Оцените этот текст:


   -----------------------------------------------------------------------
   "Избранные произведения в двух томах. Том второй".
   М., "Молодая гвардия", 1980.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 14 May 2001
   -----------------------------------------------------------------------

                                           Отечество славлю, которое есть,
                                           Но трижды - которое будет.
                                                              В.Маяковский





   Нет, воспоминаний не пишу. Хотя, прослужив на флоте без малого полвека,
мог бы, конечно, вспомнить кое о чем - например,  о  Порте  назначения.  И
надо бы!..
   Свободное время? Ну, его нашему брату отставнику не занимать стать.
   Несколько лет назад я,  представьте,  даже  предпринял  такую  попытку.
Уселся было за письменный стол, положил справа  любимый  свой  "паркер"  с
золотым пером, а перед собой стопу бумаги. И... ничего! Это  ведь  вам  не
рапорт и не докладная записка. Раза два или три, правда, выдавил  из  себя
на полстранички что-то невыносимо тягучее, а дальше - стоп, будто наскочил
на мель с разгона и плотно сел на ней, не в силах оторваться!
   Всегда завидовал в этом отношении нашему знаменитому адмиралу Сенявину.
Не читали его? Вот кто обладал редчайшим даром не только  побеждать  врага
на море, но и подчинять себе непокорные слова на бумаге!
   Между   тем   мне   довелось   на   днях   прочитать   мемуары   одного
немецко-фашистского подводника, а по прочтении таковых захотелось дать ему
увесистого тумака в печати. Да, связано все с тем же Портом назначения!
   Если это вас заинтересовало... Но, чур, ничего  не  записывать!  Просто
слушайте и запоминайте! А ежели по ходу дела возникнут  у  вас  какие-либо
вопросы,  то  милости  прошу  -  отвечу.  Так,  понимаете  ли,  будет  мне
свободнее,  привычнее.  Устный  рассказ,  беседа!  Какое  же  может   быть
сравнение? Что выйдет изо всего этого, поглядим, когда доскажу  до  конца.
Уговорились?..
   Итак, вам сообщили обо мне,  что  в  прошлом  я  -  военный  гидрограф.
Правильно. Однако не ищите мое имя на  карте  советской  Арктики.  Так  уж
получилось, что его нет на ней. Другие наши  гидрографы,  в  частности  на
Балтике, были счастливее меня. Бог знает, может, я  поскромничал?  В  1912
году мне представлялся случай, но...
   Есть, видите ли, в советской Арктике место, с  коим  теснейшим  образом
связана  моя  военно-морская  биография  и  даже,   если   хотите,   выбор
правильного политического пути в октябре 1917 года. Вокруг этого места  на
протяжении ряда лет возникали, фигурально выражаясь, вихри  событий,  и  в
них помимо меня втянуто было еще немало людей - от пройдохи купца Абабкова
до восторженного фантазера радиотелеграфиста Валентина Гальченко.
   Хотите увидеть на карте это небезынтересное местечко?  Прошу  вас.  Вот
атлас! Искать нужно в бассейне Карского моря, на материковом берегу.  Нет,
в Новую Землю не залезайте! Я же сказал: на материковом берегу!
   Взгляните  правее!  Еще  правее!  Стоп!  Это  полуостров  Ямал!  Концом
карандаша вы уперлись в бухту Потаенную. Правильно! Она - моя крестница.
   На карте такого масштаба этого, понятно, не видно, но здесь параллельно
берегу протянулась песчаная узкая коса, которая прикрывает с моря  вход  в
залив, по-местному губу. Вокруг на сотни километров  расстилается  плоская
низменность,  мохово-лишайниковая  тундра.  Иные   географы   именуют   ее
арктической степью.
   Очень давно при необычных обстоятельствах я положил эту губу на  карту,
как ни противился мне купец первой  гильдии  Абабков.  Он,  понимаете  ли,
побывал там раньше меня и очень бы  хотел  припрятать  ее  от  посторонних
глаз. Но мы с вами еще вернемся к купцу Абабкову...
   Я вспомнил о губе вот по какому поводу. Недавно  из  ФРГ  прислали  мне
мемуары немецко-фашистского подводника, участника  операции  "Вундерланд".
Не слышали о  такой?  Это  закодированное  название  рейда  в  Центральную
Арктику  в  августе  1942   года   тяжелого   крейсера   "Адмирал   Шеер",
сопровождаемого  несколькими  подводными  лодками.  По  существу,   наглый
пиратский набег, который кончился ничем. Хотя с  нашей  стороны,  конечно,
были потери...
   Мемуары названы  немецко-фашистским  подводником  напыщенно:  "Спуск  в
ледяной ад". Наше Карское море, видите ли, не понравилось этому голубчику,
он сравнивает его с адом, да еще ледяным!
   Перелистайте книгу, если хотите. Вы  ведь  читаете  по-немецки?  Только
будьте осторожны, не выроните из нее закладочки. Я  сделал  их  специально
для одного моего молодого друга и бывшего сослуживца, который прилетает на
днях в Ленинград - обычно проводит здесь свой отпуск.
   Почему большинство закладок в конце книги? Очень просто. Заключительная
глава ее  посвящена  описанию  корабельного  десанта  в  Потаенную.  Автор
мемуаров командовал этим десантом.
   Несомненно, друга моего заинтересует больше всего именно заключительная
глава. Он получит возможность - довольно редкую для участника тех или иных
событий - еще раз увидеть их в неожиданном ракурсе, с точки зрения врага.
   Вы уже наткнулись на  карту  Порта  назначения?  Это-то  и  есть  самое
интересное в мемуарах - сюрприз, который я  приберегаю  к  приезду  своего
друга.
   Снимок  карты  выполнен  безупречно,  слов  нет!  Имейте  в  виду,  что
фотографировать пришлось  с  клочка  бумажки,  скомканного,  разорванного,
полуобгоревшего. Приглядитесь  получше:  у  этого  края  извилистая  кайма
особенно черна! Чудо, что карта вообще уцелела на пожарище.
   Совершенно верно: уцелел только правый ее угол  -  там,  где  название,
выведенное старательным круглым почерком: "Порт назначения", а также часть
приморского города с набережной, площадями и прямыми, вытянутыми,  как  по
ниточке, улицами.
   Вся левая сторона карты не сохранилась. Между  тем  на  ней  изображены
были подходы к порту, причалы, доки и песчаная коса с дамбой - то есть как
раз то, что больше всего интересовало гитлеровцев.
   Да, эскиз! Конечно, эскиз, вдобавок  выполненный  карандашом!  Командир
немецкого десанта, в руки которого  попал  полуобгоревший  обрывок  карты,
правильно воспринял это лишь как эскиз. Он  посчитал,  что  порт  и  город
перерисованы кем-то с настоящей штабной карты.
   А! Вам бросилось в глаза отсутствие  меридианов  и  параллелей?  Именно
так! Координаты Порта назначения не указаны. В этом-то, как  говорится,  и
загвоздка!
   До самого последнего времени я  ошибочно  полагал,  что  карта  пропала
безвозвратно, превращена вместе с деревянными  постройками  в  пепел.  Как
видите, нет! Неожиданно, спустя много лет,  я  ее  обнаружил.  И  где?  На
страницах книги, принадлежащей перу фашиста. Не парадоксально ли это? Но в
дальнейшем вы убедитесь: все, что связано с губой Потаенной, неожиданно  и
парадоксально.
   Вы  улыбнулись?  Да,  мемуарист   иногда   позволял   себе   лирические
отступления. Наверное, прочли абзац, где написано о крымских яблоках?  Как
там у него, позвольте-ка книгу:
   "Мой приятель, тоже подводник, писал мне, что в Севастополе его научили
новому способу пить вино. Нужно взять большое яблоко, разрезать пополам  и
выдолбить сердцевину. Получатся как бы две  чаши,  в  которые  и  наливают
вино. Оно приобретает особый, двойной аромат!"
   Вот вам! Один подводный подонок в августе сорок второго смакует вино на
руинах Севастополя, а другой в это же время бешено завидует ему и  глотает
слюнки в "ледяном аду" Карского моря. Еще бы! В Потаенной  гитлеровцам  не
удалось разжиться ни вином, ни яблоками.
   Зато, бродя взад и вперед по пепелищу, они наткнулись на нечто  гораздо
более ценное - на этот полуобгоревший обрывок бумаги!
   Воображаете смену выражений на лице командира десанта?
   Вначале, понятно, ликование. Ах, до  чего  ему  повезло!  Он,  а  никто
другой, напал на след нового засекреченного русского порта в Арктике!
   Затем,    однако,    ликование    сменяется    недоумением,    досадой,
растерянностью. Где же этот порт? Как его найти?
   Тем временем десантники приводят в чувство русского, у которого найдена
карта. Они с остервенением тычут в лицо  ему  карту.  Присев  на  корточки
подле раненого - русский тяжело ранен,  -  переводчик  поспешно  переводит
вопросы командира: "Где это, где? Отвечай! Здесь - в Карском? Или западнее
- в Баренцевом? А может, восточное - в море Лаптевых?"
   Ответ  для  гитлеровцев  неожидан.  Как  у  него  в  книге,   у   этого
немецко-фашистского мемуариста?
   Ага! Нашел! "Русский матрос  посмотрел  на  меня,  потом  негромко,  но
выразительно сказал несколько слов. "Что он  сказал,  что?  Переведите  же
поскорей!" - поторопил я переводчика. Но тот имел почему-то смущенный вид.
"Это непереводимо, господин лейтенант, - ответил он. - Видите ли,  матросы
на русском флоте ругаются очень  замысловато.  Он  вас  обругал,  господин
лейтенант. Но я, конечно, постараюсь выразить его мысль  более  деликатно.
Это выглядит примерно так: "Тебе, - то есть  вам,  господин  лейтенант,  -
туда никогда и ни за что не дойти!" Или "не добраться" - может, так  будет
точнее.
   Не дойти? Не добраться? Ничего не понимая, я повернулся к русскому.  Но
он был уже мертв. Странно, что на лице его  застыла  чудовищно-безобразная
гримаса, отдаленно напоминавшая улыбку..."
   Впрочем,  допрос  мог  быть  продолжен,  потому  что   среди   развалин
гитлеровцы   обнаружили   еще   одного    "языка"    -    мальчишку    лет
пятнадцати-шестнадцати.  Но  тут  командир  корабельного  десанта,  по  не
зависящим от него обстоятельствам, был вынужден прервать свое пребывание в
Потаенной, вдобавок в убыстренном темпе. При этом,  как  пишет  мемуарист,
шлюпка на отходе накренилась и мальчишка утонул.
   Но это либо недоразумение, либо вранье. Вы, наверное,  уже  догадались,
что в данном случае речь идет о моем молодом друге, которого я поджидаю?
   И все же, несмотря на потерю обоих  "языков",  особо  чувствительную  в
данной ситуации, будущий мемуарист был непомерно  рад  и  горд.  Он  успел
увезти с собой ценнейший трофей - карту!
   Перебросим несколько страниц. Мемуарист пишет:
   "Доставленная  мною  карта  подверглась  изучению  в  штабе  германских
военно-морских  сил  на  Крайнем  Севере.   По   приказанию   командования
разведывательная авиация, совершая дальние круговые  полеты  над  обширной
акваторией Баренцева и  Карского  морей  и  прилегающей  к  ней  береговой
территорией, настойчиво искала  этот  засекреченный,  надежно  запрятанный
порт. Усилия наших летчиков остались безрезультатными. Одна из волнующих и
опасных тайн русских в Арктике осталась неразгаданной.
   Я  должен  выразить  свое  удивление  и  восхищение   тем   дьявольским
искусством, с каким русские маскировали свои военные объекты, превращая их
в некое подобие арктических миражей!"
   Выражение "арктический  мираж",  я  уверен,  особенно  позабавит  моего
друга. Ничего общего с миражем,  что  вы!  Наоборот!  Все  на  чрезвычайно
прочной, незыблемой основе!
   Должен оговориться. Кое-что в книге, бегло перелистанной вами, остается
для меня неясным. Поэтому я составил перечень вопросов, которые  собираюсь
задать своему другу по его приезде.
   В частности, хочу спросить его насчет кудряшек. "Припомните-ка, - скажу
я, - каков был с виду переводчик? Этакий кудрявенький,  хоть  и  не  очень
молодой, лет около пятидесяти, - стало быть, примерно мой ровесник?"
   Боюсь, что эта затея кончится ничем. "Помилосердствуйте!  -  воскликнет
мой друг. - До того ли  мне  было  тогда,  чтобы  приглядываться  к  лицам
врагов?  Да  еще  и  запоминать,  кто  из  них  кудрявенький,  а  кто   не
кудрявенький!"
   И конечно, он будет прав.
   А жаль! Кудряшки - особая примета. Мерзавец - с кудряшками!
   В своих  мемуарах  немецко-фашистский  подводник  не  называет  фамилии
переводчика. Упоминает о нем  пренебрежительно,  вскользь:  бывший  офицер
русского флота, бывший гидрограф! В общем, с какой стороны его  ни  взять,
всюду он бывший.
   А я почти уверен, что знаю его имя  и  фамилию.  Да  и  как  не  знать!
Однокашники! Друзья детства!
   Вы удивлены? О, то ли еще случается в жизни!
   Знакомые, впрочем, обычно называли его не по  фамилии,  а  по  имени  -
Атька. Полное имя его было Викентий. Но  в  раннем  детстве  он  сам  стал
называть себя Атькой. Так это за ним и осталось. Уж он и усы себе завел, и
офицерские погоны на китель надел, а для окружающих все был Атька и Атька.
Есть, знаете ли, такая категория людей, которых  до  преклонного  возраста
называют уменьшительными именами.
   В детстве мы, помню, пропадали с ним на Петровской набережной, играя  в
Робинзона  и  Пятницу.  Я  был  Робинзоном,  Атька  -  Пятницей.   А   вся
Петроградская сторона считалась у нас необитаемым островом,  каковым  она,
впрочем, и была лет за двести до нашего рождения.
   Вот что стоит еще отметить, это  характерно:  когда  о  наших  проказах
делалось известно родителям и наступал неотвратимый час  возмездия,  Атьке
попадало гораздо меньше, чем мне! У него было  такое  скромное,  невинное,
чуточку даже удивленное несправедливостью взрослых выражение лица, что ему
все прощали. Считали, что я дурно на него влияю.
   Затем прошла пора детских игр, мы вместе с Атькой поступили  в  Морской
кадетский корпус, закончили его и были выпущены офицерами флота.  А  через
несколько лет наши с ним  пути,  вообразите,  столкнулись  в  одной  точке
Арктики, именно в губе Потаенной! Произошло это  задолго  до  высадки  там
немецко-фашистского корабельного десанта...





   Теперь попрошу вас  сделать  усилие  и  вообразить  меня  молодым.  Ну,
понятно, не слишком молодым, не гардемарином и даже  не  мичманом  [первое
офицерское звание в дореволюционном русском  военно-морском  флоте].  Нет,
уже лейтенантом, - стало быть, опытным по дореволюционным  меркам  военным
моряком и, без ложной скромности скажу, неплохо зарекомендовавшим себя  по
службе.
   В связи с этим придется ненадолго вернуться к  событиям  далекого  1912
года.
   Из книг вам, вероятно, известно, что для России  канун  первой  мировой
войны был  характерен  самым  безудержным  предпринимательским  ажиотажем?
Словно  бы  капитализм   предчувствовал:   скоро   ему   крышка!   Повсюду
сколачивались    состояния    -    зачастую     в     результате     афер,
умопомрачительно-дерзких комбинаций.  На  глазах  возникали,  разбухали  и
почти тотчас же лопались разнообразные акционерные  общества,  компании  и
прочее. Дельцы отчаянно  спешили.  С  остервенением  обгоняя  друг  друга,
ловчили зашибить деньгу где можно, а порой и там, где нельзя.
   На  имя  министра  финансов  неожиданно  поступает  письмо,  из   коего
явствует, что некто Абабков,  архангелогородский  купец,  воспользовавшись
тем,  что  побережье  Карского  моря  недостаточно   изучено,   втихомолку
разрабатывает на западном берегу Ямала  залежи  медной  руды.  Существует,
мол, неизвестная гидрографам губа, где удалось найти эту  руду,  причем  в
состоянии, крайне редко встречающемся в природе, а именно - в чистом виде.
Шельма Абабков чувствует себя в припрятанной  от  начальства  губе  этаким
маленьким самодержцем, никому, ясное дело, налогов  не  платит,  а  выгоду
имеет преогромную. Медь, как известно,  важна  прежде  всего  для  военных
нужд.
   Вообще-то говоря, он, Абабков, -  это  выяснилось  впоследствии  -  был
очень крупным  по  тем  временам  лесопромышленником,  но  решил,  кстати,
подзаработать и на меди.
   Это  мы  теперь  с  вами  знаем,  что  в  Ямало-Ненецком  округе   есть
месторождения железных руд, редких металлов,  бурого  угля,  торфа  и  так
далее. А  по  соседству,  на  Таймыре,  имеется  еще  более  разнообразный
ассортимент полезных ископаемых, в том числе и медь.
   Готов снять с книжной полки энциклопедию,  чтобы  подтвердить  ею  свои
слова. Не хотите? Да, в наше время это, конечно, общеизвестно.
   Но в 1912 году Ямальский полуостров в наших глазах выглядел  во  многом
еще как terra incognita - земля неизвестная.
   Кем  написано  было  разоблачительное  письмо  по   поводу   меди,   я,
признаться, не поинтересовался - таким же, как  Абабков,  дельцом,  тайным
его  завистником  и  конкурентом,  или  каким-нибудь  местным  чиновником,
обойденным взяткой, а быть может, обидевшимся на Абабкова из-за мизерности
таковой? Да это в данном случае и не суть важно.
   Начальство в Петербурге, естественно, переполошилось.
   Министр финансов направил раздраженное послание морскому министру. Тот,
в свою очередь, навалился на подчиненного ему начальника гидрографического
управления. Воспоследовал, полагаю, гневный адмиральский разнос:  "Что  за
недосмотр? Почему на карте и в лоции нет  упомянутой  губы?"  И  вслед  за
разносом приказание: "Этим же летом найти ее  и  закрепить  на  карте  под
соответствующими координатами! Дабы, - присовокупил министр, - из-за вашей
нерадивости никому  неповадно  было  нарушать  законы  и  священные  устои
Российской империи!"
   Ну, коль скоро дошло дело до священных устоев, то сами понимаете...
   Начальственный гнев  по  ступенькам  служебной  лестницы  докатился  до
рядовых гидрографов. Но в управлении у нас нашлись и скептики:
   - Губа, не показанная на карте и в лоции? Невероятно! Да еще такая,  на
берегах которой добывают медь, и, наверное, не  первый  год?  Стало  быть,
есть в этой губе причал? Шахтные постройки или открытый карьер  на  сопке?
Дома,  где  живут  рудокопы?  Наконец,  между   Архангельском   и   губой,
припрятанной Абабковым, совершаются регулярные рейсы? Нет, как хотите, это
ни то ни се, черт знает что, мираж какой-то арктический, порождение убогой
канцелярской фантазии!
   Им возражали - и вполне резонно:
   - Однако купец Абабков, он-то не мираж? О нем никак не скажешь:  ни  то
ни се, черт знает что, порождение канцелярской фантазии?
   А другие подхватывали:
   - Ого! И надо полагать, далеко не мираж!  Этакий,  наверное,  купчинище
пудов на семь, на восемь, дремучей рыжей бородой до  бровей  зарос!  (Всем
почему-то казалось, что он рыжий. Хитрый - значит, рыжий.)
   Я несколько дней только, как вернулся из отпуска  -  проводил  в  Крыму
свой медовый месяц. Сами понимаете, не  испытывал  желания  расстаться  на
длительный срок с молодой женой. А путь по тем временам предстоял  немалый
- в обход Скандинавии, через пять морей: Балтийское, Северное, Норвежское,
Баренцево и Карское. Ведь Беломорско-Балтийского канала тогда еще не было.
   Но так нередко случается в нашей военно-морской жизни -  на  меня-то  и
указал начальственный перст. Приказано было  незамедлительно  снарядить  в
поход судно и отправляться в Карское море, а там, пройдя  вдоль  западного
берега  полуострова  Ямал,  восполнить  пробел  в  лоции   и   найти   эту
запропастившуюся, к стыду нашему, губу.
   Я  начал  готовиться  к  походу.  И  тут-то  стало  происходить  что-то
невероятное...


   Примерно  за  неделю  до  отплытия  гидрографического  судна  жена  моя
вернулась из города в сильном волнении.
   Оказывается, в шелковом отделении магазина "Штандарт и Фабрикант"  (был
такой магазин на Екатерининском канале -  ныне  канал  Грибоедова)  к  ней
подошла незнакомая  дама  весьма  представительной  наружности,  элегантно
одетая.
   Притворясь, что выбирает  что-то  на  прилавке,  незнакомка  вполголоса
спросила по-французски:
   - Простите, я не ошиблась", вы - супруга лейтенанта такого-то?
   Жена ответила утвердительно.
   - Меня чрезвычайно интересует зрение вашего мужа, - продолжала  так  же
вполголоса дама. - От этого, знаете ли, зависит его служебная  карьера,  а
также материальное благосостояние. Все ли хорошо у вашего мужа со зрением?
   - Но он моряк! - удивившись, ответила моя жена. - У него не может  быть
плохого зрения.
   - Это жаль! - сказала незнакомка задумчиво. - Для мужа вашего и для вас
было бы гораздо лучше, если бы зрение его внезапно ухудшилось. И  даже  не
сейчас. Не сегодня и не завтра. А, скажем, через несколько недель...
   И с этими словами она удалилась.
   Не правда ли, фантасмагория? Жена решила, что в магазине с нею говорила
какая-то психопатка.
   Предположение это вначале показалось  мне  единственно  правдоподобным.
Ночью, однако, я проснулся и подумал: "Все  же  это  странно!  Почему  мне
пожелали ухудшения зрения именно через несколько  недель?  Меня  тогда  не
будет в Петербурге. Я буду уже находиться в море, где-нибудь на подходах к
западному берегу Ямала...  Позвольте!  А  не  связано  ли  происшествие  в
магазине "Штандарт и Фабрикант"  с  этой  загадочной  губой,  утаенной  от
Российской империи?.."
   Само собой, я ничего не сказал жене, чтобы не волновать ее. Но к  обеду
она вернулась просто вне себя. Встреча со зловещей  дамой  повторилась  и,
представьте себе, на этот раз уже не в магазине, а на Невском!
   Надо пояснить, что в ту пору жена моя была очень молода, почти девочка;
только весной закончила гимназию -  и  мы  тут  же  поженились.  Никак  не
удавалось ей, помню, привыкнуть  к  новому  своему  положению  -  солидной
замужней дамы. Поведаю вам  еще  одну  тайну.  Она  была  сладкоежкой,  до
самозабвения любила ореховый шоколад в плитках  -  был  такой,  назывался,
если не ошибаюсь, "Милка".
   Итак, сделав необходимые покупки, жена пополнила их  излюбленной  своей
"Милкой" - с намерением съесть  шоколад  немедленно.  Поедать  таковой  на
Невском,  спеша  домой  с  покупками,  было  бы,  по  тогдашним  понятиям,
неприлично  в  высшей  степени.  Поэтому  жена  задержалась  у   какого-то
ювелирного магазина, повернулась спиной  к  прохожим  и,  делая  вид,  что
разглядывает выставленные на витрине драгоценности, начала  отламывать  от
плитки кусочки и украдкой совать себе в рот.
   Вдруг над ухом ее раздался знакомый вкрадчивый голос:
   - Вам нравится это ожерелье? Нет? Наверное, внимание ваше привлекла вон
та бриллиантовая брошь? Что ж, она  очаровательна.  И,  несомненно,  очень
подойдет к цвету ваших волос. У вас хороший вкус... Кстати, как  чувствует
себя ваш муж? Жалоб на ухудшение зрения нет? Но блеск такой дорогой  броши
мог бы на некоторое время ослепить его, как вы думаете?
   Жена робко ответила, что покупка  подобных  драгоценностей  нам  не  по
средствам.
   - О, пустяки! -  небрежно  ответила  дама.  -  Ведь  вы  молодожены  и,
конечно,  не  откажетесь  от  маленького,  пусть  запоздалого,  свадебного
подарка?
   - От вас? Но, собственно, почему, я не понимаю...
   - Видите ли, я забочусь о  зрении  вашего  мужа.  Иногда  для  человека
бывает лучше не разглядеть что-то на  берегу,  чем  разглядеть.  Передайте
мужу, он поймет.
   У жены не хватило духу оглянуться - столь  страшна  показалась  ей  эта
дама, преследовавшая ее с такой неотступной настойчивостью.
   Быстрый  шорох  платья,  легкие  шаги...  Жена  осталась  у  витрины  с
недоеденной "Милкой" в руке.
   И что бы вы думали? В тот же вечер у  дверей  нашей  квартиры  позвонил
посыльный - "красная шапка" - и вручил жене моей  сверток,  присланный  из
ювелирного магазина!
   Вы не ошиблись, в свертке оказался футляр с той самой брошью!
   Брошь была немедленно возвращена ювелиру, а я отправился в полицию, где
сделал официальное заявление о домогательствах аферистки.
   Теперь, вне дома, жену сопровождал на некотором  расстоянии  невзрачный
человечишка в дымчатом пенсне - сыщик...


   До отправления гидрографического судна оставалось два дня.
   Я возвращался из порта домой усталый и злой.  Перед  отправлением,  как
обычно, возникали новые и новые неполадки-недоделки, а сроки были жесткие,
начальство буквально наступало мне на пятки.
   Меня на Миллионной окликнули. За мною тащился на извозчике  Атька,  уже
известный вам друг детства, бывший верный Пятница,  неизменный  соучастник
всех моих отчаянных проказ и шалостей.
   С годами лицо бывшего Пятницы изменилось. Оно выглядело теперь помятым,
потасканным, старообразным, хотя мы с Атькой, как я  уже  вам  докладывал,
были ровесниками. Однако кудряшки наперекор всему остались.
   - Садись, подвезу! - крикнул он, остановив извозчика у тротуара. - Ведь
тебе на Большую Дворянскую? Нам по пути!
   Но вскоре выяснилось, что нам с ним отнюдь не по пути!
   Усевшись рядом с Атькой, я обратил внимание на то,  что  он  сегодня  в
каком-то взвинченном, необычном для него состоянии. Не в меру говорлив. То
и дело краснеет. Прячет глаза. Пьян, что ли, спозаранку?
   Заботливо придерживая меня за талию, чтобы не тряхнуло на ухабах, он ни
с того ни с сего принялся читать вслух вывески магазинов, мимо которых  мы
проезжали неторопливой извозчичьей трусцой.
   - "Артур Коппель"! - провозглашал мой друг с чувством, даже с  какой-то
дрожью в голосе. - "Г.Бюрге"! "Братья Бремле"!  А  вот,  обрати  внимание:
"Л.Бертран"! Тут же, под  ним,  еще  и  "Э.Бурхардт"!  Сплошь  иностранцы!
Каково?
   Разумеется, не могу сейчас припомнить всего, что он бормотал. Но в моем
архиве  сохранились  дореволюционные  газеты.  На  первых   страницах   их
печатались рекламные объявления. Желаете убедиться? Прошу вас. Ну вот хотя
бы несколько номеров "Биржевых ведомостей".  Читайте!  "Фирма  Ремингтон",
"Фирма Зингер", "Тюдор", "Вестингауз", "Л.Нобель", "Братья Мори", "Денье",
"Зеефельдт",  "Стеффен",  "Джон  Бернадт",  "Артюр",  "Оффенбахер  и  Кo",
"Эквитебл,  общество  страхования  жизни  в  Соединенных  Штатах  Америки,
учрежденное в 1859 г.".  Уф!..  Можете  вообразить,  сколько  таких  и  им
подобных иностранных фамилий прочел Атька, пока мы трусили на извозчике по
улицам Петербурга? Заметьте, ни одной русской фамилии! На это  как  раз  и
напирал бывший Пятница.
   Я с удивлением покосился на него.
   - Может, хватит, а?
   - Но ты убедился?
   - В чем я должен был убедиться? Вывески и сам умею читать.
   - Нет, не умеешь. Читаешь, но не вчитываешься. Не вдумываешься, брат, в
эти  вывески.  Неужели  тебя  не  волнует,  что  всем  у  нас   заправляют
капиталисты иностранные? Ты же патриот своего отечества, ты - русский!
   - О чем ты, никак в толк не возьму?
   - О том, что наши русские богатства должны разрабатывать русские  и  на
русские деньги!
   - Так ведь это сказал до тебя еще император Александр Третий!
   - И правильно, по-моему, сказал! Он понимал, что у нас в России...
   Но тут мы остановились у дома, где я жил.
   - Я к тебе на минуточку, дельце есть! - сказал Атька.
   - Заходи. К обеду угадал как раз. Жена будет рада, - сказал я и соврал:
жена терпеть его не могла.
   Мы закурили у меня в кабинете, пока рядом, в столовой, гремели посудой,
накрывая на стол.
   "Денег приехал просить, не иначе, - прикидывал я, поглядывая на  гостя,
который явно был не в своей тарелке. - Правду, стало быть, говорят, что на
днях он жестоко продулся в шмен-де-фер" [азартная карточная игра].
   - Ну говори, не тяни!  -  поторопил  я.  -  Денег,  что  ли,  призанять
захотел?
   - А! Деньги, деньги!.. - встрепенулся гость. - По  теперешним  временам
кому не нужны они, деньги эти?.. Только ведь я  не  занять.  Я,  напротив,
тебе предложить хотел. И довольно солидную сумму. По старой дружбе...
   Это   было   уже   что-то   сверхъестественное!   Атька    готов    мне
покровительствовать и даже ссужать меня деньгами!
   - А велика ли сумма-то?
   Он назвал ее. Я насторожился. Цена той самой бриллиантовой броши!
   - Но взамен от меня потребуется, наверное,  адова  работа?  -  спокойно
спросил я, стряхивая пепел от папиросы в пепельницу.
   - Никакой! Абсолютно никакой! Наоборот, тебе даже  придется  отказаться
от работы.
   - В отставку, что ли, прикажешь подать?
   - Зачем в отставку? Заболей! Долго ли заболеть?
   Так  и  есть!  Опять  она,  эта  таинственная  незнакомка  из  магазина
"Штандарт и фабрикант"! Только  сейчас,  будто  по  волшебству,  принявшая
облик друга моего детства.
   - Слушай, не хитри, не петляй! - попросил я. -  Давай  в  открытую,  а?
Твоему доверителю, так будем говорить, очень не хочется, чтобы  я  положил
на карту эту самую губу на западном  берегу  Ямала.  Хорошо.  Допустим,  я
заболел. Ты прав, по теперешним временам деньги каждому нужны. Однако свет
не на мне клином сошелся. На  поиски  губы  отправится  другой  гидрограф,
только и всего.
   - А это уж, брат, не твоя печаль!
   - Например, ты отправишься? Я  угадал?  С  охотой  вызовешься  заменить
больного товарища? А потом исхитришься и  сумеешь  ничего  не  увидеть  на
берегу?
   - А хоть бы и так? В Робинзоны я, знаешь, уже не играю. И в необитаемые
острова тоже. Рассуждаю трезво. Жили наши картографы без этой губы  и  еще
несколько  лет  как-нибудь  перебьются.  Медь  кончается  там,  к   твоему
сведению. Вот пусть и добирает ее себе этот купчина архангелогородский. Не
платит государству налоги? А тебе-то что?  Ты  же  не  государство!  -  Он
доверительно перегнулся ко мне со стула: - Повременить надо!  Повременить!
Только и всего. Годика три-четыре, не больше. Доберет  купчина  остаточки,
тогда милости просим, открывайте на берегу Ямала все, что пожелаете!
   От злости я потерял на какое-то время дар речи.  А  бывший  друг  моего
детства продолжал журчать над ухом все убедительнее, все увереннее:
   - Ты же не глуп, ты должен понять. Ну, положишь на карту  эту  губу,  а
дальше что? Как воронье, налетят эти  стеффены,  бернадты,  оффебахеры!  Я
обобщаю, понятно. Но ты  убедился  только  что,  это  же  факт  наглядный,
русским купцам и промышленникам у нас в России продыха от иностранцев нет!
То-то и оно! Абабков, он, конечно, ловкач, и жмот, и все  что  ты  хочешь,
зато, согласись, как-никак свой брат русак!
   Он, видите ли, мало того, что добросовестно отрабатывал  полученные  им
за посредничество деньги, он  еще  и  базу  высокопринципиальную  под  это
подводил! Ай да Атька!
   Рано или поздно всякому терпению приходит конец.  Вскочив,  я  отбросил
стул. Тотчас же вскочил и он, а за  стеной  в  столовой  вдруг  воцарилась
тишина.
   - Говоришь, свой брат русак? Врешь, это твой брат, а не мой! Да и какой
ты ему брат? Ты ему холуй, а не брат! Офицер русского флота к  купчишке  в
холуи нанялся! И уже не хочешь в Робинзоны? Теперь не  хочешь,  дрянь,  не
хочешь?
   В подобных случаях бог знает почему забываешь нужные  слова.  Под  язык
подворачивается какая-нибудь чушь, безладица. К чему я, например, долдонил
ему про Робинзона?
   Нет, я не бил  его,  не  думайте  обо  мне  плохо,  хотя  он,  конечно,
заслуживал основательной трепки. Я просто схватил  его  обеими  руками  за
грудь, но так, что летний белый китель затрещал по швам, и то  поднимал  в
такт словам над стулом, то опускал с силой, будто задом его забивал сваю.
   Жена высунулась из двери, ойкнула и скрылась.
   Любопытно, что во время экзекуции Атька не сопротивлялся,  несмотря  на
то, что был раза в полтора выше меня и, если судить по кадетским временам,
намного сильнее. Он только морщился болезненно  и  все  закидывал  голову,
видимо опасаясь пощечин. А кудряшки его так и прыгали, так и танцевали над
потасканным, осунувшимся лицом. Помнится, больше всего меня  злили  именно
эти кудряшки.
   Я потащил его  к  двери,  и  он,  представьте,  не  упирался,  послушно
перебирал ногами, по-прежнему сохраняя совершенное безмолвие.
   - Чтобы и духу твоего!.. - напутствовал я его и швырнул ему  с  верхней
площадки перчатки и фуражку. Потом с грохотом захлопнул дверь.
   И тут наступила реакция. Не отвечая на расспросы перепуганной жены, я с
трудом добрел до кабинета, закрылся на ключ и упал в кресло.
   ...Жене я не стал ничего объяснять. Предупредил лишь, что  если  в  мое
отсутствие явятся  знакомые  офицеры,  то  ей  надлежит  протелефонировать
немедленно в порт. Понимаете ли, я  ждал  вызова  на  дуэль.  В  состоянии
аффекта, как тогда говорили, я  довольно  основательно  утрамбовывал  стул
бывшим Пятницей.
   Но секунданты от Пятницы не явились. Он предпочел "проглотить обиду, не
разжевывая" - так говорят французы.
   В назначенный день гидрографическое судно под моим командованием  вышло
из порта.


   Плавание из Санкт-Петербурга в Карское  море  было  чуть  ли  не  целой
экспедицией. Правда, ледовая обстановка тем летом сложилась благоприятная.
   Преодолев два шторма средней силы, мы проскользнули Югорским  Шаром  из
Баренцева в Карское, вошли в огромную  Байдарацкую  губу  и  двинулись  на
север  вдоль  западного  берега  Ямала.   Справа   по   борту   потянулась
однообразная, серая тундра.
   Перевод слова "Ямал" знаете? По-ненецки это, собственно, два слова. "Я"
- "земля", "мал" - "конец". Стало быть, "конец  земли".  Но  на  некоторых
наших картах сохранялось еще широкоупотребительное название  -  Самоедский
полуостров. Самоеды, самоядь - это по-старому ненцы.
   К сожалению, координаты показанной  на  карте  губы,  в  которой  купец
Абабков нарушал законы Российской империи, оставались  загадочными.  О,  в
том-то и штука! Видимо,  тайный  недоброжелатель  Абабкова  был  человеком
невежественным в навигации, либо не сумел  раздобыть  нужные  сведения.  В
письме  его,  посланном  в  министерство  финансов,  было  сказано   лишь:
"западный  берег  полуострова  Ямал,   ближе   к   его   оконечности".   А
протяженность Ямала - семьсот километров!
   Военный гидрограф Иванов положил на карту  материковый  берег  Карского
моря еще в 1829 году. Норденшельд высаживался на западном побережье  Ямала
в 1875 году. Там дважды побывал Нансен.  Но  и  после  посещений  Иванова,
Норденшельда и Нансена  были,  понятно,  разные  уточнения  и  дополнения.
Вообще в те годы в Арктике всякие сюрпризы были  возможны.  Не  далее  как
спустя  год  после  нашей  экспедиции  гидрографические  суда  "Таймыр"  и
"Вайгач" открыли  к  северу  от  мыса  Челюскин  архипелаг,  ныне  носящий
название Северной Земли.
   Целый архипелаг, понимаете! А здесь речь  шла  всего  лишь  о  какой-то
ничтожной губе. Ан попробуйте-ка усмотрите ее с моря, если тундровый берег
не только однообразен,  но  еще  и  весь  изрезан  маленькими  заливами  и
бухточками!
   Надо, правда, отдать должное тайному недоброжелателю: в своем письме он
сообщил ряд важных географических подробностей, коими  я  в  дальнейшем  и
руководствовался.
   В частности,  он  предупредил,  что  вход  в  губу  прикрывает  с  моря
невысокая песчаная  коса  и  тянется  параллельно  берегу,  издали  с  ним
совершенно сливаясь. Каверза, придуманная природой специально  для  нашего
брата гидрографа! Неудивительно, что вход в губу, закрытый с  моря  косой,
трудно, почти невозможно усмотреть, тем более  на  значительном  удалении.
Так и возникло это прискорбное для нас упущение на карте и в лоции, чем не
замедлил воспользоваться предприимчивый Абабков.
   Поиски губы, не обозначенной на  карте,  -  дело,  поверьте,  нелегкое,
кропотливое,  выматывающее  душу.  Мы  тщательно  обследовали  почти  весь
западный берег полуострова Ямал и нигде не обнаружили этой губы.  Но  ведь
она была! Она, несомненно, была. В этом убеждало  меня  не  только  письмо
недоброжелателя, убеждали  и  неотвязные  домогательства  Атьки,  а  также
авантажной незнакомки. И хотя Атька разглагольствовал  о  том,  что  "свой
брат  русак"  добирает  в  губе  "остаточки",  но,  видимо,   приврал   по
обыкновению. Меди на берегу было еще немало. Сужу  по  цене  бриллиантовой
броши. Цена была высока.
   Каждый день я с напряженным вниманием вчитывался в лоцию Карского моря.
   "Берег полуострова, - невозмутимо повествовала лоция, - большей  частью
низменный, с неглубокими заливами, отделенными от моря песчаными косами".
   "Ах, даже так? - думал я, раздражаясь. - Значит, в этом отношении  наша
губа ничем не отличается от других заливов?.. Но дальше, дальше!"
   "Глубины у берега - от  тридцати  до  пятидесяти  метров.  В  отдельных
местах берег - откосый к морю,  высотой  до  тридцати  метров".  Это  было
важно. Недоброжелатель как раз писал о высоком покатом береге  ("откосе"),
не указывая, правда, его высоты.
   Ободряло меня и то, что берег к северу постепенно понижался.  Это  тоже
совпадало с указаниями недоброжелателя.
   Тем не менее никаких  результатов  пока  не  было.  А  путешествие  уже
приближалось к концу, то есть судно готовилось обогнуть "конец земли".
   Нетерпение мое и команды возрастало. Мы были накалены до предела.  Так,
вероятно, Колумб ждал возгласа: "Земля!" Я ждал возгласа: "Губа!"
   Было объявлено, что командир выдаст  денежное  вознаграждение  тому  из
матросов, кто  первым  заметит  вход  в  губу,  не  показанную  на  карте.
Наблюдение было усилено. На фок-мачте в  бочке  неотлучно  сидел  один  из
сигнальщиков с биноклем.
   Хорошо еще, что бессонное полярное солнце не уходило с небосвода  -  мы
имели возможность продвигаться без остановок, не тратя времени на  якорные
стоянки.
   С трепетом душевным я ожидал,  что  вот-вот  прямо  по  курсу  сверкнет
чистая вода, вдали возникнут смутные очертания острова Белого, а мы так  и
не обнаружим утаенной от государства губы.
   В девять тридцать памятного мне августовского дня сигнальщики на  мачте
и  на  мостике  усмотрели  справа  по   борту   нечто,   показавшееся   им
подозрительным. Я торопливо поднес бинокль к глазам. Да, верно!  Береговая
полоса выглядела многоплановой, как на сцене в театре. За первой "кулисой"
- беспорядочным нагромождением песка и гальки - блеснула вода,  из-за  нее
выглянула вторая "кулиса" - такое же нагромождение песка и гальки.  Так  и
есть! Это - коса, а за косой прячется вход в губу!
   Я поспешно заглянул в  лоцию.  Никакой  губы  на  этих  координатах  не
значилось. Мы у цели! Господин Абабков, готовьте встречу гостям!
   Я помнил о рифах и мелях и поэтому,  несмотря  на  то,  что  меня  била
лихорадка нетерпения, дождался прилива. Потом выслал лотовых  на  бак,  и,
ведя промер глубин, обогнул выступ, и на малых ходах ввел судно в узкость.
   Вот оно  что!  Недоброжелатель  из  Архангельска  не  предупредил,  что
незваный посетитель рискует споткнуться о порожек! Оказывается,  это  была
не  только  гидрографическая  каверза,  это  была  еще   и   ловушка   для
опрометчивых и торопливых навигаторов. Мало того, что проход между косой и
материковым берегом был узок, он был  изогнут  подобно  самоварной  трубе.
Словом,  здешняя  природа  явно  благоприятствовала  нарушителям   закона,
искавшим уединения.
   Зато, едва лишь судно наше прошло узкость, мы очутились посреди  залива
сказочной голубизны. Вода в нем даже не была подернута рябью - волнение  с
моря почти не достигало сюда в штиль.
   За косой был высокий берег, а  еще  дальше  -  неоглядные  пространства
тундры, поросшей мхом и лишайником, вразброс лежащие валуны  и  среди  них
лужи-лайбы, никогда не просыхающие летом. Все серо-серо!  Тундра  во  всей
своей наготе, пустая, протянувшаяся на многие сотни километров  к  югу.  И
ведь сейчас полярное лето, середина августа! А как мрачно,  наверное,  все
это выглядит зимой...
   Впрочем,  пейзаж  -  дело  вкуса.  Для  Абабкова  Потаенная   являлась,
бесспорно, самым приятным уголком на свете.
   Я, разумеется, не рассчитывал на то, что он встретит нас  хлебом-солью.
Полагаю, и вообще-то он редко  бывал  в  губе,  полностью  положившись  на
своего управляющего. Вместо Абабкова нас встретили пять или шесть  пестрых
сибирских лаек. Они сидели в ряд на мокром прибрежном песке и  внимательно
следили за тем, как мы,  подняв  в  заливе  волну,  швартуемся  у  шаткого
деревянного причала. Матросы попробовали было подозвать их,  но  собаки  с
негодующим лаем разбежались.
   Судя по всему, рудник работал до последнего дня - упрямый владелец его,
вероятно, продолжал надеяться, что зрение мое  в  море  "ухудшится".  Надо
думать, люди Абабкова уехали отсюда буквально за несколько минут до  нашей
высадки, тогда лишь, когда  увидели,  что  судно,  приближающееся  с  юга,
изменило курс и повернуло ко входу в губу. При  этом  они  так  торопились
убраться, что в суматохе не успели собрать всех своих ездовых собак.
   Можно предположить, что рудокопам приказано  было  в  случае  опасности
"прибрать все под метелочку". Однако они поленились, понадеялись на авось,
как частенько бывало в то время,  и  следы  незаконного  их  пребывания  в
Потаенной остались.
   Мы убедились в  том,  что  медь  добывалась  хищническим,  чуть  ли  не
первобытным способом.
   Рудокопы работали только летом. Жили они  даже  не  в  землянках,  а  в
каких-то  ямах  или  норах.  В  одной  из  них  матросы  нашли  котелок  с
недоеденной кашей, в другой припрятано было кое-что  из  оборудования,  до
крайности примитивного. Поодаль в тундре чернел провал котлована.
   Тень карающего закона нависала над  Абабковым,  поэтому  подручные  его
спешили выжать из залежей все, что можно, пока их не схватили за руку.
   И вот схватили!
   Теперь губа, которую Абабков старательно прятал от гидрографов,  заняла
свое место на карте и в лоции, где я посвятил ей  несколько  скупых  слов,
лишенных всяких эмоций:
   "Под такими-то и  такими-то  градусами,  минутами,  секундами  северной
широты и такими-то восточной долготы у  северной  оконечности  полуострова
Ямал - губа, отгороженная от моря  узкой  песчаной  косой,  которую  вода,
возможно, прорывает весной... берег, сложенный из песка и глины, приподнят
над морем на двенадцать метров, далее переходит во всхолмленную  тундровую
равнину... глубины у берегов..."
   И наконец:
   "Экспедицией  на  таком-то  судне  в   1912   году   установлен   здесь
гидрографический знак, представляющий собой  деревянную  пирамиду  высотой
восемнадцать  метров,  увенчанную  двумя  перпендикулярно  пересекающимися
кругами".
   В своей докладной я написал, что считал бы  целесообразным  устроить  в
Потаенной маяк. Площадь обзора с берега очень  велика  -  в  ясную  погоду
видно на десятки миль вокруг.
   Однако построить маяк так и не удосужились. Зато спустя  тридцать  лет,
во время  Великой  Отечественной  войны,  мой  гидрографический  знак  был
использован в качестве сигнально-наблюдательного поста.
   Почему я не присвоил губе своей фамилии? Ну, при сложившихся щекотливых
обстоятельствах это было бы не совсем удобно, вы не находите? Чувствовался
бы привкус сенсации, а я всегда ненавидел сенсацию.  Да  и  не  мне,  если
хотите, а моему высокому начальству было решать, достоин я или не  достоин
"увековечить" свою фамилию на карте.
   Я  окрестил  губу  Потаенной,  считая,  что  это  вполне  соответствует
обстоятельствам ее открытия.
   Мог ли я ожидать,  что  меня  еще  не  раз  удивят  причудливые  изгибы
"биографии" этой губы?..


