До сегодняшнего дня, вернее, до ночи, потому что пишу Вам ночью, я не собиралась Вас беспокоить, была самонадеянной дурой, воображала, что справлюсь сама. И вдобавок меня успокаивало то, что Вы в Москве, значит, в любой момент я могу обратиться к Вам за помощью, несмотря на Вашу ужасную занятость. Но вчера мне стало известно, что Вы улетаете в командировку. И я, признаюсь, струхнула. Как же я без Вас?.. Торопят. Заканчиваю. Бринько боится разминуться с Вами. Это было бы ужасно. Последний шанс... Жду. Н.Кондратьева. Товарищ генерал, я не могу поверить в то, что мой Виктор умрет!" ...Письмо отослано. Ночь на исходе. Через стеклянную дверь бокса виден очень длинный полутемный коридор. Нина Ивановна сидит согнувшись на табурете у койки Колесникова. Дыхание больного беззвучно. Слышно только тиканье настольных часов. Иногда дежурная медсестра наклоняется к больному и осторожно поправляет бинты. Тикают часы. Тикают, тикают... До чего же неприятно слышать, как они тикают! Двадцать шесть минут прошло после отъезда Доры... Это вконец истерзаешься так, смотря неотрывно на часы! Но, как ни поворачивает свой табурет Нина Ивановна, часы, стоящие на тумбочке, остаются в поле ее зрения, хотя и бокового. Взгляд прикован к неподвижно лежащему Колесникову. "Бедный ты мой, бедный, - думает она. - Вот как нам привелось встретиться! Всю войну я воображала нашу встречу, даже после того, как мне сказали, что ты погиб под Эстергомом. Но кто бы мог подумать, что встреча будет такой? И все же я знала, что увижу тебя. Я твердо знала это. Когда вернулась в марте сорок второго из Севастополя, сразу, в тот же день, написала Олегу. И больше уже не ответила ни на одно из его писем. Зачем? Та ветка алычи - наша ветка - ведь и не думала засыхать, знаешь? Она снова расцвела, как то благословенное дерево на руинах Севастополя. Ах, Витя, Витя, какие же мы транжиры в молодости, как разбрасываемся чувствами, своими и чужими, как беспечно расходуем время на ссоры, споры, обиды, нисколечко не жалея ни себя, ни других..." Нина Ивановна поправляет абажур настольной лампы, чтобы свет не бил больному в глаза. Виктор молчит... Но он продолжает бороться. Где-то там, в закоулках его мозга, продолжает гореть огонек, совсем слабый, но упрямый. Нина Ивановна с таким напряжением смотрит на безмолвно лежащего Колесникова, что у нее начинают болеть глаза. Сказываются и бессонные ночи. По счету это уже пятая ночь, которую она проводит у койки Колесникова. Он недвижим по-прежнему. На белых подушках покоится белый шар головы. Белое одеяло чуть заметно подрагивает на груди. Лица за бинтами не видно. "О! Сто тридцать четыре минуты, как уехала Дора! За окном светло, ночь кончилась. Нет, видеть больше не могу эти часы!" Нина Ивановна порывисто встала, сняла часы с тумбочки, повернулась, чтобы поставить их на подоконник... И вдруг она почувствовала беспокойство, какое возникает, когда на тебя пристально смотрят сзади. Это мгновенное ощущение тяжести в затылке! Она оглянулась. Медсестра озабоченно поправляла что-то возле тумбочки. Белое пятно на подушке не шелохнулось. Значит, почудилось? Нина Ивановна переставила часы на подоконник, потом, решив, что в боксе душно, поднялась на цыпочки, чтобы открыть форточку. Форточка хлопнула негромко. И вслед за тем Нина Ивановна услышала свое имя. Его произнесли очень тихо, но внятно. Оно, как дуновение ветра, пронеслось по комнате! Нина Ивановна опять оглянулась. Глаз в квадратном просвете между бинтами был открыт! Один-единственный глаз в обрамлении белых бинтов! Она кинулась к Колесникову: - Ты позвал? Ты меня узнал? - Конечно, - медленно сказал он с удивившим ее спокойствием. - Ты - Ниночка-Нинушка. Ты приходишь ко мне всегда. Он говорил протяжно, затрудненно, с какими-то прыгающими горловыми интонациями. Так говорят глухонемые, научившиеся разговаривать с губ. - Тебе лучше? Ну скажи, лучше тебе? - Медсестре: - Что же вы стоите? Откройте окно! Колесников вперил в Нину Ивановну одинокий глаз, темневший из-под бинтов. - Должен, - выговорил он с трудом. - Приказано - должен, иначе не могу. - Что ты должен? Но он не обратил внимания и на этот вопрос. - Ты вчера сказала: не надо, опасно. Но я должен, пойми! - Вчера?! Боже мой! Но ведь он разговаривает не с ней! Даже, наверное, не видит ее. Он видит другую, воображаемую Нину - ту, которая всегда приходит к нему в бреду. С этой Ниной и продолжает непонятный, прерванный "вчера" разговор. Колесников к чему-то прислушивался. К чему? К перешептыванию Нины Ивановны и медсестры, склонившихся над ним? К тиканью часов на подоконнике? Но он же не слышит ни тиканья, ни шепота! Он очень далеко отсюда... Или он прислушивается к нарастающему шуму внутри - к пульсации крови? (Пульс под рукой Нины Ивановны все учащался.) Внезапно одноглазый белый шар рывком приподнялся над подушкой. - Шаги? Почему я не слышу шагов? Какие шаги? Коридор пуст. И вокруг все тихо. Светает, но госпиталь еще целиком погружен в сон, будто утонул в недвижной светлой воде. А! Шарканье дворницких метел. Первый звук пробуждающегося города. Он донесся с улицы через открытую форточку. - Это дворники. Только дворники! Сейчас утро. Дворники подметают улицы. Она спохватилась. Ведь мысли его не здесь, они в каком-то другом измерении. Неизвестно даже, что там: утро, день, ночь? И в этом недоступном для нее измерении почему-то стало очень тихо. - Почему стало тихо? - спросил Колесников с заминкой. - Я не слышу шагов. - Где? - Наверху... Неужели он сбежал? - Кто? - С отчаянием: - Но я же не знаю, о ком ты говоришь! - Да, сбежал от меня. Они взяли его с собой в кузов. - В какой кузов? - Сестре: - Шприц для укола! Руки Колесникова прыгали по одеялу. Он вскинулся, порываясь куда-то бежать. Медсестра удержала его за плечи. Нина Ивановна сделала ему второй укол. - Но я догоню его, - пробормотал Колесников. - Я должен догнать и догоню! Лекарство начало оказывать действие. Одинокий глаз, темневший посреди бинтов, закрылся. Мускулы Колесникова расслабились, голова опустилась на подушку. Он дышал устало, будто несколько раз обежал вокруг госпиталя. Одеяло на груди его поднималось медленнее и медленнее. Он погружался в сон, в оцепенение, из которого вышел всего на несколько минут. - Нина Ивановна! - окликнула медсестра. Белое облако, колыхаясь, быстро подвигалось по коридору. То генерал второпях и сердясь надевал на ходу халат, а семенившая рядом Дора старалась помочь ему попасть в рукава. Нина Ивановна метнулась навстречу: - Товарищ генерал!.. Она задохнулась от волнения. Скрип табуретки. И мгновенно в боксе воцарилась тишина. Усевшись, генерал долго вглядывался в просвет между бинтами, где, как крыло мотылька, вздрагивало закрытое веко. - Анализ крови? Температурный листок? - Не Оборачиваясь, он протянул руку назад. Шелест переворачиваемой бумаги. - Энцефалограмма? - Вот она. - Не давайте ее пока. Закончим осмотр. Разбинтуйте голову больному. Так. И прохладная ладонь опустилась на лоб Колесникова, затем очень медленным, бережным движением откинула со лба мокрую от йота седую прядь... 4. У ВОРОТ БУДАПЕШТА Июнь. Вечер. Вереница военных машин - легковых и грузовых - спешит из Вены в Будапешт. На фоне пологих холмов мелькают рощи и сады, черепичные крыши, шпили колоколен. Шелковица осыпается с деревьев, высаженных вдоль шоссе, и малыши в штанах с помочами, беззаботно перекликаясь, собирают ее в высокие узкие корзины. Умиротворяющая голубизна разлита в воздухе. Или это лишь кажется так? Война кончилась, и восприятие пейзажа круто изменилось. Реки перестали быть водными рубежами, холмы - командными высотами: пейзажу возвращено первоначальное, мирное его значение. Клаксонами шоферы подгоняют друг друга. После заката, согласно новым правилам, въезд в Будапешт запрещен. Через город по ночам пропускают только воинские части, с триумфом возвращающиеся на Родину, домой. Многим офицерам, однако, еще не скоро домой. Они спешат в Будапешт по делам службы. Нет, не повезло! Как ни старались, не успели миновать в положенный час контрольно-пропускной пункт у въезда в город. Облако пыли, пронизанное почти горизонтальными лучами солнца, взвилось над предместьем Будапешта. К наплавному, на понтонах, мосту гулким шагом подходит пехота. Из переулков, заваленных битым кирпичом, рысцой выезжает конница. Где-то негромко урчат моторы танков, как гром затихающей, уходящей за горизонт грозы. Знамена вынуты из чехлов. Без роздыха играет оркестр. Представитель Военного совета фронта, генерал, провожающий войска, стоит у переправы, выпрямившись, сдвинув каблуки, не отнимая руки от козырька фуражки. Он будет стоять так очень долго, пока не пройдет последняя часть, убывающая сегодня на Родину. Один из опоздавших, офицер-артиллерист, и его шофер вылезли из "виллиса". - Жал на всю железку, товарищ гвардии майор, - сконфуженно говорит шофер. - На пять минут всего и опоздал. Артиллерист не отвечает. Стоя у перил моста, засмотрелся на город. Город на противоположном берегу будто позолочен. Вернее, позолочена верхняя его половина. Глубокие сиреневые тени обозначают устья улиц, выходящих к Дунаю. Набережная и нижние этажи зданий уже залиты сумерками, медленным приливом ночи. Но верхние этажи пока освещены солнцем. Они сплошь усыпаны блестками, мириадами ярких блесток. Там еще длится день. - Да-а, хорош, - одобрительно сказали рядом. - В феврале, когда брали его, не такой вроде был. - А за дымом и пылью что увидишь... - Зато теперь увидели его. А кое-кому и вовсе не пришлось. - Это верно. У парапета набережной теснятся офицеры. Обернувшись, они прикладывают руки к козырькам фуражек и расступаются, давая вновь прибывшему место у парапета. - Каково? - говорит, улыбаясь, один из офицеров. - Вроде бы победители мы, а