тут как тут. - Морем любуешься? - доносится откуда-то сверху его недовольный голос. - Ну любуйся, любуйся! А ведь с зюйд-веста шторм идет. Пристроившись рядом на берегу, он с выматывающей душу медлительностью начинает ковыряться в своей трубке и, громко сопя, продувать ее. - Это нехай себе больные-отдыхающие морем любуются, - бурчит он в перерывах между продуванием. - Других делов у них больше нет. А ты же не отдыхающий-больной? Ты же собираешься работать при море. Значит, не любоваться им должен, а вникать в него, понял? Шторм? Дядя Илья сказал, что идет шторм? Но ведь небо безоблачно, чайки лениво покачиваются на воде. - Чайки, чайки! - передразнивает дядя Илья. - Устарели они, чайки твои. Наука уже дальше чаек пошла. Чи я не объяснял тебе, что есть такой предупреждающий крик шторма? Григорий молчит. Угрелся на солнце, неохота разговаривать. - Впереди шторма, чтобы ты знал, идет сильный шум под водой. Идет, учти, очень быстро и обгоняет морские волны. Сам шторм черт те где еще, у берегов Турции или Болгарии, а шум подводный - уже вот он я!.. Но невооруженным ухом его не слыхать, - с важностью добавляет старый маячник. - Недоступный он для нашего человеческого невооруженного уха. Доступный только для всяких морских тварей, медуз или рачков-бокоплавов например. Ты их видал, бокоплавов? А то нет! Не только видал, но и ловил не раз. Рачки эти обычно греются на прибрежных камнях, а перед штормом с поспешностью перебираются на берег. Медузы же, спасаясь от шторма, наоборот, уходят в глубь моря, чтобы их не выбросило волной на берег. - Ты, однако, на медуз не смотри, - продолжает поучать дядя Илья. - Есть приборы, которые поумнее медуз. На них и смотри. Григорий не прерывает дядю Илью. Ага! Слышно, он уже продул свою трубку. Теперь начал неторопливо большим пальцем уминать в ней табак. О! До раскурки еще далеко. Сияющее пространство все наплывает и наплывает от горизонта. Что-то успокоительно бормочет волна, будто убаюкивает. Шторм? Какой там шторм! Сонно слушает Григорий о приборах "умнее медуз". Их устанавливают на тридцатиметровой глубине вдоль берега. Там они и улавливают приближение шторма за несколько часов до того, как первая волна его со вздыбленным белым гребнем ударит о берег. О! Несколько часов! Можно еще безмятежно поклевать носом, посидеть не двигаясь, на разогревшейся береговой гальке... ...Стоило бы, пожалуй, Григорию и дяде Илье отвести на мгновение взгляд от моря, оглянуться на розовато-голубой, с белыми прожилками, обманчиво спокойный отвес Ай-Петри. Вон откуда, из-за спины, с оста, а не с зюйд-веста надвигается на них сокрушительный шторм - подземный, хотя он пока еще и не в нескольких часах, а в нескольких неделях пути от мыса Федора... ЗЕМЛЯ РВАНУЛАСЬ ИЗ-ПОД НОГ В середине лета дядя Илья получил отпуск и поехал к родичам в Киев. С собой прихватил и Григория, чтобы показать его тамошним врачам. А когда Григорий и дядя Илья вернулись, то оказалось, что в Крыму было землетрясение! Вот оно как! Никто, правда, на мысу не пострадал, и разрушений не было, только пес Сигнал потерял голос от лая. Григорий очень жалел, что такое интересное событие произошло без него. Не повезло! В кои веки землетрясения те случаются, так на ж тебе - угораздило отлучиться!.. Прошел июль, миновал и август. В сентябре Григорий начал ходить в школу, которая находилась неподалеку от маяка. Дни были еще жаркими, но от Ай-Петри по вечерам уже тянуло холодом. На маяке в тот вечер долго сумерничали, ожидая тетю Пашу, которая задержалась в больнице. Она пришла в двенадцатом часу, поворчала на дядю Илью и Григория из-за того, что малыш еще не уложен, и разогнала по койкам всю честную компанию. Но тут принялся скулить у двери Сигнал. Григорий распахнул дверь. Почему-то Сигнал ухватил его зубами за штанину и потащил через порог. Ночь была темная. Остро пахли водоросли - казалось, это рыбаки вывалили тонны рыбы внизу под обрывом. Цикад слышно не было, хотя спать им еще не полагалось. По-прежнему Сигнал вел себя странно. Припадал на передние лапы и взлаивал сорванным голосом, будто хотел что-то объяснить, о чем-то предупредить. - Нашел время играть! - зевая, сказала тетя Паша с кровати. - Оставь его, дурака, пусть побегает... Григорий долго не мог заснуть. Обычно шум прибоя убаюкивал, но сегодня он был какой-то непонятный, неравномерный. Так стучала кровь в висках, когда Григорий лежал больной. Но разве море может заболеть? Он проснулся оттого, что кусок штукатурки упал ему на лоб. В комнате было серо от пыли. Ничего не понимая, он нашарил костыли, вскочил, запрыгал к двери. Его обогнала тетя Паша с маленьким сыном на руках. За порогом пригвоздил к земле протяжный, очень тонкий звук: "А-а-а!" Будто комар бился в стекло! Кричали где-то под горой, возле больницы, и вверху, у шоссе, женщины, сразу много женщин. То было второе землетрясение 1927 года, сентябрьское, еще