   Возвратясь в Петербург, мы чувствовали себя, как вы  догадываетесь,  на
седьмом небе.  Начальство  с  благосклонной  улыбкой  пожимало  мне  руку,
товарищи-гидрографы  откровенно  завидовали,  и,  согласитесь,  было  чему
завидовать. В управлении поговаривали о том, что будто бы  даже  предстоят
награждения.
   Никто не вспоминал о  прохвосте  Абабкове.  А  что  о  нем  вспоминать?
Прохвосту идти по Владимирке [то есть по Владимирской дороге -  в  Сибирь,
на каторгу], это  ясно.  Помилуйте,  самим  его  высокопревосходительством
сказано: "Обман государства! Потрясение устоев  империи!"  Здесь,  однако,
уже заканчивалась наша, гидрографов, компетенция и начиналась  компетенция
судей и прокуроров.
   Атька?  Вас  интересует  беспутный  Атька?  С  ним  и  того  проще.  Не
дождавшись моего возвращения, он использовал свои связи в Морском штабе  и
быстро "смотался", как говорят теперь, с Балтийского на Черноморский флот.
   Считаете, что я был обязан вывести его на чистую воду? Но ведь никто не
присутствовал при нашем "задушевном" разговоре. Атька мог за милую душу от
всего отпереться. Кроме того, я, признаюсь, питал к нему слабость. Что  ни
говори, мы же когда-то играли в Робинзона, потом учились вместе в корпусе,
были с ним одного выпуска!
   Не достаточно ли для Атьки, думал я, той небольшой домашней  выволочки,
которой он был подвергнут мною? Не пробудила  ли  эта  выволочка  совесть,
доселе дремавшую в нем?
   Мною  вдобавок   владело   тогда   настроение   удивительной   душевной
приподнятости.  Мне  наконец  удалось  внести  свой  вклад  в  гидрографию
Арктики, обогатить и уточнить ее карту! Я  был  счастлив  и,  естественно,
хотел, чтобы все вокруг были счастливы, как я...
   Однако  настроение  мое  вскоре  изменилось.  Ни  один  из   участников
экспедиции не получил наград, ожидаемых к Новому году. Меня, что выглядело
совсем странно, даже обошли во время присвоения очередных воинских званий.
   Кто-то определенно вредил мне.  Кем-то  пущены  были  в  ход  невидимые
тормоза,  загадочные  силы  сцепления,  глубоко   запрятанные   в   недрах
санкт-петербургских канцелярий. Иной раз  мне  казалось,  что  стоит  лишь
прислушаться - и сквозь непрекращающийся суетливый гомон столицы донесется
едва внятное поскрипывание зубчатых валов и колесиков.
   Но кто же втихомолку управляет  валами  и  колесиками?  Кто  не  жалеет
денег, и, видимо, немалых, на "смазку" этих валов и колесиков?
   Ответ напрашивался. Конечно же, он, злопамятный Абабков!
   Однажды утром, развернув газету,  я  на  одной  из  ее  страниц  увидел
групповую  фотографию.  Из  подписи  явствовало:  это  наши  отечественные
финансисты и промышленники, которые только что получили  от  правительства
крупнейший военный подряд. В центре группы восседали  рядышком  знаменитые
петербургские банкиры Вавельсберг и Алферов. Всем известно было,  что  они
лютой ненавистью ненавидят друг друга, даже  отворачиваются  при  встрече.
Однако на снимке оба  финансовых  деятеля  послушно,  хоть  и  с  натугой,
улыбались в фотообъектив.
   Зато какой же неподдельно-восторженной, какой  лучезарной  была  улыбка
полноватого, несколько болезненного на вид человека средних лет в  сюртуке
с атласными отворотами, который жался где-то сбоку группы (пребывая  пока,
вероятно, лишь в ранге второстепенного богатея). Он,  судя  по  его  позе,
очень  боялся  остаться  за  пределами  фотоснимка  и,  сохраняя  на  лице
описанную выше улыбку, всем туловищем своим клонился, перегибался, тянулся
к центру, то есть к Вавельсбергу и Алферову.
   Да, вы угадали. В перечне военных подрядчиков я  наткнулся  на  фамилию
Абабкова, лесопромышленника из Архангельска!
   Теперь вопрос к вам: хорошо ли вы знаете Ленинград? Вот как! Даже очень
хорошо! А я пари готов держать, что вам неизвестен  или  почти  неизвестен
любопытнейший  переулок  в  Ленинграде.  Название  его?  Банковский.   Оно
что-нибудь говорит вам? Ничего не говорит? Я так и думал.
   Между тем, рассказывая туристам о Великой Октябрьской  революции,  надо
бы, я считаю,  начинать  экскурсии  по  Ленинграду  именно  с  Банковского
переулка. А уж затем вести толпу приезжих по  привычному  маршруту  -  под
арку Главного штаба и к Смольному.
   Прогуляйтесь-ка при случае на Банковский, очень рекомендую. Сюда, в это
святая святых старого Петербурга, можно попасть по-разному. С улицы  Росси
поверните на улицу Крылова, которая тянется несколько наискосок, и выйдете
на Садовую к Гостиному двору. А если угодно,  шагайте  прямиком  по  улице
Ломоносова. Банковский параллелен ей и упирается в канал Грибоедова. И еще
примета: он между Мучным, Перинным и Москательным переулками!
   Лабиринт этих переулков дореволюционные репортеры именовали  российским
Сити. Засев в грузных лабазах и теснейших конторах с  окнами,  заделанными
решеткой, наши русские толстосумы  прибирали  отсюда  постепенно  к  рукам
высокомерную дворянско-помещичью империю. "Все куплю", - сказало злато..."
   Банковский переулок - коротенький, метров девяносто (длина  миноносца),
очень узкий и поэтому почти всегда полутемный, даже в солнечный день.
   Разъяренно пялятся друг на друга со стен львы и взлохмаченные Нептуны -
таков в те годы был распространенный сюжет барельефов на домах. -  А  быть
может, это долженствовало  аллегорически  изображать  соперничество  между
размещавшимися в переулке банками?
   Возвращаясь со службы, я делал иногда крюк, чтобы пройтись  лишний  раз
вдоль Банковского. Разумеется, не рассчитывал встретиться с Абабковым.  Да
и что бы это мне дало?
   Стены со львами и Нептунами, а также узкие, огражденные решеткой  окна,
за  которыми  допоздна  горбились   российские   клерки,   корпевшие   над
гроссбухами, все же, наверное, как-то помогали мне сосредоточиться,  лучше
осмыслить свою жизнь - занятие, кстати сказать, не очень-то привычное  для
большинства тогдашних офицеров флота.
   Прошу вас, поймите меня правильно: дело не в личной обиде, отнюдь  нет!
Обида явилась лишь толчком к размышлениям, которые шаг  за  шагом  уводили
все дальше по опасному пути.
   Для меня победа в Карском море - можно, я думаю,  до  какой-то  степени
считать это моей победой? - вдруг обернулась поражением, да что я  говорю,
больше чем поражением - катастрофой в личном психологическом плане!
   Вот вам еще один парадокс, связанный с губой  Потаенной.  То,  чего  не
удалось    бы    достигнуть    самым    красноречивым     агитаторам     и
пропагандистам-революционерам, сделал, причем  запросто,  мимоходом,  этот
купец Абабков. Он поколебал в моих глазах престиж Российской империи!
   Что же это за государство, размышлял я, в котором люди,  стремящиеся  к
его благоденствию и возвеличению, обесславлены, а  проходимцы,  нагло  его
обкрадывающие, преуспевают? За взятку, выходит, можно купить всех  в  этом
государстве - от околоточного надзирателя до прокуроров и  судей,  а  быть
может, даже и до его высокопревосходительств,  самого  морского  министра?
Разница, надо полагать, лишь в размерах суммы, предлагаемой взяткодателем.
   Взятка? Зауряд-взятка? О нет! Взятка с  большой  буквы,  ее  величество
Взятка, всесильная, всепроникающая, непреодолимая, подлинно самодержавная,
- вот кто управляет в Российской империи!
   Некая зияющая трещина с  угнетающей  повторяемостью  возникала  в  моем
воображении. Зигзагом пробегала она от  Банковского  переулка  через  весь
Санкт-Петербург по гранитному его фундаменту и продолжала на глазах у меня
удлиняться и  расширяться.  Полубредовая  иллюзия,  не  правда  ли,  почти
кошмар? Но вдобавок, заметьте, крамольный кошмар!
   Так или иначе,  но  благодаря  истории  с  губой  Потаенной  я  был  до
известной степени уже подготовлен к безоговорочному  переходу  на  сторону
революции, что и совершил, как вы знаете, в октябре  1917  года  вместе  с
несколькими другими офицерами Балтийского флота.
   В те времена среди  военных  моряков  имела  хождение  одна  шутка.  Не
отрицаю своего авторства. Я сказал, что при содействии  купца  Абабкова  у
меня возникли свои особые, "личные", счеты с российским капитализмом...





   Что же произошло с губой Потаенной после  революции?  Вопрос  законный.
Отвечаю: почти что ничего! Атька, если и прилгнул,  то,  как  ни  странно,
самую   малость   -   покровитель   его,   расторопный   архангелогородец,
действительно подбирал "остаточки". Правда, советские геологи  возобновили
работы в тех местах, но, говорят, и трех лет не прошло,  как  залежи  были
выбраны до самого донышка. После этого губа Потаенная надолго  погружается
во мрак...
   О  себе  разрешите  кратко,  только  то,  что  имеет   непосредственное
отношение к Потаенной. Гражданскую войну я закончил на Балтике,  а  потом,
как гидрограф, перешел в УБЕКО - Управление  безопасности  кораблевождения
на Крайнем Севере. Исходил этот Крайний Север на кораблях вдоль и поперек,
но, представьте, так больше и не побывал  ни  разу  в  своей  Потаенной  -
как-то все не складывались обстоятельства.
   Между тем у нас в Арктике, и буквально на  глазах  у  меня,  происходят
удивительные события. Ледокольный пароход  "Сибиряков"  -  он  еще  дважды
будет фигурировать в моем  повествовании  -  за  одну  навигацию  проходит
Северным морским путем; Чкалов и Громов, как пишут  в  газетах,  совершают
"прыжок" из СССР в США; и, наконец, на "макушку земного шара" высаживаются
наши зимовщики во главе с академиком Шмидтом!
   Однако события эти обходят Потаенную стороной. Грустно, но факт!  Такой
уж это оказался заброшенный уголок Арктики.
   Очень мало упоминаний  о  Потаенной,  а  также  обо  мне  найдете  и  в
литературе. Хорошо еще, если автор какого-нибудь сугубо специального труда
скороговоркой пробормочет в сноске или в  примечании:  "Губа  положена  на
карту лейтенантом  таким-то  на  гидрографическом  судне  таком-то".  Даже
коллеги-гидрографы, на глазах у которых произошел небывалый географический
казус со спрятанной от начальства губой, начисто выкинули все  из  головы.
При встречах никто и словом не обмолвился: "Как, мол, Потаенная твоя  там?
Ну и баталию же ты, помнится, выдержал из-за нее с  этим  купчиной...  как
его..."
   Обидно? А как бы вы думали?..
   Вспоминая об открытой мною - вроде бы и ни к чему? - губе, я рисовал  в
своем воображении тех сибирских лаек, которые встретили нас, сидя в ряд на
берегу. Для меня это было  как  бы  воплощением  безысходного  запустения.
Брошенные  абабковскими  рудокопами  собаки  вскоре  после  нашего  ухода,
конечно, убежали в  глубь  тундры  и  одичали  там,  либо  их,  что  более
вероятно, забрали к себе ненцы из ближайшего стойбища. И все же при  мысли
о Потаенной я долго не мог отделаться от странной гнетущей  ассоциации:  с
низкого мглистого неба свешивается матовый шар  луны,  мохнатые  диковатые
морды молитвенно подняты к ней, безлюдный  берег  по  временам  оглашается
протяжным, скорбным воем.
   И так, вообразите, длится годы и годы...


   Что же явилось причиной того, что "по прошествии времен",  торжественно
выражаясь, перед узкой косой  и  надежно  укрытым  за  нею  заливом  вновь
раздернулся черно-белый занавес из снежных зарядов и тумана?
   Вы не ошиблись. Война! От глубокой спячки Потаенную  пробудила  Великая
Отечественная война. Но известную роль сыграл в этом и я.
   Видите ли, в начале войны я  был  призван  на  Военно-Морской  Флот,  в
звании капитана второго ранга. А в августе  1941  года  была  сформирована
Беломорская военная флотилия со штабом в Архангельске, которая  входила  в
состав Северного флота. Я получил назначение в  оперативный  отдел  штаба,
поскольку - вероятно, не  без  оснований  -  считался  знатоком  Северного
военно-морского театра.
   Поразмыслив над картой, я не замедлил доложить начальнику штаба о  том,
что, по-моему, нужно разместить в губе Потаенной новый пост  наблюдения  и
связи. Оттуда,  с  высокого  берега,  просматривается  значительная  часть
акватории. И вместе с тем служебные и жилые  помещения  можно  со  стороны
моря укрыть от наблюдателей, так как тундра в этом месте полого спускается
к востоку.
   Начальство  согласилось  с  моими  доводами  и  приказало  сформировать
команду  нового  поста.  Этим  пришлось  непосредственно  заниматься  мне:
заместитель начальника штаба убыл в  командировку,  и  я  в  течение  двух
недель исполнял его обязанности. Тут-то и появился будущий шестой  связист
Потаенной.
   На  мой  письменный  стол  легли  его  документы.  Если  не   ошибаюсь,
заявление, написанное на листке, вырванном из школьной тетради  в  клетку,
выражающее желание  уничтожать  фашистов,  находясь  в  рядах  доблестного
Военно-Морского Флота,  затем  справка  из  школы  об  успешном  окончании
седьмого     класса     и     два     удостоверения:      члена      клуба
радиолюбителей-коротковолновиков     и      участника      республиканской
географической   олимпиады,   получившего    вторую    премию.    Паспорт,
комсомольский билет и метрика якобы сгорели в поезде  во  время  бомбежки,
которой подвергся владелец документов по пути в  Архангельск.  Подпись  на
заявлении была старательная, еще неумелая: "Гальченко Валентин".
   Я, разумеется, наложил резолюцию:  "Отказать!"  И  любой,  уверяю  вас,
сделал бы то же, сидя за моим столом.
   Но,  как  известно,  настойчивым  везет.  А  Гальченко   Валентин   был
настойчив. Причем, что очень важно, не нагло настойчив -  сейчас  говорят:
"пробивной", -  а  очень  немногословно,  деликатно,  я  бы  сказал  даже,
гипнотически настойчив.
   Он ухитрился перехватить меня по дороге в штаб, который  помещался  над
Северной Двиной в одном из зданий горкома партии.
   Первое впечатление от этого Гальченко было, откровенно  говоря,  не  из
обнадеживающих. Он был невысокий, тощенький и с  каким-то,  я  бы  сказал,
наивно-упрямым и  вместе  с  тем  застенчивым  выражением  лица,  вдобавок
чрезвычайно белесый. Белесыми были у него и волосы, и  брови,  и  ресницы,
будто мама  перед  визитом  к  начальству  окунула  сыночка  в  кринку  со
сметаной.
   Запинаясь, он сообщил, что родом с Украины, уроженец города Ромны.
   - В нашем городе  родился  киноартист  Шкурат,  который  играл  старого
казака в  фильме  "Чапаев",  -  поспешил  добавить  проситель,  будто  это
обстоятельство могло расположить меня в его пользу.
   Отец Гальченко Валентина, как выяснилось, воевал на Западном фронте,  а
сам он эвакуировался с матерью в Архангельск, где жили родственники.  Мать
устроилась в госпитале медсестрой.
   - Поезд твой где горел? - спросил я.
   - Под станцией Коноша! - торопливо ответил Гальченко. - В третий  вагон
ка-ак ахнет бомба!
   - А сколько лет тебе, говоришь?
   - Восемнадцать, - сказал он и неожиданно запнулся, покраснел.
   "Поезд-то, возможно, и горел, - подумал я, - но паспорта  скорее  всего
не существует вообще в природе. А  покраснел  посетитель  потому,  что  не
привык еще врать, пусть даже с самыми благородными намерениями".
   Мне это понравилось в нем. То есть именно то, что он покраснел.  И  все
же скрепя сердце пришлось подтвердить свою резолюцию.
   После этого Гальченко принялся аккуратно, как на службу, являться в мою
приемную и просиживать там с утра до вечера. Когда  я  проходил  мимо,  он
поспешно вскакивал, однако не произносил ни слова. Всего  лишь,  понимаете
ли, скромно напоминал о себе, но - неуклонно, неотвратимо!
   Наконец адъютант (без моего ведома) запретил ему сидеть в приемной.
   Но он не унялся. Лишь "отступил на заранее  подготовленные  позиции"  -
встал напротив здания штаба на противоположном тротуаре.


   Как-то в разгар суматошного рабочего дня я  вышел  из-за  стола,  чтобы
немного поразмяться.  Сделал  два  или  три  вдоха-выдоха  перед  открытой
форточкой и вдруг заметил этого упрямца из Ромен. Глубоко засунув  руки  в
карманы, он подскакивал и переминался с ноги на ногу на своем посту. Доски
тротуара прогибались, пружиня под ним. Если не ошибаюсь, моросил дождь.  И
вообразите, я невольно растрогался при виде  этой  тощенькой,  узкоплечей,
стоически мокнущей на тротуаре фигурки в  каком-то  поношенном,  куцем,  с
короткими рукавами пальтеце!
   Гляжу,  земляк  прославленного  киноартиста,  продолжая   подпрыгивать,
вытащил из кармана  горбушку  хлеба  и  начал  ее  задумчиво  жевать.  Эта
горбушка, признаюсь, меня доконала.
   "Как он питается? - подумал я о нем. - Мать при всем желании  не  может
уделять ему много из своего  скромного  жалованья.  На  работу  между  тем
упрямец не идет, видимо,  надеется,  что  я  переменю  свое  решение...  А
ей-богу, я и переменю его! По крайней мере,  мальчишка  будет  сыт,  обут,
одет. Опасно  в  Потаенной?  Ну  и  что  из  того?  А  где  не  опасно?  В
прифронтовом тылу иной раз опаснее,  чем  в  такой  вот  захолустной  губе
Потаенной. Воевать, судя по всему, он будет не хуже других. Тем более он -
любитель-коротковолновик,  а  на  постах  у  нас  не   хватает   радистов.
Разумеется, это против правил - взять на службу без  паспорта,  только  на
основании  справки   из   школы   и   удостоверения   участника   какой-то
географической олимпиады, вдобавок неразборчиво написанного. Ну да была не
была! Первый раз в жизни рискну нарушить правила!"
   И я нарушил их...
   Понимаете ли, если бы "все происходило на  год  позже,  я  бы  направил
этого Гальченко на Соловецкие острова к капитану первого ранга  Авраамову,
начальнику школы юнг. Но в 1941-м школы там  еще  не  было.  Так  что  мое
положение оказалось безвыходным.
   "Черт его знает, этого настойчивого роменца, - думал я, уговаривая  сам
себя, - может, и на самом деле ему восемнадцать? А что  он  низкорослый  и
худенький, так мало ли чего: плохо питался в  детстве,  болел  долго  либо
просто порода такая мелковатая у них, у Гальченко".
   Я вызвал адъютанта.
   - Пригласите  ко  мне  того  молодого  человека  с  горбушкой,  который
топчется перед штабом на тротуаре!
   Молодой человек с горбушкой явился.
   - Значит, восемнадцать? - спросил я,  не  поднимая  глаз  от  бумаг.  -
Хорошо! Я верю тебе. Отправляйся прямо в военкомат. Я сейчас туда позвоню.
   И через несколько дней он пришел ко мне уже  краснофлотцем,  одетым  по
всей форме, в черной шинели, в черной шапке с  утопленной  в  мех  красной
звездочкой, туго-натуго подпоясанный - чтобы  нельзя  было  засунуть  двух
пальцев за ремень, - а на ремне медная  бляха,  надраенная  до  солнечного
сияния. Таковое же сияние испускала и его улыбающаяся физиономия. Он  даже
показался мне выше ростом. И  тут  я  окончательно  уверился  в  том,  что
поступил правильно.
   Начальник  связи  флотилии,  естественно,  приказал  штабным   радистам
проверить его знания и умение.
   Результаты проверки оказались удовлетворительными.
   Перед самым отъездом он пришел ко мне попрощаться - уже со знаком штата
радиотелеграфиста  на  рукаве.  Это  суконный  черный  кружок  с   красной
окантовкой,  а  посредине,  на  фоне  адмиралтейского  якоря,  вышиты  две
красные,   зигзагообразно   перекрещивающиеся    стрелы,    удостоверяющие
принадлежность  их  владельца  к  великому  братству   советских   военных
радистов.
   Помнится, вновь испеченный краснофлотец то и  дело  скашивал  глаза  на
свой рукав, любуясь этими красивыми стрелами.
   Но прежнего сияния на его физиономии я не усмотрел.
   Выяснилось, что он недоволен мною. Как? В чем дело? Почему?
   Гальченко, понимаете ли, узнал, что его направляют на пост наблюдения и
связи. Из-за этого он и заявил претензию. Пробормотал, потупясь,  что,  по
его мнению, принес бы Родине больше пользы, служа  на  корабле,  а  не  на
суше. Суша, видите ли, его не устраивала. Он  желал  разрезать  форштевнем
крутые волны, штормовать, топить!
   Но тут я быстренько, без  лишних  церемоний  выпроводил  неблагодарного
строптивца за дверь.
   Так, с выражением обиды на лице, он и  отбыл  на  ледокольном  пароходе
"Сибиряков" к новому месту службы...
   Да, вот о чем еще, пожалуй, стоит упомянуть!
   При посадке на пароход он немного замешкался, прощаясь с матерью, потом
кинулся бегом по причалу, сгибаясь под  тяжестью  сундучка,  и  кто-то  из
будущих его товарищей крикнул  матросам,  стоявшим  у  сходней:  "Погодите
сходни убирать! Не видите, что ли, последний связист Потаенной поспешает!"
А моторист поста Галушка,  кажется  это  именно  был  Галушка,  добродушно
поправил: "Не говори: последний! Может, он в работе у  нас  будет  первый.
Говори: шестой связист Потаенной!"
   И на какое-то время это стало как бы его кличкой...
   А теперь позвольте  мне,  так  сказать,  чуточку  посторониться,  чтобы
выдвинуть Гальченко и пятерых его товарищей на передний план.
   Я, как видите, сделал свое дело - положил в 1912-м Потаенную на  карту,
а в 1941-м убедил начальство организовать там пост наблюдения и  связи.  В
дальнейшем судьба Потаенной целиком зависела уже не от меня,  а  от  шести
связистов  поста.  Сейчас  рассматривайте  меня  лишь  как   историографа,
добросовестно повествующего об этой необычной судьбе.
   О да, само собой! То, о чем я узнал впоследствии от Гальченко,  позволю
себе иной раз дополнить собственными своими впечатлениями об  Арктике.  Не
будете на меня за это в претензии?





   Признаться, отчасти я понимаю  огорчения  шестого  связиста  Потаенной.
Подумайте, ему даже не дали  вдосталь  насладиться  переходом  по  бурному
Карскому морю!
   Старшина  первой  статьи  Тимохин,  командир  отделения  радистов,   по
свойственной ему  природной  недоверчивости  не  слишком-то  полагался  на
оценку штабных радистов. Он сам решил проверить Гальченко по пути  в  губу
Потаенную.
   - Посмотрим, посмотрим, какой ты любитель! - сказал Тимохин  зловеще  и
подбородком указал ему на табуретку напротив.
   Очень ясно представляю себе эту сцену. Обоих радистов разделяет длинный
обеденный стол. Дело происходит в кубрике, команда "Сибирякова" только что
отужинала. Некоторые матросы уже разбрелись по койкам,  другие  собирались
последовать их примеру, но в предвкушении зрелища снова уселись за стол.
   В полном составе присутствуют в числе "болельщиков" и связисты поста.
   Не удостаивая вниманием публику, старшина Тимохин выбил дробь на  столе
согнутым указательным пальцем. О, это был, бесспорно, виртуоз своего дела!
На телеграфном ключе работал, я думаю, не  хуже,  чем  Паганини  играл  на
скрипке. Гальченко оробел, но не  подал  виду.  Черенком  вилки  простучал
ответ - конечно, не так быстро, как Тимохин, но в неплохом темпе.  Матросы
за столом заулыбались и придвинулись ближе. Краем глаза Гальченко заметил,
что мичман Конопицын, начальник поста,  многозначительно  переглянулся  со
старшиной второй статьи Калиновским, командиром отделения сигнальщиков. Но
лицо строгого экзаменатора оставалось непроницаемым.
   Опять это дьявольское тимохинское стаккато! Старшина рассыпал по  столу
такую скороговорку, что кто-то, сидевший рядом, не удержался и восторженно
крякнул. Гальченко собрался с духом и отстучал старшине ответ, по-прежнему
довольно быстро. Понимаете ли, он очень старался!
   - Ну как? - подавшись вперед, спросил моторист Галушка.
   - Сойдет для  начала,  -  небрежно  ответил  Тимохин.  -  До  классного
радиста, конечно, ему далеко. Но  подучится,  будет  тянуть!  Я  на  койке
нежиться не дам!
   И вы думаете, Тимохин отступился от него после этой проверки? Как бы не
так! По два-три раза в  день  перехватывал  на  верхней  палубе  и  мрачно
говорил, смотря куда-то вбок:
   - Воздухом дышишь морским? Успеешь надышаться еще!  Пойдем-ка  лучше  в
кубрик, делом займемся! Что зря на походе время терять!
   Да, это был человек долга. Представляете, он занимался с  Гальченко  по
специальности всю неделю, что "Сибиряков" шел от Архангельска к Потаенной.
Как он  пояснял,  хотел  натренировать  память  новичка  и  обострить  его
несколько туговатый слух.
   - Стучишь ты, в общем, терпимо, - говорил он, - но за  память  тебя  не
похвалю, нет! Настоящий радист обязан ухватить во время приема и держать в
памяти не менее двух-трех кодовых сочетаний, чтобы  поспеть  их  записать.
Мало ли что может случиться! Карандаш у тебя, допустим,  сломался,  чистый
лист бумаги  потребовался,  крыша  над  головой,  наконец,  загорелась  от
снаряда. Тут и нужна радисту память!.. Слух  тоже  имеешь  не  абсолютный.
Когда будет много помех в эфире, станешь нервничать, теряться, путать. А у
настоящего радиста знаешь какой должен быть слух? Если, к примеру,  играет
оркестр, то радист  обязан  отчетливо  различать  любой  инструмент.  Хоть
завтра в дирижеры нанимайся... Дай! - недовольным голосом  требовал  он  и
отнимал у новичка наушники. - Теперь стучи!
   Они уже не перестукивались костяшками пальцев или  черенками  вилок  по
столу. Старшина раздобыл  у  радистов  "Сибирякова"  тренировочный  пищик.
Надев наушники, Гальченко с напряжением вслушивался  в  торопливый,  очень
резкий писк. Потом они менялись со старшиной ролями.
   Воображаете картину? Сидят оба - взрослый и юнец  -  рядом  на  длинной
скамье, как два сыча на одной ветке. Бортовая качка кладет "Сибирякова"  с
волны на волну, солонка и хлебница ездят взад-вперед по столу,  приходится
то и дело прерывать тренировку и подхватывать их, чтобы  не  свалились  на
пол. Из камбуза тянет кислыми щами и подгоревшим жареным луком.
   Периодически  новичка  выворачивает  наизнанку,  но  старшина   Тимохин
неумолим. Он говорит:
   - Пойди страви и возвращайся. Не тот моряк  плох,  кто  укачивается,  а
тот, кто при этом не хочет или не может работать!
   Вот они и работали. Старшина - с небрежной  ухваткой  виртуоза,  поджав
тонкие губы, не глядя на Гальченко. Тот - втянув голову в плечи, надувшись
как мышь на крупу.
   Ему, понимаете ли, очень хотелось поскорее наверх, из  душного  кубрика
на палубу!
   Когда урок затягивался, земляк знаменитого киноартиста начинал все чаще
поглядывать с робкой надеждой на старшину. Может, эта фраза - последняя?
   Старший радист "Сибирякова"  Гайдо,  проходя  через  кубрик,  ободряюще
подмигивал Гальченко.
   Как-то он остановился у стола и сказал:
   -  Хорошую  ты  себе  военно-морскую  специальность  выбрал.   Гордись,
молодой!


   Но,  гордясь  своей  военно-морской  специальностью,  Гальченко   очень
уставал от тренировок с пищиком и порывался наверх, на палубу.
   Ему, понимаете ли, хотелось побродить по кораблю, глазея  по  сторонам.
Это же был "Сибиряков", о котором он столько читал! Первый в мире корабль,
за  одну  навигацию  совершивший  переход  Северным   морским   путем   из
Архангельска в Берингов пролив, пробивший  форштевнем  своим  дорогу  всем
остальным кораблям!
   Наконец,  умилостивив  Тимохина   добросовестной   работой,   Гальченко
выбирался  наверх.  По  "Сибирякову"  он  ходил  сами  понимаете  как!  На
цыпочках? Пожалуй, это у него не вышло бы из-за  качки.  Не  на  цыпочках,
нет, но с благоговением!
   Он даже не обращал внимания на то, что корабль не  очень  большой  -  в
длину семьдесят три с чем-то метра, в ширину, если не ошибаюсь, десять или
одиннадцать.
   Закинув голову, Гальченко всматривался в топы мачт, выписывавшие зигзаг
на мглистом небе. Рисовал в своем  воображении,  как  все  это  выглядело,
когда мачты и реи "Сибирякова" были одеты  вздувшимися  темными  парусами.
Это, как вы знаете, был самый романтический эпизод  Сибиряковской  эпопеи.
Капитан Воронин был помором и в молодости немало походил под парусами.  Не
случайно же пришла ему в голову эта мысль - поднять паруса, сшитые  наспех
из брезентов, когда уже на финишной прямой перед самым выходом в  Берингов
пролив у "Сибирякова" сломался  гребной  винт  и  плавучие  льды  потащили
пароход в обратном направлении. Последние мили сибиряковцы дотягивали  под
парусами со скоростью всего пол-узла, вдумайтесь в это! И все же дотянули.
Так, под парусами, они и закончили свой путь - подобно Колумбу и Васко  да
Гама!
   А сейчас, удивляясь  самому  себе,  Гальченко  запросто  расхаживал  по
палубе легендарного корабля.
   С почтительным сочувствием смотрел он  издали  на  Качараву,  нынешнего
командира "Сибирякова", щеголеватого, подтянутого  грузина,  с  неизменным
белоснежным кашне вокруг шеи.
   Почему он сочувствовал ему? Впоследствии Гальченко объяснил мне это.
   Легендарный "Сибиряков", увы, оставался лишь вспомогательным  посыльным
судном, хотя имел кое-какое вооружение  на  борту,  три  зенитных  орудия.
Всего-навсего посыльное судно, и это с его-то биографией!
   До  конца  войны  обречен  он  нести  свой  тяжкий  крест  -  развозить
зимовщиков по зимовкам, связистов по их постам, а заодно  и  разнообразный
груз: консервы, лекарства, стройматериалы и презренную квашеную капусту.
   У одного кочегара, с которым подружился Гальченко - звали его Павел,  -
был патефон, которым он очень дорожил. Из пластинок уцелела  только  одна.
Остальные, к сожалению,  разбились  в  прошлый  рейс,  когда  "Сибирякова"
прихватило у Вайгача десятибалльным штормом. Павел иногда разрешал новичку
прокручивать эту пластинку.
   Называлась  она,  если  не  ошибаюсь,  "Шаленка",  старинный  цыганский
романс. Были там слова, которые очень подходили  к  тогдашнему  настроению
Гальченко:

   Моя серая лошадка,
   Она рысью не бежит.
   Черноглазая девчонка
   На душе моей лежит!

   Никакая черноглазая или сероглазая еще не лежала на  его  душе.  Однако
"Сибиряков" на самом деле не бежал "рысью", а плелся едва-едва, словно  бы
прихрамывая   при   бортовой   качке.   Сравнение   с   "серой   лошадкой"
напрашивалось.
   Кто лучше Гальченко мог понять сибиряковцев,  обреченных  развозить  по
Арктике зимовщиков, связистов и  капусту!  Ведь  и  он  стремился  воевать
по-настоящему. Но - тоже не повезло: направлен в глубокий тыл, в  какое-то
никому не ведомое арктическое захолустье!
   С командой "Сибирякова" у Гальченко сложились очень хорошие  отношения,
особенно с сигнальщиками-наблюдателями.
   Без устали готов был он любоваться  их  пестрыми  сигнальными  флагами,
красными   семафорными   флажками,   а   также   фонарем-прожектором    со
шторками-планками, которые то открывались, то закрывались. В общем, фонарь
хлопал ими, как кокетливые девушки ресницами. Нет, сравнение не  подходит.
Девушки проделывают это бесшумно. Здесь же беспрерывно раздавались  шелест
и грохот жести.
   Когда "Сибиряков" проходил мимо  береговых  постов  или  навстречу  ему
двигались корабли, сигнальщик  давал  опознавательный  сигнал  и  принимал
ответ. Поразительно быстро, словно бы играючи, похлопывал он по планкам, и
прерывистые проблески - точки-тире-точки - стремглав уносились из-под  его
ладони вдаль. Гальченко  завистливо  вздыхал.  На  мостике  тоже  работали
знатоки своего дела, виртуозы.
   Хотя полярный день тянулся бесконечно, но проблески  прожектора  хорошо
принимались на большом расстоянии. Сигнальщики  объяснили  Гальченко,  что
корабль - свой он или чужой - важно опознать именно на большом расстоянии.
Ошибешься, промедлишь - и запросто схлопочешь торпеду или снаряд в борт!
   Должен сделать один  упрек  в  адрес  Гальченко.  Увлекшись  обозрением
"Сибирякова", новичок непростительно мало  интересовался  командой  своего
поста.
   Больше остальных товарищей, пожалуй, понравился ему толстощекий веселый
моторист Галушка. Они были земляки.  Роменский  район  входил  когда-то  в
Полтавскую  область,  а  Галушка  был  из  Полтавы.  "Не  просто  галушка,
понимаешь ли ты, - говорил он, поднимая  указательный  палец,  -  а  ще  и
полтавська галушка, о! - и смешно надувал щеки.
   Калиновский, командир отделения сигнальщиков, как-то мимоходом  спросил
у Гальченко, играет ли он в шахматы. Гальченко  ответил,  что  играет,  но
плохо. "Давай сыграем?"  -  предложил  Калиновский  и  вытащил  из  своего
сундучка доску  и  фигуры.  Гальченко  не  оправдал  его  надежд  и  почти
мгновенно получил мат, даже, кажется, киндермат. "Да, ты плохо играешь", -
сказал спокойно Калиновский и, не вступая в дальнейшие объяснения, спрятал
шахматы в  сундучок.  Это  показалось  шестому  связисту  Потаенной  очень
обидным.
   О будущем его начальнике, мичмане Конопицыне, Гальченко было  известно,
что ранее он служил боцманом на тральщике - и только!  Земляк  знаменитого
киноартиста не знал, что первый конопицынский тральщик подорвался на  мине
и затонул, но боцман спасся - выплыл. Его в той же должности  перевели  на
другой тральщик, однако - только на войне случаются подобные  удивительные
совпадения, - наскочив на мину, затонул и  второй  тральщик.  И  Конопицын
опять выплыл! Тут уж мертвой хваткой вцепился в  "непотопляемого  боцмана"
я, занятый в то  время  как  раз  формировавшем  команды  поста-Потаенной.
Помилуйте!  Боцман,  да  еще  дважды  тонувший,  это  же  клад  для  вновь
организуемого поста, тем более в такой заполярной глуши!
   Однако Гальченко до поры до  времени  воспринимал  связистов  Потаенной
чисто внешне, не утруждая себя изучением их характеров и привычек.
   Мичман Конопицын? Невысокого росточка, крепко сбитый, очень  быстрый  в
движениях, горластый. Калиновский? Широкоплечий, высоченный - под потолок,
силищи, надо полагать,  неимоверной.  Краснофлотец  Галушка?  Флегматичен,
улыбчив, добродушен. Краснофлотец Тюрин? С  виду  обыкновенный  парень  из
какой-нибудь плотницкой артели, только наспех переодетый во  фланелевку  и
бушлат. Старшина первой статьи Тимохин? И по наружности придира и брюзга.
   Возраст связистов колебался между двадцатью тремя и  тридцатью  годами.
Это Тимохину было тридцать, хотя, ворчливый  и  насупленный,  он  выглядел
даже старше.
   Отчасти напоминает  перечень  действующих  лиц,  предпосылаемый  пьесе?
Именно так. По-настоящему Гальченко  узнал  своих  товарищей  позже  -  на
берегу Потаенной, уже в действии.
   Вот вам еще факт, иллюстрирующий крайнюю его тогдашнюю наивность. То ли
в суматохе спешных сборов, то ли по чьей-то  оплошности  связистов  забыли
снабдить в Архангельске библиотечкой. Узнав об этом, Гальченко чрезвычайно
огорчился. Не мог себе вечера свободного представить без книжки. Как же он
теперь?..
   - А когда читать-то? - неожиданно  сказал  малоразговорчивый  Тюрин.  -
Вахта круглосуточная - это раз! Кухарить, дрова пилить-рубить,  траншеи  в
снегу прорывать - это два! Плавник собирать  -  это  три!  А  знаешь,  как
неаккуратно плавник на берегу лежит? Глянь-ка!
   Он вытащил из кармана спичечный коробок и  вывалил  его  содержимое  на
стол. Спички легли вразброс, одна на другую.
   - Видал? Только там каждая "спичка" будет потяжельше в сотни тысяч раз.
Попробуй развороши такую кучу, да еще в мороз или в пургу!
   Присутствовавший при разговоре Галушка сладко зевнул и  так  потянулся,
что хрустнули кости:
   - Это правильно Тюрин тебе разъясняет. Минуток двести соснешь за сутки,
то ще и будэ добрэ! А сон на войне - роскошная вещь, друг Валентин! Ты еще
пока молодой, не понимаешь...