нас в освобожденный нами город не пускают! - Тоже не успели к закату? - Ага! На бережку всем до утра припухать. Бои в непосредственной близости к Дунаю, как известно, отличались особым ожесточением. Вокруг здания парламента горы щебня. Вихрь генерального штурма сорвал крыши с соседних домов, завязал в клубок арматуру перекрытий, в разные стороны раскидал огромные гранитные плиты. Но парламент уцелел. Некоторое время офицеры молча смотрят на величественное здание над Дунаем, чудом уцелевшее среди всеобщего хаоса. За их спинами, отбивая шаг, идут и идут войска. То и дело раздается высокий, сорванный голос генерала, который благодарит за службу и желает офицерам и солдатам счастливого возвращения домой. Оркестр неутомимо играет марш за маршем. Звуки стелются над притихшей рекой. Но вот потянуло холодом с Дуная. Уж и верхние этажи домов заволокло сумерками. Однако движение войск не прерывается ни на минуту. Слышны пугливое ржание и длинный журчащий перестук. Кавалеристы осторожно сводят коней на колеблющийся настил моста. Цокот копыт смолк. Нарастает урчание моторов, лязг гусениц. Через Дунай двинулись танки и самоходные орудия. - И так до рассвета будет, - зевая, говорит кто-то из офицеров. - Ну как? По машинам? Не мешало бы малость соснуть. "Виллис" гвардии майора стоит на обочине шоссе в нескончаемо длинном ряду машин. Накрывшись ватником с головой, водитель спит в кабине. При этом развел такой чудовищный храп, что содрогаются и позванивают ветровые стекла. Потеснив малость водителя, гвардии майор умащивается рядом на кожаном сиденье. Ну, спать, спать! Козырек фуражки надвинут на глаза, воротник шинели поднят. Но сон не идет. Переправа ярко освещена лучами фар. Длинные отблески плывут по воде. От Дуная тянет прохладой и сыростью. Мысленно гвардии майор провожает танки, которые только что переправлялись через Дунай. С громыханием проходят они по узким улицам Будапешта. Дребезжат оконные стекла. Хотя нет! Окна, конечно, раскрыты настежь. У подоконников и на балконах теснятся люди. Русские войска уходят. Русские выполнили свой долг и уходят. Венгрия, а вместе с нею Чехословакия, Югославия, Болгария, Румыния и Австрия освобождены от фашизма! Из соседней легковушки доносятся голоса. Ишь полуночники! Не наговорились еще! - До чего же тесно в Европе живут, товарищ капитан. - Тесно? - Ну, прямо сказать, впритык, один к одному. Считайте: от Вены до Братиславы шестьдесят километров - час-полчаса езды, всего ничего. От Братиславы до Будапешта - сто двадцать, будем говорить - полтора часа. А ведь три самостоятельных государства: Австрия, Чехословакия, Венгрия! У нас в Сибири... - Сейчас прикидываешь так - полчаса, час! А во время наступления в другом порядке километры считал: от Будапешта до Братиславы и от Братиславы до Вены. Тогда ох и длинными же небось показались они тебе, километры эти! - Еще бы! Тогда и Дунай вроде бы пошире выглядел - под снарядами-то и под бомбами! Помните, как мы форсировали его зимой? Льдины плавучие вокруг, взрывы... - Ты бы потише все-таки! Рядом в машине майор-артиллерист. Может, не спит еще. - Ну да, не спит! Храпит как, не слышите? Однако голоса соседей понижаются почти до шепота. Угревшись в кабине под боком у водителя, гвардии майор начал было и сам дремать. Вдруг из полусна выводит упоминание знакомой фамилии. - Колесников как раз и предупредил в декабре о подготовке контрнаступления немецких танковых дивизий! Точно вам говорю. Он, он, и не спорьте! - Я не спорю, я только сказал, что не уверен. В осажденный Будапешт он проникал, это да. Должен был похитить генерала Салаши, но тот в последний момент сбежал. - И не Салаши вовсе, и не в Будапешт! Колесников тайно проник в подземный завод, где изготовлялись детали для ракет "фау", и взорвал его. - Рабочим, что ли, устроился там? - Он инспектировал все подземные заводы в Австрии! Прибыл туда под видом личного представителя Геринга. - Рассказывают... - Храп водителя помешал разобрать слова. - И опять ничего похожего! Наш он, красноярский! Мне и деревню называли, откуда он, только вылетело сейчас из головы. Еще несколько слов не расслышал гвардии майор. Потом: - Ну конечно! Силищи медвежьей, неимоверной. И ростом великан! Даже великан! Гвардии майору вспомнился худой, невысокого роста, измученный до предела седой человек, который, подняв руку, остановил его самоходки на шоссе перед рекой Эннс. Он хотел было вмешаться в разговор соседей, сделал даже движение, чтобы вылезти из машины, но раздумал. Творится на глазах фронтовая легенда... "В строю - даже мертвый!" (Окончание письма бывшего командира отдельного гвардейского дивизиона самоходных орудий бывшему командиру отряда разведки) "...