более сильное, чем июльское. Григорий стоял как столб, растерянно озираясь по сторонам. Мимо пробегали полуодетые люди. Они поспешно сносили вещи к платану, который рос посреди двора, успокаивали плачущих детей, переговаривались взволнованными, высокими голосами. Из повиновения неожиданно вышел дядя Илья. Не слушая тетю Пашу, сидевшую под платаном на узлах, он поспешил на маяк, хотя вахта была не его. Фонарь продолжал светить. Самым пугающим был этот непрекращающийся, тонкий, колеблющийся вой: "А-а-а!" Он вонзался в душу. Казалось, в ужасе кричал весь Южный берег, терпящий бедствие. По-разному вели себя люди в беде. Никогда бы не подумал Григорий, что садовник соседнего санатория, громогласный, толстый, с торчащими врозь усами, способен плакать. Но он плакал. И, видимо, сам не сознавал этого. По щетинистому неподвижному лицу его струились слезы, а садовник даже не утирал их. ОН ОТБРОСИЛ КОСТЫЛИ! Поддалась панике и тетя Паша, обычно такая уравновешенная. В одной нижней юбке, босая, распатланная, она то крестилась, то целовала зареванного малыша, то судорожно цеплялась за Григория. Вдруг она подхватилась и, усадив сына на узлы, кинулась в дом. - Куды вы, тьотю?! - Ходики забыла, господи! И зачем понадобились ей эти ходики - дешевые деревянные часы с гирькой? Она не была жадной и вещей успела захватить из дому гораздо меньше, чем соседки. Но, быть может, с ходиками связаны были воспоминания, а ведь они обычно дороже вещей. Ходики как бы воплощали для нее семейное благополучие. Когда все бессмысленно рушилось вокруг, трещал по швам размеренный уклад жизни, эти часы-друзья были особенно дороги. Казалось, нельзя жить без них. Никто не успел ее остановить. Она метнулась в дом. И тут опять тряхнуло! Тетя Паша показалась в проеме двери, почему-то держа ходики высоко в руке. Она споткнулась, упала. Сверху сыпались на нее какие-то обломки, глина, пыль. Оцепенев, смотрел на это Григорий. И малыш тоже смотрел на мать, сразу же оборвав плач. Она попыталась было встать - не смогла. То ли придавило ее, то ли обеспамятела и обессилела от страха. И тогда Григорий кинулся к ней на помощь. Он не думал об опасности. Видел перед собой только это лицо в черном проеме двери, большое, белое, с вытаращенными от ужаса, молящими, зовущими на помощь глазами. Рывком он подхватил тетю Пашу под мышки, поднял. Кто-то суетливо топтался рядом. Кто это? А! Садовник из санатория! Вдвоем они вытащили тетю Пашу из дому. И вовремя! Едва успели сделать это, как кровля и стены обрушились. Там, где только что лежала тетя Паша, медленно расползалась куча щебня и камней. От поднявшейся пыли Григорий чихнул и с удивлением огляделся. Что это? Землю уже не качает, но еще происходит что-то необычное. Он не смог сразу понять что. Набежавшие соседки с ахами и охами повели тетю Пашу под руки. Она оглянулась, вскрикнула: - Костыли-то где? Костылей в руках у Григория не было. Костыли лежали в нескольких шагах. Он и не заметил, как отбросил их. Как же ему удалось перемахнуть такое расстояние без костылей? Будто внезапно подувшим ветром приподняло и кинуло к дому. Что это был за ветер? Он раскинул руки, робко сделал шаг. Сейчас получилось хуже. Сейчас он думал о том, как бы сделать этот шаг. Тогда он не думал. С маяка вернулся дядя Илья. Ему с двух сторон жужжали в уши, показывая на кучу камней и щебня у двери и на Григория без костылей. Да, он ходил без костылей вокруг широковетвистого платана еще неуверенно, короткими шажками. У платана к тому времени собрался целый табор. Место это было наиболее безопасное, потому что строения стояли поодаль. Люди так и заночевали здесь - на одеялах, тюфяках, просто на траве. Земля успокаивалась постепенно. Толчки еще повторялись, но раз от разу слабея. Будто кто-то, озорничая, подползал тайком, хватал в темноте за край тюфяка, тянул к себе, потом медленно отпускал. Хотелось крикнуть: "Эй ты! Хватит! Кончай баловаться!" Рядом с Григорием вздыхали, стонали, охали во сне взрослые. Зато маленькие дети спали неслышно - вероятно, очень устали от плача... Прибой все еще беспорядочно и тяжело бьет о берег. Море до самых своих недр растревожено землетрясением. Не заснуть Григорию! Нет, но что же это случилось с ним? Почему он отбросил костыли? Всю осень и зиму его лечили в больнице, мучили процедурами, пичкали лекарствами, и он не мог отбросить костыли. А тут вдруг взял да и отбросил! За ненадобностью отшвырнул прочь и пошел. Нет, побежал! Забыв о костылях, стремглав кинулся на выручку к тете Паше! Это же чудо произошло с ним! Иначе и не назовешь - чудо! Но, может быть, утраченное умение ходить без костылей вернулось лишь на короткое время, всего на несколько минут? Обеспокоенный Григорий встал на ноги. Проверяя себя, сделал шажок, остановился. Получилось! Не очень хорошо, но получилось. Он повторил опыт. Колени дрожат, спина болит, мускулы рук напряглись, ища