   А "Сибиряков" тем временем неспешным, шестиузловым ходом  подвигался  к
цели.
   Море буграми вскипало по носу и по бортам, как и положено ему вскипать.
За кормой тянулась пенящаяся полоса - след от винтов. Чайки по обыкновению
оплакивали свою участь, летя неотлучно за пароходом и выпрашивая подаяние.
Небо было серым, пасмурным. Солнце проглянуло,  кажется,  три  или  четыре
раза, не больше. И тогда  на  горизонте  взблескивали  отдельные  плавучие
льдины.
   Но для подростка, никогда в жизни не  видавшего  моря,  все  это  было,
конечно, диво дивное. Тени Нансена, Седова, Визе, Ушакова теснились вокруг
него.
   Наконец справа по борту открылся  долгожданный  гидрографический  знак.
Все было в точности согласно лоции: на высоком берегу  обитая  поперечными
досками, узкая, вытянутая вверх пирамида,  на  верху  ее  два  вертикально
поставленных,  пересекающихся  деревянных  круга  -  с  какой  стороны  ни
погляди, всюду шар!
   Нет, цвет гидрографического знака, по свидетельству Гальченко, был  уже
не черный, а какой-то пестроватый,  вроде  бы  серый  с  белым.  Посшибали
краску лютые ветры, повыела ее морская соль - за столько-то лет!
   Неподалеку от гидрографического знака связисты с удивлением  обнаружили
заросшую мхом яму и рядом с нею полусгнившие сваи. Что это  было  такое  и
для чего предназначалось, так и не смогли понять.
   Губа Потаенная, по позднейшему признанию Гальченко,  показалась  ему  с
первого взгляда самым унылым местом на свете. "И здесь  я  должен  пробыть
всю войну - это, выходит, год, а то и два? - подумал он. -  Да  я  еще  до
Нового года с тоски помру!"
   Был отлив. Качарава, опасаясь сесть на мель, не захотел  втягиваться  в
губу и стал на якорь в пяти кабельтовых [кабельтов - 185,2 м]  от  берега.
Сами понимаете, пришлось погрести,  когда  началась  переброска  грузов  с
парохода на берег.
   Если бы пост  установили  внутри  бухты,  то  площадь  обзора  была  бы
ничтожной. Пост должен находиться на самом высоком месте  -  значит,  там,
где гидрографический знак. Поэтому, осмотревшись, мичман Конопицын  выбрал
одну из расщелин, прорезавших берег, внизу которой находилась удобная  для
высадки "кошка" [нечто вроде  песчаного  пляжа,  где  обычно  скапливается
много плавника], и превратил ее в перевалочный пункт.  Сюда  и  подгребали
шлюпки с грузом.
   Можете  вообразить,  что  это  было   такое?   Не   преувеличиваю:   по
скоропалительности напоминало высадку десанта на вражеский берег!
   На все про все отведено было восемь  часов,  но  моряки  управились  за
десять. И то, я считаю, поставили рекорд.
   Какой ни был Гальченко молодой, а сообразил, почему так спешат. Еще бы!
Хуже нет для корабля, как стоять в море на якоре. Лишен  свободы  маневра,
превращен в неподвижную мишень. А враг в любой момент мог появиться вблизи
Потаенной. Вот почему торопился Качарава. Вокруг  только  и  слышно  было:
"Давай, давай!"
   С этим подбадривающим кличем матросы "Сибирякова" вскрыли трюмы,  потом
принялись поднимать оттуда тюки и ящики и  грузить  их  на  шлюпки.  Часть
бочек швыряли прямо  за  борт.  Их  арканили  со  шлюпки  концами,  так  и
подтаскивали к берегу. Кое-что разбилось, но без этого же нельзя  в  такой
спешке, верно?
   На  берегу  все  свалили  в  кучу,  как  попало:   палатки,   консервы,
керосиновые лампы, полушубки, тулупы  для  сигнальщиков,  спальные  мешки,
техническое вооружение - радиоприемник с  аккумулятором,  радиопередатчик,
пеленгатор, движок,  стереотрубу,  бинокли,  ракетницу,  -  набор  флагов,
сигнальный фонарь, посуду, крупу, муку,  консервированный  шпик,  бочки  с
бензином для движка, бочки с керосином для ламп, лопаты, пилы, соль,  чай,
сахар, лавровый лист, экстракт клюквенный и всякое другое.
   Да, патефон! Чуть было не забыл про патефон! На прощание Павел  подарил
Гальченко свой патефон с единственной  уцелевшей  пластинкой:  "Моя  серая
лошадка, она рысью не бежит..."  Шестой  связист  с  Потаенной  был  очень
обрадован и растроган этим подарком.
   Моряки продолжали авралить без передышки, работая по пояс в воде. Да  и
на берегу то и дело обдавало их холодными брызгами от наката.
   Сорванным голосом Тимохин кричал:
   - Давай, связисты, давай! От воды только подальше кидай! А  то  в  море
обратно волной унесет!
   А где же мичман Конопицын?  А!  Вон  он  где!  Выполняет  со  старшиной
Калиновским   первое   боевое   задание   -   устанавливает   на    берегу
сигнально-наблюдательный пост.
   Гальченко удивился, когда увидел, что две фигурки в  ватниках  проворно
карабкаются вверх по доскам,  которыми  обита  пирамида  гидрографического
знака. Куда их понесло? Что им там надо?
   Тюрин,  передавая  очередной  ящик,  просветил  новичка   насчет   этой
акробатики:
   -  В  пирамиде  двадцать  метров  без  малого,  понял?   Вот   тебе   и
наблюдательная  вышка  готова!  Ставили  люди  гидрографический  знак   на
взгорбке, на самом высоком месте берега. С моря  отовсюду  хорошо  видать.
Значит, и с берега, со знака, нам, сигнальщикам, видно будет хорошо.
   - Разговорчики! - прикрикнул Тимохин. - Вертись, подхватывай!
   Но через некоторое время Гальченко улучил минутку и  украдкой  еще  раз
оглянулся на деревянную пирамиду знака. Там стучали в два молотка. Оторвав
от задней стенки несколько досок, Конопицын и Калиновский уже  сколачивали
настил-площадку под самым шаром. А через четверть часа они подняли  наверх
и немудреное хозяйство сигнальщиков. Антенну в целях маскировки  приткнули
к пирамиде. И вот уже верзила  Калиновский,  согнувшись  в  три  погибели,
прилаживается к стереотрубе.
   Пост в Потаенной открыл глаза! Живем, стало быть!
   Ах, вас интересует, что там моросило в это время? Ну да, летом  же  там
постоянно что-нибудь моросит:  дождь  либо  мокрый  снег,  а  то  и  дождь
вперемежку со снегом.
   Представьте, Гальченко впоследствии затруднился ответить  мне  на  этот
вопрос. Не запомнилось ему, как-то не обратил внимания. И без того на  нем
сухой нитки не было, хотя работал он, конечно, как все, в ватных брюках  и
куртке.
   "Обязательно простужусь и оскандалюсь перед товарищами", - подумал он с
тревогой.
   Ничего подобного! К собственному удивлению, Гальченко даже не чихнул ни
разу после этой выгрузки. А ведь в родимых своих Ромнах он, по его словам,
весной и осенью не вылезал из ангин и гриппов.
   Через два-три дня шестой связист Потаенной,  недоумевая,  обратился  за
разъяснением к мичману Конопицыну.
   - Микробы  здесь  не  выживают!  -  бросил  тот  мимоходом  и  умчался,
озабоченный, куда-то по своим делам.
   Зато тундра, думаю, очень досаждала связистам во время их выгрузки. Как
назло, она к их прибытию совершенно  раскисла.  А  ведь  я  помню,  что  в
Потаенной мокрый песок с галькой: шаг шагнул - и будто кандалы  на  ногах,
полпуда грязи налипает сразу.
   Правда, вскоре мичман Конопицын снял Галушку, Тимохина  и  Гальченко  с
разгрузки - ее заканчивали  уже  без  них  матросы  "Сибирякова".  Галушка
принялся налаживать движок, который  поставили  пока  прямо  на  землю,  а
Гальченко с Тимохиным разбили палатку под рацию.  Наступил  самый  нервный
для  радистов  момент.  Волнуясь,  они   стали   распаковывать   ящики   с
аппаратурой: цела ли она, не отсырела  ли,  не  разбили  ли  при  выгрузке
какую-нибудь особо хрупкую деталь?
   Пока радисты занимались этим, "Сибиряков" уже снялся с якоря. Гальченко
выскочил из палатки.  Калиновский  размахивал  на  своей  вышке  флажками,
передавая семафор: "Счастливого плавания!" А сигнальщик "Сибирякова", стоя
с флажками на мостике рядом со старшим лейтенантом Качаравой,  неторопливо
ему отвечал.
   На прощание "Сибиряков" ободряюще погудел,  затем  развернулся  и  стал
удаляться. Вскоре его будто размыло в серой пелене.  Все  уплотняясь,  она
стеной встала между берегом и кораблем. Шестеро связистов остались одни.
   Но долго огорчаться  не  приходилось.  Они  не  располагали  для  этого
временем. Едва лишь  раскатистое  эхо  от  гудка  "Сибирякова"  затихло  в
глубине тундры, как Гальченко уже услышал приветливое домашнее  бормотание
движка. Потный, весь в мазуте.  Галушка  подсоединил  шланги  к  рации,  и
Тимохин, забравшись в радиопалатку, вышел в  эфир.  Ура!  Все  в  порядке,
аппаратура работает! Новый пост наблюдения и связи в губе Потаенной ожил и
действует!
   Свободные от вахты, и Гальченко в том числе, принялись разбирать  вещи,
беспорядочно сваленные в кучу  на  берегу,  -  на  редкость,  доложу  вам,
трудоемкое занятие.
   "Когда же вечер?" - думал  шестой  связист,  разгибаясь  с  кряхтеньем.
Вечер наступил только на исходе двадцать первого часа  с  начала  высадки.
Вещи были разобраны, рассортированы и аккуратно разложены  -  полушубки  к
ватникам, ложки-плошки к кастрюлям, чай и лавровый лист к муке и шпику.
   - Харч! - провозгласил Конопицын.
   Ну и харч же это был! Вкуснее Гальченко, по его словам, никогда  ничего
не едал. На дрова нарубили плавник, лежавший поблизости, потом в  разлоге,
защищенном  от  ветра,  запылал  костер,  забулькал  чайник   на   костре,
зашкварчали  в   кастрюльке   мясные   консервы.   Воды   было   вдосталь,
наивкуснейшей и наичистейшей, из лайд, где таял снег.
   Ели связисты, как вы догадываетесь, невероятно много и  долго.  Это  же
одновременно был завтрак, обед и ужин - весь их суточный рацион!
   Утолив голод, Гальченко засмотрелся на пламя. Он никогда не думал,  что
плавник горит так своеобразно, зеленоватыми,  очень  уютными  огоньками  -
зеленоватыми, наверное, из-за морской соли, впитавшейся в древесину!
   Шестой связист Потаенной клевал и клевал носом до тех пор, пока наконец
не ткнулся головой в колени и не заснул крепким сном тут же, у костра.
   Наверное, и Галушка с Тюриным тоже свалились рядом на землю. Первые два
дня, кстати говоря, все спали прямо на земле. Сил не  было  разбить  жилую
палатку.  Потом,  отдохнув   немного,   связисты   установили   ее   возле
радиопалатки.
   Разбудил Гальченко ворчливый голос Тимохина:
   - Где молодой наш? Будите его, товарищ мичман, время вышло.
   А он только начал входить во  вкус  сна!  Но  делать  нечего  -  сменил
Тимохина у рации, а Тюрин полез на вышку сменять Калиновского.
   Так началась круглосуточная вахта в губе  Потаенной.  Продолжалась  она
ровно сутки, полярные сутки - от августа сорок  первого  по  август  сорок
второго года...





   Сами понимаете, работы в Потаенной было сверх головы!  Мало  того,  что
связисты обеспечивали круглосуточную двустороннюю радиосвязь, но  помогали
еще и нашим кораблям, проходившим мимо в обоих направлениях - на восток  и
на  запад.  Свои  РДО  [радиограмма]  в  Архангельск  или  на  Диксон  они
предпочитали передавать через пост и, как вы понимаете, правильно  делали.
Не  хотели  лишний  раз  вылезать  в  эфир,  чтобы  не  засекла   немецкая
радиоразведка и не навела на них самолеты. А так аккуратненько  отсверкают
прожектором с моря и спокойно двигаются дальше, к месту своего назначения.
   Закончив вахту, Гальченко выползал  из  палатки,  а  Тимохин  с  трудом
протискивался в нее и укладывался на боку  у  рации.  "Царствуй,  лежа  на
боку!" - бормотал себе под нос шестой связист Потаенной, удаляясь.
   Попробуй расскажи  неосведомленному  человеку  об  этой  палатке  -  не
поверит, чего доброго, засмеет. Гальченко-то еще кое-как умещался  в  ней,
он был худенький, небольшой. А  каково  приходилось  высокому  и  грузному
Тимохину! В палатке можно было только лежать или  сидеть  на  полу,  и  то
согнувшись в три погибели.
   Кроме радиста и рации,  там  находился  еще  и  примус.  Милый  примус!
Неугасимый его огонь обогревал и ободрял во время радиовахты.
   И все-таки, несмотря на физическую  усталость  и  хронический  недосып,
Гальченко не давала покоя его неукротимая мальчишеская любознательность.
   Как-то,  улучив  свободных   четверть   часа,   он   слазил   проведать
сигнальщиков на их верхотуре, под шаром гидрографического знака.  Они  уже
успели сколотить трап и начали устраиваться по-зимнему, всерьез и надолго.
Бревнами  укрепили  площадку,  которую  в  день  высадки  сбили  второпях,
кое-как,  а  на  ней  установили  нечто  вроде  кабинки,  чтобы   не   так
прохватывало ветром. В углу торчал поставленный на попа ящик, на нем лежал
вахтенный журнал сигнальщиков, тут же помещался телефон, который  соединял
сигнально-наблюдательный пост с жилой палаткой внизу.
   Самый глазастый вражеский наблюдатель не сумел бы с моря или с  воздуха
распознать никаких перемен в этом  с  незапамятных  времен  стоящем  здесь
гидрографическом знаке. Ан теперь-то он был уже с  начинкой!  Однако  все,
что происходило внутри этой высокой деревянной пирамиды, увенчанной шаром,
происходило скрытно. А палатки размещались у подножия пирамиды, в разлоге,
под прикрытием высокого берега.
   Шестеро связистов поста перешли на положение штатных невидимок, хоть  и
ненадолго. Вот когда Потаенная во второй раз оправдала свое название!
   Конечно, пост в конце концов засекли, но не с моря и не с воздуха, а  в
эфире, что было неизбежно.  И  произошло  это  почти  спустя  месяц  после
высадки.
   А пока сигнальщики,  укрывшись  внутри  гидрографического  знака,  вели
наблюдение с приятным сознанием того, что их не видит никто, а  они  видят
все на десятки миль вокруг.
   Вахту нес Калиновский. Он разрешил Гальченко глянуть в  стереотрубу,  к
которой тот прильнул с жадностью, а сам вел в это время биноклем от берега
к горизонту и вдоль него, как бы медленно "заштриховывая" взглядом  водное
пространство. Видимость была хорошей.
   - Хоть бы один корабль за вахту! А то все льдины да льдины!  Надоело  о
них докладывать, - пожаловался Калиновский. - Или того хуже - мираж!
   - Как это - мираж?
   - А так. Вдруг сверкнет льдина на  горизонте.  Ты  определяешь  пеленг,
расстояние до нее, все честь по чести, и докладываешь. А  через  минуту  -
бац! - и нету твоей льдины! Растаяла в воздухе без следа. Рефракция  [суть
этого явления состоит в том, что солнечные лучи, преломляясь в  разных  по
плотности слоях атмосферы, дают порой  искаженное  изображение  предметов;
обычно рефракция как бы приподнимает их над горизонтом] это, понимаешь?
   И Калиновский объяснил новичку про рефракцию.
   Вот как? Выходит, рефракция не всегда плоха? Иногда она бывает  хороша?
Благодаря рефракций удается увидеть то, что  очень  отдалено  от  нас.  Мы
словно бы приподнимаемся  на  цыпочки  и  заглядываем  через  горизонт!  А
Гальченко всегда так хотелось заглянуть за горизонт!
   Мы еще вернемся с  вами  к  явлению  рефракции.  Как  ни  странным  это
покажется, оно непосредственно связано с Портом назначения...
   Перед глазами  у  Гальченко  все  внезапно  побелело.  Огромные  хлопья
закружились в окулярах бинокля. На  Потаенную  стремглав  налетел  снежный
заряд. И море, небо, тундра мгновенно словно бы утонули в нем.
   - Видимость - ноль, - сказал  с  досадой  Калиновский,  отодвигаясь  от
стереотрубы.  -   Теперь   на   вышке   вынужденный   простой   минут   на
десять-пятнадцать.
   -  Что  ж,  перекурим  это  дело,  товарищ  старшина?  -  с   напускной
развязностью спросил Гальченко, доставая из кармана кисет с махоркой.
   Калиновский долго смотрел на  шестого  связиста  Потаенной,  выдерживая
томительную паузу.
   - Я не курю, - сказал он веско. - И тебе не советую. Я, видишь ли,  был
чемпионом Минска по штанге, до войны поднимал ее  и  после  войны  надеюсь
поднимать. Так что мне курить ни к чему. А  тебе,  я  считаю,  и  подавно.
Слышал такую умную чешскую поговорку: "Мужи з  хлопця  дела  спорт,  нигди
сигарета"? [мужчину из мальчика делает спорт, сигарета - никогда (чешск.)]
   Гальченко  передавал  мне,  что  готов  был  от  конфуза  сквозь  доски
провалиться, тем более что по-настоящему-то и не курил, а кисет  таскал  с
собой только для того, чтобы при случае угощать взрослых.
   Калиновский сжалился над ним и переменил тему.
   - Подлее нет ничего снежных зарядов, - объяснил он. - Все, что  хочешь,
может произойти на море за эти десять-пятнадцать минут! Проскочит  снежный
заряд - и нет его! Ты опять  в  стереотрубу  глянул,  а  у  самого  берега
вражеская лодка-подлянка уже из воды вылезает!
   Белая болтушка вроде жидкой манной  каши  по-прежнему  бултыхалась  над
морем и тундрой, а  вышка  беспрерывно  раскачивалась,  словно  маяк,  под
шквальными ударами ветра.
   Прошло несколько минут, и снова  возникло  серое  море  и  серое  небо.
Снежного  заряда,  умчавшегося  куда-то  в  тундру,  как  не   бывало,   и
Калиновский,  повернувшись  к  Гальченко  спиной,  нагнулся   к   окулярам
стереотрубы...


   Достаточно ли ясно усвоили вы одну очень важную истину: наши связисты в
Потаенной были невидимы с моря и с воздуха,  зато  слышимы  в  эфире.  Они
находились на положении мышки, которая сидит, притаившись  в  норе,  в  то
время как  голодные  кошки,  с  напряжением  вытянув  шеи,  изо  всех  сил
стараются определить на слух, где же она прячется.  Правда,  "кошек"  было
всего две и сидели они на очень большом расстоянии от  поста  -  это  было
отчасти утешительно.
   Не снисходя до объяснений, старшина Тимохин сказал мрачно, что рано или
поздно, скорее рано, чем поздно, пост ущучат в эфире, то есть запеленгуют,
и  тогда  жди  бомбежки!   Гальченко   и   сам   понимал,   что   немецким
радиоразведчикам не понадобится  для  этого  много  времени.  Но  оптимист
Конопицын утверждал, что пеленг будет взят  не  точно,  так  что  особенно
тревожиться нечего.
   Если продолжить сравнение с кошками, то вам  придется  вообразить,  что
одна из них расположилась  в  Северной  Норвегии,  а  вторая  прилегла  на
Шпицбергене. К огорчению гитлеровских  радиоразведчиков,  не  хватало  еще
третьей  "кошки".  Ей  полагалось  бы   пребывать   где-нибудь   восточнее
Шпицбергена. Вот тогда мышь в норе сразу была бы обнаружена.
   Нет, чувствую, сравнение это не совсем удачно. Минутку! Ну  представьте
себе другую картину: две длиннющие руки с  распяленными  жадно  когтистыми
пальцами протянулись из Северной Норвегии и со Шпицбергена через Баренцево
и Карское моря к нашей Потаенной. Протянулись через эфир, не забывайте  об
этом! Они, эти  руки,  пытаются  сомкнуться  на  Потаенной,  зажать  ее  в
смертельные тиски, но захватывают только воздух.
   По двум пеленгам, взятым примерно  с  одного  направления,  можно  лишь
очень приблизительно определить, где находится  искомая  точка,  в  данном
случае  пост.  Он  мог   находиться   в   Потаенной,   но   также   и   на
пятьдесят-семьдесят километров севернее, восточнее или южнее.
   Решение  этого   вопроса   волей-неволей   приходилось   возложить   на
аэроразведку.   Но   начальник   поста   заблаговременно    принял    меры
предосторожности.  Очень  пригодились  для  этого  старые  рыбачьи   сети,
найденные на причале.
   Поначалу хозяйственный мичман  надеялся  починить  их  и  в  дальнейшем
пользоваться ими по прямому назначению. Но сети оказались слишком ветхими.
Тюрин промаялся с ними несколько дней и отложил иглу - они расползались  в
руках.
   Тогда Конопицын использовал сети для  камуфляжа.  Он  растянул  их  над
радиопалаткой и стоящей рядом с нею  жилой  палаткой.  Затем  послал  всех
свободных от вахты в тундру и  приказал  им  принести  побольше  мха.  Его
подчиненные выполнили это приказание. Пучки мха были прикреплены в  разных
местах к сети - внешне беспорядочно, но на самом  деле  строго  обдуманно.
Прежде  всего,  как   вы   понимаете,   требовалось   скрыть   от   чужого
холодно-пристального,   недоверчивого   взгляда,    обращенного    сверху,
четырехугольные очертания палаток.  В  природе,  насколько  мне  известно,
ничего строго четырехугольного нет.
   Маскировка под тундру как будто бы удалась. Никаких палаток!  Просто  в
тундре  поднялись  еще  две  кочки,  поросшие  мхом,  а  на  Ямале   таких
гигантских, в рост человека, кочек полным-полно.
   Мичман Конопицын позаботился также отрыть несколько щелей.
   Едва  связисты  успели  закончить  эти   приготовления,   как   к   ним
припожаловал наконец "ревизор" - "Хейнкель-111".
   Тюрин, который нес вахту на вышке, углядел его издали и тотчас  доложил
по телефону начальнику  поста.  Связисты  заняли  свои  места  по  боевому
расписанию.  Все  в  Потаенной  замерло  и  примолкло.  Только  Тимохин  -
радиовахта  была  его  -  торопливо  заканчивал  передавать  донесение   о
самолете,  обнаруженном  постом:  "ВЗД,  ВЗД"  [условное   обозначение   -
"воздух"].
   Немецкий разведчик летел очень низко над  береговой  линией.  Когда  он
заложил  над  Потаенной  крутой  вираж  и  плоскости  его   встали   почти
вертикально, Гальченко отчетливо увидел на фюзеляже черно-желтый  зловещий
крест. Солнце в тот день, к сожалению, вело себя плохо - светило вовсю.
   Немца, надо думать, заинтересовал причал. Он кружил и  кружил  над  ним
чрезвычайно долго.
   С ненавистью и страхом Гальченко следил из своей щели за немцем. Но вот
что интересно! До этого, по его словам,  он  испытал  несколько  бомбежек.
Кстати сказать, эшелон с эвакуированными  действительно  горел  у  станции
Коноша, я проверял это. И Гальченко  тогда  было  очень  страшно,  по  его
словам.
   Было ему страшно и теперь. Рев  немецких  моторов,  то  затихавший,  то
усиливавшийся, буквально разрывал нутро на куски. Однако он боялся уже  не
за себя. Он боялся за рацию, за вышку на гидрографическом  знаке,  за  все
хозяйство, устроенное с такой  огромной  затратой  труда  и  только-только
начавшее налаживаться. Сердцем был неразрывно связан с постом в Потаенной.
   Да, правильно: как моряк со своим кораблем...
   Но выяснилось, что волновался он напрасно. Что  мог  увидеть  немец  во
время своего настойчивого кружения над берегом? Только то,  что  уже,  без
сомнения,  значилось  на  его   карте.   Гидрографический   знак.   Старый
полуразрушенный причал. Кучи плавника. Разлоги и кочки, поросшие мхом.
   Однако летчик, вероятно,  был  человеком  самолюбивым.  Он  не  захотел
возвращаться на базу без победной реляции.
   Со стороны тундры связисты услышали несколько тупых ударов о землю.
   Галушка не утерпел, на мгновение вынырнул из щели и сразу же  нырнул  в
нее обратно.
   - Котлован в тундре бомбит! Ну и дурило! - радостно сообщил он. - Нашел
где бомбить! От же, понимаешь...
   И от полноты душевной он вклеил на украинском языке весьма красочную  и
подробную, но  не  совсем  приличную  характеристику  вражеского  летчика,
сослепу бомбящего пустую тундру.
   А от последней своей бомбы немец разгрузился в районе  причала.  Однако
промахнулся, угодил не в причал, а в кучу плавника, лежавшего  поблизости.
Впрочем, это не имело большого значения, так как  явно  сделано  было  для
очистки совести.
   После этого  самонадеянный  разведчик  улетел  восвояси  -  докладывать
начальству, что пост наблюдения и  связи,  недавно  открытый  русскими  на
материковом берегу Карского моря, перестал существовать.
   Отбой воздушной тревоги!
   Гальченко кинулся со всех  ног  к  радиопалатке  -  проведать  старшину
Тимохина. Тот, к крайнему его изумлению, был занят  тем,  что  неторопливо
извлекал из ушей клочки пенькового каната.
   - А зачем вы канат в уши, товарищ старшина?
   Тимохин недовольно поднял глаза.
   - Рев моторов действует мне на нервы!
   Вот как! У старшины Тимохина есть нервы?..
   Но дело, оказывается, было не столько в нервах, сколько  в  великолепно
тренированном, профессионально-обостренном слухе радиста.  Тимохин  привык
различать тончайшие, нежнейшие нюансы звуков в эфире, выбирая из них  лишь
те, которые были ему в данный момент нужны. А тут словно бы над головой  у
него бухали в гигантский медный таз.
   На немецкой базе, надо полагать, вскоре завязалась ведомственная склока
между авиа- и радиоразведчиками.  Первые  утверждали,  что  предполагаемый
пост  наблюдения  и  связи,  укрывшийся  в  развалинах  старого   рудника,
разбомблен, о чем свидетельствует фотоснимок, сделанный  летчиком.  Вторые
же начисто опровергали это.  Зловредный  пост  продолжает  существовать  и
по-прежнему регулярно выходит в эфир.
   Но связисты пока могли не интересоваться этой склокой. Лето  кончалось.
А зимой гитлеровцы, по заверению Конопицына, вряд ли  станут  налетать  на
Ямал. Хватит им забот на Баренцевом море, которое благодаря Гольфстриму не
замерзает круглый год.
   Да и немецкие подлодки уже завершали свои операции в Карском море.  Та,
с которой  повстречались  Гальченко  и  Тюрин  у  Ведьминого  Носа,  была,
вероятно, одной из последних.


   Мичман  Конопицын  регулярно  посылал  свободных  от  вахты   связистов
обследовать на шлюпке взморье в одну и другую  сторону  от  поста.  Больше
всего беспокоили его плавучие мины, которые  после  штормов  появлялись  у
берега.
   Вскоре после воздушного налета на пост в очередную  патрульную  поездку
посланы были Тюрин и Гальченко. Они прошли на веслах около пятнадцати миль
вдоль берега и  не  обнаружили  ничего  подозрительного  или  мало-мальски
ценного. Гальченко рассказывая мне, что устали они  зверски  -  все  время
пришлось выгребать против  встречного  ветра,  называемого  в  просторечье
мордотыком.
   Наконец Тюрин решил перевести дух, перед тем как возвращаться на пост.
   - Маленько отдохнем у Ведьминого Носа, - предложил он.
   Есть на север от Потаенной  такой  далеко  выступающий  в  море  мысок,
узкий,  высокий.  Он  не  был  удостоен  включения  в  лоцию  и  не   имел
официального названия. Но между собой связисты именовали его Ведьмин  Нос.
Что вызвало  у  них  эту  ассоциацию,  я  уже  позабыл,  то  ли  несколько
изогнутая, крючковатая форма  мыса,  то  ли  кочки  на  нем,  напоминавшие
бородавки. Какую же ведьму можно представить себе без бородавок на носу?
   Этот  самый  Ведьмин   Нос   Гальченко   с   Тюриным   облюбовали   для
кратковременного отдыха. Вытащили шлюпку наполовину из воды, чтобы  волной
не унесло обратно в море, а сами расположились под прикрытием  мыска.  Там
не так донимал ветер.
   Тюрин, усевшись,  принялся  сосредоточенно  стругать  перочинным  ножом
палочку - обычное занятие его в редкие  минуты  досуга.  А  Гальченко  лег
навзничь, разбросав  тяжелые,  набрякшие  в  кистях  руки.  Спину  приятно
холодил сырой песок.
   Солнце, вообразите, начало даже припекать. В Арктике иной раз  выдаются
летом такие чудесные минутки - именно минутки.
   "На нашем ЮБК не загоришь", - вспомнилась Гальченко шутка Калиновского.
ЮБК - это Южный берег Крыма, но Калиновский  переиначил  смысл  трех  этих
букв, и получилось - Южный берег Карского моря.
   Гальченко надоело лежать, он встал, перешел на  ту  сторону  Ведьминого
Носа и принялся бесцельно бродить среди кочек, поросших мхом.
   Что-то блеснуло на желто-белом пушистом ковре. Что это? Он нагнулся.
   - Товарищ Тюрин! - закричал он. - А что я здесь нашел!
   Тюрин неохотно встал и подошел к нему.
   - Ключ разводной! Ишь ты!  -  удивился  он.  -  Не  иначе  как  Галушка
обронил. Он три дня назад с Калиновским ходил в эту сторону.
   - Ая-яй!
   - Ну и раззява же! Попадет ему от мичмана!
   Гальченко огорчился за своего земляка.
   - И зачем в поездки патрульные таскают ключ с собой?
   Но, рассмотрев разводной ключ, Тюрин  внезапно  бросил  его  на  землю,
будто это была змея.
   - Валентин! А ключ-то ведь не наш!
   Представляете эффект такого открытия!
   Места в этой части Ямала первозданные, почти нехоженые. Связисты знали,
что лишь ненцы забредают сюда во время летних откочевок, да и то  нечасто.
Но сейчас они уже откочевали на юг. Да у ненцев и не может быть  разводных
ключей. К чему им разводные ключи? Выходит, здесь  побывали  не  ненцы,  а
немцы?
   В этот момент Гальченко с Тюриным ощутили себя в  положении  Робинзона,
который  неожиданно  обнаружил  след  чьей-то  голой  ступни   на   мокром
прибрежном песке. Но взволновались они наверняка гораздо больше Робинзона!
   В этот момент Гальченко  заметил,  что  земля  между  кочками  довольно
плотно утрамбована. Словно бы нечистая сила на самом деле  прилетает  сюда
тайком и водит здесь вприпляску хороводы.
   Гальченко прошелся вдоль площадки, внимательно  глядя  себе  под  ноги.
Внимание его привлекло ярко-синее  пятно  на  желто-белом  фоне.  Тюбик  с
зубной пастой? Он поднял этот тюбик.
   - Брось! - сердито сказал Тюрин. - Вечно у тебя привычка за все  руками
хвататься. А если это особая минка такая? Брось, говорю тебе!
   Но это была не минка и не  зубная  паста.  На  синем  тюбике  Гальченко
прочел: "Kase", то есть сыр. Вот как! Стало  быть,  немецкое  командование
снабжает своих моряков сыром-пастой  в  оригинальной  упаковке!  Гальченко
посильнее надавил на тюбик. Из него поползла желтая масса. Он не удержался
и попробовал ее, не обращая внимания на грозные гримасы Тюрина. Правильно!
И на вкус - сыр!
   Тюрин, подняв с земли, показал Гальченко обтирку из  ветоши.  Последняя
неопровержимая улика!
   Совсем  недавно,  несколько  дней  или  часов  назад,  здесь   побывала
вражеская подлодка! Не  сговариваясь,  Гальченко  с  Тюриным  бросились  к
шлюпке.
   В этом, знаете ли, проявился безотказно действующий  условный  рефлекс,
привитый на службе. Каждый связист, увидев или услышав что-то мало-мальски
подозрительное, спешит сразу же, без  промедления,  доложить  об  этом  на
командный пункт.
   Раскачав шлюпку, Тюрин и Гальченко сдвинули ее с места. Но вдруг  Тюрин
рывком пригнул Гальченко к земле. Как подкошенные, оба связиста  упали  на
землю рядом со шлюпкой.
   Неподалеку от берега всплывала вражеская подлодка!
   Путь в море перекрыт. Бежать в тундру на глазах у немцев? Бессмысленно.
Всплыв на поверхность, они накроют с первых же выстрелов.
   Гальченко не видел, как подлодка  медленно  приближается  к  Ведьминому
Носу.
   Мгновение жизнь обоих связистов раскачивалась на  острие  ножа.  Но  им
повезло. Подлодка подошла к мысу с другой его стороны, и  шлюпка  замечена
не была.
   Некоторое время Гальченко лежал, слушая, как  волны  громко  ударяют  о
берег.
   Потом донесся лязг обрушившейся в воду якорной цепи.  Ну  так  и  есть!
Подлодка стала на якорь в  некотором  отдалении  от  берега!  По-видимому,
немцы будут заряжать аккумуляторы. Кто-то, кажется  еще  на  "Сибирякове",
говорил, что они предпочитают проводить зарядку у берега -  прячутся,  что
ли, в его тени?
   Связисты лежали, почти сливаясь с землей, плотно вдавившись в нее  всем
телом. Она успокоительно дышала в  лицо  сырыми  запахами  мха  и  мокрого
песка.
   "Только  бы  немцы  ограничились  зарядкой   аккумуляторов,   -   думал
Гальченко. - Только бы не вздумалось им высадиться на берег!"
   Но им вздумалось!
   Гальченко услышал плеск весел. Совсем близко раздались громкие, веселые
голоса.
   В школе Гальченко, надо сказать, не пренебрегал немецким языком, как из
нелепого упрямства и предубеждения делало большинство его  сверстников.  И
сейчас немецкий пригодился.
   Командир подлодки, судя по всему, решил пополнить запасы питьевой  воды
- в  тундре  полно  лайд,  -  а  заодно  дать  возможность  своей  команде
поразмяться.
   Резиновый тузик сновал без остановки между берегом  и  подлодкой:  сюда
перевозил подводников, свободных от вахты, обратно - анкерки  [бочонки]  с
пресной водой.
   С той стороны высокого мыса слышались топот ног, плеск воды,  блаженное
фырканье, словно стадо мамонтов пришло на  водопой.  Сгрудившись  у  лайд,
подводники, вероятно, брызгали водой друг  на  друга,  потому  что  кто-то
взвизгивал и упрашивал тоненьким голосом: "Лос мит  дэм,  Оскар!  Лос  мит
дэм!" [Оставь меня в покое, Оскар! (нем.)]
   На подлодке запасы пресной воды ограничены, и обычно для умывания ее не
хватает. Знакомые офицеры-подводники рассказывали мне, что, отправляясь  в
плавание,  неизменно  берут  с  собой  большой  флакон  одеколона  и   два
полотенца. А тут, понимаете ли, такая благодать - в тундре лайд без счету!
   Гальченко, по словам  его,  особенно  злило  то,  что  немцы  опиваются
_нашей_ водой. "Капли воды не дал бы им, - вспоминал  он  впоследствии.  -
Пусть бы подохли все от жажды в своей подлодке!"
   Напившись и умывшись, гитлеровцы затеяли играть в чехарду или в  салки.
Представляете? Земля дрожала от топота их сапог. И неудивительно! Подлодка
- это же плавучий стальной коридор. В  нем  не  больно-то  разгуляешься  и
напрыгаешься! А у Ведьминого  Носа  -  простор,  солнце,  свежий  бодрящий
воздух!
   Ну, подлинно подгадали наши связисты к самому шабашу ведьм!
   "Но что произойдет, - продолжал думать Гальченко, - если кто-нибудь  из
этих  беспечно  орущих  и   хохочущих   молодых   парней,   расскакавшись,
приблизится еще метров  на  десять,  заглянет  невзначай  по  эту  сторону
высокого мыса и увидит нас и нашу шлюпку? Что тогда?"
   Об этом, конечно, думал и Тюрин.
   Он толкнул Гальченко в бок:
   - Гранаты!
   А сам, не оглядываясь, подтянул под правый локоть винтовку.
   Гранаты лежали в шлюпке. Гальченко  быстро  сползал  за  ними  и  снова
улегся рядом с Тюриным.
   Его трясло от нетерпения. Живыми все равно отсюда не  уйти.  Скорей  бы
тогда бой! Он представлял себе, как раскрасневшаяся  харя  появляется  над
кочками. Смотрит на советских связистов, продолжая улыбаться по инерции. И
вдруг беззаботной, глупой улыбки как  не  бывало!  Секунда  замешательства
и...
   Воспользоваться этой секундой! Подняться во весь рост и  забросать  всю
веселую бражку по ту сторону мыса гранатами, прежде чем гитлеровец  успеет
крикнуть, предупредить своих!
   Не было бы старшого - Тюрина, наверное,  Гальченко  так  бы  и  сделал.
Глупо, конечно! Ну, разорвал бы в клочья нескольких гитлеровцев и  сам  бы
погиб под пулями, а дальше что? Подлодка благополучно ушла бы в море, и  о
ней на посту ничего бы не узнали.
   Старшой беспокоился о том же, о чем и Гальченко. Опять  толкнул  его  в
бок.
   - Слышь-ка, - зашептал он над ухом, - а ведь бодяга эта надолго!
   - Какая бодяга?
   - Заряжаться будут долго. Часа два-три, если не больше, протыркаются  с
этим.
   - Ну и что?
   - А то, что мотай-ка живым духом на пост! Доложишь мичману про лодку.
   - Как же я оставлю вас, товарищ Тюрин? Умрем, так вместе!
   - Вишь ты: умрем! Кому это нужно, что мы  оба  умрем?  Первую  заповедь
связиста забыл?  "Что  увидел,  сразу  о  том  докладывай!"  Зачем  немцы,
по-твоему, у Ведьмина Носа околачиваются? Может, караван наш подстерегают?
   - А вдруг они сунутся сюда?
   - А вдруг да и не сунутся? Ишь как распрыгались! И грязи много на мысу.
Они же чистоплотные. Не захотят грязь на сапогах в свою  подлодку  тащить.
Ну, а уж если сунутся, так я же не один. Гранаты и  винтовка  при  мне!  В
случае чего я прикрою тебя огнем.
   Гальченко все еще колебался.
   - Иди, иди! - грозным шепотом повторил Тюрин. - Я тебе приказываю!
   Гальченко, распластавшись, как черепаха, пополз в сторону.
   Ему казались пугающе  громкими  хлюпанье  и  причмокивание  оползающего
мокрого песка. Но  он  надеялся,  что  предательские  звуки  эти  заглушит
равномерный гул прибоя.
   Наконец он выбрался на моховую  подстилку,  которая  бесшумно  и  мягко
пружинила под ним.
   Пришлось сделать довольно большой крюк, чтобы, прячась в разлогах и  за
кочками, отдалиться на достаточное расстояние от гитлеровцев. Впрочем, они
так поглощены были своими играми, что даже  не  оглядывались  на  привычно
безлюдную тундру. А вахтенный сигнальщик на  подлодке,  вероятно,  смотрел
только в сторону моря, хотя ему положено вести круговой обзор.
   Наконец километрах в двух от берега Гальченко поднялся и побежал.
   Как я понимаю, это был почти марафон!
   Прямиком по тундре намного ближе до поста, чем морем вдоль  извилистого
берега, и все же, думаю, насчитывалось километров семь, не меньше.
   Гальченко пробежал их одним духом, не останавливаясь. Причем, заметьте,
бежал не по ровной дорожке, а по сырой кочковатой тундре.
   Моховой покров, насколько я помню, запросто выдерживает  летом  тяжесть
собачьей упряжки и саней с  седоком.  Однако  в  тундре  много  болотистых
участков, где мох ненадежен.
   Гальченко обегал их так же, как и высокие торфяные  кочки,  встававшие,
как надолбы, на его пути.
   Он перепрыгивал  с  разбегу  лужи,  спотыкался,  оскальзывался.  Яловые
сапоги не были приспособлены для такого бега. Вдобавок  на  них  сразу  же
налипли комья раскисшей глины. Тогда Гальченко скинул сапоги, забросил  их
за спину и побежал налегке - босиком.  Нет,  не  ощущал,  по  его  словам,
стужи, которая исходила от промороженной насквозь земли. Наоборот! Влажный
мох приятно охлаждал разгоряченные ступни.
   Посмотрела бы на него мать! Причитая, кинулась бы,  наверное,  готовить
растирания-притирания и горячую ножную ванну с горчицей...
   Споткнувшись о кочку, Гальченко упал. И снова запах тундры ударил ему в
лицо.
   Тут только - лежа - почувствовал он, что силы его на исходе. Чего бы на
свете ни отдал, лишь бы продолжать лежать так, не шевелясь,  час,  другой,
чувствуя, как силы мало-помалу возвращаются к нему...
   Но он переборол себя, вскочил и побежал. Ветер подталкивал его в спину.
Когда они шли с Тюриным на веслах к Ведьминому Носу, ветер дул  навстречу,
тормозя движение. Сейчас он, спасибо  ему,  был  с  Гальченко  заодно.  Он
торопил, подгонял, настойчиво свистел в уши: "Скорей, скорей!"
   Когда Гальченко прибежал на пост,  то  сначала  не  мог  произнести  ни
слова. Стоял перед Конопицыным и, держась за грудь и разевая  рот,  только
прерывисто и шумно дышал.
   Но мичман был стреляный воробей. Не расспрашивая ни о чем,  скомандовал
Галушке:
   - Запускай движок!
   На посту  экономили  горючее  и  запускали  движок  лишь  тогда,  когда
выходили на связь в эфир.
   Тимохин крикнул Конопицыну из радиопалатки:
   - Эфир чист. Я готов к передаче!
   Гальченко все еще пытался совладать с дыханием. Наконец с  паузами  ему
удалось выдавить из себя нечто бессвязное:
   - У  Ведьминого  Носа...  подлодка  противника...  Заряжается...  Тюрин
послал...
   Конопицын кивнул и вытащил блокнот.
   Из палатки высунулась рука Тимохина, взяла бланк  с  внеочередной  РДО.
Конопицын повернулся к Гальченко, но тут ноги "марафонца"  подновились,  и
он шмякнулся на землю.
   Галушка поскорее оттащил его  в  жилую  палатку  и  принялся  отпаивать
обжигающе горячим чаем - универсальное средство во всех подобных  случаях.
А затем Гальченко уснул.
   Он не знал, что с ближайшего аэродрома поднят  был  в  воздух  самолет,
который направился к Ведьминому Носу, но, к сожалению, уже не  застал  там
немецкой подводной лодки.
   Гальченко проспал богатырским сном десять часов.  За  это  время  Тюрин
успел благополучно вернуться  домой  на  шлюпке...  Конечно,  донесение  о
вражеской подлодке, которая, обнаглев, устроила стоянку у Ведьминого Носа,
было очень важно, и мы в штабе флотилии тотчас же приняли свои меры.
   Но вот чего не знали и, конечно,  не  могли  знать  связисты  поста.  С
самого начала  войны  гитлеровцы  очень  интересовались  западным  берегом
Ямала, и в  частности  Потаенной.  Ведь  в  лоции  Карского  моря  имелось
подробное ее описание.
   Медь? Нет, на этом этапе войны военно-морское  командование  противника
заботилось не о меди. Оно с восторгом использовало  бы  губу  Потаенную  в
качестве секретной стоянки своих подлодок или самолетов,  действовавших  в
Карском море.
   Ледяная щеколда? Что  из  того,  что  зимой  ледяная  щеколда,  как  вы
изволили выразиться, задвигалась перед Потаенной? Само  собой,  имелось  в
виду лето. А летом мимо Потаенной - в одну и в другую сторону -  проходили
наши  караваны.  Куда  как  удобно  для  немецко-фашистских   подлодок   и
самолетов, которые прятались бы в глубине губы, отделенной от моря косой!
   Но мы опередили гитлеровцев. Узнав о том, что в Потаенной  запеленгован
наш пост, гитлеровцы, наверное, локти кусали себе от досады.
   И все же, представьте, они не отказались от некоторых надежд, о  чем  я
расскажу в дальнейшем.
   Запомните одно: все время пост в  Потаенной  находился  под  дамокловым
мечом! И в августе сорок второго меч этот опустился на голову связистов...