и внешне, как видите, представал в их воображении великаном, богатырем, хотя то, что с ним произошло в действительности, может, несомненно, затмить любой вымысел. Я получил некоторое представление об этом еще 8 мая, когда вез Вашего разведчика из Штернбурга в штаб своей войсковой части. (Тов. Колесников в категорической форме потребовал, чтобы его доставили сначала туда, а потом уже в госпиталь. Правда, первую помощь ему оказал наш фельдшер.) По дороге он несколько раз впадал в беспамятство из-за крайнего истощения и, видимо, боясь, что мы не успеем довезти его в штаб живым, вкратце, в довольно беспорядочной форме сообщил мне - для последующей передачи - все, что касалось этого нового отравляющего газа, действовавшего непосредственно на рассудок людей. Мне все же удалось довезти Вашего разведчика до штаба. Там он пробыл недолго, и на моих глазах его увезли в полевой госпиталь, а я после этого вернулся в Штернбург. Спустя несколько дней, к общему нашему сожалению, стало известно, что из полевого госпиталя тов. Колесников был отправлен на самолете в Москву, в специализированный госпиталь, но вскоре по прибытии туда умер. Думаю, что иначе оно и не могло быть. Судя по тому, как он выглядел, Вашему разведчику пришлось слишком много перенести в плену. Нервная система его была вконец истощена. Некоторым утешением для Вас, как его друга и бывшего командира, может, вероятно, служить то, что о нем не устают вспоминать до сих пор в наших войсках, и он, таким образом, продолжает как бы оставаться в строю - даже мертвый!.." ЭПИЛОГ. КОЛЕСНИКОВ ПРОТИВ БЕЛЬЧКЕ Молчание гробовое! (Из письма бывшего командира отряда разведчиков бывшему командиру отдельного гвардейского дивизиона) "...тогда же отправил Вам ответное письмо с благодарностью за чрезвычайно обстоятельное описание интересовавших меня событий 8 мая 1945 года. Сейчас, разыскав Ваш новый адрес, спешу в свою очередь сообщить известие, которое, несомненно. Вас обрадует: подобранный Вами на шоссе разведчик Колесников жив! Только что я вернулся из поездки к нему. (Вам он напишет на днях, а пока передает через меня самый сердечный привет.) Не примите лишь это за претензию, однако получилось так, что письмо Ваше (от 17 июля 1945 года, с описанием событий на шоссе) в какой-то степени меня дезориентировало - при всей своей обстоятельности, вернее, именно благодаря этой обстоятельности. Вы протянули цепочку фактов, последовательно (по часам и минутам) сменявших друг друга, и все они были, безусловно, достоверны до мельчайших деталей, кроме последнего факта - смерти Колесникова. Насчет этого Вы были неправильно информированы. Но мне, сами понимаете, и в голову не пришло проверить Вас. В данном случае отчасти извиняет меня еще и то, что сразу же после выздоровления я получил назначение на службу за границей и отсутствовал несколько лет. По возвращении на Родину, как Вы догадываетесь, первым моим побуждением было возобновить связь со своими разведчиками. Все они к тому времени демобилизовались и жили в разных городах Советского Союза. Между нами завязалась оживленная переписка. Можете представить мое изумление, когда один из разведчиков вскользь упомянул о том, что Колесников, по его сведениям, жив и ныне находится на Урале. Сначала я не поверил. Но во время очередной своей командировки в Москву все же пошел в Управление кадров Министерства обороны и навел справки. Да, В.Колесников жив. Местопребывание - Урал. Город? Медногорск. Немедленно же я послал Колесникову авиаписьмо. Никакого ответа. Второе письмо! То же самое. Осердясь, я бабахнул телеграмму из тридцати слов! Молчание гробовое! Как раз, очень кстати, подошел мой отпуск. Я быстро собрался и вылетел в этот город Медногорск..." По дороге его осаждали мрачные опасения. Что с Виктором? Каков он теперь? Почему не ответил на два письма и телеграмму, хотя всюду было подписано "батя"? Почему не переписывается ни с кем из фронтовых товарищей, вообще не подает вестей о себе? Залег, стало быть, как медведь в свое логово, и погрузился в спячку? Но это совсем не в его характере. Возможное объяснение: Виктор - инвалид и лишен возможности общаться с внешним миром. Бывший командир разведчиков знал одного храбреца, который прошел всю войну без единой царапины. Война кончилась, он был демобилизован. И вот - несчастный случай на рыбалке: взорвалась мина, лежавшая на грунте. Герой, побывавший в самых опасных переделках, потерял, уже после войны, зрение и кисти рук! И все же, ослепший, безрукий, он продолжает жить. Диктует навещающим его пионерам свои фронтовые воспоминания, иногда выступает по радио. Воля его не сломлена, рассудок не поколеблен. Страшнее всего, конечно, потерять рассудок. Погрузиться в вечные сумерки, в лабиринт пугающих кошмаров без надежды выбраться оттуда... Не произошло ли это с Колосниковым? Его подвергали в плену воздействию какого-то отравленного ветра, старались свести с ума. Там, в плену, рассудок его устоял. Но по возвращении из плена?.. Все, что происходило с Колесниковым под конец войны, можно сравнить с тяжелой контузией. А контузия - это мина замедленного действия. Вывший командир разведчиков боялся, что в Медногорске его встретит не Колесников, а тень Колесникова, трясущийся, согбенный, с мутным взглядом и отвисшей нижней губой человек. Но законы фронтового братства обязывают. Во что бы то ни стало нужно повидаться с Виктором. Ведь он, быть может, нуждается в помощи... - Не знаете ли вы такого Колесникова? - спросил бывший командир разведчиков у администратора гостиницы, получив ключ от номера. - В Медногорске у вас поселился вскоре после войны. - Колесников? - Администратор вопросительно взглянул на горничную, стоявшую у его конторки. - Наверное, Колесникова, вы ошиблись? Ну кто же не знает ее в городе! Главный врач больницы. Невропатолог. К нашей Колесниковой больные приезжают за советом со всего Урала, - добавил он с гордостью. - Может, это муж ее. Колесников, - предположила горничная. Вот как обернулось все после войны! Бывшего фронтовика знают в городе Медногорске только как мужа своей жены... Одноэтажный домик Колосниковых стоял в обрамлении фруктовых садов на пригорке. Отсюда хорошо просматривалась река внизу. Леса подступили к городу вплотную. Бывший командир разведчиков постучал в дверь... Молчание. Все ушли? Ну что ж, подождем. Он присел на скамейку перед домом. Вскоре один из хозяев появился из-под горы, предваряя о себе веселым и мелодичным, поистине художественным свистом. Свист оборвался. Посетитель был замечен. Посреди палисадника стоял и смотрел на него худощавый белоголовый мальчик лет одиннадцати. В одной руке у пего был бидон из-под молока, локтем другой он придерживал буханку хлеба, ухитряясь при этом еще и щелкать себя прутиком по ноге. - Здравствуйте, - вежливо сказал он. - Вы к доктору или к дяде Вите? - К дяде Вите. - Он в Златоусте, приедет скоро. Но тут вам нехорошо сидеть, самая жара. Проходите в комнаты, в холодочек! Гость следом за мальчиком прошел внутрь дома. - Что ж, давай знакомиться, - сказал бывший командир разведчиков. - Меня тоже зовут дядя Витя, а тебя как? Выяснилось, что белоголового зовут Павлушка и он приходится племянником хозяйке дома. - А у нас ваша фотография есть, - заметил он, присматриваясь к гостю. - Только там вы помоложе, хоть и с бородой. - Давно ее снял, брат Павлушка. Положил, так сказать, на алтарь Победы. Мальчик завороженно смотрел на него снизу вверх. Среди детей бывший командир, разведчиков всегда чувствовал себя немного неловко, как Гулливер, попавший в страну лилипутов. - Какой рост у вас? - спросил вдруг Павлушка. - Сто девяносто два сантиметра. - Ого! Мне бы такой! - Павлушка завистливо вздохнул. - А весите, наверное, килограммов сто пятьдесят? - Нет, девяносто четыре. Сохраняю свой военный вес. - А почему? - Спортом занимаюсь. Не хочу форму терять... Слушай, водятся щетки сапожные в этом доме? Притащи-ка одну, будь добр. Пылища у вас в Медногорске! А я, знаешь, пока не почищусь, вроде бы тяжеловато себя чувствую. Гость был усажен в удобную качалку у окна, и Павлушка принялся занимать его разговором. Бывший командир разведчиков узнал, что в саду у соседей живет один очень умный скворец, по свисту они с Павлушкой отлично понимают друг друга. Нина (тетка) привезет из Златоуста подарок - тренировочный пистолет, который бьет на десять шагов резинкой. Ведь уже с детства надо вырабатывать меткость, правильно? Хотя он, Павлушка, и не собирается быть военным, хочет стать археологом, скитальцем во времени. Выяснилось, что с дядей Витей они отлично ладят. Вместе ходят на рыбалку, болеют за одну и ту же футбольную команду, а недавно начали мастерить байдарку на двоих. И Нина это поощряет. - Я даже некоторые газеты и журналы контрабандой ему приношу, - с гордостью объявил Павлушка. - Риск? А что такого! Риск - благородное дело, верно? Только вы Нине не говорите. - Не буду. А что за газеты? - Ну, те, из-за которых Нина вечно почту ругает, будто бы та запаздывает и путает. Сегодня, скажем, поругает, а завтра уже всячески выдабривается перед почтальоншей! Гм! Почта путает и запаздывает... Но так, вероятно, происходит и с письмами? Бывший командир разведчиков спохватился. Он же не в разведывательной операции. Выспрашивать у простодушного Павлушки тайны этого дома?.. И он перевел разговор на скворцов и байдарки. А вскоре пожаловали взрослые хозяева. Первым в комнату вошел Колесников. На улице в толпе бывший командир разведчиков, пожалуй, не узнал бы его. Выглядел он, в общем-то, неплохо, но был совершенно седой. Белой была его коротко остриженная голова. Белыми были усы, которые он отпустил после войны, короткая щеточка усов. Белыми были и брови. Больше всего поразили именно белые брови. Фронтовые друзья обнялись. Оба прослезились при этом, но постарались скрыть свою слабость друг от Друга. - С женой моей незнаком? - услышал гость охрипший от волнения голос Колесникова. - Познакомься! Величают Ниной Ивановной... Нинушка, это же батя! Бывший командир разведчиков ожидал увидеть матрону с властными чертами лица и почему-то в старомодном черепаховом пенсне. Нет, перед ним стояла худенькая женщина, робко улыбаясь ему. Милые, чуть раскосые глаза ее были почему-то встревоженными. Однако он только скользнул по ней взглядом и опять обернулся к Колесникову. Живой! Подумать только! Раненный, битый, пытанный, даже убитый. Но все равно живой!.. Гостя пригласили к столу. Уже выпили за хозяйку, за фронтовое братство, за молодое поколение (Павлушку). Но выражение озабоченности и тревожного ожидания не сходило с лица Нины Ивановны. - Ты в штатском, батя. Тоже демобилизовался? - Нет. Служу. - И в каких чинах? Бывший командир разведчиков назвал свой "чин". - Ого, - уважительно протянул Колесников. - Но так странно видеть тебя в штатском и без бороды! Можно сказать, историческая была борода. Вернее, военно-историческая. Посмеялись. - А как относятся к ветеранам здесь? Не обижают? - Что ты! - Колесников усмехнулся. - Дважды в году, двадцать третьего февраля и Девятого мая, усаживают в президиуме... Нет, ты про наш героический, неустрашимый отряд расскажи. Жору не видел? Жив ли он? - Еще как жив-то! Водит грузовики в Херсоне. Орден Трудового Красного Знамени получил на днях за ударную работу во время хлебозаготовок. - Молодец какой! А Веня? - Этот в Кургане. Директором Дворца культуры. - Ну а Лешка? - Старший инструктор горкома партии в Смоленске. - Ого! Про Аркадия слыхал, батя? - Как же! Художник. В Ленинграде живет. Будешь к Новому году, или к Первомаю, или к Октябрю открытки поздравительные покупать, присмотрись: самые лучшие, пятнадцатикопеечные, - это его! - Ну, разведчики, как и положено, всегда впереди! Колесников мельком взглянул на жену и отвернулся. - А я, батя, со скуки собираюсь марки начать коллекционировать. Чем не занятие для отставника? Вот проехался в поезде в Златоуст - уже экспедиция! - Разве твои товарищи столько пережили, сколько ты? - тихо сказала Нина Ивановна. - На войне каждый достаточно пережил... Хоть бы и тебя, батя, взять. Бывший командир разведчиков обрадовался случаю и поспешил увести разговор с опасного направления. - Скажи, тезка, смог бы ты сейчас пройти через кладбище? - Ночью? - Угу. Я, знаешь, как-то прикинул: смогу или нет? Смогу, конечно, если прикажут, но трястись буду как осиновый лист на ветру. Павлушка засмеялся. Он решил, что гость шутит. Такой высоченный, под потолок - и вдруг трястись! Но Нина Ивановна не засмеялась. Она продолжала печально смотреть на мужа. - Да уж, страху натерпелись за войну! И поту пролили немало... - Такую бы картину написать, - с воодушевлением объявил бывший командир разведчиков. - Рано утром стоит посреди окопа разведчик, только что вернулся из операции. Полз сколько там километров на брюхе. А сейчас, понимаете, стоит и куртку свою выжимает, мокрую от пота. Многие ведь до сих пор не знают, чем она пахнет, война-то. А она пахнет прежде всего потом солдатским! Ну, конечно, и газами пороховыми. - Для меня еще резедой пахнет, - пробормотал Колесников. - Есть такой цветочек! - Витя, ну я прошу, не надо об этом! - Почему? Бате же интересно. Сколько лет не видались. Обязан я ему доложить, как воевал с этой резедой, или нет? - Он повернулся к Павлушке и ласково сказал: - А кому уже спать давно пора? - Дядечка Витечка! - Никаких дядечек. - Хоть пять минуточек еще! - Павлушка! Оглянись, брат, на часы! Кому в школу рано вставать? Мне или тебе? - Да, как говорится, пробили часы урочные, - сочувственно сказал бывший командир разведчиков и улыбнулся Павлушке, вылезавшему с надутым видом из-за стола. - Может, завтра, Витя? - неуверенно спросила Нина Ивановна. - Ты же с дороги. Устал. - Нет. - Опять ночь не будешь спать. - Перебьюсь. Нина Ивановна ушла в другую комнату вслед за Павлушкой. Оттуда были неясно слышны их голоса. Судя по интонации, Павлушка жаловался на свою судьбу, а Нина Ивановна его успокаивала. - Ну вот, значит, батя, привезли меня в этот загородный дом... - неторопливо начал Колесников. Над столом закружилось облако дыма. Рассказчик и слушатель очень волновались и курили без отдыха. Целая пирамида выросла в пепельнице, окурки начали класть уже на чайные блюдца. За стеной было тихо. Павлушка заснул, а Нина Ивановна все не ложилась - наверное, читала. "Доклад" командиру был закончен только в первом часу ночи. Нина Ивановна вышла проводить гостя. - Не знаю, как Виктор ваш, но я наверняка не усну сегодня, - сказал тот, прощаясь. Несколько дней подряд Колесников и его гость не расставались друг с другом. Один вечер провели в ресторане, дважды съездили на рыбалку, а так все больше посиживали среди цветов в палисаднике. (По молчаливому уговору, о саде-полигоне более не упоминалось.) "Странно, что Нина Ивановна так до сих пор дрожит над ним, - думал бывший командир разведчиков. - Энергии, резвости суждений, азарта у Виктора, во всяком случае, не занимать стать. Но, в конце концов, и Нину Ивановну можно понять. Она как бы встала в дверях своего дома, раскинув руки, не пуская внутрь плохие вести, вернее, то, что считала плохими вестями. Бдительно охраняет мужа от всего, что грозит нарушить его покой, в том числе и от воспоминаний о саде-полигоне. Резонно опасается, что переписка с фронтовыми товарищами или встреча с ними разбередит эти воспоминания. До Виктора не доходят некоторые письма и телеграммы. ("Нина ругает почту, а потом выдабривается перед почтальоншей" - слова Павлушки.) Исчезли, несомненно, и отдельные номера газет и журналов, где писалось о новых опытах, связанных с психическим газом ("отравленным ветром"). С моральной точки зрения довольно неприглядно выглядит, да? Однако Нина Ивановна - врач-невропатолог. И Виктор все время находился в госпитале под ее наблюдением. Уж она-то, наверное, знает, что ему можно и чего нельзя". Вот почему на четвертый день своего пребывания в Медногорске бывший командир разведчиков позвонил в больницу Нине Ивановне и попросил назначить ему время для встречи. - Приезжайте хоть сейчас, - ответил негромкий голос. - Я уже давно жду вашего звонка... Бывший командир разведчиков решительно постучал в дверь с надписью "Главный врач" и переступил через порог. За письменным столом в сверкающе-белоснежном докторском халате и шапочке Нина Ивановна выглядела строже и отчужденнее. - Садитесь, - сказала она. - Я знала, что вы придете. Все поняли, да? И, наверное, очень осуждаете меня? Но вы не видели, какой он был в неврологическом госпитале. Витя пролежал там без малого два года, все боялись за его жизнь. Наконец ему разрешили выписаться. Мы поженились. Консилиум профессоров рекомендовал увезти его из Москвы в какой-нибудь тихий город. В Медногорске у меня были родственники. Мы переехали сюда. Я хотела, чтобы он жил подальше от моря и от Дуная. Я хотела, чтобы ничто не напоминало ему о пережитом. - Голос ее сорвался. Бывший командир разведчиков осмелился пошутить, чтобы разрядить напряжение. - Прямо окружили его тройным поясом обороны! - сказал он, улыбаясь. - Пусть так. Для себя я сформулировала это иначе: "Лечить забвением!" Я лечила его забвением. И знаете, что было наиболее трудным для меня в этом лечении? То, что день за днем, систематически и неуклонно, должна была лгать ему - для его же пользы. А он безгранично верил и верит мне. Бывший командир разведчиков не мог не подивиться самоотверженной, заботливой настойчивости этой женщины с усталым лицом и негромким голосом. - Не думаете ли вы, - мягко сказал он, - что ваше лечение и, так сказать, щадящий режим не нужны сейчас, даже стали вредны? Она помедлила с ответом. - Может быть. Не знаю. - Нина Ивановна, милая, - продолжал так же мягко бывший командир разведчиков, - вы знакомы с Виктором с юношеских лет, он вчера говорил мне. Я знал его всего лишь каких-нибудь три с половиной года. Но это были годы войны, учтите. У Виктора по временам наступают длительные периоды апатии. В таких случаях нужно, чтобы его что-то встряхнуло, вывело из этого состояния. Фигурально выражаясь, раздались бы над ухом звуки боевой трубы. Я привез из Москвы несколько газетных выдержек, которые, ручаюсь, встряхнут его. - Но вы уверены в том, что это не повредит ему? И ведь он сделал все, что должен был сделать. Что еще можно от него требовать? - Я не хочу от него ничего требовать, Нина Ивановна. Я думаю только о нем, о его пользе. Поймите, по складу своей натуры он должен бороться. Иначе просто не умеет жить. Долгое молчание. Наконец женщина в белом докторском халате устало повела в сторону рукой: - Хорошо... Итак, "добро" от врача получено! На обратном пути из больницы бывший командир разведчиков зашел за Колосниковым. - Сходим-ка, брат, ко мне в гостиницу, - предложил он. - Привез кое-что для тебя из Москвы. В номере он вручил Колесникову папку: - Держи! Читай! Вечерком загляну, обменяемся мнениями... Он никогда не думал, что именно Колесникову предстоит прочесть эти газетные и журнальные вырезки, терпеливо собиравшиеся на протяжении ряда лет. Начал подбирать их, когда Колесников еще считался погибшим. И о существовании сада-полигона было тогда неизвестно бывшему командиру разведчиков. Из письма гвардии майора он узнал лишь о загадочном "отравленном ветре". Отсюда и возник его обостренный интерес. А со временем выработалось так называемое избирательное внимание. Он научился выискивать в газетах и журналах все, что касалось этого "отравленного ветра", в новейшей, послевоенной его модификации. В Медногорск он прихватил папку с вырезками на всякий случай. И вот они пригодились. Лекарство, конечно, сильнодействующее, но будем надеяться, что... Бывший командир разведчиков наспех пообедали, вернувшись в номер, принялся нервно расхаживать по нему. Как там справляется Виктор с папкой? Не слишком ли волнуется? Он представил себе: вот Виктор с любопытством раскрывает папку, наклоняется над первой газетной заметкой. Что в ней? А! Козы в горах Шварцвальда! Это сообщение агентства Рейтер из Мюнхена. Корреспондент писал о том, что в горах Шварцвальда произошло недавно загадочное происшествие. Стадо коз, которые паслись на зеленом склоне горы, у пропасти, было внезапно охвачено паникой. На глазах у пастухов, стоявших поодаль на гребне горы, козы стремглав ринулись вниз по склону и прыгнули в пропасть одна за другой. Во время загадочного происшествия в горах не было ни грозы, ни снежного обвала. Царила величественная, ничем не возмутимая тишина. Небо оставалось безоблачным. Случай с козами спустя несколько дней повторился в соседней деревне при сходных обстоятельствах. Случай! Корреспондент осторожно назвал это случаем. Но если случай повторился, да еще "при сходных обстоятельствах", то это скорее всего уже не случай. На память бывшему командиру разведчиков тотчас же пришел "отравленный ветер". Вырезав из газеты заметку о шварцвальдских козах, он аккуратно положил ее в специально заведенную папку. Вскоре за козами последовали туда и овцы. Агентство Ассошиэйтед Пресс сообщило из штата Юта о несчастном случае с овцами неподалеку от города Солт-Лейк-Сити. На полигоне происходили какие-то секретные испытания. Неожиданно направление ветра изменилось. По-видимому, он подхватил и унес в сторону что-то вроде химического облака. Через несколько часов на фермах, находившихся в сорока пяти милях от аэродрома, начался падеж овец. В Шварцвальде - козы! В штате Юта - овцы! Как отреагировал Виктор на эти два первых сообщения? Наверное, руки его задрожали, он выронил заметки на стол и откинулся на спинку стула, чтобы немного успокоиться. Соберись с силами, тезка! Мужайся! Теперь тебе - вслед за козами и овцами - предстоит прочесть и о людях. В городе Пон-Сент-Эспри (на юге Франции) вспыхнула таинственная психическая эпидемия. Предполагалось отравление хлебом, выпеченным из недоброкачественной муки. Больные галлюцинировали, буйствовали, пытались покончить жизнь самоубийством. Им казалось, что на город спускается с неба огненный шар. Их окружали разинутые рыбьи пасти, выпученные круглые глаза. Бывший летчик вообразил себя самолетом, выпрыгнул из окна больницы и расшибся. Другим больным виделись огромные цветы пугающе яркой окраски. Игрушки заболевшего семилетнего мальчика превратились для него в фантастических зверей. Мир за какой-то срок неузнаваемо и пугающе исказился для несчастных жителей Пон-Сент-Эспри, словно бы они видели его отражение в кривых зеркалах. Был поставлен диагноз: эрготизм, иначе отравление рожками спорыньи. Считалось, что эта болезнь давным-давно исчезла. Но, по свидетельству старинных хроник, в средние века она поражала массовым безумием население многих деревень Европы и опустошала их подобно чуме. (У нас болезнь эту называют в народе злыми корчами.) Теперь, перебирая вырезки, Виктор должен наткнуться на зловещую фамилию Гофмана. Изучая в своей лаборатории рожки спорыньи, этот швейцарский химик сумел выделить из них неизвестное ранее вещество, которое назвал тремя буквами - ЛСД. Оно-то, оказывается, и порождало судороги, страх, тоску и самые причудливые галлюцинации, вдобавок разноцветные. Открытием Гофмана немедленно воспользовались дельцы за океаном. Да, началась новая гофманиана, причем самые фантастические, самые гротесковые видения прославленного немецкого писателя Гофмана не могли идти ни в какое сравнение с галлюцинациями, порожденными ЛСД, "детищем" его швейцарского однофамильца. Примечательно, что потребители ЛСД, эти "медлительные самоубийцы", совершенно не выносят зеркал. Приняв наркотик, они боятся смотреть в зеркала. Оттуда пялятся на них какие-то чужие, враждебные, страхолюдные чудовища. Нет, не лица. Уродливые маски! Перекошенные злобными гримасами, воплощенное в зрительных образах, неотвратимо надвигающееся безумие... Почта физически, на расстоянии ощутил бывший командир разведчиков, как заволновался Колесников, дойдя до этого места. Пальцы его нетерпеливо теребят газетные заметки и статьи. Он нервничает, спешит. Отчасти это напоминает торопливое чтение записей Бельчке в его кабинете, только никто не целится сзади из потайного отверстия в стене, выложенной белыми панелями. Но ведь, в сущности, эти газетные выдержки не что иное, как своеобразное продолжение записей Бельчке! Надо думать. Колесников уже добрался до высказываний одного прогрессивно мыслящего американца. "Симптоматично, - писал тот, - что открытие нового наркотика ЛСД почти совпало с созданием атомной бомбы". И далее приводил цифры, из которых явствовало, что торговля наркотиками наиболее выгодный бизнес двадцатого века, более выгодный даже, чем