привычную опору. Но это ничего. Готов вытерпеть любую боль, лишь бы ходить, как все - без костылей! И Григорий упрямо возобновляет свои попытки, медленно, очень медленно двигаясь по кругу, обходя дозором широковетвистый платан и спящих у платана вповалку людей, словно бы охраняя их тревожный, прерывистый сон... ИВАН СЕРГЕЕВИЧ ДЕРЖИТ ХРОНОМЕТР В РУКЕ Мне бы, признаться, хотелось сразу перейти от сентября 1927 года к октябрю 1944-го, иначе говоря, с мыса Федора, где мало-помалу утихает землетрясение, перебросить вас рывком на Дунай, который содрогается от взрывов донных и якорных мин. Но тогда многое важное останется недосказанным. Почему именно во время землетрясения Григорий отбросил костыли? Вот что вам обязательно нужно понять! Конечно, Иван Сергеевич немедленно же заинтересовался этим "чудом". Он стал заниматься с Григорием лечебной гимнастикой, разработанной по особому методу. Врач и пациент проявили удивительную настойчивость, не ослабляли ни на один день своих объединенных усилий. Но это и понятно. Григорий страстно хотел выздороветь, чтобы стать моряком! Манящая цель была перед ним. И длилось это, заметьте, годы, долгие годы, все то время, в течение которого Григорий, по-прежнему живя на маяке, заканчивал среднюю школу в соседнем поселке. Полтора-два часа в день проводил он в больнице, где под наблюдением Ивана Сергеевича педантично отрабатывал ходьбу, бег, прыжки, махи, повороты, будто готовясь к отборочным спортивным соревнованиям. Даже во сне мускулы его не могли забыть об этом - так уставали к ночи. Григорию снилось, что он бегает, прыгает, сгибается и разгибается, а рядом стоит неизменный Иван Сергеевич в белом халате и держит хронометр в руке. Тусю бы еще сюда! Пусть бы тихохонько сидела себе в сторонке и неотрывно смотрела на него исподлобья своими сумрачными зеленовато-серыми глазами, а потом небрежно уронила бы что-нибудь одобрительное. Наконец-то! Она так редко его хвалила. Но он не дождался ее похвалы. Туся не приехала на мыс Федора, как обещала. Ни "будущим летом" не приехала, ни во все последующие за тем годы. Просто удивительным образом исчезла, без следа растворилась в этом необъятном и непонятном мире. И только на единственное его письмо она ответила, на первое, в котором он описывал землетрясение. А потом уж и на письма перестала отвечать. И они, одно за другим, начали печально возвращаться обратно. Иван Сергеевич по собственной инициативе послал запрос в Харьков, на почту. Оттуда ему сообщили, что письма возвращены "за выбытием адресата". Но куда выбыл адресат? Почему? Когда?.. Григорий очень тяжело переживал то, что Туся забыла его. В это было трудно поверить, не правда ли? На нее было совершенно непохоже. А он-то считал, что она - верный, непоколебимый друг и в горе, и в радости, друг, не способный нарушить данное обещание! И все же, представьте, ему было легче думать о ней именно так. Забыла? Да, забыла. Но жива! По какой-то непонятной причине ушла из его жизни, однако иначе, чем ушел Володька... Ни с кем - ни с Иваном Сергеевичем, ни с тетей Пашей, ни с дядей Ильей - не делился Григорий своими переживаниями. Где-то он вычитал недавно: "Мужчина должен нести свое горе молча и в одиночку". Ну что ж! Это было правильно: молча и в одиночку... ПОЧЕМУ ОН ОТБРОСИЛ КОСТЫЛИ? Наступил наконец долгожданный день, когда Григорий в праздничном своем, тщательно Отутюженном тетей Пашей костюме стоит у притолоки двери в кабинет Ивана Сергеевича, а тот, прохаживаясь взад и вперед несколько быстрее, чем обычно, говорит ему: - А я и не волнуюсь! Откуда ты взял, что я волнуюсь? Уверен в твоем успехе ничуть не меньше тебя, даже больше. Ты пройдешь медицинскую комиссию и будешь по физическим данным своим допущен к испытаниям в военно-морское училище. - Исключительно благодаря вам, - почтительно вставляет Григорий. - Отнюдь не исключительно! Лишь отчасти. Я же объяснял много раз: как ни странно, главным образом тебе помогло землетрясение. Ну а теперь беги! Не опоздай на севастопольский автобус. И помни: вечером по пути домой обязательно зайди ко мне. Как бы поздно это ни было! Я буду ждать, понял? Хотя, повторяю, я ни капельки за тебя не волнуюсь. По лестнице простучали быстрые шаги, гибкая юношеская фигура, мелькнув под окном, скрылась за воротами больницы. Конечно, Ивану Сергеевичу очень хотелось вместе с ним поехать в Севастополь. Но тогда бы, вероятно, он больше волновался. Пока что мальчик держится молодцом. Верный признак: не вставляет в русскую речь украинские слова - значит, держится! Да и было бы неудобно перед севастопольскими врачами. Кое-кто, пожалуй, истолковал бы приезд Ивана Сергеевича как навязчивость, бестактность, стремление использовать авторитет своего имени. Нет уж, пусть мнение его коллег будет абсолютно беспристрастным! Годен или не годен? Вот как стоит вопрос! К сожалению, кое-что было упущено с самого начала. В больнице Григория, несомненно, передержали на костылях. Фигурально выражаясь: пеленали, кутали, по-бабьи парили в рукаве! И вдруг на маяке во время землетрясения его встряхнула сама земля. Буквально встряхнула! Последствия одной встряски, у Балаклавы, Григорий вышиб с помощью другой - на мысе Федора. У него же не было никаких необратимых явлений. И физических увечий никаких. Время шло, следы контузии исчезали. В какой-то мере он был подготовлен к тому, чтобы отбросить костыли. Не хватало лишь толчка. И вот он, толчок! Да нет, какой там толчок! Настоящий взрыв психической энергии! Раньше энергия была задавлена, зажата где-то в недрах его существа, и вот... Причем, что важно, обошлось без чудотворца! Никто во время землетрясения не простирал к Григорию руки, не возглашал: "Восстань, иди!" Он сам отбросил костыли, без приказания. Вернее, повинуясь внутреннему властному приказу - помочь человеку! Медицине, кстати сказать, давным-давно известны случаи, когда больного излечивает сильное нервное потрясение. На совещаниях-летучках Иван Сергеевич любит приводить по памяти текст двух надписей, обнаруженных при археологических раскопках в Греции: "Никанор, параличный, сидел и отдыхал, один мальчик украл у него костыль и побежал. Он вскочил, погнался за ним и стал здоров". "Девочка, немая, играла у храма в роще, увидела змею, вползавшую на дерево. В ужасе стала громко звать отца и мать и ушла из рощи здоровой". "Но случай с Григорием, конечно, особый, - продолжал размышлять Иван Сергеевич. - Стоит лишь представить себе - по рассказам очевидцев, - при каких обстоятельствах он отбросил костыли. Он же не пошел, он побежал! Сам очень удачно выразился: словно бы ветром подхватило и понесло! Именно понесло! Сломя голову он бросился на помощь к погибавшему человеку. Вот разгадка его эмоционального взрыва. Привязанность к этой сиделке, благодарность за то доброе, что он видел от нее, стремление заплатить добром за добро - все вместе сыграло роль своеобразного психического катализатора. Интересно, понял ли это мальчик (для Ивана Сергеевича он и в семнадцать лет мальчик)?" "Думая о других, забываешь о себе! - втолковывал ему Иван Сергеевич. - Это как раз и произошло с тобой в ту сентябрьскую страшную ночь. "Думая о других..." - звучит как девиз, не правда ли?.. Дошло это до него?.." Иван Сергеевич смотрит на часы. Томится ли еще Григорий в раздевалке, ожидая вызова? Либо его уже вызвали к столу, покрытому красным сукном, и он в чем мать родила вышагивает под недоверчиво настороженными взглядами врачей, членов медицинской комиссии. О, понятно, не было бы никаких затруднений, если бы мальчик избрал другую профессию, скажем агронома, врача, педагога, инженера. Но он вбил себе в голову: во что бы то ни стало должен быть военным моряком, точнее - минером! - Личные счеты с минами сводишь? - пошутил однажды Иван Сергеевич. - Какие счеты? - Про балаклавскую свою забыл? Он тотчас же пожалел об этих нечаянно вырвавшихся словах. Обычно Григорий хмурился, когда ему напоминали про балаклавскую мину. Ведь дело не ограничилось тогда контузией. При взрыве погиб его лучший друг, которого он называл своим Котом в сапогах. И сейчас Григорий немного помолчал, прежде чем ответить на вопрос: - Вы же знаете, Иван Сергеевич, - сказал он, - я море очень люблю. И технику люблю. Мне один человек говорил: "У тебя талант в пальцах!" Ну а тут сочетание: и море и техника, то есть мины. Всякая новая мина неизвестного образца - это тайна. А что может быть интереснее, чем разгадывать тайны, верно? И все же он - так показалось Ивану Сергеевичу - чего-то недоговаривает. В выборе профессии было как будто и что-то очень личное, им самим, возможно, еще не совсем до конца осознанное... Уж и солнце давным-давно село за море, и вечерний обход проведен по палатам. А Григория нет и нет! Зажглись во дворе больницы круглые, на высоких столбах фонари. Уединившись в своем кабинете, Иван Сергеевич включает настольный свет, пытается читать. Где там! Газета, книга валятся из рук. И вдруг - что это? Шаги по лестнице, очень быстрые, бодрые! Значит... - Годен! - еще с порога кричит Григорий. - Иван Сергийович, воны кажуть: в тэбэ здоровье - самэ найкраще! - Вот видишь... - бормочет Иван Сергеевич, обнимая его трясущимися руками. - Заморочил мне голову с утра: волнуетесь, Иван Сергеевич, волнуетесь! А сам до чего разволновался? Снова по-украински заговорил? Он отстраняется на шаг от Григория, потом с силой, по-мужски встряхивает его руку. - Об экзаменах я не беспокоюсь. Выдержишь. Считай себя уже моряком-курсантом!.. Чего же пожелать тебе, милый? В этих ваших высоких военно-морских званиях я не очень-то разбираюсь. Ну, хочешь, пожелаю тебе в будущем стать минером?.. Будешь разоружать мины. Расквитаешься с той, балаклавской... Я, конечно, шучу... ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЗАГАДКА МОЛДОВА-ВЕКЕ 1. ПРЕОДОЛЕВАЯ ТЕЧЕНИЕ И МИНЫ... ФЛОТСКИЙ СУХАРЬ Мне бы хотелось, чтобы вы ощутили переход от одной части повести к другой именно так: как бы вплыв туда с Григорием по реке. Только реку эту уж никак не назовешь спокойной и светлой. В действительности она коричневая, как кофе, который скупо подбелили молоком. И в среднем плесе течение ее очень быстрое, особенно осенью, а сейчас осень. Перегоняя друг друга, вертясь в завихрениях пены, плывут доски, остатки понтонов, пучки соломы, разбитые патронные ящики, какие-то высокие корзины, а порой проносит и трупы лошадей, лежащие на боку, безобразно раздувшиеся. Да, фронтовая река... Наверху идут бои. Беззвучные отголоски их катятся по воде. А навстречу этим отголоскам, с упорством преодолевая течение и мины, поднимаются по Дунаю советские тральщики, вереница тральщиков... И еще хотелось бы мне показать вам Григория (в этой - дунайской - части) под другим углом зрения. Хотелось бы, чтобы мы взглянули на него глазами одного из его подчиненных, молодого офицера, совсем еще новичка на войне. Дистанция между ними большая, и не только в должностях и званиях, но и в возрасте, а стало быть, в жизненном опыте. И Григорий, представьте, очень не нравится этому молодому офицеру! ...Итак, как сказано, тральщики поднимаются вверх по Дунаю. Двигаются, понятно, лишь днем. Когда наступает ночь, они бросают якоря у берега. Вот и сейчас под береговыми вербами вытянулась длинная вереница кораблей. Темно. Время - за полночь. Идет дождь. На палубе головного тральщика два молодых офицера. Один только что сменился с вахты, другому не спится, вышел покурить. До нас доносятся обрывки разговора. - Разве о своем комбриге можно так? - замечает укоризненно первый собеседник. - А я только тебе, больше никому. Я авторитет его перед матросами всегда поддержу, а приказания выполняю не хуже других. Как говорится: "Есть, товарищ комбриг!" А что думаю о нем, это, извини, дело мое. Мне устав не запрещает иметь свое мнение о командире. Что я могу с собой поделать? Не люблю, не люблю педантов! - А это у него профессия такая. Мины, они, знаешь, все же как-то больше уважают педантов. - Мины пусть себе уважают, это их дело, - задиристо отвечает второй голос. - Но при чем тут я? Он - минер, а я - штурман. И ты не минер - механик. - А воюем с тобой оба на тральщиках. То-то и оно. Мне рассказывали: наш комбриг года два назад совершил в Севастополе что-то из ряда вон. Был тогда младшим флагманским минером флота. Я подкатился к нему от лица комсомольской организации: "Не поделитесь ли воспоминаниями о своем севастопольском подвиге, товарищ капитан второго ранга, и, если можно, во всех подробностях?" - "Нет, - говорит, - сейчас не до подробностей, мины тралить надо. Вот станем в затон на зиму, тогда напомните". - Гм! Засекреченный подвиг? - Придираешься ты к нему, Генка. - Да что ты! Это он придирается ко мне! Третьего дня целую лекцию о бачках прочел. Не нравятся ему, видишь ли, бачки мои. "На флоте, - говорит, - без году неделя, а уже под Сюркуфа работаете!" Кто этот Сюркуф? - Француз, кажется. Адмирал. - А! Ну если адмирал, тогда ничего еще... Постепенно светлеет. Дождь, мелкий, настырный, то перестает, то опять начинает идти. - Слышал, как он оборвал меня за ужином? Только было я заговорил о любви... - Положим, ты о девочках своих заговорил, а не о любви. Это разница. - Остришь? Ну остри, остри. У нас в кают-компании все острят. Один он не снисходит до шуток. "В моем присутствии, лейтенант, прошу пошлостей не говорить!" Каково? Вот же сухарь! Начисто лишен романтики. Разве настоящий моряк может быть сухарем? - А как же! Флотский сухарь. Самый твердый из сухарей. - Опять остришь? ЦИТАТА И ЗАМЕЧАНИЕ Дождь перестал. Уже не темно, а серо вокруг. Стали видны лица собеседников. Один из них курит почти без перерыва, нервничает. Он еще очень молод, недавний курсант. Товарищ его постарше, но ненамного. Он, наоборот, рассудителен, спокоен. Впрочем, сказывается, наверное, и усталость после вахты. На бригаде траления до прибытия лейтенанта Кичкина он был по возрасту младше всех остальных офицеров. Поэтому в кают-компании к нему обращаются по отчеству - Петрович, шутливо и любовно подчеркивая тем крайнюю его молодость. - Нет, возьми, к примеру, Кирилла Георгиевича! - продолжает Кичкин. - Это романтик! А ведь будет даже постарше комбрига. Лет сорока, я думаю. Пауза. Шорох волны за бортом. - Этот сразу, с первого своего слова, понравился мне. И знаешь чем? Ты удивишься. Цитатой. Неужели я не рассказывал тебе? Ну как же! Где я бригаду нашу нагнал?.. Ну да, в Оряхове. Нагнал я, значит, ее и отправился представляться по начальству. Вестовой указал каюту начальника походного штаба. Стучусь. "Разрешите войти?" - "Попробуйте!" Попробовал, вошел. И удивился. Каюта, оказывается, такая тесная, а сам начальник штаба такой длинный, что работает в полусогнутом положении. На столике пишущая машинка, и он, скорчившись в три погибели, выстукивает на ней одним пальцем. Ты-то видел это много раз. Но на свежего человека... При моем появлении он сразу же встал. И тут вдруг выяснилось, что начальник штаба умеет не только складываться, но и раскладываться, как складной метр. - Да ну тебя! - Я, конечно, ему по всей форме: "Разрешите представиться! Лейтенант Кичкин, закончил штурманский факультет высшего военно-морского, прибыл в ваше..." И так далее. А он жмется и покашливает, и шинель на нем внакидку. Я вежливо замечаю, что не мешало бы, мол, пирамидончику или аспиринчику на ночь, доктора рекомендуют. А он: "Ваши доктора - сухопутные крысы! Я бывал в странах, где жарко, как в кипящей смоле, где люди так и падали от желтой лихорадки, а землетрясения качали сушу, как морскую волну. И я жил только ромом, да! Ром был для меня и мясом, и водой, и женой, и другом. И если я сейчас не выпью рому, то буду как бедный старый корабль, выкинутый на берег штормом. Есть у вас ром, лейтенант?" "Нету", - пробормотал я, как болван. "Ага! Я так почему-то и думал, представьте". И смотрит на меня, этак добродушно помаргивая. Лицо, вижу, хоть и худое, но темное от загара, очень мужественное. "Позвольте, - говорю я. (Тут меня вроде бы осенило.) - Это же не ваше - о роме! Это Стивенсон, "Остров сокровищ". Я вспомнил!" "И должны были вспомнить. Читали, вероятно, совсем недавно". - Поддел тебя насчет молодости? - При чем тут поддел? Наоборот. Я ему представился, а он - мне. Дескать, романтики мы оба... С таким за честь примешь служить! - Комбриг небось не цитатой тебя встретил? - Держи карман! Замечанием, а не цитатой. Еще я и представиться не успел, а он уже мне замечание вкатил. - Ая-яй!.. - Да. Я же тебе рассказывал. Ехал сюда, на Дунай, надеялся на бронекатера попасть. А меня - на тральщики. И в Оряхове, смотрю, что-то допотопное вырисовывается на рейде, вроде бы пакетбот или как там их в романах Жюля Верна называют? Пока на ялике до него добирался, несколько раз глаза кулаками протирал. Нет, правильно: по обоим бортам - колеса! Ну, ясно, взгрустнулось. Поднялся со своим чемоданчиком по трапу, возьми да и брякни вслух: "Послушайте, куда я попал? Это же бандура, которая сама себе аплодирует!" Очень точно, по-моему, сравнил. Когда плицы колес ударяют о воду, не кажется разве тебе, что кто-то хлопает в ладоши над ухом? - Скорей уж прачка лупит вальком по белью. - Тебя, спасибо, не было там, не подсказал насчет прачки. И за "аплодирует" попало. Случился в то время у трапа сам комбриг. - О! - Да. Слышу неторопливый голос: "Вахтенный командир! Научите вновь прибывшего молодого офицера уважать военный корабль, на котором он будет служить. Поясните, что ему, может быть, придется умереть на этом корабле". - А что? Это он правильно сказал. - Пусть правильно, согласен. Но нельзя же так, Петрович! С ходу - тюк по лбу! - Он тебя по лбу, а я бы еще и по загривку добавил. Плицы, видите ли, ему не понравились, пакетботы! А ты где был, когда мы эти трофейные пакетботы собирали? На готовенькое пришел и через нижнюю губу дуешь? - Ну теперь ты стал мне мораль читать! - Болтаешь зря потому что... - Нет, все-таки он сразу меня невзлюбил, Петрович. Ну и... Слышал ты когда-нибудь, чтобы наш комбриг голос повысил? Не на меня. Вообще. А, то-то и оно! Одними своими покашливаниями и помалкиваниями всю душу из тебя вынет. - Строгий он, это ты верно. И требовательный. А как же иначе? Легко, думаешь, такого, как ты, салагу обтесать, втолковать тебе, что война - это прежде всего труд! - Согласен, труд. Но где у нас атаки? Где разведка боем? Где, наконец, сам бой, ответь. Я же штурман, черт меня подери! - За борт, описывая длинную дугу, летит окурок. - Зачем я здесь? Что делать штурману на Дунае, где всем, как известно, заправляют лоцманы и водят суда по своим домашним ориентирам - по какой-нибудь корове, которая в полдень всегда пасется на мысу? - Корову еще к чему-то приплел... НЕУДАЧНАЯ ДАТА РОЖДЕНИЯ Уже совсем рассвело. Видны унылые поля, посеребренные инеем. Он на вантах, и на палубе, и на прибрежном камыше, который плашмя полег от ветра. Холодный воздух тоже напоминает о приближающемся ледоставе. Вскоре Дунай побелеет, затвердеет. И движение кораблей прекратится до весны. А наверху наступают. Стремительно продвигаясь вместе с войсками, Краснознаменная, ордена Нахимова Дунайская флотилия одним плечом своим подпирает 2-й Украинский фронт, другим - 3-й Украинский. Бронекатера, пользуясь малой осадкой и быстротой хода, промчались над минами и воюют далеко впереди. А где же место минеров? Увы, проходя с заведенными тралами один отрезок реки по нескольку раз, тральщики продвигаются вперед не так быстро, как хотелось бы нетерпеливому, порывистому Кичкину. Он сердито закуривает новую папиросу. - Ну не обидно ли, скажи! Гудков, одного со мной выпуска, к Державину получил назначение! Опять кому плохо? Мне. К Державину, это надо понимать! На бронекатера! Он в освобождении Белграда участие принимал! А я что? За полторы сотни километров от фронта телепаюсь взад-назад с тралом за кормой. Одно только и слышишь: "По местам стоять! Вправо-влево не ходить!" Фу!.. Пауза. Кичкин - мечтательно: - А биография-то у Державина! Мне Гудков рассказывал. Был пограничником на Дальнем Востоке, водолазом, боцманом. На подготовительных курсах его вызвали к доске, велели "а" в квадрате написать. Он взял да и вывел букву "а", потом обвел ее квадратом. Но все преодолел, закончил училище одним из первых. А теперь гляди: командир бригады бронекатеров, Герой Советского Союза, признанный мастер десантов! Мне нравится, когда у человека такая биография. Чтобы взлеты были и падения - тогда интересно. - Опять заносит тебя! Какие же взлеты и падения могут быть у минера? Первое его падение обычно и последнее. - Насчет падений я фигурально. Но у нашего комбрига, я уверен, какая-нибудь совершенно гладенькая, успокоительно-прямолинейная биография. Все, понимаешь, приплюсовывалось одно к одному, как в старое время капиталец округлялся - по копеечке. - А у тебя не прямолинейная? - Что ты, Петрович! У меня прямо-таки роковая биография. - Да ну? - Верно говорю. У некоторых, знаешь, происхождение, всю жизнь борются со своей анкетой. У других фамилия плохая - например, Заяц. Хотя был, кажется, такой командир крейсера - Заяц. А у меня, представь, дата неудачная. - Какая дата? - Рождения. Не вовремя родился. Вот пишут в романах: герой проклял день своего рождения. А я лично не день - год. Мне бы на три-четыре года раньше родиться - тогда бы хорошо. - Почему? - Тогда бы я к началу войны окончил училище, оборонял Ленинград или Севастополь или служил на Севере. Нет, вот кому, я считаю, повезло: комбригу нашему! Ты прикинь, Петрович: тридцати лет не было - младший флагманский минер флота! Едва за тридцать перевалило - командир бригады траления! Ну не завидно ли, скажи! Скорбный вздох. - Я и то до смерти рад, что хоть к концу войны подоспел. Все же легче. А то кто-нибудь спросил бы: что вы делали во время Великой Отечественной войны? Учились на военного моряка? Только и всего? Выходит, избрали военную профессию и были только свидетелем, современником войны? Нехорошо! Некрасиво, товарищ Кичкин! Вдруг Петрович протяжно, с хрустом зевает: - Ну, Гена, отвел душу? А теперь слушай команду: по койка-ам! Я свою вахту уже отстоял. А тебе с восьми на вахту. - И не говори! Как подумаю, что утром опять: "Заводи трал! Сохраняй строй уступа! Подсекай мину!"... Палуба пуста. ...Быть может, Кичкин рассуждал бы по-иному, если бы знал, какой разговор о нем вели недавно комбриг и начальник походного штаба. - Не слишком ли вы строги с лейтенантом Кичкиным? - спросил добрейший Кирилл Георгиевич. - Ведь он мальчик еще совсем. - А я хочу, чтобы поскорее взрослым стал! - твердо ответил комбриг. - И я должен спешить. Война! В любой момент обстоятельства могут сложиться так, что тому же Кичкину, как моему штурману, придется заменить меня. - Что еще за мрачные предчувствия, товарищ капитан второго ранга? Не узнаю вас! - При чем тут предчувствия? - Комбриг чуть повысил голос. - Вы же знаете, что нам, минерам, не положено иметь никаких предчувствий! Просто на минах подрываются без всякого различия в должностях и рангах. Стало быть, в каждом своем офицере я должен быть уверен абсолютно, в том числе и в Кичкине!.. Ни Кичкин, ни Петрович, ни сам комбриг не подозревают, что всего лишь в нескольких днях пути их подстерегает под водой зловещая загадка Молдова-Веке... Слитной темной массой надвигается сверху Дунай. Он в белой рамке инея. Невысокие плакучие вербы на берегу присыпаны инеем, поля застланы белесым туманом. Утро на Дунае начинается трудно, медленно. Это же не просто осень, это поздняя осень, конец октября... ДЕЛЬФИНЫ, КОБРЫ И КРОКОДИЛЫ Да, надо спешить! Григорий спешит. Он ведет свою бригаду вверх по Дунаю, с беспокойством поглядывая на огрузневшее, набрякшее влагой небо, на иней, серебристой пленкой устилающий поля, на темную зловещую воду. Осень, осень! Не за горами и зима. А ему еще столько работы на Дунае! В бригаде его, помимо "строевых" тральщиков, приведенных им из Севастополя и Одессы, есть немало тральщиков, так сказать, импровизированных: баржи, буксиры портовые, яхты прогулочные, чуть ли даже не землечерпалки. Сбор всех частей? Пусть так. А что еще оставалось ему делать? Первые мины на Дунае встречены были у Джурджу. Отступая, немцы продолжали ссыпать и ссыпать их в воду - как из сказочного бездонного мешка. Здесь были самые разнообразные мины, какие только можно себе представить: от донных, плашмя улегшихся на грунте подобно сонным крокодилам, до якорных, тихо покачивавшихся на своих минрепах, будто кобры, которые поднялись на хвосте, готовые любого ужалить. Командование флотилии поспешило создать бригаду траления, назначив ее командиром Григория. Он и минеры его кинулись в только что освобожденные дунайские порты: Измаил, Галац, Браилов, Русе, Джурджу. Там у причалов, как испуганные стайки водоплавающей птицы, сбились разноперые трофейные суда. Ими Григорий и пополнил свою вновь созданную бригаду. Яхты прогулочные и буксиры портовые? Ну и что из того? Тянут же тралы, послушно выполняют необходимую работу! Посмотрите, как это получается у них! ...Трал заведен. Красные и синие буи-поплавки послушно поворачиваются толстыми носами навстречу течению. - Малый вперед! Буи понеслись вдоль реки, гоня перед собой бурун. Тральный расчет наготове. Проходит пять минут, десять. Неужели здесь нет мин? Ага! Буи запрыгали, заплясали на воде. Начинают быстро сближаться. Подскочили, нырнули. Есть! Подсекли мину, волокут ее под водой! Смотрите, смотрите! Сейчас будет самое интересное! Посреди сгрудившихся поплавков вынырнула вдруг круглая черная голова. Похоже, мина выскочила на свет и с дурацким видом оглядывается по сторонам: где я и что со мной? Но ей не дают слишком долго "оглядываться" - тут же подрывают! Кобры, которые поднялись на хвосте, то есть якорные мины, приходится, как видите, предварительно извлечь на поверхность, чтобы обезглавить. Большая гибкая полудуга - ее тащат за собой два тральщика - подсекает мину в воде, перерезает минреп, на котором та держалась, и мина всплывает - на расправу! А вот за двумя тральщиками, идущими строем уступа, тянется на буксирных концах гигантская петля диаметром до пятидесяти метров. Ее поддерживают и отводят в сторону буи. Чем не дельфины? Беззаботное стадо дельфинов, которые, кувыркаясь, несутся за кормой корабля. Через эту петлю пропущен электрический ток. Он создает вокруг себя электромагнитное поле, которое не переносят мины, отлеживающиеся на дне. Что же касается акустических мин, то одновременно с электромагнитным тралом буксируется и акустический трал. В нем при движении возникает звук чрезвычайно противный - будто тянут палку по штакетнику. Этакое длинное-длинное дробное дребезжание! Тут не то что мина, любой раздражительный человек не выдержит, взорвется! Так выглядит траление на Дунае... СРАВНЕНИЕ, "УТВЕРЖДЕННОЕ СВЫШЕ" Кстати, это Кичкин придумал насчет кобр, дельфинов и крокодилов. Однажды за ужином в кают-компании он развернул целую цепочку диковинных, не уставных сравнений перед удивленными офицерами. Те, будто по команде, повернулись к комбригу. Он выдержал паузу, негромко кашлянул: - Стихов, бывает, не пишете, лейтенант? - Да что вы, ей-богу, товарищ комбриг! - в смятении воскликнул Кичкин и залился багровым румянцем, так что все поняли: врет, пишет! - Фантазия у вас работает, - помолчав, сказал комбриг. - Целый зверинец тут развели... А почему про тигра не вспомнили? - Про какого тигра, товарищ комбриг? - Точнее сказать, про когти его. Афоризм есть такой: тигр умрет, но останутся когти тигра! - А как же траление с тигром увязать? - А очень просто. Под тигром в данном случае надо понимать фашизм. Подыхает же он, не так ли? Вот-вот добьем его на Балканах. Но мины, когти фашизма, еще остались, торчат кое-где со дна. Мы, стало быть, и вырываем эти когти. Сравнение понравилось. - Наверное, сами стихи пишете, товарищ комбриг? - оправясь, осмелился пошутить Кичкин. Комбриг снисходительно усмехнулся: - Еще чего! Есть у меня время сравнения разные придумывать! Это немец один придумал про когти. - Немец? Да что вы! Не может быть! - Ну, немец-то, в общем, наш. Кирилл Георгиевич подтвердит. Генрих Гейне. И с того вечера сравнение "когти тигра", придуманное "нашим немцем" и как бы "утвержденное свыше", прочно укоренилось в бригаде. Говорили, усмехаясь: "Заводи трал! Когти у тигра будем вырывать!" Или: "Ого! Коготок попался нам на пути. Спроста не отдерешь ото дна!" Как-то, оставшись наедине с комбригом, Кирилл Георгиевич пошутил: - Здорово вы, однако, классика немецкого приспособили для нужд траления. Смотрите-ка, и Генрих Гейне на Дунае пригодился! - Из-за лейтенанта Кичкина получилось, - сказал задумчиво комбриг. - Кобрами своими и крокодилами напомнил мне про эти когти. Впервые, знаете ли, я услышал о них еще в детстве, давным-давно... И Кириллу Георгиевичу показалось, что сейчас комбриг начнет вспоминать что-то очень важное, заветное. Но нет! Нахмурившись, он круто переменил тему разговора... Вероятно, стоит для довершения сходства добавить, что можно и впрямь поцарапаться об эти "когти", да еще как! Гитлеровцы, отходя по Дунаю, устанавливали защиту вокруг своих якорных мин - буи с резаками под водой. Случалось, резаки эти по многу раз на дню перерезали тралы. А иногда подсеченная мина, выскакивая на поверхность, рвалась в самом трале. И в том и в другом случае приходилось сращивать трос прямо на минном поле, ежесекундно р