   Но до этого было еще далеко.
   Через два дня после гальченковского "марафона"  наш  очередной  караван
благополучно проследовал мимо бухты Потаенной. Я  находился  на  одном  из
кораблей конвоя.
   Могу засвидетельствовать, что  благодаря  хорошему  несению  службы  на
посту в Потаенной нам удалось избегнуть встречи с немецкой подлодкой.
   То ли это была подлодка, которую Гальченко и Тюрин видели у  Ведьминого
Носа, утверждать не берусь,  хотя  для  этого  есть  некоторые  основания.
Впрочем, летом немецкие подлодки в одиночку  и  стаями  рыскали  по  всему
Карскому морю, околачиваясь больше у выходов из проливов: Югорского  Шара,
Маточкина  Шара  и  Карских  Ворот.   Допускаю,   что   немецко-фашистское
командование, подогреваемое своими радиоразведчиками, направило подлодку к
берегам Ямала, чтобы проверить рапорт летчика, якобы  уничтожившего  пост.
Но даже если и так, то задание это было попутным. Для  всякого  подводника
главное - топить корабли противника!
   Я  не  был  командиром  этого  конвоя,  шел  в  качестве  пассажира   -
направлялся как представитель штаба на Диксон для решения  ряда  служебных
вопросов. Думаю, что вы не удивитесь, узнав, что на подходах к Потаенной я
ощутил вполне понятное волнение.
   Караван, с которым я следовал, был небольшой: несколько судов, танкер и
сопровождавшие его два тральщика. Я находился на тральщике.
   Мы беспрепятственно миновали  Югорский  Шар,  на  подходах  к  которому
обычно затаивались немецкие подлодки. Командир конвоя воспрянул духом.
   Несколько дней прошли без происшествий.
   Мы, вероятно, были еще в нескольких десятках миль от  Потаенной,  когда
сигнальщик поста - по возвращении в  Архангельск  я  узнал,  что  это  был
Калиновский - увидел подлодку, которая шла под перископом на юго-запад, то
есть нам навстречу, прижимаясь к берегу.
   Волнение моря было тогда не менее трех  баллов.  Калиновскому  пришлось
проявить  все  свое  умение,  чтобы  заметить  в   стереотрубу   перископ,
прячущийся за довольно высокими волнами.
   Нет, Калиновский не знал,  наша  это  подлодка  или  вражеская.  Задача
сигнальщика строго ограничена:  заметить  перископ  подлодки,  двигающейся
вдоль берега курсом на юго-запад, и доложить об этом. Вот и все! А чей это
перископ, в штабе военной флотилии разберутся.
   Действительно, в то время наших подлодок там не было и не могло быть.
   Оповещение о противнике принято  было  на  всех  кораблях  и  береговых
частях флотилии, в том числе и на  нашем  головном  тральщике.  Немедленно
командир конвоя изменил курс, отвернул мористее. На судах каравана пробили
боевую тревогу, артиллеристы и пулеметчики заняли свои места, сигнальщикам
приказано было усилить  наблюдение.  И  затем  с  кормы  полетели  в  воду
глубинные бомбы, одна серия за другой, - "в  порядке  профилактики",  как,
усмехаясь, выразился минер.
   Таким  образом,  благодаря  образцовому  несению  службы  в   Потаенной
немецко-фашистские подводники остались в дураках.
   Может быть, они разминулись с нами. А  может,  "профилактика"  помогла.
Кому охота, скажите, лезть  под  бомбы,  которые  всколыхнули  все  вокруг
каравана? Фашисты привыкли нападать исподтишка. Но тут фактор  внезапности
был утерян.
   Скажу вам откровенно, я ощутил нечто  вроде  отцовской  гордости.  Ведь
именно мне пришла в голову мысль учредить в Потаенной  пост  наблюдения  и
связи. И вот не прошло и двух месяцев, как пост, бесспорно, сохранил жизнь
мне и еще десяткам людей, не говоря уже о кораблях и ценном грузе.
   Хотелось,  сами  понимаете,  переброситься  со  связистами  двумя-тремя
приветственными  сигналами.  Но,  изменив  свой  курс,   корабли   слишком
отдалились от берега - он был уже не виден.
   Зато на обратном пути, хотя Потаенную затянула плотная  полоса  тумана,
проблески прожектора все асе пробились сквозь нее.
   Странно было мне смотреть на узкую полоску берега,  которую  я  положил
когда-то на  карту,  а  два  месяца  назад  заселил  шестью  связистами  -
отличными советскими парнями. Берег подобно черной пантере то открывал, то
закрывал блестящие глаза. Пост требовал от нас опознавательные.
   Наши сигнальщики поспешили их дать.


   - Гордишься небось любимчиками  своими?  Уберегли  тебя  и  караван  от
немецкой подлодки, - сказали мне в штабе по возвращении.
   Связистов  Потаенной  считали,  быть  может  не  без  основания,  моими
любимцами. Но честью вас заверяю, что я не оказывал им никакой протекции -
ни в смысле снабжения, ни в смысле поощрений.
   Достаточно сказать, что по штатам военного времени в  Потаенной  должны
были служить одиннадцать связистов. Я же смог послать туда только шесть.
   На других постах зачастую было не лучше. И все же  донесения  поступали
отовсюду своевременно, факты наблюдений были достоверными.
   Учтите,  наши  посты  были  разбросаны  на  протяжении   многих   тысяч
километров. Я говорю только о материковом береге, а были посты  еще  и  на
островах!
   Кто-то из военно-морских деятелей назвал наши береговые  посты  нервной
системой флота. И эту нервную систему мы, естественно, стремились  сделать
еще более разветвленной и чуткой.
   В штаб Беломорской военной флотилии стекались  сигналы  со  всех  наших
береговых постов наблюдения  и  связи.  Мы  почти  физически  ощущали  эту
беспрерывную, напряженную пульсацию в эфире. Обгоняя друг друга, неслись к
нам РДО о движении кораблей и караванов, о выброшенных на берег  минах,  о
появлении над постом наших самолетов, о  всплытии  вражеских  подлодок,  о
налете на пост внезапно  вынырнувшего  из-за  туч  бомбардировщика.  Перед
глазами штабных  работников  как  бы  проплывала  беспрестанно  меняющаяся
панорама, которая с предельной точностью и до мельчайших деталей  отражала
события, происходившие на огромном военно-морском театре.
   После  налета  немецкого  разведчика,  разбомбившего  в  тундре  старый
котлован и кучу плавника на берегу, Потаенная так и осталась Потаенной, то
есть надежно скрытым и неуязвимым постом  наблюдения  и  свези.  Никто  на
берегу Ямала не пострадал. Но постам, территориально более близким  к  тем
участкам военно-морского театра, где разыгрывались главные события в сорок
первом году, пришлось туго.
   Пост Пумманки подвергался бомбежкам и обстрелам с самолетов шесть  раз,
пост Вайталахти - пять раз, пост Цып-Наволок - три  раза,  цып-наволокский
участок службы наблюдения и связи и другие строения -  что-то  около  семи
или восьми раз.
   Больше всего пострадала станция Кутовая. После пяти  воздушных  налетов
она была разрушена полностью. В Териберке сгорел жилой дом, были убиты три
матроса и ранены пять. На  Цып-Наволоке  поврежден  жилой  дом,  разрушены
отдельные агрегаты; пострадали жилой дом поста Вайталахти,  блиндаж  поста
Пумманки. Несколько матросов были ранены.
   Привожу эти данные по памяти, но с достаточной степенью точности.
   Да, враги били по нервам, по нервной системе нашего флота!
   И все-таки люди на постах держались. Удивительные это были люди!..
   Связисты-новоземельцы, к примеру, предпочитали, несмотря  на  вражеские
бомбежки, жить не в землянках, а в домах.
   Но на  Новой  Земле  были  высокие  скалы,  за  которыми  постройки  не
просматривались с моря. В Потаенной никаких скал на берегу не было.
   Стало быть, здесь полагалось строить землянки.
   Конечно, в отношении комфорта - не блеск, согласен. Это такие ямы в два
метра  глубиной,  вместо  крыши  настил  из  досок,  устланный  толем  или
рубероидом, сверху вдобавок прикрытый аккуратными квадратами мха и торфа -
для тепла и одновременно для маскировки.
   Но мичман Конопицын доложил, что рельеф местности  на  Ямале  позволяет
строить не землянки, а  дом.  Я  поддержал  его  рапорт.  С  моим  мнением
посчитались, так как я единственный человек в штабе, бывавший в Потаенной.
   Строительство дома Конопицыну было разрешено.





   Однако, по словам Гальченко, до середины сентября связисты  поста  жили
еще в палатке.
   Кроме дождя и зарядов, их начали нещадно хлестать штормы.
   Однажды шквальным порывом чуть было не унесло  жилую  палатку  -  ее  с
трудом удержали за распорки, не то она, как белая бабочка, упорхнула бы  в
тундру.
   Гальченко с опаской  поглядывал  на  вздрагивающий  от  порывов  ветра,
колышущийся над головой непрочный полог. Неужели придется жить под  ним  и
зимой? Хотя изнутри палатка подбита байкой,  а  посредине  стоит  чугунная
печка, все равно не высидишь здесь в тридцатиградусные морозы.
   На чугунной печке, стоявшей в палатке, связисты готовили себе пищу.
   Запасы, достаточно солидные,  не  только  не  таяли,  а  словно  бы  по
волшебству пополнялись день ото дня. Это было связано с уже упоминавшимися
мною регулярными патрульными поездками на шлюпке вдоль побережья.
   Предпринимались они обычно после шторма, который срывал мины с якорей и
выбрасывал их на берег. Мины мичман Конопицын подрывал самолично - недаром
он служил раньше на тральщиках.
   Во время патрульных поездок большое  внимание  Конопицын  уделял  также
плавнику.
   Ближайшие к  Потаенной  "кошки"  -  маленькие  песчаные  пляжи  -  были
завалены плавником, великолепным строевым лесом, сибирской сосной и  елью,
которые остались от разбитых плотов - "сигар"  -  и  от  пущенных  ко  дну
лесовозов.
   Тут-то, карабкаясь по беспорядочно наваленный бревнам, Гальченко понял,
каким точным было сравнение со спичками,  рассыпанными  по  столу.  Мичман
Конопицын, видите ли, был привередлив, он желал "товар" только  на  выбор!
Понравилось ему торчащее из кучи бревно,  тюкнул  топором,  удовлетворенно
улыбнулся: звенит!  Но  попробуй-ка  вытащи  облюбованный  "товар"  из-под
бревен, лежащих наверху!
   Среди "даров моря" иной  раз  попадалось  кое-что  и  поинтереснее,  на
взгляд Гальченко, а именно: предметы, уцелевшие  после  кораблекрушения  и
прибитые к берегу.
   Однажды у полосы прибоя он увидел странный светлый  камень,  совершенно
круглый. Волны то накатывали его на гальку, то  неторопливо  откатывали  в
море.
   - Подгребай! - приказал Конопицын.  -  Это  -  окатыш.  Ящик  с  лярдом
разбило о Камни, лярд всплыл и плавает.
   - А почему он круглый, как шар?
   - На гальке волной обкатало его. Потому и название  -  окатыш.  Видишь,
кое-где в нем галька темнеет, как изюм в булке?
   И шар лярда был подобран и улегся на  дно  шлюпки,  чтобы  впоследствии
отправиться в котел или на сковороду.
   Сигнальщик - недреманное око - нередко замечал со своей вышки бочки или
ящики, плавающие в воде,  Тотчас  же  мичман  Конопицын  высылал  за  ними
шлюпку. Добычу прибуксировывали к берегу и вскрывали.  Гальченко,  по  его
словам, всегда волновала эта процедура. Ну-ка, что за сюрприз  приготовило
сегодня Карское море? Все-таки он был мальчишкой, что  там  ни  говори,  и
частенько  воображал  себя   и   своих   товарищей   новыми,   заполярными
Робинзонами.
   Не откажите в любезности - мне отсюда не дотянуться, -  справа  от  вас
этажерка, на ней книга Визе "Моря советской Арктики". Нашли?  Снимите  ее,
пожалуйста, и откройте на  странице  сто  пятьдесят  пятой.  Там  показаны
траектории движения гидрографических буев и бутылок в Карском море,  иначе
направление господствующих ветров и течений. Ну что? Наглядно убедились  в
том, как попадали обломки кораблекрушения в Потаенную?
   Да, это было эхо войны, овеществленное эхо...
   Но и оно перестало доходить до поста с наступлением ледостава.


   Холод давил, прижимал людей к земле все сильнее.
   Перед тем как заступить на вахту, Гальченко и Тимохин долго  отогревали
руки   над   благословенным   неугасимым   примусом.   Но    уже    спустя
пятнадцать-двадцать минут пальцы окоченевали и прилипали к ключу.
   Нежной радиоаппаратуре, кстати,  тоже  было  плохо.  В  особенности  не
выносила она промозглой сырости.
   А  ведь  ближайшая  ремонтная  станция  отстояла  от  поста  на   сотни
километров. Все повреждения приходилось исправлять самим, не обращаясь  за
помощью к "доброму дяде".
   Снегу  подваливало  и  подваливало  с  неба.  Через  день,   не   реже,
приходилось откапываться из-под сугробов и пробивать  в  них  глубокие,  в
половину человеческого роста, траншеи - от палаток до вышки и до  штабелей
дров, заготовленных впрок.
   Будничные  хозяйственные  заботы  отнимали  у  жителей  Потаенной  уйму
времени, хотя Гальченко, Тимохин, Калиновский и Тюрин были заняты на вахте
по двенадцать часов в сутки, а порой и больше, если  приходилось  заменять
товарища, уезжавшего в патрульную поездку.
   Сон? Ну какой на войне, да  еще  в  Арктике,  сон?  Галушка  был  прав.
Поспишь часа три-четыре за сутки, и то хорошо, рад и доволен.
   Дома  Гальченко,  по  его  словам,  был  соней.  Матери  стоило   труда
добудиться  его  утром  перед  школой.  Но  на   флоте   организм   как-то
перестраивается. Моряки умеют отмерять  свой  сон  почти  гомеопатическими
дозами. Знаю это  по  себе.  Урвешь,  бывало,  двадцать-тридцать  минуток,
прикорнешь где-нибудь в уголке в штабе и спишь -  не  дремлешь,  а  именно
спишь глубочайшим сном, будто опустился на дно  океана.  Потом  вскинулся,
"всплыл" со дна, плеснул в лицо воды похолоднее - и опять готов к труду  и
к обороне.
   Кстати сказать, выражение это - "труд и оборона"  -  чрезвычайно  точно
характеризовало деятельность связистов Потаенной.
   Не забывайте, что строить дом они могли только в  свободное  от  службы
время.  А  много  ли  оставалось  этого  свободного  времени?  Что  бы  ни
происходило вокруг - хоть  пожар,  хоть  землетрясение,  -  круглосуточную
вахту нельзя прерывать ни на миг. А кроме того, нужно еще патрулировать по
побережью, ловить рыбу, бить зверя, главным образом  нерпу,  заготавливать
топливо, ежедневно расчищать снег, выпекать хлеб, варить пищу.  И  на  все
про все только шесть человек! Вот и ловчи, вертись, комбинируй!
   Шишки, по обыкновению, валились больше всего на моториста,  но  Галушка
не жаловался, только покряхтывал. Доставалось и сигнальщикам.
   Тимохина и Гальченко мичман Конопицын берег - точнее,  руки  их  берег.
Опасался, как бы не повредили на стройке. А  ведь  пост  без  рук  радиста
буквально  как  без   рук!   Представляете?   Поворочайте-ка   на   морозе
двенадцатиметровые бревна, а потом заступайте на вахту у рации!  Гальченко
рассказывал, что иной раз он чуть не плакал  от  досады  -  ну  не  гнутся
руки-крюки, так одеревенели от холода!
   И все-таки  он  с  охотой  участвовал  в  строительстве,  которое  было
увлекательно, как и всякое строительство.
   Но перед тем как начать строить дом, связисты воздвигли баню.  Они  без
промедления и с огромным удовольствием перебрались из палаток в нее.  Туда
же перенесли и рацию. Тесно ли было? Полагаю, как в  купе  бесплацкартного
вагона. Нары установлены были в два ряда, а передвигались  "пассажиры"  по
"купе" бочком. Но у тесноты этой имелись и  преимущества.  Не  нужно  было
вставать с места, чтобы достать со стены или с нар нужный тебе предмет.  А
главное, дольше сохранялось драгоценное тепло.
   Баня, понятно, была только временным жильем, переходным этапом к дому.
   Еще засветло, то есть до ноябрьских праздников, связисты  заложили  его
основу. В одном из разлогов  расчистили  площадку,  потом  прикатили  туда
большие валуны из тундры и положили на них бревна первого венца. Фундамент
Конопицын клал по старинке, без раствора.
   "Как же мы будем работать, когда наступит полярная  ночь?  -  удивлялся
Гальченко. - Этак тюкнешь топориком и вместо бревна, чего доброго, по ноге
угодишь! И нет ноги!"
   Беспокойное  Карское  море  к  тому  времени  угомонили   льды.   Слабо
всхолмленной пустыней распростерлись они от берега до горизонта.
   - Теперь мы за  льдами  как  за  каменной  стеной  до  лета!  -  сказал
Конопицын.
   Он, понимаете ли, имел в виду не только  штормы,  которые  не  угрожали
больше связистам. Ныне не угрожали им и  немцы  -  разве  что  с  воздуха.
Движение  караванов  по  морю  полностью  прекратилось.  Льды   загородили
Потаенную и как бы отодвинули ее на зиму в тыл.


   Еще летом, до начала строительства, связисты успели завязать  дружбу  с
ненцами из соседнего стойбища.
   Гальченко не помнит случая, когда те приехали  бы  в  гости  с  пустыми
руками. Привозилась свежая  оленина  и  рыба.  В  предвидении  зимы  ненки
поспешили сшить связистам по паре лептов [чулки  мехом  внутрь],  по  паре
пимов [обувь мехом наружу], а также по паре отличных рукавиц из камуса.
   - Бери! Не  стесняйся,  бери!  -  раздавая  подарки,  говорил  старшина
стойбища, низенький старичок с таким сморщенным лицом,  что  казалось,  он
вот-вот чихнет. - Тебе должно быть у нас хорошо, тепло!
   Относительная молодость шестого связиста Потаенной  вызывала  у  ненцев
особо доброжелательное к нему  отношение.  Во  время  пиршества  Гальченко
подкладывали наиболее вкусные куски жареной оленины или сырой  строганины.
А рукавицы его были разукрашены самой красивой цветной аппликацией.
   Ненцам не удавалось правильно выговорить его имя:  Валентин.  Возникали
потешные вариации, от которых и хозяева,  и  гости  в  лежку  ложились  со
смеху.
   Наконец кто-то из гостей, отсмеявшись, спросил Гальченко:
   - Как дома тебя матка кличет?
   - Валя.
   - А, Валья, Валья!
   Так он и стал у ненцев - Валья...
   Рассказывая впоследствии об этом,  Гальченко  подчеркивал,  что  только
гости из стойбища называли его уменьшительным именем - "как матка кличет".
Товарищи обращались к нему  всегда  уважительно,  по-взрослому:  Валентин.
Заметьте, никто ни разу не сказал "салага", "салажонок", как часто говорят
новичкам на флоте. Иногда его подзывали: "Эй, молодой!", но ведь  в  этом,
согласитесь,  ничего  обидного  нет.  Я  сам,  ей-богу,  с   удовольствием
откликнулся бы сейчас на такое обращение. Гораздо приятнее, поверьте, чем:
"Разрешите  обратиться,  разрешите  доложить,  товарищ   капитан   второго
ранга!.."
   Прозвища "шестой связист Потаенной" и "земляк знаменитого  киноартиста"
с  легкой  руки  шутника  Галушки  приклеились   к   Гальченко,   но   они
употреблялись лишь в особо торжественных случаях и почти без улыбки.
   Первое время, по свидетельству Гальченко, связистам приходилось умерять
охотничий пыл ненцев. Те видеть спокойно не могли  мину,  оторвавшуюся  от
якоря и всплывшую на поверхность. Тотчас же принимались палить по  ней  из
ружей. А это было строжайше запрещено.
   - Увидишь всплывшую мину, не пали в нее, как  в  нерпу,  а  заметь  это
место и сообщи на пост! - втолковывал ненцам Конопицын.
   Ненцы послушно кивали. И все же порой  не  в  силах  были  совладать  с
древним охотничьим инстинктом. Мина была враг, не  так  ли?  А  как  можно
удержаться от того, чтобы не выстрелить по врагу?
   Разумеется, ненцы прониклись большим уважением  к  мичману  Конопицыну,
распознав в нем  справедливого  и  рачительного  хозяина.  Он  кое  в  чем
по-добрососедски помог  им  -  консервами,  мукой,  чем-то  еще.  В  ответ
связистам сделан был самый ценный по тем  местам  подарок  -  две  упряжки
ездовых  собак,  двенадцать  крепеньких   черных   и   пегих   работяг   с
вопросительно настороженными ушками.
   Что ж, ваше предположение вполне вероятно. Допускаю, что были среди них
и потомки - в очень отдаленном поколении  -  тех  псов,  которые  когда-то
столь неприветливо встретили нас в Потаенной...
   Появление на посту ездовых собак было очень важно потому, что  связисты
смогли возобновить и уже не прерывать до  лета  патрульные  поездки  вдоль
побережья на санях.
   Гальченко упросил Конопицына отдать ему одну из упряжек.
   - Пусть на ней ездят и другие, -  говорил  он,  волнуясь,  -  но  чтобы
собаки считались вроде бы как мои. Я сам стану ухаживать за ними,  кормить
их. И они будут знать только меня. Хорошо, товарищ мичман?
   Конопицын кивнул.
   Вожаком в упряжке Гальченко был замечательный пес - трудяга и оптимист!
Гальченко назвал его Заливашкой, и вот  почему.  У  него  был  удивительно
жизнерадостный лай, на самых  высоких  нотах,  просто  собачья  колоратура
какая-то, иначе не скажешь. Он не лаял, а пел - самозабвенно, с восторгом!
И уж зальется - никак его не остановишь!
   А когда  в  порядке  поощрения  новый  хозяин  гладил  его  голову  или
почесывал за ушами, что  пес  особенно  любил,  тот  ворковал,  по  словам
Гальченко, - да, буквально ворковал, как тысяча голубей разом.
   Зато уж никому другому  не  позволялись  такие  фамильярности.  Короче,
Заливашка был любимцем шестого связиста Потаенной.
   И ведь он спас ему жизнь,  этот  Заливашка!  Не  будь  его,  нырнул  бы
Гальченко Валентин с разгона прямиком на дно холодного  Карского  моря  со
всей своей упряжкой и санями.
   Во время патрульных поездок связисты спускались иногда на морской  лед.
Делали они это для того, чтобы сократить путь, срезая выступающие  в  море
мысы. Но тут уж полагалось держать ухо востро. По дороге  путешественникам
попадались опасные съемы. Не слышали о них? Это полынья  или  тонкий  лед,
который затягивает воду в полынье. Собаки  сломя  голову  рвутся  к  таким
съемам. Оттуда, понимаете ли, пахнет морской водой, а запах этот,  видимо,
ассоциируется у собак с нерпой и рыбой.
   Упряжка Гальченко шла головной. По сравнительно  гладкому  льду  собаки
тянут  гораздо  быстрее,  чем  по  береговым  сугробам.  Наслаждаясь  этой
скоростью движения, он как-то зазевался или замечтался. И вдруг  -  рывок,
сани резко замедлили ход!
   Гальченко увидел, что Заливашка прилег вплотную ко льду и тормозит  изо
всех сил лапами и брюхом. При этом он еще и грозно рычал на других  собак,
которые продолжали тянуть вперед.
   Вся упряжка круто развернулась  влево,  ремни  перепутались,  и  собаки
остановились, тяжело дыша.
   Всего в нескольких метрах впереди темнел предательский съем!
   За  время  длительной  поездки  глаза  привыкают  к  мраку,  приучаются
различать отдельные, более темные пятна на фоне льда или  снега.  Да,  это
был съем!
   - Зря пустил тебя вперед, - сказал Тюрин, подъезжая на своих  санях.  -
Каюр ты пока еще очень плохой.
   Гальченко  объяснил  ему  про  Заливашку.  Тюрин  внимательно  осмотрел
собаку, ощупал лапы  ее  и  туловище.  При  столь  резком  рывке  пес  мог
вывихнуть себе плечо. По счастью, обошлось без  вывиха.  Только  подушечки
лап были окровавлены, а один коготь сорван - с  таким  старанием  тормозил
Заливашка перед съемом, спасая своего хозяина.
   Как же было Гальченко не любить своего Заливашку!..
   Но история с ним кончилась печально.
   Хорошо, расскажу об этом,  хотя  придется  нарушить  последовательность
моего повествования.
   Случай этот, кстати, довольно полно характеризует отношение к Гальченко
его  товарищей  в  Потаенной.  Старшина  Тимохин  считал  почему-то,   что
Гальченко балуют на посту. "У пяти нянек..." - многозначительно бурчал  он
себе под нос. Но это была неправда! "Нянек"? Вот уж нет!  Воспитание  было
чисто спартанским, и вы сейчас убедитесь в этом.
   Третьего декабря - Гальченко запомнил эту дату - впервые  в  жизни  ему
пришлось применить оружие - по приказанию начальства.
   Внезапно характер его любимца испортился. При  раздаче  мороженой  рыбы
Заливашка стал огрызаться на собак, а те пугливо шарахались от него,  хотя
в таких случаях обычно не давали спуска друг другу. Изменился и  вид  пса.
Глаза его покраснели, пушистая пегая шерсть на спине вздыбилась. То и дело
он широко разевал пасть и клацал зубами, будто зевал. Гальченко ничего  не
мог понять.
   Тюрин, который пилил у  бани  дрова,  посоветовал  привязать  собака  к
колышку и поскорее разыскать начальника поста. Гальченко так и сделал.
   Несколько минут простояли они  с  Конопицыным  перед  собакой,  которая
металась на привязи.
   - Заливашечка, бедный мой Заливашечка... - бормотал Гальченко, дрожа от
страшного предчувствия. - Что с тобой случилось, скажи мне, что?
   Хозяина пес еще узнавал. Когда Гальченко окликнул его,  пушистый  хвост
приветливо качнулся. Но вслед за тем  верхняя  губа  собаки  приподнялась,
Заливашка оскалился - на хозяина-то! - и жалобно, тоскливо клацнул зубами.
   - Отойди! - сказал Конопицын. - Плохо его дело. Жаль, добрый  пес  был.
Тягучий.
   - А что это с ним, товарищ мичман?
   - Взбесился, разве не видишь?
   - Почему?
   - Наверно, песец бешеный его покусал. В тундре это бывает.
   - Что же теперь делать?
   - Пристрелить надо Заливашку, пока других собак не перекусал.
   Сердце у Гальченко упало.
   - Как - пристрелить? - забормотал он. - Заливашку - пристрелить?!
   - Придется, Валентин! Сходи-ка за винтовкой своей.
   Будто поняв, о чем идет речь,  Заливашка  залился  безнадежно-тоскливым
воем.
   - Чтобы я сам его пристрелил? Я же не смогу, товарищ мичман!
   - Сможешь! Что это значит: не сможешь? Твоя собака, из  твоей  упряжки,
ты, значит, и должен  ее  пристрелить.  Тюрин,  принеси-ка  Валентину  его
винтовку!
   Тюрин сбегал за винтовкой, потом они с Конопицыным ушли в баню, которая
тогда еще служила жильем связистам. А Гальченко, держа винтовку  в  руках,
остался стоять возле Заливашки.
   Ну что вам дальше рассказывать? Делать было нечего, он выполнил  приказ
командира. От его  выстрела  остальные  собаки  шарахнулись  в  сторону  и
завыли...
   Плакал ли он? Говорит, что нет, удержался как-то. По его словам, с моря
дул очень сильный ветер, а слезы  на  ветру  сразу  обледеневают,  и  веки
слипаются, не видно ничего.
   Вошел он в баню, молча повесил винтовку на бревенчатую  стену.  Никаких
расспросов, никаких соболезнований! Конопицын играл в домино с Галушкой  и
Тюриным. Гальченко быстро разделся, разулся; вскарабкался на вторую  полку
и отвернулся к стене. Внизу как ни в чем  не  бывало  продолжали  деловито
хлопать костяшками.
   Несколько минут еще прошло.
   - Заснул? - спросил кто-то, кажется Тюрин.
   - Притих. Заснул, надо быть.
   Конопицын встал  из-за  стола,  шагнул  к  нарам  и  старательно  укрыл
Гальченко своим тулупом.
   - Печка греет сегодня не особо, - пояснил он, словно бы извиняясь перед
товарищами. - А ему на вахту через час...


   Но возвращаюсь к дому в Потаенной.
   Строили его полярной  ночью  -  за  исключением  фундамента,  -  однако
опасения Гальченко в отношении кромешного  мрака  оказались,  по  счастью,
неосновательными. Мрак был не кромешный.
   Примерно между тринадцатью и  пятнадцатью  часами  чуть  светлело.  Это
немного похоже было на предрассветные сумерки. Но как ни старалось, как ни
тянулось  к  Потаенной  солнышко  из-за  горизонта,  лучи  уже  не   могли
достигнуть ее. И все-таки полдневные сумерки напоминали о том, что где-то,
очень далеко, солнце есть и оно обязательно вернется.
   Со второй половины ноября над Карским морем воцарилась  полярная  ночь.
Однако строители продолжали работать.
   Когда наступало полнолуние, видимость, по  словам  Гальченко,  делалась
вполне приличной, гораздо лучше, чем  в  средних  широтах.  Правда,  тени,
отбрасываемые предметами в лунном свете, были совершенно черными. К  этому
приходилось приспосабливаться.
   При свете звезд тоже можно было работать, хотя и не так хорошо.  А  вот
северного сияния Гальченко не терпел.  Говорит,  что  было  в  нем  что-то
неприятное, злое, противоестественное.
   Со своей стороны, могу подтвердить это ощущение молодого матроса.  И  я
не любил и до сих пор не люблю северное сияние.
   Оттенки  красок  на  небе  беспрерывно  переливаются,  меняются  -   от
оранжевого  до  фиолетового.  Очертания  также  самые  причудливые,   даже
изысканные. То  свешиваются  с  неба  светящиеся  полотнища,  прочерченные
полосами, тихо колеблющиеся,  будто  от  дуновения  невидимого  ветра.  То
возникает вдруг огромный веер из разноцветных,  торчащих  во  все  стороны
перьев. То в разных участках неба, точно пульсируя, вспыхивают красноватые
пятна, с головокружительной быстротой исчезают и снова появляются.
   Да, гримасы вероломного полярного божка!
   Впрочем, может быть, это чисто индивидуальное восприятие, на знаю.  Как
бы там ни было, вкусы мои и Гальченко в данном случае полностью совпадают.
   "Катка  [старинное  название  магнитного  компаса]  дурит  на   пазорях
[старинное название северного сияния]". Вы вспомнили  старинную  поморскую
примету. Иными словами хотите сказать, что антипатия  к  северному  сиянию
вытекала из нашей общей с Гальченко военно-морской профессии? Возможно,  и
так. Обычно нелегко докопаться до корней иных антипатий или симпатий.
   И  в  самом  деле,  какого,  даже  самого  уравновешенного,   штурмана,
прокладывающего курс с помощью магнитного  компаса,  не  выведут  из  себя
причуды его  в  связи  с  блекло-оранжевыми,  красноватыми  и  фиолетовыми
пятнами, пробегающими по небу? Но ведь на большинстве наших кораблей давно
уже применяются гирокомпасы  -  приборы,  не  чувствительные  к  магнитным
бурям. Да и Гальченко был связистом, а не штурманом.
   Вот это дело другое! Вы правы, северное сияние отрицательно  влияет  на
радиосвязь, вызывает сильные  помехи.  Так  с  чего  же  было  любить  его
радистам?
   Но главное,  думается  мне,  все  же  в  строительстве  дома.  Судя  по
описаниям  Гальченко,  строителям  было   очень   трудно   примениться   к
вероломно-изменчивому  свету,  падавшему  сверху  на  снег   как   бы   из
гигантского витража. Свет этот  внезапно  ослабевал  или  совсем  затухал,
потом так же внезапно вспыхивал с яркостью, от которой  ломило  в  глазах.
Северное сияние вдобавок то и дело меняло  свое  место  на  небе.  То  оно
разгоралось прямо над головой, то едва пробивалось издалека  сквозь  мрак,
возникая низко, у самого горизонта, как зарница. Зрению  почти  невозможно
приспособиться к беспрестанным метаморфозам на небе.
   Нет, в Потаенной было не до полярной экзотики! Людям нужно работать,  а
не взирать на небо, засунув руки в брюки  и  громогласно  восхищаясь  этой
экзотикой!
   Предупреждаю: я столь  подробно  рассказываю  про  строительство  дома,
потому что оно  имеет  непосредственную  причинную  связь  с  тем  спором,
который  возник  вскоре  между  связистами  Потаенной  о  послевоенном  ее
будущем, а через непродолжительное время нашел свое  воплощение  в  эскизе
карты...
   Забыл сказать, что перед самым ледоставом  связисты  выловили  из  воды
несколько бочек с горючим  и  перестали  теперь  дрожать  над  каждым  его
галлоном.
   Когда небо было затянуто тучами, мичман  Конопицын  отдавал  приказание
Галушке запустить движок.  В  снег  втыкали  шест  и  подвешивали  к  нему
электрическую  лампочку.  Пускали  в  ход  также  фонарь  "летучая  мышь".
Преимущество его, как вам  известно,  в  том,  что  он  не  боится  ветра.
Ламповое стекло было загорожено проволочной сеткой.
   У связистов имелись две "летучие мыши". Одна горела постоянно на  вышке
в кабине сигнальщика-наблюдателя, другая использовалась  исключительно  на
строительстве.
   Конечно,  все  это  освещение,  то  есть  луна,  звезды,  электрическая
лампочка на шесте и  фонарь  "летучая  мышь",  было  менее  шикарным,  чем
десятки "юпитеров", обступивших площадку, где  проводятся  киносъемки.  Но
строители не жаловались и не залеживались на нарах. И не больно-то, знаете
ли, залежишься, когда мичман Конопицын все время мельтешит перед  глазами.
Еще раз повторяю: я не ошибся в своем выборе! Это  был  настоящий  боцман:
придирчивый, неутомимый, двужильный.
   В неподвижном состоянии можно было  увидеть  начальника  поста  лишь  у
штабелей плавника, выловленного из  моря.  Он  примерялся,  выбирал  самые
лучшие, самые прямые, надежные  бревна.  А  что  выбирать-то?  Все  бревна
первосортные, специально предназначенные для строек в Заполярье,  толщиной
сорок-пятьдесят сантиметров, вдобавок будто по  заказу  сильно  обкатанные
прибоем.
   Кому доставалось от мичмана, так  это  Галушке!  Он,  по  воспоминаниям
Гальченко, был с ленцой, "жил вразвалочку". Калиновский однажды пошутил:
   - А знаешь ли ты, какая разница между тобой и адмиралом Нельсоном?
   - Какая? - осторожно спросил Галушка, подозревая подвох.
   - Нельсон говорил о себе, что всегда упреждает свой срок на  пятнадцать
минут, а ты, наоборот, всегда опаздываешь на пятнадцать минут...
   Зато Тюрин на стройке поражал всех. Он проявил удивительную ловкость  в
плотницком деле. На что уж силен был штангист Калиновский,  но  и  тот,  к
своей досаде, не мог угнаться за Тюриным в работе.
   Говорят свысока: плотницкая работа! Уверен, о Тюрине так не сказали бы.
Топор буквально играл в  его  руках  и  перевоплощался:  то  срезал  будто
бритвой тончайшую стружку, то с  двух-трех  ударов  раскалывал  толстенное
бревно.
   Особенно трудно было связистам втаскивать тяжеленные бревна  с  "кошки"
на берег. Десять-двенадцать метров - высота пологого берега. Не  шутка!  А
на стройке могло одновременно работать не более четырех человек.
   Однажды, разрешив короткий перекур, мичман Конопицын рассказал  историю
о том, как он познакомился с двумя замечательными командирами.
   - Не за письменным столом, учтите! - сказал Конопицын,  строго  оглядев
всех. - Во время такого же аврала с плавником, только не на  берегу,  а  у
причала в воде.
   - С начальством - в воде? - усомнился Галушка.
   - Именно в воде! Первый тральщик мой тогда уже потопили,  а  на  второй
меня еще не взяли. Находился  я,  стало  быть,  в  резерве  при  штабе.  И
приказали мне доставить кошель бревен в гавань, а потом  нагрузить  их  на
баржу. Ну, притащил буксир этот кошель, приткнул  его  к  причалу  и  ушел
куда-то по своим делам. А Северная Двина, она река с норовом, сами знаете.
Раскачала  мой  кошель,  пока  мы  с  ним  баржи  дожидались,  и  стал  он
разваливаться у меня на глазах. Вот  незадача!  Смотрю,  бревнышки,  будто
утята, в разные стороны поплыли. И, как на грех, под рукой никого!  Только
два каких-то незнакомых командира метрах  в  ста  пятидесяти  оформляют  у
кладовщика свой груз. Делать нечего! По-быстрому разделся я -  и  в  воду,
бревна эти собирать. А что я  -  один-то?  Попробуй  поворочай  в  воде  в
одиночку двенадцатиметровые бревнышки! Слышу, кричат с берега: "Не  робей,
матрос! Подсобим!"  Высунулся  из  воды,  вижу  -  бегут  по  причалу  два
командира и на ходу кителя скидывают с себя. Ну и стали мы втроем  нырять.
Продрогли, конечно, но сбили кошель обратно. А вскорости и баржа к причалу
подошла...
   Связисты Потаенной выразили единодушное одобрение поступку  командиров.
А Калиновский тут же вывел мораль:
   - В какой другой стране, скажи, офицер полезет  в  воду,  чтобы  своему
матросу помочь?..
   К середине декабря связисты срубили стены  и  хорошенько  проконопатили
их. Тамбур был дощатый, но доски пригоняли плотно, одна к одной.
   Крышу покрыли листами из железных оцинкованных  бочек  ("дары  моря"!).
Связисты Потаенной выламывали днища у  этих  бочек,  разрубали  стенки  по
вертикали, листы, полученные таким способом, развертывали и выпрямляли,  а
потом крыли ими крышу, как черепицей.
   В доме были поставлены две печи - все из тех же  бочек.  Труба  была  с
навесом, чтобы не задувало ветром, а  главное,  чтобы  дым  не  поднимался
стоймя над крышей. О, мичман Конопицын предусмотрел все,  в  том  числе  и
маскировку! Ведь они были не просто Робинзоны, а военные Робинзоны!
   А вот с окнами было сложнее.  Где  взять  оконные  стекла?  Море  -  не
универмаг, во всяком случае, оконных стекол оно не выбросило на "прилавок"
- иначе на берег Потаенной.
   Мичман Конопицын приказал до весны заколотить окна досками.  Все  равно
за окнами лежала сейчас непроглядная темь.
   С вашего разрешения немного  забегу  вперед.  Ближе  к  весне  связисты
заполнили оконные проемы пустыми трехлитровыми бутылями из-под клюквенного
экстракта. По  три  бутыли  на  окно  было  достаточно.  Их  клали  набок,
горлышком внутрь дома, а пространство вокруг бутылей заполняли  камнями  и
старательно проконопачивали щели между ними.


   Новый год связисты встретили уже в доме.
   Были у них, по словам Гальченко, помимо сеней и склада, три  комнаты  -
большая и две маленькие, разделенные перегородкой. В большой,  которую  по
традиции называли кубриком, поселилась  команда  поста.  Двухэтажные  нары
теснились вокруг печки, тут же стояли  стол  и  стулья,  изготовленные  из
ящиков. Одна из  маленьких  комнат  была  отдана  под  рацию.  Находясь  в
кубрике,  люди  слышали  через  дощатую  перегородку  работу  передатчика,
мелодичное его позванивание - музыка эта, знаете  ли,  по  сердцу  каждому
радисту.
   Конопицын расположился во  второй  комнатке.  А  в  дверном  проеме  он
торжественно навесил выброшенную волной на берег дверь с  прибитой  к  ней
медной дощечкой: "Кэптен". От  морской  соли  дощечка  стала  зеленой,  но
мичман приказал надраить ее, и  она  засияла,  как  золотая.  Как  видите,
начальник поста был не чужд некоторого тщеславия.
   Он очень огорчался, что у него нет сейфа. Да, сейф, к вашему  сведению,
полагается начальнику поста для хранения секретных  документов.  Но  какие
там  сейфы  в  Потаенной!  Всю  зиму  Конопицыну  пришлось  скрепя  сердце
обходиться брезентовым, с замком, портфельчиком. На ночь он укладывал  его
под подушку.
   В канун Нового года связисты перебрались в дом, и баня была  наконец-то
использована по прямому своему назначению.
   Гальченко рассказывал мне,  что  до  этого  связисты  Потаенной  мылись
кое-как - сначала в палатке,  потом  в  недостроенном  доме.  Сами  можете
вообразить, что это было за мытье. Голову моешь, а холод  по  голым  ногам
так и хлещет, так и хлещет!
   Теперь  двуручной  пилой  напилили  снегу  -  Гальченко  долго  не  мог
привыкнуть к тому, что снег в Арктике не копают, а пилят,  потом  завалили
белые брикеты в котел, натаскали дров. Галушка вызвался протопить печь, но
проявил при этом чрезмерное рвение  и  чуть  было  не  задохся  -  столько
напустил дыму.  Баня  была  хорошенько  проветрена,  отдушина  закрыта,  и
связисты приступили к священнодействию.  Мылись,  надо  полагать,  истово,
по-русски.
   И вот жители Потаенной, свободные от вахты, усаживаются  за  новогодний
праздничный стол - красные, как индейцы, распаренные, довольные...
   О, я забыл рассказать вам об  освещении!  Оно  было  роскошным!  Обычно
связисты,  как  я  говорил,  обходились  одной  семилинейной   керосиновой
лампешкой в кубрике. Сейчас - ради праздника - ламп насчитывалось  четыре!
Стекла на трех из них были самодельные.
   Ламповое  стекло,  привезенное  из  Архангельска,   от   резкой   смены
температур лопалось. Запасов его, увы, не было. Поэтому в Потаенной широко
применялись использованные стеклянные  банки  из-под  консервов  и  пустые
бутылки. Их ни в коем случае не выбрасывали, а немедленно пускали  в  дело
или приберегали.
   Гальченко  с  удовольствием  описал  мне  эту  нехитрую  "робинзонскую"
технику.
   На донышко бутылки или  банки  наливалось  немного  горячего  машинного
масла, затем ее опускали в снег. Миг - и донышко обрезано, как по ниточке!
   Самодельные ламповые стекла, по оценке  Гальченко,  служили,  в  общем,
добросовестно, но, к сожалению, недолго. Они, понимаете ли, были  чересчур
толсты и спустя какое-то время лопались.
   Огорченный  Конопицын  пробовал  приспособить  для  освещения   кухтыли
[стеклянные поплавки, которые  служат  для  поддержания  в  воде  рыбачьих
сетей]. Они также относились к "дарам моря", которые были подобраны летом.
Волны разрывали веревочную оплетку, кухтыли освобождались от нее и, весело
подпрыгивая,   носились   туда   и   сюда,   будто   радуясь   возможности
побездельничать.
   Требовалось пробить  в  кухтыле  две  дыры  -  сверху  и  снизу,  чтобы
превратить  его  в  ламповое  стекло.  Однако  это  редко  удавалось  даже
Тимохину. При опускании в снег кухтыль обычно разлетался на куски...
   Но это лишь необходимое пояснение. Сделав его, возвращаемся  с  вами  в
кубрик.
   Итак, помещение чисто прибрано. Пол сверкает. Четыре семилинейные лампы
торжественно расставлены по углам.
   Щурясь от непривычно яркого света и  улыбаясь  друг  другу,  Конопицын,
Тюрин,  Галушка  и  Гальченко  сидят  за  столом.   Старшин   Тимохина   и
Калиновского нет. Они несут новогоднюю вахту.
   На столе - фляга. Мичман Конопицын разливает спирт по чашкам,  а  водой
сотрапезники разбавляют уже по вкусу.
   Выпили сначала за победу,  потом  по  военной  традиции  за  Верховного
Главнокомандующего...
   - Жаль, начальство из Архангельска не присутствует на нашем банкете!  -
вздохнул Конопицын, выливая в чашки остатки спирта.
   За столом изумились.
   - А на биса воно нам, начальство, та ще и  под  Новый  год?  -  спросил
Галушка.
   - А как же! Чтобы оно ходило вокруг дома, ахало и удивлялось: ну и дом!
Это же надо - зимой, в условиях Арктики  отгрохать  такой  дом!  А  потом,
наудивлявшись, чтобы поощрило лучшего строителя ценным подарком. Кто у нас
лучший строитель?
   - Вы?
   - Не угадал. Славный  холмогорец  краснофлотец  Тюрин!  Так  выпьем  же
разгонную за его здоровье!
   От неожиданности Тюрин поперхнулся и раскашлялся. Переждав этот  шумный
приступ смущения, Конопицын повернулся к Гальченко:
   - А ты и не знал, Валентин, что Тюрин у нас родовитый человек? Ого! Еще
и какой родовитый! На таких, как он, раньше вся Новая Земля держалась.
   Этого Гальченко не знал. Тюрин, как я уже говорил, был из молчаливых.
   - Расспроси  хотя  бы,  -  продолжал  Конопицын,  -  как  он  невзначай
наткнулся на могилу предка своего.
   Но Тюрин еще больше застеснялся,  стал  отнекиваться,  бормотать,  что,
может, это вовсе и  не  предок  его  был,  и  самому  Конопицыну  пришлось
рассказывать.
   До войны Тюрин промышлял, то есть охотился, с  отцом  на  Новой  Земле.
Как-то раз ехали они на  собаках,  пересекая  скалистое  ущелье,  подножие
ледника, и вдруг увидели перед собой крест,  врытый  в  землю.  Поперечная
перекладина отсутствовала - давно уже, видимо, сорвало ее ветром. В  столб
ножом  врезана  была  надпись  большими  прямыми  буквами:  "Здесь   жили,
зимовали, горе горевали холмогорец Яков Ильич со товарищи. Мир праху  их!"
Ни даты, ни фамилий. Сами себе, стало быть, загодя  устроили  отпевание  -
когда на спасение не осталось  уже  ни  малейшей  надежды.  Отец  приказал
Тюрину списать эту надпись на бумажку. Хотел дома разузнать у старых людей
о Якове Ильиче. Может, то был дальний родич, о котором сохранялись смутные
семейные предания? Война, однако, помешала выполнить это намерение.
   Гальченко собрался поподробнее расспросить Тюрина о том,  как  выглядел
деревянный крест без перекладины,  но  тут  мичман  приказал  ему  отнести
праздничный ужин на сигнально-наблюдательный пост Калиновскому.
   Ночь  была  по-настоящему  новогодняя  -  лунная.  Но  это   заставляло
сигнальщика-наблюдателя удвоить бдительность. Именно в такую ясную  погоду
можно было ждать очередного налета немецкого бомбардировщика.
   Мокрый  нос  ткнулся  Гальченко  в   руку.   Раздалось   требовательное
повизгивание. Это вожак его упряжки,  заменивший  Заливашку,  напоминал  о
себе, нетерпеливо ожидая почесывания за ушами и ласкового оклика.
   Гальченко рассеянно погладил пса,  а  тот  благодарно,  всем  туловищем
прижался к его ногам.
   Впоследствии,  описывая  тогдашнее  свое  настроение,  шестой   связист
Потаенной сказал мне, что он загляделся на луну.
   Где-то в небе, в одном из секторов  его,  думал  он,  возможно,  таится
опасность с черно-желтым крестом на фюзеляже, неотвратимо  приближающаяся!
И все  же  в  эту  новогоднюю  ночь  небо  было  непередаваемо  прекрасно.
Медлительное мерцание словно бы чуть колеблет плотный  морозный  воздух  и
неуловимо переходит в мерцание всхолмленной ледяной поверхности  моря  под
обрывом.
   Все вокруг - мерцание! В нем как бы растворяются  очертания  предметов,
расстояние до них делается неверным, обманчивым. Гальченко отошел от  дома
всего несколько метров и, оглянувшись, удивился: что  это?  Дом  утонул  в
огромных сугробах, стал неотличим от них, исчез из глаз.
   Гальченко  вспомнил  о  своих  товарищах,  оставшихся  за   праздничным
новогодним ужином.
   И вот что пришло в голову шестому связисту Потаенной: а  ведь  это  ему
повезло, удивительно повезло в жизни, что у него такие товарищи!..
   Но тут преемник Заливашки, встав на задние  лапы,  уперся  передними  в
грудь Гальченко, жадно принюхиваясь к свертку с едой.
   Крутая лестница внутри  гидрографического  знака  заходила  под  ногами
ходуном. Гальченко поднимался в полнейшем мраке, крепко  прижимая  к  себе
сверток с едой и железную банку с чаем, заботливо завернутые в ватник.
   - Ты, Валентин?
   - Я, товарищ старшина. Покушать вам и попить принес.
   - А, чай! Горячий? Это хорошо. Ветер с моря задул.
   Пока Гальченко  взбирался  по  лестнице,  погода  изменилась.  Небо  со
звездами  и  луной  заволокло  дымкой.  Над  замерзшим  морем  наперегонки
понеслись маленькие вихри.
   Башнеподобная фигура в тулупе до пят двинулась Гальченко навстречу.
   - Клади сюда! Осторожней! Лампу не свали! Ну как  там,  внизу,  дела  у
вас? Перевернули чарочку за победу? А я  пока  чайком  погреюсь.  С  вахты
сменюсь, дома тоже чарочку переверну  за  победу.  Сейчас  вся  Россия,  я
думаю, пьет за это...
   Гальченко раскутал ватник, положил на  стол  пакет  и  рядом  с  лампой
поставил банку. Со стороны моря  стекло  "летучей  мыши"  загорожено  было
металлическим щитком. Круг света падал на раскрытый вахтенный журнал.
   Ого, запуржило! Вот тебе и новогоднее лунное небо!
   Кинжальными ударами ветер  пронизывал  кабину,  сбитую  из  досок.  Пол
дрожал под ногами, пламя в лампе под колпаком колебалось и подпрыгивало.
   Гидрографический знак словно бы даже кренило. Гальченко почудилось, что
и вышку, и  его,  и  Калиновского  подхватило  ветром  и  вместе  со  всей
Потаенной потащило на запад над ледяной пустыней моря.
   - Ну, с Новым годом тебя,  Валентин!  -  сказал  Калиновский,  поднимая
кружку с чаем.
   - И вас, товарищ старшина!
   "Какой же он будет, - подумал Гальченко, - этот новый, 1942 год? Что он
принесет России и нам в Потаенной?.."





   Мы в штабе, признаться, сами с тревогой думали  об  этом  в  новогоднюю
праздничную ночь.
   Известно было, что гитлеровское военно-морское командование  непрерывно
наращивает силы в фиордах Северной Норвегии.
   Бросьте взгляд на карту, и вы убедитесь в том, что эти фиорды, глубокие
скалистые коридоры, чрезвычайно удобны для засады. Они находятся  как  раз
на пути союзных конвоев, направлявшихся с военными грузами  в  Мурманск  и
Архангельск. Немецко-фашистские самолеты, барражировавшие над Норвежским и
Баренцевым морями, доносили о приближении очередного конвоя, и  тотчас  же
из фиордов наперехват выходили военные корабли.
   Однако, судя по событиям, развернувшимся позже, в  августе  1942  года,
гитлеровское командование вынашивало  планы  ударов  не  только  по  нашим
внешним, но и по внутренним морским коммуникациям, то есть по  Центральной
Арктике.
   В связи с этим позвольте напомнить вам о гезелльшафтах.  Дело  прошлое,
сугубо давнее, однако иной раз, я считаю, не мешает кое-что перетряхнуть в
памяти. Имею в виду те немецкие акционерные общества и компании,  а  также
отдельных капиталистов,  которые  во  время  Великой  Отечественной  войны
нацеливались на богатства Советского Союза.
   Это, как вы знаете, полностью  вытекало  из  программы,  начертанной  в
"Майн кампф". В качестве компенсации  за  африканские  колонии,  утерянные
Германией после первой мировой войны, Гитлер  посулил  своим  капиталистам
"обширные, богатые полезными ископаемыми, малонаселенные  пространства  на
востоке", проще говоря, предлагал колонизировать нашу страну.
   Приглашение к грабежу было воспринято, само собой, с  радостью.  Следом
за  армией,  словно  шакалы  за  тигром,  двинулись   в   Советский   Союз
дельцы-мародеры. Были среди них  представители  старинных  солидных  фирм,
давно точивших зубы на  "русское  наследство",  были  дельцы  и  помельче,
скоробогачи военного образца, у которых ввиду благоприятной конъюнктуры, я
думаю, ладони чесались от нетерпения.
   Повизгивая от жадности и отпихивая друг друга, дельцы "третьего  рейха"
заграбастали  никопольский  марганец,  донецкий  уголь,  недавно  открытую
украинскую нефть, уцелевшие от взрывов заводы,  фабрики,  рудники,  верфи,
короче все ценное, что оставалось на временно оккупированной  гитлеровцами
территории.
   Насколько    могу    судить,    это    была    подлинная     вакханалия
предпринимательства.   Она   захватила,   по   моим   сведениям,    многих
немецко-фашистских офицеров и солдат, что, кстати сказать,  способствовало
моральному разложению гитлеровской армии.
   Мне рассказывали, что во временно  оккупированном  Харькове,  например,
немецкая солдатня  бойко  спекулировала  дефицитной  солью,  доставляя  ее
контрабандой с Донбасса на военных грузовиках.  Гитлеровцы  стремились  не
только завоевывать, но одновременно и обогащаться.  Вот  именно  подлинный
ажиотаж наживы!
   Частная  инициатива  среди  "туземного  населения"  поощрялась,  но  со
значительными ограничениями.  Границы  "деловой  карьеры"  "туземца"  были
определенны:  он  мог  стать  содержателем  кафе,  закусочной,  владельцем
шляпной мастерской или  парикмахерской,  наконец,  хозяином  комиссионного
магазина. Да, мелкая хищная рыбешка, в большинстве своем бывшие нэпманы, а
ныне приживалы при завоевателе - иностранном капиталисте.  Понятно,  такой
подвизающийся  на  задворках  владелец  парикмахерской  или  комиссионного
магазина ни в коем случае не  мог  стать  промышленником  или  банкиром  в
"третьем рейхе".  Это  исключалось  абсолютно.  Гитлеровцы  ни  с  кем  не
собирались делиться награбленными в нашей стране богатствами.
   Скажем, купчине Абабкову, к величайшему его огорчению, не было бы места
в этой онемеченной России. Одним махом он  сбрасывался  со  счетов  своими
более могущественными конкурентами.
   Худо пришлось бы  и  бывшим  русским  помещикам,  которые  столько  лет
томились и нетерпеливо перебирали ногами в эмиграции. Им  нечего  было  бы
делать в России, превращенной в колонию  "третьего  рейха".  Наша  русская
земля  предназначалась  для  раздачи  гитлеровским  офицерам  и  солдатам,
отличившимся на войне.
   Думаю,  что  даже  судьба  содержателей  всех   этих   микроскопических
кафе-закусочных  была  предрешена.  Им  с  течением   времени   предстояло
пополнить собой толпы рабов. Да, раса рабов - раса господ!
   Спору нет, немецкие господа поторопились со своими прожектами. Но когда
человеком  овладевает  этот  сумасшедший   ажиотаж   приобретательства   и
накопительства, человек,  как  правило,  глупеет.  Сужу  по  опыту  своего
кратковременного знакомства с Абабковым.


   Воображение немецких предпринимателей чрезвычайно распалял наш  Крайний
Север. Им, несомненно, известно было о норильском никеле,  о  воркутинском
угле, о  большеземельском  олове,  наконец,  о  кобальте,  меди,  платине,
серебре на Таймыре.
   Информация, впрочем, не всегда была правильной. Из мемуаров подводника,
высаживавшегося с десантом  в  Потаенной,  явствует,  что  он  рассчитывал
обнаружить там медь. Стало быть, не знал, не был предупрежден, что  залежи
ее уже выбраны.
   Возможно, немцев сбили с толку образцы меди, которые  и  по  сей  день,
кажется, выставлены в бергенском музее в Норвегии. Как попали они туда, не
сумею вам объяснить. Но я  видел  их  собственными  глазами  вскоре  после
войны, когда побывал в гостях в Бергене с отрядом наших военных  кораблей.
Два или три образца лежали там под стеклянным колпаком, а рядом  на  столе
прикреплена  была  карточка  с  пояснительной  надписью:   "Русская   медь
Потайнит". И краткий комментарий к образцам: "В таком - чистом - состоянии
медь чрезвычайно редко встречается  в  природе.  Обнаружена  на  восточном
берегу Карского моря в 1912 году".
   Да, да, Потайнит! Значит, образцы были доставлены в  Берген  уже  после
того, как я "окрестил" губу и положил ее на карту!
   Может быть, образцы подобрал  в  Архангельске  какой-нибудь  английский
офицер, находившийся там с оккупационным корпусом в 1918 году? Не исключаю
такой возможности: он доставил их в  Англию,  после  чего  те  неизвестным
путем попали в Норвегию.
   В конце концов, дело могло обойтись и без  образцов,  выставленных  под
колпаком в бергенском музее. Представьте себе, что гитлеровцам рассказал о
залежах меди в Потаенной не кто иной, как беспутный Атька.  Понимаете  ли,
просто он переменил хозяина, только и всего!
   А что вы думаете, вполне допускаю такой вариант! И в этом была бы  даже
некая внутренняя закономерность. В  Петрограде  ходили  слухи,  что  Атьку
расстреляли в Крыму, после того как Красная Армия вышвырнула оттуда барона
Врангеля. Затем - менее уверенно - заговорили о том, что еще в  1917  году
Атьке удалось убраться из Крыма вместе с командующим  Черноморским  флотом
адмиралом Колчаком. Передавали, что Атька будто бы сопровождал адмирала  в
Америку, потом в Харбин и Омск и принимал участие  в  сибирской  авантюре.
Вскорости Колчака расстреляли в Иркутске. Как видите, с самого начала и до
конца Атьке не везло на покровителей.
   Но жизнь свою он сберег. По слухам,  в  середине  двадцатых  годов  его
видели в Берлине.


   Чтобы восстановить дальнейший период жизни бывшего Пятницы, нам с  вами
придется опираться лишь на догадки. Могу предположить - и в этом опять  же
будет внутренняя закономерность, то  есть  логика  событий,  -  что  после
разных мытарств он наконец очутился в Берлине. К тому времени бывший  друг
моего детства полностью "усовершенствовался" и был готов на все.  То  есть
пропился, проигрался, опустился до того, что продал бы  любому  за  кружку
пива свою Родину.
   Ютясь в Берлине на задворках эмиграции, не имея  ни  гроша  в  кармане,
этот  херувимчик  с  кудряшками,  наверное  уже  изрядно  повылезшими   от
житейских невзгод, стал, так сказать, наводчиком. А что? Амплуа  для  него
подходящее.
   Чем черт не шутит,  он  мог  сделать  карьеру  в  "третьем  рейхе"!  По
моральным своим качествам вполне подходил гитлеровцам. По деловым?  Да,  и
по деловым. Он был не глуп - понятно, в трезвом состоянии, - владел, кроме
того, двумя-тремя иностранными языками. Затем  все-таки  был  гидрографом,
бывшим военным моряком! Глава абвера Канарис, как вам  известно,  сам  был
военным моряком. Именно это обстоятельство могло расположить его к  Атьке.
Я не раз замечал, что пустячные,  казалось  бы,  обстоятельства  оказывают
иногда решающее влияние на судьбу человека.
   Об Атьке я подумал сразу, едва  нашел  в  мемуарах  немецко-фашистского
подводника упоминание о русском переводчике. Переводчик-наводчик!
   Повторяю, фамилия Атьки  в  мемуарах  не  названа,  иначе  зачем  бы  я
вытягивал перед вами всю эту длинную цепь предположений  и  умозаключений?
Понимаете ли, не утверждаю, что это Атька, но предполагаю, и, по-моему,  с
весьма большой долей вероятности.
   Во время пиратского рейда в Карское море гитлеровцы в качестве одной из
своих задач ставили экономическую  разведку.  Это  не  подлежит  сомнению.
Первое доказательство: переводчик  хотел  расспросить  о  медных  рудниках
последнего оставшегося в живых  связиста  Потаенной,  но  на  это  уже  не
хватило времени. Второе доказательство:  набег  "Шеера",  как  я  говорил,
носил  кодовое  название  "операция  "Вундерланд"  -  "Страна  Чудес".   А
гитлеровцы называли  свои  операции  многозначительно  и  в  то  же  время
довольно прозрачно.
   Не знаю, какого хозяина выбрал себе Атька на этот раз -  Флика,  Круппа
или  Германа   Геринга?   Какие   гезелльшафты   "третьего   рейха"   были
заинтересованы в захвате богатств нашей Арктики, в  том  числе  и  меди  в
Потаенной? Но  уже  в  марте  1942  года  началась  в  Северной  Норвегии,
оккупированной гитлеровцами, подготовка  к  рейду  "Шеера"  в  Центральную
Арктику.
   Не исключено поэтому, что Атька, напялив на  себя  немецкий  мундир,  в
предвкушении денежных наград уже расхаживал в марте 1942-го где-нибудь  на
причалах Нарвика или Тронхейма.
   "Адмирал Шеер" и его эскорт были готовы к пиратскому рейду в  советскую
Центральную Арктику.
   Фигурально выражаясь, зловещая тень поднималась  над  скалами  Северной
Норвегии, чтобы, постепенно удлиняясь, упасть на берег Карского моря,  где
в соображении шести связистов Потаенной  уже  строились  новый  заполярный
порт и город...
   Такова синхронность событий.





   Обитатели  Потаенной  не  мешкали.   Построив   дом,   приступили   без
промедления к новому строительству, на этот раз в своем воображении. И тут
уж главным архитектором и  прорабом  был  не  мичман  Конопицын.  Кто  же?
Правильно, Гальченко.
   Но для того чтобы вам стал яснее ход его мыслей, вы должны  постараться
представить себе, как связисты Потаенной проводили свой  досуг,  ибо  и  у
них, несмотря ни на что, был  досуг,  особенно  после  того  как  дом  был
построен.
   Я,  кажется,  упоминал  о  том,  что  перед  отъездом  из  Архангельска
связистов забыли снабдить книгами? Зато домино было, и оно, как говорится,
не "простаивало".
   По рассказам Гальченко, вечерами в кубрике  поднималась  такая  пальба,
словно бы это ковбои, сойдя с экрана, яростно перестреливались через  стол
из кольтов сорок пятого калибра.
   Гальченко  очень  удивлялся  азарту  этой,  казалось   бы,   совершенно
безобидной игры, придуманной молчаливыми  монахами-доминиканцами.  Лишь  в
Потаенной стала понятна  ему  снайперская  точность  выражения:  "забивать
козла", да еще "морского"! Именно забивать!
   Старшина Калиновский относился к домино отрицательно.
   - Шибко умственная игра, - говорил он,  поджимая  губы.  -  По  степени
мозгового напряжения следующая за перетягиванием каната.
   Но и ему пришлось "унизиться" до "шибко умственной"  игры.  Выяснилось,
что  он  напрасно  привез  с  собой  шахматы  в  Потаенную.  Никто,  кроме
Гальченко, не отличал ладьи от пешки, а тот неизменно отказывался  играть,
отговариваясь неумением. Не мог забыть,  как  Калиновский  сказал  ему  на
"Сибирякове": "Да, ты плохо играешь!" - и  со  скучающим  выражением  лица
спрятал шахматы обратно в свой сундучок.
   В пятнадцать-шестнадцать лет, знаете ли, подростки очень  самолюбивы  и
обидчивы.
   Патефон? Он утешал обитателей Потаенной  недолго,  месяца  полтора  или
два. Первое время то и дело раздавалось в палатке (связисты жили тогда еще
в палатке):
   - Валентин! Сыграй-ка что-нибудь раздражающее!
   Этим "раздражающим" была все та же "Шаленка" -  единственная  пластинка
на посту. Гальченко вытаскивал патефон из-под нар. Перестрелка  костяшками
на несколько минут затихала. Держа  костяшки  в  руках  и  склонив  голову
набок, игроки в молчании слушали про серую лошадку и черноглазую девчонку.
   Однако  прискучила  и  пластинка.  В  конце  концов  мичман   Конопицын
распорядился "провертывать" ее только по праздникам...
   - Тихо у нас чересчур, - пожаловался однажды Гальченко Конопицыну.
   - Тихо? Да ты что! А пурга вон воет-завывает за стеной!
   - Так то за стеной. А внутри, если бы не стучали костяшками...
   - Тебя бы,  Валентин,  в  тот  дом,  где  размещается  ансамбль  нашего
Северного флота! - оживившись, сказал Галушка. - Я  три  дня  в  нем  жил,
когда в Полярное прибыл с гражданки. Вот где, братцы, веселье! Целый  день
на инструментах играют, на разные голоса поют, а уж пляшут  -  дом  дрожмя
дрожит! Как я там выжил со своей хрупкой нервной системой... Вроде бы меня
в середину патефона затолкали!
   - У нас тут не больно растанцуешься, - рассудительно заметил  Тюрин.  -
Шаг до нар, три шага до двери - вот те и весь танец!
   Итак, книг нет,  патефон  с  одной-единственной  пластинкой,  да  и  то
разрешенной к  прослушиванию  только  по  праздникам.  Что  же  оставалось
делать? Разговаривать?..
   Есть  у  писателя  Сергея  Колбасьева  высказывание  по  этому  поводу.
Попробую процитировать на память, в случае чего поправьте!
   "Веселый рассказ в кают-компании  отвлекает  от  повседневных  забот  и
огорчений судовой жизни и вообще помогает  существовать  в  обстановке  не
всегда веселой".
   Кстати, вы никогда не задумывались над тем, почему на флоте образовался
как бы собственный свой язык, живописный, лаконичный,  изобилующий  самыми
неожиданными хлесткими  сравнениями?  Ну,  пусть  не  язык,  пусть  особый
флотский  диалект!  Скажете:  моряки  хотят   подчеркнуть   обособленность
романтического мирка, в котором живут. Отчасти и это, вы  правы.  Но  дело
здесь не в романтике моря. Думаю, как раз наоборот!
   Вот моя гипотеза. На корабле, то есть в сравнительно  малом,  замкнутом
пространстве,  люди  вынуждены  общаться  только  друг  с  другом,  причем
подолгу. Жизнь в походе, знаете ли,  сравнительно  однообразна.  Ну,  море
вокруг, ну, волны! И берега долгожданного не видать по неделям, а то и  по
месяцам.
   Нужен, стало быть, допинг. И тогда для душевного взбадривания пускают в
ход крепко просоленную морскую штуку или неожиданное красочное сравнение.
   Так я понимаю происхождение и развитие нашего  особого  военно-морского
диалекта. Впрочем, не настаиваю  на  этом  объяснении.  Сказал:  гипотеза!
Найдете объяснение получше - не обижусь...
   В Потаенной происходило примерно то  же,  что  происходит  на  корабле,
который находится в длительном плавании.
   О войне, о трудностях и опасностях войны, как я догадываюсь, говорилось
мало, вскользь. Психологически это вам  понятно,  не  так  ли?  Война  для
Гальченко и его товарищей была работой, а отдыхая, не  говорят  о  работе,
наоборот, стараются переключить мысли на что-нибудь другое.
   Зато шутка была в большой цене.
   Но вот что важно подчеркнуть: в первые месяцы Гальченко не  являлся  их
объектом.
   По свидетельству его, это было особенностью поста  в  Потаенной.  Здесь
начисто обошлись без флотских, освященных временем подначек  и  розыгрышей
новичка.
   Никто не сказал ему: "Принеси ведро компрессии!"  [технический  термин,
означает степень сжатия воздуха в цилиндре]
   Между тем сколько первогодков начинали суетиться на месте,  озираясь  с
растерянным видом, ища, где же эта диковинная,  никогда  не  виданная  ими
жидкость - компрессия? А шутники, ослабев от смеха, валились на свои койки
как подстреленные.
   Тимохин ни разу не сказал:
   "Не в службу, а в дружбу разгони помехи [имеются в  виду  радиопомехи],
молодой! А метелочка вон в углу!"
   А когда  на  первых  порах  Гальченко  оговаривался  и  вместо  "шлюпка
подошла" докладывал: "Шлюпка подъехала", от  чего,  как  известно,  моряка
передергивает,  будто  музыканта,  услышавшего  фальшивую   ноту,   мичман
Конопицын не бросал снисходительно: "Ну что делать!  Коли  подъехала,  так
распряги ее и дай ей овса!"
   В армии, насколько я знаю, существует только один, ставший классическим
розыгрыш. Первогодка спрашивают с серьезными лицами, сколько весит  мулек?
[отверстие мушки на винтовке] О! Наши флотские куда изобретательнее в этом
отношении!
   Множество отличных, безотказных,  многократно  проверенных  розыгрышей,
которыми буквально бомбардируют новичка на  флоте,  остались  в  Потаенной
неиспользованными. Почему? Гальченко так и не смог мне объяснить. Война ли
поломала некоторые  флотские  традиции,  просто  ли  товарищи  щадили  его
самолюбие, отдавая себе отчет в том, как трудно дается служба такому юнцу.
   Между собой-то они не церемонились, напропалую острили друг над другом.
Но  Гальченко  удостоился  этого  лишь  после  того,  как  совершил   свой
пресловутый "марафон" по тундре. Первая товарищеская шутка в его  адрес  -
это были как бы пожалованные наконец золотые рыцарские шпоры.  Значит,  он
уже не новичок, воюет на равных с остальными связистами и нежничать с  ним
не приходится.


   Однако  с  некоторого  времени  на  посту  начали  наблюдаться  опасные
признаки.
   Люди сделались более раздражительными, неуступчивыми, нервными.  Иногда
у Гальченко возникало ощущение, что в кубрике того и гляди вспыхнет ссора,
причем нелепая, глупая, по самому пустячному поводу.
   Как-то прорвало - из-за чего, Гальченко забыл - самого  уравновешенного
из связистов Галушку.
   - Ну  и  характер  у  тебя,  старшина,  не  дай  бог!  -  сказал  он  с
раздражением Тимохину. - Не хотел бы я жить с тобой в  одной  коммунальной
квартире!
   - А на посту живешь? - буркнул Тимохин.
   Галушка красноречиво пожал плечами:
   - Так то ж пост! Приходится жить. Что поделаешь: война!
   Есть поговорка: "В тесноте, да не в обиде". Глупая это  поговорка,  вот
что я вам скажу! От тесноты чаще всего как раз и заводятся  разные  обиды.
Вообразите: день за днем видишь одни и те же лица, слышишь одни  и  те  же
голоса. И главное, внешних  впечатлений  было,  в  общем-то,  мало.  Война
громыхала где-то очень далеко - на западе, за горизонтом.
   И бесконечно тянулась и тянулась полярная ночь.
   Психика человеческая ослабевает  на  исходе  ночи  -  это  подтверждают
врачи. Как я понимаю, внезапно происходит резкий упадок жизненных сил.  Не
задумывались над  этим?  Но  именно  перед  рассветом  умирает  так  много
тяжелобольных.  И,   по   данным   статистики,   большинство   самоубийств
совершается перед рассветом.
   Последние недели полярной ночи, несомненно,  самые  тягостные.  Восхода
солнца ждешь, как узник ждет освобождения из своей тесной темной камеры...
Согласен с вами, сказывается, конечно, и нехватка витаминов в организме. А
может, это просто взрыв усталости,  которая  накапливалась  постепенно  за
зиму?
   Только  военная  дисциплина,  поддерживаемая  на  посту  твердой  рукой
мичмана Конопицына, не давала нервам окончательно отказать, "забарахлить".
   И вдруг Гальченко удалось  в  этом  отношении  оказать  помощь  мичману
Конопицыну. Из скромного слушателя и неотвязного  вопрошателя,  в  каковом
качестве  он  пребывал  довольно  долго,  земляк  знаменитого  киноартиста
превратился вдруг в рассказчика, да еще какого, в некое подобие заполярной
Шехеразады!
   Как  ни  странно,  связано  это  было   с   отсутствием   в   Потаенной
киноустановки.
   Были у нас на флотилии посты, где имелась  такая  установка.  Например,
пост Колгуев. Не уверен, что она сохранилась после войны, но до войны была
там наверняка. Связистам Потаенной рассказал о ней Галушка, который весной
сорок первого года служил на Колгуеве.
   Фильмов, правда, было всего пять, и немые, начала тридцатых  годов.  Их
на посту знали наизусть и все-таки не уставали смотреть.
   В кубрике, так рассказывал Галушка,  закреплялась  на  стене  простыня,
разутюженная с особым старанием,  чтобы  не  морщила.  Движок  крутили  по
очереди. Картину смотрело человек пять-шесть, свободных  от  вахты.  Лента
часто рвалась, но это никого не смущало  и  не  раздражало.  В  интервалах
зрители вслух пересказывали друг другу содержание пропущенных кусков,  как
бы суфлируя киномеханику.
   Да, это была жизнь!
   И   вот,   представьте,   Гальченко   неожиданно   заменил    товарищам
отсутствующую на посту киноустановку!
   Началось это так.
   - Вот ты, Валентин, - сказал Галушка, зевая, -  говоришь,  что  есть  у
тебя земляк-киноартист.
   - Ну есть. А ты что - не веришь?
   - Почему не верю? Я верю. Надо бы тебе с ним переговорить перед войной.
Может, и тебя в киноартисты устроил бы, а?
   - Нет, - с сожалением сказал Гальченко. - Я только  раз  его  видел.  В
соборе.
   - Почему в соборе? - с удивлением спросил Галушка.
   - Меня бабка туда привела. Она была у нас богомольная. А мне, наверное,
и пяти лет не исполнилось, я еще ничего тогда не  понимал.  Вижу  -  стоит
бородатый дяденька в каком-то капоте блестящем и очень громко поет.  "Это,
- говорит бабка на ухо, - и есть наш знаменитый дьякон соборный!"
   - Так он дьяконом был? - заинтересовался Калиновский.
   - Ну да. Потом приехали кинорежиссеры, посмотрели на него  и  увезли  с
собой. Здорово он в "Чапаева" казака старого  представил.  Помнишь?  Белый
полковник играет на рояле, а земляк  мой  пол  рядом  натирает  и  плачет:
только что его брата засекли до смерти по приказанию этого полковника.
   В кубрике оживились. Начали перебирать отдельные эпизоды  "Чапаева".  И
тут-то выяснилось, что память на фильмы у Гальченко получше, чем у других.
По-теперешнему сказали бы: кибернетическая память!
   Внезапно он заметил, что за столом в кубрике воцарилось  молчание.  Все
слушали его с напряженным, прямо-таки неослабным вниманием. Он смутился  и
замолчал.
   - Богатая у тебя память! - после паузы сказал Конопицын.
   Теперь, ободренный успехом, Гальченко едва ли не каждый  вечер  щеголял
перед товарищами своей памятью. Так, при его помощи, они "просмотрели"  по
второму разу "Чапаева", "Ленина в Октябре", "Ленина в восемнадцатом году",
"Семеро смелых", "Комсомольск", "Цирк", "Волгу-Волгу", "Нового  Гулливера"
и еще много других довоенных фильмов.
   - Небось добавляешь от себя, - недоверчиво сказал Тимохин.
   Гальченко обиделся:
   - Нет, я все правильно говорю, товарищ старшина.
   И за него тотчас же вступились:
   - Не сбивай ты его! Не мешай ему рассказывать! Давай, Валентин,  давай!
Дальше вспоминай...


   Но кое о чем связисты Потаенной не хотели вспоминать. Наоборот,  хотели
бы на время забыть, и покрепче забыть!
   Вам это может показаться странным,  но  не  поощрялись  воспоминания  о
больших городах. Почему? Я тоже не сразу понял:  почему?  Наконец,  дошло.
Видите ли, слишком резким и удручающим был  контраст  с  обступившим  пост
безлюдьем. На западе - гладь замерзшего Карского моря, на востоке -  гладь
оцепеневшей под снегом тундры. И мрак, мрак, снежные заряды, пурга!
   Лишь однажды было нарушено  табу,  да  и  как  было  не  нарушить  его?
Московское радио оповестило о том, что немецко-фашистские войска отброшены
наконец от Москвы!
   Нужно вам пояснить, что связисты поста слушали  последние  известия  из
Москвы в определенный час и уж старались по  возможности  не  упустить  ни
единого слова. Оно и понятно: как  бы  на  несколько  минут  распахивалось
перед ними окошечко из их маленького тесного мирка в  окружающий  огромный
мир.
   В тот вечер Гальченко был занят установкой перилец в снегу на  пути  от
дома к вышке и немного запоздал к передаче.
   Когда он вошел в баню - весь декабрь, если помните, связисты жили еще в
бане, - его удивило всеобщее ликование,  радостные  восклицания  и  улыбки
товарищей.
   - Твой батько в какой армии служит? - неожиданно спросил Галушка. - Кто
командующий у него?
   Гальченко еще больше удивился:
   - Был генерал Говоров.
   - Правильно! -  сказал  Конопицын.  -  И  сейчас  он.  Войска  генерала
Говорова названы в сообщении Совинформбюро в перечне  других  войск  -  мы
только что слышали. Так что поздравляю, Валентин!  Попятили  наши  наконец
фашистов от Москвы!
   - И продолжают их гнать на запад, сволочей,  по  морозцу!  -  подхватил
Галушка.
   В  этот  удивительный  вечер,  как   вспоминает   Гальченко,   товарищи
обращались с ним так, словно бы это не отец его, а он сам служил  в  армии
генерала Говорова и гнал фашистов на запад по морозцу!..
   В ознаменование победы под Москвой мичман Конопицын, который  вообще-то
был скуповат, даже разрешил добавку к ужину - компот.
   - Кончится война, - сказал Галушка, быстро доев свою порцию,  -  приеду
на недельку в Москву, там у меня сестра замужняя живет, и уж накатаюсь  я,
братцы, на троллейбусе! Очень  мне  нравятся  троллейбусы!  А  по  вечерам
ездить  буду  только  через  Красную  площадь.  У  меня  все  уже  заранее
распланировано.
   -  Троллейбусы  через  Красную  площадь  не  ходят,  -   поправил   его
Калиновский.
   - Ну  через  площадь  Свердлова  или  Охотный  ряд,  все  равно!  Чтобы
полюбоваться на Москву, какая она у нас красавица, вся в огнях!
   - Это еще когда она  будет  в  огнях!  -  вздохнул  Конопицын.  -  Пока
затемнена наша красавица, как и вся Россия вокруг нее...
   И снова связисты Потаенной надолго перестали вспоминать об  оставленных
на время  войны  многолюдных,  шумных,  освещенных  яркими  электрическими
огнями городах...
   По словам Гальченко, мрак поначалу давил на  него  почти  непереносимо.
Был, правда, мрак не кромешный, все же кромешным его нельзя было  назвать,
я уже говорил вам об этом.
   Но как-то тревожно делалось на душе,  когда  шестой  связист  Потаенной
думал: вот вечером после вахты он ляжет спать, проснется, вроде бы и  ночь
пройдет,  а  утро  так  и  не  наступит.  Может,  оно  вообще  никогда  не
наступит?..
   Впрочем, звезды - те всегда были на своих местах, конечно, если  пурга,
туман и снежные заряды обходили Потаенную стороной. И луна тоже светила  в
полную силу. А уж о северном сиянии  и  говорить  нечего.  Оно  появлялось
регулярно, не пренебрегая своими обязанностями, и  мало-помалу  охватывало
полнеба тускловатым, холодным, колеблющимся пламенем.
   Но все равно, со звездами или без звезд, снаружи постоянно была ночь.
   Зато  внутри  дома  разливался  уютный  свет,  хоть  и  всего  лишь  от
семилинейной керосиновой лампешки.
   Возвращаясь из патрульной поездки на собаках, Гальченко с удовольствием
думал о том, что, стряхнув в сенях снег с одежды и обуви, войдет в кубрик,
где его ждет награда: свет и тепло! Для человека очень  важно  знать,  что
где-то есть дом, где его ждет свет и тепло.
   Окна, правда, были слепые,  плотно  заколоченные  досками,  чтобы  даже
самый  слабенький  проблеск  не  проскальзывал  изнутри.  Дом  на   берегу
Потаенной оставался невидимкой,  почти  ничем  не  отличаясь  от  соседних
огромных сугробов. И тем не менее это было жилье,  уютное  и  надежное,  -
дом!


   Беспокойного шестого  связиста  Потаенной  одолевали  по  этому  поводу
разные мысли.
   До войны он вычитал в какой-то книге понравившееся ему выражение; "Дом,
где ты родился, - это центр твоей родины".
   Родился он на Украине, в небольшом районном городке Ромны.  А  дом  его
стоял на самом высоком месте, в конце улицы Ленина, откуда видно было, как
внизу, делая плавные повороты, медлительно течет Сула.
   Судя по описаниям Гальченко, Ромны - это  чистенький  городок,  весь  в
цветах и очень зеленый. Само  наименование  его,  кажется,  происходит  от
цветов - таково, по крайней мере, мнение  местных  краеведов.  Двести  или
триста лет назад склоны горы были, по преданиям, покрыты  сплошным  ковром
этих цветов. А называли их  -  ромэн.  (Быть  может,  украинизированное  -
ромашка?)
   Гальченко говорил мне, что роменцы гордятся не только  своим  земляком,
киноартистом Шкуратом. Гордятся еще и тем, что Чехов  около  суток  провел
проездом в Ромнах, о чем упоминается в одном  из  его  писем.  Но  главный
предмет их гордости составляет украинская нефть. В начале тридцатых  годов
она была впервые открыта вблизи Ромен в недрах горы Золотухи...
   За свои пятнадцать лет Гальченко еще не  успел  побывать  нигде,  кроме
Ромен и Архангельска. Однако, эвакуируясь с матерью, он проехал почти  всю
Россию с юга на север.
   Не очень-то много увидишь из  вагона  или  на  промежуточных  станциях,
когда пассажиры сломя голову бегут в буфет  и  к  кранам  с  кипятком.  Но
все-таки у Гальченко осталось впечатление громадности Советской страны.  А
ведь это была лишь европейская ее  часть.  Он  не  видел  ни  Кавказа,  ни
Сибири, ни Средней Азии, ни Дальнего Востока.
   На глазах у подростка, который всю дорогу не отходил  от  окна  вагона,
страна превращалась в военный лагерь. Тревожно завывали паровозные  гудки.
Навстречу двигались составы  с  войсками  и  техникой.  Раненых  торопливо
выносили на носилках из вагонов. А когда, сменив лиственные  и  смешанные,
потянулись вдоль рельсов нескончаемые хвойные леса, к  поезду,  в  котором
ехал Гальченко, прицепили - в голове и в хвосте - две  платформы.  На  них
стояли зенитки, чтобы прикрывать поезд от вражеских самолетов.
   Через всю громадную Россию  гнал  вихрь  войны  Валентина  Гальченко  -
маленькую  песчинку.  И  вот  -  пригнал!  Куда?  В   тундру,   на   берег
оледеневшего, пронизывающего холодом Карского моря.
   Что ж! Судьба Гальченко  сложилась  так,  что  он  должен  сражаться  с
фашистами не в своих Ромнах, а именно здесь, на берегу Карского моря.
   Центром Родины в данный момент является для него место, где он защищает
ее, то есть этот клочок суши  на  пустынном,  обдуваемом  со  всех  сторон
Ямальском полуострове. И тут же находится сейчас и его дом...
   Боюсь,  что  при  всем  старании  я  не   сумел   передать   вам   всей
непосредственности,  быть  может,  даже  некоторой  милой  наивности  этих
рассуждений.  Не  забывайте,  прошу  вас,  о   возрасте.   Сам   Гальченко
впоследствии  не  раз  говорил  мне,  что,  вспоминая  о  тогдашних  своих
раздумьях,  он  с  удивлением  смотрит  на  себя  как  бы  в  перевернутый
бинокль...
   Однако пустынная тундра не удовлетворяла его. Очень хотелось, чтобы она
была более красивой, более нарядной.
   Стоя под звездным небом,  плотно  упакованный  в  тяжеленный,  до  пят,
тулуп, в валенки и в меховую шапку,  завязанную  под  подбородком,  шестой
связной Потаенной был неподвижен, будто  скала  или  столб,  припорошенный
снегом. А нетерпеливая мысль его уносилась вперед.  И  Потаенная  начинала
как бы двигаться вокруг Гальченко, двигаться  во  времени,  изменяясь  все
быстрее и быстрее.


   Да, вероятно, это происходило именно так, то есть постепенно  вызревало
в  воображении.  Однако  идея  Порта  назначения,  если  позволено   столь
торжественно выразиться, была  непосредственно  связана  с  отстроенным  к
Новому году домом. Об этом я говорил вам вначале.
   Как-то  вечером  связисты  сидели  в  кубрике,  теснясь   подле   своей
семилинейной лампы. Хлопнула дверь. Кто-то очень долго топтался  в  сенях,
старательно сбивая снег с валенок. Внезапно будто ледяным бичом ударило по
ногам!
   - Эй! Дверь за собой закрывай! - прикрикнул Конопицын на Галушку.
   Это был Галушка.
   Он вошел, отдуваясь и энергично растирая лицо ругой.
   - Ну, как там? - вяло спросил Гальченко.
   Галушка не изменил себе, хотя губы его одеревенели  на  холоде  и  едва
шевелились.
   - Как всегда, - невнятно сказал он. - Теплый бриз. Цветочки  благоухают
перед домом. Душновато, правда, но...
   Шутка не удалась ему на этот раз. Снаружи было тридцать  градусов  ниже
нуля, вдобавок пуржило, судя по отчаянным  взвизгам  и  всхлипам  там,  за
бревенчатой стеной.
   Некоторое время все сидели в молчании, занимаясь каждый своим делом.
   Диковинная мысль вдруг мелькнула, будто быстрая птица,  шумя  крыльями,
пронеслась перед глазами, и Гальченко засмеялся.
   Товарищи с удивлением посмотрели на него.
   - Ты что?
   - Да вот вообразил, что Галушка раз в жизни по  ошибке  правду  сказал.
Нет, не цветочки, конечно, и не бриз. Откуда у нас бриз? Подумал: распахну
сейчас настежь дверь, а за ней - город, ярко освещенный, огни  в  домах  и
фонари над площадями и улицами! А мы с  вами  -  на  окраине,  на  высоком
берегу, весь город отсюда как на ладони!
   - И затемнения нет? - недоверчиво спросил Калиновский.
   - И затемнения нет. Большущий, понимаете ли,  город,  воздвигнутый  уже
после войны, после нашей победы над Гитлером!
   - После победы?
   - Да. И разросся очень быстро,  глазом  не  успели  моргнуть.  Частично
вытянулся вдоль губы, а частично за отсутствием места в тундру ушел.
   - Какой губы? Нашей?
   - Ага!
   - А зачем город здесь?
   - Ну как же!  Он  при  порте.  Решено  после  войны  построить  порт  в
Потаенной. Тоже,  конечно,  огромный.  Океанский.  Важнейший  перевалочный
пункт Северного морского пути. Побольше, наверное, Игарки и Тикси.
   Его выслушали серьезно, однако без особого энтузиазма.
   - Придумывать ты у нас горазд, - сказал мичман Конопицын и, встав из-за
стола, направился в свою выгородку.
   Так буднично началось это, абсолютно буднично!
   Впрочем, Гальченко и сам вначале  не  придал  значения  своей  выдумке.
Поболтал о каких-то пустяках с Галушкой и Калиновским и тоже мирно  отошел
ко сну.
   Однако мысль о городе появилась и на  следующий  вечер,  причем  с  еще
большей отчетливостью и силой.
   Гальченко стоял на ступеньках дома, прижимая к груди  связку  мороженой
рыбы. Собаки с лаем прыгали и  бегали  у  его  ног.  Он  поспешил  раздать
положенные им порции.
   По-прежнему мело. Внезапно ветер дунул в лицо, сыпануло снежной пылью в
глаза. Он зажмурился.
   И опять давешняя иллюзия возникла: вот сейчас откроет  глаза  и  увидит
огни вдали, мириады огней, новый, заполярный город и  порт,  раскинувшиеся
по берегам Потаенной во всей своей силе и красе!
   Некоторое время Гальченко стоял неподвижно, не раскрывая глаз, стараясь
продлить эту странную, захватывающую игру.
   Так, зажмурившись, он и вернулся в дом.
   - Ты что? - обеспокоенно спросил Тюрин. - В глаз попало?
   - Нет, ничего. Это я так. Хочу удержать перед глазами одно видение...
   И он рассказал о городе и порте в губе Потаенной.
   Тюрин, как вы уже знаете, был человек  обстоятельный,  не  по  возрасту
солидный и на редкость немногословный. Гальченко ожидал,  что,  услышав  о
городе, он пренебрежительно шевельнет плечами и отвернется.  Но  Тюрин  не
сделал этого. Некоторое  время  он  молчал,  размышляя,  потом  неожиданно
улыбнулся - улыбка была у него детская, простодушная, открывавшая  верхние
десны.
   - А что! Интересно, Валентин! Вроде как в сказке волшебной!  Зажмурясь,
перешагни порог, открой глаза - и вот он перед  тобой,  город,  празднично
иллюминован и освещен!
   За ужином потолковали еще на  эту  тему  при  недоверчиво-выжидательном
молчании остальных сотрапезников.
   Конечно,  безудержный  полет  фантазии  -  это  свойство  возраста,   а
Гальченко был самым младшим в команде. Но ведь и  Конопицын,  и  Тюрин,  и
Калиновский, и Галушка были людьми молодыми,  не  старше  двадцати  восьми
лет. Только Тимохину было тридцать.
   Кроме того, как вы понимаете, азарт выдумки - дело заразительное. И  он
начал мало-помалу захватывать остальных обитателей Потаенной.
   - А что ты думаешь, неплохой  бы  порт  мог  получиться,  -  сказал  на
следующий вечер Галушка. - Тут как раз  материк  клином  в  море  вдается.
Удобно! И залив для стоянки кораблей имеется. Место вполне подходящее  для
порта, с какой стороны ни взять!
   - Чего мудреного-то? - подал голос Конопицын.  -  Главное,  первый  дом
воздвигнуть! Где один дом есть, там уже второй и третий пристроят к  нему.
Глядишь, через год - поселок, а еще через пяток лет - и город!
   Не забывайте, что связисты Потаенной были советские люди, иначе говоря,
по сути своей созидатели и преобразователи. Мироощущение их  формировалось
в тридцатые  годы,  когда  все  окрашивала  романтика  этого  созидания  и
преобразования. Через безводные степи прокладывали каналы. Спрямляли русла
рек. Напористо продвигались все дальше  и  дальше  на  Север,  обживая  не
только тайгу, но и тундру. Да что там перечислять! Тридцатые годы  -  этим
все сказано!
   И, заметьте, связисты Потаенной, как все  советские  люди,  привыкли  к
тому, что задуманное ими неизменно сбывается.
   - А пройдут ли  океанские  корабли  узкость  между  косой  и  тундровым
берегом? - сказал Тюрин, покачивая головой. - Подумали вы об этом? То-то и
оно! Пролив, выходит, надо расширять!
   - А что! И расширим! - быстро сказал Гальченко. -  И  дно  на  подходах
углубим, если надо. Как с Финском заливе между Ленинградом и Кронштадтом!
   Поощрительно хлопнув его по плечу, Галушка закричал:
   - Правильно! Углубим! Крути картину дальше, Валентин!
   Но теперь ее "крутили" уже сообща...
   Спешу оговориться: за исключением Тимохина.
   Он,  по  словам  Гальченко,  демонстративно  не  принимал   участия   в
разговорах о новом городе. То, о чем толкуют за столом, видно по всему, не
интересовало его. Лишь изредка он вскидывал на Гальченко глаза  и  опускал
их, пряча усмешку. Понимаете? Чем бы, мол, дитя ни тешилось... Хорошо еще,
что проделывал все это молча, не встревая в разговор со своими придирками.
   То ли Галушка, то ли Калиновский  однажды  затеяли  за  столом  спор  о
полезных ископаемых вблизи будущего города в Потаенной.
   Заметьте, связисты  ничего  не  знали  об  этой  меди,  залежи  которой
когда-то разрабатывал Абабков.
   Но никто не сомневался в том, что  в  окрестностях  будущего  города  в
Потаенной полагается быть полезным ископаемым.
   - Я так думаю, золото, - предположил Галушка. - Почему  бы  и  не  быть
здесь золоту, а?
   - Вот именно! Почему бы и не быть? - подхватил Калиновский. - Тогда, по
мне, уж лучше никель! Для целей обороны никель важнее.
   Что касается Гальченко, то он стоял за нефть, и это было,  по-видимому,
наиболее реально, как я теперь понимаю.
   У него эта мысль возникла, как вы догадываетесь, потому, что неподалеку
от его родного города перед  войной  открыта  была  украинская  нефть.  Но
Галушка немедленно же ввязался с ними в  спор  -  он  вообще  был  ужасный
спорщик.
   - Почему ты говоришь - нефть? Заладил: нефть, нефть! Нет,  я  считаю  -
уголь! За Полярным кругом, где ни копни,  повсюду  уголь!  На  Диксоне  он
есть? Есть. В Воркуте есть? Есть. Наконец, возьмите, товарищи, Шпицберген!
   - На  Новой  Земле,  сказывают,  тоже  имеется,  -  вставил  Конопицын,
задумчиво посасывая трубочку.
   - Вот и товарищ мичман подтверждает!
   - А зачем нам уголь или нефть? - сказал  примирительно  Калиновский.  -
Проще - ветер! Электростанция в Потаенной будет работать на ветре. В наших
местах его хоть отбавляй. И дует он с разных румбов чуть ли не круглый год
безо всякой пользы для социализма. Ученые-энергетики, я читал, разработали
перед войной такие особые ветродвигатели, которые...
   - Эк тебя занесло! - с прорвавшимся раздражением сказал вдруг  Тимохин.
Он встал  из-за  стола,  потянулся  и  деланно  зевнул.  -  Ветродвигатели
какие-то, золото, нефть... А на  вид  вроде  бы  взрослые  люди!  Чего  вы
делаете-то? Друг другу сказочки рассказываете на сон грядущий?
   Гальченко, Конопицын и Калиновский недоумевающе, снизу  вверх  смотрели
на него. А Галушка рассердился. Гальченко еще никогда не видел, чтобы  его
добродушный толстощекий земляк так сердился.
   - Нет, врешь! - крикнул он и хлопнул ладонью по столу. -  Не  сказочки!
Доживем до победы, сам увидишь, сказочки ли это на сон грядущий!
   Ну,  разумеется,  спорщики  не  проявили   в   своих   прениях   особой
оригинальности  -  ученых-провидцев  в  Потаенной  не  было.  Но,  как   я
предполагаю, все, что каждый из них читал, видел, испытал за  свою  жизнь,
пошло в дело, будто охапки сухих дров для растопки печи.
   Очень  важно  при  этом  подчеркнуть,  что  люди  эти  были  не  только
свидетелями, но и участниками удивительных перемен, происходивших до войны
в  нашей  стране.  Вовлекаясь  в  спор  о   будущем   Потаенной,   каждый,
естественно, вносил сюда  нечто  свое,  личное,  связанное  с  собственной
биографией.
   Да, ваше определение подходит. Именно пай, индивидуальный вклад!
   Ведь перед тем как хозяев Потаенной обрядили  в  одинаковые  матросские
тельняшки и бушлаты, они, несмотря на молодость, успели уже поколесить  по
белу свету.
   До войны мичман Конопицын служил на траулерах на Дальнем Востоке, Тюрин
не раз бывал  на  Новой  Земле,  Галушка  работал  крепильщиком  в  забое,
Калиновский, плавая на танкере, повидал Атлантику. Один Гальченко  еще  не
обзавелся биографией, только готовился ею обзавестись.
   Научно-фантастический роман? По-вашему, зимой  сорок  первого  -  сорок
второго годов  в  Потаенной  сочиняли  коллективный  научно-фантастический
роман?  О,  нет!  Это  отнюдь  не  было  сочинением   от   нечего   делать
коллективного  научно-фантастического  романа!  Сочинение  будущей   своей
жизни, причем на совершенно реальной основе, так будет вернее!
   Инстинкт самосохранения?  С  этим  я,  пожалуй,  готов  согласиться.  В
Арктике  самый  страшный  враг   человека   -   тоска,   упадок   душевной
сопротивляемости. Тоска эта набрасывается  иногда  внезапно,  как  приступ
малярии.  Но  чаще  завладевает  мало-помалу,  исподволь   и   неотвратимо
подтачивает силы организма, подобно цинге. Спор о будущем Потаенной в этих
условиях оказался целебным...
   Стоило, вероятно, подумать и об озеленении будущего города.
   Вдумайтесь в это! Находясь в центре белого безмолвия, -  так,  кажется,
сказано у Джека Лондона? - люди изголодались по  успокоительному  зеленому
цвету, по траве, деревьям, кустарнику. ЮБК - Южный берег Карского  моря  -
это, конечно, была шутка, не более. Из Потаенной даже Полярное  на  берегу
Кольского залива, стиснутое безлесными гранитными сопками,  представлялось
благодатным югом.  Недаром  за  дощатыми  заборчиками  в  старом  Полярном
кудрявится летом картофельная ботва, почти чудо  по  тем  местам.  В  этом
отношении Полярное соотносилось с Потаенной, как, скажем, Гагры или Сухуми
с Москвой.
   Галушка, который, по мнению Гальченко, любил не то чтобы  прилгнуть,  а
малость преувеличить - для "красоты слога", как он выражался, -  утверждал
с горячностью, что в Заполярье  из-за  краткости  северного  лета  удается
увидеть, как растет трава.
   Тимохина при этом заявлении даже повело немного в сторону.
   - Ну что ты косоротишься, старшина? - вскинулся Галушка. - Не видал - и
молчи! А я собственными своими глазами видал. И никакое не колдовство, что
ты там бубнишь про колдовство? Терпение только надо иметь! Сядь  и  смотри
на какую-нибудь травинку, но только очень долго смотри - и увидишь! А  как
же иначе? Северное лето, оно как одуванчик: дунь на  него  -  и  нет  его!
Стало быть,  времени  у  травы  в  обрез,  хочешь  не  хочешь,  приходится
поторапливаться расти!
   - Можно ее заставить быстрее расти, - сказал Калиновский.
   - А как?
   - Теплицы.
   - В Потаенной - теплицы?
   - А что такого? На базе подземной газификации. Ты же из Лисичанска. Там
до  войны,  я  читал,  проводились  опыты.  В  нашей  тундре  есть  уголь,
по-твоему?
   - Должен быть. Почему бы ему не быть?
   - Ну вот тебе и подогрев в теплицах!
   - Подогрев, подогрев... - задумчиво  сказал  Конопицын.  -  На  Дальнем
Востоке я всякого дива по навидался. Горячие ключи на Чукотке из-под земли
бьют! Хочешь - купайся, как в ванне; хочешь  -  водяное  отопление  в  дом
проводи! А на Курилах есть, рассказывают, остров,  называется  Кунашир.  Я
сам не видал, но торгаши [моряки торговых судов]  наши  заходили,  видали.
Между прибрежными камнями бьют роднички, и температура воды, можете ли  вы
понять, достигает ста градусов! Положил в песок яйцо, отвернулся минуты на
две-три - готово, сварилось всмятку!
   - Как в пустыне Сахара! - восхитился Гальченко.
   - Да. А чайник поставь на песок -  вода  вскипит  через  десять  минут,
быстрее, чем на нашем примусе.
   Как видите, связистов Потаенной по контрасту тянуло к теплу, к  зеленой
растительности. Они воображали некий благодатный оазис в  тундре,  который
появится там, однако, не по милости природы, а будет создан людьми.
   Можно  сказать  и  так:  выбирали  себе  пейзаж  по   вкусу!   Человеку
свойственно украшать свое жилье,  верно?  Вот  они  и  украшали  его  -  в
воображении...
   Слушая Гальченко, вспоминавшего об этих спорах, я думал,  что  это,  по
существу, следовало бы назвать вторым открытием Потаенной.
   Один и тот же  пейзаж  можно  увидеть  по-разному,  с  различных  точек
зрения. Все зависит от ситуации, не так ли? Ну и от самих людей,  конечно,
от их душевного настроя.
   Что увидел Абабков или доверенный  человек  Абабкова  в  Потаенной?  От
алчности,  я  думаю,  у  него  желтые  круги  перед  глазами  завертелись!
Находка-то  какая,  господи!  Медь!  И  в  редчайшем  состоянии!  Вдобавок
секретная, никому еще в России не известная, кроме него, Абабкова! Где  уж
тут пейзажами любоваться? Он, поди, сразу начал  свои  будущие  барыши  на
пальцах подсчитывать...
   А что я увидел в Потаенной? Подошел к ней как  гидрограф  -  и  только.
Добросовестно описал ориентиры на берегу, проверил глубины на  подходах  -
во время прилива и  отлива,  наконец,  поставил  на  самом  высоком  месте
гидрографический знак. Но будущее Потаенной, естественно, не  интересовало
меня в тот момент и не могло интересовать.
   Я уже  упоминал,  что  в  первые  дни  своего  пребывания  в  Потаенной
Гальченко очень удивлялся такому явлению, как рефракция.
   Мечта в известной степени, я полагаю, сродни рефракции. Иногда,  словно
бы по волшебству, она приближает отдаленные предметы, как бы поднимает  их
над Горизонтом, позволяет нам хотя бы на мгновение заглянуть за горизонт.
   Что-то в этом роде происходило и со связистами в ту зиму.
   Не  нужно,  однако,  представлять  себе  застольные  споры  о   будущем
Потаенной как заседания заполярного  филиала  Академии  наук.  Боюсь,  что
Гальченко все-таки не сумел передать мне, а я, в  свою  очередь,  вам  всю
непосредственность этих споров, вынужденно  кратких  из-за  ограниченности
досуга, с постоянно меняющимся составом собеседников  из-за  необходимости
чередоваться у рации или на сигнально-наблюдательной вышке.
   И  все  вдобавок  было  щедро  сдобрено  шуткой,  без  которой   нельзя
представить себе ни одного задушевного разговора в кубрике.
   Мичмана Конопицына, когда он бывал в хорошем настроении и, понятно,  во
внеслужебное время, разрешалось величать:  "наш  председатель  горсовета".
Кому же, по разумению связистов, было и занять  после  войны  сей  высокий
пост! Конечно же, Конопицыну, который построил в Потаенной  первый  дом  и
положил этим основание нового города.
   Будущий председатель горсовета лишь усмехался и  сладко  жмурился,  как
кот, который греется на солнце. Такое обращение, видимо, чем-то  было  ему
приятно.
   А названия площадей и улиц? Выяснилось, что это  было  увлекательнейшим
занятием - придумывать названия для улиц и площадей в новом городе!
   Чемпионом по придумыванию считался на посту Калиновский.
   Он чуточку, правда, рисовался при этом, по мнению  Гальченко:  картинно
откидывал голову, закрывал глаза и, предостерегающе подняв руку,  требовал
от окружающих тишины. Некоторое время он пребывал в оцепенении, как  бы  в
некоем трансе, потом выпрямлялся и провозглашал вдохновенно:
   - Улица Веселая!  Улица  Счастливых  Старожилов!..  Площадь  Дружеского
Рукопожатия!
   В одну из трудных минут, когда название не вытанцовывалось, Калиновский
решил прибегнуть даже к помощи международного морского кода.
   - Давайте приморскую набережную так  именуем:  "Семьдесят  три  эс",  -
сказал он,  правда,  без  особой  уверенности  в  голосе.  -  В  переводе:
набережная Наилучших Пожеланий.
   - Что ты! Некрасиво! - запротестовали в кубрике. - Чего  еще  придумал:
две цифры и буква!
   - Зато  любому  иностранному  моряку  понятно!  Будут  же  после  войны
заходить к нам в порт лесовозы и торгаши из других стран!
   Стадиону в тундре присвоили имя  краснофлотца  Гальченко,  чем  он  был
очень польщен, - в память его осеннего "марафона".
   А название города пока еще не придумывалось. Были разные  варианты,  но
они не всех  устраивали  на  посту.  А  в  подобном  вопросе  требовалось,
понятно, полное единодушие строителей.
   Условно, между собой, они называли город - Порт назначения.
   Эти два слова -  "Порт  назначения"  -  Гальченко  вывел  старательным,
круглым, немного еще не установившимся  почерком  в  правом  верхнем  углу
карты, которую, расщедрившись, презентовал ему  из  своих  запасов  мичман
Конопицын.
   Есть, видите ли, у нас так называемые морские карты. На них  обозначены
только береговая  линия  и  глубины  у  берега,  а  пространство  суши  не
заполнено ничем. В данном случае имеются в виду лишь интересы навигатора.
   На посту у Конопицына, естественно,  были  морские  карты  Потаенной  -
несколько экземпляров.
   Вот один из них и получил в полное  свое  распоряжение  Гальченко.  Вся
суша на карте была белым-бела! Полное раздолье для фантазера! Придумывай и
черти что только душеньке твоей угодно!
   Теперь Гальченко  просиживал  над  картой  Порта  назначения  все  свое
свободное время. Трудолюбиво закреплял на бумаге то, о чем мечтали, о  чем
спорили он и его товарищи на протяжении этой нескончаемо длинной  зимы.  А
другие связисты, свободные от вахты, с любопытством перегибались через его
плечо и придирчиво спрашивали:
   - А улицу Счастливых Старожилов ты не забыл? Где она у  тебя?  Ага!  Ну
то-то!





   Между тем над новым  заполярным  городом,  положенным  на  карту  всего
только в карандашном беглом наброске, нависла опасность.
   Связистам  Потаенной  на   короткий   срок   пришлось   даже   прервать
строительство Порта назначения. Заметьте, как-то  не  поворачивается  язык
взять слово "строительство" интонационно в снисходительные или иронические
кавычки!
   А произошло это уже под утро нового полярного дня -  то  есть  в  конце
апреля или в начале мая, к сожалению,  точной  даты  не  припомню.  Морозы
держались по-прежнему, море было  покрыто  льдом,  реки  и  озера  еще  не
вскрылись - обычно они вскрываются здесь в июне, - и снег продолжал лежать
над  тундрой  толстым  и  прочным  покровом.  Зато  искрился  он   весело,
по-весеннему - не под луной или звездами, как раньше, а под лучами  солнца
- и так ослепительно ярко, что трудно было на него смотреть.
   Пламя в тундре вспыхнуло во время вахты Тюрина. Он по обыкновению вел в
бинокль круговой обзор моря, суши и неба. Вдруг на юго-востоке, то есть  в
глубине полуострова, взметнулся высокий факел. Секунду или  две  он  стоял
торчком, чрезвычайно отчетливо выделяясь на фоне голубоватого неба. Потом,
вероятно под напором ветра, стал клониться  набок  и  заволакивать  черной
клубящейся тучей.
   Тупой звук  взрыва  донесся  до  Потаенной  через  короткий  промежуток
времени. Значит, что-то взорвалось недалеко от поста.
   Тюрин успел взять пеленг  и  определить  расстояние  до  места  взрыва.
Доклад его, сделанный по телефону Конопицыну, был предельно краток и лишен
эмоций, как и положено: "Огненный взрывной столб - по  такому-то  пеленгу,
дистанция такая-то!"
   Неосведомленному человеку это может показаться неправдоподобным - столь
удивительная бесстрастность доклада. Но, уверяю вас,  если  бы  состоялось
давно  обещанное  светопреставление,  то  сигнальщик-наблюдатель,   первым
заметивший его со своей  сигнально-наблюдательной  вышки,  обязан  был  бы
ограничиться всего лишь сдержанным сообщением: "Небо  в  таком-то  секторе
начало крениться. К горизонту покатилась куча звезд - пеленг такой-то".  А
светопреставление  это  или   не   светопреставление,   пусть   начальство
разберется и примет соответствующие меры - согласно обстановке!
   Вот вы улыбаетесь, а ведь  в  том-то,  собственно,  и  суть  безупречно
точной и стремительно быстрой реакции настоящего  флотского  связиста!  На
эмоции ему не остается времени.
   Мичман Конопицын поспешно закодировал радиодонесение, передал Тимохину,
и оно стремительно понеслось в штаб по волнам эфира.
   Судя по всему, непонятный взрыв  произошел  в  районе  озера  Нейто,  в
двадцати семи километрах к юго-востоку от поста.
   Из штаба был получен приказ: немедленно снарядить  поисковую  группу  с
ручным пулеметом и выслать ее к месту  взрыва,  где,  соблюдая  предельную
осторожность - впрочем, это подразумевалось само собой,  -  определить  на
месте, что же это за взрыв и при каких  обстоятельствах  он  произошел.  О
результатах поиска доложить в штаб сразу по возвращении на пост!
   Мы предположили, что в тундре, в районе озера Нейто, а быть может, и на
самом озере взорвался вражеский самолет - вероятнее  всего  при  неудачной
посадке.
   Почему  вражеский  самолет?  Да  очень  просто.  Наших  самолетов   над
Ямальским полуостровом в этот день не было. Если самолет, то,  несомненно,
вражеский.
   Однако вспыхнуть ярким пламенем, а потом окутаться клубящейся тучей мог
и не самолет. Что же в таком случае? А бес его знает что! Война  на  то  и
война, чтобы изобиловать всякими неожиданностями и случайностями.
   Мичман Конопицын сам возглавил поисковую группу, включив  в  ее  состав
Тюрина и Гальченко.  На  посту  были  оставлены:  старшина  первой  статьи
Тимохин в качестве заместителя начальника, а в помощь  ему  Калиновский  и
Галушка. Воображаю, как огорчились они, узнав, что их не берут в поездку.


   Через четверть часа две собачьи упряжки с лаем мчались во всю прыть  на
юго-восток, ныряя в увалах между сугробами. Люди бежали рядом с санями.
   Езда на собаках - это скорее бег с собаками. В санях долго не  усидишь.
Конечно, и собак жалко, особенно  если  тяжелая  кладь.  А  главное,  ноги
коченеют. Чуть прокатился - и уже должен соскакивать и бежать, подбадривая
упряжку  не  хореем  [длинная  палка  с  шариком  на  конце],  а   хорошим
разговором.
   О, с собаками обязательно нужно разговаривать в пути! Недаром во  время
своих поездок ненцы поют.  Но  можно  и  не  петь,  чтобы  не  наглотаться
холодного воздуха, - просто негромко разговаривать, причем самым  веселым,
бодрым голосом. Собаки чудесно разбираются в  интонациях  и  лучше  бегут,
когда чувствуют, что сегодня хозяин в хорошем настроении.
   Испытал это и я в свое время. Однако  не  обо  мне  сейчас  речь,  а  о
Гальченко. Как вы, конечно, догадываетесь, он был в полном  восторге.  Еще
бы! Впереди увлекательная разгадка тайны, а быть  может,  и  бой!  Правда,
ветром давно прижало пламя к земле, но низкая  туча  продолжала  клубиться
над горизонтом. Как будто она расползлась еще шире.
   Итак, курс на тучу!
   Гальченко  деловито  поправил  сползавшие  с  носа   деревянные   очки.
Остальные связисты тоже  щеголяли  в  подобных  очках.  Мы  не  догадались
снабдить их очками с черными  стеклами,  чтобы  весной  во  время  дальних
патрульных  поездок  уберечь  зрение  от  губительного  отблеска   солнца.
Пришлось связистам Потаенной воспользоваться подарком ненцев. Это,  знаете
ли, такая дощечка, в которой сделаны  две  узкие  горизонтальные  прорези.
Человеку не надо жмуриться, он как бы смотрит на окружавший  его  слепящий
снег в щелку - весьма рациональное изобретение времен неолита.
   Но как  ни  взбудоражен  был  Гальченко,  он  по  обыкновению  от  души
наслаждался быстротой движения по неоглядной белой равнине.
   Вокруг не только бело, но и необычайно  тихо.  Ветер  куролесил  где-то
далеко, над озером. Здесь царило полное безветрие. И в  этой  тишине  лишь
кольца на санях ритмично позванивали вместо традиционных бубенцов.
   Упряжки в Потаенной были не цугом, а веерные. Никогда не видели  их?  В
передке саней два, три или  четыре  кольца.  Через  каждое  пропущены  два
ремня. Хитрость этого устройства в том,  что  собаки  тянут  парами.  Если
одной из пары  вздумается  "сачковать",  ее  тотчас  подтянет  и  заставит
работать  другая.  Ну,  конечно,  и  самому  каюру  не  положено   зевать.
Прикрикнешь, пристыдишь, назовешь с укоризной имя ленивца или ленивицы,  и
опять упряжка ходко пошла!
   Впоследствии Гальченко,  рассказывая  об  этой  поездке,  говорил,  что
именно тогда ему пришла в голову мысль: человечество недостаточно  оценило
собаку! И вы знаете, я с ним согласен. Да, да, видел, конечно, памятник  в
Колтушках. Но ведь это памятник подопытной собаке, а надо бы - ездовой! "И
чтобы весь был из чистого золота!" - горячо убеждал меня Гальченко.
   Кстати, вернувшись  на  пост,  он  внес  дополнение  в  эскиз  карты  -
"воздвиг" на одной из  площадей  Порта  назначения  памятник  с  надписью:
"Сибирской  лайке  -  от  народов  Крайнего  Севера,  от   всех   полярных
путешественников, а также от береговых связистов-североморцев".
   Вскоре высокие сугробы закрыли тучу на горизонте. Проверяя направление,
мичман Конопицын то и дело озабоченно отгибал край рукавицы  и  взглядывал
на ручной компас.
   Наконец он повернул поисковую группу на лед реки.
   Гальченко знал, что река эта вытекает из озера  Нейто.  В  центральной,
хребтовой, части Ямальского полуострова их несколько, таких  озер,  и  все
тамошние реки связаны с ними.
   Собаки шибче побежали по речному льду. Лед не ранил  их  лапы  -  обуты
были в "чулочки", собственноручное изделие  Гальченко,  которым  он  очень
гордился.
   Потянуло гарью. У Гальченко, по его словам, было такое ощущение, словно
бы они приближаются к месту пожарища. Еще один крутой поворот реки, и  вот
истоки ее - озеро Нейто!


   Да, и вправду пожарище!
   Обгоревший фюзеляж разведчика-бомбардировщика "Хейнкель-111" торчал под
углом в сорок - сорок пять градусов, перечеркивая небо.  Одно  крыло  было
сломано и распласталось по  льду,  другое  стояло  почти  перпендикулярно.
Передняя часть самолета ушла под лед, и в этом месте образовалась полынья.
"Хейнкель" затонул бы весь, если бы катастрофа произошла посреди озера,  а
не у берега, где глубины, надо полагать, были небольшие.
   Полосы дыма, свиваясь в кольца,  медленно  ползали,  как  черные  змеи,
вокруг остатков самолета. Никто из экипажа, понятно, не уцелел. Да  это  и
нельзя было ожидать при таком взрыве.
   На льду и на прибрежном снегу  валялись  обломки  плоскостей,  какие-то
изуродованные почти  до  неузнаваемости  предметы,  полуобгоревшие  черные
трупы, похожие, как всегда, на груду  старого  тряпья.  И  над  всем  этим
плавал в воздухе пепел.
   Мичман  Конопицын   приступил   к   планомерному   и   систематическому
обследованию места катастрофы.
   Передвигаться по льду возле полыньи приходилось  с  осторожностью,  так
как он пошел трещинами и угрожающе колебался и поскрипывал под ногами.
   Судя по ряду признаков, один из моторов тяжело нагруженного  "хейнкеля"
забарахлил или отказал в  воздухе.  Летчик  попытался  дотянуть  на  одном
мотора до озера, с трудом дотянул,  даже  немного  перетянул,  хотел  было
сесть, но неудачно. Самолет с разгона врезался в лед и взорвался.
   Но куда и зачем летел "Хейнкель-111"?
   На этот вопрос должны были ответить  те  немногие  уцелевшие  предметы,
которые разметало на большом расстоянии вокруг "хейнкеля"  на  льду  и  на
прибрежном  снегу.  Мичман  Конопицын  приказал  отбирать  их  и   бережно
укладывать в кучу возле саней.
   Три часа  без  роздыха  поисковая  группа  работала  у  "Хейнкеля-111",
балансируя на шатком льду, подтягивая к себе некоторые  предметы  хореями,
то и дело протирая слезящиеся глаза, которые застилала черная едкая пыль.
   Ни одного уцелевшего документа! Они сгорели в карманах комбинезонов или
в планшетках вместе со своими владельцами.
   И все-таки обнаружено было кое-что очень важное. Тюрин, разбирая  груду
полуобгоревшего тряпья, наткнулся на  остатки  двух  парашютов.  Вот  как?
Парашюты? Конопицыну  удалось  подобрать  на  удивление  целехонький  зонд
Вильде [метеорологический  прибор],  а  Гальченко  принес  показать  нечто
искореженное, почти бесформенное, но когда-то, несомненно, бывшее каким-то
прибором.
   - Похоже  на  психрометр  [метеорологический  прибор],  -  нерешительно
сказал Конопицын. - Как считаешь, Тюрин?
   Тот  только  пожал  плечами.  Гальченко,  переминаясь   на   месте   от
нетерпения,  переводил  умоляюще-вопросительный  взгляд  с  одного  своего
товарища на другого.
   - Хотели сбросить парашютистов с походной метеостанцией, так  это  надо
понимать, - неохотно пояснил Конопицын.
   - На озеро?
   - Зачем на озеро? Наметили пункт где-то на берегу моря. Но не  долетели
до назначенного места... И, как видишь, гробанулись на озере. Ну, а теперь
увязывайте-ка поскорей парашюты, зонд и психрометр - и на пост! Заждались,
поди, донесения в штабе...
   Перед дорогой связисты собрались перекусить, но почти сразу  отказались
от этого намерения. Слишком омерзительно пахло дымом, обгоревшим  металлом
и паленым мясом. Кусок не лез в горло.
   - В пути похарчимся, - сказал Конопицын.
   Назад, на пост, спешили изо всех сил. Собаки повизгивали от  усталости.
Пришлось в качестве взбадривающего средства применить хорей.
   Поисковая группа уже выскочила из русла реки, собаки перешли со льда на
снег, и бег их замедлился.
   И тут, как назло, дорогу к посту преградила пурга.  Она  была  низовая,
шла бреющим полетом над поверхностью тундры. Гальченко увидел, как  собаки
его постепенно тонут в пене взметнувшегося снега - сперва мелькающие  ноги
их, потом туловища и, наконец,  головы.  Но  стоило  поднять  глаза,  и  в
стремительно несущейся над  головой  массе  снежинок  он  видел  неширокие
голубые просветы, похожие на полыньи во льдах. Вот что такое  эта  низовая
пурга! Да, нечто вроде поземки, но усиленной в тысячу крат.
   Я знавал знаменитого полярного путешественника Ушакова.  В  его  книге,
которую он подарил мне, есть выражение: "заголосила метель". Именно так  -
заголосила! Притом не как одна баба, а как целая толпа истеричных баб!
   - Привал! - хрипло скомандовал мичман Конопицын.
   Собак освободили от ременной упряжки и накормили мороженой рыбой. После
этого они принялись деловито разгребать снег, а вырыв  углубления,  еще  и
немного повертелись в них, будто вальсируя,  чтобы  очертание  ямок  стало
округлым, лотом преспокойно улеглись, свернулись клубком  и  накрыли  носы
хвостами. Собачьи приготовления ко сну были закончены.
   А где людям пережидать метель? Утром Конопицын так  торопился,  что  не
захватил с собой палатки, подбитой байкой, без которой не отправлял обычно
своих подчиненных и сам не отправлялся в патрульные поездки.
   - Не горюй, Валентин! - бодро  сказал  Тюрин.  -  На  наше  счастье,  в
гостинице "Куропачий чум"  [куропач  -  самец  куропатки]  есть  свободные
номера. Тебя какой сугроб устраивает?
   Он принялся быстро рыть длинную и  узкую  нору  в  одном  из  сугробов.
Конопицын и Гальченко, не мешкая, последовали его примеру. В нору пришлось
залезать ногами вперед и лежать там, вытянувшись, будучи стиснутым  снегом
со всех сторон. Зато  сугроб,  превращенный  в  чум,  надежно  защищал  от
ледяного режущего ветра.
   И я раза два или три побывал в такой "гостинице". У нее  не  только  то
преимущество, что в отличие  от  других  гостиниц  всегда  есть  свободные
"номера". Эти "номера" и теплы, и уютны, в  них  можно  отлично  выспаться
после утомительного пробега.
   Но, думаю, никому из поисковой группы, пережидавшей в сугробах  низовую
пургу, не спалось.  Слишком  необычным  и  тревожным  было  появление  над
Ямальским  полуостровом  "Хейнкеля-111"   с   парашютистами   и   походной
метеостанцией. Правда, "хейнкель" этот гробанулся, но вслед за  ним  могли
прилететь и другие...
   Мы в штабе флотилии  расценили  историю  с  "хейнкелем"  как  серьезный
симптом.   Очевидно,   летом   сорок   второго   года   немецко-фашистское
командование  намеревалось  активизировать  деятельность  своих  подводных
лодок в Карском море. Чтобы реализовать это намерение, полагалось иметь по
меньшей мере одну метеостанцию на западном берегу Ямала, которая давала бы
погоду подводникам.
   Немецко-фашистский адмирал Руге - книга  его  вышла  у  нас  в  русском
переводе - подтверждает, что немецкие корабли, в  том  числе  и  подлодки,
получили задание искать места для тайного  базирования  и  снабжения.  Что
касается метеостанций, то они находились у гитлеровцев главным  образом  в
Гренландии и на Шпицбергене.
   Обосноваться на Ямале им, как видите, не удалось.
   Но это не означало, что попытку не возобновят. Возможны  были  также  и
другие враждебные акции.
   У меня щемило на сердце. А что, думал я, если  этим  летом  гитлеровцам
вздумается высадить воздушный десант в самой Потаенной, чтобы захватить  -
пусть на короткий срок - наш пост?
   С такой возможностью считались, конечна, и на посту.
   А, вы повторяете мои слова:  флотский  связист  обязан  докладывать  об
увиденном и услышанном, не тратя  времени  на  эмоции!  Правильно.  Однако
после того как донесение передано, появляется уже время и для  эмоций,  не
так ли?
   Впрочем, по свидетельству Гальченко, об  опасности,  угрожавшей  посту,
каждый думал про себя. На войне  разговаривать  о  таких  вещах,  как  вам
известно, не принято.
   Вы  полагаете,  что  после  аварии  "хейнкеля"  в  Потаенной  перестали
фантазировать о ее будущем? Ошибаетесь.  Наоборот,  споры  по  возвращении
поисковой группы возобновились, и  даже  с  еще  большим  пылом.  Сознание
опасности обостряет все чувства и мысли  человека  -  если  это,  конечно,
храбрый человек, - а стало быть, обостряет также и его воображение.
   Именно  в  это  тревожное  время  старшина  Тимохин  перестал   наконец
отделываться скептическими усмешками и пожатием плеч.
   Как-то вечером Калиновский, присев к столу, на котором лежала  эскизная
карта Порта назначения, во многом уже  дополненная  фантазером  Гальченко,
принялся задумчиво ее рассматривать. Потом чуть  слышно,  сквозь  зубы  он
стал напевать: "Тучи над городом  встали..."  Была,  если  помните,  такая
песенка в одном популярном до войны фильме.
   Гальченко  вскинул  на  Калиновского  взгляд.  Слова  эти   удивительно
подходили к их теперешнему общему настроению.
   И тогда Тимохин поднялся с нар, где сидел, накладывая заплату  на  свой
ватник.
   - Ну что пригорюнились, сказочники? - сказал он, приблизясь к столу.  -
Все разочли-распланировали:  где  у  вас  улица  Веселая,  где  набережная
"Семьдесят три эс", где кино будет, где театр. А про косу забыли?  Косу-то
захлестывает в шторма,  нет?  То-то  и  оно!  Может,  косу  эту  к  шутам?
Подорвать ее аммоналом, и все!
   - Как бы не так! Подорвать! - обиженно возразил Галушка. -  Смотри  ты,
какой умник нашелся: подорвать! А что  акваторию  порта  от  прибоя  будет
защищать?
   - Тут призадумаешься,  это  ты  верно!  -  Тимохин  плечом  нетерпеливо
раздвинул сидящих за столом. - Двиньтесь, ну!  Пышно  как  расселись!  Это
именно семь раз прикинешь, прежде чем...  -  Он  помолчал,  потом  толстым
указательным пальцем повел по карте. - Наращивать косу надо, вот что я вам
скажу!
   - В длину?
   - Зачем в длину? В высоту! Дамба должна быть здесь, а не коса! Иначе не
оберемся горя со штормами, Как ударит с моря шторм в  десять  баллов,  так
все корабли мигом размечет в порту! - Он выпрямился над картой:  -  А  так
что ж! Ничего не скажешь. Я и то удивляюсь: как до нас  никто  о  порте  в
Потаенной не подумал!
   "Нас"!   Старшина   Тимохин   сказал   "нас"!   Сидящие    за    столом
многозначительно переглянулись...


   Повторяю: людям свойственно украшать свое жилье. Видимо, потребность  в
этом заложена глубоко в сознании, где-то  в  самой  природе  человеческой.
Перед постом в Потаенной было покрытое льдом море, а сзади, справа и слева
расстилалась однообразная, безрадостная тундра. Вот связисты и украшали ее
в своем воображении.
   Позвольте в связи с этим вспомнить два эпизода из детства.
   Отец мой в высшей степени обладал романтической жилкой. По профессии он
был юристом, но далеко не крючкотвором или педантом.
   Летом мы снимали дачу в Териоках. Прогуливаясь по  вечерам  -  прогулки
эти мы совершали вдвоем, - он любовался  облаками,  шумно  восторгаясь  их
цветом, причудливой, меняющейся на глазах формой,  иногда  даже  записывал
свои впечатления в памятную книжку. Облака - это было его скромное хобби.
   Как вы знаете, особенно чудесно на Карельском перешейке ранней  осенью.
Мы с отцом отправлялись в рощу и приносили на дачу огромные охапки  веток,
и мать  развешивала  их  красивыми  гирляндами  на  стенах,  а  также  под
потолком. И наши невысокие темноватые комнаты принимали  праздничный  вид,
словно бы освещались  изнутри,  сами  превращались  в  разноцветную  рощу,
пронизанную лучами неяркого осеннего солнца.
   Аналогия напрашивается, не правда ли?
   Второй эпизод касается бумажного города на пяти столах.
   Об этом городе отец рассказал во время одной из  наших  прогулок.  Дело
происходило задолго до революции, отец был подростком. В Вятке, откуда  он
был  родом,  служил  статистиком  тихий,  маленького  роста  человечек   с
длиннейшей бородой Черномора. Так, по крайней мере, он запомнился отцу.  И
вдруг, ко всеобщему удивлению, выяснилось, что  в  часы  досуга  статистик
этот склеил из разноцветной бумаги целый миниатюрный  город,  потратив  на
это лет пять, не меньше.
   Бумажный город выставлен  был  в  актовом  зале  гимназии,  заняв  пять
столов, сдвинутых вместе. Статистик в парадном сюртуке стоял подле  столов
и, смущенно теребя бороду, давал объяснения.
   Это, надо думать, было зрелище! Многоэтажных  домов  высотой  всего  до
трех-четырех  сантиметров  насчитывалось,   по   самому   приблизительному
подсчету, несколько десятков тысяч. В разных направлениях пролегали  между
ними улицы, множество улиц, а на площадях зеленели скверы. И набережные не
были забыты градостроителем - отражались в стекле, под  которое  заботливо
подложена была синяя оберточная бумага, долженствовавшая изображать  залив
моря или реку.
   Посетители всплескивали руками и ахали. А  отец  сказал  мне,  что  все
время испытывал тягостное чувство неловкости. Подумать только! Взрослый, с
бородой, и до сих пор готов играть в игрушечные города!
   Сейчас я думаю,  что  он  поспешил  со  своими  выводами.  Быть  может,
градостроение было призванием Черномора, но он по каким-либо  причинам  не
смог стать архитектором? А быть может,  "воздвиг"  свой  город  просто  от
тоски бесцветного провинциального существования?
   Считая, что невежливо отойти от  столов,  так  и  не  задав  ни  одного
вопроса Черномору, отец мой спросил его:
   "Скажите, в какой же стране находится ваш прекрасный город?"
   Черномор словно бы удивился вопросу. Помолчал, пожал плечами:
   "Не знаю... Где-нибудь... Как-то не думал об этом. Пожалуй,  в  Аравии,
нет?"
   "В Аравии? Но почему именно в Аравии?"
   И, кротко мигая, Черномор ответил:
   "Говорят же: счастливая Аравия..."
   И мой отец, разочарованный и недоумевающий, отошел от столов...
   Я вспомнил о разноцветном бумажном  городе,  когда  Гальченко  описывал
мне, как у спорщиков в кубрике постепенно разыгрывалось воображение.
   Улавливаете разницу?
   Город на пяти столах, конечно, не имел и не мог иметь  точного  адреса.
"Где-нибудь"...  Увы,  до  революции  некоторым  мечтателям  и  фантазерам
приходилось воздвигать разноцветные города без адреса...
   Зато город, придуманный шестью связистами в Потаенной, имел непогрешимо
ясный и точный адрес: СССР, Центральная Арктика...
   Война врывалась все время в строительство этого города  и  мешала  ему.
Трудно ли было? Конечно, трудно. Потому,  может,  так  и  любили  связисты
Потаенной свой придуманный город, что он трудно доставался им.
   И Порт назначения продолжал разрастаться на карандашном  эскизе  карты,
несмотря на тучи, которые встали над ним...





   Летняя гроза пришла в Потаенную с запада, откуда обычно всегда приходят
грозы. Как вы знаете, событиям в Карском море  предшествовали  события  на
Баренцевом.
   В  этом  особенность  пиратского  набега  "Шеера".   Немецко-фашистское
командование придерживало осуществление его до поры до времени -  выжидало
случая.  И  вот  случай  представился.  Это   был   разгром   семнадцатого
англо-американского  конвоя  [общепринятое  в  военно-морской   литературе
наименование этого  конвоя  "PQ-17"],  следовавшего  с  военным  грузом  в
Советский Союз.
   Гитлеровцы закодировали эту операцию  под  названием  "Ход  конем".  По
времени она  предваряла  операцию  "Вундерланд".  Но  обе  были  теснейшим
образом связаны друг с другом.  Я  бы  сказал  так:  двигаясь  вприскочку,
зигзагом, шахматный "конь" проложил, вернее,  попытался  проложить  дорогу
немцам в Вундерланд - нашу заполярную Страну Чудес.
   Это-то ясно теперь.  Но  до  сих  пор  во  многом  остается  загадочным
поведение союзников во время разгрома семнадцатого конвоя.
   Дело,  видите  ли,  в  том,   что   в   Северной   Норвегии,   временно
оккупированной  немцами,  постепенно  накапливалось  все  больше   ударных
военно-морских сил. Я уже говорил вам об этом. В  Тронхейме  и  в  Нарвике
находились: линейный корабль "Тирпиц", флагман  немецкого  военно-морского
флота, три тяжелых крейсера  "Хиппер",  "Лютцов"  и  "Шеер",  две  эскадры
миноносцев, около сорока  подводных  лодок,  а  также  большое  количество
самолетов-разведчиков и торпедоносцев дальнего действия.
   Вся эта глыба железа и  стали  нависала  над  морскими  коммуникациями,
которые связывали нас на Севере с нашими союзниками.
   Заметьте,  семнадцатый  конвой  был  наиболее  многочисленным  и  особо
тщательно охраняемым из всех  англо-американских  конвоев.  Тридцать  семь
транспортов двигались внутри непосредственного охранения из двадцати  пяти
кораблей: эскадренных миноносцев, сторожевиков,  тральщиков,  спасательных
судов и так далее. Кроме этого, сторону конвоя, которая  была  обращена  к
норвежскому побережью, прикрывали две эскадры. В группу ближнего прикрытия
входили четыре крейсера и три эсминца, в группу дальнего  -  два  линкора,
авианосец и девять эсминцев. А западнее развернута была еще  и  завеса  из
девяти подводных лодок. Силища, колоссальная силища!
   Четвертого июля мы были взволнованы в штабе флотилии сообщением о  том,
что из фиордов Северной  Норвегии  наперехват  семнадцатого  конвоя  вышли
"Тирпиц", "Шеер", "Хиппер" и девять сопровождавших их миноносцев.
   Тотчас, если  позволено  так  выразиться,  эфир  над  Баренцевым  морем
забурлил, закипел, пошел кругами от радиограмм.
   Со всех сторон стремительно стекались к нам разнообразные  донесения  -
от радиоразведки, от авиационной разведки, от агентурной разведки. Судя по
всему, предстояла грандиозная морская битва - наподобие Ютландской.
   И вдруг стало известно, что британское адмиралтейство, будучи  извещено
о движении "Тирпица", приказало дальнему охранению конвоя,  то  есть  двум
линкорам, авианосцу и  другим  кораблям,  возвращаться  в  Англию.  Нелепо
выглядит, не правда ли?
   Кое-кто в штабе счел это сообщение  дезинформацией.  Однако,  к  нашему
удивлению,  оно  подтвердилось.  А  спустя   некоторое   время   на   стол
командующего  Северным  флотом  и  одновременно   на   стол   командующего
Беломорской  военной  флотилией  легла  вторая,  столь   же   удивительная
шифрограмма. Узнав о приказе адмиралтейства, командир  ближнего  охранения
по собственному почину повернул свою эскадру назад. Таким образом, двойное
кольцо военных кораблей вокруг транс портов распалось! Они были брошены на
съедение врагу.
   Какие же  были  им  даны  инструкции,  спросите  вы?  Транспортам  было
приказано  рассредоточиться  и  добираться   до   советских   портов   "по
способности"! В переводе на общепонятный язык это означает  не  что  иное,
как паническое: "Спасайся кто может!"
   Учтите, события разыгрались слишком далеко от наших баз, чтобы мы могли
вовремя  оказать  существенную  помощь   англо-американским   транспортам,
брошенным на произвол судьбы. И судьба, понятно, была к ним немилостива.
   Правда, в том районе находилась на  позиции  подводная  лодка  капитана
второго ранга Лунина, посланная туда для обеспечения  перехода  конвоя.  И
Лунин сделал все, что  было  в  его  силах,  и  даже  больше  того.  Когда
английские линкоры, авианосец,  тяжелые  и  легкие  крейсеры  и  миноносцы
полным ходом уходили от  своих  транспортов,  наш  советский  подводник  в
одиночку преградил дорогу "Тирпицу".
   Действовал  он  в  самой  отвратительной  для  подводников  обстановке.
Незаходящее солнце светило во все лопатки, на море был штиль, ни волн,  ни
бурунов. Перископ спрятать некуда. Однако Лунин "поборолся с  невозможным"
- выражение Петра Первого. Под водой  он  проник  внутрь  боевого  порядка
немецкой эскадры, поднял перископ, осмотрелся и  с  полным  самообладанием
облюбовал в качестве мишени "Тирпица",  который  шел  в  центре  походного
ордера.
   Оказавшись  среди  вражеских  кораблей,   двигавшихся   противолодочным
зигзагом, Лунин пятнадцать раз менял угол атаки, прежде чем  дал  залп  по
"Тирпицу" четырьмя торпедами из кормовых аппаратов.
   Гитлеровцы были так ошеломлены неожиданным нападением, что, вообразите,
упустили Лунина!
   А еще через несколько часов наша  авиаразведка  донесла,  что  немецкая
эскадра  уходит  от  предполагаемого  места  встречи  с  конвоем,   причем
замедленным ходом. Значит, лунинские торпеды поразили "Тирпица" в уязвимое
место и лишили его возможности передвигаться с нормальной скоростью.
   Тяжелые немецкие корабли укрылись в Тронхейме и  Нарвике.  Но  остались
немецкие подлодки и самолеты. Они-то и набросились на беззащитный конвой и
в короткий срок растрепали его буквально в клочья.
   Конечно, мы в Архангельске не знали всех подробностей катастрофы, могли
лишь  догадываться  о  ее  размерах.  Они  были  огромны.  На   протяжении
нескольких дней, подавляя все остальные звуки, раздавался тревожный сигнал
в эфире: три точки, три тире,  три  точки  ["SOS",  международный  морской
сигнал бедствия], будто дятел, обезумев, дробно стучал и стучал клювом  по
стволу дерева. То была мольба о помощи, призыв, беспрестанно  повторяемый.
И он надрывал душу.
   Где-то в море гибли люди, множество людей. В  пенящуюся  воду  один  за
другим уходили корабли.
   Кое-кто из моряков, брошенных на произвол судьбы, поддался панике, что,
я считаю, было неудивительно в тех условиях. Некоторые пытались юркнуть  в
Маточкин Шар с его высокими отвесными стенами.  Другие  уходили  к  кромке
паковых льдов,  надеясь  спрятаться  там  от  подлодок.  Наконец,  третьи,
обезумев от страха, выбрасывались прямо на берег.
   Только тринадцать транспортов из тридцати семи добрались  до  советских
портов. Погибло более двух третей военных грузов, в которых так  нуждалась
Советская Армия. Не  забывайте:  это  было  лето  1942  года,  чрезвычайно
тяжелое для нас лето, когда гитлеровцы после  декабрьского  поражения  под
Москвой снова собрались с силами и одновременно предприняли наступление на
Сталинград и на Кавказ.
   Наши военные корабли в течение многих дней пересекали  Баренцево  море,
доходя до кромки льдов и возвращаясь к  материковому  берегу.  Но  удалось
подобрать со шлюпок всего лишь около трехсот моряков.
   Тысячи  людей  потонули  в  Баренцевом  море.  Тысячи  тонн  ценнейшего
военного груза канули  на  дно.  И,  по  мнению  советских  военно-морских
историков, это было, вероятнее  всего,  результатом  сложной  политической
игры, которую вели на протяжении войны руководители Англии и США.  Разгром
семнадцатого конвоя явился  поводом  для  того,  чтобы  поднять  вопрос  о
прекращении военных поставок в Архангельск и Мурманск.
   Вместе с тем катастрофа в Баренцевом море потянула за собой цепь  новых
драматических событий, которые развернулись уже в Карском  море.  И  тогда
война вплотную придвинулась к Потаенной...


   Итак, англичане и американцы временно прекратили доставку грузов в наши
порты.
   В связи с этим немецко-фашистские стратеги решили привести  в  действие
давно разработанный план операции "Вундерланд" - то есть с  маху  рубануть
по нашим внутренним коммуникациям в Центральной Арктике.
   Северное лето подходило к концу, с "Вундерландом" нужно было спешить.
   Еще за три года до нападения фашистской Германии на Советский Союз  мне
довелось прочесть статью в одном немецком журнале. Автор, капитан  первого
ранга, откровенно рассуждал о том, что период навигации на Крайнем  Севере
весьма краток - всего два-три месяца, зато навигация в это время  особенно
оживлена. Стало быть, "именно летом там возможна крупная  добыча!"  -  его
слова.
   Острова Новой Земли - барьер  между  Баренцевым  и  Карским  морями,  а
новоземельские проливы - ворота в  нашу  Арктику.  Вот  здесь-то,  у  этих
ворот, и начали проявлять подозрительную активность немецкие подлодки.
   Одна из них в конце июля появилась у побережья Новой Земли и  подвергла
артиллерийскому обстрелу полярную станцию: дома зимовщиков и склады.
   Затем был сделан  набег  на  мыс  Желания.  Там,  не  знаю  уж  почему,
оказалась пушка на колесах. Краснофлотцы вели из нее  огонь  по  всплывшей
немецкой подлодке и отогнали врага.
   Но это была пока лишь разведка боем.
   Тогда японские милитаристы еще придерживались нейтралитета.  Однако  их
адмиралтейство услужливо радировало в немецкий штаб  о  том,  что  караван
советских  грузовых  судов,  ведомый   несколькими   ледоколами,   покинув
Петропавловск-на-Камчатке, идет на запад по Северному морскому пути. Почти
в  то  же  время  немецкая  авиация  обнаружила  группы  советских  судов,
двигавшихся  из  Архангельска  на  восток.  Оба   каравана   должны   были
встретиться предположительно в районе пролива Вилькицкого.
   Тут-то командир "Шеера" Болькен и решил подстеречь наши  суда.  Нанести
одновременный удар по двум караванам - неплохо задумано, а?..
   В разгар арктической навигации, то есть  к  двадцатым  числам  августа,
метеорологическая  обстановка  сложилась   необычайно   благоприятно   для
гитлеровцев. На протяжении нескольких дней дули ветры  южных  румбов.  Они
оттеснили тяжелый паковый лед на север. Открылся  широкий  коридор  чистой
воды. И Болькен не замедлил этим воспользоваться.
   Двадцать второго августа, рано  утром,  придя  в  штаб,  я  узнал,  что
перехвачен отрывок радиограммы,  адресованной  на  остров  Диксон:  "Напал
неприятельский корабль, обстрелял, горим, горим, много огня..."
   На кого напал неприятельский корабль? На полярную станцию или  на  пост
наблюдения и связи? Что за корабль? И где все  это  происходит?  В  районе
Югорского Шара, Маточкина Шара или Карских Ворот?
   Через несколько минут выяснилось, что враг  проник  в  Карское  море  с
севера.  Болькен  обогнул  Новую  Землю  и  вошел  в   проход   между   ее
оконечностью, мысом Желания, и островом Уединения.
   Пиратский набег свой он начал с того, что  обстрелял  нашу  зимовку  на
мысе Желания. Грамотно действовал, ничего не скажешь! Хотел, понимаете ли,
отрезать в эфире зимовщиков от  Диксона,  не  позволить  им  радировать  о
прорыве в Карское  море,  чтобы  сохранить  преимущество,  которое  давала
внезапность нападения.
   Но это не удалось, хотя на  мысе  сгорели  жилой  дом  зимовщиков,  дом
летчиков,  метеостанция,  склады,  а  также  некоторые  другие   подсобные
постройки.
   В тот же день с  моря  передано  было  на  Диксон  новое  важное  радио
донесение: "Вижу крейсер неизвестной национальной принадлежности. Идет без
флага. Старший лейтенант Качарава".
   Накануне встречи  с  "Шеером"  "Сибиряков"  вышел  с  Диксона  с  новым
персоналом и оборудованием для полярной  станции  на  Северной  Земле.  Не
успел он пройти и половины расстояния, как в туманной дымке  на  встречном
курсе возник корабль. Болькен применил в этом  случае  тривиальный  прием.
Заметив "Сибирякова", он  развернул  свой  корабль  к  нему  носом,  чтобы
"Шеера" нельзя было узнать по силуэту.
   Конечно,   сам   по   себе   "Сибиряков"   не   интересовал    "Шеера".
Немецко-фашистские пираты рассчитывали на неслыханно богатый куш в  районе
пролива Вилькицкого.
   Качарава донес по радио: "Корабль запросил данные о ледовой  обстановке
в проливе Вилькицкого. Не отвечаю!"
   Стоит, пожалуй, пояснить, что командир "Шеера" Волькен, и это было  нам
известно,  до  сих  пор  не  имел  ни  одного   поражения.   Прославленный
военно-морской ас, один из самых прославленных! Достаточно сказать, что на
счету у него числилось двадцать шесть потопленных транспортов!  Однако  он
вместе с тем был и очень осторожен. Привык топить наверняка, понимаете?
   Поэтому  так  важна  была  для  него  ледовая  обстановка   в   проливе
Вилькицкого. Болькен не собирался рисковать своей репутацией аса, не хотел
сломать винты во льдах или, того хуже, постыдно вмерзнуть в них.
   Между тем Качарава старался выиграть время.
   "Запрашиваю корабль, какой он национальной принадлежности", - радировал
он. И вслед за тем: "На корабле поднят американский флаг!"
   Нет,  стоит  вдуматься  в  это!  Обладая   подавляющим   военно-морским
превосходством, гитлеровцы и тут не обошлись без вероломства!
   Диксон немедленно  сообщил  Качараве:  "Никаких  американских  судов  в
данном районе нет и быть не может. Корабль считать вражеским.  Действовать
по инструкции!"
   Инструкция! Но что мог предпринять Качарава, действуя по инструкции?
   Здесь я  считаю  уместным  припомнить  совет  знаменитого  французского
полководца Тюренна. Отдавая своим офицерам  приказания  перед  битвой,  он
неизменно   добавлял:   "Сверх   этой   диспозиции,    господа,    советую
руководствоваться и собственным здравым смыслом!"
   Качарава хорошо понимал, зачем гитлеровцам нужна ледовая  обстановка  в
проливе Вилькицкого. Пират стремился туда, чтобы  сорвать  "двойной  куш",
разгромить оба наших каравана, двигающихся навстречу друг другу.
   Что  же  делать?  Оповестить  Диксон  о  том,  что  враг  прорвался   в
Центральную Арктику! И максимально затянуть время. Дать возможность  нашим
кораблям уйти к кромке льдов и укрыться там. А для  этого  -  пожертвовать
собой! В данной ситуации единственно в этом заключался  здравый  смысл,  о
котором говорил Тюренн. И Качарава принял бой с  "Шеером"  -  неравный  до
такой степени, что подобных ему еще не знала военно-морская история.
   Нет, по вашему лицу я  вижу,  что  вы  не  уяснили  до  конца  реальное
соотношение сил. Не полагаясь на память, возьму со стола справочник.
   Итак,  данные  "Шеера":  "Новейший   тяжелый   крейсер   водоизмещением
двенадцать тысяч тонн, скорость хода - двадцать  восемь  узлов,  дальность
плавания   -    девятнадцать    тысяч    миль,    вооружение    -    шесть
двухсотвосьмидесятимиллиметровых              орудий,               восемь
стопятидесятимиллиметровых,    шесть    стодесятимиллиметровых,     восемь
тридцатитрехмиллиметровых. Плюс к этому -  восемь  торпедных  аппаратов  и
броня".
   Данные  "Сибирякова":  "Старый  грузовой  пароход   ледокольного   типа
водоизмещением всего тысяча четыреста тонн, скорость хода не свыше шести с
половиной узлов, вооружение -  три  зенитных  семидесятишестимиллиметровых
орудия, предназначенных для отражения атак с воздуха".
   Величины несопоставимые, не так ли? Да, в любой другой войне,  где  все
решается только численным превосходством или преимуществом в огневой мощи.
Но не в Великой Отечественной войне!
   Стволы зениток на "Сибирякове" опустились.
   Командир "Шеера" очень гордился своей невозмутимостью - так, по крайней
мере,  сообщает  мемуарист-подводник,  который   командовал   десантом   в
Потаенную. Думаю, однако, что  даже  этот  надменный  ас  не  смог  скрыть
удивления, когда ему доложили на командирский мостик: русские, вопреки его
приказанию, не спускают флаг и не ложатся в дрейф!
   Впрочем, Болькен удивился  еще  больше,  увидев  в  бинокль  далекий  и
невысокий фонтан воды. Русские открыли  по  "Шееру"  огонь!  Да  что  они,
белены объелись? Старая грузовая посудина с черепашьим ходом  осмеливается
обстреливать современный тяжелый военный корабль?
   "Дать им! - наверное, сказал Болькен старшему судовому артиллеристу.  -
Вразумить!"
   Но я уже говорил вам, что разум, здравый смысл  по-разному  проявляются
на войне.
   Три зенитных орудия против двадцати восьми орудий, причем гораздо более
крупного калибра! И все-таки Болькен, заметьте,  не  желал  рисковать.  Он
открыл ответный огонь, держась на дистанции, которая  исключала  попадание
снарядов "Сибирякова" в "Шеера".
   "Ну, началась канонада!"  Видно,  это  неуставное  выражение  невзначай
вырвалось у сибиряковского радиста.
   Редкий случай проявления чувства в радиодонесениях!
   Потом, через длительный  промежуток  времени:  "Продолжаем  бой,  судно
горит..."
   Снаряды "Шеера" последовательно вывели из строя кормовое орудие,  потом
два носовых. Убиты были многие члены экипажа и пассажиры-полярники, в  том
числе и женщины. Взорвались бочки с бензином. Но "старая грузовая посудина
с  черепашьим  ходом",  как  пренебрежительно  отозвался  о   "Сибирякове"
Волькен, еще держалась на  плаву,  упрямо  продолжая  приковывать  к  себе
внимание гитлеровцев.
   Тем временем радист на Диксоне беспрерывно бросал  в  эфир  оповещение:
"Всем, всем, всем! В Карское море проник  вражеский  рейдер!  На  таких-то
координатах ледокольный пароход "Сибиряков" ведет с ним бой. Всем  постам,
полярным станциям, советским кораблям, находящимся  в  плавании!  Слушайте
наше оповещение! В Карское море проник враг!"
   Мы, конечно, сразу передали об этом своим береговым постам.
   Вот ради чего погибал "Сибиряков", - ради того, чтобы предупреждение  о
фашистском рейдере  было  вовремя  принято  нашими  людьми  в  Центральной
Арктике!
   "Продолжаю бой, судно  горит"  -  таково  было  последнее  донесение  с
"Сибирякова". Всего четыре отрывистых слова, вырвавшихся будто в агонии!
   И  связь  прервалась!  Опять  и  опять  нажимали  радисты  Диксона   на
телеграфный ключ, вызывая "Сибирякова" в эфир. Ответа не было.
   Впоследствии стало известно, что на  "Сибирякове"  погибло  восемьдесят
пять человек, восемнадцать были подобраны гитлеровцами и  до  конца  войны
томились в фашистских концлагерях. Лишь одному кочегару - забыл фамилию, а
звали его, если не  ошибаюсь,  Павлом  -  удалось  доплыть  на  шлюпке  до
маленького необитаемого острова. Там он пробыл в полном одиночестве  более
месяца, питаясь отрубями - успел вытащить из шлюпки мешок  с  ними,  после
чего шлюпку волной унесло в  море.  Наконец  спустя  тридцать  шесть  дней
кочегара вывезли с острова на самолете.
   Ныне, как вы знаете, наши корабли, проходя то  место,  где  "Сибиряков"
лег на дно, неизменно приспускают флаги и дают протяжные  траурные  гудки.
О! Кто хоть раз присутствовал при этом рвущем за душу морском ритуале, тот
никогда не забудет его!..
   Что еще вам сказать о "Сибирякове"? Он выполнил свою  задачу:  караваны
наших судов, оповещенные Диксоном, успели уйти на север и укрылись  там  в
тяжелых паковых льдах.
   "Адмирал Шеер" не рискнул последовать за ними. Сами понимаете,  это  же
был не ледокол, а рейдер, не предназначенный для плавания во льдах.
   Переговоры Качаравы с Болькеном, а затем бой между  ними  заняли  всего
два часа с небольшим.


   Можете не сомневаться в том, что, упустив советские караваны в  проливе
Вилькицкого, Болькен был вне себя. И он решил сорвать зло на  Диксоне.  До
смерти, вероятно, не хотелось ему возвращаться на базу с  пустыми  руками.
Психология понятная. Асу, как всегда,  требовалась  победная  реляция  для
начальства!
   Диксон, впрочем, был тоже лакомый кусочек, если  хотите,  даже  кусище.
Порт на  острове  -  один  из  важнейших  перевалочных  пунктов  Северного
морского пути! Центр  управления  всеми  перевозками  в  западном  секторе
советской Арктики! Сами понимаете, уничтожение этого центра нанесло бы нам
колоссальный урон. Залпами своими "Шеер"  сразу  же  парализовал  бы  нашу
связь, а стало быть, и управление операциями на этом, повторяю,  важнейшем
участке Северного военно-морского театра.
   Предполагался   также    десант    на    Диксон.    По    свидетельству
подводника-мемуариста,  отряд  был   уже   сформирован   в   составе   ста
восьмидесяти человек.
   Видимость в тот день была не из лучших. Первым заметил рейдер и донес о
нем  наблюдатель  поста,  расположенного  на  северо-западной  оконечности
острова. В порту объявили боевую тревогу.  Но  разглядеть  "Шеер"  удалось
только через  двадцать  пять  минут,  когда  он  приблизился  на  тридцать
кабельтовых. Еще через семь  минут  немцы  открыли  по  Диксону  ураганный
огонь.
   Порт заслонил собой  "Дежнев",  в  прошлом  ледокольный  пароход,  ныне
превращенный в сторожевой корабль. На нем, если память меня  не  подводит,
было четыре семидесятишестимиллиметровых орудия. Давид и Голиаф, не правда
ли?
   Но "Дежнев" шел навстречу  опасности  полным  ходом,  волоча  за  собой
дымовую завесу и закрывая ею порт и стоящие у причала  суда.  Одновременно
он вел огонь по "Шееру".
   Вслед  за  "Дежневым",  желая  оказать   ему   помощь,   если   таковая
понадобится, спешил и пароход "Революционер", имевший на  борту  несколько
легких пушек.
   Весь свой массированный огонь  артиллеристы  "Шеера"  сосредоточили  на
маленьком, бестрепетно идущем наперерез им "Дежневе". За десять  минут  он
получил четыре прямых попадания снарядами среднего калибра и много  мелких
попаданий. Корпус был разворочен ниже ватерлинии двумя полуметровой ширины
пробоинами. Повреждены были две пушки и пулемет,  убиты  шесть  человек  и
ранен двадцать один.
   В начале боя командир "Дежнева" Гидулянов находился на берегу, выполняя
служебное поручение. Старший  помощник  Кротов  временно  принял  на  себя
выполнение его обязанностей. Кротов  был  ранен,  но  пересиливал  себя  и
командовал боем стоя, поддерживаемый под руки двумя матросами.
   "Дежнев" выполнил свой долг. Поставив дымовую завесу,  загородившую  со
стороны моря порт и поселок, он отошел наконец к берегу на  мелководье.  И
вовремя! Из-за пробоин крен угрожающе увеличился. Прибывший к тому времени
на корабль Гидулянов посадил "Дежнева" на грунт во избежание катастрофы  и
продолжал вести огонь по "Шееру".
   Между тем на "Революционере" бушевал пожар. Он  был  вызван  попаданием
вражеского снаряда в каюту капитана. Но  артиллеристы  "Революционера"  не
прекращали отстреливаться. Только после  того  как  появилась  возможность
укрыться за дымовой завесой, поставленной "Дежневым", они смогли  оставить
свои орудия и бросились помогать команде гасить пожар.
   Перед самым нападением "Шеера" у  внешней  стенки  причала  на  Диксоне
грузили  на  баржу  стопятидесятидвухмиллиметровые  орудия.  С  появлением
"Шеера" погрузка  была,  понятно,  сразу  же  прекращена.  Батарея  заняла
позицию - совершенно неподготовленную, на открытом для вражеского обстрела
причале - и немедленно повела по врагу огонь. Он был  очень  точным,  этот
огонь.  Командиру  батареи  Корнякову  удалось  поразить   "Шеера"   двумя
снарядами.
   Получив подряд два прямых попадания, "Шеер" закрылся дымовой завесой  и
ушел в море.
   Но это была лишь первая его атака. Она  длилась  двадцать  три  минуты.
Через полтора часа Болькен возобновил обстрел Диксона, подойдя  к  нему  с
другого направления. Снова встретил его плотный огонь батареи Корнякова, а
также сторожевого корабля "Дежнев", который стоял на грунте и  представлял
собой неподвижную мишень для обстрела.
   Через несколько минут "Шеер", однако, получил третье  прямое  попадание
стопятидесятидвухмиллиметровым снарядом в корму. Возник  пожар  на  борту.
Теперь уже, наверное, радист "Шеера",  нервничая,  передавал  на  немецкую
военно-морскую базу: "Горим, горим..."
   По Диксону в течение двух часов выпущено было  всего  до  ста  снарядов
крупного  двухсотвосьмидесятимиллиметрового  калибра   и   свыше   трехсот
снарядов других, меньших калибров. И  под  этой  огненной  лавиной  Диксон
выстоял!
   На исходе второго часа Болькену изменила его  хваленая  выдержка.  Быть
может, он сломал свой "данхилл", ударив им о нактоуз [тумбочка, на которой
установлен компас], быть может, выругал  или  как-то  иначе  выразил  свое
раздражение, этого мы с вами не узнаем. О таких вещах не принято писать  в
мемуарах. Реакцию на поражение доселе непобедимого  аса  будущий  командир
корабельного десанта обходит деликатным молчанием, тем более что сам он  в
это время находился не на "Шеере", а на подводной лодке.
   Во всяком случае, после третьего прямого  попадания  снаряда  в  "Шеер"
Болькен приказал поставить дымовую завесу и,  закутавшись  в  нее,  как  в
темный плащ, покинул Карское море, оказавшееся для него негостеприимным...
   Я   рассказал   вам   столь   подробно   о   "Сибирякове",   "Дежневе",
"Революционере" и береговой батарее Корнякова потому, что  подвиг  их,  по
моему разумению, непосредственно повлиял на поведение связистов  Потаенной
во время десанта, последовавшего за нападением "Шеера" на Диксон.
   Такова на войне наглядная сила примера!..
   Но мы в Архангельске, понятно,  не  знали  о  том,  что  под  водой  за
"Шеером" тянется хвост и на обратном пути хвост  этот  зацепит  Потаенную.
Имею в виду подлодку с  будущим  мемуаристом,  при  коем,  надо  полагать,
находился небезызвестный вам Атька, "слуга всех господ".





   Между тем, беседуя впоследствии со мной, Гальченко вспоминал не  раз  о
том, что лето 1942  года  -  до  высадки  гитлеровского  десанта  -  было,
пожалуй, самым счастливым летом в его жизни.
   Чувство самоуважения очень окрепло в нем за зиму - вот  что  важно!  Он
выдержал испытание бомбежкой, штормами, мраком, пургой и морозами. Босиком
пробежался  по  тундре,  чтобы  оповестить  своих  о  вражеской  подлодке,
всплывшей у Ведьминого Носа. Вместе с  остальными  связистами  отгрохал  в
тундре дом - во какой! Участвовал в поисковой группе и нашел на льду озера
Нейто остатки метеорологического прибора - психрометра.  Наконец,  он  был
признанным главным градостроителем будущей Потаенной!
   Счастливое лето! Оно, правда,  было  очень  коротким.  Но  чем  счастье
короче, тем оно дороже, вы не находите?
   В ямальской тундре день, в ямальской тундре  светло,  и  это  уже  была
радость! Весной и летом сорок второго Гальченко просто упивался ею!
   Словно бы добрые хирурги вернули ему зрение, но не сразу, а постепенно.
На востоке над тундрой  бесшумно  отодвинулась  или  чуточку  приподнялась
заслонка, за нею блеснула узкая белая полоса, потом купол  звездного  неба
начал сползать к западу, а белая полоса расширялась  и  расширялась.  Все,
что здесь происходило  прошлой  осенью,  повторялось,  только  в  обратном
порядке: сумерки в середине  дня  делались  все  короче.  И  наконец  люди
увидели солнце, без которого маялись столько времени.
   А потом они с изумлением, почти не веря себе, услышали  щебет  птиц.  И
одновременно ощутили пьянящий весенний  запах  талой  воды.  А  еще  через
несколько дней увидели в тундре чудо - цветы!
   Да,  Галушка  отчасти  был  прав:  растительности   здесь   приходилось
поторапливаться!
   Кое-где в лайдах и на дне разлогов снег  еще  не  успел  стаять,  а  по
неоглядным просторам полуострова уже раскинулся  цветной,  веселящий  душу
ковер. На буро-пепельном фоне мха и лишайников красовались цветы: полярный
мак,  полярная  незабудка,  золотистые  лютики.  Между  "клумбами"  цветов
возвышались гигантские торфяные обелиски  -  иногда  до  двух-трех  метров
высотой. На них был наброшен бархатистый полог мха, а  в  него  вплетались
узоры лишайника, нежнейшие, белые, словно кружева.
   И надо всем этим стоял неумолчный щебет,  звон,  бранчливый  пересвист!
Мириады птиц летовали на Ямале...
   В связи с этим связисты смогли внести  некоторое  разнообразие  в  свое
меню.
   - Омлетика захотелось ребятам, - умильным голосом объявлял дежурный кок
- на посту готовили по очереди, разве я не говорил вам об  этом?  -  Не  в
службу, а в дружбу, Валентин, сходил бы ты за яичками на базар!
   Для Гальченко ходить на "базар" было сплошным удовольствием. Речь  шла,
как вы догадываетесь, о птичьем базаре. Яйца лежали там не на прилавках, а
прямо на земле, пестрея забавными крапинками, похожими на веснушки.
   И вот одно из самых безмятежных летних воспоминаний Гальченко. Он стоит
посреди тундры, окутанной испарениями, залитой ярким светом, а над головой
его слышен оглушительный свист крыльев, будто  ангелы  собрались  вознести
его живым на небо. Какие там ангелы! Это птицы! И они просто  вне  себя  -
ругаются на своем птичьем  языке,  как  самые  квалифицированные  базарные
торговки.
   - У-у, жадины! - старается урезонить их  шестой  связист  Потаенной.  -
Десятка яиц пожалели? Вон сколько еще у вас!
   Но мичман Конопицын не очень-то поощрял  подобные  идиллические  сцены.
Летом он приналег на боевую подготовку. Гитлеровцев  изображали  известные
уже вам кухтыли, которые, как выяснилось, не годились ни  на  что  лучшее.
Стреляли  по  ним  с  разных  расстояний,  чтобы  приучиться  пользоваться
прицельной рамкой. В Потаенной, по свидетельству Гальченко, стреляли очень
хорошо. Осколками кухтылей засыпан был весь  импровизированный  полигон  у
старого котлована.
   Возобновились и патрульные поездки на шлюпке  вдоль  побережья.  Теперь
связисты брали с собой переносную рацию - маленькие передатчик и приемник.
Их смастерил из запасных радиодеталей Тимохин,  маг  и  кудесник  по  этой
части.
   - Не доперли мы раньше, мичман, не додумались с тобой до этого,  эх!  -
ворчал он. - Загодя, зимой, надо бы рацию эту изготовить. Взяли бы  ее  на
озеро Нейто - сумели бы на сутки раньше донести командованию про  парашюты
и метеостанцию.  Глядишь,  орден  Красного  Знамени  начальнику  поста  за
образцовое несение службы!
   Насчет ордена это была, конечно,  шутка  -  в  пределах  юмористических
возможностей Тимохина...
   И с тем прошел июль. И август уже подходил к концу. Со дня  на  день  в
Потаенной   поджидали   прихода   посыльного   судна   -   с    патронами,
продовольствием, запчастями, горючим, а  главное,  с  дефицитным  ламповым
стеклом.
   Все чаще в разговоре стали повторять: "Будущей зимой". "Ненцам  будущей
зимой  парочку  "летучих  мышей"  подарим  -  из  тех,  что  привезут   из
Архангельска..."   "Баньку   будущей   зимой   реконструируем,    парильню
пристроим..."
   Кто знал, кто мог знать в Потаенной, что для ее пяти связистов  будущая
зима уже никогда не наступит?..


   Сведения  о  набеге  "Шеера"  и  полученном  им  отпоре  были   вначале
разрозненными. Потом политотдел Беломорской военной  флотилии  передал  по
нашей системе  информацию,  очень  экономную,  но  исчерпывающую  и,  надо
сказать, впечатляющую.
   С военной точки зрения это было правильно. Нельзя мешкать  на  войне  с
оповещением  о  свершенных  рядом  с  тобой  подвигах.  Героизм  товарищей
обязывает, не правда ли?
   Информация о "Сибирякове", который заслонил собой два наших арктических
каравана, о "Дежневе", "Революционере" и береговой батарее, которые  огнем
своим прикрыли Диксон, получена была и в Потаенной. Слушали,  стараясь  не
проронить ни слова.
   Хотя "Шеер"  как  будто  не  собирался  возвращаться  в  Карское  море,
наблюдение на всех постах было усилено.
   Но море  было  пустынно.  Лишь  чайки  косо  взмывали  и  падали  перед
окулярами бинокля или стереотрубы, да иногда взблескивала льдина вдали.
   Опасность,  однако,  могла  мгновенно  появиться.  Вывернуться  со  все
нарастающим гулом из-за горизонта, сверкнув на солнце металлом, на котором
мелькнуло бы зловещее  черно-желтое  клеймо!  Или  высунуть  из-за  буруна
одноглазую голову на узкой длинной шее, как у морской змеи!
   Но Калиновский - вахта была его - увидел с вышки не это.
   Задребезжал  телефон  на   столе   Конопицына,   затем   раздался   его
взволнованный голос, такой  громкий,  что  Гальченко  с  Тюриным,  сидя  в
кубрике, слышали все от слова до слова через перегородку.
   - Что увидел, повтори! Весло? Так! Еще что? Обломок шлюпки? Сейчас иду!
   Через несколько минут, спустившись с  отлогого  берега,  все  население
Потаенной, за исключением несших вахту Калиновского и Тимохина, уже стояло
у самого уреза воды.
   Волна, будто забавляясь, то подносила к берегу, то оттаскивала  обратно
в море весло и кусок бортовой шлюпочной обшивки.
   Где-то в Карском море затонуло судно. Название его на обшивке шлюпки, к
сожалению, не сохранилось. Но Гальченко почему-то сразу же уверился в том,
что  эти  весло  и  кусок  бортовой  обшивки  -   последняя   весточка   с
"Сибирякова".
   От волнения его начало трясти. Мысленно он увидел добрые и мужественные
лица своих друзей на "Сибирякове",  услышал  их  зычные,  веселые  голоса.
Тесно обступили его улыбающиеся матросы в  кубрике,  а  кочегар  Павел  на
вытянутых руках, торжественно, как хлеб-соль, подносил прощальный  подарок
- патефон и пластинку. "Вспоминай нас, сынок, -  сказал  он,  улыбаясь.  -
Тебе, в твоей Уединенной или Позабытой, патефон нужнее, чем нам..."
   Вооружившись баграми, Тюрин  и  Галушка  тянулись  к  веслу  и  обломку
шлюпки, стараясь подтащить их поближе. Но Гальченко против обыкновения  не
стал помогать товарищам. Повернулся и быстро, почти бегом стал подниматься
к дому.
   Что сделал он, придя в кубрик? Вы, наверное, удивитесь. Вытащил  из-под
нар патефон - подарок сибиряковцев, бережно сдул пыль с пластинки, которую
неукоснительно завертывал всегда в чистую тряпицу, потом  поставил  ее  на
диск. В кубрике раздалось негромкое, чуть дребезжащее: "Моя серая лошадка,
она рысью не бежит..."
   Шестой связист Потаенной прослушал пластинку до конца с сухими глазами.
Затем рывком остановил патефон, снял пластинку с диска и кинул ее на пол.
   В прошлый свой приезд в Ленинград Гальченко говорил мне, что сейчас  не
сумел бы достаточно удовлетворительно объяснить свой поступок. Но тогда он
чувствовал,  что  не  может  поступить  иначе.  Это  выглядело  как  некий
прощальный или погребальный обряд. Скромного  работяги-парохода  уже  нет,
значит, и "серой лошадки", двойника его, не  должно  быть!  В  общем,  так
попрощался Гальченко со своими погибшими друзьями-сибиряковцами.
   Галушка, войдя вслед за ним в дом и увидя на полу осколки пластинки, не
сказал ни слова, только с серьезным выражением лица кивнул...


   Теперь давайте вернемся к неоднократно цитированному мною сочинению.
   Видите,  на  странице  двести  пятой  мемуаров  указано,  что  одна  из
подлодок, сопровождавших "Шеер", как раз та, на борту которой  в  качестве
минного офицера  находился  будущий  мемуарист,  получила  повреждения  на
отходе! Их исправление должно было проводиться,  понятно,  не  в  открытом
море, тем более среди бела дня, при незаходящем  полярном  солнце.  Любой,
случайно очутившийся в этом месте над морем советский самолет  заметил  бы
всплывшую подлодку и немедленно бы ее атаковал.
   Для  ремонта  подводники  облюбовали  известную  им  по   лоции   бухту
Потаенную. С моря она надежно закрыта косой, внутри бухты имеется  причал,
что в данных обстоятельствах немаловажно.
   К огорчению подводников, место было уже занято.  Но  они  находились  в
критическом  положении.  Если  в  Потаенной   обосновался   русский   пост
наблюдения и связи, то, значит, нужно его  уничтожить  -  и  с  первых  же
залпов!
   Связисты поста успеют передать в штаб  о  нападении?  Не  страшно!  Что
сделают в этом случае русские? Вызовут  свою  авиацию?  Но  от  ближайшего
советского аэродрома до Потаенной несколько часов лету. А механик подлодки
ручался за то, что исправит повреждения  раньше,  чем  прилетят  самолеты.
Стало быть, русская авиация не опасна!
   После того как пост будет разгромлен с моря, подлодка  беспрепятственно
войдет в бухту и высадит на причал десант. Не исключено, что на развалинах
поста удастся захватить ценную секретную  документацию  или,  того  лучше,
"языка", что в условиях  войны  на  море  имеет  первостепенное  значение.
Времени на все хватит  с  избытком.  Пока  подлодку  будут  ремонтировать,
десантная  группа   обследует   окрестности   и   самолично   убедится   в
существовании бывшего абабковского рудника.
   Иначе говоря, гитлеровцы рассчитывали одним ударом убить двух зайцев!
   Среди офицеров подлодки, по свидетельству мемуариста,  нашлись  горячие
головы.  Им  показалось  соблазнительным  повторить   маскарадную   уловку
"Шеера", однако представиться - с помощью сигналов международного морского
кода - уже не американцами, а русскими, терпящими бедствие.
   Расчет был в том, что  связисты  поста  растеряются,  начнут  уточнять,
переспрашивать и за всем этим не успеют закодировать и передать  донесение
в штаб! Тогда вообще обойдется без авиации. И почему бы  не  обойтись  без
нее? Кто, в конце концов, эти связисты в Потаенной? Деревенщина! Или,  как
презрительно сказал  переводчик,  "лапотники,  переодетые  в  бушлаты"!  В
примечании мемуарист  объясняет  читателю,  кто  это  такие  -  лапотники.
Наверное, на посту нет даже офицера.
   Однако командир подлодки отклонил этот план. Он не желал рисковать.
   ...Прошу вас, постарайтесь представить себе, как в окулярах стереотрубы
вырастет  из  редеющего  снежного  облака  корпус  подлодки,  похожий   на
костистый хребет злющей голодной собаки.  Пена,  наверное,  перехлестывает
струями через палубу, а люди в черных комбинезонах и пилотках, пригибаясь,
бегут к орудию по щиколотку в воде.
   Над тундрой прокатился рев снаряда.
   Не нужно никаких оповещений!  Враг  сам  оповестил  о  себе!  На  посту
объявлена боевая тревога. Радиодонесение об  атаке  подлодки  закодировано
Конопицыным, и, переданное Тимохиным, мчится  в  штаб  флотилии.  Время  -
шестнадцать часов пять минут!
   Продолжая стрелять, подлодка разворачивается у входа в губу.
   Согласно боевому расписанию Калиновский занял свое место в укрытии  над
берегом и приник к биноклю. Только после  того  как  он  доложил  об  этом
Конопицыну по запасному телефону, Тюрин проворно спустился, почти скатился
по внутреннему трапу с вышки. Промедли он минуту-две - и  несдобровать  бы
ему!
   Немецко-фашистские артиллеристы, стремясь ослепить пост, метили  прежде
всего в вышку. Третьим снарядом ее вместе с антенной смело с  земли  будто
горячим вихрем. Но тотчас  же  у  дома  была  поднята  аварийная  мачта  с
запасной антенной. Время - шестнадцать часов двенадцать минут!
   Галушка, злобно оскалясь, подхватил ручной пулемет  и  потащил  его  ко
второму  укрытию,  откуда  простреливались  подходы  к  посту  со  стороны
причала. Гальченко рванулся  за  ним,  но  Конопицын  придержал  за  плечо
шестого связиста Потаенной. Тот взволновался, запротестовал.
   - Но мое место, товарищ мичман, по боевому расписанию рядом с  Галушкой
- у пулемета!
   - Обожди!
   Подняв  глаза,  Гальченко  поразился  перемене,  которая  произошла   с
Конопицыным за эти несколько минут. Внезапно лицо его  будто  потемнело  и
похудело. Кожа на скулах туго натянулась. А Гальченко и не замечал раньше,
какие у мичмана тяжелые и крутые скулы.
   - Место твое будет в тундре, понял? Бери запасные приемник и передатчик
- и к старому котловану! Спрячься там и молчи! Слушай Тимохина  неотрывно,
принимай на нашей обычной волне. Замолчит Тимохин - значит,  все,  заменяй
его на запасной рации! Сразу же выходи на связь со штабом! Ну, беги!
   Он еще раз очень сильно даванул Гальченко за плечо. То  ли  прощался  с
ним так, то ли подтверждал важность своего приказания.
   В окно Конопицын и Гальченко увидели, что подлодка, не прекращая  вести
огонь, втягивается малым ходом в бухту. В  другом  окне  полыхнуло  пламя.
Занялись огнем склад и баня. Конопицын сдернул со стены  связку  гранат  и
кинулся на подмогу Галушке, Калиновскому и Тюрину.  А  Гальченко,  схватив
приемник, передатчик и свою винтовку, побежал со всех ног в тундру.
   Это произошло в шестнадцать семнадцать.  Он  заметил  время  по  часам,
спокойно тикавшим на столе мичмана.


   От построек поста котлован находился на расстоянии двухсот  метров,  не
больше. Опрометью добежав до него, Гальченко поставил рацию между валунами
и  полусгнившими  сваями,  надел  дрожащими  руками  наушники   и   быстро
настроился  на  привычную  волну.  Тимохин  передавал   открытым   текстом
донесение о начале высадки  вражеского  корабельного  десанта  на  причал.
"Почему открытым?" - удивился Гальченко. Потом понял. Кодировать было  уже
некогда.
   Из штаба сообщили, что с ближайшего аэродрома в  воздух  поднято  звено
самолетов.
   Тундра в этом месте постепенно понижалась от берега - все  пространство
вокруг дома было перед Гальченко как на ладони. Но того, что происходило в
губе у  причала,  он  видеть  не  мог.  Догадывался  о  событиях  лишь  по
лаконичным радиограммам Тимохина.
   Отсюда, из сырой глубокой ямины, загороженной со всех сторон валунами и
сваями, Гальченко еще успел увидеть  согнутые  фигуры  Тюрина  и  Галушки,
которые торопливо пронесли пулемет в другое укрытие,  -  вероятно,  мичман
Конопицын приказал переменить огневую позицию. Калиновский,  надо  думать,
продолжает вести наблюдение с  земли,  передавая  обстановку  по  телефону
непосредственно  Тимохину.  Потом  перед  глазами  Гальченко   все   опять
заволоклось пороховым дымом.
   "Подлодка прикрывает огнем своих  десантников,  -  передал  Тимохин.  -
Команда поста ведет бой".
   Гальченко представил себе, как, штурмуя  высоту,  гитлеровцы  в  черных
комбинезонах, точно тараканы, ползут вверх, поводя из  стороны  в  сторону
усиками-автоматами. Конечно,  они  беспрестанно  перебегают,  переползают,
используя все встречающиеся на пути укрытия, все складки местности.
   В  интервалах  между  орудийными   залпами   до   Гальченко   доносятся
неумолкающая пулеметно-автоматная стрельба и  взрывы  гранат.  Ага!  Стало
быть, десантники уже приблизились на дистанцию ближнего, гранатного, боя?
   Сами понимаете, бой был быстротечным. Он и не мог быть иным. Пять наших
моряков - Гальченко в данном случае не шел в счет -  с  ручным  пулеметом,
двумя автоматами и гранатами  против  пятнадцати-двадцати  вооруженных  до
зубов десантников. Калиновский насчитал их около пятнадцати. Тимохин так и
передал в штаб, но немецко-фашистский мемуарист  называет  иную  цифру,  а
именно двадцать. Поэтому я и говорю: пятнадцать-двадцать.  А  главное,  за
спиной у этих десантников была мощная поддержка артогнем. Да,  соотношение
приблизительно то же, что у "Сибирякова" и "Шеера"!
   Счет боя на минуты и секунды был потерян Гальченко -  он  не  имел  при
себе часов. Но у опытного радиста,  а  он  был,  несомненно,  уже  опытным
радистом, вырабатывается как бы некое шестое чувство  -  чувство  времени.
Словно где-то внутри  у  него,  рядом  с  сердцем,  вмонтирован  крошечный
секундомер,  и  он  беспрестанно  тикает.   Внутренний   этот   секундомер
подсказывал Гальченко, что  прошло  не  менее  сорока  минут  с  появления
подлодки у Потаенной и начала артобстрела.
   Но и это тиканье, и грохот разрывов, и  автоматно-пулеметная  трескотня
отдавались в наушниках лишь как аккомпанемент, отчасти даже  приглушенный.
Первую партию уверенно вел Тимохин.
   Стремительный темп его морзянки все убыстрялся, Тимохин сегодня  просто
превзошел самого себя. Если бы душа Гальченко не была до  краев  заполнена
боязнью за  своих  товарищей,  обороняющих  пост  из  последних  сил,  он,
бесспорно,  ощутил  бы  высокое   профессиональное   наслаждение,   слушая
радиста-виртуоза.
   Но события сменялись на глазах у Гальченко с  такой  головокружительной
быстротой, будто кувырком неслись под гору.
   Увы - уже под гору...
   Автоматно-винтовочная стрельба стала  как  будто  ослабевать.  Или  это
только показалось Гальченко? Кто же из двух автоматчиков выбыл  из  строя?
Тюрин, Конопицын? Неужели сам Конопицын?
   Но уханье гранат не  умолкает.  Самый  отчаянный  бой  -  ближний  бой:
гранатами!
   С лопающимся звуком  один  из  снарядов  разорвался  совсем  близко  от
Гальченко. Яркая вспышка! Медленно оседает  дым.  Гальченко  протер  левой
рукой глаза, правая замерла в готовности на  радиотелеграфном  ключе.  Что
это?  Штабелей  дров  у  дома,   заготовленных   на   зиму   хозяйственным
Конопицыным, уже нет. Впереди видно только  море,  а  над  взгорбком,  где
стояли штабеля, медленно опадают  клочья  дыма,  будто  складки  огромного
траурного флага. Но ведь под штабелями было укрытие, в  котором  находился
Калиновский!
   "Сигнальщик-наблюдатель  выбыл  из  строя,  -  отстучал  Тимохин.  -  Я
вынужден вести наблюдение за боем из окна".
   Если Калиновский выбыл из строя, значит, пост в Потаенной ослеплен!  Но
он еще не оглох и не онемел. Он жив и продолжает сражаться!
   Гальченко видно, как у края обрыва из разлога сверкают гневные  вспышки
коротких пулеметных очередей. "Короткие очереди? Галушка экономит  диски!"
- с замирающим сердцем догадался Гальченко.
   Он подумал, что товарищи прикрывают его собой. Но в то же  время  он  -
последняя их надежда, резерв, который приберегают на самый крайний случай.
   Только бы не наступил этот крайний случай!
   Гальченко увидел, как над краем обрыва показались  черные  комбинезоны.
Чаще засверкали из разлога вспышки наших  пулеметных  очередей!  Экономить
диски уже нельзя! Десантники подбираются к дому. Так их, друг Галушка, так
их!
   "Десант  находится  в  нескольких  десятках   метров   от   дома.   Бой
продолжается", - доложил в Архангельск Тимохин.
   Но где же обещанное звено самолетов? Наших летчиков над  Потаенной  все
нет и нет. Голубчики вы мои, родные, дорогие, прилетайте, выручайте! Жизнь
Конопицына, Тюрина, Галушки, у которых кончаются патроны и гранаты,  висит
на волоске, на самом тоненьком волоске!
   Гальченко бросил нетерпеливый взгляд на небо. По-прежнему пусто!..
   Вы спрашиваете, знал ли он, что от ближайшего  аэродрома  до  Потаенной
лету несколько часов? Нет. По счастью, не знал...
   Гальченко вспоминает, что  до  сих  пор  ему  часто  снится  этот  бой.
Краткосрочный, да, но как же  долго  тянется  он  во  сне  -  нескончаемо,
мучительно долго! И - так всегда бывает в кошмарах  -  Гальченко  бессилен
помочь чем-нибудь своим товарищам. Он плотно зажат окружившими его  серыми
валунами и полусгнившими черными сваями, не  может  пошевелиться,  обречен
лежать, видя и слыша,  как  товарищи  его  сражаются  и  умирают  всего  в
двухстах метрах от него.
   Чтобы не мешать Тимохину, соседние посты наблюдения и связи - соседние,
но  находящиеся,  учтите,  на  расстоянии  трехсот  -  трехсот  пятидесяти
километров - замолкли, будто притаили дыхание. Наисрочнейший разговор идет
вдоль линии, причем самыми короткими, кратчайшими репликами, только  между
Потаенной и Архангельском!
   Один из лучших радистов штаба  -  Гальченко  узнал  его  по  почерку  -
торопливо отстукивал: "Потаенная! Потаенная! Помощь вам выслана. Повторяю:
помощь вам..."
   Узнает ли об  этом  мичман  Конопицын,  если  он  еще  жив?  Сейчас  он
отбивается гранатами от подползающих со стороны причала гитлеровцев...
   Гальченко привстал было с земли, потом сразу же опять опустился на нее.
Куда это понесло его? Ведь место его здесь!  Он  оставлен  в  резерве!  На
самый крайний случай!
   Артобстрел внезапно прекратился. Плохой признак! Значит, десантники уже
проникли на территорию  поста.  Орудийный  расчет,  который  прикрывает  с
подлодки десантников, штурмующих высоту, опасается бить по своим.
   Замолчал в укрытии ручной пулемет. Галушка? Неужели?
   Да! Слышна только яростная перебранка автоматов.
   Между горящими постройками замелькали черные силуэты.
   "Подожжена крыша  дома,  -  бесстрастно  доложил  Тимохин.  -  Согласно
инструкции приступаю к уничтожению секретной документации".
   Нервы Гальченко, по его словам, были так напряжены,  что  на  мгновение
ему почудилось: он  -  рядом  с  Тимохиным!  Сдернув  наушники  с  головы,
старшина неуклюжим прыжком метнулся в комнату Конопицына, зашиб  колено  о
стоявшую  на  дороге  табуретку,  с  проклятием  выдернул  из-под  подушки
брезентовый портфельчик. Хромая, поспешно вернулся к своему месту у рации.
Наушники снова надеты - и невообразимо далекий Архангельск словно бы  стал
ближе!
   "Потаенная! Потаенная! От устья реки  Мутной  направляются  к  вам  два
сторожевых корабля. Повторяю..."
   Ну конечно, Конопицын  забыл  ключ  от  портфеля!  Придется  взламывать
замок. Где зубило?  Ага,  есть!  С  поспешностью  Тимохин  выхватывает  из
портфеля таблицы условных  сигналов,  ключ  к  цифровому  коду,  последние
метеосводки, еще что-то. Рвет это на мелкие куски и швыряет на пол.
   Все! Нет, не все! Старшина снимает  со  стола  свой  вахтенный  журнал,
документ тоже чрезвычайной важности,  и  аккуратно  разрывает  его  вдоль,
потом  поперек.  Теперь  все!  Гитлеровцам  нечем  будет   поживиться   на
развалинах поста!
   Тимохин чиркнул спичкой, и у ног его  вспыхнул  маленький  костер,  как
отблеск того огромного костра, который полыхает вокруг.
   "Архангельск, Архангельск! Вызываю Архангельск! Секретная  документация
уничто..." - услышал Гальченко. И в наушниках стало мертвенно-тихо.


   Не  промешкав  и  секунды,  почти  рефлекторно,  Гальченко   нажал   на
радиотелеграфный ключ.
   "Передает пост в Потаенной. Рация разбита, дом горит, - отстучал он.  -
На связи запасная рация!"
   Смена радиовахты в Потаенной произошла в шестнадцать часов  сорок  семь
минут. Так отмечено  в  вахтенном  журнале  штаба  флотилии.  Если  будете
поднимать соответствующие архивы, сможете сами в этом убедиться...
   Вот  тут-то  вступил  в  дело  молчавший  доселе   промежуточный   пост
наблюдения и связи. Его радист, услышав в эфире писк  слабенькой  запасной
рации, немедленно стал репетовать - повторять -  в  Архангельск  донесение
Потаенной.
   Гальченко  признавался  мне,  что,  отстукивая  ключом  очередное  свое
донесение, он плакал - неудержимо, давясь слезами, почти  не  видя  ничего
из-за слез перед собой. Если бы ему приказали  из  штаба:  "Оставь  рацию,
возьми свою винтовку, незаметно подползи к десантникам, которые бестолково
топчутся  вокруг  горящего  дома,  и  убей  их   командира,   отомсти   за
Калиновского, Галушку, Тюрина, Конопицына, Тимохина!" - он с восторгом,  с
огромным душевным подъемом выполнил бы это приказание.  Но  разве  мог  он
оставить рацию? В данных условиях именно  она  являлась  его  смертоносным
оружием, а не эта бесполезно лежащая рядом винтовка.
   А что будет дальше? Гальченко не задумывался над этим.  Привык  за  год
пребывания  на  посту  к  безоговорочному  выполнению  приказа.  Ему  было
приказано принять вахту у погибшего Тимохина, он  и  принял  ее.  И  будет
держать связь со штабом флотилии, пока не погибнет, как Тимохин.
   Он, краснофлотец Гальченко, - последний связист Потаенной! Пока он  жив
и рация его в порядке, жив и пост!
   Вот каким примерно был ход тогдашних его рассуждений.
   Однако  война  на  то  и  война,  чтобы  изобиловать  самыми   крутыми,
неожиданными поворотами  -  мы  с  вами  уже  говорили  об  этом.  Поэтому
возможность той или иной, благоприятной  или  неблагоприятной  случайности
никогда не рекомендуется упускать из виду.
   Случайность в данном случае была благоприятная.
   Штабу флотилии удалось связаться по радио с одним из  наших  самолетов,
который  летел  на  выполнение  задания  и  находился  в  настоящее  время
неподалеку от Потаенной. Летчика тотчас же перенацелили на Потаенную.  Он,
по расчету времени, должен был появиться над нею через пятнадцать-двадцать
минут.
   Об этом мы тотчас же сообщили на пост.
   Сердце Гальченко подпрыгнуло в груди. Но потом он вспомнил, что ему уже
не с кем поделиться этой радостью. Товарищей его нет. На посту хозяйничают
фашисты.
   И все-таки помощь близка! Где-то над восточной частью Карского моря наш
самолет прорубается  пропеллером  сквозь  туман  или  пронизывает  снежные
заряды. Через каких-нибудь пятнадцать-двадцать  минут  он  будет  здесь  и
обрушит бомбы  на  головы  фашистов!  Погибшие  связисты  Потаенной  будут
отмщены!
   Гальченко не  подозревал  о  том,  что  командир  корабельного  десанта
отрядил нескольких человек вместе с переводчиком для обследования  старого
медного рудника. Вот вам еще одно доказательство  в  пользу  того,  что  у
подводников переводчиком был именно Атька! О местонахождении  рудника  мог
знать он от Абабкова.
   Почему-то  гитлеровцы  двинулись  к  Гальченко  кружным  путем,  обходя
многочисленные лайды, возникавшие у них на пути. Так получилось,  что  они
зашли к нему с тыла и, обнаружив его среди валунов и свай,  были  поражены
этим не меньше, чем сам Гальченко, который поднял глаза и увидел:  его  со
всех сторон обступили черные комбинезоны! Он даже не успел протянуть  руку
к своей винтовке, как был схвачен.
   - Шестой! - возбужденно горланили вокруг него. -  Оказывается,  русских
шесть, а не пять! Здесь прячется их шестой связист!  Ого!  У  него  рация?
Выбивайте его прикладами оттуда, ну!  За  ногу  хватай,  за  ногу!..  Так!
Тащите его, тащите!..
   Лапы у немецко-фашистских десантников были  липкие,  мокрые.  Гальченко
охватило омерзение. Ему показалось, что это многорукий  спрут  вцепился  в
него, выволакивая из укрытия. Он отчаянно забарахтался отбиваясь.
   - Черт! Он укусил меня, проклятый звереныш! Наподдай ему, Людвиг!
   Гальченко  швырнули  на  землю,  подняли,  опять  швырнули,   продолжая
избивать кулаками, каблуками, прикладами автоматов.
   И все время слышен был рядом увещевающий голос:
   - Легче, легче! Вы же убьете его! А он нужен для допроса!
   Гальченко смутно помнит, что его куда-то волокли, поддерживая под руки.
Потом он потерял сознание...
   Очнулся Гальченко, лежа ничком на земле. В  нос  ему  бил  едкий  запах
пороховых газов и гари. Значит, его притащили на пожарище?
   Кто-то радостно крикнул:
   - Я нашел это в кармане у него, господин лейтенант!
   Что это нашли у него в кармане? Нет, немцы  говорят  не  о  нем.  Через
Гальченко  бесцеремонно  перешагнули,  как  через  бревно,  причем  задели
ботинком за ухо.
   И вот какой отрывистый разговор услышал он над собой, лежа  по-прежнему
ничком, совершенно неподвижно.
   - Покажите! Обрывок карты?
   - Да, господин лейтенант. Чудом уцелевший.
   - Но где левая ее половина?
   - Сгорела, надо полагать.
   - Досадно. На этом обрывке только город. Как  название  его  -  вот,  в
верхнем углу? Переведите! Порт  назначения?  Никогда  не  слышал  о  таком
порте. А вы слышали? Вы же бывший гидрограф, бывший офицер русского флота.
   -  Название,  вероятнее  всего,  условное.  Иначе   указаны   были   бы
координаты.
   - Это я понимаю и без вас. Но что скрывается  под  загадочным  условным
названием,  вот  что  хотел  бы  знать!  Город  невелик,   но,   судя   по
сохранившимся у левого края обрывка обозначениям портовых сооружений,  сам
порт очень большой. Да, чрезвычайно большой. Первоклассный океанский порт!
Ну что же вы молчите? Игарка? Тикси?
   - Право, я затрудняюсь, господин лейтенант...
   - Подайте мой планшет! Сверимся  с  картой  Арктики.  Тикси?  Отпадает.
Видите, он или оно - так правильно нужно  сказать?  -  в  устье  Лены,  на
западном берегу залива Борхай. Сломаешь язык на ваших дикарских названиях!
Западном! А тут, на полуобгоревшем обрывке, город явно  в  северной  части
залива. Присмотритесь получше! Внизу стрелки: N, S, W, E,  и  конфигурация
берега совсем не та. Игарка? Тоже нет. Отстоит от устья Енисея чуть ли  не
на семьсот километров. А этот загадочный  Порт  назначения  отнюдь  не  на
реке. Вот же открытое море! Он на берегу моря, в этом нет сомнений!
   - Осмелюсь высказать догадку, господин лейтенант. Только что пришла мне
в голову.
   - Ну?
   - Это не Игарка и не Тикси. Это новый  порт,  построенный  большевиками
совсем недавно, буквально за год,  за  два  до  войны.  Я  бы  назвал  его
двойником Комсомольска-на-Амуре.
   - Почему?
   - Об этом говорят названия  улиц.  Обратите  внимание:  улица  Веселая,
улица   Счастливых   Старожилов,   площадь   Дружеского   Рукопожатия!   Я
рассматривал недавно карты Игарки и Тикси.  Улиц  и  площадей  под  такими
названиями там нет.
   - Стало быть, совершенно новый, с иголочки, порт в Арктике,  о  котором
мы до сих пор не знаем? Чем же занималась  наша  авиаразведка?  Во  всяком
случае, для штаба это очень ценная находка.
   В разговор врывается третий голос:
   - Разрешите доложить, господин лейтенант? Русский, у  которого  найдена
карта, не умер. Он только ранен. Доктору, кажется, удастся привести его  в
чувство.
   - Отлично. Отнесите его поживее в подлодку! Пусть им займется  Менгден,
на то он и офицер абвера. У них найдется о чем поговорить в связи  с  этой
картой... Что случилось, доктор? Вы хотите что-то сказать?
   - Русский матрос, к сожалению, нетранспортабелен.  Он  умирает.  Мы  не
дотащим его живым до подлодки.
   - О, черт! Где он? Дайте-ка ему, доктор, хлебнуть из моей фляжки.  Так!
Мне нужно задать ему всего  один  вопрос.  Каким  временем  я  располагаю?
Сколько минут еще он продержится?
   - Минуты три-четыре, от силы пять.
   - Достаточно. Коньяку не жалейте, доктор! Коньяк его  подбодрит.  Отто,
поднимите голову русскому! Выше, выше, болван, иначе он захлебнется!.. Еще
глоток! Да он у  нас  совсем  молодцом!  Он  открывает  глаза!  Приступим.
Переводите! Слушай,  матрос,  где  этот  порт?  Где  он?  Координаты  его?
Координаты Порта назначения, ты меня понимаешь?
   - По-моему, он вас не  понимает,  господин  лейтенант.  Взгляд  у  него
совершенно бессмысленный.
   - Дайте ему еще коньяку!  Матрос,  мы  будем  тебя  лечить  и  вылечим!
Переведите это! Мы тебя спасем, мы подарим тебе жизнь, а жизнь  -  хорошая
вещь, не правда ли? Но ты должен сказать, где находится этот порт.  Далеко
отсюда или близко? В Баренцевом море? В Карском море? В море Лаптевых? Еще
дальше на восток? Вот карта этого порта! Я  поднес  ее  почти  вплотную  к
твоим глазам. Ты не можешь ее не видеть. Что же ты молчишь? Доктор, почему
он молчит?
   И  вдруг  в  напряженной  тишине  раздался  сиплый,  сорванный   голос.
Гальченко не узнал его.
   Голос негромко, но  очень  внятно  произнес  длинную  фразу.  Это  было
оскорбительнейшее  из  флотских  ругательств,  густо  посыпанное   перцем,
фантастически замысловатое и в то  же  время  точное,  -  в  общем,  нечто
неописуемое по силе экспрессии и  безупречной  выразительности.  Известное
письмо запорожцев султану по сравнению с ним показалось бы  вам  невнятным
детским лепетом. Умирающий  русский  матрос  вложил  столько  презрения  и
ненависти в  свой  ответ  командиру  десанта,  что  тот,  если  бы  понял,
застрелил бы его на месте.
   Но, по счастью для себя, командир десанта не знал русского языка.
   - Ну что он сказал? Переведите!
   Смущенное бормотание переводчика:
   - Это совершенно непереводимо, господин  лейтенант.  На  русском  флоте
всегда замысловато ругались с привлечением  самых  неожиданных  сравнений.
Короче говоря, он обругал вас, господин лейтенант.
   - Ничего не сказав о порте?
   - Нет, он  ухитрился  вплести  это  в  свое  оскорбление.  Я  попытаюсь
адаптировать текст, конечно, очень сильно адаптировать. В общем, он сказал
так: "Тебе, - то есть вам, господин лейтенант, - туда никогда и ни за  что
не дойти!" Или не добраться, наверное, так будет точнее.
   Всеобщее недоумение. Длинная фраза.  И  -  короткий  сухой  стук.  Это,
вероятно,  Отто  выпустил  из  рук  голову  русского,  которую  все  время
поддерживал на весу.
   - Матрос умер, господин лейтенант! - доложил он.
   Тут Гальченко позабыл о том, что должен притворяться  мертвым,  и  чуть
повел глазами в сторону, чтобы увидеть, кто же это  из  связистов  отвечал
гитлеровцу.
   - Мальчишка пришел  в  себя,  господин  лейтенант!  -  сразу  же  бойко
отрапортовал тот же Отто.


   Гальченко рывком подняли с земли.
   - Вытрите ему тряпкой лицо! - брезгливо сказал лейтенант.
   Кто-то торопливо стер с лица Гальченко кровь, заливавшую ему глаза.  Но
первые несколько минут еще все плыло перед ним и было бледно-алым.  Фигуры
в черных комбинезонах покачивались и перемещались взад и вперед, как черти
в аду.
   - Как этот пациент, доктор? Дотащат ли его живым до подлодки?
   Беглый осмотр. Прикосновение к голове холодных пальцев очень неприятно,
но безболезненно.
   - О да! Вполне годится для беседы с Менгденом!
   Кто-то, стоявший рядом с лейтенантом, добавил:
   - Путь до Норвегии неблизкий. Господин  Менгден  успеет  заставить  его
разговориться. Но, может быть, господин лейтенант разрешит мне расспросить
мальчишку о здешнем медном руднике?
   Лейтенант не успел ответить. К нему  подбежал  один  из  десантников  и
вполголоса доложил о чем-то. Лейтенант вскинул глаза к небу, потом  быстро
посмотрел на часы.
   - Все вниз, к песчаной косе! - скомандовал он.
   И, обернувшись к переводчику, бросил уже на бегу:
   - Расспросите о руднике в подлодке!
   Вы догадались? Да, радист немецко-фашистской подлодки перехватил  обмен
радиограммами между Архангельском и летчиком, которого  мы  "завернули"  с
полпути  и  направили  к  Потаенной.  Получалось,   что   в   распоряжении
гитлеровцев не часы, а минуты. Да и минут-то не так уж много!  Исправление
повреждений пришлось прервать.
   Два дюжих десантника схватили Гальченко под локти  и  потащили  вниз  к
косе, то и дело спотыкаясь и падая вместе с ним на вязком песке.
   Сверху Гальченко увидел, что подлодка уже отошла от причала и осторожно
вытягивается из узкости в море, боясь оказаться в западне.
   По косе вереницей тянулись гитлеровцы, унося своих  раненых  и  убитых.
Ого! Немало, однако, наколотили их!
   Резиновый тузик с подлодки и шлюпка, захваченная в Потаенной, стояли  у
косы наготове. Кто-то, энергично размахивая рукой, поторапливал отставших.
Видно было по всему, что немцы очень нервничают.
   Через несколько минут его, Гальченко, затолкают в стальной гроб - и все
для него будет кончено!
   Офицеру абвера он, понятно, не скажет ни слова. Можно было бы, конечно,
начать изворачиваться, травить,  врать,  что  Порт  назначения  находится,
скажем, где-нибудь в море Лаптевых. Пусть  бы  покидали  немцы  бомбы  над
скалами или над безлюдной тундрой! Но нет, не выйдет. Язык не  повернется.
Противно!
   А правду гитлеровцам сказать - не поверят. Объяснить  по-честному,  что
Порта назначения пока еще нет, но  он  обязательно  будет!  Офицер  абвера
сочтет глупым враньем такой ответ.  Выворачивать  перед  гитлеровцем  душу
свою наизнанку? Обстоятельно докладывать ему о том, как в  длинные  зимние
ночи шестеро связистов отдыхали от трудов, воздвигая в  своем  воображении
небывалой красоты и сказочного великолепия город? Фу!  Ведь  это  было  бы
предательством по отношению к Конопицыну, Тимохину, Калиновскому, Галушке,
Тюрину! Это означало бы отплатить им злом за все доброе,  что  он  от  них
видел.
   Гальченко говорил мне, что готов был умереть на пороге общей их  мечты,
лишь бы не пустить туда проклятых врагов...
   Он окинул длинным прощальным взглядом свою Потаенную. И какой же она  в
тот момент показалась ему красивой!..
   Подлодка,  преодолев  узкость,  подошла  к  косе   со   стороны   моря,
удерживаясь на месте ходами.
   Гальченко бросили в шлюпку.
   Он не услышал рева моторов над головой. Но десантники услышали его.  По
косе, толкаясь, пробежала гурьба  черных  комбинезонов.  Некоторые  успели
вскочить в шлюпку, и та немедленно  же  отвалила  от  берега.  Запоздавшие
кинулись к подлодке вплавь.
   Мемуарист,  понятно,  не  упоминает  об  этом.  Еще  бы!   Не   слишком
героическая батальная сцена, не правда ли? Повернувшись на бок,  Гальченко
увидел, как взметнулась брызгами галька на берегу от пулеметных  очередей.
Потом неподалеку поднялся высокий всплеск и со дна полетели камни.
   И почти сразу перегруженная  шлюпка,  двигавшаяся  вдобавок  с  сильным
креном, перевернулась.
   Крутые волны ходили  по  морю.  Вероятно,  подводная  лодка  находилась
где-то очень близко, но Гальченко ее не видел.
   Обеими руками уцепился он за плававший в воде анкерок,  наполненный  до
половины пресной водой. Мичман Конопицын  всегда  строго  следил  за  тем,
чтобы связисты не выходили в патрульные поездки без запаса воды.
   Потом сознание на какое-то время покинуло Гальченко,  но  он  продолжал
лежать, навалившись грудью на анкерок...
   Открыв глаза, он увидел на берегу толпу ненцев. Перебегая  с  места  на
место, они указывали друг другу на что-то, что находилось за  его  спиной.
Вероятно, ненцы кочевали поблизости и примчались из тундры на выстрелы.
   Накат медленно подносил Гальченко к берегу.  Опять  короткий  провал  в
сознании...
   Он очнулся уже не в воде, а лежа на мокром песке.  Над  ним  склонялись
озабоченные скуластые лица. Нежно щебетали вокруг тонкие  голоса:  "Валья!
Валья!"
   Потопить немецко-фашистскую подлодку, к сожалению, не удалось.  И  вот,
как видите, один из офицеров ее спустя много лет вынырнул  на  поверхность
со своими мемуарами!
   Но Гальченко тогда не думал о подлодке. Он даже не почувствовал радости
от своего спасения. Все как бы оледенело у него внутри.
   Он осознал вдруг, что спасся один! Все его товарищи погибли. Но как  же
он без них?
   Страшная мысль эта потрясла его с такой силой,  что  он  в  третий  раз
потерял сознание - на руках у ненцев, и уже надолго. Пришел в себя  только
через несколько дней в военно-морском госпитале...


   Ну что ж! Мне остается добавить к сказанному всего несколько слов.
   С Гальченко я увиделся спустя много лет, уже в Ленинграде. Он  разыскал
меня через Комитет ветеранов Великой  Отечественной  войны.  Мы  ведь  оба
ветераны теперь, хотя разница в возрасте между нами лет  сорок  или  около
того!
   Поселился Гальченко  на  постоянное  жительство  в  Норильске.  Арктика
околдовала его и не отпускает от себя, как и многих других.
   Он металлург, готовит докторскую диссертацию, если не  вру,  не  то  по
обогащению, не то по очищению медной руды - увы, я профан  в  этих  делах.
Из-за  своей  диссертации  Гальченко  и  просиживает   часть   отпуска   в
ленинградских библиотеках - настойчив он по-прежнему.
   По вечерам бывший мой сослуживец регулярно навещает меня,  и  тогда  мы
подолгу ломаем головы над вопросом: кем  же  был  тот  русский  матрос,  у
которого фашисты  нашли  полуобгоревшую  карту?  Гальченко  с  горячностью
утверждает, что им мог быть любой из связистов Потаенной.  И  я  думаю,  в
этом есть резон.
   Как очутилась карта у русского матроса? Гальченко объяснял мне, что она
была приколота к бревенчатой стене на видном месте в кубрике. Рядом висели
автоматы, винтовки и гранаты. Возможно, кто-то случайно, впопыхах  схватил
ее вместе с оружием, а потом машинально сунул в карман. Это  одна  версия.
Есть и другая. Не исключено, что  кто-то  снял  карту  со  стены  накануне
нападения на пост  или  за  несколько  часов  до  этого  нападения,  чтобы
рассмотреть на досуге и внести в нее какие-нибудь  дополнения.  По  словам
Гальченко, это иногда делалось у них на посту.
   Так что, как видите, обе версии ничего не уточняют.
   Во всяком случае, для гитлеровцев Порт назначения оказался вне пределов
их досягаемости. Они, судя по мемуарам, так и  не  раскумекали,  что  порт
этот - в будущем. А уж в будущее ход гитлеровцам был заказан.  Им  нипочем
не прорваться было в наше будущее!
   Не сомневаюсь, что именно так понимал это русский матрос, когда швырнул
в лицо нагнувшемуся над ним подводному подонку: "Тебе туда  ни  за  что  и
никогда не дойти!.."

   Полярное - Архангельск - Большеземельская тундра

Last-modified: Mon, 14 May 2001 22:27:44 GMT

Оцените этот текст: