Оцените этот текст:



                                  Повесть


     -----------------------------------------------------------------------
     Хомченко В. При опознании - задержать: Повести:
     Авторизованный перевод с белорусского Галины Шарангович
     Мн.: Маст. лiт., 1989. - 448 с.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 декабря 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------

     В книгу белорусского прозаика В.Хомченко (род. в  1919  г.)  вошли  три
остросюжетные  повести.  Жизни  белорусского  поэта-демократа   Ф.Богушевича
посвящена повесть "При опознании -  задержать".  О  чекистах,  их  борьбе  с
врагами революции в годы гражданской  войны  повесть  "Облава".  "Следы  под
окном" - психологический детектив.


                         Из протокола осмотра места
                                происшествия

     Дом гр-на Егорченко В.П. стоит на отшибе,  на  расстоянии  восьмидесяти
метров от двух других домов. Дом и двор обнесены проволочной  сеткой.  Перед
фасадом дома - палисадник,  огороженный  частоколом,  высота  которого  один
метр сорок сантиметров... Мимо дома, в пяти метрах от палисадника,  проходит
проселочная дорога. По фасадной стороне дома расположены три окна. В  правом
окне разбито нижнее правое стекло... По характеру  осколков  и  пробоинам  в
стекле можно заключить, что стекло разбито выстрелом из  ружья,  заряженного
мелкой дробью... Возле частокола обнаружены следы, принадлежащие,  возможно,
тому, кто стрелял...
     Следователь районной прокуратуры младший советник юстиции П.Петров.


     Ах, если бы Алена  Макаровна  Комкова  знала,  что  случится  с  ней  в
санатории! Если бы могла знать...
     Путевку Комкова получила впервые в жизни, притом  "горящую",  оставался
только один день на сборы и дорогу до того санатория. А ехать из ее  поселка
до него надо было почти полсуток поездом.  Профком  льнозавода,  на  котором
работала  Алена  Макаровна,  долго  уговаривал,  и  она  согласилась   взять
путевку - никогда в санаториях не бывала, а тут давали бесплатную.
     Стояла весна, запоздалая, холодная, туманная - размазня,  а  не  весна;
только в середине апреля улыбнулась она теплой  солнечной  усмешкой.  Вот  в
эти апрельские дни и приехала Алена в санаторий, опоздав всего на день.
     Ей сразу же все там понравилось: комната с лоджией, озеро, лес  кругом,
врачи и медсестры, официантки, соседи  по  столу  и  соседка  по  комнате  -
худощавая, маленького роста,  с  сединой  в  густых,  коротко  подстриженных
волосах,  насмешливая  и  подвижная.  Звали  соседку  Валерией   Аврамовной,
возраст ее был  предпенсионный  -  шел  уже  пятьдесят  третий  год.  Однако
Валерия Аврамовна вела себя так, словно бросала вызов своему возрасту.
     Первые вопросы, заданные ею Алене при знакомстве, были о муже:
     - Замужем? Кто муж?
     - Н-нет... - Алена растерялась от нескрываемого любопытства соседки.  -
Нет у меня мужа.
     - Разошлись? Пьяница был?
     - Да нет... Совсем не было.  Не  хватило  мне,  другие  поразбирали,  -
попробовала она перевести разговор на шутку.
     Валерия призналась, что и она не замужем.
     - Был у меня муж, да спился. Инженер, вместе политехнический  окончили.
Выгнала. Ничего,  мы  себе  тут  заведем  кавалеров.  Может,  кого-нибудь  и
насовсем приручу. А ты как?
     Алена застенчиво усмехнулась:
     - Куда уж мне невеститься. Сорок шестой идет.
     Вот так они и познакомились, поговорили, вроде бы и  в  шутку,  о  том,
что, надо признаться, было в мыслях у  Алены,  когда  ехала  сюда:  а  вдруг
кто-нибудь подходящий да встретится.
     Во время обеда Валерия повела Алену в столовую,  пообещав  посадить  за
свой стол.
     - У нас теперь стол будет симметричный: двое  мужчин  и  мы  вдвоем,  -
говорила она по дороге. - Мы с тобой, Алена, богатые, тут ведь мужчин  мало.
И еще нам повезло - наши оба неженатые.
     Их соседи сидели уже за столом. Валерия Аврамовна  сначала  представила
Алену,  потом  мужчин.  Старший  был  адвокат  Зимин  Аркадий  Кондратьевич,
высокий, худощавый, в очках,  с  короткими  густыми  седоватыми  усиками.  А
второй - журналист (он назвал себя  газетчиком)  Цезарь  Тимофеевич  Лысцов.
"Зовите меня просто  Цезиком",  -  попросил  он,  и  его  потом  все  так  и
называли. Этому Цезику Лысцову, с выпуклым животиком, двойным подбородком  и
двумя полосками залысин было столько же, сколько и  Алене,  -  сорок  шесть.
Приехали мужчины и Валерия вчера, так что Алене предстояло пробыть вместе  с
ними весь санаторный срок.
     Приняли мужчины Алену весело, встали, поклонились,  Зимин  еще  и  руку
поцеловал, щекотливо дотронувшись кончиками усов, от чего Алена смутилась  и
по-девичьи покраснела - ей никто до этого руки не целовал.
     - Очень рады такому соседству, - сказал Аркадий Кондратьевич. -  Откуда
прибыли?
     - Из Сурова, - назвала Алена свой поселок и место работы.
     - Бывал в ваших краях, участвовал в выездной сессии областного суда.
     - А кого судили? - спросил Лысцов. - Расскажите.
     - Убийцу.  Ничего  интересного,  -  уклонился  Зимин   от   ответа.   -
Преступление - вещь противная, не люблю об этом говорить. Если  рассказываю,
то о более веселых эпизодах.
     - Ну так расскажите о более веселом, - не отставал Цезик.
     - Веселом? -  Зимин  задумался,  усмехнулся,  видимо,  вспомнив  что-то
забавное. - А вот было недавно. Там же, в вашей области, -  обратился  он  к
Алене и назвал район. - Судили группу  воров,  а  среди  них  была  цыганка.
Стала она просить у суда  снисхождения,  как  кормящая  мать.  "Какая  ж  вы
кормящая, - говорит судья, - вашему младшему  ведь  шесть!"  -  "Тарас,  иди
сюда, покормлю!" - позвала цыганка. Из коридора в  зал  вбежал  цыганенок  и
давай сосать у матери сиську.
     Цезик вытащил из кармана записную книжку, начал записывать.
     - Интересно,  интересно,  -  крутил  он  головой,  -  где-нибудь  можно
использовать.
     - Гонораром со мной поделитесь, - пошутил Зимин.
     Пообедав,  они  вчетвером  прогулялись  вдоль   озера,   поговорили   и
разошлись по комнатам на тихий час.
     - Ну,  Алена,  ты  адвокату  определенно  понравилась,  -   категорично
заключила Валерия Аврамовна, когда они закрыли дверь своей комнаты.
     - Да что вы, - смущенно возразила Алена, - он просто вежливый человек.
     - Не выпускай его, послушайся меня. А я возьмусь за  Цезика.  Расшевелю
его.
     Алена хотела  сказать,  что  Цезик,  пожалуй,  молод  для  Валерии,  да
вспомнила, что и она намного моложе  Аркадия  Кондратьевича,  и  промолчала.
"А, - подумала она, - все это пустое. Лишь бы время провести".
     - Нам повезло, - не умолкала Валерия, - наши мужчины  не  пьют.  Теперь
ведь, когда знакомятся с женихом, чем  интересуются?  Не  тем,  каков  он  -
красивый или некрасивый, любит или не любит, а пьет жених или не  пьет.  Вот
времена наступили.
     - Я бы не сидела вековухой, - призналась Алена,  -  женихи  находились,
да все пьяницы. А с ними жить - горе пить. Лучше уж одной.
     - Таким и море по колено, -  тяжело  вздохнула  Валерия,  вспомнив  про
своего мужа. - И сколько ж их утонуло в этом море!
     - Ой, и утонуло... А все-таки жаль их. Идешь,  а  он,  бедняга,  лежит,
как мертвый, шевельнуться не может.
     - Жалела и я раньше, а теперь травила б, как клопов.
     Алена засмеялась, вспомнив случай, рассказала соседке:
     - Зимой как-то шла я с работы, темно уже, а пьяный лежит  -  на  снегу,
без шапки. Мороз крепчает, замерзнет, думаю. Подняла  его,  посадила,  шапку
надела. А он глаза продрал да - цап меня за грудь. Я ему как врежу  по  щеке
и бежать.
     Вот так поговорили они на эту неожиданно возникшую тему, будто не  было
больше о чем говорить, и  улеглись  в  кровати.  Валерия  сразу  заснула,  а
Алена, хоть  и  устала  за  дорогу,  так  и  не  смогла  задремать.  Лежала,
перебирала в памяти, до малейших подробностей, все, что было в дороге и  что
произошло тут,  в  этот  первый  санаторный  день.  Когда  закрывала  глаза,
мерещился стук колес, приглушенная беседа попутчиков, выплывали лица  людей,
встреченных в санатории.
     "Хорошо мне тут будет, - пришла она наконец к отрадному  заключению.  -
И люди возле меня хорошие. Очень хорошие".
     И начались для Алены санаторные дни, безмятежные,  беспечные,  когда  с
утра человека ждут одни приятные обязанности - не пропускать  процедуры,  не
опаздывать в столовую, ложиться спать  в  определенное  время.  Все  прежние
заботы, связанные с работой и домашними делами, забылись, ни  разу  Алена  о
них не подумала, как ни разу не вспомнила, что  на  ее  маленьком  огородике
возле хаты пора сеять морковь,  укроп,  петрушку,  сажать  чеснок.  Все  это
будто вычеркнулось из памяти, и думать не хотелось, даже  противно  было  об
этом думать.
     Процедур  ей   было   назначено   немного:   хвойно-желудочные   ванны,
кислородный коктейль, массаж плеча - рука побаливала. Не  жизнь,  а  малина,
как говорит Цезарь Лысцов,  рай  земной,  только  короткий,  всего  двадцать
шесть дней.  Как  нигде,  наслушалась  тут  Алена  разных  смешных  историй,
анекдотов, хохм и хохмочек. На каждом шагу розыгрыши,  шутки,  рассказы  про
выдуманные и невыдуманные комические случаи. Народ отдыхал  в  это  время  в
основном городской, большей частью  пенсионеры,  люди  бывалые,  много  чего
повидавшие и пережившие, им было о чем рассказать.
     Отдыхало в санатории и несколько человек из села, тоже,  как  и  Алена,
впервые. Один такой, Семен Раков, был даже ее земляком,  из  одной  области.
Очень уж он скучал по работе, мучился от безделья.
     - И как это можно ничего не делать, а только есть,  лежать,  гулять?  -
удивлялся Семен и старался найти  себе  хоть  какую-нибудь  работу:  помогал
уборщицам в корпусе, брал у дворничихи метлу  и  подметал  дорожки,  вскопал
огород для Магды, одинокой женщины, сторожившей санаторные склады,  магазин,
лодочную станцию.
     Магду  эту,  пятидесятилетнюю  женщину  низенького  роста,  в   военных
защитного цвета брюках с красным кантом, в солдатском стеганом бушлате,  все
отдыхающие видели  каждый  вечер:  ходила  она  по  территории  санатория  с
одностволкой, охраняла свои объекты, и рядом с ней бегала забавная, белая  с
черными пятнами, собака.
     - Ружье  заряжено,  и  вот  еще  патроны  есть,  -  отвечала   она   на
подтрунивания тех, кто сомневался, что из винтовки можно выстрелить.  -  Так
пальну, что не встанешь.
     Алена познакомилась и с Магдой, и с Семеном  Раковым.  Магда  во  время
войны партизанила в их области, сюда приехала  сразу  после  освобождения  к
брату и живет в его хате. А брат давно  умер.  И  поскольку  Семен  и  Магда
оказались земляками, Алена с ними и подружилась.
     Семен в конце концов не  выдержал  безделья,  съездил  домой  и  привез
сапожный инструмент. Теперь его часто видели в  беседке  за  ремонтом  обуви
отдыхающих. Делал бесплатно, за доброе слово.  Случалось,  не  приносил  ему
никто обувь в ремонт, тогда Семен сам приходил к людям:  каблучок,  мол,  на
ваших туфлях сбился, разрешите набоечку заменить. Выручал он, надо  сказать,
многих, всякое же случалось: то каблук  у  кого-то  неожиданно  отлетит,  то
подметка отстанет, а мастерской близко не было. Начал приносить ему обувь  и
медперсонал -  санитарки,  сестры.  А  зубной  врач  Егорченко  целый  мешок
притащил. "Что можешь  -  отремонтируй,  что  нельзя  -  выкинь",  -  сказал
Семену.
     Алена впервые встретилась с Семеном у массажистки. Он зашел в  кабинет,
когда  Алена  кончала  одеваться.  Массажистка  глянула  в  его   санаторную
книжку - пришел он в первый раз, сказала раздеваться до  пояса.  А  Семен  и
спрашивает: "До пояса сверху или до пояса снизу?" Полная, с сильными  руками
массажистка сердито крикнула: "Ты мне тут не хулигань! Рубашку снимай,  тебе
ж плечо, а не задницу массажировать".
     По Семенову выговору и узнала Алена, что земляк  он,  подождала  его  в
коридоре, расспросила и познакомилась.
     Семен починил туфли и Алене,  Валерии,  Цезику.  Не  было  чего  чинить
только  у  Зимина,  тот  приехал  в  новеньких,  специально  купленных   для
санатория, ботинках.
     В компании своих соседей по столу Алена в основном и  проводила  время.
Вместе ходили в кино, ездили на экскурсии, совершали  прогулки  в  лес,  где
Цезик любил разводить костер. И было с ними Алене легко и весело.
     Аркадий  Кондратьевич  оказался  златоустом,  неутомимым   рассказчиком
разных, большей частью судебных,  смешных  историй.  Алена  с  удовольствием
слушала его рассказы не только потому, что он умел интересно  подать  их,  а
еще и потому, что почувствовала  его  заинтересованное  внимание  к  себе  -
кажется, из всех женщин санатория Зимин выделил ее одну. Ей понравились  его
деликатность в обхождении, искренний интерес к ее  жизни,  работе.  Она  уже
знала, что он вдовец, живет в большом городе,  имеет  сына,  который  служит
где-то на  севере.  Алена  сразу  в  него  влюбилась,  да  стыдилась  своего
чувства, боялась хоть чем-нибудь его проявить, чтобы потом стыдно  не  было.
Он же не ровня ей - и старше лет на десять, и положение у  них  разное:  она
простая работница, а он известный адвокат, человек образованный. И  все  же,
хоть и держала в тайне свою влюбленность, надежда на  его  встречный  шаг  в
душе не гасла, а, наоборот, разгоралась. "А что тут такого? Он  одинокий,  в
женской ласке нуждается, а я была бы ему хорошей женой. Не  последняя  ведь,
говорят, даже красивая".
     Женщины  всегда  каким-то  особым,  неведомым  мужчинам  чутьем   сразу
узнают, кому и как они нравятся. Алена почувствовала,  что  она  понравилась
Зимину в первую же минуту знакомства, когда он поцеловал ей руку. И  раз  уж
она почувствовала это и поняла, то и старалась быть такой, какой  ее  хотели
видеть.
     Зимин, выходя вместе с Цезиком на встречу с Аленой и  Валерией,  всегда
одевался, как и следует одеваться  для  свидания  с  женщиной.  На  нем  был
новенький плащ, костюм, белоснежная рубашка с галстуком, берет и  до  блеска
начищенные туфли. Казалось, он и очки  надевал  другие,  не  те,  что  носил
обычно. У Цезика  же  были  неизменные  джинсы,  свитер  и  кожаный  пиджак.
Валерия и  Алена  тоже  принаряжались,  наблюдали  из  окна,  когда  мужчины
появятся на аллее, и выходили из корпуса, чуть-чуть опоздав для приличия.
     Вот и в тот день они так же вышли с опозданием. Цезик  встретил  женщин
комичным поклоном, тут же рассказал коротенький анекдот  про  тещу.  У  него
всегда было что-нибудь не застегнуто или не подвязано,  обычно  пуговицы  на
рукаве или шнурки на ботинках. И на этот  раз  на  правом  рукаве  болталась
незастегнутая пуговица. Валерия ему застегнула, начала укорять:
     - Ах, Цезарь, Цезарь, какой ты неухоженный и  до  чего  катастрофически
толстеешь! А знаешь, почему?  Потому  что  ты  ни  в  кого  как  следует  не
влюбился. Цезик, ну влюбись так, чтобы ночи не в радость  стали,  чтоб  душа
загорелась!
     Цезик  снисходительно  улыбнулся,  похлопал   себя   по   животику   и,
оправдываясь за его излишнюю рельефность, ответил, как, видимо,  отвечал  не
раз:
     - В борьбе с трудностями окреп.
     - Нет, Цезик, я все же помогу твоим трудностям. -  Она  взяла  его  под
руку. - Сейчас мы с тобой совершим пешеходный круиз вокруг озера, а  ужинать
будем капустными котлетами и чаем без сахара.
     - Смилуйтесь,  Валерия  Аврамовна,  -  с  выражением  страха  на   лице
взмолился он. - Я же в санатории.
     Они дружно помахали Зимину  и  Алене  на  прощанье  и  пошли  в  другую
сторону.
     - Сколько у нее энергии, - похвалил Зимин Валерию. - Вот бы такую  жену
Цезику.
     - Неплохо было бы, - согласилась Алена, - только...
     - Только в возрасте разница? Это не преграда. Разве не так?
     - Может, - неуверенно ответила она, - и не преграда.
     - А Цезик в нее влюблен.
     - Валерия Аврамовна говорила, что он ей в этом ни разу не признался.
     - Что ж, бывает, признаться  действительно  тяжело.  Как  вы  считаете,
Алена?
     Она смутилась, почувствовала, что краснеет.
     - Бывает.
     - А вы знаете, как у разных народов признаются  в  любви?  Порой  очень
оригинально. В Новой Зеландии есть одно  племя.  У  них  парень  приходит  к
девушке и дает ей веревочку с узлами. Девушка,  если  согласна  и  юноша  ей
нравится, развязывает те узелки. А не нравится парень - бросает ему  веревку
под ноги. А случается, двум парням девушка нравится, тогда  они  сходятся  и
начинают тянуть ее за руки каждый в  свою  сторону.  Кто  перетянет,  тот  и
победит, тому девушка и достанется.
     - Ого, - удивилась Алена, - так и руки оторвать могут.
     - Не оторвут, девушка сама поможет тому, кто ей нравится.
     Они подошли к танцевальной веранде,  где  уже  звучала  музыка  и  куда
сходились отдыхающие, остановились. Алена ожидала, что  Зимин  пригласит  ее
потанцевать, а он предложил погулять по лесу.
     Лес был по-весеннему влажный, прохладный  и  еще  голый.  Только-только
начали набухать почки на ветках берез и  осин.  Но  уже  посвежела  хвоя  на
соснах,  зеленели,  как  летом,  кислица  под  елками  и  брусничник.  А   в
прогалинах меж деревьев,  где  на  землю  падало  больше  солнечного  света,
синими  брызгами  рассыпались  подснежники,  слабенькие  и,  как  показалось
Алене, боязливые. Жили, дрожа за свою  беззащитную  жизнь,  -  вот  подойдут
сейчас эти двое и начнут их рвать и топтать. Жалость к живым цветам у  Алены
была с детства, и поэтому она их никогда не рвала и не давала  этого  делать
подружкам.
     - Привет вам, веснянки,  -  поклонился  подснежникам  Зимин.  Глянул  в
глаза Алене. - У вас, Алена, глаза  такие  же  синие  и  красивые,  как  эти
подснежники.
     - Ну что вы, Аркадий Кондратьевич, - застеснялась она.
     Он и сам немного смутился, сказал, словно оправдываясь:
     - Потянуло и меня, простите, на банальность, - замолчал, нахмурился.
     Что такое банальность, Алена не знала, но  догадалась:  что-то,  видно,
не  совсем  красивое.  "Зачем  тебе  оправдываться,  плохого  ты  ничего  не
сказал, - подумала она. - Глаза мои и правда синие, как пролески. И  слышать
это мне приятно".
     Она и решилась:
     - Аркадий Кондратьевич, не хмурьтесь,  не  молчите.  Вы  все  правильно
заметили.
     - Люди, неравнодушные к другим, не всегда умеют сказать им об  этом,  -
проговорил Зимин и взял Алену под руку.
     Она улыбнулась ему, дрогнула и в его усах усмешка.
     - А разве вы ко мне неравнодушны?  -  осмелилась  Алена  и  сжалась:  а
вдруг  он  скажет  не  то,  что  хотелось  услышать?  Попробовала  перевести
сказанное в шутку. - Душа ведь у вас ровно дышит?
     - Ровно, ровно, - торопливо ответил он,  поняв  ее  не  совсем  удачную
попытку поправиться.
     - Аркадий Кондратьевич, - совсем уже осмелела Алена, - у  вас  красивые
усы, они вам к лицу. А знаете, когда-то мне очень  хотелось  поцеловаться  с
усатым. Девчата говорили, что это приятно. И вот на танцах  познакомилась  с
одним усатиком, назначила ему свидание. Он пришел, да уже без усов.
     Посмеялись.
     Чем дальше отходили от санатория, тем гуще и глуше становился  лес,  он
был уже не похож  на  парк,  в  границы  которого  этот  лес  входил,  а  на
обыкновенный,  более  того,  совсем  дикий  лес.  Окончилась  тропинка,  они
оказались у новой россыпи подснежников. Звуки музыки с танцевальной  веранды
доносились и сюда, но тихие, приглушенные.
     Присели на поваленное дерево.
     - Ваш  городок,  должно  быть,  тихий  и  уютный,  -  сказал  задумчиво
Зимин. - И вы его любите?
     - Люблю. Только он не городом считается, а поселком городского типа.
     - По-се-лок город-ско-го ти-па,  -  растягивая  по  слогам,  насмешливо
повторил Зимин. - И что  за  чиновник  придумал  такое  название?  А  просто
городским поселком нельзя назвать? Или местечком?
     Алена повернулась к Зимину, голова ее доставала ему  только  до  плеча.
Зимин, подумав, что она хочет что-то сказать,  тоже  повернулся  и  наклонил
голову в ожидании. Алена ничего не сказала, медленно приблизила к нему  лицо
и, ощутив лбом холодок очков, отшатнулась. Он ласково  положил  руку  ей  на
плечо, придвинулся ближе.
     Алена молчала, притих и Зимин, лицо его стало строгим, даже  скованным.
Алена почувствовала, что в нем исчезли  уверенность  и  непринужденность,  с
которой он обычно что-то рассказывал, пояснял. Теперь, обнимая ее за  плечи,
он говорил мало, и то о каких-то пустяках. Алене  же  хотелось  услышать  от
него слова,  важные  для  них  обоих,  она  волновалась,  понимая,  что  его
внезапная серьезность связана с тем, в  чем  он  хочет  открыться.  Стараясь
унять  волнение,  Алена  заговорила  о  своем  поселке,  о   его   людях   и
достопримечательностях.
     - Алена, - перебил ее Зимин, - давайте в воскресенье съездим  в  город,
я покажу вам свою квартиру.
     - Квартиру?
     - Чтобы знали, где я живу. За день мы успеем съездить.
     - Ну что ж, - сказала она, сдерживая дыхание, - съездим.
     Он взял ее руку в  свои  ладони,  держал  ее,  согревая,  и  по  теплу,
которое переливалось  ей,  Алена  почувствовала  его  приподнятость  и  сама
ответно  заволновалась.  А  когда  Зимин  подвинулся   еще   ближе,   тесней
прижимаясь плечом к ее плечу, она вздрогнула  всем  телом  -  а  может,  это
качнулись деревья и небо?
     "Он такой же несмелый, как и я, - догадалась и удивилась Алена, -  тоже
стесняется... А может, боится? Это же мне надо бояться".
     - Значит, поедем в воскресенье? - повторил он приглашение.
     - Воскресенье завтра.
     - Ах, черт, я и забыл. Не в это, а в следующее.
     Так они и не открылись друг другу, не сказали то, что  хотелось,  но  и
без тех несказанных слов обоим  было  ясно,  что  вдвоем  им  очень  хорошо.
Возвращались назад под руку, то он брал ее под локоть,  хо  она,  и  это  их
смешило.
     Своим женским чутьем Алена поняла и  довольно  просто  объяснила  себе,
почему Зимин первым не признался в том, в  чем  должен  был  признаться:  он
боится обещать,  не  взвесив  все,  боится  быть  обязанным  сказанному.  Не
мальчишка же, вот и не бросается словами.
     Начали попадаться отдыхающие, Зимин не обращал ни на кого внимания,  не
отвечал на реплики, шел с каким-то просветленным лицом и улыбкой под  усами.
Алена поверила, что улыбка та добрая, крепче взяла Зимина под руку и уже  не
отпускала.
     Танцы на веранде были в разгаре. Звучало  танго.  Среди  танцующих  они
увидели Валерию и Цезика. Она, властно обхватив  партнера,  положила  голову
ему  на  плечо,  а  он,  чувствуя  важность  момента,   старался   выглядеть
соответственно - подтянулся, распрямил грудь и выглядел смешным.
     К Зимину и Алене подошел Семен Раков,  насмешливо  хмыкнул,  кивнув  на
веранду:
     - Гляньте, что за танцы. Шаркают и шаркают  ногами.  А  зачем  шаркают?
Подметки только протирают. Не запасешься обуви на такие  танцы.  А  они  все
шаркают.
     Алена была не против потанцевать и ждала приглашения от  Зимина,  а  он
не пригласил, потянул за руку,  и  они  отошли  от  веранды.  Возле  скамьи,
стоявшей в стороне от тропинки, Зимин вдруг остановился, показал на  спинку.
Алена глянула, но ничего особенного там не заметила.
     - Веревочка, - сказал он.
     - Ага, веревочка, - увидела и Алена.
     - Вот я сейчас и проверю, - засмеялся  Зимин.  -  Проверю.  -  Он  взял
веревочку и стал завязывать на ней узелки. -  Сделаем  так,  как  женихи  из
новозеландского племени. -  Глаза  его  светились  по-мальчишески  озорно  и
хитровато.
     Зимин завязал три узелка, спросил, хватит ли.
     - Еще вяжите, - ответила Алена  и  вдруг  посерьезнела,  насторожилась,
словно то, что она должна была сейчас сделать - развязать узелки, - была  не
забава, не игра, а решение ее судьбы. - Вяжите, да потуже.
     Зимин завязал еще и подал ей веревочку. Она,  спрятав  за  спину  руки,
какой-то миг смотрела не на веревочку, а ему в глаза, в которых еще  прыгали
озорные чертики, и он  под  этим  внимательным,  вопрошающим  взглядом  тоже
посерьезнел,  перестал  улыбаться.  Рука  с  веревочкой  так  и   оставалась
протянутой. Некоторое время они еще глядели друг другу в глаза, потом  Алена
медленно отвела из-за спины руку и взяла веревочку.
     - Спасибо, - снова заулыбался он.
     Она развязала все узелки и протянула ему веревочку.
     - Спасибо. А веревочка остается у невесты.
     "Он же так признался мне в любви, - подумала Алена, - и  я  должна  ему
чем-то ответить". Она засмеялась - пусть думает, что и для  нее  это  шутка,
забава:
     - Мы как дети, честное слово. - Скрутила веревочку на пальце  колечками
и спрятала в кармане пальто.
     - Это важно, - не совсем понятно сказал он.


     В этот вечер перед самым отбоем в комнату к Алене постучал Семен  Раков
и, получив разрешение, вошел. Алена и Валерия уже лежали в  постелях.  Семен
сел на стул, опасливо оглядываясь на  дверь,  -  боялся,  как  бы  не  вошла
дежурная медсестра и не прогнала его.
     - Не оглядывайся, кавалер, - бросила ему Валерия. - Пришел, так  уж  не
бойся.
     - Послушай, Алена, - обратился  он  к  землячке,  -  ты  говорила,  что
живешь в Сурове? Да? А в Кривой Ниве не жила  до  войны?  Мне  твоя  фамилия
знакома. Жили когда-то Комковы в Кривой Ниве.
     - Ой, Семен, жила там, оттуда я.
     - Вот, значит, угадал. А я из Силич, там  до  войны  жил.  А  теперь  в
Братьковичах. Так мы, значит, соседями были. Силичи от Кривой Нивы  в  шести
километрах.
     - Жила  я  там,  жила,  -  сказала  Алена  и  села,  натянув  на  грудь
простыню. - А после войны ни разу и не была.
     - Я твоего отца помню. Он же Азара Бурбуля племянник, так?
     - Ага, племянник.
     - А Бурбули наша какая-то родня. Выходит, и мы  с  тобой  не  чужие.  -
Семен обрадованно подвинул стул ближе к кровати Алены.  -  Ты  и  похожа  на
Бурбулев род, у них все такие светловолосые. А родители твои с  тобой  живут
в Сурове?
     - Нигде не живут. Нет  их,  Семен.  Их...  -  голос  Алены  дрогнул,  -
каратели убили.
     - Вон оно как... - растерялся Семен. - Я же не знал, ей-богу, не  знал.
Царство  им  небесное,  земля  пухом.  -  Семен  торопливо   вскинул   руку,
машинально перекрестился. - А я думал, они с тобой живут.
     - Из нашего рода одна я осталась.
     Семен пробормотал что-то, встал, дошел до  порога,  остановился,  снова
заговорил:
     - А ты знаешь, я тебя, кажется,  припоминаю.  Девчушка  такая  с  белой
косой. Ты с подружками  к  нам  в  Силичи  перед  самой  войной  на  гулянки
прибегала. Прибегала,  так?  И  хочешь  скажу,  с  кем  ты  танцевала?  А  с
Ровнягиным Павлом. С ним ведь? С ним, точно, я помню.
     - С Павликом, - подтвердила Алена, грустно кивнув  головой.  -  С  ним.
Мне же тогда и четырнадцати не было.
     - А больше  никто  не  осмеливался  тебя  на  танцы  приглашать.  Павла
боялись. И я боялся, хоть и старше его был.
     - Он что, пригрозил вам, чтобы ко мне не подходили?
     - Еще как пригрозил. Ты с ним в седьмом училась?
     - Нет. Он в девятом был.
     - Хороший хлопец был. Сильный, смелый.
     - Был, - снова с  грустью  кивнула  головой  Алена.  -  Много  их  было
хороших, и жили б они все, если б не война.
     Валерия Аврамовна, до этого молча слушавшая их разговор, спросила:
     - Ровнягин - это не герой-летчик? Был, кажется, такой?
     - Нет, тот летчик - брат  Павлика.  А  Павлик  погиб  в  Будапеште,  он
танкист был, - ответила  Алена,  заморгав  ресницами,  -  вот-вот  заплачет.
Однако сдержалась. - И чего ты на ночь глядя пришел со своими рассказами?  -
сердито бросила она Семену. - Дня тебе не было, что ли? Теперь не засну.
     Семен виновато  развел  руками,  неловко  топая  возле  дверей.  Хотел,
видно, услужить чем-нибудь, чтобы  хоть  как-то  компенсировать  причиненную
боль. Увидел ее туфли, обрадовался:
     - Я тебе подошвочки укреплю, подметочки подобью. Ты спи, а  я  утречком
принесу.
     Не дождавшись согласия, вышел с туфлями.
     - Не засну я теперь, - повторила обреченно Алена,  -  буду  думать  про
тот страшный день. Ох, и надо было этому Семену зайти да разговориться...


     Зимин и Цезик в это время тоже лежали в постелях и  читали.  В  комнате
горела, кроме настенных бра над каждой кроватью, еще  люстра,  которую  они,
ложась, забыли выключить. Надо было  бы  погасить,  да  никому  не  хотелось
вставать. Зимин, которого больше раздражал  верхний  свет,  думал,  что  это
сделает Цезик - все же младший, а Цезик  надеялся  на  Зимина,  тот  ложился
последним. Первым кончил читать Цезик,  закрыл  книгу,  выключил  свое  бра.
Зимин еще немного почитал и  тоже  щелкнул  выключателем.  Так  они  лежали,
подложив под затылок руки, и молча  смотрели  в  потолок,  освещенный  тремя
лампочками светильника.
     - Малина, а не жизнь, - сказал Цезик, - живи и ничего не делай.  Кормят
тебя, поят...
     - И долго бы ты выдержал  так,  ничего  не  делая?  Трудно  без  работы
нормальному человеку.
     - А я не боюсь таких трудностей, - похлопал себя  по  животу  Цезик.  -
Это трудности приятные.
     Зимин повернулся к нему.
     - Оно и видно. И как только Валерия мирится с твоим животом?
     - Мирится, - улыбнулся Цезик и спросил,  что  Зимин  думает  о  Валерии
Аврамовне.
     - Это  в  каком  смысле  ты  хочешь  знать  мое  мнение?  О   возрасте,
интеллекте или внешнем виде?
     - Обо всем вместе. Вообще как о женщине.
     Зимин спросил:
     - А что, серьезные намерения возникли?
     - Валерия мне нравится, - признался Цезик, - с  ее  помощью  я  мог  бы
сделать что-нибудь значительное, а не только газетные заметки  да  статейки.
Она меня вот так взяла, - он сжал  кулаки,  -  и  хорошенько  встряхнула.  И
захотелось что-то такое совершить...
     - Не пойму тебя: то готов лодырничать, ничего не делать, то на  подвиги
тянет...
     - Я влюблен в нее.
     - Поздравляю, Цезарь Тимофеевич.
     То, что Валерия старше Цезика, обходили и Зимин и сам Цезик.
     - А правда, она молодо выглядит?
     - Правда, - согласился Зимин, подумав, что по возрасту  Валерия  больше
подошла бы ему, а не Цезику.
     Цезик сел, потер  свои  залысины,  прикрыл  простыней  живот  -  видно,
все-таки стеснялся его.
     - Валерия подсказала мне один сюжет. Очень интересный.  Годится  не  на
статью, а на...
     - Роман?
     - Нет, киносценарий. С  детективными  элементами.  Острый,  напряженный
сюжет, он меня уже захватил. Буду писать киносценарий.
     - И что за сюжет? Из уголовной хроники?
     - Не буду рассказывать, пока секрет. Такого в кино еще не было.
     - Все было,  -  возразил  Зимин.  -  В  литературе,  кино,  драматургии
существует  не  более  пяти-шести  сюжетов.  Не  думаю,  что  и  твой  сюжет
оригинален.
     - А я такой истории не слышал и не читал.
     - Ну, дай бог тебе  удачи.  Пиши,  и  пусть  вдохновляет  тебя  Валерия
Аврамовна.
     - Валерия, - тихо и любовно повторил Цезик.
     Полежали, помолчали, прикрывая ладонями глаза от света.
     - Ну и ярко же светит люстра, - сказал Зимин с явным намеком.
     - Ага, и зачем горят сразу три  лампочки,  -  согласился  Цезик,  и  не
думая вставать, - хватило бы и одной.
     Зимин не  выдержал,  встал,  босиком  прошлепал  в  коридор  и  щелкнул
выключателем.
     - Аркадий Кондратьевич, а как вы, - спросил  уже  в  темноте  Цезик,  -
женитесь на Алене?
     - Женюсь, - ответил тот односложно, недовольный тем,  что  все  же  ему
пришлось вставать и выключать светильник. - Давай спать, вопросы оставим  на
завтра.


     Отдыхающие в  санатории  женщины,  которым  нравился  Зимин,  пробовали
отбить его у Алены, но вскоре убедились, что попытки эти напрасны,  Алену  и
Зимина разлучить не удастся. Многие завидовали Алене,  удивлялись,  как  это
она - ну что  в  ней  особенного?  -  сумела  перехватить  такого  кавалера.
Однажды, когда Алена сидела в очереди к массажистке, одна из этих  завистниц
спросила ее:
     - Говорят, ваш адвокат вдовец? Кольцо носит на левой руке?
     - А ты кольцу веришь, - вмешалась другая, которую звали Фросей.  -  Они
все на курорте то холостяки, то вдовцы. За моим столом один тоже  кольцо  на
левую  руку  напялил.  Старый  язвенник,  а  водку  пьет  и   манной   кашей
закусывает, говорит, так язву теперь лечат.
     Фрося была полная женщина, даже слишком полная для  своего  возраста  -
ей не больше тридцати  пяти,  -  щеки  прямо  распирало,  второй  подбородок
наплывал на первый. Она успела собрать сведения почти  о  каждом  отдыхающем
мужчине, стоящем ее внимания: кто,  откуда,  непьющий  или  выпивает.  И  уж
любила перемыть им косточки.
     - Вон, глядите, легок  на  помине,  -  показала  Фрося  рукой  в  конец
коридора, - язвенник наш показался.
     По коридору шел с махровым полотенцем под мышкой - видно,  на  какую-то
процедуру -  плечистый  здоровяк.  Клетчатая  рубашка,  застегнутая  на  все
пуговицы, была тесновата ему, воротник впивался в толстую шею.
     - Ну и язвенник! - не удержалась Алена.
     - Привет, бабоньки, как вы тут без нас? - спросил он  с  высоты  своего
мужского превосходства.
     - А никак, - ответила за всех Фрося. - Женя, а  ты  как  спал  сегодня,
бабы не снились?
     Он сделал вид, что задумался, и с серьезным, даже строгим лицом  -  без
тени улыбки - ответил:
     - Сон  видел.  Наполовину  правда,  наполовину  нет.  Приснилось,   что
обнимаюсь с красивой молодой девахой, а проснулся - ты рядом, Фрося.
     - Дурень, что это ты мелешь? - разозлилась Фрося и замахнулась на  него
целлофановой сумкой.
     А Женя-язвенник так и не улыбнулся, пошел дальше, в душевую.
     - Трепло! - крикнула сердито вслед ему Фрося. - Хоть  бы  правда  была,
что спала с ним, а то...
     - Да что злиться, - попробовала успокоить ее Алена, - пошутил человек.
     - А я хорошею, когда злюсь,  -  примирительно  ответила  Фрося.  -  Вот
отобью твоего адвоката, - шепнула она Алене на ухо.
     - Давай, отбивай, - улыбнулась Алена и  посочувствовала  толстухе:  это
же надо такой груз на себе носить.
     У Алены в  этот  день  были  приглашения  на  прием  к  двум  врачам  -
невропатологу и зубному, хотя она не жаловалась ни на  нервы,  ни  на  зубы.
Решила сходить пока к невропатологу, а зубного оставить на завтра.
     Из бассейна, раскрасневшиеся, с мокрыми волосами вышли Зимин  и  Цезик.
Остановились возле Алены.
     "Какой  стройный  Аркадий  Кондратьевич,  -  подумала  Алена,  невольно
сравнивая его с Цезиком, - хоть и немолодой".
     - С  легким  паром,  Аркадий  Кондратьевич,  -  пропела  Фрося,  -  как
плавалось?
     - Хорошо, - ответил тот, - советую и вам поплавать.
     - В следующий раз на пару с вами. Поплаваем?
     Зимин сделал вид, что не слышит.
     "Ага, поплавала? - порадовалась про себя Алена. - Отбивай, отбивай".
     Массажистка позвала следующего, очередь была  Фросина.  Зимин  и  Цезик
пошли в свою комнату,  Алена  осталась  в  коридоре  ждать  вызова.  Увидела
Семена Ракова, и неприятно заныло сердце.  Хоть  бы  Семен  не  подошел,  не
полез с расспросами про Кривую Ниву, не заставил снова  вспоминать  то...  А
его при встречах всегда тянуло на разговоры о ее прошлом, и тогда  наплывали
воспоминания, горькие, тягостные,  как  ни  старалась  заглушить  их  Алена,
выступали, как пятна крови сквозь бинты на незажившей ране.  Слой  в  три  с
лишним десятка лет не приглушил остроты боли и ужаса того давнего времени.
     Семен словно почувствовал, что Алена не  хочет  с  ним  встречи,  и  не
подошел к ней, только  махнул  издалека  рукою  и  стал  спускатья  вниз  по
лестнице.
     Алена побыла  на  массаже,  съела  пену  кислородного  коктейля,  потом
посетила невропатолога. Старичок с бородкой клинышком и  в  пенсне  напомнил
ей  традиционного  земского  врача  в  фильмах  о  дореволюционной   России.
Старичок  постучал  молоточком  по  коленям,  чиркнул  по  груди,  приказал,
зажмурив глаза и растопырив пальцы, попасть пальцем  в  палец.  Когда  Алена
все это выполнила, он долго что-то писал, а потом спросил:
     - Не было ли у вас травмы или контузии?
     Алена рассказала, что в войну ее били по голове и расстреливали.
     - Вот как... Простите, это,  должно  быть,  страшно.  У  вас,  конечно,
бывают головные боли?
     - Раньше часто бывали, теперь реже. - Алена разволновалась.
     Врач дал ей выпить каких-то капель, начал успокаивать.
     - Старайтесь не волноваться, ни в коем случае  не  курите  и  не  пейте
спиртного.
     - Этой заразы не употребляю, - повеселела Алена.
     - Вот и хорошо, - обрадовался  перемене  в  ее  настроении  доктор.  Он
расспросил,  какие  процедуры  она  принимает,  одобрил  ванны  и  прогулки,
посоветовал бывать на воздухе как можно больше и отпустил.
     "Заметил, что нездоровая, - грустно подумала Алена. - Ах ты, боже  мой,
откуда же будет здоровье?"
     Захотелось заплакать, но сдержала себя  и,  чтобы  развеяться,  немного
забыться, поспешила к группе отдыхающих  в  конце  коридора,  где  балагурил
Женя-язвенник.
     - У нас два соседа есть, - услышала Алена, - так друг перед другом  всю
жизнь выставляются. Один что-то купит, и сосед то же самое.  Один  на  своем
крыльце поставил бутылку из-под коньяка: вот, гляди, что я пью. А сосед  его
две такие бутылки выставил на своем.
     - Кто это из вас теперь коньяк пьет,  -  прозвучал  насмешливый  Фросин
голос, - самогон да "чернила" хлещете. Мой вон завел брагу на  самогон,  так
я туда соли бухнула, и брага пропала. Свиньям скормила.
     - А муж тебе за это не всыпал?
     - Мне? Я еще ему всыплю.
     Алена постояла, послушала их болтовню  и  решила  пройтись  у  озера  в
надежде встретить там  Зимина.  С  озера  дул  холодный  ветер,  гнал  белые
гребешки пены. Зимина не встретила, повернула в рощу, где ветер дул тише,  и
вышла к трем усадьбам с красивыми домами. Она знала,  что  тут  живут  врачи
санатория. Остановилась возле крайнего, самого большого  и  красивого  дома,
любуясь замысловатой резьбой на окнах, фронтоне, воротах. Фронтон  и  карниз
старательно и умело украшены деревянными фигурками зверей,  а  конек  венчал
ярко-красный петух-флюгер. От  ветра  петух  шевелился,  как  живой.  Вокруг
усадьбы росли старые березы, на них уже висели кувшины для березового  сока.
Вся усадьба огорожена - с боков и сзади проволочной сеткой,  а  с  фасада  -
частоколом. Перед окнами - палисадник с клумбами для цветов. Доски в  заборе
с острыми концами, не перелезешь, и  в  каждой  отверстие  в  форме  сердца.
Алена пригляделась к этим  сердечкам,  и  ей  показалось,  что  они,  словно
живые, шевелятся - а это  качались  за  забором  ветки  деревьев  и  кустов.
Конечно, решила Алена, построил и украсил этот дом хозяин, который осел  тут
основательно, надолго, на временное житье такие дома не строят.  И  сад  вон
какой  ухоженный,  сучья  на  деревьях  аккуратно  обрезаны,  места   срезов
замазаны синей масляной краской. Видимо, не  только  хороший  хозяин,  но  и
хороший человек тут живет. Между деревьями  белело  несколько  ульев.  Пчелы
уже  проснулись,  летали,  ползали  по  бутонам  нарциссов,   высаженных   в
палисаднике.
     Отворилась калитка, из нее вышел мальчик лет  трех-четырех,  беленький,
в вельветовой курточке и таких же штанишках.
     Мальчик внимательно взглянул на Алену и поздоровался:
     - Добрый день, тетя.
     - Добрый день, сынок.
     - Я не сынок, я Кирилл.
     - Ох ты, Кирилл! Какое у тебя взрослое имя.
     - И еще я - Кирюша. - Он присел над цветком мать-и-мачехи, наблюдая  за
пчелой, которая впилась  в  желтый  венчик.  -  Это  наша  пчелка.  Она  нам
собирает медок и несет во-он туда, - показал он на ульи  в  саду.  -  В  тех
пчелиных домиках мед растет.
     - А кто же у вас пчеловод? - Алену забавлял славный  мальчуган.  -  Ты,
наверное?
     - Нет, - покачал головой Кирюша. - Дед Валя наших пчелок пасет.  А  еще
он врач, зубы лечит.
     - Значит, твой дедушка - наш зубной врач.
     - Тетя, а вам он зубы не вырывал?
     - Слава богу, нет, здоровы мои зубы.
     - Это хорошо. И мои зубы дед не вырывал.
     - А кто же тут еще живет?
     - Дед Валя, баба Лида, мама, папа, я и Ира.
     - Сестричка Ира?
     - Ага, она еще говорит не по-нашему: бу-бу-бу, а-а-а...
     - А бабушка твоя не работает, отдыхает?
     - Не отдыхает, а кашляет: к-ха, к-ха...
     Алена засмеялась, подхватила мальчика на руки, покружила.
     - Какой ты хороший, Кирюша,  -  она  чмокнула  малы,  -  ша  в  щеку  и
поставила на ноги. - Славный мальчик. - И ей, как всегда, когда  приходилось
возиться вот так с детьми, стало грустно и обидно, что не  родила  она  себе
такого сыночка или дочку и  что  не  останется  после  нее  никого,  кто  бы
продолжил цепочку их родословной. Ни братьев у нее не  было,  ни  сестер.  А
мог же и у нее быть такой внучек, говорил бы вот  так  потешно,  радовал  бы
ее.
     - Иди, Кирюша, домой, а то вон уже баба Лида  беспокоится,  -  заметила
Алена в окне женщину.
     - Ага, я пойду и скажу, что гуляю около дома, - охотно  согласился  он,
толкнул спиной калитку и пошел.
     "А что, был бы такой внук, может, и не один, - думала она по  дороге  в
санаторий, - если бы  после  войны  родила  сына  (почему-то  верилось,  что
родился бы сын), ему было бы почти тридцать". Подумала про  внуков,  которые
могли бы у нее быть, - и представился  беленький  рассудительный  Кирюша.  И
фамилия их была бы Ровнягины. Если  бы...  Если  б  Ровнягина  не  убило  на
войне...
     Могла бы Алена родить и позже, не от Павла Ровнягина.  После  войны,  в
конце сороковых, полюбила она женатого мужчину, отца двоих детей. Все в  том
человеке она нашла: и любовь, и ласку, и сочувствие, и жалость,  которая  не
унижала, а придавала ей уверенности - есть кому пожалеть, а  значит,  помочь
в жизни. Бросилась она в ту любовь, как в  омут,  -  что  будет,  то  будет.
Ничего не могло ее удержать, ничего не боялась: ни  сплетен,  ни  стыда,  ни
пересудов  людских,  ни  суда   общественности   на   профсоюзном   собрании
льнозавода. Любила она его до самозабвения, и он ее так же любил, и было  им
обоим хорошо и радостно от того, что легко досталось им счастье  и  что  без
раздумья бросились  они  навстречу  друг  другу.  "Это  мое  счастье,  пусть
временное, пусть  короткое  будет,  но  оно  мое",  -  думала  она,  заранее
отбиваясь от людских нападок. Она понимала, что такое счастье не может  быть
постоянным, будничным, ведь счастье - это дар божий, взлет  души,  которого,
бывает, ждут всю жизнь, счастливая развязка чего-то сложного, трудного.
     Но чем дальше, тем все более неспокойно  чувствовала  себя  Алена,  все
чаще задумывалась, что любовь и счастье крадет она у жены и детей  любимого,
делая их несчастными. Было уже такое,  когда  однажды  нашла  она  на  улице
кошелек с деньгами. Казалось, нечаянная находка должна  была  обрадовать,  а
стало горько,  противно,  представились  слезы  того,  кто  потерял  деньги:
может, пожилая женщина несла пенсию, а может, ребенка послали в магазин  или
долг кому-нибудь отнести?  Ребенка  того  теперь  бьют,  ругают  родители...
Алена не смогла и копейки взять из той находки, отнесла кошелек в милицию.
     Сказала Алена любимому про свои горькие мысли и предложила  расстаться.
А он, ее любимый, готов был семью бросить и уехать с Аленой на край света.
     В  любой  истории  всегда  найдутся  свидетели:  не  люди,  так   земля
расскажет. А украденную  любовь  от  людей  не  спрячешь.  Люди  заметили  и
рассказали жене.
     Жену  любимого  Алена  знала,  видела  ее  мельком,  такая  неприметная
серенькая мышка, со смешными тоненькими косичками. Эти бесцветные косички  и
смешили Алену. И вот однажды вечером она пришла к Алене с  двумя  маленькими
девочками. Словно  прикрываясь  ими,  как  щитом,  она  сначала  впихнула  в
комнату дочек, а потом зашла сама. Сняла туфли  и  зачем-то  стала  вытирать
босые ноги о половик. Две девочки - одной лет семь, другой  меньше,  похожие
на мать, с такими же смешными  косичками  -  громко  поздоровались  и  стали
посреди комнаты. А их мать подошла к Алене,  как-то  униженно  протянула  ей
руку и стояла, растерянно теребя полу своего жакета и  боясь  поднять  глаза
на Алену.
     - Простите, - наконец сказала она  и  запнулась,  -  простите,  что  мы
пришли. Я бы не пришла, но вот  дети...  Что  будет,  если  я  одна  с  ними
останусь, без мужа?  Как  мне  тогда  жить?  -  Ресницы  ее  заморгали,  нос
сморщился. - Как же я их прокормлю?
     - Тетя Лена, - сказала старшая  девочка  и  погладила  ее  руку,  -  не
забирайте нашего папу. Он хороший, мы его любим. -  И  оглянулась  на  мать,
ожидая, видимо, подсказки. - Не забирайте.
     - Вот видите, дитя вас просит, - смелей заговорила женщина. - Ну  зачем
вам семейный? Вы же молодая, найдете холостого. Правда же?
     Алена молчала, ей было жаль не девочек, не женщину,  она  жалела  себя,
потому что сразу поняла, что ее украденное  счастье  и  любовь  кончились  и
никогда она больше с любимым не встретится. Никогда.
     А женщина все говорила, все упрашивала  отстать  от  ее  мужа,  обещала
даже  дать  отступного  и  кошелек  достала.  Она   была   неприятна   Алене
униженно-жалобным видом.
     Ничего не пообещала  ей  Алена,  промолчала,  стараясь  не  встречаться
глазами ни с женщиной, ни с  ее  дочками.  А  та  догадалась,  почувствовала
мысли соперницы, поверила, что цель прихода  достигнута,  поблагодарила  так
же униженно и, взяв за руки девочек, поспешно вышла, громко говоря  с  ними.
Дверь за ними  скрипнула,  заныла,  словно  всхлипнул  ребенок,  стукнула  и
отрубила и их разговор, и их самих.
     Упала тогда Алена на подушку, хотела заголосить, да все  в  душе  будто
окаменело - ни слез, ни слов, один стон.
     И все. После того вечера ни разу не встретилась она с любимым,  как  он
ни упрашивал, хоть оба мучились от разрыва. В конце концов он  забрал  семью
и уехал из этих мест. А не так давно услыхала Алена,  что  умер  ее  любимый
лет пять назад, дочки его замуж вышли и жена, та жалкая серая  мышка,  нашла
себе неплохого человека...
     Алена оглянулась на дом зубного врача и  увидела  Кирилла  -  он  снова
вышел за калитку, и присев на корточки, что-то делал  или,  может,  наблюдал
за пчелами на цветке.
     "Глупая я, глупая, - подумалось горько, - могла  же  иметь  ребенка  от
любимого человека. И чего испугалась?"
     Могла иметь ребенка и еще от одного человека,  того,  первого,  да  бог
миловал, не дал. Будь он проклят, тот первый.
     - Будь он миллион раз проклят, будь проклят и он, и его род! Чтоб он  в
могиле оживал и снова подыхал, гад! -  не  заметила,  как  вырвались  у  нее
слова проклятия.
     "Что же это за жизнь, до крови бьюсь о воспоминания, спотыкаюсь о  них,
словно об острые камни босыми ногами. И  никогда  ничего  не  забудется".  С
такими мыслями и болью в сердце вошла Алена  в  свою  комнату,  вспугнув  не
ожидавших ее Валерию и Цезика.


     После тихого часа Зимин пригласил Алену покататься  на  лодке,  которую
он  уже  заказал  и  оплатил.   Алена   с   радостью   согласилась,   весело
поинтересовалась,  умеет  ли  он  плавать,   -   на   случай,   если   лодка
перевернется.
     - Я Днепр переплываю, - похвалилась.
     - А я был чемпионом по плаванию... в своем дворе, - засмеялся он.
     Зимин сел на банку,  как  называют  моряки  скамейку,  всунул  весла  в
уключины, посадил Алену на корму и оттолкнулся от берега. Озеро было  тихое,
в черной воде отражалось небо с редкими белыми, как клочки  ваты,  облаками.
Дна не было видно, и это пугало,  словно  плыли  над  пропастью.  На  берегу
маленькой  заводи  собрались  рыбаки.  Рыба  клевала,  то  один,  то  другой
выхватывал какую-то небольшую рыбку, и  она  трепетала,  билась  в  воздухе.
Алена каждый раз мысленно желала, чтобы та рыбка сорвалась с крючка в воду.
     Аркадий Кондратьевич греб не спеша, говорил мало, казалось,  был  занят
только греблей. Молчала и Алена, она сняла  плащ,  закатала  рукава  платья,
чтобы загорали руки.
     Когда отплыли от заводи, показался красивый дом с  красным  петухом  на
крыше.
     - Это зубной врач такой  дом  построил.  Правда,  красивый?  -  сказала
Алена.
     - Вот и я мечтаю о таком доме... и чтоб вокруг усадьбы березы росли.
     - А зачем березы? - не поняла Алена.
     - А для красоты. Вот пойду на пенсию и куплю себе дом в деревне.
     - Возле нашего поселка в  деревнях  много  хат  пустует.  Покупайте.  -
Сказала это и подумала, поймет ли он  ее  намек:  купи  дом,  и  будем  жить
рядом.
     Он понял.
     - Неплохо было бы, Алена, виделись бы часто.
     Она заглянула ему в глаза, он не отвел взгляда, и некоторое  время  они
не отрывали глаз друг от друга, словно старались отгадать, в самом  ли  деле
хотят того, о чем говорят.
     - А что, возьму и куплю около вашего поселка, - сказал  он,  подняв  из
воды весла. Звонко и весело капала с них вода. Лодка некоторое время шла  по
инерции. - И посажу березы.
     Алена опустила руки в воду, словно собиралась притормозить  ход  лодки.
Глянула на Зимина внимательно, надеясь снова встретиться  взглядами,  но  он
задумчиво смотрел  куда-то  вдаль.  Впервые  ей  захотелось  рассмотреть  не
таясь,  что  в  нем  ее  привлекает.  Своеобразная  мужественная  внешность:
вдохновенный взгляд,  высокий  лоб,  густая  седина,  которая,  однако,  его
совсем  не  старит.  И  еще  он  притягивал  к  себе   открытостью   натуры,
искренностью. В первый же день, когда Алена  познакомилась  с  Зиминым,  она
почувствовала, что с ним должно быть легко и просто. Ей и было с ним  именно
так.
     - Алена, - сказал вдруг он, все еще не опуская весла в воду, - у вас  в
жизни, видимо, было какое-то горе. В войну, наверное?
     - Горе? - переспросила она машинально, и сердце ее  вздрогнуло.  Откуда
он может знать? Кто ему сказал? Ответила  как  можно  спокойнее:  -  А  кому
война не принесла горя? Всем.
     - Всем, и мне тоже.
     - Не хочу о войне вспоминать, больно.
     - Больно, - согласился он. - Всему живому больно от нее.
     - Нет, больно только человеку, у него  душа  есть.  Березе  и  дубу  не
больно.
     - Откуда мы знаем? И растение может кричать, когда жгут, режут.  Только
мы того крика не слышим. Говорят, что у каждой  травинки  есть  центр,  куда
поступают все сигналы боли, радости, опасности... Ну да ладно, не  будем  об
этом,  простите,  -  и  Зимин  начал   грести,   потихоньку,   стараясь   не
всплескивать веслами.
     Алена не могла успокоиться. Если мутную воду не трогать,  осевшая  муть
лежит на дне тихо и вода совсем прозрачная. Но  стоит  ее  всколыхнуть,  как
муть сразу же всплывает и долго-долго не оседает. Так и  с  Аленой.  Вся  ее
горечь и боль лежала в глубине души, хоть  и  незабываемая,  незажившая,  но
тихая. А теперь вот всколыхнулась, Зимин своим вопросом  напомнил,  и  Алене
вдруг все  разом  вспомнилось,  ослепительно,  остро,  как  вспышка  молнии.
"Неужто всю жизнь, до последних дней, так и будет мучить?" - спросила она  у
самой себя.
     Зимин почувствовал настроение  Алены,  понял,  что  он  своим  вопросом
сделал ей больно, и начал успокаивать:
     - Не надо так переживать, Алена, ведь все, что  было,  уже  в  прошлом.
Гляньте-ка, зеленый туман  уже  окутал  деревья.  Скоро  почки  лопнут,  все
зазеленеет.
     - Зазеленеет,  -  повторила  она  и,  отгоняя  тяжелые  мысли,   начала
оглядываться вокруг, стараясь зацепиться взглядом за что-нибудь  интересное,
снова увидела дом зубного врача.
     - Вот смотрите,  Аркадий  Кондратьевич,  -  нарочито  громко  и  весело
сказала она, - отсюда дом как на картине. Подплывем ближе.
     Он повернул лодку в  том  направлении  и  нажал  на  весла.  За  кормой
зажурчала струя. Вскоре они приблизились к берегу.
     - Петух боком повернулся. А хвост какой пышный, - засмеялась  Алена.  -
Сейчас закукарекает. А какие ставни - словно синие бабочки сели на  стены  и
крылья распустили.
     Зимин оглянулся назад, на  тот  берег,  улыбнулся,  радуясь  ее  смеху.
Берег был уже близко, дно там мелкое, вязкое, и от весел со дна  поднималась
муть.
     - Тут живет очень забавный Кирюша,  -  начала  рассказывать  Алена  про
мальчика. - Говорит, дед его пчелок пасет, и в ульях растет мед. Три  годика
тому Кирюше.
     - Самый гениальный возраст.
     - Ага, такой умненький мальчик.
     Зимин был сегодня какой-то странно-сдержанный,  задумчивый,  не  такой,
как вчера или позавчера. Позавчера веревочку ей с узелками подал и был  рад,
когда она развязала.  В  город  к  себе  пригласил  и  тоже  обрадовался  ее
согласию. А теперь  вот  ни  про  веревочку,  ни  про  поездку  в  город  не
вспоминает. "Да зачем я ему? Что у него, в городе, женщин нет?" Она  глянула
на молчаливого Зимина с недоверием и обидой.
     - Аркадий Кондратьевич, признайтесь, у вас женщин много?
     - Женщин? В каком смысле?
     - Ну, которые вам нравятся и которым вы нравитесь.
     Он хмыкнул:
     - Которые б мне нравились? Нет.
     - Как же это? Такой большой город, столько женщин.
     - Народу в нашем городе миллион, - сказал он, - а я один. Вот как.
     - Так нельзя. Это  нам,  бабам,  трудно  найти  пару.  А  вы  же  такой
мужчина...
     - А я нашел. - Зимин опустил весла, бросил их, сложил руки на груди.  -
Это та, что развязала мне узелки. - Он подвинулся сначала  к  одному  борту,
лодка качнулась, пересел к другому, похлопал ладонью по скамеечке. -  Алена,
сюда, смелее.
     - Аркадий Кондратьевич, я не перейду, упаду в воду, -  растерялась  она
от такого неожиданного признания. -  Лодка  качается.  -  Однако  встала  и,
расставив руки, пошла к нему. Он тоже подался  ей  навстречу,  взял  обе  ее
руки в свои и посадил рядом, обняв и прижав к себе.
     - Ну вот, и не упала. Вот так и посидим.
     - А лодка сама плывет.
     - И пусть плывет, а мы будем так сидеть и сидеть.
     Все влюбленные - и юные, и взрослые - в  минуты  счастливого  признания
одинаково волнуются, говорят много, не всегда  логично  и  умно.  Такими  же
были и они - Зимин и Алена,  так  же  волновались  и  говорили,  говорили...
Наконец Алена поверила в то, что Зимин и вправду влюблен в  нее,  и  думала:
что же он будет делать дальше? Поцелует? Или ей первой поцеловать его? А  то
словно зеленые птенцы. Она прижалась щекой к  его  щеке  и,  обхватив  седую
голову, поцеловала.
     - Браво! Брависсимо! Ура! - донеслось в этот  миг  с  берега,  и  из-за
кустов вышли Валерия и Цезик, захлопали в ладоши. - Браво! Горько!
     - Нам сладко, - ответил, совсем не смутившись, Зимин. - Правда, Алена?
     - Сладко! Сладко! - крикнула Алена, и  они  теперь  уже  демонстративно
поцеловались дважды.
     - Удалой молодец девицу голубит, -  пропел  Цезик.  -  Возьмите  нас  в
лодку.
     - И правда, возьмите, - попросилась и Валерия.
     Зимин направил лодку к берегу и посадил Валерию на  нос,  а  Цезика  на
корму.
     - Вот и сидите отдельно,  -  посмеялся  он,  -  а  мы  с  Аленой  будем
целоваться.
     На ужин они опоздали.


     Вечером, лежа в постели, Алена говорила Валерии:
     - Мне так хорошо. Аркадий Кондратьевич меня любит. Это  правда.  Он  не
может обманывать. Он человек добрый, а добрые не обманывают. Я  верю.  Боже,
как мне повезло, что приехала именно в этот санаторий и именно  теперь.  Где
бы я его встретила? Так и жила бы одна в своем поселке. Так и жила бы...
     Валерия слушала ее молча,  кивала  головой  с  накрученными  на  бигуди
волосами, соглашаясь, что Зимин в самом деле хороший человек.
     - А если он любит меня,  то  что?  -  Алена  сбросила  с  себя  одеяло,
села. - Что должен сделать?
     - Повести в загс и жениться,  -  серьезно,  без  тени  улыбки  ответила
Валерия.
     - В загс? - Алена настороженно смотрела на Валерию. - Сразу туда? А  он
мне об этом не говорил.
     - Так скажи сама ему.
     - А узелки на веревочке я все развязала, -  улыбнулась  Алена  и  снова
легла.
     Валерия не поняла, о каких узелках и веревочке идет речь,  и  не  стала
переспрашивать. Только предупредила:
     - На  курорте,  бывает,  вспыхивают  такие   страсти-мордасти,   что...
Вспомни чеховскую "Даму с собачкой".
     - Я кино видела. Но ведь там любовь несчастная. Он и она - семейные.  А
мы с Аркадием Кондратьевичем оба одинокие.
     - Ну так и радуйся. И дай бог тебе счастья. Женой ты будешь  примерной,
верной. Можешь еще и ребенка ему подарить.
     - Ребенка? Нет уж, поздно.
     - По годам не поздно. Сорок шесть только. Можешь.
     - Если бы... - с тоской в голосе промолвила Алена.
     Валерия не заметила ее тоски, сказала о своем:
     - А Цезика, этого пузанка,  надо  водить,  как  теленка  на  веревочке.
Послушный  теленок.  Твой  ровесник,  а...  -  Валерия   покачала   головой,
затряслась от смеха, - будто все впервые.
     - Как впервые? - не поняла Алена. - Он же был женат.
     - И теперь считается женатым, жена  поехала  без  развода  и  два  года
голоса не подает.
     - Он любит вас?
     - Пусть только попробует не любить, - смеясь, погрозила она пальцем.
     - Так вы, может, и поженитесь?
     - Ой, Алена, наивная ты, - сразу посерьезнела Валерия. -  Во-первых,  я
старше его, и намного. Для женщины это большая преграда. Да  и  любовь  наша
курортная. Налюбимся, разъедемся. И все. Это у вас серьезно.
     В дверь постучали. Валерия и Алена натянули  повыше  одеяла,  крикнули,
чтобы заходили. Вошел Семен Раков, в майке, спортивных брюках,  в  шлепанцах
на босую ногу. Принес Алене туфли, которые брал в ремонт.
     - Готово, землячка, - поставил он туфли на тумбочку возле  Алены.  -  Я
вот подметки прибил. Правда,  одна  из  двух  кусков  составлена,  целой  не
оказалось. Но ручаюсь, надолго хватит.
     Алена взяла  туфли,  оглядела  -  работа  аккуратная.  Поблагодарила  и
потянулась за кошельком, спрашивая, сколько должна за работу.
     - Что ты, что ты, землячка, спасибо, что работу мне  дала,  а  то  ведь
нечем заняться. Не надо мне денег. Я, если б захотел  заработать,  давно  бы
все стены в хате червонцами оклеил. Я же еще и столяр, и печник.
     - Семен, а говорят, ты неженатый, - спросила Валерия. - Что  ж  так?  В
деревнях женщин хватает.
     - Ага, баба у меня есть, а жены нет.
     - Как это понять?
     - Ну, живет у меня одна, помогает по хозяйству, а в сельсовете я с  ней
не расписан.
     - Почему же не распишешься?
     - Нельзя, не распишут. Она, - постучал себя по  виску  Семен,  -  не  в
своем уме.
     - Больная?
     - Больная. Тихая, никому зла не делает.  Молчит  целыми  днями,  только
изредка словечко какое скажет. И живет у меня  с  войны.  Молоденькая  была,
совсем дитя, когда ее снасильничали, а потом  расстреляли  каратели.  А  она
ожила, выползла из сарая, пришла в себя.  Из  детдома  она  была.  Мать  моя
приютила ее в своей хате. Вот и живет с тех пор. А красавица  была...  Да  и
теперь красивая.
     - Замолчи! - вдруг вскрикнула Алена, зажав руками уши. - Уходи  отсюда!
Уходи!
     - Алена, что с тобой? - испугалась Валерия и, не  стесняясь  Семена,  в
одной сорочке подбежала к ней, присела на край кровати. - Успокойся,  ну  не
надо. - Она трясла всхлипывающую Алену за плечи, гладила ее по голове.  -  Я
дам тебе сейчас валерьянки. - Накапала в  стакан  капель,  добавила  воды  и
заставила Алену выпить. - Ты снова что-то вспомнила. Не надо вспоминать,  не
думай о прошлом.
     Семен, растерянный и испуганный,  засуетился,  замахал  руками,  словно
отмахивался от того, что рассказал,  и,  шлепая  задниками  тапок,  поспешно
вышел из комнаты.
     - Ну, вот и хорошо, вот и легче тебе, - успокаивала  Алену  Валерия.  -
Ты о веселом подумай, смешное что-нибудь припомни.
     Алена  уже  не  плакала,  лежала,  уставившись  невидящими  глазами   в
потолок, только губы ее еще изредка подергивались.
     - И со мной ведь было такое же. Было...
     - Не надо об этом, - прервала ее Валерия. - Не будем на  ночь  глядя...
Ах ты, проклятая война, никак не оставит нас в покое, травит  души  смрадным
чадом. Все не развеется ее пепел. Проклятая... Спи, Алена.  Давай  спать,  и
пусть нам приснятся хорошие сны. - Накапала себе валерьянки и тоже выпила.
     Потушив свет, они долго лежали молча. Никак  не  удавалось  заснуть.  А
когда наконец заснули, сон у обеих был  неглубокий,  беспокойный,  и  каждой
снилось что-то тревожное.


     Как и обещал Зимин, в следующее воскресенье, сразу после  завтрака,  он
повез Алену в город. Перед тем как пойти  на  квартиру,  он  поводил  ее  по
улицам, показал памятники, скверы. Особенно ей понравился сквер,  в  котором
стоял памятник поэту и был фонтан  с  красивыми  девушками,  опускающими  на
воду венки. Алена с тайным восхищением смотрела на юных красавиц,  по-женски
стесняясь их  обнаженных  тел.  Посидели  в  кафе,  съели  мороженое.  Алена
призналась, что ела его очень давно -  в  их  поселке  такого  лакомства  не
бывает.
     Из кафе к своему дому Зимин  вел  Алену  под  руку.  В  витринах  Алена
видела свое отражение, пара была немного смешная - он высокий, она  чуть  до
плеча ему достает, хоть  и  обула  туфли  на  высоких  каблуках,  те  самые,
которые подремонтировал Семен Раков. Иногда встречались знакомые Зимина,  на
ходу здоровались, заинтересованно разглядывая Алену. От их внимания ей  было
немного неловко. А Зимин всю дорогу  от  кафе  до  дома  почти  не  говорил,
держал ее за локоть властно, крепко, изредка сжимая руку  мягкими  пальцами.
Она понимала смысл и этих пожатий,  и  коротких  взволнованных  взглядов  на
нее, знала  и  цель  приезда  на  его  квартиру,  куда  они  шли  теперь  по
многолюдной шумной улице. Все знала, все понимала и  думала,  что  обо  всем
догадываются и люди, идущие им навстречу. Поэтому она избегала  смотреть  им
прямо в лицо.
     - Сюда, - показал Зимин на подъезд-арку красного дома и повернул туда.
     Она глянула на этот высокий, хотя и пятиэтажный дом,  заметила,  что  в
нем есть женская парикмахерская и гастроном,  и  почему-то  обрадовалась  за
тех, кто живет тут.
     Квартира Зимина была на  втором  этаже,  как  раз  над  парикмахерской.
Алене показалось, что она слышит запах парфюмерии.
     Хорошая была квартира у Зимина: три  комнаты,  просторные,  с  высокими
потолками, большая кухня. Алена впервые попала в такую  квартиру.  Рябило  в
глазах от ковров - ими был застелен пол во всех комнатах, висели  они  и  на
стенах над диванами; от люстр, зеркал, длинных, на всю  стену,  стеллажей  с
книгами под стеклом... Сняв в передней туфли,  ходила  Алена  из  комнаты  в
комнату по мягким коврам, радостно удивлялась.
     Зимин говорил ей:
     - Нравится? Это твое, и это твое. Все здесь твое и мое.
     Она не отвечала - не знала, как отвечать.
     - Ты слышишь, все твое и мое. Ты тут хозяйка.
     - Хозяйка, - машинально повторила  она.  "Он  хочет  ввести  меня  сюда
хозяйкой", - дошло до нее,  и  радость  сладко  шевельнулась  в  груди.  Она
глянула на зеленую вазу, стоявшую перед ней на столике, увидела в  ней  свое
отражение,  какое-то  расплывчатое,  круглое,  противное,   и   отвернулась,
отступила дальше, чтобы Зимин не заметил этого.
     - А это спальня, - ввел он  ее  в  меньшую  комнату  с  двумя  широкими
кроватями.  -  Слышишь,  наша  спальня,  -  повторил  он  каким-то   упавшим
прерывистым голосом, дыхание его участилось. Он взял ее за  плечи,  притянул
к себе. Она замерла, прижавшись лицом к его груди.
     ...Только вечером, часов в девять, вышли они из квартиры Зимина,  чтобы
успеть доехать на такси до отбоя. На пороге, перед тем  как  закрыть  дверь,
Алена сказала Зимину:
     - Милый ты мой Аркадий Кондратьевич, я ничего  не  понимаю.  У  меня  в
душе и в голове такое творится... Неужто и ко  мне  пришло  счастье?  И  так
нежданно... Боюсь, просто не верится.
     - Ну почему же  не  верится?  Ты  заслуживаешь  настоящего  счастья,  -
сказал он с нежностью.
     ...Физики утверждают, что будто бы существуют в материальной  вселенной
так называемые  черные  дыры:  это  когда  целая  планета  может  сжаться  в
маленький камешек, а то и  песчинку,  и  та  песчинка  будет  таить  в  себе
огромную неразгаданную силу. Так же  могут  сгуститься,  сжаться  события  в
жизни какого-нибудь человека. И тогда не расслабить этот сжатый комок  и  не
освободиться от его силы. Так всю жизнь потом и находится  человек  в  плену
тех событий и той силы, которые держат его, как магнит железные опилки.
     Сгустились, запутались и события санаторной жизни Алены,  да  так,  что
показалось ей - и  выхода  нет.  Это  было  продолжение  давних  трагических
событий, отзвук их. Судьба бывает незаслуженно жестока  к  некоторым  людям,
она снова  и  снова  возвращает  их  к  тем  событиям,  от  которых  человек
старается убежать, забыться. И снова  все  сжимается  в  трагический  комок,
который не разбить, и не откинуть от себя, и не сбежать от него никуда.
     Ах ты, судьба, жестокая, подлая, зачем же ты припрятала такой удар  для
Алены, когда  к  ней  пришла  любовь,  которой  она  была  обделена,  пришло
счастье...
     ...Утро было чудесное - солнечное, теплое, прозрачное, с  такой  чистой
небесной голубизной, что  гуси,  летевшие  стройным  клином,  тоже  казались
синеватыми.
     Эту ясность и прозрачность утра Алена увидела, как  только  проснулась.
Окно было залито солнцем, солнечный  квадрат  лежал  на  полу,  доставая  до
противоположной стены. Алена протянула руку в сноп света, почувствовала  его
теплоту, и эта теплота передалась всему ее телу.
     - Весна, весна  -  красно  летечко,  снеси,  курочка,  мне  яичечко,  -
пропела она и засмеялась. - Так у нас весну встречают.
     Валерия, которая встала раньше и уже одевалась, спросила:
     - Ты мне и не похвалилась, как вчера съездила.
     - Хорошо съездила.
     - А все же? На квартире погостила? Постель мягкая?
     - Мягкая, мягкая, мягкая! - Алена вскочила, обняла Валерию, чмокнула  в
щеку. - Ой, какая мягкая была.
     - Ну, так и у нас с Цезиком не была твердая.  -  Валерия  похлопала  по
своей застеленной кровати. -  Что  и  думать,  не  знаю.  Он  всерьез  хочет
жениться на мне.
     - И хорошо.  А  мне  Аркадий  Кондратьевич  сказал,  чтобы  я  написала
заявление об увольнении и переезжала к нему. Что делать?
     - Шанс редкий, не упускай,  увольняйся  и  переезжай.  У  тебя,  милая,
преград нет. А у меня возраст, почти восемь лет разницы.
     - Да вам же никто не дает ваших лет. Вон какая  стройная.  Не  скажешь,
что старше Цезика.
     - Спасибо за комплимент. Но это теперь не так заметно. А  через  десять
лет? Я на его ухаживания смотрю просто:  курортная  любовь,  ему  хорошо  со
мной, мне с ним. Погуляли и разъехались.
     - Так, может, и у меня курортный роман?
     - Аркадий Кондратьевич - человек серьезный. Это не Цезик.
     Так они поговорили, пока собирались к завтраку, и пришли в  столовую  в
хорошем настроении позже своих соседей.
     Зимин  был  в  новом  красноватом  свитере  с  высоким  воротником,   с
пушистыми вымытыми волосами - только что из бассейна. Не обращая ни на  кого
внимания, он встал и поцеловал Алену. Никакой реакции в  зале  этот  поцелуй
не вызвал - большинство его не  заметило,  а  кто  видел,  посчитал  обычной
курортной галантностью и знаком симпатии, и только. Зимин спросил  у  Алены,
написала ли она заявление на увольнение.
     - Да  некогда  еще  было,  -  весело  ответила  Алена,   нисколько   не
смутившись от его поцелуя на людях.
     - Напишешь сразу после завтрака.
     - Вот  так,  милая,  -  сказала   с   нескрываемой   завистью   Валерия
Аврамовна, - все и кончается. Ты теперь в руках  своего  властелина  и  мужа
Аркадия. Жена да убоится мужа.
     - Жена... - засмеялась Алена  и  взглянула  на  Зимина,  сосредоточенно
расправлявшегося  с  отбивной.  Вмиг  вспомнилась  его  квартира,   спальня,
широкая постель... как стояла перед ней,  не  осмеливаясь  снять  платье,  а
потом словно в омут головой бросилась, ничего не помня, только  ощущая,  что
вся  горит...  Вспомнила  и  почувствовала,  что  краснеет,  нагнулась   над
тарелкой, чтобы окружающие не заметили.
     Цезик все же заметил, произнес глубокомысленно:
     - Стыдливость  -  признак  неиспорченной  и  стыдливой  натуры.   Алена
Макаровна, будьте добры, подайте мне вон ту блондинистую булочку, -  показал
он на хлебницу, видимо, желая помочь Алене справиться со смущением.
     Зимин опередил Алену, взял хлебницу, поднес к Цезику.
     - Выбирай любую, бедный философ.
     - С тем, что я философ, не согласен, - миролюбиво возразил Цезик,  -  а
что бедный, так это верно.
     - Бедненький мой, - погладила его по залысинам Валерия. - И чем  же  ты
бедный?
     - Мне всегда чего-то не хватает. Потому и бедный.
     - Ну, дорогой мой, - вступил в разговор Зимин, -  бедность  имеет  свои
преимущества. Она защищает человека от лишних друзей.
     - Здорово сказано, - Цезик полез в карман за записной книжкой.  -  Надо
записать этот афоризм.
     После завтрака Зимин повел Алену в свою комнату, где  написал  для  нее
заявление на увольнение.
     "В связи с  тем,  что  я,  Комкова  А.М.,  меняю  место  жительства  по
семейным обстоятельствам, прошу  уволить  меня  с  12  мая  этого  года",  -
прочитал он вслух написанное, спросил, согласна ли она с  таким  текстом,  и
попросил подписать. Алена подписала.  Зимин  положил  заявление  в  конверт,
написал адрес и сам бросил письмо в почтовый ящик...
     - Это надежнее, - сказал он, - а  то  еще  передумаешь.  Итак,  рубикон
перейден, назад ходу нет.
     Она не стала спрашивать, что означает этот "рубикон", постеснялась.
     Потом они разошлись на лечебные процедуры.


     Вечером Алена уговорила Зимина сходить на танцы.  Тот  согласился.  Она
уже собралась, но надо же было случиться беде: заболел зуб,  самый  ненужный
человеку зуб мудрости. Болел он и раньше, но не сильно, боль  сама  утихала.
Алена обругала себя, что до сих пор не нашла времени  посетить  стоматолога,
тем более что и приглашение  к  нему  было.  Если  бы  не  вечер,  сразу  бы
побежала к врачу, а теперь вот жди утра. Медсестра дала ей какой-то  раствор
прополоскать рот. Алена прополоскала, боль утихла. "Как-нибудь  потерплю  до
завтра, - подумала Алена, - а на танцы все же пойду".
     Возле корпуса она встретила Магду.  В  этот  вечерний  час  Магда,  как
обычно, была с ружьем, одета в те  же  военные  брюки  с  красными  кантами,
солдатский бушлат и картуз. На ремне, которым был подпоясан  бушлат,  висела
брезентовая сумка с патронами. На ногах - резиновые сапоги.
     - Привет, землячка, - первой поздоровалась Магда,  -  ты  что  за  щеку
держишься? Кто-нибудь стукнул?
     - Зуб проклятый разболелся. А к врачу только завтра попаду.
     - Я тебе заговорю тот зуб. Идем ко мне.
     - Заговорите? Ну давайте, - поверила Алена  и  покорно  пошла  за  ней.
Дорогой спросила, почему Магда в таких сапогах.
     - На болото ходила, думала селезня подстрелить. Не удалось.
     - Вы как партизанка.
     - Нет, у меня тогда  была  не  такая  одностволка,  а  автомат  пэпэша,
папашей мы его звали.  Здорово  строчила  из  него  по  фрицам.  Когда  наши
пришли, я солдату его вручила: бери, говорю, счастливый автомат.
     Магда рассказала, как в партизанах лечила зубы,  похвалила  санаторного
врача Валентина Павловича.
     - Ну уж мастер, так вырвет зуб, что и не почувствуешь.
     Магда жила в большой старой  хате.  Не  таясь  от  Алены,  она  достала
из-под крыльца ключ,  отомкнула  висячий  замок  и  пригласила  Алену  войти
первой.
     Порядка в хате не было. Будто и прибрано, подметено, но в углу  у  печи
куча мусора. Груда  немытой,  может,  целую  неделю  посуды  лежит  в  тазу.
Кровать не застелена, на нее  просто  кое-как  брошено  пестрое  одеяло.  На
стенах ни фотографий, ни  картинки  какой-нибудь,  а  только  выгоревший  на
солнце плакат, призывающий хранить  деньги  в  сберегательной  кассе.  Такой
беспорядок чаще встретишь в жилье одинокого мужчины, а женщины обычно  любят
уют.
     Магда повесила ружье и сумку с патронами на гвоздь в  стене,  подвинула
к Алене табуретку, на которую та  и  села.  Сапоги  Магда  сбросила  стоя  -
махнула одной, другой ногой, и сапоги слетели.
     - Вот сейчас я твои зубы вылечу, -  сказала  Магда,  тяжело  ступая  по
хате в вязаных из  белой  шерсти  носках,  -  способ  есть  партизанский.  -
Достала из  ящика  стола  бутылочку  с  какой-то  темной  жидкостью  и  дала
Алене. - Возьми немного в рот и подержи. Увидишь, перестанет болеть.
     Алена так и сделала. Жидкость была горьковатая, пахла спиртом,  чабором
и еще чем-то незнакомым. Вскоре почувствовала, что боль утихла совсем.
     - Ну вот, - догадалась Магда по ее повеселевшим  глазам,  -  полегчало,
не болит. До завтра доживешь, а там уж Валентин Павлович тебя вылечит.
     Посидела Алена у Магды еще немного, держа во рту ту жидкость, и  жестом
показала, что хочет пойти.
     - Иди, иди, я тебе отолью в пузырек этого лекарства.  Как  заболит,  ты
снова возьми в рот. - Она дала Алене маленькую бутылочку, и Алена  поспешила
на танцы.
     Зуб не болел, и Алена танцевала радостно, весело и, конечно,  только  с
Аркадием Кондратьевичем. Танцор он был не  очень  умелый,  но  старательный,
поэтому Алене порой приходилось самой его водить.  Правда,  в  тесной  толпе
танцующих и не различишь, кто неумека, а кто мастер. Топтались кто как мог.
     "Надо же, - думала Алена, обнимая Зимина, - еще  несколько  дней  назад
он был мне совсем незнакомый, чужой, а теперь самый-самый родной человек,  и
кажется, знаю я его и люблю давным-давно. Вот если  б  и  он  так  же  любил
меня".
     Ей почему-то вдруг снова вспомнилась  его  квартира,  длинные  полки  с
книгами, массивный письменный стол с чернильным прибором и пишущей  машинкой
на нем, стопки бумаги, журналов... Все те книги  он,  конечно,  прочитал,  а
значит, на сколько же больше ее знает. Это воспоминание, совсем не  к  месту
и не ко времени, неприятно взволновало Алену, опять  кольнуло,  что  она  не
ровня Зимину. Но ведь он любит ее такую. Любит? Не удержалась, спросила:
     - Аркадий, ты правда меня любишь?
     Он наклонился к ее лицу, дотронулся до лба стеклышками очков - на  этот
раз они были теплые, - и шепнул в самое ухо:
     - Люблю. Правда. - И поцеловал в то же ухо.
     Появились Валерия и Цезик,  лихо  станцевали  рок  и  сели  отдышаться.
Присели с ними и Зимин с Аленой.
     - Чуть  затянула  своего  кавалера  сюда,  -  пожаловалась  со   смехом
Валерия. - Все бы лежал да лежал.
     Немолодой грузный мужчина с  палочкой,  наблюдавший  за  танцующими,  с
улыбкой показал на двух молоденьких медсестер - они  танцевали  вдвоем,  как
бы подчеркивая этим, что для них тут  нет  достойных  партнеров,  поэтому  и
вынуждены танцевать на пару.
     - Вот гляжу, любуюсь, какие девчата  -  голубки.  Да-а,  мне  б  годков
двадцать прибавить. Тогда бы я...
     - Прибавить? Скинуть, наверное, - поправил его Цезик.
     - Нет, молодой человек, прибавить. Тогда бы они мне  были  совсем,  как
говорится, до лампочки, я б на них и не взглянул.
     Цезик захохотал, достал записную книжку, записал.
     Зуб у Алены заболел  сразу  же,  как  только  кончились  танцы,  и  она
поспешила к себе в номер. Набрала в рот лекарства и  легла  в  постель.  Зуб
мучил всю ночь, не помогла и целебная настойка.  На  утро,  сразу  же  после
завтрака, Алена отправилась на прием к стоматологу.
     У  двери  его  кабинета  уже  сидело  несколько  женщин.  Алена  заняла
очередь, села на свободный стул, разглядывая листок на двери с  напечатанным
текстом,  в  котором  она,  немного  близорукая,  разобрала   только   слово
"лошадь". Уж не фамилия ли это стоматолога, поинтересовалась она у  соседки.
В очереди засмеялись, женщина, сидевшая у двери, прочитала вслух:
     - "Не кури! Курить вредно. Капля никотина убивает лошадь".
     Другая, постарше, по виду деревенская, сказала:
     - Врача зовут Валентин Павлович Егорченко. А лошади, милая,  не  курят,
не люди они.
     "Вот и полечит меня Валентин Павлович. А я расскажу про встречу  с  его
внуком Кирюшей", - тепло подумала о враче Алена.
     Доктор  пришел  вовремя,  ровно  в  половине  десятого,  вслед  за  ним
медсестра. Плотный, даже полноватый, с бородкой и усиками,  поздоровался  на
ходу. Уже одетый в халат и белую шапочку, вышел из  кабинета,  спросил,  нет
ли кого с острым  приступом  боли.  Поднялась  женщина,  сидевшая  первой  в
очереди, она и вошла в кабинет.
     - Говорят, у него рука легкая. Зуб  вырвет  -  не  почуешь,  -  сказала
пожилая, деревенская. - И лечит хорошо. Я вот подготовила ему за  работу,  -
показала она трешку.
     - А что, он сам просит? - забеспокоилась Алена, так как денег у  нее  с
собой не было.
     - Просит или не просит, а я отблагодарю. Говорят,  все  отдыхающие  так
делают.
     - Ну нет, я платить не буду, это  запрещено  и  называется  взяткой.  -
Алена вспомнила рассказы Зимина про такие подарки.
     - Ты не давай, а я дам, - не  уступала  женщина,  -  и  он  меня  лучше
полечит.
     "А может, все врачи не берут, а он  берет,  -  засомневалась  Алена.  -
Надо, видно, сходить в комнату да взять пятерку".
     Не успела она прийти в мыслях  к  чему-либо  определенному,  как  дверь
кабинета открылась, вышла первая пациентка и с ней врач, глянул  на  очередь
и пригласил Алену.
     - У вас, видимо, тоже острый приступ, - угадал он. - Прошу.
     Она вошла, села в кресло, вся напряглась, со  страхом  ожидая  усиления
боли, когда врач начнет возиться с  больным  зубом.  Но  боль  пропала,  зуб
совсем успокоился, Алена попробовала даже  нажать  на  него  пальцем  -  все
равно не болел, молчал.
     - Что, - улыбнулся врач, - уже не болит?
     - Ага, как сюда села, перестал.
     Доктор записал что-то в историю болезни, спросил,  не  болели  ли  зубы
раньше, потом подошел к креслу, наклонился. Алена открыла рот,  глядя  прямо
в его лицо, и первое, на что  она  обратила  внимание,  -  ямочка  на  самой
середине  подбородка.  Глубокая  такая  ямочка,  ее  не  скрывала  и  редкая
бородка.
     "Ямочка, ямочка, - застучало в мозгу, - ямочка  на  подбородке..."  Она
зажмурила глаза, сжала руками  подлокотники  кресла  -  врач  начал  стучать
железным зондом по каждому зубу,  отыскивая  больной.  Постучал  и  по  зубу
мудрости. Он отозвался внезапной болью, Алена поморщилась.
     - Та-ак, та-ак, - протянул доктор, - а вот здесь  есть  ямочка,  дупло.
Сейчас мы его подлечим.
     "Ямочка, ямочка", - все настойчивее вспыхивало  в  памяти,  прорывалось
из  небытия  что-то  неприятное,  тягостное.  А  поскольку  то,  что   могло
вспомниться, инстинктивно ощущалось недобрым, так же инстинктивно оно  и  не
хотело вспоминаться, и Алена, еще не зная, что это такое,  боялась,  как  бы
оно не вырвалось из забытья.
     Врач включил бормашину, Алена сильнее зажмурила глаза, вся  сжалась  от
назойливого жужжания.
     - Сейчас я эту ямочку в вашем мудром  зубе  подчищу,  -  мягко  говорил
врач, - потом убью нервик и положу временную пломбочку.
     "Убью..." - резануло  ее  слух  слово,  сказанное,  как  показалось,  с
каким-то особенным нажимом.
     Бор легонько, аккуратно  -  рука  у  доктора,  чувствовалось,  твердая,
опытная - чиркнул по зубу, машина загудела иначе, и никакой  боли  Алена  не
почувствовала, только запахло паленым. Она осмелела, открыла глаза, и  снова
что-то неприятно  шевельнулось  в  душе,  когда  увидела  ту  же  ямочку  на
подбородке. Отвела от нее взгляд, посмотрела  на  все  лицо.  И  вздрогнула.
Низко над ней нависли выпуклые  надбровья  с  бесцветными  бровями,  круглые
глаза с тупым, застывшим, как у рыбы, взглядом,  жесткая  линия  рта.  Алена
опустила веки и, боясь, как бы они невольно не  поднялись,  хотела  прикрыть
их ладонью, но наткнулась на врача, и он отвел ее руку вниз.
     - Сидите спокойно, - строго приказал он.
     - Больная, вы же  не  даете  врачу  работать,  -  сделала  замечание  и
медсестра.
     Голос его чем-то поразил Алену.
     "Боже, неужели это он? Неужели он? - билась  в  голове  догадка.  -  Не
может быть. Не надо, чтобы он был. Не хочу!"
     А бор все гудел, она слышала гудение, но не ощущала, сверлит ли он  зуб
или работает вхолостую.  Попробовала  отогнать  свои  мысли,  свои  догадки,
подозрения и поняла, что не в силах. "Гляну еще раз. Не  может  этого  быть.
Откуда он тут? Да его в живых нет. Не  он,  нет,  не  он".  И  глянула.  Рот
перекошенный, как от злобы. И глаза! Взгляд бездушный, остекленевший,  рыбий
взгляд. Он?  Он,  Семен  Грак.  И  снова  крепко  зажмурила  глаза  -  чтобы
спрятаться от взгляда и от самого Грака.
     - Поверните немного голову, - послышался его  голос,  но  она  даже  не
шевельнулась. Тогда он сам взял ее голову и повернул.
     Алена глянула на  него  смелей.  Грак!  Ей  показалось,  что  она  даже
вскрикнула, назвав его по фамилии, но то был немой  крик.  У  нее  вырвалось
только: "Ай!", и рука невольно ударила врача по лицу.
     - Ай! - уже громче крикнула она и вскочила с кресла.
     Медсестра бросилась  к  ней,  что-то  говорила,  успокаивая.  Алена  не
слушала ее, глядела на врача, не мигая, в его такие  знакомые  остекленевшие
глаза. "Глаза змеиные и взгляд змеиный", - подумалось ей,  хотя  никогда  не
приходилось видеть, какие у змей глаза,  -  наверное,  такие,  как  у  этого
человека.
     - Садитесь, - показал он на кресло, - и придержите руки, а то  придется
привязать.
     Алена резко повернулась и выбежала из кабинета, распахнув дверь  ударом
плеча. Так и бежала, не сбавляя  скорости,  по  коридору,  по  лестнице,  по
двору, до двери своей комнаты. И в комнату буквально влетела, благо не  было
замкнуто - Валерия сидела перед зеркалом, покрывая лаком ногти.
     - Куда это ты так спешишь? - спросила она.
     - Так... ведь... - ответила Алена невпопад, - он это, он.
     - Покрась и ты ногти, - предложила Валерия. - Лак хороший, польский.
     Алена бросилась лицом в подушку, лежала, стараясь собрать свои мысли  и
чувства в одно целое, объединить их во  что-то  конкретное,  а  голова  была
тяжелая, и  сердце  разболелось  -  не  вздохнуть.  Она  попросила  дать  ей
сердечных капель. Валерия подала в стакане и снова занялась своими ногтями.
     Полежав немного, Алена призналась:
     - Я ударила зубного врача по лицу.
     - От боли? Ничего, зубным врачам всегда достается.
     - А если он не виноват?
     - Не переживай. Пощечина -  это  разновидность  массажа,  она  улучшает
цвет лица.
     - Болит, - простонала Алена, держась за грудь. - Сердце болит.  Мамочка
моя, зачем мне все это?! За что? А если он не Грак, тогда что?
     Валерия, решив, что это все отголоски зубной боли, успокаивала:
     - Потерпи, пройдет.
     - Никогда не  пройдет...  Валерия  Аврамовна,  вы  когда-нибудь  видели
живого убийцу?
     - Мертвые убийцы не бывают. Мертвыми бывают их жертвы... О чем  ты,  не
понимаю... Ты знаешь, куда  я  собираюсь?  Цезик  везет  меня  в  загородный
ресторан. Вот я и готовлюсь. - Она говорила, не  поворачиваясь  к  Алене.  -
Погуляем... А твой Зимин почему-то не захотел к нам присоединиться.  Неужели
денег пожалел?
     - А если убийца спокойно ходит по  земле,  дом  себе  построил,  внуков
нянчит? Может быть такое?
     - Все может быть, Алена. Брось ты про  это...  Я  попросила  у  Аркадия
Кондратьевича галстук для Цезика. А то ходит, как обормот. Может,  уговоришь
Зимина, и поедете с нами?
     - А если я ошибаюсь? - словно сама с собой спорила Алена. - А  если  не
он? - И чувствовала, как ей хочется, чтобы она ошиблась.
     - Да что ты не отвечаешь  мне?  Я  спрашиваю,  может,  и  ты  со  своим
поедешь с нами?
     Они разговаривали, словно глухие, не слыша друг друга,  занятые  каждая
своим. Валерия встала, помахала руками, чтобы быстрее высох лак  на  ногтях,
покрутилась  перед  зеркалом,  прихорашиваясь,  показала  Алене,  где  стоит
флакончик с лаком, и вышла из комнаты.
     Алена  опять  бросилась  головой  в  подушку  и  зарыдала.   Поплакала,
постонала и почувствовала, что в  душе  утихло  и  в  голове  уже  не  такой
сумбур. Одна мысль не давала покоя: врач Егорченко - Семен Грак  или  только
похож на него? Прошло ведь более тридцати лет после тех событий, нетрудно  и
ошибиться. Но... эта ямочка на подбородке, выпуклые  надбровные  дуги,  рот,
перекошенный в жесткой ухмылке. И глаза, застывшие,  пронзительно-змеиные...
Разве можно их забыть?
     А если он - Грак,  убийца,  каратель,  что  теперь  надо  делать?  Кому
сказать о нем, куда пойти заявить - вот что  она  теперь  решала.  И  решила
сообщить в милицию. И все, что было для нее до этого  важным,  значительным,
необходимым, даже любовь к Зимину и сам Зимин,  отступило  на  второй  план.
Главным теперь было справиться со своими переживаниями,  волнениями,  с  тем
своим состоянием, из которого ей  надо  выплыть,  как  из  водоворота,  куда
попала так неожиданно.
     Все то, давнее, припомнилось и будто вновь ожило в душе...


     Какие бы раны ни наносили  человечеству,  оно  все  равно  выживало.  А
человек? Способен ли он выжить после смертельной раны,  после  трагедии,  от
одного вида которой можно умереть?
     Та зима была какая-то нерешительная, хотя и ранняя,  -  только  начался
декабрь, а снегу уже навалило - сугробы  лежали  на  дорогах,  на  улице,  в
поле. Кривонивцы радовались такому обилию снега - озимым хорошо, и  немцы  с
полицаями лишний раз не приедут по бездорожью.
     Деревня Кривая Нива была  небольшая,  чуть  более  тридцати  дворов.  У
околицы, ближе к болоту,  жил  Комков  Макар  с  женой  Серафимой  и  дочкой
Аленой. Макар прихрамывал на одну ногу, потому и  не  мобилизовали  его,  не
подался он и в лес к партизанам. И в полицию силком  не  взяли  -  зачем  им
калека? Но с партизанами Макар  связь  поддерживал  -  передавал  им  нужные
сведения  через  верных  людей.  Иногда,  если  надо  было  передать  что-то
срочное, посылал в лес Алену.
     Старосты в деревне не  было.  Первого  старосту  -  хорошего  человека,
которого сельчане уговорили стать им, - убили какие-то люди из  леса,  будто
бы наши парашютисты, сброшенные с самолета. И  после  этого  быть  старостой
никто не соглашался. Вот тогда и придумали  выполнять  обязанности  старосты
по очереди, каждый двор дежурил по три дня.
     Полицейский гарнизон располагался километров за семь от Кривой Нивы,  в
местечке Кругляны. Оттуда, а также из райцентра, и наезжали немцы и  полицаи
в Кривую  Ниву.  Появлялись  они,  как  правило,  группой  по  восемь-десять
человек и всегда под командой своего начальника Семена  Грака,  по  возрасту
самого молодого из всех полицаев. Как он выбился  в  начальники,  кривонивцы
догадывались: уж больно старался перед фашистами выслужиться. Семен  родился
в Кривой Ниве, был старшим сыном Савки Грака, сельского активиста.  Особенно
активничал Савка накануне коллективизации и во время  ее.  Всех  сельчан,  у
которых было живности или земли больше, чем у него (а он имел одну лошадь  и
одну корову), относил к кулацким  элементам.  На  сходках  кричал:  "Колхоза
боитесь, потому как все кулаки и подкулачники, каждый день  сало  жрете".  -
"Савка, - говорили ему, - а тебе кто не дает кабана на  сало  выкормить?"  -
"Не хочу быть в вашем кулацком классе. Я бедняк". - "Лодырь ты и  горлопан".
Таким он был и на самом деле - лентяй, пьяница,  мог  и  унести,  что  плохо
лежало.
     Когда организовался колхоз, Савка хотел пробиться в  начальство.  Народ
воспротивился, не выбрал его даже бригадиром, и  Савка  сбежал  из  колхоза,
бросив в Кривой Ниве семью. Брался за разную работу, даже кочегаром  в  бане
был, пока не удалось получить портфель районного заготовителя.
     Семен с матерью и младшими сестрами жил в  Кривой  Ниве  еще  лет  пять
после отцова отъезда, а потом Савка забрал их в Кругляны.
     Случается в жизни - невзлюбят люди человека, так и детей его, хоть  они
и никому зла не делают, недолюбливают. А Семена Грака  не  любили  вовсе  не
из-за отца, а за его поступки и поведение. Вроде бы и тихий был  мальчишкой,
окон не бил, в чужие сады не лазил, а гадил людям исподтишка, незаметно.
     Семен любил командовать младшими детьми, подчинял их себе,  и  они  ему
послушно служили. Прикажет кому принести из  дому  сала,  тот  и  несет,  не
спрашивая родителей. Сало он потом поджаривал на костре, отрезал по  кусочку
тому,  кто  принес,  и  тем,  кто  еще  обязан  был  принести.  "Будем  жить
коммуной, - говорил он, - все будет общее". Так он и ел  чужое  сало,  яйца,
колбасу, пил молоко, которое тоже крали у матерей ребятишки.
     А был он мстительный и жестокий, когда мстил.  Расправлялся  обычно  не
сам с виноватым, а руками других подчиненных "коммунаров". Суд  правил  так:
"Ты наше сало коммунарское ел?  Ел.  Яйца  коммунарские  пек?  Пек  и  жрал.
Почему пай не принес?" - "У нас сала нет, - оправдывался виновный,  -  всего
три кусочка в кадке. Если возьму кусок, мать заметит и  бить  будет".  -  "А
зачем наше  ел,  если  нечем  расплачиваться?"  Выносил  этому  непослушному
приговор сам, а исполнять заставлял других  -  их  по  очереди  каждый  день
назначал. Наказания были разные. Самое легкое - вытаскивать из земли  зубами
щепку. Острую, длиной в палец, щепку Семен Грак кулаком вбивал  в  землю,  и
виновный должен был зубами ее вытащить.
     Чаще выносили приговор более строгий: секли ремнем. Экзекуцию  проводил
дежурный, а Семен считал удары. "Р-раз! Два! Три! - выкрикивал он, хлопая  в
ладоши, и глаза  его,  обычно  остекленевшие,  горели  счастливым  огнем.  -
Шесть, семь!.."
     Мстил Семен умело, тайком, и не подумаешь, что это  он  нарочно  делает
тебе гадость. Мог будто по неосторожности подставить  кому-нибудь  подножку,
и человек падал, разбивая колено. Наступал на ногу и делал вид, что  жалеет,
сочувствует. Он был просто счастлив, когда видел, что его боятся, что  людям
худо  от  его  проделок.  Очень  любил,  чтобы  его  просили,   уговаривали,
задабривали. Любил подчинять себе тех, кто слабее.
     Пробовали жаловаться на Семена его отцу.  Савка  защищал  сына:  "А  вы
хотите, чтобы его обижали? И хорошо, что может за себя постоять. Он  у  меня
в высокие начальники выйдет". Наверное, он и учил  сына,  как  выбиваться  в
начальники,  как  подчинять  себе  людей.  Поэтому  и  старались   люди   не
связываться с Граками, боялись их мести. Старый Анис как-то  стегнул  Семена
кнутом за то, что тот камнем прибил его курицу.  А  ночью  у  Аниса  сгорела
баня. Конечно же, Семен поджег, а поди докажи, что он.
     Когда Семен подрос, активность его, поведение изменили  свой  характер.
"Коммуна" распалась, подросшие  "коммунары"  поумнели  и  вышли  из-под  его
власти. По примеру отца-активиста Семен стал сигнализатором о  непорядках  в
колхозе и в жизни односельчан. Привез кто-нибудь  из  лесу  бревно,  накосил
сосед сена для своей коровы на колхозной "неудобице"  -  об  этом  сразу  же
становилось известно в сельсовете, в правлении колхоза, а то  и  в  милиции.
Посылал  он  свои  сигналы  и  в  районную  газету,  подписываясь  то  своей
фамилией, то псевдонимами "Бдительное око", "Коммунар". В сигналах его  было
много неправды,  и  все  же  люди  боялись  накостылять  ему  за  ложь,  это
считалось бы расправой над селькором и активистом  -  обвинение  в  те  годы
очень серьезное.
     Эти сигналы  приносили  Семену  немалую  выгоду.  Его  угощали,  поили,
задабривали  -  лишь  бы  молчал.  Пить  он  научился  от  отца.  От   своих
прихвостней знал все, что делается в деревне.  Заколол  хозяин  кабанчика  и
опалил его, а не содрал кожу и не сдал ее, как положено,  -  Семен  тут  как
тут. "Легкая кавалерия активной молодежи, - объявлял он на  пороге  хаты.  -
Пришли составить протокол на штраф. Почему не ободрали  кабанчика,  нарушили
закон?" Тогда были такие группы "легкой кавалерии"  из  числа  комсомольцев,
которые  делали   неожиданные   налеты-ревизии,   проверки   для   выявления
непорядков. Что было делать хозяину злополучного кабанчика?  Выгнать  в  шею
Семена с дружками? Боязно,  ведь  побежит  сразу  в  сельсовет,  в  милицию.
"Семен, не поднимай шума", - начинал хозяин уговаривать  его.  Семен  видел,
как унижается перед  ним  хозяин,  и,  торжествуя  от  ощущения  власти  над
человеком, прощал вину, обещал молчать, получив взамен кусок свежего сала.
     Алена была моложе Семена лет на шесть, но запомнила его в  те  годы  по
двум случаям. Однажды ей, еще девчонке, попало  от  него.  Мимоходом  как-то
задел ее Семен, дернул за косу, сорвал ленту. А  она  и  крикни  ему  вслед:
"Пес поганый!" Он догнал ее и ударил. Мало этого, еще  и  отцу  ее,  Макару,
наговорил, что Алена будто бы сорвала с креста  на  могиле  Семеновой  бабки
ручник и утопила в речке.  И  свидетелей  привел  -  двух  сорванцов.  Макар
пообещал разобраться и наказать за это дочку. "Не надо наказывать, -  сказал
Семен, - она уже от меня получила".
     А другой случай произошел позже, перед самым отъездом Грака  из  Кривой
Нивы в Кругляны.
     Алена с матерью и другими женщинами возвращалась с поля, где  они  жали
колхозную рожь. В передниках несли колосья, собранные после жатки  с  земли.
Время тогда было голодное, и кое-кто, случалось, тайком  на  колхозном  поле
стриг колосья, вылущивал из  них  зерна.  Против  таких  "стригунов"  велась
суровая борьба. В поле на вышках дежурили пионеры  и  комсомольцы,  охраняли
от "стригунов" жито. Пойманных "стригунов" отдавали  под  суд  за  воровство
колхозного имущества.
     И вот Семен Грак  по  чьему-то  поручению  (а  его  активность,  как  и
активность  отца,  власти  поддерживали)  перехватил  женщин,  у  который  в
передниках были колосья, и начал записывать их фамилии.
     "Списочек этот отдадим куда следует,  и  поедете  вы  все  ту-ту  -  на
Соловки", - пригрозил он. Одни женщины как шли, так  и  не  остановились  на
его угрозы, другие попробовали объяснять, что колоски подобрали  на  дороге.
Алена же, еще малолетняя, а потому и смелая, помня подзатыльники и ложь  про
ручник с креста, подошла к Семену, выхватила из рук бумагу,  на  которой  он
записывал женщин, и побежала вперед, на бегу разрывая ее  на  кусочки.  "Пес
поганый, - крикнула, оборачиваясь,  -  мы  же  не  колосья  несем,  а  траву
свиньям!" Грак растерялся: в самом деле, сверху в передниках лежит трава,  а
что под ней, ему теперь не дадут проверить. На  Грака  посыпались  проклятия
осмелевших женщин: и чтоб его припадок прихватил тут же, в поле,  и  чтоб  у
него руки-ноги поотсыхали, и чтобы  он  имя  свое  забыл...  Грак  пригрозил
тогда Алене отомстить и отомстил бы, да приехал Савка  и  перевез  семью  из
Кривой Нивы в Кругляны.
     Так кривонивцы расстались с Граками, надеясь, что навсегда.
     Да вот Семен Грак появился снова  в  Кривой  Ниве  -  уже  начальником.
Людей он всех хорошо знал, хорошо помнил и все прежние обиды. Он был  теперь
властелином  над  кривонивцами   и   упивался   своей   властью,   испытывая
наслаждение, свойственное всем властолюбцам,  большим  и  малым,  когда  они
видят, что внушают страх.
     Не забыл он и Алену. В свой пятый, а может, и десятый приезд в  деревню
навестил ее. В  тот  день  неожиданно  потеплело,  с  утра  засветило  яркое
солнце, проходя свой короткий зимний путь по чистому небу, и под теплом  его
лучей начал таять снег.
     Грак вошел в хату один -  в  хромовых  сапогах,  великоватых  для  него
(видно,  с  чужой   ноги),   в   морском   кителе   и   синих   командирских
красноармейских галифе. Фуражка немецкая,  с  длинным  козырьком,  на  ремне
висят пистолет в кобуре и мешочек с гранатой, на  груди  -  черный  немецкий
автомат. Удивило, что Грак так легко одет, зима все-таки. Потом  догадалась,
что шинель, наверное, в школе оставил, где остановились все полицейские.
     Алена сразу и не узнала Грака, в прежние его приезды в  деревню  она  с
ним не встречалась, старалась не попадаться ему на глаза.  Сильно  изменился
он с тех пор, как уехал из Кривой  Нивы,  вытянулся,  острое  когда-то  лицо
округлилось. Только  глаза  остались  прежними  -  с  застывшим,  немигающим
взглядом, как у рыбы или змеи, да ямочка на  подбородке.  Про  такие  ямочки
говорят - гусак ущипнул.
     Войдя в хату, Грак протянул руку одной Алене.
     - Привет. Поганый пес тебя приветствует. Узнала?
     - Узнала, - она, помедлив, протянула в ответ свою ладонь.
     Он крепко, до боли,  ее  пожал  и  долго  не  отпускал,  как  Алена  ни
старалась высвободиться  из  его  руки,  неприятно  скользкой  от  ружейного
масла, которым был обильно смазан автомат.
     В  хате  как  раз  собирались  обедать.  Серафима  схватила  табуретку,
махнула по ней передником, подставила к столу.
     - Пообедайте с нами, Савкович. Вот и бульбочка горячая,  рассыпчатая  и
капусточка из погреба, холодненькая, - начала она приглашать Грака.
     Семен сложил руки на груди: левой ухватился за сгиб  правой,  а  правую
положил на левое плечо и пожимал его,  словно  оно  болело;  в  такой  позе,
новой для него, стоял, презрительно оглядывая стол.
     - А что ж это вы бульбу без сала едите?
     - Семен, да откуда ж теперь  сало?  -  пожаловалась  Серафима.  -  Были
недавно ваши и все, что в кадке оставалось, забрали.
     - А где ж припрятанное? Думаете,  не  знаю,  что  есть  и  припрятанное
сальце?
     Однако  сел  за  стол  и  начал  есть  картошку  с  капустой,   запивая
простоквашей.
     - Обед не хуже, чем при Советах. Правда, Алена?
     Алена, не поднимая от миски головы, молча ела.
     - Алена,  ты  что,  оглохла?  -  недовольный  ее  невниманием  к  своей
персоне, переспросил он.
     - Слышу, - ответила она, бросив на него короткий взгляд.
     - А может, слезы льете  по  счастливой  колхозной  жизни?  Забыли,  как
колоски собирали?
     - Было и такое, Семен, что говорить... да потом ведь наладилось, ты  же
знаешь, - вступила в разговор Серафима.
     Макар молчал. Заросшее щетиной лицо его было  мрачным,  отчужденным,  в
глазах стояла тревога. Макар чувствовал, что Грак пришел  неспроста.  Что-то
задумал или дознался про связь Комковых с партизанами? Надо бы  с  ним  быть
поласковей, поугодливей, он же любит, когда перед ним на коленях  ползают  -
как же, начальник, власть; но не умел и не мог Макар притворяться.
     - Так что ж, Макар, ты не захотел старостой стать? - обратился  к  нему
Семен.  -  Или  все  еще  красных  ждешь,  а?  -  В  голосе  его  прозвучала
неприкрытая угроза.
     - Партизан боюсь, придут да и прикончат.
     - Испугался! А вот отец мой не побоялся. Староста в Круглянах.
     - Староста? - удивился Макар.
     - Что, не слышали? Уже полгода. И не боится.
     - Не слыхал.
     - Семен, - заступилась за мужа Серафима, - здоровья нет у Макара,  чтоб
старостой быть. Мы ж теперь все старосты, по  очереди.  И  то  страшно.  Вот
Парфена убили какие-то люди из леса...  Ты  лучше  расскажи,  что  на  войне
слышно, где там наши?
     - Наши? - всем телом повернулся к ней Семен. Из-под выпуклых  надбровий
холодно сверкнули застывшие глаза. - Поджидаете?
     Серафима поняла, что сказала не то, начала выкручиваться:
     - Семен, да я ж про наших кривонивцев говорю. Вот же сколько  на  войну
забрали, из каждой хаты, считай.
     - Дураки ваши кривонивцы. Надо было  домой  удирать,  когда  отступали.
Меня тоже мобилизовали, а я дома давно.
     Грак говорил, поглядывая на Макара  со  злорадной  усмешкой  и  потирая
пальцем свою ямочку на подбородке. Алена видела его  недобрый  взгляд,  и  в
сердце ее закрадывалась тревога.
     - Скажи-ка мне, Макар, вот что, - с той  же  усмешечкой  спросил  вдруг
Грак. - К кому это партизаны по ночам приходят?
     - Откуда мне знать, - отрезал Макар.
     - Не знаешь, значит. И не знал,  и  не  видел.  Врешь,  все  знаешь!  -
крикнул злобно Грак.
     Серафима снова бросилась на выручку мужу, начала выспрашивать,  как  бы
это и где достать соли, а то бульбу нечем посолить. Грак ответил,  что  соли
скоро всем хватит, немцы пришлют целый состав.
     - Семен, - не умолкала Серафима, обрадованная тем, что  Грак  поддержал
ее разговор, - а помнишь, какой ты  был  у  нас  общественник,  активист.  В
этой, как ее, легкой кавалерии был. На всех писал, боролся, чтобы  советские
законы не нарушали. А теперь ты...
     - Мама, замолчи! - воскликнула Алена,  заметив,  как  сжались  у  Грака
губы, как сверкнули гневным блеском его глаза. -  Не  твое  это  дело.  -  И
спросила у Семена о его сестрах, как они живут, чем занимаются.
     Грак, однако, ответил Серафиме, а не Алене.
     - Я тогда любил порядок и  теперь  за  порядком  слежу.  Поняла?  -  Он
подвинул к себе чугунок, достал картофелину. Автомат  его  так  и  висел  на
шее, стучал о стол, когда Грак наклонялся вперед, доставая что-нибудь.  Доев
картофелину, вылез из-за стола, поблагодарил за обед. Прощаясь, снова  подал
руку одной Алене и снова так же больно пожал, задержав в своей ладони.
     - Женихов своих поджидаешь? - спросил с кривой ухмылкой.
     - Никого я не поджидаю.
     - Может, скажешь, никого не было? Так я и поверю.  Надеешься,  вернутся
домой? Дудки! А вечером сегодня приходи в школу на игрище. Поняла?
     - Семен, что ты, какое теперь игрище, - махнула рукой Серафима. - Ей  и
надеть нечего. Да и ноги болят, не до танцев ей.
     Грак молча вышел, хлопнув дверью.
     - Они что, и вправду  хотят  игрище  устроить?  -  заговорил  Макар.  -
Неужто решили на ночь остаться?
     - Не боятся, значит, - ответила Серафима, - раз девчат собирают.
     Зашла в хату соседка, сообщила, что в школе полно немцев и полицаев.
     - На двух машинах и мотоциклах приехали. - Сказала и побежала к  другим
соседям сообщить новость.
     Макар глянул на Алену, та на него, и они поняли друг  друга  без  слов:
скорее в лес,  сообщить  об  этом  партизанам.  Раз  их  столько  понаехало,
значит, что-то надумали. Как же выйти из деревни  незамеченной,  ведь  время
еще не позднее? Макар посоветовал Алене взять корзинку и пойти  не  сразу  в
лес, а на болото, будто бы за клюквой, - теперь ее в самый раз  собирать  по
кочкам. А с болота уже, сделав круг, пробраться в лес. В  корзинку  насыпали
клюквы, собранной как-то раньше, и Алена побежала.
     Чтобы не попадать людям  на  глаза,  шла  низиной,  меж  кустов,  вдоль
ручья.  Когда  выбралась  на  болото,  вздохнула  облегченно  -  никого   не
встретила. Но на краю болота, откуда хотела в лес повернуть,  наткнулась  на
засаду - пять немцев и три полицая. Ее  задержали,  привели  в  школу.  Грак
послал за Макаром  и  Серафимой.  Стал  допрашивать,  куда  отправили  дочь,
почему нарушили приказ коменданта: при посещении немецкими или  полицейскими
чинами населенного пункта никто не имеет права покидать его  без  разрешения
властей.
     - Да не усидела девка без дела, - оправдывался Макар. -  Снег  растаял,
ягод полно на болотных кочках.
     - Значит, и от игрища сбежала?
     - На игрище она пришла бы, успела.
     Макара  и  Серафиму  из  школы  не  выпустили,  Алену  держали  от  них
отдельно. Грак и ей устроил допрос.
     - За ягодами захотелось, да? А потом куда собралась?
     - Никуда, вернулась бы домой и пошла на игрище.
     - Никуда, значит. - Сложив руки на груди и наклонив голову набок,  Грак
испытующе смотрел на нее, то ли оценивая, то ли принимая  какое-то  решение.
Открылась дверь, немец позвал  его  кивком  головы.  Грак  взял  корзинку  с
клюквой, крутанул ее вверх дном, ягоды  высыпались  и  с  мелким  перестуком
покатились  по  полу.  Стуча  хромовыми  сапогами,  Грак  вышел  за  немцем.
Раздавленные ягоды краснели на полу, как пятна крови.
     В селе, услышав, что забрали  Комковых,  встревожились.  Кто-то  пустил
слух, что к вечеру всех сгонят в школу,  и  тревога  возросла.  Знали  же  о
судьбе Крапивни, небольшой лесной деревушки, сожженной вместе  с  людьми  за
помощь партизанам. Может, и Кривую Ниву ждет та же участь?
     Пробовали выпытать у  полицаев,  те  успокаивали,  что  все  обойдется,
вечером же игрище будет в школе. Но по тому, как нервно-суетливо  вели  себя
полицаи и  немцы,  как  они  расставляли  вокруг  деревни  часовых,  засады,
кривонивцы догадались, что готовится расправа.
     А  расправа  им  была  назначена  страшная:  деревню  надлежало  сжечь,
жителей, подозреваемых в связи с партизанами, уничтожить.
     До вечера Комковы, все вместе, сидели в школьном классе, в  том  самом,
где училась Алена. Потом туда начали сгонять  и  других  людей.  А  потом  и
началось...
     Как все происходило, в какой последовательности,  Алена  потом  никогда
не старалась вспомнить. Воспоминания сами врывались в ее  сознание,  обжигая
душу, которая болела и ныла  и  через  десять,  двадцать  и  через  тридцать
лет... Тот кошмар, казалось, ей приснился, а не был  в  действительности,  -
не укладывалось в сознании, что это было сделано людьми...
     Все произошло, когда стемнело. Все, кого собрали  в  школе,  а  их  там
оказалось полдеревни, согнали в один класс. Алена, припав  к  двери,  поняла
из разговора полицаев, что окружили всю деревню.
     - Это они хотят с нами расправиться, - сказала она людям. - Теперь  нам
отсюда не выйти.
     - Господи, пошли сюда партизан, скажи  им  о  нас,  -  начала  молиться
Серафима, - пусть придут и спасут.
     И партизаны, будто услышав, пришли в деревню,  но  небольшой  группкой,
думая, что там тихо. Засада их пропустила, а в  деревне  окружили.  Бой  был
короткий  и  неравный.  Согнанные  в  школу  люди  радовались,  думая,   что
партизаны в самом деле пришли их выручать. Но выстрелы вскоре затихли.
     Расправившись с партизанами, каратели подожгли с двух  концов  деревню.
В школьном классе, где находились люди, от пожара было светло,  хоть  читай.
Люди жались друг к другу,  женщины  плакали.  Старый  Анис,  когда  в  класс
заглянул немецкий офицер, начал просить его:
     - Вы же христиане, люди. За что же нас казнить надумали?
     Тут подошел Грак и скомандовал всем выходить.
     "Поведут убивать", - догадалась Алена.
     Все вышли, Алену же Грак оставил в классе, замкнув дверь.  Она  стояла,
растерянная, ничего не понимая, а  когда  услышала  крик  матери  во  дворе,
стала бить плечом в дверь,  пытаясь  открыть  ее,  потом  кинулась  к  окну,
рванула на себя раму, оторвала ручку, но рама не сдвинулась с  места.  Тогда
она влезла на подоконник, разбила ногой стекло. В этот миг вошел Грак.
     - Не убежишь, зря стекло разбила, его теперь тяжело доставать, -  хмуро
проговорил он.
     Алена бросилась к двери, чтобы проскочить мимо него, и тут  он  схватил
ее за руку.
     - Не спеши, туда еще успеешь. -  Блики  пожара  плясали  на  его  лице,
освещали темную ямочку  на  подбородке  и  глаза  -  они  блестели  жадно  и
страшно. Он перебросил автомат с груди за спину и взял ее за вторую руку.  -
Ягодка-журавинка моя, сейчас я тебя  окрещу.  -  И  повалил  на  пол,  одной
рукой, как клещами, сжимая ее обе руки, другой срывая одежду.
     Загорелась хата напротив школы, запылала ярко,  высвечивая  все  в  том
школьном классе.
     Алена не молила Грака, не кричала, и не было силы  сопротивляться.  Ее,
слабую  шестнадцатилетнюю  девчонку,   словно   парализовало.   Видела   его
перекошенный рот, немигающие, словно змеиные, глаза,  крепкий  подбородок  с
ямочкой, слышала его тяжелое, частое дыхание. Она испугалась этого  змеиного
взгляда, страшного перекошенного рта и зажмурила глаза...
     Когда он встал, Алена  так  и  осталась  лежать,  только  перевернулась
лицом вниз. Грак пихнул ее хромовым сапогом в бок, чтобы поднималась.  Вывел
из класса во двор и толкнул в толпу, стоявшую в тесном окружении  карателей.
И она вместе с отцом и матерью, вместе с односельчанами оказалась в  овраге,
куда девчонкой и днем боялась заходить.
     Каратели стояли по обеим  сторонам  оврага.  Сыпал  редкий  снежок.  На
какой-то миг установилась жуткая тишина, все -  и  люди  внизу,  и  каратели
наверху - стояли не шелохнувшись, как застывшие. Казалось, слышен был  шорох
снежинок, ложившихся  на  землю.  Немецкий  офицер  тихо  отдал  команду,  и
затрещали автоматы, взорвалась брошенная в овраг граната. Алена  глянула  на
Грака - огненная струя полыхнула и из его  автомата.  Ее  ударило  в  плечо,
обожгло спину, она упала на кого-то,  кто-то  рухнул  на  нее,  еще  обожгло
тело, еще...
     Из всех людей, расстрелянных в тот вечер, спаслись только  Алена  и  ее
одногодок, Иван. Их, раненых, вытащили из  оврага  односельчане,  отвезли  в
лес, в партизанский лазарет, где они и выжили. Макара и Серафиму  вместе  со
всеми убитыми похоронили в братской могиле.
     Алена после освобождения Кривой Нивы  жить  там  не  стала,  не  могла,
переехала к знакомым в Суров и  после  войны  ни  разу  в  свою  деревню  не
наведалась.


     Все это и вспомнилось ей теперь,  промелькнуло  в  памяти,  всколыхнуло
душу, да так, что она никак не могла успокоиться, прийти в себя.
     Неужели этот серьезный, всеми уважаемый  Егорченко  и  есть  тот  Семен
Грак? Но ведь и среди миллиарда человек могут найтись похожие друг на  друга
люди, двойники. Могут, конечно. Так что через тридцать с  лишним  лет  легко
обознаться, ошибиться. В самом деле, мог ли Грак выучиться на врача,  он  же
до войны только пять классов окончил и вообще к учебе способностей не  имел!
Но самое главное то, что Алена знала - нет Грака в живых,  не  должно  быть.
Весной того страшного года настигла его расплата. Партизаны  поймали  его  и
прикончили.  Сам  командир  отряда  подтвердил.  "Грак  Семен  рыб  в  речке
кормит". И  рассказал,  как  произошла  расплата.  Схватили  Грака,  устроив
засаду на дороге, повели в  отряд  на  суд.  Когда  шли  возле  речки,  Грак
попытался убежать - прыгнул  в  воду,  поплыл,  но  его  срезали  автоматной
очередью. Таким был его конец, финал беспутной жизни. Не мог ведь он  ожить,
как ожила она в овраге.
     Все  годы  потом  Алена  старалась  его  не  вспоминать,   не   думать,
вычеркнула его из памяти, как что-то  опасное,  страшное,  гадкое.  Она  уже
забыла,  какого  Грак  был  роста,  кажется,  ниже  Егорченко,   образ   его
расплывался, как в тумане. В памяти  Алены  остались  только  его  взгляд  и
кривая ухмылка-гримаса. Долго еще она вздрагивала от страха, встречая  людей
с похожим взглядом и ухмылкой.  А  такие  до  сих  пор  встречаются.  Вот  и
Егорченко... Как хорошо, если бы она обозналась, ошиблась, и покой  вернулся
бы в ее душу.
     "Так и с ума сойти можно, если в каждом похожем видеть Грака, -  ругала
она себя. - Пропади он пропадом, проклятый!"


     В этот день она больше к зубному не пошла,  хотя  за  ней  и  прибегала
медсестра, присланная  врачом.  Алена  сказала,  что  зуб  не  болит,  и  он
действительно не болел.
     "Ну вот, послал за мной, - обрадовалась Алена, - если б это  был  Грак,
так узнал бы меня: фамилия и имя у меня прежние, да и сама  я  вроде  бы  не
слишком изменилась".
     Так и заставила она себя думать, что обозналась.
     Ее нашел Зимин и повел прогуляться к озеру. Им то  и  дело  встречались
отдыхающие  из  санатория  и  из  соседнего  дома  отдыха.  Алена   невольно
приглядывалась ко всем мужчинам и хоть изредка, да находила то у одного,  то
у другого приметы Грака: ямочку на  подбородке  и  выпуклые  надбровья.  Вот
мужчина кивком поздоровался с Зиминым  и  перевел  взгляд  на  Алену.  Глаза
немигающие, ухмылка похотливо-кривая... "Брр!" - встряхнула Алена головой  и
перестала приглядываться к встречным.
     - Что это за человек с тобой поздоровался? - спросила она у Зимина.
     - Мой бывший  клиент,  -  улыбнулся  тот,  -  его  обвиняли  в  попытке
изнасилования своей жены.
     - Как это?
     - Шел темным вечером пьяный. На пустыре встретил  женщину,  прицепился.
Она его по лицу стукнула и бежать. Он за ней, догнал, повалил, начал  одежду
срывать. На ее крик прибежали дружинники, схватили его, привели в  проходную
фабрики, чтобы вызвать милицию. Пришла и потерпевшая,  увидела  задержанного
и набросилась на него с кулаками, руганью. Оказалось, что это ее муж. Их  бы
и отпустить, дома разобрались бы сами, так  нет,  началось  следствие,  мужу
предъявили  обвинение  в  попытке   изнасилования.   На   стадии   окончания
следствия, когда я вступил в защиту, дело закрыли.
     "Может, это у всех насильников такие глаза и ухмылка?" - подумала  она,
снова вспомнив Грака.
     Зимин хотел повернуть в  лес,  но  Алена  глянула  на  дорогу,  которая
ныряла в него, как в нору, и отказалась.
     - Аркадий Кондратьевич, - сказала вдруг она, -  ты  все  знаешь...  Вот
если бы женщина встретила своего... ну,  кто  ее  снасильничал...  и  узнала
бы... Что бы она с ним могла сделать?
     - Заявить в милицию, прокуратуру. А давно это произошло?
     - Ну, лет... тридцать с лишним назад.
     - У-у... Ничего уже с ним не сделаешь. Срок давно истек.
     - Ничего?
     - Ничего.  Наказать  его  уже  нельзя.  Конечно,   при   условии,   что
преступник за это время вел себя тихо, с законом не конфликтовал.
     - А если этот насильник еще и убийца? Его могут расстрелять?
     - В таких случаях суд принимает решение -  применять  или  нет  к  нему
срок давности.
     - Что, суд может и не наказать?
     - Может и не наказать, если признает, что преступник исправился,  встал
на иной путь жизни. Если же  приговорит,  то  не  к  расстрелу.  Расстрелять
такого закон запрещает.
     - Как же так? - не могла понять Алена. - Поймали  преступника,  убийцу,
а расстрелять нельзя. Он же убийца!
     - И все же нельзя.
     - Значит,  законы  эти  плохие,  несправедливые!  Преступления   нельзя
прощать, какие бы сроки ни прошли.
     - Закон есть закон. И пока он не отменен, он действует.
     - Плохой закон, -  еще  раз  и  более  решительно  повторила  Алена.  -
Плохой, если дает свободу насильникам и убийцам!
     - Были и плохие законы, всякие были, - согласился Зимин.  -  Помню  два
судебных процесса в одном суде в один и тот же  день.  Сначала  судили  двух
негодяев, они изнасиловали девушку, а  потом  убили  ее.  И  вынесли  им  по
закону того времени  десять  лет  лишения  свободы.  А  потом  судили  троих
грузчиков за групповое воровство. Украли  они  три  ящика  водки,  и  каждый
получил за это по двенадцать лет. Вот так... А что это  ты  заинтересовалась
законами, убийцами?
     - Да так просто. Ты рассказал о том мужчине, своем клиенте, вот  мне  и
пришло в голову...
     "Если бы это и Грак был, то теперь ничего  не  сделаешь.  Скажешь  ему:
ты - Грак, а он тебе кукиш покажет".
     И они переключились на разговор о том, когда Алене переезжать в  город,
что брать с собой, что оставить на прежнем месте.
     До  конца  санаторного  срока  Алене  оставалось  семь  дней.  Как   ни
старалась, как ни заставляла себя не думать о Граке, не искать  в  Егорченко
новые черты, приметы сходства  с  ним,  изменить  настроение  не  удавалось.
Несколько раз она подкарауливала момент, чтобы встретиться с врачом с  глазу
на глаз, и встречалась, подчеркнуто внимательно  вглядывалась  в  его  лицо,
надеясь, что тот заподозрит неладное, забеспокоится, выдаст  себя.  Нет,  не
волновался,  не  менялся  в  лице,  спокойно,  равнодушно   проходил   мимо,
здоровался с ней так же вежливо, как  и  со  всеми  остальными  отдыхающими.
Подходила не раз к его дому, такому  красивому,  любовно  сделанному  руками
хорошего мастера.  Разговаривала  с  маленьким  Кириллом,  выспрашивала  про
деда, бабушку, дедова отца. Мальчик ответил, что у деда Вали отца  не  было.
"Как это, Кирюша, не было, у всех есть  отцы",  -  не  поверила  Алена.  "Не
было, дед Валя из детдома". А  Грак  же  не  детдомовец,  отец  его,  Савка,
осужден за службу оккупантам.
     "Дура я, дура, - укоряла потом себя Алена, - ну  что  я  прицепилась  к
этому Егорченко? А может, он и вправду детдомовец".
     И  все  же,  когда  проходила  по  коридору   мимо   стоматологического
кабинета, на двери которого все еще висел тот  плакат  со  словом  "лошадь",
невольно вздрагивала, и сердце ее сжималось.
     Врачи  санатория  часто  выступали  перед  отдыхающими  с  лекциями   и
беседами на разные  медицинские  темы.  Кардиолог  рассказывал,  как  беречь
сердце, невропатолог учил бороться с бессонницей и нервными  расстройствами.
Как-то появилось объявление о беседе стоматолога. Алена, хоть  и  не  любила
ходить на такие мероприятия, на этот раз пришла, села  нарочно  перед  самым
столиком, чтобы Егорченко ее заметил и  чтобы  ей  было  хорошо  его  видно.
Будет на него так пристально смотреть, что он догадается о  ее  подозрениях,
а раз догадается, то обязательно себя выдаст, хоть какой-нибудь мелочью,  но
выдаст.
     Он не  спеша  вошел  в  зал,  спокойно  поздоровался,  сел  за  столик,
внимательно оглядел всех, кто собрался.
     - Не много пришло, - сказал он, - значит, у людей здоровые зубы. А  это
хорошо. У кого здоровые зубы, у того здоровые  органы  пищеварения.  А  если
органы пищеварения в порядке, то и весь организм в добром здравии.
     Он рассказывал про уход за зубами, говорил, что  надо  их  каждый  день
чистить,  укреплять  десны,  полоскать  рот  после  еды.  Говорил  прописные
истины, а Алена не сводила с него глаз,  стараясь  увидеть  хоть  что-нибудь
знакомое в его словах, жестах,  интонации.  Ничего  знакомого  не  заметила.
"Грак был ниже ростом, и волосы у него, кажется, были светлее".
     Но вот он встал из-за стола и сложил руки на  груди  не  так,  как  все
обычно это делают, а немного странно - левой  взял  за  выгиб  локтя  правой
руки, а правую положил на  левое  плечо.  Этот  жест,  позу  его  она  сразу
вспомнила. Так он стоял в их хате, когда приказывал прийти  на  игрище,  так
стоял потом в школе.
     "Грак! А что волосы были светлее, так с возрастом они темнеют".
     - Нельзя  сразу  после  холодной  пищи  есть  горячее,  -   рассказывал
Егорченко, - не надо грызть зубами кости, орехи, для  этого  люди  придумали
молоток и клещи.
     "Вот подойду и спрошу, жил ли он в Кривой Ниве  и  не  Грак  ли  он,  -
решила Алена. - И кончатся мучения".
     Егорченко закончил лекцию, кое-кто начал задавать  вопросы,  спросил  о
чем-то и Семен Раков, тоже, оказывается,  сидевший  тут,  но  Алена  уже  не
слушала ни вопросов, ни ответов на них. Ее мелко трясло, нервное  напряжение
словно парализовало ее волю. Она видела, что Егорченко  собирается  уходить,
и хотела остановить его вопросом, но не смогла.
     Егорченко придвинул стул к столу и направился к двери. Люди  столпились
у прохода, давая возможность врачу выйти первым. Алена видела теперь  только
его спину, слегка опущенную голову. И как это все получилось,  она  и  потом
не могла ни понять,  ни  объяснить.  Всего  мгновение  понадобилось,  чтобы,
увидев перед собой  Семена  Ракова,  пробиравшегося  между  рядами  стульев,
увязать его имя с именем Грака, осмыслить это и крикнуть:
     - Семен Грак! Стой! Подожди меня!
     И увидела, как Егорченко вдруг  дернулся  назад,  словно  наткнулся  на
что-то, как вскинулась его голова, выпрямилась спина,  все  его  напряженное
тело на миг застыло, и он  остановился.  Алена  ждала,  что  вот  сейчас  он
оглянется, чтобы узнать, кто это крикнул, кто  позвал.  Нет,  не  оглянулся,
сделал  шаг  вперед,  еще  шаг  и  остановился  все  в  том  же  напряженном
состоянии. Может, и оглянулся бы, но тут отозвался Раков:
     - Ну какой же я грак*, был, правда, когда-то чернявым, а  теперь  сивая
ворона. Что, землячка, хотела?
     ______________
     * Грак (бел.) - грач.

     Вот тогда Егорченко обернулся, но взглянул не на Алену, - не знал,  кто
из женщин крикнул, - а  на  Ракова.  И  сразу  же  пошел  прежней  уверенной
походкой.
     "Грак, точно, Семен Грак. Он". Теперь у Алены не оставалось сомнения  в
том, что Егорченко - Семен Грак. Выдал  он  себя  наконец,  как,  случается,
выдает себя человек, долго прикидывавшийся глухонемым,  когда  вздрогнет  от
неожиданного крика или выстрела.
     - Так что же это за закон? - допытывалась  Алена  в  тот  же  день,  во
время ужина, у Зимина, так и не рассказав ему историю с Граком.  -  Поймали,
раскрыли убийцу, и оказывается, его нельзя наказать, время  истекло...  Ведь
он же все равно убийца!
     Зимин, как и раньше, снова сослался на статью  уголовного  кодекса  про
определение срока давности и снова удивился, что Алену так  это  интересует.
В последнее время он заметил в ней перемену - не в отношении  к  себе,  а  в
поведении,  душевном  состоянии.  Пробовал  узнать  причину   -   Алена   не
открылась, отмолчалась, и Зимин  решил,  что  все  это  вызвано  предстоящим
поворотом в ее жизненной судьбе. Они уже подали заявление в  загс,  отослали
письмо на ее работу, - а может быть,  она  все  еще  колеблется,  волнуется,
взвешивает...
     Валерия же вообще не заметила в Алене никаких  изменений.  Ей,  занятой
флиртом с Цезиком, было не до соседки. Оставались считанные  дни  пребывания
в санатории, а Цезик внезапно остыл к ней,  и  все  разговоры  о  совместном
будущем кончились. Хоть Валерия с самого начала смотрела на Цезика с  легким
курортным прицелом и не придавала особенного значения их отношениям,  однако
такой финал их любовной истории удивил и огорчил ее. По этой причине  и  она
притихла, куда пропали ее живость и шумный оптимизм.
     - Я напишу в Москву, чтобы отменили  этот  закон,  -  не  успокаивалась
Алена. - Каждый преступник должен получить по заслугам.
     - Напиши, - улыбнулся Зимин.
     - Слушай, Алена, тебе не надоело об одном и том же? Зачем ты  лезешь  в
эти юридические джунгли? -  не  стерпела  Валерия.  -  Или  ты,  став  женой
адвоката, как чеховская душечка, уже живешь его делами?
     На том и закончился разговор за ужином.  Все  замолчали.  Цезик,  чтобы
как-то нарушить возникшую за столом неловкую тишину,  попробовал  рассмешить
компанию рассказом про Женю-язвенника и  Фросю  -  об  их  отношениях  Фрося
хвалилась соседкам.
     Поужинав, Алена и Зимин пошли в кино, а после фильма  сразу  разошлись.
Подойдя к двери комнаты, Алена услышала громкие голоса Валерии  и  Цезика  и
решила немного погулять, чтобы дать им возможность закончить разговор.
     Ноги сами повели ее  к  дому  Егорченко-Грака  -  так  она  теперь  его
называла.
     Сосредоточившись на чем-либо или ком-либо, человек  обязательно  найдет
подтверждение тому, что хочет увидеть. С каждым днем  Алена  отыскивала  все
больше черт Грака в поведении, жестах, внешности врача, и это убеждало ее  в
том, что она не ошиблась.
     "Он, он, он! Грак, Грак, Грак!" - настойчиво  повторяла  она,  прогоняя
всякие сомнения в том, что она может ошибиться.
     Дом светился только двумя  фасадными  окнами,  свет  из  них  падал  на
березы, и подвешенные крынки теперь, ночью, показались  клещами,  впившимися
в тело деревьев. Сквозь тонкие тюлевые гардины она увидела хозяина дома.  Он
сидел за столом, как раз напротив  окна,  лицом  к  нему,  и  что-то  писал.
Напишет,  заглянет  в  книгу,  почитает  и  снова  пишет.  Может,  в   своей
зубоврачебной науке ума набирался? Иногда бросал ручку, складывал  на  груди
руки - сначала левую, потом правую на левое плечо, и смотрел куда-то в  одну
точку,  задумчивый,  сосредоточенный.  Алене  казалось,   что   взгляд   его
упирается в нее, и она отступала в сторону, в тень.
     "Что,  Грак,  думаешь,  спрятался?  Фамилию  сменил,  может,  документы
какого-нибудь убитого использовал. Грака никто не ищет и  не  будет  искать,
он же убит партизанами. Живешь припеваючи, вон  какие  хоромы  отгрохал.  Не
пошли ли на этот дом те кольца и крестики, что  с  убитых  снимал?  Ну  нет,
Грак, кончилась твоя спокойная жизнь. Завтра я расскажу,  кто  ты  на  самом
деле и  чем  занимался  во  время  войны.  Ты  убийца,  предатель,  полицай,
каратель! Вот кто ты".
     И тут ее рассуждения прервались - она вспомнила про  закон  давности  и
обмякла. Преступника Грака защищает этот самый  закон.  Поэтому,  видно,  он
так уверенно держится и живет спокойно - на его стороне закон.  Вот  объявит
она завтра, кто такой врач Егорченко,  расскажет,  что  он  делал  во  время
войны, как расстреливал людей. И что? Грак ответит: ну,  служил  в  полиции,
виноват, но молодой, глупый  был.  А  стрелять  в  людей  немцы  заставляли.
Однако ж вот уже тридцать с лишним лет живу и тружусь честно, приношу  людям
пользу, лечу их. Дети у меня хорошие, внуки,  и  сам  теперь  совсем  другой
человек...
     А чтобы потом не стыдно было смотреть людям в глаза, он  перевезет  дом
в другое место, где его никто не знает, и снова будет жить  так  же,  как  и
тут жил. И никакого наказания ему не  будет.  Даже  в  глаза  не  плюнешь  -
посчитают хулиганством, самоуправством, оскорблением личности.
     - Грак, проклятый Грак, убийца.  Как  же  это  тебя  пуля  партизанская
помиловала? Как удалось спастись? У-у, проклятый убийца! -  погрозила  Алена
ему кулаком и заплакала от понимания своего бессилия и беспомощности.
     А он встал и начал прохаживаться по  комнате  со  сложенными  на  груди
руками. Располневший, с крепкой шеей, покатыми сильными  плечами,  он  время
от времени теребил свою  бородку  и  короткие  баки  на  висках,  поглаживал
ямочку на подбородке. Потом потянулся так, что майка вылезла из-под ремня  и
нависла пузырем  над  брюками,  зрительно  увеличивая  живот.  Глыба,  а  не
человек, попробуй стронь ее с  места.  Снова  сложил  руки,  теперь  уже  на
животе, да так, что Алене показалось, - держится за автомат.
     Перед глазами у нее поплыли круги, зашумело в голове,  она  зажмурилась
и ухватилась за частокол, чтобы не упасть. Словно эхо долетело сквозь  пласт
десятилетий, и послышались крики оттуда,  из  того  оврага:  "Семен,  ты  же
свой, пожалей!" - "Семен, отпусти дитя!" - это  мольба  Серафимы.  И  чья-то
последняя попытка спастись: "Семен, возьми  кольцо,  дай  офицеру,  попроси,
чтобы отпустил меня!" Крики, стоны, плач... Взял Семен то кольцо,  поднял  к
глазам, пригляделся на свету пожара - уже горела вся деревня,  -  и  положил
его к себе в карман. "Семен, ты не человек, ты  -  крыса!  Чтоб  тебя  живым
черви  сожрали!"  -  послал  ему  проклятие   Анис   Бурбулев.   "Тыр-р-р!..
Тыр-р-р!.." - долгие автоматные очереди резанули с обеих сторон оврага...  И
первым рухнул Анис,  упал  на  белую,  запорошенную  снегом  землю.  Весь  в
черном, в высокой зимней шапке,  с  раскинутыми  руками,  он  был  похож  на
черный крест... На Аниса тогда упала она, Алена, на нее кто-то еще...
     В доме выключили верхний свет, горела только настольная лампа.
     - Света боишься, крыса, чтоб тебя живым черви съели,  -  сказала  вслух
Алена.
     Боясь упасть, она крепко держалась за колья  забора,  сжимала  их  так,
что  болели  пальцы,  а  в  глазах  еще  дрожали   желтые   круги   и   ноги
подламывались.
     - Нет, я не упаду. Я не убита. Ты, Грак, хотел меня убить  и  считаешь,
что давно  нет  меня  на  свете.  Думаешь,  что  ни  одного  свидетеля  того
страшного расстрела не  осталось.  Может,  потому  и  фамилия  моя  тебя  не
удивила. Какая еще Алена Комкова, та ведь на дне оврага осталась.  А  я  вот
живу, гляжу на тебя,  убийцу,  и  проклинаю.  -  Так  она  говорила  себе  и
чувствовала, как  наливается  ненавистью  и  жестокостью  ее  душа.  Нарочно
нагнетала, усиливала в себе эту ненависть.
     "Крыса, убийца! Вот  подожгу  твои  хоромы,  чтобы  ты  в  них  сгорел,
корчился от огня, молил о помощи и сдох бы там".
     Злость и ненависть вернули ей  силы.  Она  оттолкнулась  от  частокола,
начала оглядываться,  искать  какой-нибудь  камень,  чтобы  кинуть  в  окно,
размозжить ему голову.  А  лучше  бы  убить.  Свершить  суд  от  имени  всех
погубленных им. Убить самой, раз нельзя наказать по закону.
     Эта конкретная мысль - отомстить Граку самой - захватила  Алену  сразу,
и решение родилось твердое: убить! Но как и чем?
     Камня она не нашла, да им и не убьешь.  Задумалась,  не  сводя  глаз  с
Грака, уже сидящего за столом. Вот бы пальнуть в его лицо, в бороду,  в  лоб
из автомата или ружья!
     Ружье! У Магды есть ружье! Она же не всегда  берет  его  на  дежурство!
Алена поспешила к знакомому домику. Торопилась, моля  бога,  чтобы  Грак  не
улегся спать, не погасил свет, и почему-то не было никаких сомнений  в  том,
что ружье она добудет, выпросит у Магды,  а  может,  и  просто  возьмет  без
спросу.
     Окна у Магды не светились, значит, хозяйка  была  на  дежурстве.  Алена
помнила, куда Магда прячет  ключ,  достала  его  из-под  крыльца,  отомкнула
дверь. Зашла в дом, включила свет. Удача -  ружье  висело  на  стене!  Алена
сняла  его  с  гвоздя,  осмотрела.  В  партизанском  лагере  она   научилась
обходиться с  автоматом  и  винтовкой,  стрелять  умела.  Патроны  лежали  в
мешочке, висевшем там же, на стене. Алена загнала  один  патрон  в  казенник
ствола, два взяла в запас. Замкнула дверь, положила ключ на место.
     К дому Грака она бежала. В эти минуты для нее не  существовало  ничего,
кроме страстного желания быстрей добежать и застать Грака сидящим за тем  же
столом  при  свете  лампы.  Боялась,  как  бы  кто-нибудь  не  помешал,   не
остановил, не отобрал ружье, и совсем не думалось, что ее  могут  судить  за
убийство. Все сконцентрировалось в ее душе и  разуме  в  один  тугой  комок,
связалось в один узел, и не разбить его, не развязать - только отомстить!
     Между  тем  наступила  ночь,  окна  корпуса,  кроме  комнаты   дежурной
медсестры, были темные. Апрельская ночь  с  затянутым  тучами  небом  густым
мраком окутала землю. Самая подходящая пора для убийств. В такие ночи они  и
совершаются, а тьма прячет следы преступников.
     Вот и дом Грака. Окно светится!  Алена  медленно  подошла  к  изгороди,
стараясь унять  вырывающееся  из  груди  сердце.  Положила  ствол  ружья  на
изгородь, между двумя кольями, прислонила приклад к плечу  и  почувствовала,
как он дрожит, мелко стучит в плечо.  Дрожали  и  ноги  в  коленях,  вот-вот
подогнутся, не  удержат  ее.  В  этот  миг,  когда  она  положила  палец  на
спусковой крючок, ее пронзило острое чувство  ужаса,  и  она  испугалась  не
того, что совершит сейчас, а того, что может это не сделать, отступить.
     "А если это не Грак?! - вдруг содрогнулась она от внезапно  вспыхнувшей
в ее сознании мысли. - И я убью не Грака?"
     Руки ее дрогнули,  ствол  ружья  стукнулся  об  изгородь  да  с  таким,
казалось, звуком, что его должны были услышать все в доме,  в  том  числе  и
Грак. А он сидел и писал.
     - Грак это! Грак!  -  повторяла  она,  отбрасывая  все  свои  сомнения,
колебания. - Грак!
     А потом пригнулась, прижала приклад к плечу, прицелилась  и  нажала  на
спусковой крючок. Выстрела не услышала, только зазвенело стекло,  покачнулся
над столом Грак, и погас в окне свет, тьма окутала дом.
     Не помнила Алена, как убегала, какой дорогой добиралась  до  корпуса...
Заблудилась,  оказалась  в  кустах,  под  ногами  что-то   трещало,   что-то
цеплялось за одежду. Где и когда  потеряла  туфлю,  где  бросила  ружье,  не
помнила тоже. Входная дверь корпуса, на счастье, не была закрыта,  никто  не
встретился ей и на этаже. В комнате было тихо и темно. Алена бросила  пальто
на спинку стула, скинула с ноги туфлю и не раздеваясь упала  на  постель.  В
висках  стучало,  тошнота  подступала  к  горлу,   и   она   провалилась   в
беспамятство, как в бездонную пропасть.
     Утром такой ее и увидела Валерия, недоумевающе покачала головой:  ну  и
гульнула баба...


     Человек задумывается над быстротечностью времени, когда уже  за  спиной
у него остается большая часть прожитой жизни. С грустью, а то и  страхом  он
оглядывается назад и видит, открывая для себя, что сделано  хоть  и  немало,
но значительно меньше того, что могло быть сделано. Каждый человек  считает,
что он был рожден для большего и лучшего.
     Вот с такими  мыслями  и  настроением  проснулся  утром  Зимин.  Что-то
тревожило его еще с вечера, и сон снился какой-то  беспокойный,  непонятный.
Видел себя старым, дряхлым, с дрожащими сухими  руками,  с  белым  реденьким
пушком на голове, и противен был себе, такой немощный. "Это  не  я,  нет,  -
отмахивался от видения. - Это кто-то  другой,  похожий  на  меня".  И  вдруг
голос Алены - так  близко,  так  ясно,  как  наяву:  "Аркадий,  меня  убили.
Аркадий, милый!.." Он повернулся  на  этот  голос  и  увидел,  будто  сквозь
бегущую воду, ее дрожащую  расплывающуюся  фигуру  со  сложенными,  как  для
молитвы, руками. "Ты еще молодой,  живой,  а  я  уже  мертвая.  Меня  убили,
Аркадий".
     Видение было коротким - всего несколько секунд, а Зимин проснулся,  как
от взрывной волны. Сердце ныло от неясной тревоги. Зимин сел,  опустив  ноги
на коврик, несколько раз  глубоко  вздохнул,  чтобы  развеять  остатки  сна,
успокоиться, и сразу же подумал про Алену. "Я мертвая, меня убили..." -  еще
стояли в ушах ее слова. Что  это  могло  означать?  Если  верить  тому,  что
утверждают ученые, сны - это предчувствие болезни, психических  расстройств,
беды, радости. Что и с кем должно случиться - с ним или с Аленой?  А  может,
уже что-то случилось?
     Он глянул на часы, до шести еще далеко. Все  отдыхающие  и  медперсонал
еще спят. Спал и Цезик, лежа на  спине,  укрывшись  одеялом  до  подбородка.
Хороший сосед попался, не храпит, и сны ему не снятся, сам говорил об  этом.
Зимин взял  книгу,  попробовал  читать,  но  все  та  же  тревога  заставила
положить книгу на тумбочку.
     "Что-то случилось с Аленой, - решил он. - Заболела?"  В  последние  дни
она была какая-то странная, возбужденная,  спрашивала  все  время  о  сроках
давности, беспрестанно говорила об убийцах. Почему  это  ее  заинтересовало?
Почему не призналась Зимину, не рассказала о причинах  своего  беспокойства?
Он упрекнул себя, что сам не придал этому значения, не выпытал  у  нее,  что
же произошло, и дал себе слово поговорить с ней утром.
     Теперь он лежал с открытыми глазами, ожидая, когда проснется  корпус  и
можно будет пойти к Алене. Вспоминал, каким видел себя во сне. Что ж,  время
неумолимо, скоро уже и шестьдесят. Прожито и пережито немало. Всякое было  -
и хорошее, счастливое, и горькое, подчас трагическое. Самым страшным  в  его
судьбе   была   война,   для   него   немыслимо   короткая.   Он,    молодой
боец-пограничник, повоевал всего несколько часов -  столько,  сколько  могла
продержаться застава. Задержать немцев  дольше  не  смогли  -  все  погибли.
Мертвым посчитали враги и Зимина,  тяжело  раненного,  контуженного.  Прошли
мимо окопа, на дне которого он лежал,  окровавленный,  потерявший  сознание,
сели на мотоциклы и машины и уехали.
     Вытащила его из окопа Зося, девушка  с  соседнего  хутора,  спрятала  в
лесу, выходила. Раненая нога долго не давала двигаться, и Зимин  просидел  в
лесном укрытии месяца три, потом перешел жить к Зосе. Помогал по  хозяйству,
долечивал ногу. Долго мучили  головные  боли  после  контузии.  Потому  и  в
партизаны  не  смог  пойти.  Пытались  завербовать  его  в  полицию,  но  он
симулировал припадки, провалы памяти, - отстали. Родился сын и  окончательно
привязал  его  к  Зосе,  женщине   хозяйственной,   заботливой,   но   почти
неграмотной. После освобождения Зимин  попробовал  поступить  в  технический
вуз. Не приняли - в биографии темное пятно. Переехал с  семьей  с  хутора  в
город, пошел работать на завод, заочно  учился  на  юридическом  факультете.
Получив  диплом,  с  трудом  устроился  в  юридическую  консультацию  и  там
прослужил адвокатом почти до пенсии. Большой семьи,  о  которой  мечтал,  не
получилось, детей больше не было. Сын вырос, выучился на лесотехника,  давно
живет своей жизнью на другом  конце  земли  -  Дальнем  Востоке.  Оттуда  не
смог - или не захотел - приехать даже на похороны матери.
     Любви к Зосе у Зимина никогда не было, была благодарность за  спасение,
долг верности.  Так  и  прожил  с  ней  десятки  лет,  с  женщиной  довольно
ограниченных интересов, но умевшей хорошо устраивать  быт.  Она  была  очень
удобной, хорошей хозяйкой. Вовремя накормить, убрать,  постирать  -  в  этом
она была педантичной. И  мужа  приучила  к  порядку.  Сначала  этот  строгий
порядок казался  невыносимым,  но  потом  Зимин  смирился,  принял  его  как
должное. Так по инерции и привычке придерживался его и  после  смерти  жены:
все лежало и висело там, где когда-то держала жена, и готовил он себе то  же
на завтрак и ужин, что готовила на протяжении многих лет  она.  Ровно  через
три дня менял  рубашки  и  каждый  день  -  носовые  платки,  даже  если  не
приходилось ими пользоваться.
     Зимин, конечно, понимал, что ему не хватает духовной близости с  женой,
что и она была бы более счастлива с другим мужем, принимавшим ее  уровень  и
не  требовавшим  большего.  Но  он  давно  примирился  со   своей   судьбой,
несправедливой к нему, даже жестокой. Не такие высоты он должен  был  взять.
Не взял. А уж коль переступил свой перевал, пошел  вниз,  изменить  что-либо
трудно, да и стоит ли.
     И все же  перемены  должны  были  произойти.  Впервые  в  жизни  судьба
послала ему неожиданную  любовь.  Зимин  поверил,  что  с  Аленой  он  будет
счастлив на этом, конечном этапе жизни.
     Вот об этом он и думал теперь, лежа в  кровати  и  ожидая  подъема.  Не
выдержал бесцельного лежания, встал, начал одеваться,  не  заботясь  о  том,
что может разбудить Цезика. Одевшись, пошел  на  улицу,  решив  до  завтрака
прогуляться по лесу.
     Навстречу Зимину по дорожке, вынырнувшей из кустов, вышел Семен  Раков.
Остановился, поздоровался легким поклоном головы,  приложив  руку  к  груди.
Вторая рука была спрятана за спиной.
     - И вам не спится, Аркадий Кондратьевич? - спросил  Семен.  -  Раненько
поднялись.
     - Да что-то не спалось сегодня.
     - А я каждый день  встаю  в  шесть,  то  гуляю,  то  поварам  на  кухне
помогаю. Алена ваша где?
     - Где же ей быть, спит еще.
     - А я туфлю ее нашел. - Семен отвел руку из-за спины и показал  женскую
туфлю с еще не засохшей грязью на каблуке. - По своей работе узнал,  что  ее
туфля. Вот, подметку прибивал из двух кусков.
     Такие желто-коричневые туфли Зимин видел на Алене.
     - А где же вы ее подобрали? - почему-то встревожился он. -  Может,  она
выбросила!
     - Да нет, потеряла. В кустах нашел. Понесу ей.
     Они прошли еще немного и очутились неподалеку от дома врача  Егорченко.
Удивились, увидев там людей, машину, милиционеров и овчарку, которую  держал
на поводке милиционер-кинолог.
     - Что-то случилось, -  сказал  Зимин,  остановившись,  и  в  груди  его
невольно похолодело.
     - Раз милиция тут, конечно, - согласился Семен.
     Подошли ближе. Зимин узнал  следователя,  младшего  советника  юстиции.
Тот, присев на корточки, заливал гипсовым раствором след. Лейтенант  милиции
фотографировал дом, дорогу, двор. Зимин увидел,  что  следы  женские,  и  на
одном из них отчетливо виден отпечаток подметки из двух кусков.
     - Отличная примета, Аркадий Кондратьевич, - поздоровавшись  с  Зиминым,
похвалился следователь. - Вот мы ее сейчас и возьмем.
     Лейтенант милиции объяснил Зимину, что тут произошло.
     - Вот, - показал он на окно, - куда стреляли.
     Стекло было разбито, осколки остались только по углам рамы.
     - Судя  по  всему,  стреляла  женщина,  -  рассказывал   словоохотливый
лейтенант. - Вон как наследила. Долго топталась. А стреляла вот из  чего.  -
Он подошел к машине, достал оттуда  ружье-одностволку.  -  Собака  нашла,  а
дальше след потеряла.
     Семен, услышав это, спрятал туфлю в карман плаща и шепнул Зимину:
     - Алена это. Ей-богу, она.
     Зимин не осмелился спросить у следователя, убит ли  кто-нибудь,  боялся
услышать ответ и, дернув  за  рукав  Семена,  поспешил  в  санаторий,  чтобы
скорее встретиться с Аленой.
     - Алена стреляла. Туфля ее, и следы, значит, ее, - твердил Семен.
     - Почему Алена? Что ей этот врач? За что она могла стрелять в  него?  -
Зимин вспомнил ее странное поведение в последние дни, настойчивые  расспросы
о сроках давности и вдруг поверил, что стреляла в самом деле она.
     "Вот и сон в руку, вот и сбылось мое предчувствие беды", - подумал  он,
и идти дальше не смог,  перехватило  дыхание.  Остановился,  схватившись  за
сердце.
     Подъема еще не было, но  многие  отдыхающие  вышли  из  корпуса  -  кто
пройтись по свежему воздуху, кто на физзарядку, какая-то  женщина  пробовала
подтянуться на турнике.
     - Пойдемте к Алене, пойдемте, - взволнованно повторял Семен.  -  Ай-ай,
что ж это она наделала? И как надумала?
     - Почему она? - разозлился Зимин. - А может, и  не  она  вовсе,  может,
кто-то ее туфли обул?
     - Она, Аркадий Кондратьевич, чувствую, что она, а ружье у Магды  взяла.
Вот как.
     Они не успели войти в корпус, на крыльце встретились  с  Аленой.  Семен
молча протянул ей туфлю. Какой-то миг она испуганно смотрела на него,  потом
выхватила из  Семеновой  руки  туфлю  и  закинула  ее  в  кусты.  На  Зимина
посмотрела долгим, горячечным взглядом, и по глазам ее тот  понял,  что  все
правда, стреляла она.
     - Там уже следственная  бригада,  собака.  И  ружье  нашли,  -  упавшим
голосом сказал Зимин.
     - Ага, ага, - совсем некстати закивала она головой.
     - Ты? - спросил он.
     - Аркадий... - начала она и оборвала разговор,  вся  сжавшись,  как  от
холода. - Они приехали? Ну что ж!
     - Они там. Ты? - снова повторил он вопрос.
     - Я пойду туда. Признаюсь, что я убила его.
     - Кого?
     - Грака Семена. - И пошла не оглядываясь,  уверенная,  что  они  пойдут
вслед.
     - Алена, погоди! - позвал ее Раков. - Какого Грака? Того, что  в  нашем
районе в полиции служил?
     - Его.
     - Ерунду  говоришь.  Того  Грака  партизаны  схватили  и  на  тот  свет
отправили.
     - Нет, он тогда жив остался, а вчера я его убила. Только теперь он  был
зубным врачом Егорченко.
     Зимин догнал ее, схватил за руку.
     - Стой, расскажи мне все.
     - Им, следователям, расскажу.  Грак  меня...  а  потом  убил  в  овраге
вместе с моими родителями. А теперь я его убила. Раз по  закону  его  нельзя
судить за давностью.
     - Так это ты о нем все говорила? Что же ты  наделала?  -  схватился  за
голову Зимин. - Почему же  ты  мне  раньше  всю  правду  не  рассказала?  Не
существует давности для предателей. Не существует,  слышишь?  Хоть  сто  лет
пройдет, судить их будут.
     Дальше они шли молча и подоспели к месту происшествия  как  раз  тогда,
когда милиционер  снова  старался  навести  на  след  собаку.  Собака  вдруг
закрутилась, заметалась и рванулась к Алене.
     - Осторожно! Держи собаку! - закричал Зимин.
     Собаку проводник удержал, но она все рвалась к Алене.
     Алена подошла к следователю.
     - Это я стреляла, - сказала она.
     В  это  время  из  глубины  двора  показался,  направляясь  к  калитке,
Егорченко. Шея его была перебинтована, он поворачивался всем  корпусом,  как
волк.
     Алена побледнела, судорожно глотнула воздуха, покачнулась и  расставила
руки, словно переходила узкие мостки.
     - Живой?! Грак живой. Его и убить нельзя?!
     Она упала бы, если б ее не поддержали Зимин и лейтенант.


                          Выписка из постановления
                       следователя о мерах пресечения

     Я, военный  следователь  военной  прокуратуры  капитан  юстиции  Иванов
Г.И., учитывая, что обвиняемый в совершении  преступления,  предусмотренного
статьей 61 УК БССР (измена Родине), Егорченко Валентин Павлович, он же  Грак
Семен Савельевич, может скрыться от следователя, постановил: взять  его  под
стражу.

Last-modified: Fri, 26 Dec 2003 08:57:00 GMT

Оцените этот текст: