  Пить-есть не будет,  если сержанта нет.  Сам спит, а сам одним
глазом посматривает - здесь ли он. Ну, и комендант к нему всей душой.
   И  вот  устроился однажды  сержант вздремнуть под  деревом,  рядом  с
клеткой.  Бегемот за решеткой, а сержант неподалеку, под деревом. Спит и
видит страшный сон.  Будто в блиндаж ударил снаряд. Крыша рухнула, и его
бревнами и землей придавило. Ни вздохнуть, ни охнуть. Смерть пришла...
   И уже слышит, как женщины над ним причитают, как над покойником.
   "Что такое?  - думает.  - Если я умер, как же я могу слышать? Что это
за крики?"
   "Спасите! Помогите! Бегемот коменданта жует!.."
   Во-первых, бегемот - не теленок; во-вторых, человек - не белье, чтобы
его жевать!
   Приоткрыл глаза сержант потихоньку и сообразил,  в чем дело.  Это его
дружок бегемот о нем соскучился, вылез из своей клетки - дверь-то у нее,
поврежденная снарядом,  плохо  запиралась.  Подошел да  и  прилег с  ним
рядом.  Разнежился и  заснул.  И для полного удовольствия головенку свою
ему на грудь и  положил...  Вот тут сержанту и  приснилось,  будто его в
блиндаже придавило.
   И опять солдатская смекалка выручила:  прибежали шоферы с домкратами,
подставили  домкраты  бегемоту  под   челюсти.   Осторожно  покрутили  и
приподняли его морду, как передок автомобиля.
   Сержант потихоньку вылез, а бегемот даже не проснулся.
   Пожурил он его потом:  "Так, мол, нельзя со мной нежничать: ты зверь,
а я человек,  ты большой,  а я маленький.  Могу сломаться,  как игрушка.
Будешь плакать, да не исправишь..."
   Много еще было у  него хлопот и  приключений.  Но  самая-то беда -  в
конце воины.
   Едут солдаты и  командиры по  домам с  победой.  Заезжают отдохнуть в
Кенигсберг,  заходят погулять в зоопарк, видят своего знакомого сержанта
и смеются.
   "Вот,  говорят, попал фронтовик в историю! Как же ты теперь вернешься
домой? Чего про войну-то рассказывать будешь? Иные побывали комендантами
крепостей, другие - городов. А ты был комендантом... бегемота! Ребятишки
засмеют!"
   Смущается сержант:  "Радист всему делу виноват.  Наверное,  тогда,  в
горячие  дни,  перепутал  и  доложил  начальству:  захвачен,  мол,  форт
"Бегемот".  У фашистов ведь все зверское:  танк "тигр", самоходная пушка
"пантера"... Не мудрено запутаться!
   "Радисту война все спишет, а тебе каково?.."
   Долго  так  потешались,  пока  не  вышел  приказ начальника гарнизона
наградить сержанта за сохранение ценного трофея именными часами.


   Так закончил свой рассказ охотник в разодранной волком шинели.
   - Вышел, значит, из положения сержант! - улыбнулись слушатели.
   - Кто же это был?  Не твой земляк? Наш мордвин, поди-ка, - и храбрый,
и шутник...
   Егерь ничего на это не ответил.
   - Что-то подводы долго задержались,  - сказал он, закурив. - Давно бы
им приехать время. Снега, что ли, глубоки?
   И достал из кармана именные часы. Тут все так и покатились со смеху:
   - Так это же ты сам был! Ох и шутник ты, Мурашов!
   - Какой же я шутник?  Это война шутки шутит.  Я ведь и потом от этого
все отделаться не мог.  После воины все о бегемоте скучал.  Навещать его
ездил.
   - Это куда же, за тридевять земель?
   -  Нет,  зачем же,  недалеко...  в Москву.  За моим дружком отдельный
вагон прислали и в Зоопарк его с почетом доставили. Там и живет. И зовут
его Гансом.
   - Ну и что ж, узнал он своего коменданта?
   - Какое там!  Вхожу я в клетку, так он на меня как зафыркал, затопал,
словно бюрократ какой-нибудь.  Вот,  думаю, заважничал... Как же - его в
Москву в  отдельном вагоне привезли.  Квартиру с ванной дали.  За деньги
показывают. Прославился! Где уж тут фронтовых друзей помнить.
   - Ишь какой... Обиделся ты?
   - Нет,  зачем же?  Обижаться тут не па что... Дело в том, что семья у
него появилась после войны: бегемотиха и маленький бегемотик, на центнер
живого весу.  И  как раз спал в это время малютка,  когда мы вошли.  Вот
папаша-бегемот и запротестовал.  Потом-то обошелся. Ничего, репу из моих
рук взял...  А  забавный у  него сынишка - квадратный,  толстый,  весь в
отца, и все в бассейне купается... Издалека подумаешь: кожаный чемодан в
воде плавает!
   - И как же этого малыша зовут?
   - Чемоданчик!


   Вот и  весь сказ,  услышанный на охоте в мордовском лесу от смелого и
умелого охотника, сразившего самого страшного и свирепого волка.



   Веселый появился в  колхозе плотник -  дом за домом отстраивает и все
песни  поет.  Когда  бревна тешет,  топором плясовой мотив  выстукивает.
Волосы у  него с  сединой,  а глаза молодые.  И седоватая борода задорно
кудрявится. Все время вцепляются в нее стружки.
   Зеленая солдатская рубаха на нем выгорела от солнца. На спине соль от
пота белым инеем проступила. А на груди блестят ордена и медали.
   Видно, немало потрудился старый солдат в боях и походах.
   - Дядя Пронин, а ты в фашистов много стрелял? - спросят его колхозные
ребятишки.
   - Нет, стрелять мало приходилось.
   - А как же ты воевал?
   - А я больше топором.
   - Топором? Прямо но головам их, фашистов, да?
   Посмотрит  плотник  в  заблестевшие глаза  мальчишек  и  улыбнется  в
бороду:
   -  Да не головы -  мосты я рубил.  Война - хозяйство большое.  Там не
только стреляют,  там  всякой работы много.  Кто  к  чему приставлен.  Я
сапером был, мосты строил. Без мостов-то воевать нельзя. Без них ни туда
ни  сюда.  Вот поначалу,  когда немец нас попятил,  рубили мы  все мосты
отступательные,  бросовые.  Так только,  чтобы по нему войско перешло, а
потом его сжечь либо сломать...  А  когда мы  его погнали,  тут уж пошли
строить мосты наступательные,  крепкие. И сейчас везде стоят. И на каких
только речках наших  мостов нет!  Вот,  например...  -  Плотник достанет
засаленную,  затрепанную  книжку,  заменяющую  ему  бумажник,  и  начнет
перелистывать:  - Бзура-река. Это в Польше. Мы через нее двухпутный мост
построили.  Или вот:  Золотая липа,  с красивым названием река. Или вот:
Банска-Бистрица.  Это  в  Чехословакии.  Или вот:  Горынь-река -  шумит,
извивается,  как Змей Горыныч. И каких только рек на свете нет! Много их
нам до Берлина попалось. Построил наш батальон несколько сот мостов.
   И  вот через какие только реки ни  строили -  все война идет,  а  как
дошли до одной речки,  так себе,  и  неказистая речка-невеличка,  а  как
через нее мост построили, так и война кончилась.
   - А-а, это Шпрее! В Берлине? - догадываются ребятишки.
   -  Верно,  в  самом логове зверя.  Как до  нее дошли,  так и  Гитлеру
капут...  За что у меня орден Славы,  спрашиваете? А это за то, что семь
"языков" в плен взял.
   - А разве саперы пленных берут? - усомнятся ребятишки.
   -  А что ж,  разве саперам запрещено?  Коль сумеешь,  так и бери.  На
войне всяко бывает.  Со  мной на реке Одер такой случай был.  Есть такая
река на границе Польши с Германией - большая,  глубокая,  широкая. Дошли
мы  до нее и  остановились.  Пора бы войну кончать!  Всем охота поскорее
наступление на самую Германию сделать,  а тут какая-то заминка.  Не дают
нам,  саперам,  ни лесу,  ни тесу,  ни бревен -  значит,  наступление не
готовится. Без мостов-то наступать нельзя.
   Вышел я на берег реки.  Все кусты, овраги осмотрел - никакого подвоза
не заметил.  "Что такое?  - думаю.  -  Воюем всегда по плану,  все у нас
продумано,   все   начальство  заранее  предвидит.   Неужели  эта   река
непредвиденная? Не может этого быть!"
   В  таком рассуждении вышел я  к  обрывчику над  водой.  Смотрю:  наши
разведчики  в  маскировочных халатах  притаились под  берегом  и  на  ту
сторону заглядываются. Слышу: рассуждают, что трудно достать "языка". До
того  немец напуганным стал,  никак не  подступишься.  Окопался окопами,
опутался проволоками, залез в бетонные блиндажи, носу не показывает. Всю
ночь осветительные ракеты пускает.
   Иной раз доберутся ребята,  схватят какого-нибудь фрица,  а  пока его
через реку тащат,  либо он  у  них  захлебнется,  либо его  шальная пуля
подшибет.  Однажды приволокли двоих, мокрых, но живых. Дрожат от страха,
а  сказать ничего не могут.  Глухонемыми оказались.  Надо же быть такому
невезению!
   Решил я разведчикам помочь. Солдаты они молодые, не все приемы знают.
А я старый. Я еще в первую мировую войну за храбрость георгиевский крест
заслужил.
   Вот и сообщил я им один секрет.  Командир их, гвардии лейтенант, даже
засмеялся.
   "Ну,  говорит,  старый хитрец,  если дело выйдет,  получишь от самого
генерала и орден и отпуск на побывку домой!"
   "Отчего же,  говорю,  не выйдет,  способ надежный. Орден и старому не
хуже,  чем молодому,  подойдет,  а  насчет отпуска тоже не возражаю:  по
внучатам соскучился".
   Договорились мы и начали действовать. Все это, конечно, в тайне.
   И  вот  к  вечеру слышат немцы,  что  на  нашем берегу топоры стучат,
значит,  мосты строят. А если мосты строят, значит, наступление готовят.
А если наши наступление готовят,  значит,  фрицам несдобровать.  Это они
знают.
   И  вот  наутро завозились на  том  берегу.  И  в  стереотрубу на  нас
смотрят,  и  с  самолетов  фотографов  на  нас  напускают,  и  по  ночам
прожекторными лучами кусты обшаривают.  И ничего,  никакой техникой нашу
хитрость определить не могут.
   Не найдут, где русские мост строят, да и все.
   А мы его и не строим. Зачем же, никто нам этого не приказывал.
   А топорами почему и не постучать?  Стучим.  Возьми небольшой обрубок,
выдолби его - такой деревянный барабан получится, что любо-дорого.
   Как начнешь обушком стучать на  заре,  да по воде эхо подхватит,  как
будто сто плотников работают...
   И,  дав ребятам посмеяться,  Пронин тут пройдется обушком по  бревну,
скороговоркой.
   - Сижу я вот так,  под берегом притаился,  стучу.  Ночь стучу, вторую
стучу -  ничего не  получается,  не идут фашисты на приманку.  "Неужели,
думаю, у них так плохо разведка поставлена?"
   И  вот на  третью ночь пал на реку туман.  Луна светит,  а  видимость
плохая.  Свет в тумане получается ненормальный,  рассеянный.  Призрачный
такой.  И  время  -  самый  полночный час.  И  вдруг  вода  под  берегом
захлюпала, тростник всколыхнулся, грязь зачавкала. Смотрю и вижу - лезет
на меня из реки какое-то громадное чудовище. Водяной не водяной. Домовой
не домовой... Толстый, рыхлый, головища круглая, с пивной котел. Глазищи
стеклянные, как автомобильные фары. И весь такой противный, студенистый,
колышется, как резиновый.
   "Вот  как,  -  думаю,  -  фашистская нечистая  сила  оборудована,  по
последнему слову техники!"
   Смотрю:  а  их  лезет на берег еще несколько!  Одни страшнее другого.
Тина  на  них  черная,  донная.  Водорослями опутаны,  как  утопленники.
Невозможно смотреть ..
   "Стучи, стучи, - велят мне разведчики, - а то спугнешь!"
   Взялся я  за  топор,  а  у  самого зубы стучат:  ведь это они ко  мне
крадутся.  Один водяной уже совсем близко подполз.  Вдруг как разломится
пополам!  Голова - в сторону,  шкура - в другую. Воздух из нее вышел - и
сразу  опала.  И  вылезает из  оболочки самый настоящий фашист.  За  ним
другой, третий...
   Враз  набросились на  них  наши  разведчики:  "Хенде хох!"  Скрутили,
связали и в штаб доставили.
   Семь штук оказалось.  Да  какие хитрые!  Шли  к  нам  по  дну  реки в
водолазных костюмах.  Натянули на  себя непроницаемую резину,  надели на
головы скафандры.  У  каждого на  подметках полпуда свинца,  чтобы  вода
наверх не поднимала. И отправились на разведку. Вот какие были водяные!
   Через неделю вызывают меня к генералу - награждать.
   Орден Славы вешают мне тут же на грудь, а насчет отпуска я сказал:
   "Никак нет, разрешите не поехать".
   "Почему?"
   "Опасаюсь, пока я съезжу, без меня Берлин возьмут!"
   Генерал засмеялся:
   "А чего же тут опасаться?"
   "Ну  как же,  -  говорю,  -  что мне тогда внучата скажут?  Всю войну
воевал, а в Берлине не бывал... Разрешите задержаться. Теперь недолго!"
   "А вы откуда, ефрейтор, знаете, что недолго?"
   Тут я  запнулся:  военная тайна...  В  штаб-то я  ближним путем шел и
заметил:  по  оврагам,  по  кустам  -  везде  наставлены лодки,  катера,
самоходные паромы,  амфибии  разных  систем.  Великое множество.  И  все
замаскировано.
   Тут я  и  догадался,  что и  река Одер у  нас в планах предусмотрена.
Только решил наш главный командующий плотников этой рекой не затруднять,
а форсировать ее внезапно,  па плавучих средствах.  Вот почему не давали
нам ни тесу, ни лесу.
   Не успеют немцы оглянуться, как будем мы у них на плечах. И не слезем
до самого Берлина...
   Ну, про эту военную тайну я молчу и отвечаю так себе, просто:
   "В природе, мол, чувствуется".
   Тут генерал взглянул на меня строго и сказал:
   "Приказа своего отменять не стану.  Поедете в  отпуск после постройки
моста через реку Шпрее".
   "Рад стараться!" - говорю.
   Так оно и  вышло.  Построил я мост через Шпрее.  Хороший надежный,  и
сейчас стоит,  А не сообрази я вовремя,  уехал бы в отпуск, ну и не было
бы у меня медали "За взятие Берлина". А теперь - вот она!
   Пронин позвенит медалями и добавит:
   -  На  войне,  ребятки,  не  только  стрелять  -  побольше соображать
нужно!..
   И снова за топор. Так дом за домом отстраивает. И все с шуткой, все с
песней.
   Веселый плотник появился после войны в колхозе!



   Вот еще одна необыкновенная сказка войны.
   Шли партизаны лесом. Израненные, усталые, голодные.
   Вдруг  видят упавший фашистский самолет.  Заглянули- а  в  нем  ящики
конфет,  мармеладу, шоколаду. Стали разбирать свалившиеся с неба трофеи.
Вдруг в хвосте кто-то зашевелился.  Фриц?  Да, один немец уцелел. Увидев
партизан,  он  выхватил  из  кармана...  фотографию.  Загородился ею  от
автоматов и кричит жалобно:
   - Фюнфкиндер! Фюнфкиндер!
   Подскочил  к  нему  партизанский  разведчик,   мальчишка  Ленька,   и
рапортует командиру:
   - Товарищ Фролов, у пего на фотографии пятеро детей.
   По лицу командира прошла не то улыбка, не то усмешка.
   - Отставить! - скомандовал Фролов, и партизаны опустили автоматы.
   Первый раз они пощадили врага. Известно - партизаны в плен не берут.
   Некоторое время помолчали,  не зная,  что же с  ним делать.  Командир
нашелся:
   -  Нагрузить на него шоколаду побольше,  пусть тащит в лагерь ребятам
гостинцы. Ясно?
   Так  немец,  прозванный Фюнфкиндером,  попал  в  партизанский лагерь,
спрятанный среди непроходимых болот, где-то в лесах, между реками Пола и
Ловать.
   С удивлением разглядывали пленного женщины и дети. Фашисты - ведь это
не люди. Они хуже зверей. У них и обличье должно быть ужасное. А этот на
обыкновенного человека похож. Пожилой, худощавый, совсем не страшный.
   С  удивлением разглядывал и  немец  сказочное жилье партизан.  Не  то
свайная деревня времен каменного века, не то гнездовье болотных птиц.
   Прямо под  водой,  укрепленные на  кольях,  таятся в  камышах шалаши,
сплетенные из ивовых ветвей.  Между ними жердочки.  Ни печей,  ни очагов
для варки пищи.  С  виноватой улыбкой выкладывал он  из  мешка шоколад и
конфеты.
   - Что, смешно тебе - куда герман Русь загнал? - сказал Власыч, старик
с  ястребиным носом  и  лохматыми  бровями.  -  Ничего,  мы  перетерпим,
посмотрим, как вам достанется, когда наша возьмет!
   Немец поежился под его зловещим взглядом.  Опустил глаза и,  указывая
на себя, стал что-то объяснять.
   Фролов слушал.  Он когда-то,  в десятилетке, изучал немецкий и теперь
немного понимал.
   - Должен вам доложить,  товарищи, - сказал Фролов, - это авиамеханик.
Самолеты обслуживал. А стрелять в нас- не стрелял.
   - Все они так говорят, когда попадутся. А попадись ты ему, он бы тебе
показал "рус капут"! Убью! Все равно убью! - крикнул Власыч.
   - Прямо здесь?  - усмехнулся Фролов. - А куда денешь? В болото. А как
же тогда воду будем пить?
   Вокруг засмеялись. Немец оглядел людей с надеждой.
   - Ладно, - сказал Фролов, - оставим вопрос до утра.
   - Вот, правильно - утречком я его и отведу в лес подальше...
   Власыч, уложив немца в своем шалаше, сел с автоматом его караулить.
   Не спалось пленному.  Вздыхал,  обирал комаров с лица. Не шел сон и к
Леньке.  Все думалось.  Ненавидел он  гитлеровцев не меньше Власыча.  Но
Фюнфкиндер...  Странное дело...  Тcс,  как бы  не услыхали его мыслей...
Этот немец похож на его отца, бывшего механика МТС, ушедшего на войну. И
лицо сероватое, в щеках вкрапинки металлической пыли. И руки с мозолями.
И  так же  горбится немного.  И  так же любит своих детей...  Захотелось
что-нибудь придумать, чтобы Власыч не исполнил своей угрозы.
   И вот Ленька прокрался к командирскому шалашу.  Фролов то бредил,  то
просыпался. Его мучила малярия.
   - Товарищ командир,  а товарищ командир,  -  тихо позвал Ленька,  - а
этому немцу у  нас  дело  есть.  Надо заставить его  разобрать трофейные
лекарства. У нас их куча, а какие к чему, не знаем.
   - А? Что? Ну конечно. Где мешки эти? Распорядись утром.
   Получив задание,  Ленька выполнил его точно. Отыскал припрятанные под
сухой  осокой мешки с  лекарствами и  на  рассвете,  чтобы не  прозевать
немца, которого Власыч мог увести в лес, подошел к шалашу. Фюнфкиндер не
спал.  Он сидел,  свесив ноги в  болотный туман,  и пучком осоки отгонял
злющих комаров то от себя, то от Власыча.
   Старик храпел,  задрав бороду вверх.  Автомат,  зажатый в  руках,  то
опускался, то поднимался на его широкой груди.
   Ленька  фыркнул  в   кулак:   вояки!   Один  проспал,   а  другой  не
воспользовался,   а?   Разбуженный  Власыч  вскочил  как  встрепанный  и
попятился, увидев перед собой немца в мундире. Подумал, что ему снится.
   - Дело есть,  Власыч,  -  сказал Ленька.  - Командир приказал - пусть
немец лекарства рассортирует.
   - А-а, это правильно. Хоть какую пользу принесет. А потом - в расход!
Они нас - мы их.  Немцем меньше - нам легче.  Так-то,  Леня?  - вздохнул
Власыч.
   ...Собравшись в кружок,  ребятишки и бабы, жуя шоколад, смотрели, как
Фюнфкиндер работал.  Ленька выгребал ему из  мешков лекарства,  а  немец
прочитывал  надписи  и  раскладывал  коробочки  с  порошками,   баночки,
скляночки аккуратно,  не  торопясь.  Словно  чуял  -  чем  раньше кончит
работу, тем скорее отведет его Власыч в лес.
   Назначение лекарств  объяснял без  слов.  Найдя  таблетки от  боли  в
желудке,  показывал на  живот,  от головной боли -  на голову.  Однажды,
изобразив дрожь во всем теле,  сам проглотил и  других одарил беленькими
шариками.  Ленька лизнул и определил - хина.  Все обрадовались - малярия
трепала жителей лагеря нещадно. От хины, глядишь, полегчает.
   Найдя какие-то скляночки,  шприц,  длинные иголки,  немец прижал их к
груди,  стал корчиться,  изображать что-то страшное, но смотреть на него
было смешно.
   Догадался Власыч:
   - А ведь это он, знаете, лекарство против столбняка нашел. Право.
   И велел прибрать хорошенько такое дорогое и полезное лекарство.
   - А может,  лучше не убивать этого немца, дядя Власыч? - сказал после
этого Ленька. - Глядишь, может, он еще к чему пригодится.
   - Нынче уже поздно,  - Власыч посмотрел, высоко ли солнце, - да мне и
некогда,  а  вот  ужо завтра утречком я  его отведу от  греха подальше в
лес...
   Наступила вторая ночь,  когда Леньке пришлось думать,  какое бы  дело
найти Фюнфкиндеру, чтобы сохранить ему жизнь. Но выручил себя сам немец.
Утром он нарисовал на клочке бумаги проект водокачки и  показал Власычу.
Старик долго хмурился, разглядывая чертеж. А Фюнфкиндер, показывая рукой
на болото,  изображал тошноту, хватался за живот и всячески гримасничал,
доказывая,  что эту воду пить никак нельзя.  Сам же  он  за весь прошлый
день не выпил даже ни капли.  И  шоколад ел,  и  сухари грыз,  а пить из
болота не мог.  Сидел, раскрылившись от жары, как больной грач, и слюнки
глотал.
   Сжалились над ним девчонки.
   Набрали черники и угостили немца ягодой.
   - Она кисленькая,  -  сказала Манечка,  внучка Власыча,  - когда пить
хочется, очень помогает.
   Немец поел ягод из горсти и украдкой погладил Манечку по голове.
   Власыч в чертеже разобрался:
   - Это,  конечно, хорошо. Детишки дюже от воды хворают... Нам бы это -
во спасение.  Вот и фильтр тут.  Вот и отстойник.  Ну, да где же это нам
материалов взять? Трубок всяких и прочего...
   -  А  из самолетных обломков!  -  обрадовался Ленька.  -  Из них даже
велосипед можно собрать.
   Посоветовались на этот счет с командиром отряда, и пленный Фюнфкиндер
под  охраной  старика  и  мальчишки  был  направлен  "в  командировку" к
разбившемуся самолету - отыскать там все, что нужно для аппарата.
   Понабрал Фюнфкиндер множество всего.  И трубок, и планок, и винтов, и
гаечек,  и  листы  алюминия.  Разыскал  даже  среди  обломков  уцелевший
инструмент:  плоскогубцы,  кусачки, отвертки, молотки, паяльную лампу. И
возвращался довольный, как с ярмарки.
   Водокачку он соорудил, потрудившись несколько дней вместе с Ленькой и
другими  добровольцами  весьма  успешно.   И  на  свою  беду.  Когда  из
алюминиевой трубки -  стоило покачать рычажок - пошла светлая,  пахнущая
хлором вода, Власыч даже засмеялся:
   - Ишь хитрец,  видать,  не соврал,  что механик.  Ну, раз так, мы ему
дело найдем!
   Он давно мечтал исправить снятый с  самолета крупнокалиберный пулемет
и  сшибать из него самолеты.  До чего ж они завидно низко летят.  Боятся
наших "ястребков" и  прямо по верхушкам сосен тянут.  Везут окруженным в
Демьянске гитлеровцам разные  припасы.  Метко  стрелял Власыч тетеревов,
глухарей,  рябчиков.  Но  что  это  за  дичь по  сравнению с  "птичкой",
начиненной колбасой, ветчиной, консервами!
   - Вот,  -  сказал он,  притащив пулемет,  -  исправь-ка это ружьишко,
отлично поохотимся!
   Фюнфкиндер опустил голову.  Чинить пулемет отказался.  Ну и обозлился
же Власыч:
   - Ах,  вон ты какой! И в плену заодно с гитлеровцами! Нам помогать не
желаешь,  значит,  против нас?  Немец есть немец,  как его ни уважь - не
будет он наш! Убью гада. Не могу вместе с ним дышать одной атмосферой!
   Ленька  стоял  опустив  руки,  не  зная,  как  защитить  Фюнфкиндера.
Вмешался Фролов:
   -  А  чего ты  кипятишься,  Власыч!  Нельзя заставить пленных воевать
против своих, таков закон.
   - Мы,  партизаны, сами вне закона. Если ему Гитлер милей своей жизни,
какой может быть разговор?
   -  Правильно!  Верно!  -  поддержали старики партизаны.  -  Если  ему
фашисты дороже нашего товарищества, зачем он нам нужен?
   - Да что вы пристали к нему? - вмешалась вдруг старая-престарая бабка
Марья,  мать Власыча.  -  Что  он,  профессор какой,  во  всем,  как вы,
разбираться?  Обыкновенная несознательность.  Боится  -  уважит он  вас,
починит ружье,  а вы пальнете, да в его товарища. В самолетах-то не одни
гитлеры летят. Немцы разные бывают. Так-то.
   - А нам разбираться некогда. Они-то нас - старого-малого подряд бьют,
мамаша!
   -  Вот на  то  мы  и  русские,  что виноватого от безвинного отличить
можем!  Не расходись,  Петяшка, имей человеческую совесть! - прикрикнула
старуха на своего седовласого сына, как на мальчишку.
   - А вы бы его, мамаша, в сознательность привели, где его совесть, да!
   - Экой ты скорый.  Ты сколько лет при Советской власти жил? Ну то-то,
а  он  нисколечко.  Откуда же  ему  взять все  в  толк  сразу?  К  таким
снисходительность надо иметь, терпенье!
   - Ох, не стерплю! Чую, не даст стерпеть ретивое!
   С ворчанием Власыч принялся за починку пулемета, отобрав у немца весь
инструмент.
   А  Фюнфкиндер понял,  наверное,  что Власыч - его смерть.  Глядеть на
него  боялся.  Старался  скрыться среди  женщин  и  ребятишек.  Женщинам
понаделал из алюминиевых листов с разбитых самолетов кастрюли-самоварки,
бездымные жаровни,  чтобы дымом лагеря не выдавать. Мальчишкам понаделал
ножиков складных.  Блесен для  ловли  щук  смастерил.  Девчонкам серьги,
колечки. Трудился не переставая. И постепенно стал всем нужен.
   Угодил и старикам, смастерив портсигары из небьющегося стекла.
   Власыч  по-прежнему косился злым  взглядом,  но  больше  не  задевал.
Только ворчал иногда:
   -  Постойте,  вот  убежит,  карателей приведет,  тогда  вспомните мои
слова, да поздно!
   Ленька посмеивался.  Он  готовил еще один сюрприз -  починял вместе с
Фюнфкиндером рацию,  снятую с  самолета.  Вот  будет чудо,  когда станут
слушать Москву!
   У ребят с Фюнфкиндером завелись и не такие тайны.
   Однажды девчонки, набрав грибов, отправились в большое село Муравьеве
добыть хоть немножко соли.
   Там была немецкая комендатура, стоял гарнизон, в каждом доме солдаты.
Они бойко выменивали на  мыло,  на  соль,  на  иголки и  зажигалки сало,
масло, яйца и посылали домой.
   Страшновато  было  ходить  туда  партизанским  семьям,   но   все  же
пробирались и выменивали что надо.  У некоторых была там родня, у других
знакомые.
   Заметив, что немец сильно тоскует по своим детишкам, ребята уговорили
его  написать  в  Германию  письмо,  что,  мол,  жив-здоров  и  надеется
увидеться после войны.  А  девчонки это письмо доставили в Муравьево,  а
там сумели его опустить в  германскую фельдпочту.  Фюнфкиндер повеселел.
Даже песни стал петь потихоньку.  И  обучил Манечку,  которая напоминала
ему младшую дочку - такая же беленькая,  - немецкой песенке про елку: "О
танненбаум, о танненбаум".
   А  Ленька уже болтал с ним по-немецки,  с каждым днем все быстрее.  И
вдруг ужасное событие потрясло лагерь.
   Случилось это неожиданно в один ясный, тихий день.
   Девчонки пошли по ягоды,  а  Ленька вместе с партизанами на разведку.
Фюнфкиндер, как всегда, оставался дома и чего-то мастерил.
   Возвращаясь тайными  тропками с  разведки,  партизаны вдруг  услышали
стрельбу со  стороны  Волчьей пасти  -  так  называлось страшное болото,
поглотившее немало заблудившихся телят,  коров и овец,  красавцев лосей,
говорят, и людей.
   Непроходимое это  болото по  виду было обманчивым и  даже заманчивым.
Поверх трясины росла такая мягкая,  такая нежная зеленая травка -  так и
тянет: пробеги по ней босиком, приляг, поваляйся.
   Но горе обманутым!  Под тонким травяным покровом скрывалась бездонная
трясина, наполненная липкой тиной. Провалишься - и поминай как звали.
   Почему  на  болоте стрельба?  Кто-то  просит помощи,  наверное?  Надо
узнать, что случилось!
   А случилось там вот что.
   Девчонки в поисках самой лучшей, самой сочной ежевики вышли к берегам
болота и  вдруг увидели в Волчьей пасти немецкий самолет.  Вернее,  один
хвост его,  торчавший вверх. Самолет как ткнулся, так и пошел носом вниз
в трясину. Наверное, фашистские летчики приняли болото за ровную лужайку
и,  беды не зная, спланировали на нее. То ли моторы у них забарахлили, а
может быть, подбили их в пути.
   И  вот,  смотрят  девчонки -  на  хвосте  лепятся  немецкие летчики и
пассажиры.   Вначале  показалось  смешно.   Большие  такие  дяденьки,  в
мундирах,  при оружии,  а трусятся,  как зайчишки на коряге, застигнутые
половодьем.
   А  потом обеспокоились девочки:  засосет ведь их в  болото.  Жалко им
стало - погибнут люди мучительной смертью.
   Лесная,  партизанская детвора - народ сообразительный.  Перешептались
девчонки и  решили немцев в  плен взять и привести в лагерь,  как Ленька
Фюнфкиндера. То-то будет диво!
   Девчонки в  поисках ягод не раз рисковали лазить по трясинам,  знали,
как  зайти и  как  выбраться.  Быстро сплели из  ивовых прутьев две пары
болотных лыж.  Интересные такие -  для рук и  для ног,  чтобы ползать на
четвереньках,  тогда не  опасно.  И  вот  Манечка -  она была всему делу
заводиловкой - тронулась на выручку.
   На всякий случай белый платочек на прутик повязала,  как парламентер,
размахивает им и смеется. И подружки, из кустов выглядывая, хихикают.
   - Маня! Манечка, ты им по-немецки спой. Песенку. А то испугаются "рус
партизан". Палить начнут. Пой, Манечка!
   И Манечка, подойдя поближе, запела, как выучил Фюнфкиндер:
   - "О танненбаум, о танненбаум"...
   И весело подружкам и страшно за Манечку. Все же- к фашистам идет...
   Правда,  немцы разные бывают,  а вдруг эти не такие,  как Фюнфкиндер.
Ну,  да  зачем же  им  убивать Манечку,  если она  их  выручать хочет?..
Маленькая, не тронут...
   А главное - по-ихнему говорить может: и "данке зер", и "гутен таг", и
все такое...  Объяснит,  что вреда им  не  будет,  спасутся,  если будут
выползать по одному, без оружия...
   Манечка поет  -  а  немцы  молчат.  Тревожно что-то  стало девчонкам,
затаились,  глядят. Не звери же они. Звери и те детей не трогают. Только
бешеные волки... Манечка - ничего, идет себе бесстрашно. Ближе, ближе...
   Вдруг как грянет стрельба.  Так она и повалилась,  Манечка. Закричали
девчонки,  как подраненные,  и бросились бежать. Вот тут и наткнулись на
них партизаны.
   Чернее тучи пришли они в лагерь.  А Власыч весь белый стал...  Увидел
это Фюнфкиндер, и сердце у него сжалось, дыхание перехватило.
   Когда узналось -  плач поднялся в лагере ужасный.  Плакали по Манечке
все. Даже Ленька, презиравший слезы.
   Держался только Фролов.
   - Такое преступление не может пройти безнаказанно.  Сейчас мы устроим
суд, товарищи, - сказал он.
   Выбрали заседателей от всех поколений -  от девчонок и мальчишек,  от
стариков и  старух,  и  представителем от немецких солдат - Фюнфкиндера.
Объяснили ему это и засели.
   Председателем сам Фролов.  Выступил, рассказал, каким тяжким воинским
преступлением является убийство парламентера. Он все уставы знал.
   Потом  предоставил слово свидетелям.  Рассказали очевидцы,  как  дело
было,  как убили фашистские военные чины русскую девочку Манечку, шедшую
вызволить их из трясины.
   Все это растолковывали Фюнфкиндеру.  И  он понимал.  Красными пятнами
покрывалось лицо  его,  на  лбу  вздувались синие жилы.  Когда все  было
выяснено, Фролов обвел глазами заседателей и спросил:
   - Какого наказания заслуживают фашистские военные преступники?
   Молчат люди, на Фюнфкиндера смотрят. Пусть немец первым скажет, о его
нации  речь  идет.  Власыч  стукнул  его  но  плечу  жесткой  ладонью и,
заглядывая в глаза, сказал:
   - Ну, высказывайся по совести, немец. Запишем твое ценное мнение. Все
подпишемся  и   протокол  суда   самому   Гитлеру  пошлем,   фашистскому
командованию. Пусть знают, что судим мы, партизаны, судом праведным. Вот
как. И ты, как имеющий чин и звание в немецкой армии, своей подписью это
засвидетельствуешь. Чтобы знали, что трибунал наш был международным!
   Говорит,  а сам автомат сжимает так, что белеют пальцы. Как же - ведь
Манечка-то не чужая ему была, внучка.
   Молчал Фюнфкиндер, потупя глаза.
   Примолкли и  заседатели и  все  люди  и  затаив  дыхание  ждали,  что
промолвит немец.
   - Ну,  - вставая, спросил Фролов, - что же ты скажешь, Фюнфкиндер, от
имени  трудящихся немцев,  одетых в  военные шинели?  Какой  должен быть
приговор   убийцам   детей,    военным   преступникам,    стреляющим   в
парламентеров,  спрашиваю) тебя  окончательно?  А  чтобы воля  твоя была
свободна,  даем тебе партизанскую святую клятву,  что  при  любом мнении
волос не упадет с  головы твоей.  Суди по чистой совести,  представитель
немецких солдат!
   Сказал так,  и  только ветер пронесся по камышам.  И стало тихо-тихо.
Поднял глаза Фюнфкиндер,  посмотрел на  небо,  на землю,  обвел взглядом
людей  и  промолвил какие-то  страшные слова  побелевшими губами.  Потом
перевел по-русски:
   - Смерть им! Смерть!
   Взял перо,  поставил свою подпись под бумагой,  подул на нее,  как на
горячую, отошел в сторону и заплакал.
   Зашумели,  зашептались женщины,  отвернулись старики.  А Власыч вдруг
подскочил к Фюнфкиндеру, обнял за плечи и закричал в ухо:
   - Ну чего ты, чего? Не реви, дура! Боишься, что детей своих осудил на
смерть?  Как узнается в Германии твое мнение, так забьют их гитлеровцы в
гестапо?  Чудак ты! Мы же не сейчас протокол суда пошлем, а после войны.
В  международный трибунал представим,  вот куда,  понял?  Ну,  опомнись,
Фюнфкиндер!
   Какое там! Взглянув на своего самого страшного врага, утешающего его,
немец почему-то  еще  сильней заплакал.  Ушел в  камыши и  долго сидел в
одиночестве.  А  потом  починил противотанковое ружье трофейное и  пошел
вместе со всеми партизанами приводить приговор в исполнение.  Трясина не
выпустила преступников.  Вначале  в  ней  скрылся самолет,  потом  стала
засасывать  его  команду  и  пассажиров  в  полковничьих и  генеральских
мундирах. Партизанские пули прекратили их мучения. Вот и все.
   А уж что там дальше было,  точно неизвестно.  По слухам, партизанский
лагерь этот все-таки разгромили немцы.  Уж  очень досадили им партизаны,
ловко   сшибавшие  из   противотанковых  ружей  и   трофейных  пулеметов
транспортные  самолеты.  Разбомбили  они  болото.  Много  людей  побили,
поранили.  Контуженного Леньку,  чуть не захлебнувшегося в болоте,  спас
пленный немец,  прижившийся среди наших,  и сам,  сильно израненный, был
вместе с ним вывезен на Большую землю.  Хотя это недостоверно, но похоже
на правду.
   И,  если получим письмо от бывшего Леньки,  который, став командиром,
инженером,  механиком,  ученым или еще кем,  побывал в  гостях у бывшего
пленного   Фюнфкиндера,    где-нибудь   в   Германской   Демократической
Республике,  где строится новая жизнь,  это будет самым правдивым концом
этой сказки. Страшной сказки про войну, в которой злой фашизм, околдовав
простых людей Германии,  послал их убивать своих лучших друзей - рабочих
и крестьян Советской страны.
   Если трудящиеся всего мира объединятся - развеются в прах вражьи чары
и такие ужасные дела останутся только в сказках.
   А  пока этого не  случилось -  мы  крепко будем любить и  беречь нашу
Советскую Армию, служить в ней. Смело и умело владеть оружием, да таким,
что ни  один враг не  проникнет больше в  наши поля и  рощи,  не загонит
жителей городов и  сел в  леса и  болота.  Нет,  больше таким сказкам не
бывать!



   В  японской деревеньке Мито,  приютившейся у  подножия черного холма,
над рисовыми полями префектуры Фунокси,  -  необычайное происшествие. За
всю  столетнюю  жизнь  этой  маленькой  деревушки,   населенной  мирными
рисосеями,  ничего подобного не было. Все жители ее хотели бы немедленно
сбежаться к  дому старого крестьянина Китидзо,  где  это  случилось,  но
неприлично было  показать  свое  нетерпение.  Женщины,  роняя  посуду  и
подхватывая на руки детей, вертящихся под ногами, торопились приготовить
ужин засветло,  чтобы с наступлением темноты броситься бегом к источнику
любопытства.
   Мужчины под разными предлогами уже отправлялись к Китидзо. Правда, не
все сразу,  а  по старшинству.  Старшина деревни пошел как самый старший
начальник.  Управляющий помещика - насчет новой арендной платы; лавочник
Кихей - напомнить о долге. Полицейский Удзиро - по долгу службы.
   Все, кто стоял выше других по своему положению, засветло потянулись к
дому, привлекшему внимание.
   Удивительно везло этому дому бедняка после войны.
   Совсем недавно в  него вернулись две дочки Китидзо -  Окику и  Миэку,
отданные сроком  на  десять  лет  на  "Большую Токийскую мануфактуру" за
четыреста иен каждая.
   Не  успел Китидзо истратить эти деньги,  как они явились домой раньше
срока,  потому что, на их счастье, фабрика закрылась. После войны хозяин
обанкротился и прекратил производство. В конторе всем девушкам сказали:
   - Идите куда хотите, нам нечем вас кормить.
   И  они  явились домой -  как  с  неба свалились.  Это ли  не  радость
родителям!  Правда,  девушки  были  тощи,  худы  и  оборванны.  Лица  их
сморщились,  как у старушек.  Они ничуть не выросли там,  на фабрике,  а
только  состарились.  Но  все  же  они  явились живыми.  Ведь  некоторые
возвращались домой в конвертах в виде горстки пепла...
   По древнему японскому обычаю,  где бы человек ни умер, похоронить его
прах нужно обязательно на родине, вблизи от дома, от родных.
   Конторы фабрик исполняли его  точно:  как только умирала какая-нибудь
девочка-работница,  не выдержав тяжелого труда,  от голода и болезней, -
тело ее  сжигали в  крематории,  а  пепел отсылали родным по почте.  Для
этого были  даже особые конверты из  вощеной бумаги,  с  траурной черной
каемкой по краям.
   Многие родители получали такие конверты.
   Но  Китидзо получил своих дочерей хоть и  плохенькими,  да живыми.  И
каждый, глядя на них, понимал: еще годик-другой - и они бы не выдержали.
   Девушек откармливали всем,  что  только  нашлось в  запасах семьи.  И
рисом, и сладким картофелем, и сушеной рыбой, и овощами. И они ели, ели,
ели, но никак не могли наесться. Так они оголодали. Вся семья со слезами
радости смотрела в их жующие рты...
   И теперь новое удивительное событие.
   В  дом  Китидзо  вернулся старший  сын,  Дзнсай.  Тот  самый  Дэнсай,
которого считали погибшим.  Он был храбрым солдатом.  Большим и сильным.
Служил в императорской артиллерии.  Побеждал англичан и американцев. А с
русскими ему не повезло.  Оказывается,  они зацапали Дэнсая в плен.  Как
это  могло  случиться,  удивительно.  Ведь  японские солдаты в  плен  не
сдаются, это известно даже детям. Они должны либо победить, либо умереть
с  честью,  по-самурайски.  Не одолел врага - кончай с собой либо ножом,
либо пулей.  Но в плен не сдавайся, тогда опозоришь всех своих предков и
потомков!
   А  Дэнсай вернулся как  ни  в  чем не  бывало.  И  прошел по  деревне
толстый,  здоровый,  с  большим мешком  за  спиной.  Он  шел,  загадочно
улыбаясь.   На   нем   были   русские  сапоги!   Это   было   совершенно
поразительно...
   Как же тут не взволноваться всей деревне! Недаром все, кто стоял выше
других,  уже  отправились к  дому Китидзо.  Чтобы не  столкнуться друг с
другом,  каждый шел по своей тропинке,  и теперь они тянулись по гребням
насыпей,  удерживающих воду  на  рисовых полях,  видные издалека всем  и
каждому,   как  цапли  среди  болота,  -  старшина  с  толстой  тростью,
управляющий с  зонтиком,  полицейский с саблей и лавочник Кихей,  просто
заложив руки за спину.
   А в доме старого крестьянина были открыты все четыре стены. Этим было
показано,  что хозяева уважают любопытство всех соседей и  ни от кого не
таят необычайного происшествия.  И  гордиться им и стыдиться его было бы
одинаково невежливо.
   Дом у  Китидзо был обычной постройки - без окон и без дверей.  Четыре
больших  столба,  вкопанных  в  землю  и  накрытых  соломенной крышей  с
длинными  нависающими краями,  а  между  ними  -  раздвижные  стенки  из
прессованного картона.  Когда  было  холодно,  стенки сдвигались,  когда
жарко -  они  раздвигались.  И  жилье оказывалось открытым всем ветрам и
взглядам. Всякий мог подойти и посмотреть, что здесь происходит.
   Бедному крестьянину от людей скрывать нечего.
   К  домику  Китидзо  от  главного шоссе  вела  лишь  одна  дорога,  по
неширокой насыпи среди рисовых полей.  Но по ней пришел только священник
в своем длинном черном балахоне. Он шел не окольными путями, считая себя
единственным,  кто  сейчас был  совершенно необходим для  спасения всего
рода Китидзо.
   Ведь  если  в  дом  войдет страшный преступник,  человек,  нарушивший
священную клятву императору,  осквернивший себя пребыванием в плену,  то
на  небесах  произойдет большое несчастье.  Ибо,  как  гласит  "синто" -
религиозное учение японцев,  -  все  души усопших стоят в  очереди перед
богами, которые перевоплощают их снова в живых людей. Но перевоплощают в
зависимости от  дел  потомков.  Если  потомки совершают на  земле добрые
дела,  тем  самым они подталкивают души предков ближе к  перевоплощению.
Если  грешат,  то  отталкивают назад.  А  если  совершают такое страшное
преступление,  как нарушение клятвы императору,  то и сами летят в ад, и
вечное небытие, и увлекают за собой всю цепочку душ своих предков. Губят
весь род.
   Как же было не поторопиться священнику?
   Единственное спасение рода  Китидзо  было  сейчас  в  том,  чтобы  не
принять в дом Дэнсая.  Не узнать его! Сделать вид, что в семье и не было
такого.  И  прогнать подальше.  Только этим можно еще перехитрить богов.
Это еще может помочь.
   И священник спешил.
   И  все жители видели его фигуру в  черном кимоно,  с  черным зонтом в
руках, и его голые пятки показывали, что он торопится.
   Успеет или не успеет?
   Что же было в доме Китидзо,  открытом с четырех сторон?  Там все было
удивительно.  Виновник происшествия,  Дэнсай,  сидел на циновке у самого
очага,  в  центре пола,  состоящего из четырех татами,  сидел уже внутри
дома!
   Вот что было поразительно.
   И  первые гости даже не  решались сразу заметить его Старшина спросил
старого Китидзо:
   - Когда ты думаешь платить недоимку но налогу, Китидзо-сан?
   Управляющий сказал:
   -  Не время ли поговорить нам о  новой арендной плате?  Рис дорожает,
Китидзо-сан.
   Священник пробормотал молитву. А полицейский не нашелся что сказать и
уставился на Дэнсая,  расставив свои тонкие ноги в  черных обмотках и  в
резиновых тапочках с отдельным большим пальцем,  покачивался, как козел,
вставший на задние ноги перед вишневым деревом.
   Не  успел отец ответить,  как сын улыбнулся пришедшим и,  обнаруживая
несдержанность, сказал первый, не дожидаясь слов старших:
   - Здравствуйте, земляки! Вы что, не узнаете меня?
   Он  сидел плотный,  упитанный,  с  лицом чересчур белым для японского
бедняка и  весело улыбался.  Его  самоуверенность поразила всех соседей.
Теперь им ничего не оставалось делать, как сказать по обычаю:
   - Ах, это ты, Дэнсай?
   И каждому он ответил:
   - Да, это я, Дэнсай.
   Теперь уже все было кончено.  Соседи признали его,  и  он  сам назвал
себя,  и  вот  его отец окончательно признал его перед богами за  своего
потомка:
   - Да, это мой сын Дэнсай.
   Удивительнее всего, что в доме не чувствовалось никакой тревоги. Мать
Дэнсая готовила пищу. Отец сидел на краешке татами и покуривал, выпуская
изо рта ровно столько дыма,  сколько всегда.  Невестка - высокая Оеси, у
которой муж потонул в  море,  качала ребенка и,  видя,  что он не желает
спать,  пугала  его  лягушкой со  стеклянными глазами  -  новым  пугалом
японских маленьких детей.
   А  виновник происшествия,  сам вернувшийся Дэнсай,  вместо того чтобы
рассказывать  о  своих  необыкновенных  странствиях,   играл  со  своими
сестренками.  Он брал на руки то Миэку, то Окику и подбрасывал их вверх,
как маленьких. Он обнимал их и гладил по черным гладким волосам.
   -  Ах вы мои маленькие старушки!  Почему же вы не выросли с  тех пор,
как мы расстались? Что же вас, заколдовали там, на фабрике? Превратили в
гномов? Как вы там жили, мои сестренки? - спрашивал он.
   Сестры не  хотели обременять брата  рассказами о  своих  бедствиях и,
улыбаясь, отвечали:
   - Мы жили чудесно.  Мы вместе со всеми пели много песен.  Вот одна из
них:
   Если ты хочешь назвать текстильщицу человеком,
   Тогда и телеграфный столб называй цветком.
   Дэнсай смеялся лукавству этой песенки и спрашивал:

   - Ну как же вы доставали до ткацких станков, такие малютки?
   - А нам подставляли скамеечки, братец.
   - Сколько же часов вы работали, сестренки?
   - Столько,  сколько могли.  Когда мы падали, нас отливали водой, и мы
работали еще немного.
   - О бедные мои сестры! Что же вы думали о своем отце, продавшем вас в
рабство?
   - Мы любили нашего отца. Мы понимали, что ему трудно было, когда тебя
взяли в солдаты,  и он от беды продал нас господину Судзиэмо. Вот что мы
пели:
   Отец мой, когда ты пьешь чашечку водки,
   Помни, что ты не водку пьешь, а наши горькие слезы.
   При словах этой песни глаза Дэнсая блеснули, и он пробормотал:
   -  И  все это в  то  время,  когда я  покорял для императора народы и
земли...
   Этот  разговор  совсем  был  неинтересен соседям,  и  мудрый,  старый
Китидзо  попытался перевести беседу  Дэнсая  на  другой  лад.  Он  вдруг
захихикал и сказал:
   - Удивительные дела творятся на свете!  Дэнсай вернулся из России, не
покорив ее.  И  в  то же время он не был в  плену.  Хи-хи-хи!  Это ли не
достойно нашего внимания?!
   При  этих  словах  наступила  полная  тишина,  как  знак  величайшего
недоверия.  Было слышно, как на криптомериях трещали цикады, а в рисовых
полях начинали свои предвечерние трели болотные певуньи-лягушки.
   Дэнсай прислушался к  молчанию односельчан,  затем потрогал на  груди
значки "За взятие Сингапура", "За победу на Филиппинах" и сказал:
   - Быть безоружным в стране врагов и не быть в плену... Гм!.. Я бы сам
не  поверил такой возможности,  но  мудрость божественного императора не
имеет границ,  как и глупость простых смертных.  Я был в России и строил
дороги,   мостил  их  камнем  в  той  местности,   которая  звучит,  как
воинственный клич русских солдат: "Ура-л". Я был без оружия, а русские -
с винтовками. Они распоряжались - я исполнял.
   При этих словах гости защелкали языками и покачали головами,  выражая
сомнение и неодобрение.
   - И в то же время это не был плен.  Нет,  наши генералы объявили нам,
что  император отдал  нас  взаймы Советскому правительству.  За  хорошую
работу на  прощание русские мне  подарили сапоги.  Вот  они,  -  показал
Дэнсай.
   Тут гости снова защелкали языками и закачали головами,  но теперь они
выражали крайнюю степень удивления.
   - Да,  да,  мы были не в плену, а в гостях, так написано в приказе по
славной  восьмой  дивизии  квантунской императорской армии  и  подписано
генералом Сумитсу.  Привяжите меня к земле над ростком бамбука,  и пусть
он меня прорастет насквозь, если это было не так!
   При последних словах глаза Дэнсая зловеще сверкнули.  Но  никто ему и
не возразил. Только старшина сказал:
   - Значит, русские не победили вас в Маньчжурии?
   - Нет, они просто уничтожили тех, кто попытался против них сражаться,
а остальных милостиво приняли и угостили.
   - Да? Но чем же могли угостить японцев эти белые варвары?
   - Рисом, уважаемые мои односельчане, рисом.
   -  Разве в  снегах России растет рис?  Это  невероятно!  -  раздались
голоса.
   Дэнсай насмешливо оглянулся.
   Уже  совсем стемнело,  и  теперь вокруг дома  теснилось много народу.
Мать зажгла висячую лампу,  спускавшуюся с  потолка.  Она освещала домик
Китидзо изнутри,  как  бумажный фонарь,  повешенный между небом и  водой
рисовых полей.  И гора, покрытая кривыми соснами, и все темные постройки
растворились во мраке.  И теперь, видимый отовсюду, отраженный в рисовых
полях, всем сверкал и всех притягивал только этот маленький крестьянский
домик,  внутри которого сидел необыкновенный,  потерянный и  вернувшийся
сын Китидзо.
   Дэнсай прислушался, как стучат по дороге деревянные сандалии спешащих
его послушать односельчан, откашлялся и сказал:
   - Да, у них растет рис, но они не умеют его есть.
   - О-о, вы слышали - русские не умеют есть рис!
   - Да,  они берут его не двумя палочками,  как мы, а большими ложками,
вот такими.
   Вытащив  из-за  голенища  сапога,  Дэнсай  показал  странный  предмет
наподобие игрушечной лодки с ручкой, и все рассмеялись.
   - Ну, ну, что там еще? - поощряли соседи.
   И,  боясь пропустить хоть  одно  слово,  высокая Оеси  прикрикнула на
ребенка:
   - Да замолчишь ли ты? Не то прибежит лягушка со стеклянными глазами и
тебя первого задавит!
   Ее сыну Тинтаю было уже четыре года,  и  он самостоятельно выбегал на
большую дорогу, где не раз пугался этих страшных железных созданий.
   Тинтай замолчал, засунул палец в рот.
   А какой-то парень простодушно расхохотался:
   - Ай-ай-ай! Чтобы есть такой штукой, надо иметь много риса!
   Всех удивляла ложка. Один из соседей взял ее в руку.
   - Вот чудаки! Разве можно употреблять за столом такую посудину? Да ею
можно  зацепить сразу все,  что  в  чашке!  Съешь все  один  и  оставишь
голодными отца, мать и тетушку с бабушкой!
   Это  замечание вызвало  неудержимый смех.  Смеялся даже  полицейский,
которому было приятно, что Дэнсай так потешается над русскими.
   -  Охо-хо,  какие смешные люди!  Разве можно совать в  рот  рис таким
способом!  - сказал толстый Кихей, утирая слезинки, выступившие от смеха
на его заплывших глазах.
   -  Теперь мне беда:  я приучился есть рис такой русской ложкой...  Не
знаю, как я удержу теперь наши тонкие палочки, - сказал Дэнсай.
   - Ого, не бойся, - ответили тут из толпы, - мы сами отвыкли от них.
   - Был бы рис, а есть научишься.
   -  Позвольте,  а  разве все мои соседи не рисосеи?  Разве мы не среди
рисовых полей?
   - Дэнсай, Дэнсай, еще про русских, это смешно!
   - Хорошо.  Там много смешного.  Они живут как большие чудаки.  У них,
например, нет помещиков. Совсем нет.
   - Так откуда же они берут землю? - раздался недоуменный голос. - Ведь
ее можно доставать, арендуя у помещиков!
   - Они понятия не имеют, что значит "арендовать землю".
   -  Вы слышали?  Они не умеют даже обращаться с землей!  - обрадовался
управляющий помещика.  - Недаром нас призывал император на эти пустынные
пространства.
   -  Но эти пространства засеяны,  -  сказал Дэнсай,  -  и урожаи с них
велики.
   - Куда же они их девают?
   - Часть государству, а остальное себе.
   - А помещику?
   - Так у них же нет помещиков.  Вот беда. Поэтому они и не знают, куда
девать урожай.  Им, несчастным, поэтому и приходится иметь такие большие
ложки...
   Раздался смех,  вначале неуверенный,  слабый, потом пошел все больше,
сильней и наконец перешел в хохот.
   - Дэнсай, соври про что-нибудь еще.
   - Расскажите лучше вы,  односельчане, как у вас дела с помещиками. Не
собираются ли власти дать арендаторам хоть немного земли?
   -  Собираются,  намереваются,  Дэнсай.  Этот вопрос уже разбирается в
парламенте.  Третий год уже.  Мы  ждем и  радуемся.  Свои дела мы знаем,
расскажи про чужие.
   - Про чужие? Видел я и чужие дела, когда проезжал домой по Маньчжурии
и по Корее.
   - Ну-ну, как они теперь живут без нас, беспомощные люди?
   - О, там ужасно плохо: там пропали помещики.
   - Как же они могли пропасть, Дэнсай?
   - Не знаю. Как только пришли русские, так они и пропали. Они не могут
жить в одной атмосфере с русскими.
   - А как народ?
   - Народ берет большие ложки.
   - Ну да, ведь ему больше не нужно половину урожая отдавать помещикам!
- догадался простой парень.
   -  А  к  нам  вот  пришли  американцы,  -  пробормотал  кто-то  тоном
сожаления, - и наши помещики все целы!
   -  Давай  о  русских,  Дэнсай,  наш  слух  оскорбляется упоминанием о
китайцах и корейцах. Довольно о них! - крикнул староста. - Еще о смешных
русских.
   - Да,  они совсем смешные - у них, например, старший не может ударить
младшего. Начальник не бьет подчиненного.
   -  Хо-хо!  -  обрадовался старшина.  -  Вот видите,  какие там слабые
начальники!
   -  Нет,  я  бы не сказал!  Наши начальники подчинялись им,  как трава
подчиняется ветру, - ответил Дэнсай.
   - И офицеры там не бьют солдат?
   - Нет, это не полагается по их закону.
   - Как же они постигают военную науку?
   -  На спинах врагов,  очевидно.  И лучше,  чем мы.  Мы били англичан,
колотили американцев, а русские отшлепали нас, как школьников...
   - Ну,  это уж слишком!  Ты заговариваешься, Дэнсай! Твой слабый ум не
привык к долгой беседе.  Я прекращаю эту беседу, чтобы не утомлять тебя,
Дэнсай! - сказал староста деревни.
   - По домам,  по домам!  - стал командовать полицейский. - Дайте покой
благословенному дому Китидзо!
   Народ стал расходиться.  Когда никого уже не было,  к  Дэнсаю,  мягко
ступая, подошел священник и сказал:
   - А что ты скажешь о русских богах, Дэнсай? Есть ли у них боги?
   - Есть. У них есть "бог войны", по-русски "артиллерия". И еще есть. Я
всех не знаю.  Знаю только,  что русские боги сильней наших,  - спокойно
ответил Дэнсай.
   - Как ты мог в этом убедиться?
   -  Очень просто:  божественные русские танки не пробивались снарядами
наших пушек,  освященными росой богини Аматэрасу.  Когда я это увидел, я
решил,  что  простому человеку тут  и  делать нечего.  Убежал в  камыш и
предоставил богам войны решать спор без меня...  И хорошо сделал. Я цел,
а  пушка оказалась раздавлена танком,  хотя  на  ней  висело семь святых
талисманов!
   Священник помолчал и, смущенно пожевав губами, спросил:
   - Какой же подарок ты принес нашим богам,  Дэнсай? Чего ждать от тебя
нашему храму в знак благополучного прибытия?
   - Ничего.
   Священник остолбенел от  такой дерзости.  Притихла вся семья Китидзо.
Старый крестьянин как  затянулся трубкой,  так  и  проглотил дым.  Тогда
Дэнсай пошарил вокруг себя и, найдя ложку, протянул ее священнику:
   - Вот, возьмите ложку. Я и забыл про этот чудесный подарок.
   Священник  даже  попятился  от  такого  необычного предмета.  Но,  по
обычаю,  нельзя отказаться от приношения богам, какое бы оно ни было. Он
взял ложку кончиками пальцев и,  зашипев,  как  рассерженный гусь,  стал
кланяться, кланяться и исчез, подобрав полы халата.
   Когда  семья осталась в  одиночестве,  повеяло утренним холодком.  От
болот стал подниматься туман.  Мать и  Оеси стали сдвигать стенки дома и
привернули лампу для экономии керосина.
   - Что же ты наделал,  Дэнсай!  - глухо сказал отец.  - Ты обидел всех
сильных людей в деревне. Ох-ох, теперь ни от кого не жди помощи!
   - А разве они тебе помогли чем-нибудь?  - ответил Дэнсай.  - Теперь я
дома, и мы сами себе поможем.
   - Но все же сильные люди есть опора слабых.
   - Что они делают для них хорошего?
   - Они хлопочут перед императором о наделении нас землей.
   - Но земли у тебя еще нет.
   - Они хлопочут в парламенте об отмене наших долгов.
   - Но ты их еще платишь.
   -  Они,  наконец,  не дадут нас совсем в обиду американским воякам...
Этим ужасным большим,  громким,  которые не  говорят,  а  только кричат,
словно всегда ругаются. И с нами и между собой. От них нас спасут только
сильные люди.
   - Ладно,  отец, не бойся, будем надеяться на себя. Теперь я дома. Мои
маленькие сестренки дома.  Все  мы  будем  работать.  Мы  их  никуда  не
отдадим.  Знаешь,  я  какой -  как  ударю мотыгой,  так  земля задрожит.
Неважно,  что у нас нет буйвола.  Я своей силой заменю буйвола с плугом.
Расплатимся и с налогами и с долгами.  Главное,  что война кончилась и я
снова смогу трудиться для семьи.
   - Да, да, мой добрый Дэнсай!
   - И хорошо, что наших сильных поколотили русские, - они стали потише.
   - Это верно, это мы замечаем, Дэнсай.
   -  И  хорошо,  что богатым стало худо:  вот видишь,  они выпустили из
своих когтей Миэку-сестренку и  Окику-сестренку.  Разве это не  счастье,
отец!
   Солдат  прижал  маленьких сестер  к  своей  широкой груди,  теплой  и
большой, как нагретая углями лежанка, и они прильнули к ней, жмуря глаза
от удовольствия.
   -  Теперь я дома и вы дома.  Я буду копать землю,  канавы,  управлять
водой,  а  вы  будете  полоть рис,  у  вас  такие  ловкие пальчики,  мои
маленькие сестренки, бедные тоненькие вишенки, выросшие без ухода...
   И,  говоря это, Дэнсай гладил и ласкал Окнку и Миэку. И, казалось, их
сморщенные  личики  начинают  разглаживаться  и  розоветь.  Это  начинал
розоветь туман над рисовыми полями. Незаметно наступал рассвет.
   Мать  глядела па  потерянного сына,  ласкающего дочерей,  которых она
тоже считала потерянными,  и  слезы выступали на ее сухих глазах.  И она
думала,  что обязательно нужно сходить в храм и поблагодарить богов теми
скромными подарками,  что принес ей сын из своих странствий. Несколькими
банками  консервов,   несколькими  сухарями,   от   которых  она  решила
отказаться,  несмотря на  их  божественный вкус,  когда они  размочены в
воде...  А  подаренные русскими сапоги,  в  которых он пришел,  придется
оставить. Он в них нарядится на свадьбу.
   Отошел немного и отец, прогнав испуг от сердца.
   Стала улыбаться и Оеси,  жена утонувшего сына, надеясь, что здоровый,
сильный Дэнсай заменит ее ребенку отца.
   Все стало хорошо,  и  теперь пришло время покушать праздничной пищи -
отварного рису, посыпанного тертой сушеной рыбой.
   Когда все сели в кружок,  мужчины и женщины, старшие и младшие, Миэку
сказала с восторгом:
   - За этот час я отдала бы всю остальную жизнь на фабрике.
   - О, не вспоминай о ней! - воскликнула Окику. - Пусть этот дурной сон
не вернется. О, если бы кто знал, как больно дерется плетка надсмотрщика
и трость инженера и как холодна вода,  которой отливают упавшую у станка
от  слабости!  О,  если бы  ты  знала,  наша бедная мать,  ты  бы нас не
рожала...
   - Молчи, молчи, сестренка, не печаль брата.
   - О сестры,  я был везде,  и я все знаю. Я знаю, почему японский шелк
самый дешевый в мире,  -  говорил Дэнсай, доставая из-за голенища вторую
ложку, чем немало насмешил сестренок.
   Быстро рассветало.  И  туман уже стал испаряться,  разбегаясь легкими
тенями в разные стороны.  И вдруг в разгар скромного семейного пиршества
на  дороге,   ведущей  к  дому,  что-то  странно  зафыркало,  зачавкало,
заплескалось по канавам, как огромное пресмыкающееся.
   Все перестали есть и вопросительно посмотрели друг на Друга.
   Дэнсай высунулся в  створку меж  раздвижных стенок и  увидел,  что по
узкой дороге к  дому едет американский открытый автомобиль "виллис".  Он
все время соскальзывает в  канавы.  Но шофер включает передние и  задние
колеса,  и  машина  прыгает  вперед,  как  огромная зеленая лягушка.  Ее
зажженные фары светятся в тумане, как два желтых глаза.
   "Куда они прутся,  разве не видят, что заблудились!" - подумал Дэнсай
с неприязнью.
   Он  свесил ноги с  пола,  приподнятого над землей,  и,  всунув ноги в
русские солдатские сапоги,  шагнул вниз,  на  улицу.  3а ним высыпали из
домика отец,  мать,  обе сестренки и жена брата.  Было даже удивительно,
сколько вмещал людей маленький домик с раздвижными стенками.
   В  машине  сидели два  американца в  военной форме  и  один  японец в
европейском костюме,  с портфелем в руках. Оба американца были здоровые,
молодые и  упитанные.  Из-под рубах,  заправленных в брюки,  выпирали их
сытые,  округлые спины.  Из засученных рукавов торчали круглые руки.  На
ремнях тяжело висели пистолеты.
   Оба  американца  улыбались,  поглядывая  на  многочисленное семейство
Китидзо, как будто всем и каждому привезли подарки.
   Тот,  что  правил машиной,  затормозил на  самом краю рисового поля и
подмигнул Дэнсаю - вот, мол, как я умею.
   А другой вышел из машины, шагнув прямо через борт.
   Японский господин в европейском костюме и в очках с золоченой оправой
осторожно, как кот, боящийся росы, вышел вслед за ним.
   Вид у всех был такой, словно они сюда и приехали.
   "Вы,  наверное, заблудились, господа?" - хотел уже спросить Дэнсай, с
трудом подбирая фразу на английском языке.  Но слова, которые он знал по
солдатскому  разговорнику,   не  подходили  для  такого  случая.  Парень
смутился. И тут началось удивительное.
   - Это дом господина Китидзо,  крестьянина? - спросил японец, взглянув
на старика.
   - Да, это мой дом.
   - Очень хорошо,  - сказал американец по-японски так, что никто его не
понял.  -  Добрый вечер,  приятная погода.  -  Он оскалил золотые зубы и
похлопал старика по плечу.
   А  шофер выпрыгнул из  машины и,  не заглушив мотора,  стал разминать
ноги и, подойдя к Дзнсаю, спросил:
   - Стащил сапоги с убитого русского,  приятель? Хорошие сапоги. Хочешь
меняться? Давай на что-нибудь.
   - Как поживаете, крестьянин Китидзо-сан? - спросил японский господин,
не глядя на старика,  а роясь в раскрытом портфеле.  - Как поживают ваши
жена и дети?
   - Спасибо, хорошо поживают моя жена и дети...
   - Окику-сан и Миэку-сан, если не ошибаюсь? - Господин поправил очки в
золоченой оправе и оглядел всех, ища дочерей крестьянина.
   И что случилось с ними!  Девочки стояли,  прижавшись друг к другу,  и
так дрожали,  как будто две вишенки,  на которые внезапно подул страшный
северный ветер.  Дэнсай хотел спросить,  что  с  ними,  но  в  это время
господин вынул  из  портфеля золоченую бумагу  с  императорским гербом и
сказал:
   -  Очень хорошо.  Я за ними приехал.  Вот,  узнаете ли вы контракт за
вашей подписью?
   Китидзо кивнул головой.
   -  По  этому  контракту они  еще  не  отработали три  года  и  должны
вернуться на фабрику.
   - Как - на фабрику?  Но ведь она закрылась!  - воскликнули сестры обе
сразу.
   - Закрылась и снова открылась.
   - Но ведь хозяин обанкротился!
   - Да,  и продал ее американцам. Фабрика будет опять вырабатывать шелк
для  Америки,  как и  раньше.  А  ну,  собирайтесь живо!  -  приказал он
девушкам,  оттесняя их от родителей. - Нам некогда ждать... Там на шоссе
автобус полон таких, как вы. Мы довезем вас до него.
   - Да,  да, - сказал улыбающийся американец, - гоп сюда! - и указал на
сиденье.
   Все стояли недвижимы.
   Японский господин нетерпеливо топнул  ногой  и  хотел  сказать что-то
сердитое,  но американцы опередили его.  Тот, что правил машиной, в одну
минуту схватил сестренок за шиворот,  легко приподнял их от земли своими
толстыми руками и швырнул в машину,  как котят в железное ведро.  Другой
перешагнул прямо через борт машины на свое сиденье.
   Его  начальник еще  раз  улыбнулся семье  Китидзо,  похлопал еще  раз
старика по плечу и сказал:
   - Вот и все.  Прощайте.  Хорошая погода...  Добрый вечер...  -  и, не
переставая улыбаться, сел в машину.
   Японский  господин  уже  сидел  там,   придерживая  Окику  и   Миэку,
валявшихся у  него  в  ногах.  Шофер включил скорости и,  по-приятельски
помахав Дэнсаю рукой,  дал задний ход.  Машина удалялась,  пятясь задом.
Шофер забыл погасить свет, и фары ее сверкали, уставившись на людей, как
два страшных желтых глаза.
   Китидзо,  его  жена  и  невестка стояли,  прижав  руки к  груди,  как
молчаливые изваяния, изображающие беспомощность и горе.
   Первым опомнился Дэнсай:
   -  Постойте,  да  как  они  посмели?  Да  что же  это такое?  Что это
происходит?
   Ему никто не ответил.  Забытый всеми в доме, закричал, словно в ответ
ему, четырехлетний Тинтай:
   -  Мама,  я  боюсь!  Мама,  спрячь  меня  от  лягушки со  стеклянными
глазами!..
   Мать повернулась к нему и пошла, приговаривая:
   - Не плачь, не бойся, она прибегала не за тобой.
   Дэнсай стоял растерянный,  опустошенный, широко расставив ноги, чтобы
не упасть. Ярость душила его за горло, слезно спрут.
   -  Эй,  господа,  вы что-то потеряли!  -  заорал он вдруг,  показывая
сжатый кулак.
   Водитель машины обернулся и  затормозил.  Дэнсай настиг машину в  три
прыжка и, выхватив из нее сестренок, крикнул:
   - Бегите!
   Американец с золотыми зубами крикнул:
   - Забрать его!
   Шофер попытался это сделать, но неудачно - втаскивая Дэнсая в машину,
сам вывалился вместе с  ним и угодил в рисовое болото.  По колени в воде
они стали бороться, и, когда очкастый японский господин попытался помочь
американцу, он получил такой невежливый удар сапогом, что завопил:
   - Полиция! Здесь бунт!
   Золотозубый стал палить вверх.
   Но это только распугало людей,  и  все попрятались,  а  дальше всех -
полицейский чин,  хотя  у  него  были  указания  во  всем  содействовать
американцам.
   Неизвестно,  чем бы кончилась драка, если бы не появился американский
военный патруль.  Солдаты одолели Дэнсая и увели,  надев наручники.  Они
были злы как черти,  почти каждого он успел наградить синяком, так ловко
дрался.  И,  сидя  в  машине,  придавленный навалившимися врагами,  орал
весело, как победитель:
   - Банзай!
   С этим криком он и исчез из деревни.  И вот его все нет с тех пор, но
отец не унывает и упрямо твердит:
   - Он еще вернется.  Если за общение с русскими не смогли покарать его
даже боги, что ему сделают американцы?
   И  утешается тем,  что  лягушки со  стеклянными глазами что-то  стали
избегать маленькой деревеньки Мито.


   1. Наиболее распространенный тип советского танка.

Last-modified: Fri, 08 Jun 2001 05:18:25 GMT

Оцените этот текст: