Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     OCR: Андрей из Архангельска (emercom@dvinaland.ru)
---------------------------------------------------------------


     <ИМГ СРЦЧkoster.gif>


            СБОРНИК "КОСТЕР БОЛЬШОЙ ДРУЖБЫ"
               АРХАНГЕЛЬСКОЕ ОБЛАСТНОЕ
                     ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
                                 1952

                                   Памяти друга Николая Смиренникова,
                                   смертью храбрых погибшего в боях с
                                   гитлеровскими захватчиками.



     В узкую  щель  амбразуры  виднелся  кусочек  полыхающего  заревом
далекого  неба.  Стемнело,  и  вместе  с  темнотой на землю навалилась
тяжелая,  необыкновенная тишина.  После шестнадцати часов  непрерывной
канонады не верилось, что в мире может быть так тихо.
     Три дня шли бои на подступах  к  городу.  На  четвертые  сутки  в
полдень  немцы подтянули свежие силы.  Их нажим перекатывался с одного
участка на другой;  фашисты боем нащупывали слабые места  обороны.  Но
прорваться  к  городу  немцам  не  удалось.  Лишь  в  двух  местах они
потеснили передовую линию защитников города.
     Вблизи от перекрестка шоссе и железной дороги притаилось поспешно
устроенное укрепление - долговременная огневая точка. Укрытая в земле,
искусно  замаскированная,  она  ничем  не  отличалась  от естественных
холмиков,  едва возвышавшихся среди кустарников.  Впереди  раскинулось
поле, и дальше начинался низкорослый лиственный лес.
     Прошло несколько дней,  как пулеметное отделение  сержанта  Усова
получило  приказ  занять ДОТ и вместе с другими гарнизонами укреплений
защищать подступы к городу.
     Последние орудийные выстрелы прогремели полчаса на зад. Потом еще
долго  и  назойливо  выстукивал  очереди  станковый  пулемет.  Он  был
установлен где-то в стороне, почти на одной линии с ДОТ-ом.
     Как и обычно, с наступлением темноты на немецкой стороне затихло.
Видимо,  немцы  перегруппировывали  силы  и отдыхали,  чтобы с первыми
проблесками утра снова ринуться вперед.
     - Боятся ночи,  как черт ладана, - сказал сержант, присаживаясь у
пулемета.
     - Не привыкли, - усмехнулся Калита, - ночью можно заблудиться...
     - Это  тактика,  -  заметил  Петя  Синицын,  прозванный   военным
теоретиком, - методичному наступлению еще в восемнадцатом веке учил...
     Калита махнул рукой.
     - Барская тактика... тактика трусости.
     Отблески зарева тускло играли на стене  и  мучили  глаза.  Кислый
запах  пороха нагонял дремоту.  После долгого напряжения чувствовалась
усталость.
     - Ну что ж,  отдыхать так отдыхать,  - сказал сержант.  - Товарищ
Сибирко, вызывайте!
     Полудремавший у  телефонного  аппарата  Сибирко  поднял  голову и
сразу заговорил монотонным, усталым голосом:
     - Казань... Казань... я - Ростов... я - Ростов... Казань... черт,
куда она запропастилась?.. Казань, я - Ростов...
     Сибирко вопросительно взглянул на сержанта.
     - Вызывайте! - подтвердил приказание Усов.
     - Казань... я - Ростов... Куда, куда ты удалилась? Весны моей...
     - Сибирко, перестаньте, вызывайте по форме!
     Сержант чувствовал:  что-то случилось!  Он был обеспокоен,  но не
показывал своей тревоги.
     - Казань...   Я  -  Ростов,  -  надрывался  Сибирко.  -  Отвечай,
Казань...  Отвечаете?! Ну вот, правильно. Спать нельзя, нехорошо. Что?
Мы сами спим?  Да,  под такую музыку, пожалуй, уснешь. Почему музыку к
черту? Конечно, разница между "Риголетто" и пушечной пальбой...
     - Вызовите  к  телефону  семьдесят  три!  -  перебил  телефониста
сержант.
     - К   телефону   семьдесят  три!  У  телефона?  Товарищ  сержант,
семьдесят три у телефона!
     Усов взял трубку, а Сибирко встал, потянулся и зевнул.
     - Говорит комендант ДОТ-а Усов,  - рапортовал сержант.  - Никаких
изменений  не  произошло.  Разрушений  нет.  Состояние всего гарнизона
отличное.  Все в порядке!  Противник пытался подрывать мины, но не был
допущен...
     Сержант замолчал,  наклонился  над  аппаратом,  прикрывая   рукой
микрофон.  Он слушал долго и сосредоточенно.  От бойцов не ускользнуло
взволнованное выражение, на секунду появившееся на его лице. Он слушал
и отвечал на вопросы.
     - Боеприпасов  хватит  надолго...  Продовольствия   недостаточно.
Сегодня  ночью  нам должны были подвезти...  Есть экономить!  Да-да...
слушаю...  понятно!   Есть   держаться!   Сообщить   гарнизону?   Есть
сообщить!..
     Сержант положил трубку и повернулся  к  бойцам.  Он  стоял,  сжав
губы,  выпрямившийся, серьезный, чуть побледневший. Пробившиеся редкие
щетинки поблескивали на подбородке;  они старили сержанта,  совсем еще
молодого человека. Он приподнял каску и сказал:
     - Разбудите Анисимова и Горяева!
     Было тихо   в   этом  маленьком  полуподземном  помещении.  Голос
коменданта  звучал  глухо,   необыкновенно.   Все   понимали:   что-то
случилось.
     Через минуту комендант объявил своему маленькому гарнизону:
     - Батальон   отошел   на   новые   позиции.  Соседнее  укрепление
разрушено.  Наш  ДОТ  окружен.  Капитан  Игнатов  передал   приказание
командования  -  держаться!  Приказываю:  драться  до  конца.  Патроны
экономить.  Анисимов,  Горяев и Синицын - ко мне. Остальные - спать до
утра.



     Ночь, как  и  вечер,  проходила  тихо.  Но вся она была наполнена
остро ощутимой пронзительной тревогой.  В амбразурах все  еще  зловеще
волновалось зарево далеких пожаров.
     Комендант ДОТ-а,  низко  склонив  голову,   сидел   у   телефона.
Казалось,  он спал.  Но не до сна было молодому командиру.  Он думал о
том,  как выполнить приказ командования.  Как  только  наступит  утро,
немцы  начнут  блокировку.  Выдержит ли ДОТ - эта маленькая крепость -
осаду разъяренного врага?
     В составе гарнизона, которым командовал Усов, двенадцать человек.
Он всех их давно и превосходно знал, бойцов своего отделения. Лишь два
бойца-сапера  и  красноармеец Альянцев были приданы в тот день,  когда
отделение Усова заняло оборону в ДОТ-е.
     Еще до   войны   начал   командовать   сержант   Усов  отделением
пулеметчиков.  Вначале новый командир не понравился бойцам. У него был
беспокойный характер и необычайная страсть к армейским уставам. В роте
шутили,  говорили,  что Усов может узнать из уставов  все,  вплоть  до
того, как варить картошку и какую девушку выбрать для танца.
     Но мало-помалу  бойцы  привыкли  к  новому  командиру  и   вскоре
полюбили  его.  Сержант Усов с закрытыми глазами мог собрать станковый
пулемет,  а при стрельбе - восьмью пулями поражал все восемь мишеней -
перебежчиков.  На  турнике  он  крутил "солнышко",  вызывая восхищение
лучших гимнастов полка.  Когда Усов вел  свое  отделение,  можно  было
подумать, что он подает команду целому батальону.
     Он учил своих бойцов трудному  и  почетному  делу  -  воевать  за
родину,  он учил их искусству побеждать. Иногда это требовало огромных
усилий,  настойчивости и терпения.  Противника не было, а нужно ползти
на животе,  по-пластунски,  рыть окопы,  долгие часы в холод и в дождь
проводить под открытым небом.
     ...Рядовой Синицын скучал.
     Разрывая мерзлую землю для учебного окопа, он мечтал о баталиях и
парадах.  Любое  сражение  ему  представлялось  по  книгам  красивым и
захватывающим.  Пушечная пальба,  развевающиеся знамена, победный гром
оркестров,  богатые  трофеи  -  такой  была  военная  жизнь  в  пылком
воображении счетовода Пети Синицына.
     В отделении Синицына прозвали "военным теоретиком".  Он любил при
каждом удобном случае вспомнить какое-нибудь  сражение  или  изречение
знаменитого полководца.
     На занятиях нередко можно было услышать замечания сержанта Усова:
     - Синицын, кто вам в бою прицел будет устанавливать?
     - Александр Македонский поставит,  - отвечал за Синицына  веселый
Сибирко.
     Если Синицын увлекался военной жизнью, то Яша Ершов - маленький и
подвижной боец - мало походил на военного человека. Он часто забывался
и путал уставные положения и воинские термины.  Ствол  у  винтовки  он
называл  дулом,  спусковой крючок - собачкой,  подсумок - патронташем.
Ершов долго не мог уяснить разницы между часовым и  караульным,  между
начальником и комендантом гарнизона.
     - В армии  не  говорят  "начали  стрельбу",  -  терпеливо  поучал
командир отделения Ершова. - Нужно говорить: открыли огонь...
     Ершов сам огорчался своим маленьким  неудачам.  Но  он  отличался
каким-то особым упорством, с которым и продолжал, учебу.
     На своего помощника ефрейтора Семена  Любова  командир  отделения
мог  положиться в любом деле.  Потому,  когда сержант на время покидал
отделение, он всегда был спокоен.
     - За меня остается ефрейтор Любов.
     Командир знал,  что смышленый  и  предприимчивый  ефрейтор  будет
отлично командовать отделением.
     Сержант Усов  знал  их  всех,  знал,  чем   они   живут   и   чем
интересуются.  Ему  хорошо  были  известны  и понятны флегматичность и
задумчивость красноармейца Горяева,  веселость и легкословие  Сибирко,
трудолюбие и исполнительность Анисимова.  Он жил вместе с ними,  водил
их в походы, рассказывал, объяснял, требовал.
     И вот  война!  Она  еще  крепче сплотила отделение.  Бойцы теперь
особенно хорошо поняли,  что не напрасно они рыли ячейки,  ползали  по
сырой земле,  учились стрелять, маскироваться. Теперь им казалось, что
сержант Усов научит их еще большему.



     Люди спали.  Они чувствовали  смыкающееся  кольцо  опасности,  но
шестнадцать часов напряжения оттеснили волнение. Нужно было спать.
     Впереди стонала под вражеским  каблуком  советская  земля.  Сзади
накипала  гневом  и  собирала силы та же земля.  Шли товарные поезда и
воинские эшелоны,  нестерпимым жаром дышали  сталеплавильные  печи,  с
конвейера сходили новые боевые машины.  Народ поднимался защищать свое
богатое, им добытое, заработанное, завоеванное счастье.
     Как и   обычно,  она  была  удивительно  короткой  для  спящих  и
необычайно длинной для бодрствующих - эта ночь.
     Горяеву минуты  казались  звучащими и осязаемыми,  - так они были
медлительны и однообразны.  Горяев  хотел  представить,  что  творится
вокруг,  за стенами.  Но он лишь знал,  что ночью пошел снег. Это было
хорошо. Снег скроет на траве и кустарниках следы пороха, дыма, копоти.
Издали ДОТ будет совершенно незаметен.
     Зато Горяев  легко  представил  то,   что   делается   за   сотни
километров,  в  его  родном городе.  Утро начинается в большой комнате
голосом   диктора.   Мать   проснулась,   встает,    чтобы    включить
электрочайник.  Сестренка Леля тоже проснулась,  но не открывает глаз.
Она говорит,  что  очень  приятно  спать  под  команду  и  музыку  для
физзарядки. Репродуктор потрескивает, инструктор предлагает расправить
плечи и приготовиться к маршу.
     Горяев служил в армии,  но редко думал о войне.  Она казалась ему
далекой.  Он был уверен,  что война будет не завтра и не через  год...
Иногда  в  свободную  минуту  молодой  художник Горяев делал в тетради
зарисовки: он готовился после службы написать большое полотно.
     Первый день войны был тяжелым,  как и первые выстрелы, как первые
снаряды,  просвистевшие над головой.  И Горяев понял:  так должно было
случиться.
     Горяев не был смельчаком.  Но сейчас в  нем  поднималось  чувство
боли и мщения.  Неужели вся жизнь должна нарушиться?  Тогда ему нельзя
будет заниматься любимым делом  Леля  не  должна  учиться.  Фашистские
бомбардировщики сожгут город, тот дом, где живет мать.
     Значит, нужно воевать, бить, бить подлого врага.
     Заканчивалась безмолвная  ночь.  Вот  к  аппарату  протянул  руку
сержант Усов.  Он сделал это спокойно,  без рывка;  значит, сержант не
спал.
     Усов, действительно,  бодрствовал всю ночь.  Он приложил трубку к
уху.
     - Товарищ сержант,  - слушал он,  - говорит военинженер Ольховец.
Нужен ли вам инструктаж или консультация?
     - Нет,  мне все ясно,  - ответил Усов. - Один вопрос: выдержат ли
перекрытия снаряды среднего калибра?
     - Этого бояться не следует, - заметил инженер. - Не подпускайте к
ДОТ-у  немцев  с  зарядами.  Артиллерийская  стрельба  по  ДОТ-ам мало
эффективна. А в случае попадания - выдержит. Я строил, и за материал я
ручаюсь!
     Последовало молчание.
     Потом в трубке вновь послышался голос:
     - А как люди вашего гарнизона?
     - Я знаю их, и за них я тоже ручаюсь! - ответил комендант.



     Оказалось, что  немцы  не знали о существовании ДОТ-а.  Вчерашняя
яростная стрельба в разгаре боя все же не выдала защитников маленького
укрепления.   Рано   утром   были  замечены  первые  небольшие  группы
противника.
     - Фрицы появились,  - шепнул Сибирко.  - А ну-ка, Синицын, угости
их!
     - Огонь не открывать! - запретил Усов. - Это разведчики.
     Между тем Синицыну  очень  хотелось  нажать  на  спусковой  рычаг
пулемета.
     - А может быть они нас совсем не заметят? - проговорил Альянцев.
     Его голос  дрожал.  Сержант  Усов  бросил  мимолетный  взгляд  на
Альянцева.  В этом взгляде сверкнул  укор.  Комендант  почувствовал  в
словах Альянцева страх. Он сжал зубы и поморщился.
     Впереди грохнули одиночные орудийные выстрелы.  Фашисты  начинали
артиллерийскую  подготовку.  Их  батарея  была  скрыта в лесу,  где-то
далеко, слева от ДОТ-а.
     Весь гарнизон  был  на своих местах - у пулеметов и перископа,  у
двери  и  у  наблюдательных  щелей.  Проходили   минуты   напряженного
ожидания.
     Там, в кустарниках и в лесу, скрываются враги. Они рвутся вперед,
чтобы  овладеть городом,  чтобы начать расправу над мирным населением,
поджечь дома.
     - Ну, идите, идите, - тихо говорил ефрейтор Любов. - Чего жметесь
в лесу?!  Идите...  - И он  вполголоса  сквозь  зубы  пропустил  злое,
крепкое слово.
     И, словно по  его  вызову,  опушка  леса  вдруг  оживилась.  Цепи
немецких солдат двинулись по полю.  Нагнувшись,  солдаты бежали густо,
надеясь одним броском пересечь открытую местность.
     - Приготовиться! - скомандовал комендант.
     Несколько пулеметов  отчаянно  стрекотали   на   правом   фланге,
поддерживая  передвижение  солдат.  Но сзади ДОТ-а,  в стороне города,
затаилась тишина.  Колючая проволока,  окружающая  ДОТ,  была  искусно
скрыта в кустарниках.
     Густая цепь немцев надвигалась на  укрепление,  не  подозревая  о
нем. Солдаты бежали молча и не стреляли.
     Они были уже на расстоянии прицельного винтовочного  выстрела.  А
комендант  все выжидал.  Он словно окаменел.  Потом вдруг оторвался от
щели, взмахнул кулаком и крикнул сильно и резко:
     - Ого-онь!
     В ту  же  секунду  вздрогнули  на  столах  пулеметы  и   забились
оглушительной тяжелой дробью.
     Это было  совсем  неожиданно  для  немцев.   Их   бег   мгновенно
прекратился.  Они  падали  вперед  на землю ничком,  и невозможно было
определить,  кто падал от пуль и кто от страха.  Через две-три секунды
гитлеровцы снова выросли над полем.  Такие же скрюченные,  они бежали,
но уже не к ДОТ-у,  а назад. А пулеметы все били и били, срезая с поля
бегущих.  Пулеметные ленты, дрожа и прыгая, гнали в приемники патроны.
И люди у амбразур и щелей словно срослись со своим оружием.
     У пулеметов работали Любов и Синицын.  Анисимов, Горяев и Сибирко
стреляли из винтовок.
     - Стой! - скомандовал Усов.
     Все сразу умолкло.  Комендант откинул голову,  обтер лоб и  снова
прильнул к щели.
     За несколько напряженных минут боя солдаты в первый раз взглянули
друг на друга. Все молчали, ожидая слов командира.
     - Хорошо! - сказал Усов.
     - Добро! - повторил Любов.
     Эти слова подействовали  ободряюще  и  успокоительно.  Сразу  все
происшедшее показалось обычным и легко понимаемым.
     - Приготовиться!
     Гарнизон ожидал новой атаки.  Но немцы,  скрывшись в лесу, больше
не показывались.
     Рассветало. Свежий  утренний  ветер  разогнал  облака,  и осеннее
скупое солнце заглянуло в щель с восточной стороны.  Серый  дым  низко
стлался над полем.



     В левом  каземате  у  станкового  пулемета сидели двое - Горяев и
Альянцев.  Альянцев прибыл в отделение вместе с  двумя  саперами.  Это
было  несколько  дней  назад,  когда  пулеметчики  во  главе  с Усовым
заступили на боевую вахту в укреплении.
     Вдалеке, справа  и  слева,  были слышны частые хлопки выстрелов и
треск  пулеметных  очередей.  Иногда  тяжело  ухали   орудия.   Горяев
поминутно  привставал  на колено и смотрел через щель на черную полосу
лесной опушки.
     - Почему они не атакуют? - спрашивал Альянцев тихо.
     Горяев не отвечал.  Он сам удивлялся тому, что после второй атаки
немцы   успокоились.   Может   быть,   они  что-нибудь  замышляют?  Он
подозревал,  что и Альянцев думает  об  этом  и  тревожится.  Пожалуй,
Альянцев  даже  боится.  Он сидит,  втянув голову в плечи,  и о чем-то
думает.
     Известие об  окружении  вначале  тяжело подействовало на Горяева.
Сознание сдавили невидимые клещи, и он думал - все пропало. Но твердый
голос   сержанта   Усова,   спокойствие  Любова,  прежняя  деловитость
Анисимова - все это ободрило  его.  Горяев  признался  себе,  что  они
смелее и мужественнее его.  И,  стыдясь перед этими людьми, он отгонял
страх, старался говорить тверже и спокойнее, так же, как они.
     - Они могут разрушить ДОТ из орудий... - полувопросительно и в то
же время полуутверждающе сказал Альянцев.
     - Бросьте хныкать, - ответил Горяев.
     - Почему наши не прорвутся к нам?
     - Будет время - прорвутся.
     - Они могут опоздать, - уныло проговорил Альянцев.
     На этот  раз Горяев искренне возмутился.  Он понял,  что Альянцев
боится только  за  себя.  Хотелось  ответить  этому  человеку  обидным
словом,  назвать  его  трусом,  но  Горяев  сдержался  и только сказал
словами коменданта:
     - Мы будем держаться!
     Он вдруг поверил,  что он может быть таким же,  как Усов и Любов.
Мы - это звучало сильно и придавало уверенность.
     В каземат заглянул Сибирко и моментально  исчез.  Остались  слова
его песенки-
                     Тогда всему ДОТ-у сквозь дым улыбались
                     Ее голубые глаза
     - Поет, - с раздражением произнес Альянцев и еще больше съежился.
     Горяев улыбнулся.   Раньше   веселость  Сибирко  ему  тоже  часто
казалась неуместной.  Но теперь он увидел,  что связист всегда  таков.
Сибирко  любил музыку.  Он с первого раза улавливал мотивы,  готов был
часами просиживать у радиоприемника и слушать концерты со всего света.
У  него  была особенность:  он по-своему неожиданно переделывал тексты
песен и арий.  Сейчас Сибирко пел,  а два часа назад сосредоточенно  и
сердито стрелял из своей винтовки.
     - Приготовиться! - послышалась команда Усова.
     - Немцы! - сказал Ершов, пробегая около каземата.
     - Опять... - встревоженно и со страхом прошептал Альянцев.
     А Горяеву   уже   совсем  не  было  страшно.  Он  хотел  показать
коменданту,  что может быть мужественным.  Он хотел,  чтобы его сейчас
видели мать и Леля. Они будут гордиться им.
     - Не стрелять, - скомандовал Усов.
     Горяев посмотрел  в  щель.  Двое  немцев  осторожно пробирались к
ДОТ-у между заграждениями, неся белые флажки.
     - Убирайтесь ко всем дьяволам! - закричал Усов. - Стрелять буду!
     - Русс,  сдавайсь!  - кричал немец,  видимо,  офицер. - Вы будете
гуляйт, сдавайсь!
     - Зато вы больше не будете гулять,  если не уберетесь  отсюда,  -
ответил Усов.
     - Может быть, они ничего не сделают... - пробормотал Альянцев.
     - Молчать! - закричал комендант.
     - Уходите отсюда!  - со  злостью  отрезал  Горяев,  сжимая  ручку
затыльника пулемета. - Вы трус, вы боитесь! Стыдно, - добавил шепотом.
     - Русс, сдавайсь! - кричал немец. - Мы дадим, русс, жизнь!
     Слова гитлеровца подействовали на Усова, как оскорбление.
     - Считаю до трех... раз... два...
     Немцы, должно  быть,  неплохо  понимали русский счет.  Они начали
пятиться, потом быстро пошли, затем побежали.
     - Три... - засмеялся комендант и скомандовал:
     - Огонь!



     Кто стрелял  из  станкового  пулемета,  тот  знает:  это   оружие
недоступно для пехоты противника, пока есть патроны и жив хотя бы один
пулеметчик. Кто попадал под огонь пулемета, тот чувствовал его силу. А
у гарнизона маленькой крепости патронов было достаточно, и пулеметчики
твердо держали рукоятки затыльников.
     При каждой попытке немцев приблизиться к ДОТ-у станковые пулеметы
посылали на них через амбразуры губительные очереди свинца.  И фашисты
падали  с  перекошенными  лицами  -  одни от злобы и чувства бессилия,
другие - от  предсмертных  судорог.  Одни  поспешно  уползали,  другие
оставались  лежать  навсегда.  И  снова  над  полем поднимались редкие
кустарники, перебитые ветви которых теребил усталый и беспутный ветер.
     Станковый пулемет!  Мы  смотрим  на  пригнувшееся  массивное тело
пулемета и  вспоминаем  Анку-пулеметчицу  из  Чапаевской  дивизии.  Мы
помним   разгром   интервентов,   посягнувших   на  молодую  Советскую
республику. Проносятся взмыленные горячие кони, запряженные в тачанку.
И  из-за колеса,  привстав на четвереньки,  выглядывает вздрагивающий,
серый от копоти, пулемет. Замаскированный, словно обросший зеленью, он
расчищал  путь  для  наступающих стрелков у сопки Заозерной.  Покрытый
белилами, пулемет был незаметен в снегах Финляндии...
     Сержант Усов  тоже  помнил  Финляндию  в  марте  тысяча девятьсот
сорокового года.  Земля и лес, маскировочный халат и станковый пулемет
- все имело один сливающийся белый цвет.  Тогда предметы потеряли свои
очертания и издали были  невидимы.  Станковый  пулемет  Усова  хлестал
длинными очередями по кронам деревьев, сбивая на землю обильный снег и
злых белофинских "кукушек".
     Прошло полтора  года.  И  снова  сержант  Усов  держится за ручки
затыльника. Пулемет бьет оглушающе и методически четко. Частая отдача,
словно  электрический ток,  передается на тело.  Ствол поворачивается,
как шея необыкновенного животного.  Усов стреляет,  рассеивая огонь по
фронту. Он весь в напряжении, стиснуты зубы, и голова часто трясется в
такт пулеметной очереди.
     - Сволочи! - срывается с воспаленных губ коменданта.
     Снова вздрагивает и  ползет  в  приемник  пулеметная  лента.  Дым
застилает   амбразуру.   На   поле  опять  остаются  одни  низкорослые
изуродованные кустики.
     - Получили? - злорадно кричит комендант. - Получили, гады?!
     Никогда еще не видели бойцы таким своего  командира.  В  пылу  он
рванул  воротничок  гимнастерки  так,  что пуговица отскочила далеко в
сторону. Он не заметил этого.
     К нему подбежал дежуривший у входной двери Ершов.
     - Товарищ сержант, у самой двери мина лопнула!
     - "Лопнула"!  -  передразнил комендант и безнадежно махнул рукой:
учить было некогда.
     Закончился день,  прошла ночь.  Вновь начался день.  Немцы дважды
ходили в атаку,  пытаясь овладеть укреплением. Они были настойчивы, но
в перерывы между атаками держались далеко от ДОТ-а.
     В полдень,  когда фашисты скрылись в лесу,  сержант  Усов  собрал
свой  гарнизон.  Он  только  что разговаривал по телефону с командиром
полка.  Комендант не спал две ночи. Он чувствовал тупую боль в висках.
Серое от копоти лицо оживляли лишь глаза.
     - Сегодня  ночью,  -  сказал  комендант,  -  наши   переходят   в
контрнаступление.  При  успехе мы завтра опять будем со своими.  Ночью
никому спать не придется.  Потому  приказываю:  все,  кто  не  отдыхал
сегодня, - сейчас спать. Остальным приготовиться...
     Усов снял гимнастерку,  обвязался, как поясом, полотенцем и пошел
умываться.  Потом  он  достал  зеркало  и бритву и побрился.  Пришил к
гимнастерке недостающую пуговицу  и  впервые  за  три  дня  прилег  на
топчан. Закрыл глаза, но сразу же поднялся и позвал Любова.
     - Выдайте дневной паек, норма остается прежняя - по два сухаря. В
пятнадцать ноль-ноль по телефону зачитают сообщение Информбюро.  Можно
провести беседу.
     Комендант откинулся   на  топчан,  подложил  руку  под  голову  и
моментально заснул.



     Все бодрствующие  были  заняты  делом.  Сибирко,  расстелив  лист
бумаги на столе,  где стоял телефонный аппарат,  рисовал заголовки для
"Боевого листка". Конечно, он напевал. Без песенки неунывающий связист
сидеть не мог.  Двое солдат пришивали подворотнички.  В помещении была
наведена чистота - гарнизон готовился встретить  своих  освободителей.
Ночью  предстоял  бой.  Калита,  Синицын  и  Ершов набивали пулеметные
ленты.
     На узком клеенчатом топчане,  раскинув руки, спал ефрейтор Любов.
Во сне он улыбался.  Курчавый, с широким добродушным лицом, он походил
на большого ребенка. Впрочем, этот "ребенок" легко выжимал двухпудовку
и десятки километров бессменно носил тело станкового пулемета.
     - Если   бы   здесь  был  Вобан,  -  вполголоса  говорил  Синицын
маленькому  Ершову,  -  он  обязательно  соорудил  бы   доволнительные
укрепления.  Или нет,  он прорыл бы подземный ход в город.  Ты знаешь,
кто такой Вобан?..
     Ершов нехотя  признался,  что никогда не видел Вобана.  Синицын с
жалостью посмотрел на товарища.
     - Его и не увидишь. Он еще в восемнадцатом веке умер...
     - Опоздал родиться,  Ершов,  - с усмешкой заметил Сибирко.  -  Не
знаю,  что у нас делал бы Вобан, а вот на месте сержанта я заставил бы
вас побыстрее разворачиваться с набивкой лент.
     Для Синицына   сразу  же  потускнела  жизнь.  Он  уже  предвкушал
удовольствие  пуститься  в  длинные   исторические   экскурсы,   чтобы
"просветить"  несведущего  Ершова.  Но  тут  вмешался этот Сибирко,  и
настроение рассказывать сразу же пропало.  Обиженный,  он  замолчал  и
принялся сосредоточенно работать.  Сибирко понял, что обидел Синицына.
Он совсем не хотел этого и потому сказал успокаивающе:
     - Ты не сердись, я ведь шучу...
     Синицын промолчал, но обида его моментально рассеклась.
     Закончив заголовок  "Боевого листка",  Сибирко принялся печатными
буквами переписывать заметки.  Он читал их  вслух,  слово  за  словом,
словно диктуя себе:
     "Мы окружены врагом,  мы внешне оторваны от  всех,  но  внутренне
чувствуем  неразрывную  связь  со всем близким нам,  дорогим,  с нашей
родиной.  Верим в победу над врагом и ДОТ не сдадим.  Будем биться  до
конца..."
     Сибирко, как истый  художник,  отходил  на  шаг-два  от  стола  и
любовался заголовком.
     - Правильно! "До кон-ца". Хорошо написано!

                     На закате ходит немец мимо ДОТ-а моего,
                     Поморгает, постреляет, не добьется ничего.
                     И "то его знает - куда он стреляет...
                     Куда он стреляет, куда он стреляет...

     Песня Сибирко развеселила бойцов.
     - Спой "Раскинулось море широко", - попросил Калита.
     - Можно... У меня к ней припев новый есть.
     И Сибирко запел тихим, но приятным голосом:

                     ...Товарищи, в силах мы вахту нести!
                     Бойцы поклялись в окруженьи...

     Было тихо  и  спокойно в ДОТ-е.  И с трудом верилось,  что вокруг
этих, поздним вечером бодрствующих бойцов, сжимается кольцо опасности.
     В полночь грохнули отдаленные выстрелы.  Комендант поднял на ноги
весь гарнизон.  Долго длилась пальба.  Но бой не приближался к  ДОТ-у.
Лишь изредка невдалеке разрывался снаряд, тяжело сотрясая укрепление.
     А перед рассветом  позвонили  с  командного  пункта  батальона  и
сообщили, что прорыв к ДОТ-у не удался.



     Начался пятый   день.   И   начался   он  неприятностью.  Сибирко
обнаружил,  что телефон не работает - кабель имел где-то разрыв. Связь
с передовыми позициями и командным пунктом нарушилась.
     - Может быть, перебило снарядом? - высказал предположение Калита.
     - Может быть. Только бы немцы не обнаружили кабель...
     Усов по-прежнему был спокоен.  Горяев следил  за  его  лицом,  за
каждым   движением,   стараясь   заметить   хотя   бы  маленькую  долю
неуверенности или сомнения.  Комендант так же размеренно шагал,  таким
же ровным голосом отдавал приказания.
     Еще до рассвета  немцы  повели  яростный  артиллерийский  обстрел
города.  Снаряды  гудели  над ДОТ-ом и тяжело рвались сзади.  Гарнизон
ожидал новой атаки.  У  пулеметов,  амбразур  и  наблюдательных  щелей
дежурили бойцы.
     Фашисты подтянули несколько пулеметов и открыли прицельный  огонь
по  амбразурам.  Усов  давно  ожидал  этого  и  в душе тревожился.  Он
понимал,  что это ставка на поражение  гарнизона  -  наиболее  сильное
средство против долговременных укреплений. Это называется "ослеплением
амбразур".
     Пули осыпали  снег  и  землю,  бешено  колотились  в  переплеты и
пронзительно  взвизгивали  при  рикошетах.  Иногда   они   влетали   в
помещение, впиваясь в деревянную обшивку.
     - От амбразур! - кричал комендант.
     Пулеметный огонь  усиливался.  Рядом  у самых стен ложились мины.
Наблюдать  за  полем  стало  опасно.  Комендант  приказал   прекратить
стрельбу,  чтобы не выдавать расположения амбразур. А немцы, обнаглев,
подтягивали пулеметы еще ближе.
     Поддерживаемые огнем,  отдельные солдаты добрались до проволочных
заграждений и, лежа, выстригали проходы.
     Удавалось лишь  на  несколько  секунд  прильнуть  к амбразуре и -
сразу же укрыться.
     В эти  минуты  был  тяжело  ранен  Петя  Синицын.  Неожиданно  он
откинулся назад и  схватился  за  плечо.  Лицо  побледнело.  Несколько
секунд он сидел, потом склонился и рухнул на пол. Его подхватил Любов.
Раненого отнесли на топчан.  Это произошло быстро;  все понимали и все
молчали.
     Первым словно очнулся  комендант.  Он  смотрел  на  раненого,  и,
казалось, лицо его сводили судороги. Не выдержав, подскочил к пулемету
и приподнял спусковой рычаг.  Пулемет встрепенулся.  Усов  ожесточенно
поливал  поле  свинцом,  прикрыв  один  глаз  и  прикусив губу.  После
нескольких длинных очередей он опустил рукоятки затыльника, повернулся
и  нетвердой походкой подошел к раненому.  Калита разрезал гимнастерку
Синицына и накладывал  на  плечо  повязку.  Каждый  новый  слой  бинта
окрашивался кровью. Синицын, закрыв глаза, тихо стонал.
     Умолкнувший пулемет Усова словно подал команду фашистам.  С  трех
сторон поднялись густые цепи их касок.  В промежутках между цепями над
заснеженными брустверами прыгали вспышки в стволах пулеметов.
     - Огонь! - скомандовал комендант.
     Одновременно заговорили пулеметы и хлопнули  залпом  винтовки.  И
снова   гитлеровцы  не  выдержали.  Скрюченные,  бежали  они  обратно.
Некоторые,  запутавшись в колючке,  со  злостью  рвали  и  отбрасывали
шинели и тут же, подбитые, падали.
     А пулеметы с короткими паузами били и били из амбразур.
     Люди привыкли  к  стрельбе,  они  не  обращали внимания на взрывы
снарядов.  Но слабый стон человека заставил всех вздрогнуть. На полу в
каземате лежал рядовой Анисимов.  Подбородок его был прижат к груди, и
из-за воротничка,  заливая шею, выступала кровь. Горяев был тут же, но
он не видел,  как Анисимов упал.  Лишь легкий крик услышал он.  Горяев
бросился к товарищу,  позвал его,  схватил за руку.  Несколько  секунд
пульс   бился   учащенно,  потом  стал  затихать  и,  наконец,  совсем
прекратился. Анисимов был мертв.
     Подбежавший Усов  притронулся к руке Анисимова и,  поняв,  застыл
недвижимый.  Потом он снял шапку и отвернулся, Горяеву показалось, что
комендант  заплакал.  Но он ошибся - у коменданта были сухие и жесткие
глаза.
     - Стреляйте, Горяев! - приказал сержант. - Бейте их, бейте!
     Он вобрал в себя воздух.  Горяев услыхал сдержанный,  но  тяжелый
вздох, когда Усов уже спустился из каземата.



     После смерти  Анисимова  люди стали сдержаннее,  лица их казались
суровыми и напряженными. Не каждую минуту, а каждую секунду они готовы
были взяться за оружие и драться с врагом.
     Бои у  города  приняли  позиционный  характер.  Немцы  не   могли
прорвать оборону. Но ДОТ оставался в окружении.
     Всю ночь раненый Синицын бредил.  Он вскакивал с топчана с широко
раскрытыми   глазами   и  порывался  бежать.  Его  укладывали,  и  он,
почувствовав боль, начинал стонать. Раненому было тесно на топчане. Он
метался,  кричал в бреду,  призывая идти в атаку. В ДОТ-е было тихо, и
голос Синицына,  надломленный и порывистый,  острой болью отзывался  в
каждом из бойцов.
     Горяев не мог уснуть, хотя усталость изламывала тело. Он думал об
убитом Анисимове, о раненом Синицыне. Губы обсохли, хотелось пить.
     Уткнувшись лицом в подушку,  рядом с Горяевым лежал Альянцев.  Он
тоже не спал.
     - Скоро ли это кончится?  К чему,  ведь мы все равно  погибли...-
донеслось из подушки.
     - Не надо, Альянцев, - тихо сказал Горяев. - Крепитесь, нельзя же
так...
     - Не могу я больше...  нас похоронят здесь.  Я  все  равно  уйду,
сегодня же уйду...
     - Куда?
     Альянцев вздрогнул.  Горяев  приподнял  голову.  У  топчана стоял
комендант.
     - Куда уйдешь? - резко повторил Усов. - К фашистам?
     Испуг появился на лице Альянцева. Словно прикрываясь от удара, он
отодвинулся  к  стене,  хотел  что-то  сказать,  но не мог выдавить ни
слова.
     - Забудьте об этом! - крикнул Усов. - Иначе... Понятно?
     Взгляд Горяева упал на кобуру  нагана  коменданта.  Да,  он  имел
право на это, комендант укрепления. Больше того, он обязан был сделать
это.
     Горяев долго  не мог уснуть.  Утром его разбудили - он должен был
заступать на дежурство.  Он увидел Альянцева, сидящего на топчане. Как
и  обычно  после сна,  Горяев пошел умываться.  Холодная вода освежила
лицо.  Он услышал близкий орудийный выстрел,  но, по обыкновению, даже
не повернул головы. За выстрелом последовал сильный голос коменданта:
     - Назад!
     Не вытирая лица,  Горяев бросился в главное помещение.  Раскрытая
дверь объяснила все. В проходе гремел засов второй двери. Альянцева не
было.  Горяев  на  секунду увидел лишь Усова,  мелькнувшего в притворе
дверей.
     В ту же минуту в стороне леса длинной очередью застрочил пулемет.
     Послышался удар двери и звук засова.
     - Срезали, как соломинку, - сказал комендант и брезгливо добавил:
- Вот и ушел... Гадина... Собачья смерть.



     Они ничем не выделялись,  эти два солдата с черными петлицами. Не
особенно  разговорчивые,  коренастые  саперы  очень  походили  друг на
друга.  Они с первого же дня в ДОТ-е  сжились  с  отделением,  быстро,
по-военному  выполняли  приказания Усова;  казалось,  они давным-давно
служили под его командой.
     Один из них носил фамилию Корнилов.
     - Это ошибка,  - сказал Синицын, когда явились саперы, - Корнилов
- герой Севастополя,  он был адмиралом, моряком. Вам больше бы подошла
фамилия Тотлебен. Так сказать, фамилия по специальности...
     Однако фамилии  саперов  никогда  больше  не упоминались в ДОТ-е.
Усов называл их  инженерами.  И  это  заменило  им  имена.  "Инженеры"
следили  за  состоянием  всего укрепления,  набивали патронные ленты и
довольно искусно стреляли из пулеметов.  Когда  была  сокращена  норма
сухарей и воды, они приняли это как естественное в таких условиях, как
необходимость.
     Когда немцы повели по ДОТ-у артиллерийский огонь прямой наводкой,
"инженеры" совсем не спали,  готовые каждую минуту взяться за работу в
случае повреждения амбразур.
     Безмолвно проходила седьмая ночь.  Горяеву она казалась семьдесят
седьмой.  Так  много  было пережито за это время.  Теперь он совсем не
думал о смерти.  Весь гарнизон  под  командой  сержанта  Усова  словно
сцементировался,  стал  таким  же  крепким,  как  сама  эта  маленькая
крепость,  и жил одной мыслью: держаться! Нарушилась телефонная связь,
не удалась попытка контрнаступления,  погиб Анисимов, бесславно кончил
Альянцев,  метался в  бреду  раненый  Синицын  -  все  это  заставляло
стискивать зубы,  отворачиваться в сторону,  когда на мгновенье голову
сжимала мысль о трудности.  Но другая мысль - держаться!  -  приходила
вновь,  когда взгляд встречался со взглядом Любова и других бойцов. То
были взаимные взгляды ободрения и дружбы.
     Вначале казалось,  что  ДОТ  не сможет продержаться и одного дня.
Теперь наступали седьмые сутки.  Вот что значило  упорство!  При  этой
мысли  Горяев  чувствовал  прилив  силы  и  уверенности.  И он быстрее
работал,  внимательнее  всматривался  в  щели,  наблюдая  за   врагом,
старался казаться бодрым, спокойным и сильным.
     - Видишь? - прошептал сапер Иванов.
     Горяев повернул голову,  не понимая,  о чем говорит сапер. Иванов
плотно прижался к щели; казалось, он хочет пролезть через нее.
     - Слышишь?
     Горяев ничего не видел и не слышал.  Темнота и тишина  царили  за
стеной.
     - Взрывчатку  подвозят,  -  шепнул  Иванов.  -   Нужно   доложить
коменданту.
     Через минуту комендант  и  ефрейтор  Любов  обсуждали  положение.
Немцы     намеревались     подорвать     укрепление.     Нужно    было
противодействовать.
     - Мы с Корниловым выйдем на волю и обезвредим запал!  - предложил
Иванов.
     - Другого выхода нет, - согласился комендант.
     - Я пойду с ними! - сказал Горяев.
     - Лучше уж мне выйти с "инженерами"! - сказал Любов.
     - Разбудите  Корнилова,  пойдут  "инженеры"  и  Любов,  -   решил
комендант. - Всем бодрствующим приготовиться!
     С наганами  и  гранатами  стояли  смельчаки,  чтобы  по   приказу
проскользнуть в дверь.
     Комендант оглядел их и спросил: - Готовы?
     - Готовы!
     - Вытащить все из карманов!  Вторая группа будет наготове.  -  Он
подал руку каждому из уходящих. - Открывай, осторожно!
     Дверь приоткрылась едва-едва, но в мгновение "инженеров" и Любова
уже  не  было в ДОТ-е.  Дверь бесшумно закрылась.  Вторую дверь решено
было не закрывать.
     Наступили томительные  минуты  ожидания.  Если  фашистам  удастся
подтянуть много  взрывчатки  и  зажечь  огнепроводные  шнуры  -  взрыв
уничтожит маленькую крепость.
     Горяев, Сибирко и Калита составили вторую группу. Они должны были
поспешить на помощь Любову и "инженерам".
     Теперь ясно был слышен легкий шум за стеной.  Фашисты  находились
рядом.  Должно  быть,  они  злорадствовали и торжествовали.  Смогут ли
что-нибудь сделать "инженеры"?
     Сколько прошло  времени  - никто из бодрствующих в ДОТ-е не знал.
Внезапно в дверь ударили.  Стук был условный.  Возвратились Корнилов и
Иванов.
     ...Группа гитлеровцев подтянула  заряды  к  ДОТ-у.  Впрочем,  это
досталось им нелегко.  Между проволочными заграждениями,  по кочкам, в
темноте тащили они тяжелый  груз,  чтобы  выполнить  свой  дьявольский
план.
     - Я даже пожалел их, - сказал Иванов, - напрасно, думаю, сволочи,
стараетесь. Еще посмотрим, кто кого взорвет!
     Любов и "инженеры",  притаившись, следили за немцами. Когда заряд
был  уложен,  солдаты  поспешно исчезли в темноте.  Остался один.  Он,
видимо, должен был поджечь шнур. Действительно, вскоре вспыхнул кончик
шнура. Фашист быстро начал пятиться. Потом он повернулся и скрылся.
     И в это же время "инженеры" и Любов двинулись вперед.  Через  две
секунды  путь  огня  к страшному грузу был перерезан - шнур под ударом
топора разделился.
     "Инженеры" вернулись. Но не было Любова.
     - Мы думали,  что он уже  здесь,  -  сказал  Корнилов,  оглядывая
помещение, словно не веря, что Любов не возвращался.
     - Что с ним случилось? - спросил Калита.
     Но никто не мог ответить на его вопрос.
     - Сейчас немцы вернутся,  нужно приготовиться к встрече.  А Любов
не пропадет...
     Комендант не договорил.  Было понятно,  что  он  хотел  похвалить
Любова. В этот момент послышались условные два удара.
     На этот раз дверь пришлось открывать широко. Любов был с ношей.



     Любов опустил ношу и с глубочайшим облегчением вздохнул. Даже для
богатыря-ефрейтора  ноша  оказалась  тяжеловатой:  перед бойцами стоял
немецкий унтер-офицер.
     Немец тоже вздохнул.  Видимо,  путешествие в объятиях Любова было
не из приятных.
     Когда "инженеры" скользнули к шнуру, чтобы обезвредить его, Любов
бросился за последним уходящим немцем.  Тяжелая рука Любова  обхватила
шею немца.  Тот не успел крикнуть, как оказался на руках ефрейтора. Он
пробовал бороться,  но Любов покрепче  прижал  его  к  себе,  чем  дал
понять, что сопротивление повлечет неприятности.
     Опустив голову,  стоял пленник и, должно быть, еще не мог понять,
как все произошло.  Десять минут назад он поджег шнур,  чтобы взорвать
советский ДОТ вместе с его защитниками.  А сейчас он  сам  оказался  в
этом ДОТ-е.
     - Садитесь, гостем будете! - язвительно сказал Сибирко.
     Немец не   понял.  Он  поднял  глаза.  И  вдруг,  словно  чего-то
испугавшись, истошно закричал и бросился к двери. Его удержали. Но он,
выкатив обезумевшие глаза, что-то лепетал и рвался вперед.
     Вскоре все выяснилось.  Ошеломленный происшедшим фашистский унтер
потерял чувство времени.  Он вспомнил высеченный им огонек, ползущий к
взрывчатке по шнуру.  Это помещение,  в котором он находился,  его  же
рукой было обречено,  на уничтожение. Русские спокойны и не знают, что
через секунду - две их укрепление вместе с ними,  вместе с оружием,  и
главное,  вместе  с  ним,  немецким  унтер-офицером,  в  оглушительном
грохоте взлетит кверху.  Ужас охватил пленника.  Он метался,  объяснял
по-немецки, а его не понимали.
     Но его поняли.  Перетрусивший немец не сознавал, что срок горения
шнура  давно  прошел.  Он все еще ожидал взрыва.  Лишь обгорелый конец
шнура, обрубленный "инженерами" и показанный пленнику, подействовал на
него, и немец успокоился.
     - Однако,  ты не из храбрых,  - сказал Калита, обращаясь больше к
бойцам, чем к немцу.
     - Что же с ним делать? - спрашивал комендант.
     - Известно, что делать, - сказал Сибирко.
     - Следовало бы допросить, но проклятый фашист, кажется, по-русски
не  знает  ни  единого  словечка.  Да и мне с немцами разговаривать не
приходилось.  Впрочем,  с допросом мы тоже  успеем.  Нужно  перетащить
взрывчатку.
     Допрашивать немца пришлось Горяеву.  Когда-то в средней школе  он
изучал  немецкий  язык.  Кроме  того,  в  его  вещевом  мешке вместе с
наставлением по стрелковому делу и томиком  стихов  Тихонова  оказался
русско-немецкий словарь.
     Дело было новым и совсем нелегким.  Во-первых,  Горяев,  не  знал
даже  самых  элементарных основ дознавательного искусства,  во-вторых,
сейчас он понял,  что посредственные отметки,  которые  он  получал  в
школе за свои познания в немецком языке, были более чем справедливыми,
пожалуй, преподаватель был даже несколько щедрым.
     Немец сидел перед Горяевым жалкий,  испуганный.  Его изношенная и
порванная шинель мешковато топорщилась на плечах.  Должно быть, совсем
не  таким  выглядел этот унтер,  маршируя по улицам западноевропейских
городов,  и потом,  переходя советскую  границу.  Горяев  слышал,  что
некоторые  фашисты  держатся  в  плену  нагло и отказываются отвечать.
Унтер не походил на таких.
     - Ви хайст ир?
     Горяев произнес  эти  слова  притворно  равнодушно.  Можно   было
подумать,  что  по-немецки  он болтает с легкостью берлинской торговки
пивом.
     Но уже  со  следующим  вопросом  пришлось  заглянуть  в  словарь.
Впрочем,  немец отвечал охотно  и  даже  однажды,  осмелев,  попытался
протянуть  руку к словарю,  намереваясь помочь Горяеву.  Однако Горяев
вежливо попросил его сидеть спокойно.
     Страх у  немца  прошел.  Пока  Горяев рылся в словаре,  отыскивая
слова,  он  внимательно  рассматривал  помещение.  Как  выяснилось  из
допроса, его звали Пауль Гейнц. Это была правда. Горяев перед допросом
прочитал имя на портсигаре.  Гейнц,  по его словам,  не хотел  воевать
против русских,  он ненавидел военную службу,  войну и своих офицеров.
Это была ложь.  На том же именном портсигаре  в  надписи  восхвалялись
усердие, чинопочитание и доблесть его владельца.
     Немец рассказал,  что он сам сапер и признал,  что долговременное
укрепление  русских  построено на очень выгодном месте,  что захватить
его очень трудно.  Но немцы надеялись его  взорвать,  после  того  как
обычная  блокировка не удалась.  Кроме того близкое расположение линии
обороны  города  и  постоянная  артиллерийская  стрельба  русских   не
позволяют   блокировать  ДОТ  одновременно  со  всех  сторон.  Фашисты
надеялись также, что гарнизон сдастся в первые же дни.
     - Напрасно  надеялись,  -  зло  ответил  комендант,  когда Горяев
кое-как перевел ему слова немца.



     - Товарищ сержант, связь есть!
     Радостный крик  Сибирко  привлек  внимание всего гарнизона.  Даже
Усов,  всегда  спокойный  и  сдержанный,  легким  прыжком  соскочил  с
топчана. Он выхватил трубку из рук Сибирко и приложил к уху.
     - Что-то шумит, - сказал комендант, прислушиваясь. - Неужели наши
восстановили?
     - Я слышал голос... - сказал Сибирко.
     - Ростов... Ростов...
     Наконец-то снова можно поговорить со своими!
     - Командира  к  телефону!  -  услышал Усов отдаленный глухой,  но
сильный голос.
     - Я у телефона, - ответил комендант. - Кто говорит?
     - Говорит Ростов...  полковник Петров. Как обстоят дела? Потери у
вас большие?
     Комендант заметно смутился.  Почему на командном пункте батальона
оказался командир дивизии?
     - Я слушаю вас, товарищ полковник!
     - У  меня  есть к вам вопросы.  Долго ли вы сможете продержаться?
Сколько у вас остается продовольствия и боеприпасов?..
     Комендант нахмурился.  Смутное подозрение тревожило его сознание.
Не опуская трубки, он молчал, обдумывая, что говорить.
     - Почему  молчите?  Отвечайте  на  вопросы!  - снова повелительно
прогудел телефон.
     - Попросите к телефону семьдесят три!  - твердо сказал Усов.  - Я
не знаю, с кем разговариваю.
     - Я вам назвал себя. Отвечайте, я приказываю.
     - Семьдесят три к телефону! - настойчиво повторил комендант.
     Трубка тихо  шуршала,  едва затрагивая слух.  Усов уловил шепот -
два-три слова,  резко прерванные.  Теперь становилось,  ясно,  что ДОТ
соединен с кем-то незнакомым.
     Прикрыв микрофон рукой, комендант подозвал Сибирко.
     - Кто-нибудь другой мог включиться в линию?
     - Вряд ли:  кабель подземный,  - тихо ответил Сибирко. - Впрочем,
очень свободно, если обнаружили. А может быть... у воронки...
     - Может быть, немцы? - продолжил мысль его комендант. - Но хорошо
говорят по-русски.
     - Как чувствуют себя красноармейцы? - мягко прошипела трубка.
     - Неплохо чувствуют,  спасибо, - ответил комендант. - У меня тоже
есть вопросы к вам.
     - Пожалуйста.
     - Назовите имя нашего командира батальона! Скажите, как назывался
раньше город Молотов? Чем прославился у нас повар-орденоносец Егоркин,
- вы, конечно, его знаете!
     Трудно было  в  полумраке  разглядеть  -  хмурится  или улыбается
комендант. Но чувствовалось, что он доволен своей хитростью.
     - Приказываю прекратить этот глупый экзамен! - проворчала трубка.
     - Не будете отвечать?  - усмехнулся комендант.  - Тогда еще  один
вопрос:  когда  вы  изучили  русский  язык?  Или,  может  быть,  вы по
национальности русский?  Тогда скажите:  когда вы стали  окончательной
сволочью - в восемнадцатом году или позднее?
     Солдаты засмеялись.
     - У вас хорошее настроение, - послышалось из трубки.
     - Ничего, неплохое, - ответил Усов.
     - Но завтра оно испортится.  Жалко,  что вас придется похоронить,
не увидев. А то бы вам пришлось покачаться на первом дереве...
     - Я знаю ваши способности, - сказал комендант.
     - Предлагаем сдаться - за это обещаем  жизнь.  Выходите  с  белым
флагом...
     - У нас подлецов нет!  Мне с фашистской сволочью разговаривать не
о чем...
     И комендант швырнул трубку за аппарат.



     - Слушайте приказ!
     Занималось морозное,  подернутое  синей  дымкой  тихое утро.  Оно
проникло в помещение ровными полосками света через наблюдательные щели
и амбразуры.
     Бойцы выстроились в две шеренги.  Вот так же выстраивалось раньше
отделение перед занятием,  когда командир ставил задачу.  Сержант Усов
по-прежнему требовал  порядка  и  дисциплины.  Справа  стоял  ефрейтор
Любов,  громадный,  широкоплечий.  Его  голова  упиралась  в  потолок.
Казалось,  никакая сила,  никакие лишения не сокрушат этого  человека.
Слева  маленький Ершов резко обламывал линию ранжира.  Взгляд сержанта
задержался на Ершове.  Как и прежде,  командир привычно подумал: "Весь
ранжир портит!"
     - Слушайте приказ по гарнизону! - повторил комендант.
     Приказ не был написан,  не имел номера и не блистал литературными
достоинствами.  Короткий,  суховатый,  отрывистый,  он  соответствовал
голосу коменданта.
     "...Мы должны держаться...  от нас зависит защита города...  и на
нас смотрит социалистическая родина. У нас еще достаточно боеприпасов.
И я уверен - у нас достаточно и силы.  Я благодарю вас,  товарищи,  за
службу Советскому Союзу. Но впереди еще много трудностей. Нам придется
многое еще испытать. Я надеюсь, и я уверен..."
     Комендант заметно волновался. Горяев заметил это. Усов говорил не
своими словами, но своим голосом, жестким, запинающимся на слогах.
     "С сегодняшнего дня норма питания уменьшается... будет выдаваться
по одному сухарю...  Я знаю вас,  товарищи!  Это  необходимо...  и  мы
выдержим...".
     Близкий орудийный выстрел прервал слова коменданта. Начался день.
Нужно было защищаться.
     - По местам! - скомандовал Усов.
     Горяев дежурил у двери. Когда он стоял в строю, ему казалось, что
он вот-вот пошатнется.  Но по команде сержанта он  твердо  и  уверенно
подошел к входной двери,  на свое место.  За ночь он выспался, но сон,
как ни странно, не придал ему сил.
     Немцы обстреливали  город  из  орудий.  Со  стороны  города также
слышались  частые  орудийные  выстрелы.   ДОТ   безмолвствовал   между
грохочущими сторонами, в огне этой бешеной артиллерийской дуэли.
     - Выкатывают пушку! - доложил Корнилов.
     - Немец держит свое слово, раз вчера пообещал.
     - Но не сдержит! - сказал комендант.
     Взрыв снаряда тяжело потряс укрепление.
     - Откуда бьют? - спросил комендант.
     Никто не ответил.  Было понятно лишь, что обстрел прямой наводкой
фашисты подготовили из нескольких орудий. Замеченное Корниловым орудие
пока еще молчало, а снаряды один за другим уже рвались вокруг ДОТ-а.
     - На разрушение форта  Дуомон  под  Верденом  было  выпущено  сто
двадцать  тысяч  снарядов.  Это  стоило  в  двадцать раз дороже самого
форта...
     Петя Синицын  начинал себя чувствовать лучше.  Сейчас он лежал на
топчане  и  наблюдал  за  товарищами.  Слушая  разговор,  он  не   мог
удержаться, чтобы по привычке не привести пример из военной истории.
     - Лежи,  Синицын,  тебе разговаривать не  положено,  -  мимоходом
заметил комендант. - Лежи и поправляйся. Понятно?
     - Есть поправляться! - улыбнулся Синицын.
     ДОТ напрягся  и  молчал.  А  вокруг оглушительно рвались снаряды.
Вздымалась земля.  Метелью кружился снег, врываясь в амбразуры и щели.
Молчал  ДОТ,  молчали  люди.  И  было обидно бездействовать,  сидеть и
ждать, когда снаряд ударит в перекрытие или в амбразуру.
     "Может быть, и конец..." - подумал Горяев.
     Дважды утихала буря,  поднимаемая взрывами, и потом с новой силой
бушевала, осыпая ДОТ осколками, землей и снегом.
     - Может быть, отсидимся, - прошептал Горяев.
     Внезапно страшной   силы   удар   встряхнул   укрепление.  Воздух
пронзительно засвистел в  щелях.  Горяеву  показалось,  что  он  летит
вверх.  В ушах зазвенело,  голову сжали неумолимые страшные тиски.  Он
видел, как упал Ершов, как схватился за стойку Любов.
     И сразу же кругом стало необычайно тихо. Лишь продолжался зудящий
звон в ушах и ломило виски.
     - Ершов! - позвал Горяев и удивился. Он не слышал своего голоса.
     И сейчас только он заметил, что не стоит, а сидит на полу.
     - Оглушило? - спросил Любов.
     Но Горяев не слышал, а лишь угадал вопрос. Он хотел встать, но не
мог.  Помещение  закружилось,  пол  уходил из-под ног.  Горяев потерял
сознание.
     Он не слышал и не чувствовал второго взрыва, разрушившего одну из
амбразур. Он не видел, как работали саперы...
     Фашистская батарея захлебнулась.  Комендант стоял с открытым ртом
и прислушивался.  Новый  незнакомый  шум  влился  в  тяжелую  звуковую
неразбериху боя.
     Напрягая зрение, Усов заметил на немецкой стороне движение.
     - Приготовиться! - скомандовал комендант.
     Но на этот раз он ошибся.  Немцы оттягивали  войска.  Над  ДОТ-ом
гудели самолеты. То были советские самолеты, вылетевшие на штурмовку.
     Вал артиллерийского огня катился по  лесу,  где  спешно  отходили
немцы.  Батальон,  использовав  контрнаступление соседних рот,  еще до
штурмовки самолетами прорвался вперед.
     В укреплении   уже   слышали   отдаленное  "ура".  Это  было  так
неожиданно, что все в ДОТ-е растерялись.
     - Приготовиться к выходу! - сказал комендант.
     Голос его дрогнул, но никто не заметил этого.
     И вдруг сверху послышался топот и крик:
     - Кто живой есть?
     Усов распахнул  дверь  и  выбежал из ДОТ-а.  Он увидел человека в
полушубке, на лыжах, размахивающего руками. Усов сразу узнал его - это
был старший сержант Конкин, товарищ по школе младших командиров.
     Командиры стояли друг против друга,  потом,  усмехнувшись,  молча
обнялись. Их окружили солдаты.
     На правом фланге две роты устремились уже далеко вперед
     - Любов, построить и вывести гарнизон! - приказал комендант.
     Каждого бойца,  выходившего из укрепления,  встречало раскатистое
"ура".
     Они стояли,  как и прежде,  - на правом фланге отделения  высокий
Любов,  на левом - маленький Ершов. Они стояли бледные, но подтянутые,
усталые, но победившие.
     - Ну, что же, теперь наступать... - сказал Конкин.
     - Да, теперь вперед, на запад! - ответил Усов.
     К ДОТ-у подходил командир батальона.
     Комендант расправил на груди лямку противогаза,  подал  отделению
команду   и  строевым  шагом  пошел  с  докладом  навстречу  командиру
батальона.



                     СБОРНИК "КОСТЕР БОЛЬШОЙ ДРУЖБЫ"
                        АРХАНГЕЛЬСКОЕ ОБЛАСТНОЕ
                     ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
                                 1952

     Это была удивительно красивая сказка,  веселая и в  то  же  время
чуть-чуть  печальная,  порой  суровая  и жестокая,  временами легкая и
прозрачная,  как дымок лесного костра, сверкающая россыпью ярких слов.
И  до  сих пор Дмитрий Иванович не знает,  слышала ли эту сказку бабка
Агриппина от других людей или выдумала она эту сказку сама.
     Рассказываемая в  полутемной  крестьянской  избе  зимним вечером,
когда за черными окнами бесновалась вьюга,  сказка  казалась  особенно
чудесной и невероятной.  Может быть из хитрости, чтобы сказка была еще
интереснее,  добрая бабка Агриппина называла героя  сказки  Митенькой.
Впрочем,  в  то  время  Дмитрия Ивановича в деревне никто Митенькой не
называл.  Звали его просто  Митька.  Но  не  все  ли  равно:  Дмитрий,
Митенька или Митька.
     В сказке ее герой Митенька, после смерти матери, остался сиротой.
Он ушел из дому от голода и нищеты в поисках счастья.  Он шел дремучим
лесом, без дорог, через снежные сугробы, в метели и морозную стужу. Он
шел  по  звезде,  которая  ярко  горела высоко в небе и звала,  манила
мальчика все вперед и вперед.  Мальчику встречались хищные звери, и он
смело вступал с ними в борьбу, пугая их палкой и силой своего взгляда.
Он тонул в незамерзающих коварных болотах,  но все-таки  выбирался  из
них  и продолжал путь.  Его руки и ноги коченели от холода.  Иногда он
опускался от усталости на снег,  но потом вскакивал,  зная,  что может
замерзнуть.  И  еще  много  всевозможных трудностей перенес он в пути,
пока этот  путь  не  закончился.  Звезда  привела  его  уже  сильного,
волевого,  возмужавшего в большой дом-дворец. И удивительнее всего то,
что в этой сказке,  в отличие от всех других сказок, во дворце не было
ни  царей,  ни  королей,  ни князей.  Во дворце собрались такие же как
Митенька простые,  сильные и мужественные люди,  перенесшие в  поисках
своего счастья много горестей и страданий.
     В представлении Дмитрия Ивановича тот дворец из сказки был  похож
на  Большой  академический  театр,  что  стоит  в  Москве  на  площади
Свердлова.  Только не  помнит  Дмитрий  Иванович,  говорила  ли  бабка
Агриппина о прекрасных конях, что вздыбились перед фронтоном театра.
     Сказку бабки Агриппины Дмитрий Иванович, ныне знаменитый человек,
народный артист,  вспомнил мельком сейчас,  сидя в солдатском клубе на
концерте художественной самодеятельности.  Он сидел в первом ряду,  на
почетном  месте,  рядом  с  генералом  Дружининым,  своим товарищем по
гражданской войне.
     Выступал хор,  затем  - струнный оркестр,  плясуны и рассказчики.
Дмитрий Иванович  всем  аплодировал,  искренне  радуясь  успехам  этих
непрофессиональных актеров.
     Наконец на сцену вышел ефрейтор  Голубков,  певец-солист,  лучший
запевала   и   гордость   всей   части.  Дмитрий  Иванович  и  генерал
переглянулись.
     - Он?
     - Он, - утвердительно кивнул головой генерал.



     Три дня назад генерал Дружинин вошел в свой кабинет,  снял шинель
и  папаху  и  сел  за  стол.  На  столе лежали свежие газеты.  Генерал
развернул  местную  газету.   Он   внимательно   прочитал   передовую,
просмотрел  сообщения  из  различных  городов  и сел Советского Союза.
Подумал,  как всегда:  "До  чего  много  самых  разнообразных  больших
событий  происходит  ежедневно  в  стране!"  Сколько успехов и побед у
советских людей!  Высокая производительность,  перевыполнение планов и
норм,  рекорды,  закладка новых строек,  новые изобретения,  открытия,
книги.
     На четвертой  странице  в  отделе  объявлений  бросилась  в глаза
большая рамка из тонких волнистых линий:  "Гастроли народного  артиста
Д. И. Оленева".
     Генерал дважды  прочитал  объявление.   Воспоминания   о   давних
событиях всколыхнулись где-то в глубине и заполнили сознание.
     Оленев. Необыкновенную  историю  этого  человека  генерал  хорошо
знал.
     Он был почти мальчиком, когда пришел в красноармейский отряд, где
служил генерал,  в то время еще рядовой боец.  Он умолял принять его в
отряд.
     - А что ты у нас будешь делать? - спросил командир отряда.
     - Воевать,  - невозмутимо ответил Митя.  - Бить беляков и  всяких
буржуев.
     - А стрелять ты умеешь?
     - Научусь.
     - Ну, допустим, научишься. А еще что умеешь?
     Митя задумался. Потом сказал:
     - Все умею.  Коней чистить, запрягать, седлать... И еще умею петь
песни...
     Командир засмеялся.
     - Песни петь дело нетрудное.
     - Смотря как петь, - сказал Митя.
     - А ты по-особому умеешь?
     - Послушайте.
     Разговор происходил летом у опушки леса, где расположился отряд.
     - Что же,  - согласился командир отряда.  - Сейчас отдых. Спой, у
нас песни любят.
     Митя запел сначала тихо, чуть смущаясь. Голос в самом деле у него
был необыкновенный - чистый, уверенный и какой-то особенно задушевный.
Трудно  даже  верилось,  что  это  поет  худенький  юноша,  одетый   в
старый-престарый   пиджак,   на   котором   даже  многие  заплаты  уже
превратились в лохмотья.
     Постепенно песня наливалась силой.  Она была свободная,  могучая,
как сама река Волга, о которой в ней пелось.
     Услыхав песню,  удивленные бойцы бросали свои дела и направлялись
туда,  где сидели командир отряда  и  Митя  Оленев.  Хороша  была  эта
русская  песня,  и голос был незнакомый,  чудодейственно привлекающий,
серебряно-звонкой чистоты.
     Вскоре десятки  бойцов окружили певца.  Словно очарованные стояли
они и слушали.
     Другая песня тоже была о Волге,  о богатой русской зиме, о тройке
в бубенцах, мчащейся по широкой замерзшей реке.
     Так Митя  остался в отряде и стал общим любимцем.  Он оказался не
только замечательным певцом,  но и храбрым солдатом. И вскоре уже весь
отряд  знал  его  историю - историю мальчика из беднейшей крестьянской
семьи,  ставшего батраком у кулака.  Тянуть бы и тянуть Мите нищенскую
батрацкую лямку, но он узнал о Красной Армии и ушел от кулака.
     В отряде все любили Митю,  но никому и в голову не приходило, что
он  будет знаменитым на всю страну певцом.  Было суровое время борьбы.
Тогда больше думали о судьбе республики и как-то меньше думали о своей
личной жизни.  Если республика Советов будет защищена - значит,  и все
остальное наладится.
     В одном  из  боев  Митя  Оленев был тяжело ранен,  и ему пришлось
расстаться с отрядом.
     Много-много лет  спустя  Дружинин  стал  встречать фамилию своего
товарища по отряду в газетах.  Об Оленеве писали,  как  о  талантливом
певце. И Дружинин не сомневался, что артист Оленев и красноармеец Митя
- один и тот же человек.  А потом в  Москве  они  встретились,  боевые
друзья,  после  концерта,  на  который Дружинин пришел специально ради
Оленева.
     Тогда Оленев  был  уже  заслуженным  артистом.  И  майор Дружинин
подумал о чудесной,  почти сказочной судьбе Мити.  Нищенское  детство,
тяжелое    батрачество,   гражданская   война,   длительное   лечение,
консерватория,  успехи первых выступлений и,  наконец, опера и Большой
академический театр.
     - Твоя жизнь, как сказка, - сказал Дружинин.
     Оленев улыбнулся другу и пропел:
     - Мы рождены, чтоб сказку сделать былью...
     Потом он произнес вдохновенно:
     - Быть бы мне батраком,  но не напрасно мы дрались  за  советскую
власть!
     Во время Отечественной войны друзья не встречались, хотя и Оленев
часто  выезжал  с  концертами  на  фронт,  и Дружинину в Москве бывать
приходилось.
     А три  дня  назад  генерал Дружинин из газеты узнал,  что в город
приехал певец Оленев.  Генерал снял телефонную  трубку  и  позвонил  в
гостиницу. А днем они уже вместе обедали, вспоминая минувшие дни.
     После обеда,  проезжая в машине по улице, они обогнали солдатский
строй. Солдаты шли и пели.
     - Твои? - любовно спросил артист.
     - Мои, - улыбнулся генерал.
     - Кажется,  хорош  запевала,  -   Оленев   приоткрыл   дверцу   и
прислушался.
     Генерал приказал шоферу остановить машину.
     - Узнаю по голосу, - сказал он, - Голубков...
     - Хорош, - восторженно заметил Оленев. - Его стоит послушать.
     - Есть   славные   ребята.   Знаешь,   Дмитрий  Иванович,  у  нас
послезавтра в клубе новогодний концерт.  Самодеятельность.  Может быть
заедешь на часок.  Все-таки солдатам лестно будет. А потом и Новый год
у меня встретим.
     - Что ж,  это дело.  Буду в ударе,  и сам спою.  Я когда солдатам
пою, все свой отряд вспоминаю.
     Старые друзья  -  генерал  и  народный  артист  - теперь сидели в
солдатском клубе на концерте самодеятельности.  Они слушали  ефрейтора
Голубкова.
     - Все данные, - говорил Оленев. - После армии ему нужно учиться.
     - Может  быть  попросим  спеть  про Волгу?  - спросил генерал.  -
Помнишь, как тогда на поляне, в отряде...
     И вот ефрейтор Голубков запел ту песню, какую более трех десятков
лет назад  пел  бойцам  отряда  Митя  Оленев.  Песня  была  свободная,
могучая, как сама река, о которой в ней пелось.
     Оленев, Дружинин и солдаты шумно и долго аплодировали Голубкову.
     Генерал поднялся и обратился к солдатам, сидящим в зале.
     - Раз самодеятельность, значит, разрешите и мне выступить.
     - Просим, просим! - солдаты снова захлопали.
     И генерал,  не поднимаясь на сцену,  коротко  рассказал  чудесную
историю  батрака  и  рядового  бойца  гражданской  войны Мити Оленева,
ставшего народным артистом.
     Зал шумел    аплодисментами   и   восторженными   приветственными
выкриками,  когда Оленев проходил на сцену.  За сценой он крепко пожал
руку ефрейтору Голубкову и дружески сказал:
     - Будете после армии учиться. За вами - будущее!
     Оленев спел несколько песен. Одна из них была старинная русская о
Волге,  о богатой русской зиме,  о  тройке  в  бубенцах,  мчащейся  по
широкой  замерзшей  реке.  Вторая  песня тоже была о Волге,  о великих
чудесных  сооружениях  эпохи  Сталина  и  коммунизма,  сказочный  свет
которых еще ярче озарит жизнь.
     Зал попрежнему  шумел,   аплодировал,   когда   народный   артист
спускался   со  сцены.  Генерал  благодарил  его.  И  Оленев,  весь  в
воспоминаниях и в мыслях о будущем, задумчиво произнес:
     - Нет сказки, есть наша жизнь!
     Как диво-дивное смотрела в разрисованные морозными  узорами  окна
клуба величественная русская зима.
     Приближались часы Нового года.



                  СБОРНИК "КОСТЕР БОЛЬШОЙ ДРУЖБЫ"

                   АРХАНГЕЛЬСКОЕ ОБЛАСТНОЕ
                     ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
                                 1952

     Дед Роман стоял на берегу реки  Усачевки  и  сокрушенна  вздыхал.
Вороной  конь,  запряженный  в  высокие старомодные дрожки,  участливо
смотрел на деда,  словно хотел сказать:  "Да,  в скверную  историю  мы
попали с тобой, хозяин!. "
     А кто знал,  что все так случится.  Никому  из  колхозников  и  в
голову  не  приходило,  что  именно  в  эту  ночь на Усачевке начнется
ледоход и стихия сорвет мост.
     Смешно говорить  - стихия на Усачевке!  Были годы,  когда на этой
речке вообще не было ледохода.  Лед осаживался  и  закисал.  А  сейчас
Усачевка  словно  взбунтовалась,  высоко  поднялась и кое-где вышла из
берегов.
     Дед Роман  ехал  на  станцию.  Вчера  в  правлении колхоза "Новая
жизнь" получили телеграмму: "Демобилизовался, встречайте двенадцатого.
Григорий   Нечаев".   Это   возвращался   из   армии   Гриша   Нечаев,
парень-весельчак,  тракторист,  ныне старший сержант и кавалер  ордена
Славы.
     Конечно, в колхозе немедленно стали готовиться к встрече. В клубе
началась  уборка  и чистка.  Школьники писали большой лозунг,  который
предполагалось  повесить  над  сценой.  Председатель  колхоза  сочинял
приветственную  речь.  Во  всех  домах тоже наводили чистоту - земляк,
которого не видали целых пять лет,  должен обязательно зайти в  гости,
выпить  рюмку  водки  или,  на  худой конец,  стакан чаю,  а главное -
рассказать про войну, про Германию, про все то, что повидал и пережил.
Девушки втихомолку перебирали свои юбки,  кофточки и платья и томились
в раздумьи: что же лучше надеть?
     На другой  день  рано  утром  дед Роман - передовой конюх колхоза
запряг  самого  лучшего   коня   и,   сопровождаемый   многочисленными
напутствиями  односельчан,  отправился  на  станцию.  До  станции было
километров сорок.
     И вот  на  половине  дороги  он задержался.  Вскрывшаяся Усачевка
преградила путь. Дряхлый мостик был сметен ледоходом.
     Деду Роману уже представилось,  как к станции подойдет поезд.  Из
вагона  выйдет  Гриша  Нечаев   в   полной   уверенности,   что   его,
воина-победителя,   прибывшего   из  далекой  Германии,  встретят  как
желанного и дорогого гостя.  Но никого из знакомых  не  найдет  он  на
станции.  И  горькая  обида  сожмет  сердце  солдата  - "Ну,  спасибо,
земляки,  за радушный прием!" Да ведь это  же  позор  на  всю  область
будет. Дед Роман даже вспотел от такой мысли.
     - Что,  дедушка,  переправиться не можешь? - услышал он за спиной
сочувственно-добродушный голос и повернулся.
     Судя по погонам,  перед ним стоял  офицер.  Но,  признаться,  дед
Роман не разбирался в чинах.
     - То-то и оно, товарищ командир.
     У старика,  конечно, не было никакой надежды на помощь. И хотя он
иногда при разных обстоятельствах вспоминал господа-бога,  но в чудеса
не верил.  А рассказал он офицеру всю историю так просто, чтобы хоть с
кем-нибудь поделиться своим горем.
     В это  время  к  ним  подошел  другой офицер.  Он приложил руку к
козырьку:
     - Товарищ майор, личный состав батальона распределен по группам и
приступил к работе.
     - Хорошо,  -  ответил  майор,  -  прикажите  младшему  лейтенанту
Кротову подготовить понтоны.  Нужно срочно переправить дедушку на  тот
берег.
     Не прошло и двадцати минут, как вороной вместе с дрожками был уже
на понтонном плотике.  Дед Роман стоял,  придерживая под уздцы коня, и
все еще не верил в происшедшее.
     - А выдержит? - опасливо спросил он.
     - Будьте  уверены,  дедушка,  -  ответил   молоденький   сержант,
командовавший бойцами на плоту. - Мы еще не такие штучки переправляли.
И водная преграда была пошире,  и под огнем. Будьте спокойны, на то мы
и саперы!
     - Да-а.  - Дед Роман вздохнул.  - Теперь нам  мученье  без  моста
будет.  А ведь на станцию часто приходится ездить.  За материалом - за
краской, за железом, за стеклом. Мы теперь строимся обширно, по плану.
Вы к нам в колхоз через год-два приезжайте - подивитесь.
     - У вас тоже пятилетка, стало быть? - спросил сержант.
     - А как же,  - не без гордости ответил дед Роман.  - Обсуждали...
Что у нас в "Новой жизни"  через  пять  лет  будет  -  и  говорить  не
приходится.
     Усиленно работая веслами,  бойцы  быстро  переправили  понтоны  к
другому берегу.  Они помогли деду вывести на берег коня,  пожелали ему
успехов и поплыли обратно.
     На том  берегу,  где еще полчаса назад,  горюя,  стоял дед Роман,
собралось много солдат,  слышались команды.  "Учатся, - подумал дед, -
маневры  проводят".  И  не  знал  старый  Роман,  что это был саперный
батальон, вышедший ночью на выполнение срочного задания.
     На станцию  дед Роман приехал задолго до прихода поезда.  Вечером
он встретил Гришу Нечаева, и они зашли в станционный буфет, чтобы, как
полагается при встрече,  выпить по сто граммов,  а если понравится, да
по ходу разговора потребуется,  то и  по  двести.  Дед  рассказывал  о
житье-бытье в колхозе я обо всех новостях.  Не утерпел он и по секрету
сообщил Грише  о  приготовлениях  к  встрече.  И  вдруг  лицо  старика
омрачилось.  Он вспомнил о сбитом ледоходом мостике.  Как же они будут
переправляться через Усачевку?
     - Ничего,  Роман Петрович,  - успокаивал его Гриша.  - Что-нибудь
придумаем. Не в таких переделках бывали.
     Они переночевали  у  знакомого телеграфиста и утром отправились в
путь.
     - Оно,  конечно,  - рассуждал дед Роман, погоняя вороного, - если
бы маневры не кончились,  то вчерашний майор нам опять подсобил бы.  А
ведь  сколько  они  там пробудут,  - спрашивать у них не будешь.  Дело
военное,  тайна...  Летом бы у Вороньего камня вброд можно.  А  теперь
Усачевка с головой тебя скроет.
     Дед хлестнул вороного и вслух вспомнил бога.  Разметав  по  ветру
гриву,  конь  вынес  дрожки  из  болотистой  низины  на  высокий берег
Усачевки. И тут дед Роман обомлел.
     От одного   берега   реки   на   другой   был  перекинут  легкий,
поблескивающий чистым настилом теса новый мост.  Старик  даже  опустил
вожжи.  Разгоряченный вороной с ходу влетел на мост,  и высокие колеса
дрожек мягко застучали по настилу.
     - Вот  это  по-фронтовому сделано.  Как в наступлении.  Темпы!  -
сказал Гриша,  улыбаясь  и  приветствуя  бойцов  саперного  батальона,
спешивших приладить к новому мосту перила.



                   СБОРНИК "КОСТЕР БОЛЬШОЙ ДРУЖБЫ"
                      АРХАНГЕЛЬСКОЕ ОБЛАСТНОЕ
                     ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
                                 1952

     Для разговора с фашистами рядовой Федор Иванович Осипов  в  своем
запасе  имел  два  немецких слова,  безотказный автомат и три гранаты.
Чужеземной речи Федор Иванович терпеть не мог,  но два  известные  ему
слова при встречах с немцами все же употреблял, потому что действовали
они тоже почти безотказно.  Собственно,  эти слова, заставлявшие врага
поднять руки, были как бы придатком к автомату.
     Город уже был захвачен,  и теперь бойцы вытаскивали на белый свет
последних гитлеровцев, схоронившихся в самых укромных местечках.
     Держа наготове оружие,  Осипов спустился по выщербленным ступеням
в подвал. Там стоял полумрак, пахло сыростью и плесенью. Осипов провел
лучом карманного фонарика по углам и крикнул:
     - Хенде хох!
     Он заметил, как в углу за бочкой что-то зашевелилось.
     - Хенде  хох!  - повторил боец и уже по-русски весело добавил:  -
вылезай, вылезай, кто сдается, того не уничтожаю.
     Человек, скрывавшийся за бочкой,  покорно поднялся. К величайшему
удивлению Федора Ивановича он оказался чуть повыше бочки, хотя и стоял
во  весь  рост.  Конечно  же,  это  был  не  фашист,  а  всего-навсего
мальчишка.
     - Дядя, не надо, не стреляй!
     Выставив руку  вперед,   словно   защищаясь,   мальчишка   громко
всхлипнул.
     - Вот так оказия,  - удивился Осипов.  - Да ты откуда взялся?  Не
реви...
     Только сейчас распознав  родную  речь,  мальчуган  вытер  рукавом
глаза, а заодно и под носом, и спросил:
     - Ты наш, что ли? Русский?..
     - А то какой же, ясно дело, русский... Кто тут еще есть?
     - Никого.
     - А немцы?
     - Не-е...
     - Так ты чего тут делал?
     - Прятался. За мной один немец побежал.
     - А мать у тебя где?
     Мальчуган опять всхлипнул, потом навзрыд заплакал.
     - Ну, ладно, не реви. Пойдем наверх. Как звать-то тебя?
     - Андрейка...
     Они поднялись  наверх,  и  теперь  Осипов  мог  хорошо разглядеть
мальчишку.  Ему было  лет  пять,  не  больше.  Женская  вязаная  кофта
заменяла ему пальто.  На кофте оказалось столько заплат,  дыр и грязи,
что определить ее цвет было невозможно.
     Андрейка шел   медленно,   пришаркивая  правой  ногой  Он  боялся
оставить на дороге свой единственный ботинок, не уступающий в размерах
сапогам  правофлангового  гвардейца  Осипова.  Должно быть Гекильберри
Финн перед Андрейкой выглядел бы франтом.  Но Федор Иванович не  читал
повестей Марка Твена.
     В городе было совсем тихо, как после промчавшегося урагана.
     Они шли не торопясь,  как старые приятели,  толкуя о жизни. Бойцы
встречали их веселыми возгласами.
     - Ого, Осипов, где ты такого "языка" достал?
     - Сынка встретил, Федор Иванович?
     Осипов тоже шутил, шуткой подбадривая Андрейку, а у самого где-то
глубоко в груди притаилась щемящая тоска по семье. Сереже недавно пять
исполнилось.  А  Катюшка  уже  в  школу ходит.  Федор Иванович силился
представить своего Сережу и никак не мог.
     Андрейка ничем   не   напоминал   сына.   Худенький,  остроносый,
чернявый,  он должно быть был южанином. Хотя Осипов не мог представить
сына,  но он знал,  что у Сережки льняные волосы, круглые щеки и нос -
маленькая забавная луковка.
     Федор Иванович взглянул на Андрейку и неожиданно для себя пожалел
о том, что он совсем не похож на сына. Солдат вдруг спохватился и стал
рыться  в  карманах,  но ничего не нашел.  Он вспомнил,  что еще ночью
перед штурмом догрыз  последний  сухарь.  То  были  часы  напряженного
ожидания  и  волнения,  и  в  такие  часы  у  Осипова почему-то всегда
появлялся аппетит.
     Угостить Андрейку  оказалось  нечем.  Впрочем,  скоро должны были
подойти кухни.  Покормить,  а потом с первой машиной можно отправить в
тыл.
     У Андрейки были грустные глаза,  и солдату непременно  захотелось
его  развеселить.  Осипов  еще порылся в карманах,  вытащил неизвестно
почему оказавшиеся там две автоматных гильзы и протянул мальчугану.
     Андрейка, не  останавливаясь,  осмотрел  гильзы  и  возвратил  их
Осипову.
     - Пустые, - равнодушно сказал он. - Такие не выстрелят...
     Потом подумал и повторил очевидно где-то слышанные слова:
     - Совершенно безопасно.
     - Ух ты, - удивился Осипов. - Бывалый. Тебе все известно.
     На отдых  рота  повзводно  расположилась в нескольких одноэтажных
домах,  на окраине  города.  Сюда  подвезли  кухню.  После  некоторого
затишья улица оживилась.  Побрякивали котелки,  всюду слышались смех и
разговор усталых солдат.
     - Так-так,  - сказал старшина роты,  выслушав Осипова и оглядывая
Андрейку. - Значит, молодое пополнение в роту. Ну, что же, покорми. Да
вот  беда - машины сегодня не пойдут.  На три дня рота вместе с полком
остается в городе.  Может быть на шоссе  какую  перехватим,  с  ней  и
отправим.
     Федор Иванович принес два котелка  с  супом,  занял  у  ефрейтора
Коноплева ложку и сказал:
     - Давай, Андрейка, перекусим... А там видно будет.
     Оказалось, что Андрейка уже два дня ничего не ел.
     Две недели назад в той  деревне,  где  жил  с  матерью  Андрейка,
гитлеровцы  собрали  всех молодых женщин и погнали на запад.  Это были
страшные две недели.  Андрейка тащился за матерью, держась за ее руку.
Потом  женщины работали - строили укрепления на подступах к городу уже
на чужой земле. А вчера женщин опять погнали дальше на запад.
     Гитлеровский офицер   на   этот  раз  не  разрешил  матери  взять
мальчика.  Она кричала и плакала. Ее увели насильно. Андрейка бросился
к матери,  но конвоир отогнал его. Он еще раз попытался подойти, тогда
конвоир погнался за ним. В испуге мальчик забрался в подвал. Он провел
там ночь, заснул, а утром его разбудила стрельба.
     ...Андрейка ел с жадностью.  Как давно не ел он такого  супа!  Но
вспомнив о матери,  он отложил ложку, и крупные слезы закапали прямо в
котелок.
     - Ничего,  малыш,  - пробовал его успокоить ефрейтор Коноплев,  -
вот фашистов переколотим и найдем твою маму.
     Но Андрейка не унимался.
     Вокруг собирались бойцы и сержанты.
     - Мы завтра же разыщем твою маму, - сказал сержант Голубков. - Не
надо плакать...
     - Правда, найдете? - недоверчиво спросил Андрейка.
     - Говорю найдем,  значит,  найдем.  Доедай,  потом я тебя песенке
одной научу. Про Волгу-Волгу не знаешь? Ну вот. А дядя Петрович сказку
расскажет про немецкого генерала и русского партизана. Тоже не слыхал?
А вон тот дядя, Рыбников его фамилия, автомат тебе смастерит.
     Слезы у мальчугана высохли, и глаза глядели уже совсем весело.
     - Ну, вот, - продолжал Голубков, - житье тебе у нас будет в роте.
Сто солдат - сто забав.  Конфет только  нету.  Зато  сахар  есть,  вот
держи. - И сержант сунул в андрейкину руку огромный кусок сахару.
     Спустя полчаса Андрейка,  заботливо укрытый солдатскими шинелями,
спал  на  широкой  кровати.  А  бойцы,  занимаясь  каждый своим делом,
вспоминали семьи и беседовали о горькой судьбе маленького Андрейки.
     - Где-то мой Павлуха!  - говорил Рыбников, вырезая ножом из доски
игрушку.  - Деревню спалили,  а о них ни слуху,  ни духу.  Может  быть
перебили или в Германию увезли...  Эх,  да я за своего Павлуху у врага
душу выну!
     - На тебя обижаться не приходится,  - сказал ефрейтор Коноплев. -
Ты уже не у одного эту самую душу вынул.
     - Мало,  -  ответил  Рыбников.  -  Мало еще вынул.  Таких как мой
Павлуха может быть сто тысяч. А за каждого мальца по три фашиста надо.
Вот и подсчитай, ты ведь алгебру проходил.
     Коноплев о чем-то задумался.
     - Не  ломай  голову,  -  уверенно  сказал  Рыбников.  - Тут и без
алгебры обойтись можно.  Когда последнего  фашиста  хлопнем,  тогда  и
совесть наша чиста будет.
     Утром командир роты,  узнав об Андрейке,  позвал его завтракать к
себе.
     - Если б не война,  - сказал он, усаживая мальчугана, - был бы ты
нашим  воспитанником.  Стал бы носить гимнастерку с погонами и пилотку
со звездочкой.  Впрочем,  экипировку мы и так тебе сменим.  А то вид у
тебя очень уж непрезентабельный. Хочешь быть военным?
     Андрейка, освоившись в новой обстановке, кивнул головой.
     - Тебя в суворовскую школу устроят. Будешь офицером, а может быть
и генералом.
     - Маршалом,  - засмеялся ординарец, подставляя Андрейке котелок с
макаронами.
     Командир роты  подарил  Андрейке  два цветных карандаша и толстую
тетрадь, а потом вызвал старшину.
     - Обмундировать  надо солдата,  - сказал он,  поднимая Андрейку к
потолку.
     - Я уже отдал приказание,  товарищ лейтенант, - ответил старшина.
- Разрешите снять мерку?
     В каждой  роте  среди  советских  бойцов всегда найдутся мастера,
которые умеют строить дома или чинить  сапоги,  рисовать  плакаты  или
ремонтировать машины. Нашлись в роте и портные.
     Андрейка познакомился с солдатами всей роты  и  быстро  привык  к
своим новым друзьям. Бойцы рассказывали ему солдатские сказки, научили
петь "Катюшу",  а повозочный Мартынов  катал  его  верхом  на  лошади.
Словом,   жизнь  Андрейки  в  эти  дни  отдыха  роты  была  веселой  и
интересной.
     Вечером старшина  переодел  его в новый костюм,  и мальчишка стал
похож на бойца.
     Здесь на  чужой земле Андрейка был для советских солдат тем,  что
напоминало им о  Родине,  об  оставленных  семьях.  И  каждый  из  них
старался  сделать  для маленького соотечественника что-нибудь хорошее,
чтобы порадовать его,  чтобы заставить забыть его о том большом  горе,
которое внесли в его жизнь ненавистные гитлеровцы.
     Присматривать за Андрейкой было  приказано  Осипову,  но  это  не
доставляло бойцу больших трудов,  потому что у мальчугана оказалось по
крайней мере сто  воспитателей,  словно  сто  родных  отцов.  Всем  им
Андрейка доставлял радость как маленький любимый сынишка.
     Но приближалось  время  выступления  полка   из   города.   Отдых
заканчивался.
     На третий день вечером через город,  в сторону советской границы,
проходила   колонна   автомашин.   Командир   роты   приказал  Осипову
подготовить Андрейку к отправке на Родину.
     Федор Иванович  с  грустными  размышлениями принялся укладывать в
вещевой мешок Андрейкины пожитки -  немудреные  подарки  от  бойцов  -
игрушечный автомат,  эмалированную кружку,  мыло,  полотенце, складную
трофейную ложку-вилку, консервы, сахар и печенье.
     Потом на листке бумаги он написал:
     "Товарищи, где и как будет жить этот мальчик  Андрейка,  напишите
по адресу: полевая почта 15285 "Д". Федору Ивановичу Осипову".
     - Эту записку отдай тете или дяде,  где будешь жить, - сказал он,
засовывая листок в карман андрейкиной гимнастерки.
     Андрейка играл и с любопытством следил  за  приготовлениями  дяди
Федора.  Но когда зашел старшина и объявил:  "Можно ехать", - Андрейка
вдруг понял,  что ему нужно расставаться с  дядей  Федором,  со  всеми
этими   людьми,  которых  он  успел  полюбить,  к  которым  успел  так
привязаться.
     - Не поеду, - упрямо сказал он и отвернулся.
     Бойцы почувствовали, что мальчишка сейчас заплачет. Они и сами не
думали,  что  расставание с этим чужим мальчуганом будет для них таким
тяжелым.  Чужим?  Нет,  Андрейка теперь был  для  них  родным,  родным
вдвойне, вдали от своей родины, которая называется Советским Союзом.
     Старшина, Голубков,  Осипов,  Коноплев,  Рыбников  стояли   около
Андрейки и уговаривали.
     - Скоро увидимся,  - говорил Рыбников.  - Будешь за сына у  меня.
Игрушек наделаю - во!
     Андрейку посадили в кабину, и шофер получил, по крайней мере, сто
наказов, предложений и советов.
     - Не  сомневайтесь.  Все  будет,  как  полагается,   в   порядке.
Доставлю, - ответил шофер и тронул машину.
     Качнувшись, машина рванулась,  пошла медленно,  потом - быстрее и
быстрее. Вскоре ее скрыли другие машины, следовавшие в колонне.
     А солдаты еще  долго  стояли  у  дороги  и  толковали  о  русском
мальчике, которого машина теперь мчала на Родину.



                    СБОРНИК "КОСТЕР БОЛЬШОЙ ДРУЖБЫ"
                         АРХАНГЕЛЬСКОЕ ОБЛАСТНОЕ
                     ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
                                 1952



     В морозное ноябрьское утро 1918 года на  высокий  берег  Северной
Двины   у   Смольного   буяна   поднялся  бородатый  человек,  простой
крестьянин.  Он осмотрелся,  отер шапкой со лба пот и спросил у первой
встречной гимназистки, как пройти на Новую дорогу.
     - Это набережная, - с готовностью начала объяснять гимназистка, -
потом   параллельно  идет  Средний  проспект,  а  дальше,  параллельно
Среднему, Новая дорога, или официально - Петроградский проспект.
     - Парельно?  Это  значит вдоль или поперек?  - озадаченно спросил
крестьянин, дивясь непонятному слову.
     - Вдоль, вдоль, - ответила гимназистка и засмеялась.
     Поблагодарив девушку,   крестьянин   неторопливо   направился   в
указанную сторону.
     На безлюдных улицах было тихо.  Промерзлый снег чуть  поскрипывал
под ногами.  Дым поднимался над трубами прямыми столбами. Воздух густо
синел от мороза и казался осязаемым.  На верхушках сказочных, белых от
инея деревьев сидели сутулые неподвижные вороны.
     Пройдя квартала два, крестьянин остановился, чтобы посторониться.
Навстречу  ему  шли  три  офицера:  двое  в  огромных  желтых  шубах -
англичане,  третий - в зеленой бекеше со светлым барашковым воротником
- белогвардеец.
     - Что, старина, холодно? - на ходу спросил белогвардеец.
     - Да  нет,  ваше  благородие,  - улыбнулся крестьянин.  - Оно нам
привычно. Мы тутошние...
     - Ай эм вери коолд, - сказал один из англичан, зябко поеживаясь.
     - Будет еще морозить? - спросил белогвардеец.
     Крестьянин поднял голову.
     - По-нашему,  будет.  Птица на макушки лезет,  и дым к небу идет.
Приметы верные...
     Белогвардеец и англичане пошли дальше.
     Крестьянин усмехнулся и направился своей дорогой.
     Кто мог  заподозрить  в  бородатом  крестьянине   с   характерным
северным  говором  человека  не здешних мест?  Документы у него были в
полном порядке - пусть хоть сам комендант  проверяет:  Егор  Тихонович
Леонтьев,  крестьянин  Холмогорского  уезда,  Архангельской  губернии.
Зачем приехал?  "А приехал разузнать,  нельзя ли сынишку куда к делу в
городе пристроить".
     Егором Тихоновичем Леонтьевым он стал недели две назад. Питерский
рабочий,  большевик,  командированный на Северный фронт, Дмитрий Сизов
никогда  не  бывал  в  Архангельске.  Когда  "потребовалось  направить
человека  в  Архангельск  для  связи с большевиками-подпольщиками,  он
вызвался добровольно.  В городе его никто не знал,  потому действовать
ему было безопаснее.
     Сизов отпустил бороду,  оделся по-крестьянски и дней десять среди
своих  "входил  в  роль".  А потом,  захватив пачку листовок и надежно
упрятав их в подкладке ватных брюк, отправился. Задание было нелегкое:
связаться  с архангельскими подпольщиками-большевиками и вместе с ними
препятствовать отправке подкреплений и боеприпасов белым.
     Два адреса  и  три фамилий - все,  что ему сообщили в политотделе
для начала действий в Архангельске - он знал на память.
     ...Сизов нашел  дом,  который  ему  был  нужен.  Во дворе высокая
старуха в короткой мужской куртке и  девочка  лет  семи,  укутанная  в
огромный платок,  пилили дрова,  с трудом продергивая в толстом бревне
пилу.
     - Бог  помочь!  -  сказал  Сизов,  приподняв  шапку.  -  Где тут,
хозяюшка, Афонин Петр Гаврилыч живет?
     Старуха отпустила рукоятку пилы и выпрямилась.
     - Жил, да теперь не живет, - сказала она.
     - Уехал куда, что ли? - спросил Сизов.
     - А кто знает,  уехал или что.  А только забрал вещи  да  и  ушел
третьего дня. Его тут вчера ночью спрашивали полицейские или солдаты -
не пойму. Разрыли все в комнате, искали чего-то.
     Сизов сообразил, что Афонин предусмотрительно скрылся.
     - Так он ничего не говорил, куда ушел?
     - А что он будет говорить?  Ушел да и все. Хороший был постоялец,
да вот ушел.  А у меня ли не жить?  Чаек всегда горячий,  дома  тепло,
ребятишек малых нет, покой дорогой. Да, видно у него неладно что-то. А
мое дело - сторона.
     - А  он  хотел  сынишку моего к делу пристроить,  - разочарованно
сказал Сизов.  - Ну,  раз ушел,  стало быть не пристроит... Где теперь
его искать!..
     - Чего не знаю, того не знаю, - ответила старуха.
     Простившись со старухой, Сизов вышел из двора.



     Долго бродил  по городу Сизов,  прежде чем отправиться по второму
адресу. Он был опытным человеком в делах конспирации. Побывал на одной
квартире  -  значит  оставил  след.  Прежде  нужно убедиться,  что нет
слежки,  и уж потом продолжать дело. Сизов не боялся за свою жизнь, но
он  не  имел  права рисковать сейчас самым дорогим для него - заданием
партии.
     Хотя Сизов   никогда   раньше   не   бывал   в  Архангельске,  он
почувствовал,  что жизнь в городе не обычная. Ощущалась напряженность,
стояла  тревожная  тишина.  В  глазах молчаливо и робко шагающих людей
затаился страх,  везде чувствовалось подавленное  настроение.  Лишь  в
центре  города  и  на  Троицком  проспекте  можно было иногда услышать
оживленный разговор и смех.  Купеческим  сынкам  и  дочкам,  торгашам,
солидным   чиновникам,   белогвардейским   офицерам   не  о  чем  было
печалиться.  Английские,  американские и  французские  флаги,  дробный
топот   иностранных   патрулей,  многоязыкая  речь,  оружие  нерусских
образцов - все это сливалось для них в одно общее слово "союзники". За
этим словом они видели свое благополучие.
     Наконец Сизов решил пойти по второму адресу.  Без труда  разыскав
дом,  он поднялся по лестнице на второй этаж и постучал. Дверь открыла
женщина лет тридцати.
     - Надежда Васильевна? - спросил Сизов.
     - Я. Что вам нужно?
     - Я  хотел  бы  повидать  Николая Сергеевича Петровцева,  - своим
обычным голосом сказал Сизов.
     - Его нет.
     - Когда он будет?
     - Не знаю.
     Хотя женщина старалась казаться спокойной,  в ее глазах  блеснули
слезы.
     - Где же он?  - тихо,  с  тревогой  спросил  Сизов,  почувствовав
что-то неладное.
     - Это вы можете узнать... в контрразведке.
     - Он арестован? - тихо спросил Сизов.
     Женщина ничего не ответила.  Она стояла,  придерживаясь за  косяк
двери,  и  испытующе  смотрела  на  незнакомого  бородатого человека в
крестьянском полушубке.  Его речь,  совсем не похожая на крестьянскую,
не соответствовала внешнему виду.
     - Вы знакомы с Николаем? - спросила она.
     - Нет. Но я надеялся его увидеть.
     Женщина достала платок,  вытерла  глаза.  Но  слезы  вдруг  снова
показались на глазах, и она отвернулась.
     - Он не один,  - едва сдерживая рыдание,  сказала она.  -  Многих
арестовали. И каждый день берут. Как страшно...
     Сизову хотелось успокоить эту женщину,  хоть чем-нибудь облегчить
ее горе.
     - Мужайтесь, Надежда Васильевна, - сказал он. - Будем верить, что
Николай Сергеевич скоро вернется.
     Она доверчиво посмотрела Сизову в глаза и спросила:
     - Далеко наши?
     - Недалеко. И мы готовимся к наступлению.
     Надежда Васильевна снова вытерла глаза платком.
     - Я бы пригласила вас домой,  но  боюсь,  что  за  домом  следят.
Будьте осторожны!
     - Нет,  нет, - ответил Сизов. - Я понимаю. Скажите, вы не слыхали
такую фамилию - Грушин?
     - Андрюша? Конечно.
     - Где его найти?
     - Он живет в Кузнечихе,  но  где  -  точно  сказать  не  могу.  А
работает он в казармах столяром. Вы его знаете?
     - Нет.  И его не знаю.  Но постараюсь  найти.  Извините,  Надежда
Васильевна. Не отчаивайтесь и надейтесь!
     Он пожал ей руку и вышел.  И снова  пошел  крестьянин  по  улице,
неуклюжий  в  своем  овчинном полушубке,  робкий с виду,  но сильный и
решительный в стремлении к своей цели.
     Нужно было  искать  Андрея  Грушина  - столяра архангелогородских
казарм.
     У городской тюрьмы Сизов увидел толпу женщин.  Вероятно, это были
жены и матери заключенных,  пришедшие сюда  в  надежде  увидеть  своих
мужей  и  сыновей.  Сизову  вдруг захотелось подойти к этим женщинам и
сказать им хорошие слова,  ободрить их,  вселить веру в будущее. Но он
не мог этого сделать,  и ему,  мужественному человеку,  стало горько и
обидно за свое бессилие в эту минуту.
     Он еще  долго шел по улице,  повторяя мысленно горячие ободряющие
слова,  которые  ему  нельзя  было  сейчас  сказать  вслух  несчастным
женщинам, толпящимся у тюрьмы.



     Рядовой второй   роты   первого  Архангелогородского  полка  Иван
Лопатин стоял часовым у штаба.  На  душе  было  тоскливо.  Вспомнилась
родная деревня,  дом,  отец - сейчас он, должно быть, в лес за дровами
уехал,  а может быть,  сидит в избе и  чинит  мережки.  Мать  у  печки
обрядню заканчивает...  Заходит ли к ним Аннушка? Думает ли она о нем,
о своем Ванюшке?..
     Малограмотный, безропотный  деревенский парень,  Иван Лопатин был
исправным солдатом.  Он никогда не задумывался о службе. Приказывают -
значит, служи. Прадеды, деды, отцы служили - значит, так нужно. Только
на фронт ему ехать не хотелось.
     А о   фронте,   который  был  совсем  недалеко,  в  Архангельской
губернии,  в казарме поговаривали часто.  Взводный, прапорщик Лебяжий,
заявлял,  что воевать против красных, против большевиков нужно потому,
что они изменили России и действуют заодно с немцами.  Зато  некоторые
солдаты втихомолку между собой говорили, что взводный и другие офицеры
их обманывают и не следует проливать напрасно  кровь,  воевать  против
своих же, русских людей.
     Лопатин боялся   таких   разговоров    и    сторонился    солдат,
непочтительно  отзывающихся  о  начальстве.  Конечно,  ему не хотелось
ехать на фронт,  но он никогда не осмелился бы поделиться этой  мыслью
даже с кем-нибудь из солдат.
     Может быть,  с фронта он  вернется  невредимым,  приедет  в  свою
деревню, женится на Аннушке и заживет с ней хоть и небольшим, да своим
хозяйством. Чего ему еще нужно?
     Раздумье Лопатина   прервал   робкий   голос  человека,  стоящего
неподалеку от крыльца штаба.
     - Служивый, как бы мне братуху своего повидать?
     Бородатый мужик в полушубке переминался с ноги на ногу.
     - Братуху? А какой он роты?
     - Бог знает,  какой роты.  Столяром он  тут  робит  при  казарме.
Грушин по фамилии.
     - Так он служит или робит?
     - Да не знаю я, мил человек. Знаю, что столярит.
     Лопатин мог ответить просто и грубо: "Не знаю я никаких столяров.
Проходи,  не  мешайся  у  штабу,  не положено тут посторонним!" Но ему
стало жалко мужика. Вот так ведь и его отец, Лопатина, может приехать,
чтобы повидать сына.
     - Тут по  штабу  какой-то  ходит.  Вон  недавно  у  двери  косяки
подравнивал. - сказал Лопатин дружелюбно. - Увижу - скажу. Может, он и
есть твой братуха. Только ты, папаша, отойди подальше. Тут посторонним
не положено. Пойдет, не дай бог, полковой, попадет мне за тебя.
     Сизов послушно отошел,  сказав прежде солдату,  что будет ждать у
церкви.
     Уже подходило время Лопатину  сменяться,  когда  из  штаба  вышел
человек в ватнике,  поверх которого был нацеплен парусиновый фартук. В
одной руке человек держал ящик  с  инструментами.  Столяр  был  высок,
молод и красив лицом.
     Он предъявил Лопатину пропуск и весело, даже насмешливо посмотрел
ему в глаза.
     - Какая фамилия ваша? - официально спросил Лопатин.
     - Грамотный - так читай.
     - Грушин? - спросил солдат, рассматривая пропуск.
     - Ну, Грушин.
     - Вон у церкви вас брат старшой дожидается.
     Столяр снова взглянул в глаза Лопатину,  на этот раз недоверчиво,
спрятал  в  карман  пропуск,  тряхнул  ящиком  так,  что   инструменты
звякнули.  И пошел к церкви.  В этот момент у штаба появилась смена, и
Лопатин,  довольный,  что помог человеку разыскать  брата,  сдал  пост
новому часовому.



     Разговор у церкви продолжался недолго.  Сизов и Грушин обменялись
условными фразами,  пожали друг другу руки и договорились  встретиться
вечером.
     - Будьте осторожнее,  - предупредил Грушин тихо.  - Контрразведка
свирепствует. Многих схватили.
     Вечером они  вновь  встретились,  и  Грушин  провел   Сизова   на
квартиру.
     - Здесь спокойно,  можете раздеться,  -  сказал  молодой  столяр,
скидывая  свой ватник.  - Погреемся и поговорим.  Сегодня у меня будет
кое-кто из наших.
     Сизов вытащил  из  подкладки  брюк пачку прокламаций и передал ее
Грушину.  Он рассказал,  как  добирался  до  Архангельска  и  как  его
постигла неудача в попытке найти Афонина и Петровцева.
     - На Николая донесли,  - грустно заметил Грушин.  - Ему вообще не
следовало  оставаться  в городе.  Знали его...
     Он помолчал с минуту и потом продолжал:
     - У нас станок уже совсем подготовлен. Скоро сами печатать будем.
А ваши прокламации кстати,  я их  завтра  же  использую.  Солдат  надо
поднимать!  Уже  заметно  -  отправлять их собираются...  Как там дела
фронтовые?
     - Сейчас  трудновато,  -  ответил Сизов,  - но из Петрограда ждем
подкрепления. На вас тоже надеемся, хотя вам тут еще труднее.
     Еще днем,  при встрече у церкви,  Грушин понравился Сизову.  Было
видно, что это человек решительный, умный и деятельный.
     - Да,  нам трудно,  очень трудно,  - задумчиво сказал Грушин.  Он
встал,  и глаза его загорелись.  - Но организация  жива,  и  мы  будем
бороться,  товарищ Сизов.  Так и передайте в политотделе.  Скажите, мы
ждем Красную Армию и будем ей здесь  помогать.  Когда  вы  отправитесь
обратно?
     - Я буду здесь столько,  сколько потребуется, чтобы познакомиться
со всей обстановкой. Связь должна быть налажена самая крепкая.
     В окно два раза постучали.
     - Это  наши,  -  спокойно  сказал  Грушин,  но  все-таки  спрятал
прокламации куда-то в печку. - У вас с собой больше ничего такого нет?
     - Все  в  полном  порядке,  - ответил Сизов и усмехнулся:  - меня
зовут Егор Тихонович Леонтьев. Пашпорт есть.
     Грушин тоже одобрительно улыбнулся и вышел.  Вскоре он вернулся в
сопровождении молодой женщины.
     - Знакомься,  Лида.  Товарищ  Сизов,  с  той стороны,  из Красной
Армии.
     Девушка сбросила пальто и,  подав руку Сизову,  села на стул.  Ее
миловидное лицо было разрумянено морозом.
     - Какие новости, Лида? - спросил Грушин.
     - Видела сегодня своего прапорщика,  - хитро  улыбнулась  она.  -
Приглашал в субботу на бал.
     - Лебяжьего?
     - Пока  у меня один прапорщик,  - рассмеялась Лида и уже серьезно
спросила: - Идти, как ты считаешь?
     Сизов заметил,  как  Грушин  поморщился,  но  тут  же услышал его
ответ:
     - Обязательно.  Лебяжий  часто  бывает в штабе и все время трется
среди большого начальства.  Может быть,  тебе и не очень приятно с ним
любезничать, но...
     - Мне просто противно с ним разговаривать!
     - И все-таки идти придется.  Но не будь слишком любопытной. Пусть
он сам развяжет язык.
     В этот вечер на квартире у Грушина Сизов познакомился еще с двумя
подпольщиками.  Разговор шел о  пуске  печатного  станка,  о  связи  с
соломбальскими и маймаксанскими рабочими и с моряками военного порта.
     На другой день,  в то время,  когда солдаты на  плацу  занимались
строевой подготовкой и ружейными приемами,  по казарме ходил человек с
ящиком и подправлял на окнах замазку.  Когда он обошел помещения  трех
рот, в его ящике не осталось ни одной прокламации.



     Во второй роте подали команду строиться на ужин.  Рядовой Лопатин
подошел к своей койке,  чтобы  взять  кружку  и  ложку.  Мимоходом  он
заметил,  что  уголок  подушки  на койке чуть измят.  Солдат встряхнул
подушку и увидел под ней листок бумаги.
     На листке было что-то напечатано.  Лопатин начал медленно читать.
И он испугался этих слов:  "Солдаты войск белой армии...  вас насильно
мобилизовали...  вас  обманывают  и  заставляют  воевать  против ваших
братьев,  против таких же, как и вы, рабочих и крестьян... не слушайте
офицеров...   восставайте  против  палачей...  переходите  на  сторону
Красной Армии!"
     - Эй ты, кислая шерсть, - услышал Лопатин голос дежурного унтера,
- без ужина останешься!
     Лопатин сунул листок в карман и побежал в строй.
     За ужином он не мог сидеть спокойно,  руки его тряслись,  а перед
глазами плыли печатные буквы: "Не слушайте офицеров... восставайте..."
Почему подложили эту бумагу ему?  Может быть, его хотели подвести? Или
начальство его испытывает?
     Он вернулся в казарму,  терзаемый страшными мыслями.  Вначале  он
хотел выбросить найденный листок, потом передумал.
     Перед вечерней  проверкой  в  казарму  зашел  прапорщик  Лебяжий,
Лопатин,  заметив,  что взводный собирается уходить,  незаметно раньше
него выскользнул в дверь,
     - Ваше  благородие,  -  нерешительно обратился он,  когда Лебяжий
стал спускаться с лестницы,  и протянул взводному прокламацию.  -  Вот
это... у себя... под подушкой... нашел...
     Лебяжий осветил фонариком бумагу,  и при чтении первых  же  строк
его лицо исказилось злобой. Он схватил Лопатина за горло.
     - Где взял?!
     И прапорщик длинно и грязно выругался.
     - Ваше благородие... я... я... под подушкой... я...
     Взводный с силой оттолкнул солдата и бросился было в казарму,  но
тут же остановился.  "А вдруг там  бунт?  Солдаты  растерзают..."  Эта
мысль бросила его в озноб.
     - У кого еще видел такие бумаги? - шепотом спросил он у Лопатина.
     - Больше не видел я...  ей богу, ваше благородие... не видел... -
прошептал Лопатин.
     Спустя пять минут Лебяжий уже был в штабе. Полкового командира он
там не застал. Он обязан был сообщить о случившемся своему ротному, но
решил  доложить  полковому сам.  Он не хотел уступать "честь открытия"
кому-то другому.  Направляясь на квартиру к командиру полка, прапорщик
чувствовал себя героем. Он уже прикидывал в уме, какие выгоды даст ему
этот случай.
     - Ну,  что у вас там стряслось? - спросил командир полка, проведя
Лебяжьего в кабинет. - Садитесь.
     Лебяжий вытащил прокламацию.
     - Сейчас обнаружил в казарме.
     Полковник надел  очки  и,  придвинув  к себе лампу,  стал читать.
Лебяжий впился в него взглядом и весь напрягся,  словно ожидал взрыва.
Он  понимал,  что  полковник  в  первую  минуту  может  весь свой гнев
обрушить на него.  Но это лишь в первую минуту.  Потом Лебяжий  сумеет
всю  историю  повернуть  так,  что  сразу  будет видна не вина его,  а
величайшая заслуга.
     Швырнув прокламацию   на  стол,  полковник  прищуренными  глазами
пристально посмотрел на Лебяжьего.  Потом он снял очки и тоже  швырнул
их на стол.
     - Оч-чень хорошо,  - процедил он. - Докатились. Печатной крамолой
потчуют солдат на глазах, а они и в ус не дуют... Расследовали?
     - Никак нет. Тут, я считаю, обыск нужно произвести.
     - Никаких обысков.  Это только растревожит солдат. Через три дня,
одиннадцатого  декабря,  вторая  и  третья  роты   все   равно   будут
отправлены. Есть приказ командующего.
     Лицо Лебяжьего вытянулось.  Новость была не из приятных. Ехать на
фронт? Нет, это не входило в планы прапорщика Лебяжьего.
     Спустя полчаса он был в учреждении,  которое  посещал  нередко  и
которое  имело не совсем понятное название - "Военный контроль".  Зато
чем здесь занимаются - Лебяжий отлично  знал.  Он  сам  был  негласным
сотрудником   "Военного   контроля",  ведя  постоянный  шпионаж  среди
офицеров и солдат своего полка.  Но Лебяжий приходил сюда не в русский
отдел, а к английскому полковнику Тронхиллу. Он "работал" на англичан.
     Вначале Лебяжий доложил Тронхиллу о  найденной  прокламации  и  о
том,   как  к  этому  отнесся  командир  полка.  Потом  он  спросил  у
полковника, что будет с ним, если вторую роту отправят на фронт.
     На чистом русском языке Тронхилл ответил:
     - Вы никуда не поедете.  Нам невыгодно терять такого  человека  в
Архангельске. Я поговорю о вас с Айронсайдом.



     Андрея Грушина  и  Лиду  связывала  давнишняя  большая  и  нежная
любовь.  Они могли вспомнить даже те времена,  когда вместе катались с
горы  на  санках,  потом  -  когда  пятнадцатилетний  Андрей со своего
первого заработка угощал Лиду дешевыми конфетами.  Они могли вспомнить
о юности,  когда на лесопильном заводе начала работать и Лида. Потом -
годы разлуки, когда Андрей был на фронте. Он вернулся, тяжело раненный
в ногу. Любовь их после разлуки окрепла.
     Теперь Андрея волновали новые мысли, он был полон энергии и силы,
несмотря на плохо зажившую рану. Он рассказывал Лиде, как встречался в
окопах с большевиками и как они заставили его и других солдат по-иному
смотреть на происходящие события.
     Под влиянием Андрея менялись взгляды  на  жизнь  и  у  Лиды.  Она
видела на заводе много несправедливости,  тяжелую жизнь рабочих,  сама
жила такой жизнью.
     Лида уже два года работала на телеграфе. В дни, когда Архангельск
захватили англичане и американцы,  и большевикам, оставшимся в городе,
пришлось  уйти  в  подполье,  место  ее  работы  оказалось на редкость
удобным для поддержания связи между подпольщиками. Кто мог догадаться,
что иногда под видом телеграммы передают девушке записку, или подобную
записку получают от нее вместо квитанции.
     На телеграфе Лида познакомилась и с прапорщиком Лебяжьим.  Первый
раз увидев Лиду,  Лебяжий одобрительно-жадным взглядом окинул девушку.
Он   стал  чуть  ли  не  ежедневно  приходить  на  телеграф.  Молодой,
самоуверенный,  привыкший к легким победам над женщинами,  Лебяжий  не
сомневался  в  своем  успехе  и сейчас.  Он приглашал Лиду на вечера и
назначал свидания. Но девушка разговаривала с ним холодно и уклонялась
от  встреч.  Это  уязвляло  самолюбие  прапорщика,  и  он  с удвоенной
настойчивостью продолжал добиваться ее расположения.
     Знакомство с белогвардейцем было противно Лиде.  Оно, кроме того,
наполняло душу девушки постоянной тревогой.  Ей нужно было держаться с
офицерами очень осторожно. В то же время она с трудом сдерживала себя,
когда Лебяжий начинал бахвалиться,  уверяя,  что большевикам скоро  на
всех фронтах наступит конец.  Он говорил гадости о тех людях,  которые
своей выдержкой и мужеством,  своей высокой идеей увлекли девушку,  за
собой на трудный путь революционной борьбы.  Прапорщик Лебяжий цинично
заявлял о том,  что в Архангельске не  осталось  ни  одного  человека,
сочувствующего  большевикам,  -  всех  перестреляли  или  отправили на
Мудьюг1.     А     Лида     ежедневно     сама      встречалась      с
большевиками-подпольщиками,   с   которыми   сблизилась  через  Андрея
Грушина.
        1 Мудьюг  - остро в Двинской губе,  на котором в годы
        гражданской войны интервенты и белогвардейцы  устроили
           концлагерь с изощренными пытками и бесчеловечным
                 содержанием всех заключенных. (ККК)
     Она рассказала  Андрею  о  назойливых  притязаниях прапорщика.  И
когда они вместе смеялись,  обсуждая эту  историю,  как-то  неожиданно
родилась мысль - воспользоваться знакомством с Лебяжьим.
     Дважды Лида побывала с прапорщиком на танцевальных вечерах в зале
Городской думы. Однако она держалась в незнакомой ей шумной обстановке
сдержанно и осторожно.
     И вот  Лида  снова  приняла  приглашение.  После  вечера  Лебяжий
провожал ее.
     - Вы   жестоко  со  мной  обращаетесь,  -  говорил  он,  стараясь
подействовать на чувства девушки.  - У меня  нет  друзей,  и  мне  так
тяжело быть в одиночестве. А скоро я и вас не буду видеть.
     - Почему? - спросила Лида.
     - Нашу  роту  отправляют  на  фронт.  Одиннадцатого  мы  уезжаем.
Честное слово, уже есть приказ.
     - Ведь  вас  могут  там убить!  - в притворном испуге воскликнула
Лида, а сама отметила в памяти: "одиннадцатого".
     - Могут, - жалобно ответил Лебяжий.



     Иван Лопатин  никогда  не  бывал  на  парадах.  Хотя и ротный,  и
взводный,  и унтеры накануне долго  объясняли  молодым  солдатам,  что
такое  парад  и  как  следует себя на параде вести,  - Лопатин из этих
объяснений понял немного.
     Ему было  лишь  ясно,  что  состоится  какой-то  праздник,  нужно
почистить шинель и сапоги: на солдат будет смотреть высшее начальство.
     Но настроение   у   солдат  был  совсем  не  праздничное.  Многие
старослужащие ходили хмурые, на офицеров смотрели озлобленно.
     - Выслуживаешься?!  - едко и громко сказал рядовой Ермолин, когда
унтер приказал ему почистить  сапоги.  -  Ну  и  выслуживайся.  А  мне
никаких парадов не нужно.  И воевать я не поеду. Хватит! Не за что нам
воевать...
     Унтер даже и не подумал возражать солдату.  Он чувствовал правоту
Ермолина и смущенно отвернулся.
     Зато слова Ермолина тут же подхватил рядовой Лосев.
     - Правильно Ермолин говорит.  За кого нас  воевать  посылают?  За
буржуев,  за их толстые шкуры!  А против кого? Против наших же русских
людей,  против русских крестьян и рабочих.  У красных,  я знаю, Михаил
Созонов  служит,  товарищ мой.  Мы с ним из одной деревни.  Не пойду я
своего товарища убивать! Как, братцы, вы думаете?
     Солдаты одобрительно зашумели, окружили Лосева.
     - У меня тоже земляк у красных, добровольцем пошел.
     - Да что земляк! У меня брат там!
     Лосев вытащил из кармана листок бумаги и сказал:
     - Вот   здесь   написано:   "Солдаты  архангелогородского  полка,
крестьяне и рабочие,  одиннадцатого декабря  вас  хотят  отправить  на
фронт воевать против Красной Армии,  против ваших братьев, за интересы
англо-американских империалистов, которые захватили в свои хищные лапы
наш русский Север..."
     - Одиннадцатого?
     - Послезавтра на фронт?!
     - Никуда не поедем! Лучше здесь умрем!
     - Тише,  товарищи!  - сказал Лосев,  подняв руку. - Нас обманом и
насильно мобилизовали и теперь посылают воевать против большевиков.  А
большевики  -  это  такие же рабочие и крестьяне,  как и мы с вами.  Я
видел большевиков и разговаривал с ними...
     - Видел? Не ври, Лосев. Где ты их видел?
     - Где  видел  -  это  пока  мое  дело.  Не   все   сейчас   можно
рассказывать.  Но  только  верьте  моему  слову.  Большевики  есть и -
недалеко отсюда... в Архангельске.
     Солдаты притихли, не зная верить или не верить своему товарищу. А
Лосев продолжал:
     - Скоро наступит время,  когда англичан,  американцев и французов
вышибут из Архангельска.  И мы должны  помочь  большевикам  освободить
русскую  землю  от  паразитов.  Сегодня  мы  выйдем на парад и виду не
покажем,  а одиннадцатого прямо заявим, что на фронт не поедем. А если
что... так нас поддержат матросы в Соломбале.
     Лопатин молча прислушивался  к  возбужденным  разговорам  солдат.
Правда  слов  Лосева захватила его,  но он боязливо оставался сидеть в
сторонке.  Воспоминание о прокламации,  которую он передал  прапорщику
Лебяжьему,  снова встревожило его.  Там было написано то же самое, что
говорил и Лосев.
     К параду  Лопатин подготовился,  как было приказано.  Он почистил
сапоги,  пришил к  шинели  недостающую  пуговицу,  подрезал  на  полах
бахрому.
     Полк выстроился и отправился на Соборную площадь.
     Все события  этого дня проходили перед Лопатиным словно в тумане.
Молодой солдат все время чего-то тревожно ожидал, а чего именно - он и
сам  не  сознавал.  Но  ничего  особенного не случилось.  Только после
парада,  когда закончился обед,  действительно объявили,  что вторая и
третья роты должны подготовиться для отправки одиннадцатого декабря на
фронт.
     На параде Лопатин выполнял команды почти бессознательно.  Однажды
он даже не воспринял команды и остался в прежнем положении, в то время
как солдаты повернулись налево.  Хорошо,  что это случилось задолго до
прибытия командующего и не на виду у командира полка. К нему подскочил
Лебяжий и с силой рванул за плечо.
     - Оглох, скотина! Весь строй гадишь!
     Лопатин чувствовал  за собой вину,  но в то же время горечь обиды
на мгновенье обожгла ему сердце.  Почему он "скотина"?  И  почему  так
обзывает его взводный, которому он, Лопатин, сделал столько услуг?
     Однако с этого момента Лопатин стал внимательнее слушать команды,
не ошибался и не запаздывал с выполнением приемов. Только когда к роте
подошел командующий генерал  Марушевский  и  поздоровался,  Лопатин  в
необъяснимом оцепенении даже не открыл рта.
     Впрочем, так  же   молчаливо   встретила   приветствие   генерала
Марушевского и вся рота.



     Эту ночь  командующий спал неспокойно.  Кто бы мог подумать,  что
его,  бывшего начальника генерального штаба,  еще недавно мыслившего в
крупных  армейских  масштабах,  могла  теперь так мучительно волновать
отправка на фронт всего каких-то двух рот.  Хотя  парад,  как  он  сам
говорил,  прошел  сносно,  а  обед  георгиевских  кавалеров  -  вполне
прилично,  генерал Марушевский  чувствовал  напряженность  обстановки.
Правда,   он  принял  все  меры  -  приказал  назначить  в  каждую  из
отправляемых  рот  по  двенадцати  офицеров,  а  в  пулеметные  взводы
отобрать  наиболее надежных солдат.  Если потребуется,  пулеметы можно
повернуть в сторону своих же рот...
     И все-таки  генерал  не был уверен.  На "сносно" прошедшем параде
солдаты даже не отвечали,  когда он  с  ними  здоровался.  Марушевский
вглядывался  в  их лица и встречал в солдатских взглядах уныние и даже
злобу.
     В своем  кабинете генералу не сиделось.  Он то и дело посматривал
на часы: отправка рот была назначена на одиннадцать.
     Марушевский решил  пройти  в  штаб английских войск к Айронсайду.
Едва он вышел на площадь,  как ему  встретился  запыхавшийся  от  бега
офицер из комендатуры. Офицер встал, как вкопанный, и только испуганно
произнес:
     - В казармах... бунт...
     Марушевский стиснул  зубы  и  тоже  некоторое  время  стоял   без
движения. Он даже не заметил, как к нему подошел Айронсайд. Английский
генерал уже все знал.  Ему все стало  известно  раньше,  чем  русскому
генералу, и это усугубляло неприятность. Англичанин ехидно улыбался.
     - Да,  ваша  военная  полиция  неплохо  работает,  -   согласился
Марушевский,  когда  в  словах  Айронсайда прозвучал намек:  "Мы знаем
лучше вас, что делается в ваших войсках".
     - Не  завидую  полководцам,  у которых такие солдаты,  - улыбаясь
заметил Айронсайд.  - Впрочем,  это зависит от  самих  полководцев.  У
русских бывали лучшие...  Это было личное оскорбление,  но Марушевский
не мог на него ответить.  В другой обстановке он знал бы,  что сказать
англичанину.   Он   знал  некоторые  подробности  карьеры  английского
генерала,  подробности,  которые, конечно, не хотелось бы вспоминать и
самому Айронсайду.
     - Да,  - неопределенно сказал Марушевский  и  тут  же  понял  всю
глупость своего ответа.
     "Но что же  делать?  -  подумал  генерал.  -  Такова  обстановка.
Приходится терпеть". Почти подобные оскорбления он слышал за последнее
время не только от английских генералов, но и от английских офицеров.
     - Что же делать? - спросил он.
     Айронсайд чуть поднял  руку,  растопырил  пальцы  и  медленно,  с
напряжением  собрал  пальцы  в  кулак.  Жест  был  понятен  - подавить
беспорядки силой оружия.
     - Моя помощь вам будет обеспечена, - сказал он.
     Марушевский возвратился  в  свой  кабинет  и  приказал  адъютанту
вызвать к телефону командира полка. От оскорбления Айронсайда его щеки
горели,  словно от пощечин.  "Нет,  он покажет свое умение командовать
войсками, он примет любые меры!"
     Полковник Шевцов находился у телефона на другом конце провода.
     - Почему  мне  не  доложили?!  -  трясясь от бешенства,  заорал в
трубку Марушевский.  - В полку бунт, и мне об этом сообщает английское
командование.  А  вы  там миндальничаете,  как баба.  Какой вы к черту
полковник! Я вас разжалую и выброшу из армии! Если вы беспомощны, то я
сейчас сам приеду в казармы и наведу порядок.
     - Ваше  превосходительство,  -  ответил  Шевцов,  -   прошу   вас
подождать с приездом. Я попробую уладить все сам.
     - Не уладить,  а покончить самым решительным образом.  И даю срок
до двух часов.
     Марушевский бросил трубку и вызвал адъютанта.
     - Передайте мое приказание пулеметной школе и бомбометной команде
оцепить казармы и подготовиться к открытию огня!



     Многие солдаты второй роты проснулись задолго до сигнала побудки.
Всех волновала одна мысль - сегодня отправка на фронт.  Зачем? За кого
и против кого воевать?  Не довольно ли пролито крови  русских  простых
людей?
     Еще лежа на койках,  солдаты  шепотом  и  вполголоса  возбужденно
переговаривались между собой.
     Лопатин тоже  проснулся  раньше   обычного.   Он   лежал   молча,
прислушивался к разговорам и думал о том, что может произойти.
     Вскоре после побудки прибежали трое солдат из третьей роты.
     - На молебен выходить не будем, - говорили они, переходя от одной
группы солдат к другой.  - Никуда нас не пошлют, если сами не захотим!
Прошли времена! Хватит, поиздевались над нашим братом!
     - А если что,  так разбирай винтовки,  - уходя,  крикнул один  из
них. - И действовать будем, братцы, все сообща.
     - Нужно послать людей в другие роты,  - предложил Лосев.  - Нужно
поднять весь полк!
     Вскоре в казарме появился командир роты.
     Он остановился в дверях, пораженный представившейся ему картиной.
     Солдаты, вместо того чтобы стоять в строю  на  утренней  поверке,
находились в разных местах казармы, шумно разговаривали и кричали.
     - Это что такое за... Смирно! Дежурный!
     - Все  равно  на  фронт  не  поедем!  - крикнул кто-то из глубины
казармы.
     Ротный медленно, тяжелым шагом пошел вперед.
     - Кто это сказал?!
     И тут  он  увидел,  как солдаты мгновенно сбежались на середину и
стали перед ним непроницаемой стеной.
     Они молчали,  и  ротный  понял  свое  бессилие.  Он  схватился за
пистолет, но тут же испугался этого необдуманного поступка.
     Театральный жест  его  привел  солдат  в движение.  Людская стена
загудела и двинулась на него.  Он резко повернулся и поспешно пошел  к
выходу.
     Едва дверь за офицером захлопнулась, как один из солдат крикнул:
     - Стрелять хотел! Ребята, бери винтовки!
     - Товарищи,  - сказал Лосев, - будем держаться. Скоро сюда придут
из Соломбалы матросы. Никого из офицеров в казарму не пускать!
     Солдаты моментально разобрали из пирамиды винтовки.  Лопатин тоже
взял  свою  винтовку и стоял,  не зная что делать.  Кто-то сунул ему в
руку обойму с патронами.
     Лосев побежал  в  третью  роту.  Там  все  солдаты  тоже  были  с
винтовками.  Потом он прошел  в  четвертую  и  к  пулеметчикам,  всюду
призывая солдат поддержать протест против отправки на фронт.  Потом по
широкой лестнице он спустился вниз и вышел на крыльцо.
     Внизу, на   площадке,  Лосев  заметил  проскользнувшего  в  дверь
складского помещения прапорщика Лебяжьего. Увидев солдата с винтовкой,
взводный очевидно изрядно струхнул и быстро захлопнул за собой дверь.
     У крыльца Лосева поджидал Грушин.
     - Придут матросы? - спросил он у столяра.
     - Должны  придти.  Я  сейчас  пойду  в  Соломбалу  встречать  их.
Держитесь  дружно  и  поддерживайте  дисциплину.  А главное - следите,
чтобы тут не оказалось провокаторов, предателей и трусов.
     Андрей Грушин  миновал казарму,  пересек Петроградский и Троицкий
проспекты и вышел  на  высокий  берег  Кузнечихи.  На  противоположном
соломбальском  берегу  он увидел скопление людей.  Вероятно,  это были
матросы из флотских казарм. Но почему они не идут? Почему медлят?
     По косой  тропке,  по  льду,  Грушин  быстрым  шагом направился к
Соломбале.
     Приблизившись к    берегу,    Грушин    понял,   почему   матросы
остановились.  На мосту стояли  два  пулемета.  Английские  солдаты  и
офицеры преградили путь морякам.
     - Гады!  - Грушин сжал кулаки.  Он хотел  подняться  на  берег  у
моста, но англичане его не подпустили. Они что-то кричали, указывая на
обходный путь у Мосеева острова.
     Долго еще  стоял  Грушин,  надеясь  подойти к матросам.  Потом он
понял,  что напрасно теряет время. Он решил вернуться в казармы. Нужно
было воодушевить солдат и возглавить восстание.
     Но Грушин опоздал.  Подойти к казарме уже  было  невозможно.  Она
была оцеплена английской морской пехотой и белогвардейцами.  Тут и там
виднелись пулеметы и бомбометы, направленные на казарму.
     Грушин подошел к одному из расчетов.
     - Товарищи,  в кого  вы  хотите  стрелять?  В  своих  же  солдат!
Одумайтесь, солдаты!
     Ближний солдат  хмуро  посмотрел  на  Грушина  и,   не   ответив,
отвернулся. К расчету приближался офицер.
     По Троицкому проспекту к углу Пермской улицы подкатил автомобиль.
Дверца открылась, и из машины, осматриваясь по сторонам, вылез генерал
Марушевский.  Его окружили офицеры. Видя, что никакая опасность ему не
угрожает, генерал начал отдавать приказания.



     Командир полка  не был труслив,  и когда ему доложили о том,  что
солдаты волнуются,  он сам направился в казармы.  Он снял  кобуру,  но
револьвер вытащил и предусмотрительно сунул в карман.
     В сопровождении  офицеров  полковник   решительно   поднялся   по
лестнице и вошел во вторую роту. Он хорошо знал обстановку, настроение
солдат и потому понимал,  что  ни  приказания,  ни  угрозы  сейчас  не
помогут. Он хотел завести с солдатами простецкий разговор, повлиять на
них хорошими словами и обещаниями.
     Но хитрость в первый же момент не удалась.
     - На фронт не поедем! - прямо кричали солдаты.
     - Пусть англичане и американцы убираются из Архангельска!
     - Хватит, повоевали!
     Шевцов зашел  в соседнюю роту,  но и там услыхал такие же ответы.
Солдаты наотрез отказались  возвратить  винтовки  и  требовали  отмены
приказа об отправке на фронт.
     Полковник все же надеялся уговорить солдат.  Но вскоре  по  ротам
разнеслась  весть,  что казармы окружены англичанами.  Шевцов понимал:
это подольет масла в огонь.  Его возмущало еще  и  то,  что  ротные  и
взводные  офицеры  боялись  идти  к  солдатам  и  трусливо прятались в
отдельных помещениях.
     Когда Шевцов вторично зашел в казармы,  солдаты просто не стали с
ним разговаривать. Они уже находились у окон, готовые открыть огонь.
     В ответ на свои слова он только слышал:
     - Уберите англичан! Долой палачей!
     Убедившись, что он бессилен изменить положение, полковник ушел.
     Лопатин то  сидел  на  своей  койке,  то   бродил   по   казарме,
перепуганный всем, что происходило вокруг.
     - Нужно арестовать офицеров!  -  предложил  Лосев.  -  Тогда  они
побоятся стрелять по казарме.
     Тут же была  собрана  команда  для  ареста  офицеров.  Но  только
команда во главе с Лосевым направилась было из помещения, как на улице
грянул выстрел  бомбомета.  За  ним  последовал  второй.  Переливчато,
длинными  очередями  затрещали  пулеметы.  Из  оконных  рам  со звоном
посыпались стекла.
     Лосев подскочил  к  окну  и  щелкнул  затвором.  Первый  ответный
выстрел прогремел в  каменных  стенах  казармы  оглушительно.  Лопатин
вскочил с койки и в страхе побежал к двери.
     Солдаты заняли  все  подоконники  и  открыли  частый  огонь.   Но
патронов  было  мало,  и  скоро из окон и с чердака казармы стали лишь
изредка раздаваться одиночные выстрелы.
     Между тем бомбометы и пулеметы остервенело били по казарме.  Пули
врезались в штукатурку  и  осыпали  ее.  Пороховой  дым  смешивался  с
известковой пылью и туманил воздух.
     Вдруг послышался душераздирающий крик.  Никто из  солдат  не  мог
понять,   что  произошло.  Они  не  знали,  что  прапорщик  Лебяжий  с
несколькими другими офицерами подослали в  казарму  предателей,  чтобы
наводить среди восставших панику.
     Лосев увидел в окно,  как с крыльца  казармы  сбегают  солдаты  и
накапливаются на плацу.  Он осмотрелся: в казарме людей оставалось все
меньше и меньше. Стрелять было нечем - патроны кончились.
     Он присел  на  койку  и  опустил голову.  Его окружили оставшиеся
товарищи.
     - Нужно выходить,  - сказал кто-то глухо.  - Один в поле не воин.
Хуже, если нас нескольких здесь возьмут. А всех вместе не пересудишь.
     - Да,  -  с  горечью  согласился  Лосев  и  поднялся.  - Придется
выходить.
     Они медленно спустились по лестнице,  вышли на крыльцо и потом на
плац.



     Лопатин был уже на плацу. Винтовку он оставил где-то на лестнице.
Он  не помнил,  как оказался в строю своего взвода.  Только злые глаза
прапорщика Лебяжьего, метавшегося с пистолетом перед строем, заставили
Лопатина  очнуться.  Он  смотрел на длинное и высокое здание казармы с
перебитыми стеклами, и ему казалось, что он в самом деле очнулся после
тяжелого сна.
     В морозном  воздухе  повисли,   медленно   расползаясь   и   тая,
зловеще-сизые клочья дыма.
     Полк вытянулся длинными и неровными шеренгами.  На середине плаца
толпились  офицеры.  В  углу  сверкали  штыки  англичан.  Сюда же были
стянуты пулеметные расчеты.
     К шеренгам  подошел  незнакомый полковник.  Последовала,  команда
"смирно". Ее повторили ротные командиры.
     - Командующий  возмущен  беспорядками и требует выдать зачинщиков
бунта.  - Полковник замолчал.  Он выжидал.  Шеренги стояли в  гнетущей
тишине.
     - Иначе, - полковник резко разделял слова, - каждый... десятый...
будет... расстрелян!
     Строй по-прежнему  хранил  молчание.  Лопатин  видел,  как  перед
шеренгой появился ротный.
     - Кто подстрекал,  а?!  - кричал он,  перебегая с одного места на
другое  и выискивая среди солдат тех,  кто назовет первые фамилии.  Но
солдаты молчали, потупив взоры.
     Полковник повторил свое требование. Солдаты молчали.
     Лопатин знал нескольких самых беспокойных солдат из  своей  роты.
"Что  с ними сделают?  Расстреляют?  А чем они виноваты?  - мучительно
думал он. - Нет, не возьму на себя такой грех. Пусть говорят другие".
     В это  время полковник отошел на середину плаца и через несколько
минут вернулся. Он подозвал ротных командиров.
     По команде  первая полурота на правом фланге отделилась от общего
строя и направилась на середину плаца.
     Снова послышалась команда.
     - По порядку номеров... рассчитайсь!
     Строй пришел в движение и снова замер. Что они замышляют?
     - Р-р-рассчитайсь!
     - Первый,  - тихо сказал правофланговый, не повернув головы, и по
передней шеренге так же тихо пошло: второй... третий... четвертый...
     Счет приближался  к  Лопатину.  Восемьдесят  второй,  восемьдесят
третий... восемьдесят седьмой...
     - Восемьдесят девятый, - почти шепотом сказал сосед.
     - Девяностый,  - продолжил Лопатин. И счет пошел? дальше - тихий,
необычный, не солдатский.
     Счет еще не дошел до конца, когда командир полка с середины плаца
махнул рукой.
     "Скоро ли все это закончится?  -  с  тоской  подумал  Лопатин.  -
Скорей бы в казарму!  Нет,  не в казарму, а домой, в родную деревню, к
отцу,  к  Аннушке...".  Ему  опять  отчетливо   представилась   тихая,
спокойная  жизнь  дома.  Теплый летний вечер.  Белые облака плывут над
деревней.  Слышится мычание коров,  лениво бредущих с поскотины.  Мать
выходит  встречать  свою Пеструху.  Аннушка на огороде песню затянула,
хочет,  чтобы услышал ее Ванюшка.  Ждет, когда он подойдет к изгороди.
Солнце остывает, склоняясь к лесной опушке на кладбищенской горе.
     Новая команда вывела Лопатина из раздумья.
     - Десятый,  двадцатый,  тридцатый...  девяностый, сотый... десять
шагов вперед... марш!
     "Он девяностый. Ему выходить. Зачем? Неужели?!"
     Он остался стоять на месте, а земля плаца почему-то наклонилась и
пошла,   пошла   куда-то   в  сторону,  вместе  с  видневшимися  вдали
постройками, заборами, кустарниками.
     - Оглох,  скотина?  -  Лебяжий  схватил  его за воротник шинели и
рванул на себя.
     Лопатин не   видел   и   не  слышал,  как  строй  заволновался  и
приглушенный ропот прокатился по шеренге. Но на другой стороне плаца в
полной готовности стояли пулеметы.
     Спустя несколько минут "десятые" были окружены конвоем. Полковник
побежал  докладывать  командующему:  "Зачинщики  выданы.  Какие  будут
приказания?".
     Марушевский стоял рядом с Айронсайдом.  Он чуть повернул голову в
сторону полковника и выдавил:
     - Рас-стрелять!
     Англичанин одобрительно кивнул. Полковник побежал на плац.
     Лопатин едва держался на ногах.  На какое-то мгновение он потерял
сознание. Ноги подкосились, и он упал на колени. Его поддержала чья-то
рука.  "Держись,  братец",  - услышал он тихий знакомый голос и увидел
рядом лицо Ермолина.  Лопатину хотелось броситься вперед, вырваться из
этого  страшного  круга  английских штыков,  упасть на землю и со всей
силой,  крепко вцепиться в нее.  Потом он вдруг ощутил в себе свирепую
ярость  и  ненависть  к тем,  кто хотел лишить его жизни.  И он тут же
понял,  что эта ненависть,  которая могла его  поднять  на  борьбу  за
землю, за счастье, за свободу, пришла к нему слишком поздно.
     - Все кончено,  - сказал Ермолин,  взяв Лопатина под руку.  -  Но
другие живы, они будут бороться и отомстят за нас!
     Их увели за кладбище, на "Мхи1".
       1 "Мхи"  - огромное болото на окраине Архангельска,  где
           во время гражданской войны и интервенции, белые
                   расстреляли тысячи людей. (ККК)



     Все это  произошло  на глазах у Андрея Грушина.  Он "слышал,  как
ударил первый бомбомет,  видел,  как сопротивлялись  восставшие,  ведя
огонь из окон и с чердака.
     Он стоял среди прохожих,  укрывшихся во дворе ближнего дома. Если
бы он мог хоть чем-нибудь помочь восставшим! Если бы он мог пробраться
в казарму и вместе с ними  сражаться  против  озверелых  английских  и
белогвардейских палачей!
     Когда все  закончилось  и  группу  солдат  повели  от  казармы  к
кладбищу, Грушин медленно пошел в ту же сторону.
     Темнело. Плац,  где  только  что  свершился  дикий   суд,   плац,
утоптанный сотнями солдатских сапог,  опустел.  С северо-запада пришел
ветер и тоскливо завыл в вершинах оголенных  тополей.  Огромная  белая
казарма  на  фоне сгустившихся туч выглядела одиноко и хмуро.  Длинные
шеренги черных, без единого огонька окон и рваные темные раны на белой
штукатурке стен придавали казарме вид страдальчески-озлобленный.
     За кладбищем хлопнул залп.  Потом второй... Последовали одиночные
выстрелы.
     "Добивают, - подумал Андрей.  - Все  кончено".  Он  опустился  на
кочку и неожиданно для себя тихо заплакал. Склонив отяжелевшую голову,
просидел он так несколько минут.  Наконец напряжением воли он заставил
себя подняться и вытер глаза.
     - Нет,  -  прошептал  он.  -  Не  кончено!  Здесь  борьба  только
начинается!
     Восстание подавлено.  Погибли  люди.  Но  не  напрасны  жертвы  в
большой и тяжелой борьбе. О восстании и о расстреле узнает весь город,
узнают на заводах и в белогвардейских частях.
     Сегодня будет испробован печатный станок.  Завтра к народу пойдут
первые листовки с горячим призывом к борьбе.
     Андрей подумал,  что  Сизов,  Афонин,  Лида  и  другие  товарищи,
вероятно, уже давно ждут его.
     Полузанесенные снегом   кусты  под  порывом  ветра  вдруг  ожили,
заволновались и, казалось, двинулись в далекий поход.
     Андрей сделал  шаг,  второй  и  почувствовал  под  ногами сугроб.
Тропка,  по которой он пришел сюда, скрылась в нахлынувшей темноте. Но
он сразу же нашел узкую,  утрамбованную в снегу полоску и пошел по ней
на огоньки, мерцающие на окраине города.



     События в  архангелогородских  казармах   были   подобны   порыву
большого ветра.
     Ветер становился  все  свежее.  Его  порывы  уже   ощущались   на
фронтовых  просторах  Пинеги  и  Северной Двины.  Ветер раздувал искры
ненависти.
     Восстания - одно за другим - вспыхивали в белогвардейских частях:
в 8-м Северном полку,  в 3-м Северном полку,  в дайеровском батальоне,
где  офицерами  были  иностранцы.  В Архангельске забастовали рабочие,
отказавшись грузить снаряды и патроны для белых.
     Ветер освежил  умы  и сердца солдат 5-го Северного полка и дал им
мужество. Полк полностью перешел на сторону Красной Армии.
     Закалялась в  боях с интервентами,  усиливала свои удары по врагу
Красная Армия.
     Буря была неизбежна.

Last-modified: Mon, 22 Apr 2002 14:54:44 GMT

Оцените этот текст: