искуя жизнью. ВЫСОКИЙ КОЭФФИЦИЕНТ ПРОЧНОСТИ Удивительно ли, что некоторых гражданских моряков с непривычки брала поначалу оторопь? На трофейных судах, которые были привлечены к тралению на Дунае, команды остались старые, а люди в этих командах, откровенно говоря, попадались разные. Большинство, естественно, сразу же потянулось к советским минерам всей душой: "Хотим помогать вам тралить, не можем стоять в стороне, когда вы трудитесь для общего нашего блага". А кое-кто шагнул за большинством сгоряча, а потом засомневался, начал нерешительно переминаться с ноги на ногу. Вот так и один капитан, после того как подсеченная им мина неожиданно взорвалась очень близко, в самом трале, почти что перестал тралить, в общем, под любым предлогом отирался увильнуть от опасной работы. Кичкин, не признававший компромиссов, стоял за то, чтобы немедля списать робкого капитана с корабля. Однако, к его удивлению и негодованию, комбриг почему-то медлил, чего-то выжидал, только чаще обычного стал наведываться на "нерадивый" тральщик. И вдруг с изумлением все видят: резко переменился в своем поведении капитан! Что ни день - убирает по четыре, по пять, а то и по шесть мин с фарватера - вполне приличный результат! Поработал так с недельку и запросился на побывку к семье - тральщики как раз проходили мимо его родного села. Что же сделал комбриг? Отказал капитану? Нет, представьте, отпустил! Кичкин не мог прийти в себя от изумления. - Вернется, - успокоительно сказал комбриг за обедом. - Теперь я в нем уверен. Будет тралить с нами до самой Вены, а если понадобится, то и до Регенсбурга. И что бы вы думали? Вернулся капитан, не опоздал ни на один день. Еще и нескольких односельчан привел на подмогу. Кичкин ничего не понимал, пока Кирилл Георгиевич не объяснил ему, что капитана воодушевил подвиг старшины второй статьи Караваева. Тут надо заметить, что команда тральщика была смешанной - помимо гражданских моряков, укомплектована еще и русскими военными моряками ("для повышения коэффициента прочности", - с улыбкой пояснил Кирилл Георгиевич). Тральщик буксировал на длинном тросе баржу с тралом (естественно, без людей). Баржа подорвалась, получила пробоину и начала тонуть. Вдобавок взрывом у нее заклинило руль. Затонув, она перегородила бы фарватер, что сорвало бы все траление, во всяком случае, надолго задержало бы продвижение тральщиков по Дунаю. Не дожидаясь команды и не сговариваясь, три наших военных моряка кинулись с борта тральщика в воду. И вплавь к барже саженками! Старшина Караваев, опередив своих матросов, быстро вскарабкался на палубу, скатился в трюм и, отыскав пробоину, закрыл ее телом. В любой момент судно могло перевернуться, но он старался не думать об этом. Тем временем матросы его, торопясь изо всех сил, расклинили руль, вывели баржу на мелкое место к там посадили на грунт так, что надпалубные надстройки ее возвышались над водой. И получаса не прошло, как траление возобновилось. Все это, оказывается, видел с тральщика колеблющийся капитан. А комбриг стоял с ним рядом и по выражению лица его понял: отныне сомнениям и робости конец - капитан надежен, будет тралить, пока не отдерет ото дна последнюю мину на Дунае! - Это для вас урок, юноша, - по-дружески сказал Кичкину Кирилл Георгиевич. - Командиру, как видите, обязательно надо быть хорошим физиономистом и обладать психологическим чутьем. А кроме того, - добавил он многозначительно, длинным взглядом посмотрев на молодого офицера, - иметь еще и очень большой запас терпения... Что он хотел этим сказать? Неужели догадался о шалости с букашкой? КАК ВЫВЕСТИ С КОРАБЛЯ ТАРАКАНОВ Шалость эта имела свою предысторию. Как вы не раз уже имели случай убедиться, опасность на Дунае подстерегает минеров при каждом шаге гребного винта или обороте бортовых колес. Нервы натянуты до отказа. Поэтому особенно ценится здесь хорошая шутка. Нигде, пожалуй, не смеются так охотно, так от души, как в бригаде траления в короткие часы отдыха. Подлинная душа кают-компании - Кирилл Георгиевич. Он неистощим на шутки. Даже на собственных своих фотографиях, посылаемых жене, неизменно пишет: "Личность Баштанника К.Г. заверяю. Начальник походного штаба К.Г.Баштанник". Прибыв в бригаду, Кичкин принял в заведование кают-компанию (ею, по обычаю, заведует младший офицер). И вскоре он был вынужден обратиться к начальнику походного штаба с жалобой по поводу тараканов. Таковым, понятно, на военном корабле находиться не положено. Но под штабной тральщик приспособлен был старый пассажирский пароход, на коем тараканы водились с незапамятных времен и в несметном количестве. Всем другим помещениям они предпочитали камбуз, буфет и кают-компанию, чего, естественно, не мог терпеть Кичкин, серьезно относившийся к своим обязанностям. - Значит, одолели вас тараканы? - спросил Кирилл Георгиевич, испытующе глядя на Кичкина. - Что ж! Есть средство. Но сумеете ли вы достать селедочный рассол? - А что это такое? - Ну, жидкость, в которой мокнут селедки. - Расстараемся, найдем, - бодро сказал Кичкин. - Ну вот видите, какой вы молодец. Рассола, учтите, надо много. - Достану много. - Вынимайте блокнот, пишите! - Косвенным взглядом Кирилл Георгиевич приглашает к вниманию офицеров, в ожидании обеда рассаживающихся в кают-компании на диване (в таких случаях ему обычно требуются слушатели). - Итак, рассол у вас уже есть. Засим вы призываете вестового и вместе с ним принимаетесь мазать рассолом подволоки и переборки. Записали? Только погуще мажьте, погуще! Теперь полагается выждать час или два. Не надо мешать тараканам, понимаете? Они едят. И пусть себе едят! - Это "пусть себе" звучит зловеще. - Нуте-с, им после селедок, само собой, захочется пить. Рядом вода, много воды - Дунай. Жажда погонит ваших тараканов к воде. Очень хорошо. В таковом намерении им не препятствовать! Наоборот! Все иллюминаторы на корабле открыть настежь! - Кичкин перестал записывать - до него донесся подавленный смешок с дивана. Но лицо Кирилла Георгиевича по-прежнему сохраняет серьезное и участливое выражение. - А дальше уж элементарно. Как только последний таракан уйдет наружу, на водопой, вы быстренько - тут, знаете ли, нужна быстрота! - закрываете иллюминаторы, один за другим! Вот и все! Цель достигнута, тараканы выведены! А утонут они там или подорвутся на минах, это, согласитесь, не наша с вами тоска-печаль. Кичкин оглянулся - за спиной его давятся от сдерживаемого смеха. Закрыв блокнот, он самолюбиво вскинул голову. Но как раз вовремя, ни секундой раньше, ни секундой позже, участливое выражение сползло с худого и длинного лица Кирилла Георгиевича. И он улыбнулся Кичкину своей обезоруживающей, очень доброй, как бы извиняющейся улыбкой. Сердиться на него в подобных случаях нельзя. О, все шутки-розыгрыши свои преподносит Кирилл Георгиевич с неподражаемым артистизмом. Не был бы он отличным военным моряком, наверняка прославился бы как блистательный эстрадный рассказчик, причем в своей собственной обаятельной манере. Лишь один комбриг огражден от его кают-компанейских шуток своим высоким званием и занимаемой должностью. Вдобавок он слишком серьезен, слишком погружен в себя. Шутки доходили бы до него с таким Запозданием, что вообще не имело бы смысла шутить. А вот Кичкина толкнул бес под руку. ФОКУС С БУКАШКОЙ За очередную провинность Кичкин был вызван к комбригу. Раздрай, то есть выговор, длился очень долго, с обычными покашливаниями, с длиннейшими выматывающими душу паузами. Томясь, Кичкин переминался с ноги на ногу перед столом, то и дело тоскливо поглядывая на дверь: не придет ли кто-нибудь к комбригу с докладом? Спасение пришло не из двери. Блуждающим взором Кичкин зацепился за букашку, которая перебегала через стол по каким-то своим пустяковым букашкиным делишкам. "Вот оно! - шепнул Кичкину на ухо неотлучно сопровождавший его бесенок. - А ты, наверно, и забыл, что комбриг очень брезглив?" Ну как же! Он действительно брезглив - на удивление, до болезненности! Имитируя крайнюю угнетенность, упадок сил (от раскаяния), почти сомнамбулическое состояние, Кичкин повел рукой по столу за букашкой. Явно не отдавая себе отчета в своих поступках, машинально схватил ее, потом, словно бы по забывчивости, поднес ко рту и... Нехитрый фокус! Еще в детстве он удивлял им приятелей. Брался на спор проглотить лягушонка, гусеницу, несколько гвоздей - все, что угодно, лишь бы поместилось в горсти. Но он только делал вид, что глотает. Двигал кадыком, давился, морщился, а лягушонок или гвозди оставались у него в горсти. Тот же спектакль был разыгран перед изумленным комбригом. Кичкин, якобы в беспамятстве, поднес горсть ко рту, сделал несколько судорожных глотательных движений, страшно скривился и, опустив руку, незаметно бросил букашку на пол. Изумление на лице комбрига сменилось выражением почти физического страдания. Некоторое время он, видимо, боролся с тошнотой. Наконец просипел полузадушенным голосом: - Вы с ума сошли! Вон отсюда! Выплюньте сейчас же эту гадость! Да рот прополоскать, рот!.. Торжествуя, Кичкин опрометью кинулся из каюты... Фокус с букашкой был обсужден наедине с Петровичем. - Школярские замашки! - сказал Петрович с осуждением, но по голосу можно догадаться, что он сдерживает улыбку. - А ведь ты не школяр, Генка. Ты - офицер. - Уж и пошутить нельзя! - Над командиром? При исполнении своих служебных обязанностей? Счастье твое, что комбриг не понял фокус с букашкой. Нет, попомни мое слово: спишет он тебя с корабля! Молчание. Кичкин обдумывает нависшую над ним угрозу. - За что это списывать меня с корабля? - обиженно бурчит он. - Я же воюю. И, по-моему, не хуже других... А насчет букашки правильно: допустил глупость, согласен. Но ты пойми, Петрович: монотонность этого траления нашего заедает. Ну и... ошибешься иной раз... - Да брось ты, ей-богу! Завтра к Железным Воротам подойдем. Ты развеселись! Название-то какое - Железные Ворота! А что у тебя дальше на карте? - Катаракты, - неохотно отвечает Кичкин. - Ворота - это только вход в Катаракты. - Вот и протиснемся всей бригадой через эти Катаракты. А потом опять равнина, раздолье. И до Белграда уже рукой подать. Как село-то, забыл, называется, за Катарактами? - Молдова-Веке... ...Никогда больше не забудет Петрович названия села по ту сторону Катарактов. И не он один. В бригаде все до конца дней своих будут помнить Молдова-Веке, потому что там встретят их тупые удары взрывов и оранжевая, горящая, стремительно несущаяся навстречу вода... 2. "У НАС ТАК НЕ ХОДИЛИ НИКОГДА" КОМАНДУЮЩЕМУ ДУНАЙСКОЙ ФЛОТИЛИЕЙ Донесение Утром 2 ноября 1944 года, пройдя горные ущелья Катарактов, тральщики вверенной мне бригады в количестве сорока пяти вымпелов вышли на плес у села Молдова-Веке. Еще до рассвета донеслись до нас в горах отдаленные раскаты, которые были вначале приняты за беглый артиллерийский огонь. Однако по мере приближения к плесу смысл этих раскатов разъяснился - впереди рвались мины. Наконец, миновав последний поворот, мы увидели пламя над рекой. На широком плесе у села Молдова-Веке скопилось к тому времени около ста судов, караван, собранный после прохода через Катаракты для дальнейшего следования к фронту. В составе каравана были баржи с боеприпасами и продовольствием, а также горючим для танков и авиации, буксирные пароходы, понтоны для наведения переправ и госпитальное судно с выздоравливающими бойцами. В дальнейшем комендант каравана действительно не проявил необходимой осторожности. Но могу засвидетельствовать в его оправдание, что погода резко ухудшилась. Со дня на день Дунай мог стать, суда оказались бы в ловушке - вмерзшими в лед до весны. Заставляла спешить и напряженная обстановка на фронте. В силу этих соображений комендант каравана, не дожидаясь тральщиков, отдал приказание сниматься с якоря. На рассвете 2 ноября, то есть в то время, когда мы были уже на подходе к Молдова-Веке, караван возобновил свое движение по Дунаю. И тогда корабли один за другим начали рваться на якорных минах. Почти сразу же подорвалась баржа с горючим. По Дунаю потекло пламя, бензин разлился на большом пространстве, увлекая за собой горящие обломки и увеличивая панику на судах. Потом стали детонировать немецкие донные мины, лежавшие на грунте. От детонации немедленно подорвалась в голове каравана еще одна баржа с горючим, а также ее буксир. (Описываю последовательность взрывов со слов коменданта каравана, так как, приближаясь на предельной скорости к плесу, мы видели лишь высокие всплески воды и вспышки блещущего огня.) Подорвался понтон в середине каравана, за ним в конце каравана - баржа с боеприпасами. Пожар с нее перекинулся на соседнюю баржу, также груженную боеприпасами. И она была, в свою очередь, уничтожена взрывом. Движение каравана приостановилось. Выйдя на плес, мы застали картину полного разгрома - как после массированного артиллерийского или воздушного налета. Уцелевшие суда приткнулись к берегу где попало, некоторые даже выбросились на мель. Пламя текло по воде. Раненые и обожженные взывали из воды о помощи. Немедленно же моряки моей бригады приняли участие в тушении пожара. Раненые были подняты на борт, им оказана медицинская помощь. Нас встретили с огромной радостью и облегчением, надеясь на то, что тральщики начнут сразу же пробивать фарватер и поведут караван дальше за собой. Однако положение оказалось значительно более сложным. По моему приказанию было проведено разведывательное траление вдоль плеса. Кроме того, я лично опросил ряд местных жителей - сербов. (Село Молдова-Веке находится на румынском берегу, но живут в нем сербы.) Установлено было, что с плеса начинается минная банка, причем необычайной плотности, а также длины - тянется от Молдова-Веке на сто двадцать километров, почти до самого Белграда. Лоцманы, сопровождавшие бригаду, были вызваны на штабной тральщик для консультации. Все они сошлись на том, что бесполезно пытаться штурмовать наличными силами бригады минированный участок такой длины и плотности. Это заняло бы у нас несколько месяцев, тогда как ледостава можно ждать в самое ближайшее время. Совет лоцманов: зимовать бригаде в Молдова-Веке. Докладывая Вам обстановку, сложившуюся у села Молдова-Веке и ожидая Ваших приказаний, буду между тем стараться изыскать иные варианты решения... ПЕРВАЯ НОЧЬ НА ПЛЕСЕ У МОЛДОВА-ВЕКЕ - Спишь, Петрович? - Нет. - Перебрось-ка спички со стола!.. Спасибо. И ты не можешь заснуть? Я как закрою глаза, огоньки эти начинают мерцать. Мучение! - Какие огоньки? - Ну те, что на воде были. Бензин горящий. До самой смерти, наверное, не забуду, как трупы вереницей проплывали вдоль борта. А возле них, вроде свечей погребальных, огоньки эти, огоньки... - Да, вспомнишь - дрожь пробирает! - И тебя пробирает? А ты уже третий год воюешь. Мне, значит, простительно. Да еще комбриг приказал мне спустить шлюпку и вылавливать трупы в камышах. Такое только в кошмаре может присниться... - Захоронить-то их надо было? - А я ничего против этого не говорю. Не Мне - кому-нибудь другому пришлось бы вылавливать. Но они, Петрович, уже и на людей не были похожи. Черные-черные, как головешки. Будто лесной пожар прошел, а потом полуобгорелые пни подмыло и течением вниз понесло. - Да будет тебе! Молчание. Иллюминатор в каюте зашторен. Кичкин и Петрович ворочаются с боку на бок, то и дело взбивая подушки. Нет, сон нейдет! - На что у комбрига нашего нервы стальные, - это опять Кичкин, - а и того, знаешь, проняло. Я вместе с ним на мостике стоял. Невольно оглянулся, вижу: лицо будто окаменело! Белое, неподвижное. А когда начал приказания отдавать, все откашливается и откашливается, словно бы в горле что-то застряло... Койка под Петровичем сердито скрипит. - Стальные нервы! Железные, железобетонные! А ты их видел когда-нибудь, нервы эти? Просто жилочки тоненькие, обыкновенные волоконца. А силища в них, понял? Не говори: нервы - как сталь! Говори: сталь - как нервы! Такую нагрузку выдерживают, что и сталь бы согнулась и бетон треснул к черту... А комбриг, к твоему сведению, откашливается, когда волнуется. И еще украинские выражения по рассеянности начинает вклеивать в разговор. Примета верная! Пауза. - Что же, так и спать с открытыми, глазами? - жалобный голос Кичкина. - Вот уж действительно голубой Дунай! Желтый от огня, а не голубой... Мне еще, Петрович, бензин очень жалко. Высокооктановый! Авиационный! Сколько его, прикинь, по Дунаю утекло! Тонны, я думаю. - Что ты! Десятки тонн! - Сгорел-то зазря. А наши летчики его как манны небесной ждут. - Ну, тот, что сгорел, бог с ним! Но ведь и этот, что остался, доставить к фронту нельзя. - Сколько же эскадрилий, подумай, не может подняться в воздух из-за того, что здесь, у Молдова-Веке, бензин застрял? Связист и штурман одновременно вздыхают. За неплотно сдвинутой шторой отблески затухающего пожара... ВЗЯЛИ "ЯЗЫКА" - Разрешите доложить, товарищ начальник штаба! "Языка" взяли! Кирилл Георгиевич и Петрович, вызванный на утренний доклад, оборачиваются. В дверях - Кичкин. - Как "языка"? Кто взял? Для моряков это событие чрезвычайное, редчайшее. "Язык", пленный! Всю войну можно провоевать на флоте, но так ни разу и не увидеть врага в лицо. Кичкину не стоится на месте. Он необычайно оживлен. - Комбриг приказал передать, что съезжает на берег! С пленного допрос снимать! - На берег? А почему пленного сюда не доставили? - Скандальный чересчур, говорят. Хлопот с ним не оберешься, если сюда. Кичкин сияет. Наконец-то и на дунайских тральщиках повеяло ветром военно-морской романтики! Но Петрович недоверчиво присматривается к Кичкину. Что-то подозрительное видится ему в скользящей улыбке друга. - Разыгрываешь, Генка? - Помилуй бог, что ты! Разве я бы позволил себе разыгрывать Кирилла Георгиевича, тем более в боевой обстановке! Тебя еще, пожалуй... Нет, все правильно! Только пленный-то - металлический! Петрович недоумевающе хлопает белесыми ресницами. Но Кирилл Георгиевич - опытный военный моряк, видывал виды на своем веку. - А! Обсыхающую мину нашли? - Так точно. - Как же она очутилась на берегу? - Наверно, при отходе немцы забыли. - Вот это подвезло! Это, товарищи, удача! Вдруг у обсыхающей мины диковинка какая-нибудь внутри? Вскрыть мину было важно для того, чтобы уточнить режим дальнейшего траления. Но никто даже представить себе не мог, какая, почти невероятная, "диковинка" таилась внутри найденной на берегу обсыхающей мины... Как назло, хлопотливые обязанности заведующего кают-компанейским столом требуют присутствия Кичкина в камбузе. Все же ему удается улучить минуту и выскочить на палубу. Все население Молдова-Веке столпилось на берегу. А моряки - советские, болгарские, румынские, чешские, словацкие, югославские - теснятся на палубах своих судов, некоторые даже взобрались на ростры, чтобы лучше видеть. Ялик с комбригом на руле и матросом на веслах скрывается за поворотом, поросшим вербами. Напряженное ожидание... "Так в давние времена, - думает Кичкин, - выезжали богатыри на поле брани и, скрестив мечи и копья, начинали битву поединком. А дружина (это мы!) неподвижной громадой стояла сзади, сдерживая нетерпение и тревогу..." Если бы мозг Кичкина, как некий чувствительный прибор, мог воспринять сейчас мысли комбрига, то, вероятно, молодой лейтенант очень удивился бы. Сидя в ялике напротив гребца, Григорий думает о том, что с каждым разом почему-то труднее разоружать эти мины. Усталость? Как будто бы нет. Еще достаточно силен и бодр, чтобы оставаться минером-разоружателем. Страх? Но он уже давно научился волевым усилием подавлять страх. Что же тогда? Предчувствия? О, чушь! Бабья чушь эти так называемые предчувствия! Никогда в жизни он не верил ни в предчувствия, ни в удачу. Верил только в себя. Это, по-видимому, и было его удачей. Но что-то уж очень много мин разоружил он на своем веку. Не слишком ли много? Должен же когда-нибудь наступить конец головокружительным его победам над минами? Мистика? Никакой мистики! Объяснение самое трезвое. Предположим, что в нем - почти незаметно, минуя контроль сознания, - стала вырабатываться некая самонадеянность, а стало быть, и сопутствующие ей торопливость, небрежность. Недаром же говорят: головокружительные победы! Вот что опасно в его положении. Почему бы тогда не приказать разоружить мину на берегу кому-нибудь из офицеров бригады? Среди них немало опытных минеров-разоружителей, полностью заслуживающих его доверия. Но, чем черт не шутит, что, если в этой с виду заурядной немецкой обсыхающей мине спрятан какой-то особой важности секрет, то есть новые, неизвестные приборы? В этом случае обращаться с обсыхающей миной нужно сугубо осторожно. Не то она взорвется ненароком, и все важные секреты ее развеются вместе с дымом в воздухе. Как ни доверяет Григорий своим офицерам, себе он, естественно, доверяет больше. И потом, признаться, любую мину очень приятно разоружить (не разоружать, а именно разоружить!). Григорий, однако, обиделся бы, если бы кто-нибудь сказал ему, что есть в разоружении вражеских мин что-то общее с азартной игрой. Так же затягивает, не правда ли? "Вздор! - отрезал бы минер. - Это отнюдь не игра, это работа! И наверное, одна из наименее эмоциональных на свете, сродни математике. Риск? Конечно. Но при этом расчет, а не азарт!" Впрочем, едва ступив из ялика на берег и увидев перед собой лежащую среди сухих водорослей мину, Григорий тотчас же отбросил посторонние, не идущие к делу мысли - по обыкновению всем существом своим сосредоточился на решении очередной задачи. ...В томительном ожидании тянется время на тральщиках. Проходит минут двадцать. И - раскат! Над вербами взметнулся вихрь песка, земли и камней. Что это означает - победу минера или его смерть? Ага! Мальчишки, сидящие, как галки, на деревьях, загалдели, замахали руками, стали кидать вверх шапки. Победа! Из-за поворота показался ялик. У ног комбрига приборы, которые он снял с мины, перед тем как подорвать ее. Но почему у него такое хмурое, озабоченное лицо?.. В камбуз, где Кичкин распекает нерадивого кока, приходит спустя некоторое время Петрович. - Ну как? - спрашивает Кичкин, оставив кока на минуту в покое. - Нормально, ты же слышал. Встреча состоялась, взаимное понимание достигнуто. Видно по всему, Петрович приберегает какой-то эффект. Но Кичкин не хочет унижаться и клянчить. Он лишь бросает как бы вскользь: - Вот бы на этого раззяву Фрица или Ганса поглядеть, который на берегу свою мину забыл. - Почему же Фрица или Ганса? Скорей уж Фредди или Джонни. - Путаешь, как всегда, Петрович. Это английские, а не немецкие имена. - Верно. Так ведь и мина не немецкая! Как ты сказал утром: "языка" взяли? Ну а "язык"-то, к твоему сведению, оказался английский. Сначала пленный, конечно, отмалчивался, упирался, немцем прикидывался. Потом комбриг стал допрашивать его пожестче, он и раскололся. По-английски заговорил. Теперь черед Петровича насладиться изумлением друга. - Сомневаться не приходится. На приборах, снятых с мины, клейма американских заводов. Своими глазами видел. - Странно! - Там странно или не странно, а ведь и местные жители подтверждают, что в район Молдова-Веке незадолго перед отходом немцев прилетали английские и американские самолеты. - Зачем? - Кичкин ошеломлен. - Помешать отходу немцев они не могли. И ведь вдобавок союзники знали, что мы наступаем, что наша флотилия идет вверх по Дунаю. - Знали. Само собой, не могли не знать. - Выходит, Дунай перегорожен впереди не только минами врага, но и минами наших союзников? - Выходит, Генка, что так... ПЯТАЯ НОЧЬ НА ПЛЕСЕ У МОЛДОВА-ВЕКЕ Кичкин распахнул дверь на палубу, в задумчивости постоял у борта. Очень тихо на воде. Лунные дорожки, как куски холста, разложенные для отбелки и просушки, протянулись вдоль плеса. Дунай разветвляется здесь на два рукава. Между ними низменный островок, который, по рассказам местных жителей, заливает дважды в году - весной и осенью. Сейчас из воды торчит только щетинка кустарника, самого острова не видно. За спиной Кичкина позвякивает посуда, оживленно спорят офицеры, собравшиеся в кают-компании. Тема разговора, конечно, - недавнее разоружение американской мины. Ну и что из того, что мина разоружена и опознана? Это открытие ни на метр не продвинуло бригаду вперед. Вот уж пятые сутки тральщики отстаиваются на плесе у Молдова-Веке. Стало быть, зря рисковал комбриг? Зря ли? Этого Кичкин еще не знает. Кстати, где комбриг? Его не было за ужином в кают-компании. А, вот он! Стоит неподвижно на носу, чуть расставив ноги, забросив руки за спину. Голова упрямо наклонена, будто задумал бодаться. Впрочем, это обычная его поза. Кичкин подумал, что поза в данных условиях символическая. Человек в раздумье стоит перед скрытым под водой неодолимым препятствием. Навстречу гонит волны Дунай, словно бы дышит - широко, вольно. На самом деле трудно дышит, потому что скован минами. Он в железных кандалах, этот могучий богатырь, которого в русских былинах уважительно именуют Дунаем Ивановичем. Сумеем ли мы расковать богатыря? Должны! Последнее слово Кичкин, увлекшись, произнес громко, спохватился и с испугом посмотрел на комбрига. Тот остался неподвижен - так глубоко задумался, что не слышит ничего. Да, в целеустремленности отказать ему нельзя. Именно в последние дни комбриг повернулся к Кичкину какой-то новой своей, неожиданной и привлекательной стороной. Вдруг за суровой сдержанностью его Кичкин увидел человека, глубоко и мучительно переживающего вынужденную задержку тральщиков у Молдова-Веке. Сегодня, подняв за обедом глаза на комбрига, он поразился и ужаснулся перемене, которая произошла с ним. Глаза ввалились, лицо побледнело и осунулось, как после долгой, изнурительной болезни. И аппетита, видно, нет. Вот даже ужинать не захотел. Пожалуй, лучше подобру-поздорову убраться с палубы. Неудобно! Получается, вроде бы он подглядывает за своим комбригом. Но какая-то сила удерживает Кичкина на палубе. Не любопытство, нет. Какое уж там любопытство! Скорее горячее сочувствие, желание помочь... РАЗНОЦВЕТНЫЕ ШТРИХИ Жаль, что молодой штурман не может проникнуть в мысли своего комбрига. А ход их примерно таков. Положение на плесе у Молдова-Веке ухудшается с каждым днем. Мало того, что тратится топливо (отдано приказание поддерживать пары), иссякают также и запасы бодрости. Лихорадка ожидания изматывает людей. Сегодня утром Кирилл Георгиевич доложил о том, что с тральщиков сбежало несколько иностранных лоцманов и рулевых. Григорий помолчал. - Ну что ж! Очень хорошо, - неожиданно сказал он. - Естественный отбор, понимаете? Теперь трусы только повредили бы нам. Зато оставшиеся сделали свой выбор, и они будут с нами до конца! Он посмотрел на Кирилла Георгиевича и удивился: как плохо тот выглядит! Эти пять суток вынужденного томительного бездействия можно приравнять к пяти неделям тяжелых боев. Григорию особенно трудно встречаться взглядом с молодыми офицерами бригады. В их глазах удивление, нетерпение! Они словно бы говорят: "Ты же опытный, умный! Неужели не можешь ничего придумать, найти выход из положения, чтобы повести нас вперед - к фронту?" Часами в полной неподвижности просиживает он за столом в своей каюте. На столе перед ним загадка Молдова-Веке. Красными и синими штрихами изображена она на карте Дуная. Разноцветные штрихи напоминают листья, сам Дунай - дерево. Ветви - его притоки. Ими Дунай осеняет Румынию, Болгарию. Югославию, Чехословакию, Венгрию, Австрию, Баварию. Кроной своей это многоветвистое дерево упирается в горы Шварцвальда. А корни у дельты погружены в советскую землю. Но вдали от корней могучий ствол испещрен разноцветными черточками. Это участок Дуная выше Катарактов, между Молдова-Веке и Белградом. От красной и синей штриховок, которыми покрыта голубая полоска реки, рябит в глазах. Красным заштриховано там, где мины клали англичане и американцы, синими - где ставили их немцы. Таковы данные опроса, проведенного среди местного населения. Просветов в штриховке нет. В некоторых местах синие штрихи находят на красные - это значит, что англо-американские и немецкие мины легли в два слоя. Насколько же проще было два с половиной года назад в Севастополе! Там Григорий знал твердо: если он ошибется, на дно вслед за ним спустятся другие минеры, разыщут такие же мины и разгадают их тайну. Сейчас ошибка его была бы непоправима. На памяти, кроме того, свежие рубцы. Своими глазами видел он, как подрывались суда каравана, пытавшиеся второго ноября идти вверх. Еще до сих пор вылавливают в камышах трупы погибших и почти каждый день приходится выполнять печальный долг - присутствовать на похоронах. Повторить катастрофу в Молдова-Веке? Подняться к Белграду, заставив мины расступиться перед собой, но как плату за это оставить в Дунае сотни трупов? Однако и зимовать в Молдова-Веке нельзя. Значит, идти вверх, и поскорее, потому что с каждым днем все труднее решиться. Но... Что "но"? ПРИКАЗ - ВНУТРЕННЯЯ НЕОБХОДИМОСТЬ Вдобавок он знает то, что не известно пока никому на бригаде траления, кроме него самого, начальника походного штаба и замполита. Получена шифровка от командующего Дунайской флотилией вице-адмирала Горшкова. В Белграде, освобожденном две недели назад, командующий встретился с югославскими товарищами, которые в разговоре упомянули, что угля на городской электростанции осталось очень мало, столица Югославии со дня на день может погрузиться во мрак. "Не помогут ли нам советские военные моряки? - спросили югославы вице-адмирала. - Уголь есть ниже по Дунаю, в городе Смедерово. Но ведь между Смедерово и Белградом - плотная минная банка". Шифровку командующего Григорий воспринял как приказ. А для него приказ всегда становился как бы внутренней необходимостью. Это привито многолетной тренировкой воли во время службы на флоте. Личные желания неизменно отступали на второй план. Главным, всепоглощающим, пронизывающим все существо желанием становилось стремление немедленно и возможно лучше выполнить приказ. И сейчас, наедине с собой, Григорий думал о том, что ему легче умереть, чем не выполнить этот приказ... Чтобы дать отдых глазам, он оторвался от карты Дуная и вышел на палубу. Ночь. Луна. Посреди плеса, на том месте, где был островок, днем торчала щетинка кустарника. Сейчас ее уже нет. И от двух поврежденных при взрыве полузатопленных барж остались над водой только мачты и надпалубные надстройки. А еще перед сумерками Григорий видел, как через палубу, пенясь, перехлестывала волна. Судя по всему, в горах беспрерывно идут дожди. Вода в Дунае прибывает. Ну и что из того, что она прибывает? Силуэты судов, стоящих на рейде, темнеют поодаль. Мимо борта с шорохом пробегает волна. Лунная рябь колеблется на воде. И в светлом дрожащем воздухе звуки негромкой песни - как рябь... На одной из дальних барж запели два матроса, украинцы: Ты-хо-о, ты-хо Ду-на-ай во-о-оду нэ-сэ... Знакомая песня! Певали ее и дома, в Гайвороне, девчата на дубках. Но у мужчин получается как-то задушевнее. Свет в кают-компании погас наконец - офицеры штабного тральщика, поболтав после ужина, разошлись по каютам. Григорий немного еще послушал песню. Потом и певцы ушли спать. В лунной тишине раздаются лишь негромкие вздохи волны да изредка протяжные возгласы. То перекликаются вахтенные на судах. Только вахтенные бодрствуют в эту нескончаемо длинную лунную ночь. Да он, командир бригады, не спит, не может заставить себя заснуть. Впрочем, нет! Еще кто-то стоит неподалеку на палубе. Кто это? Повернув голову, он различает фигуру, прижавшуюся к фальшборту на полубаке. А, Кичкин! Тоже почему-то не спится ему... Со временем выйдет из него неплохой офицер, данные для этого есть, только пока слишком еще порывист, восторжен. Но это пройдет. Беда его, и не одного его, в том, что сразу же из военно-морского училища попал на действующую флотилию, не прошел в мирных условиях школу становления офицера. Отсюда угловатость, мальчишеская обидчивость, а также неуверенность в своих силах, которая маскируется порой фанфаронством. Теперь, в боевой обстановке, буквально на ходу приходится обтесывать его характер. Что делать? Война нетерпелива. Война не ждет... В ОБХОД ДУНАЯ?.. И опять мысли от Кичкина и переменчивых военных обстоятельств возвращаются к загадке Молдова-Веке. Карта Дуная по-прежнему перед Григорием, каждый изгиб реки, каждая протока ее. Так столб света, погаснув, оставляет на сетчатке человеческого глаза дрожащую черную тень. Удивительная река - Дунай. Вторая в Европе по величине после Волги, она низвергается с высоты тысячи метров, с восточного склона Шварцвальда в Германии, но не вертикально, а наклонно - через всю Юго-Восточную Европу, совершая десятки превращений на своем пути: то растекаясь в широчайшей пойме, то вдруг оборачиваясь свирепым горным потоком. В лоции Григорий прочел, что реку впервые назвали Дунаем кельты. Это означает - Быстрая Вода, Данувиус. "Дану" - "быстрый", "виус" - "вода". Горы в конечном счете определяют непостоянный характер реки. Уровень воды в Дунае, и без того полноводном, повышается всегда внезапно. Это означает, что в горах начал таять снег или пошли дожди. От своих лоцманов Григорий слышал, что подъем воды и разлив наступают дважды в году - весной и осенью. Во время паводка многочисленные островки в равнинной местности покрываются водой. Дунай течет как бы в одном просторном русле. Для жителей это настоящее бедствие - на заливных лугах погибает много скота. В осеннее время вода в Дунае прибывает. Сейчас осень. Почему это важно для решения загадки Молдова-Веке? Григорий ждал, что вот-вот возникнет еще неуловимая, все время ускользающая из-под пальцев ассоциация, догадка. Так, терпеливо и осторожно соединяя два провода, получают наконец искру... Он попытался представить себе, что сделал бы на его месте командир танковой бригады или моторизованной пехотной дивизии, если бы наткнулся на неприступную крепость. Попробовал бы обойти, конечно! Под конец войны широко применяется этот тактический прием. Некогда возиться с опорными пунктами вражеской обороны, рассчитанными на то, чтобы задержать наше наступление. Войска обтекают их, обходят, нанося решающий удар с флангов и тыла. На Дунае, где взаимодействие кораблей и сухопутных войск наиболее тесно, моряки переняли обходный маневр у Советской Армии. Недавно Герой Советского Союза Державин провел свои бронекатера по каналам Петра и Питательному в обход Дуная, точнее, немецкого плацдарма на берегу Дуная. Нерасчетливо тратить силы на то, чтобы пробиваться напрямик. И нужно спешить. Начинается гигантская битва за Будапешт. Бронекатера нужны под Будапештом. Обходный путь доставался морякам нелегко. Кое-где они тащили бронекатера волоком, чуть не на руках, - за годы войны каналы, оставленные без присмотра, занесло илом и песком. И все же, хоть и пришлось описать крутую дугу, путь по каналам в этих условиях был быстрейшим. Но на участке от Молдова-Веке до Белграда, к сожалению, нет каналов. Не поведешь же тральщики, а следом за ними и весь караван в обход Дуная, то есть посуху?.. В обход? Минуту или две Григорий неотрывно смотрел на сверкающий под луной, широко разлившийся Дунай, потом круто повернулся: - Лейтенант Кичкин! Тот с готовностью подался вперед: - Слушаю вас, товарищ комбриг! - Разбудите начальника штаба! Срочно попросите ко мне! С картами! Пусть захватит карты минированного участка! Бегом (на флоте все приказания выполняются бегом) Кичкин кинулся к каюте Кирилла Георгиевича. А комбриг уже стучал в каюту замполита. Стук был нетерпеливый, тревожный, но как будто бы радостный. Почему? - Но почему, почему? - сердито спрашивал Кирилл Георгиевич, второпях натягивая китель и одновременно пытаясь свернуть карты в трубку. - Что же вы молчите? Почему карты - среди ночи? Кичкин не понимал ничего. Он мог добавить лишь, что взволнованный, хриплый голос комбрига, как бичом, хлестнул его по нервам. Неужели найдена разгадка Молдова-Веке? Ему не удалось заставить себя уйти с палубы. Как часовой, он шагал взад и вперед у каюты комбрига, теряясь в догадках. И терпение его вознаграждено. Через несколько минут из двери высовывается Кирилл Георгиевич. - Вы еще здесь? Вахтенному командиру передайте: немедленно сигнал на тральщики и суда каравана - всем лоцманам прибыть на совещание! Да приготовьте карандаши и бумагу. Будете вести протокол. СОВЕЩАНИЕ НА РЕКЕ В ПОЛНОЧЬ В дрожащей лунной пелене вспыхивают и гаснут сигнальные огни. Над плесом гулко катятся сиплые со сна, недовольные голоса, и под ударами весел хлюпает, булькает вода. Шлюпки и ялики теснятся у трапа. Офицеры штаба встречают лоцманов. Хмурые, невыспавшиеся, стуча сапогами, негромко, с достоинством переговариваясь, они рассаживаются у стола в кают-компании. Что случилось? Почему их подняли с коек среди ночи чуть ли не по тревоге? Они в форме, присвоенной им на Дунае: толстые куртки с шевронами на рукавах, черные, колом торчащие фуражки. Болгары и югославы в отличие от румын, чехов и словаков уже сняли со своих фуражек выцветшие национальные эмблемы и взамен прикрепили мерцающие красные звездочки - подарок наших моряков. Лоцманов пятнадцать: пять с тральщиков, десять с судов каравана. Народ все солидный, строгий, знающий себе цену. Загорелые, серьезные лица, клокастые брови, а над упрямыми подбородками раскидистые - вразлет - усы. Григорий не подает виду, но, понятно, волнуется. "Таких не сразу обломаешь", - с опаской думает он и уже загодя наливает себе воды в стакан. Он не оратор, об этом все знают. И это, если хотите, лучше. От него не ждут выдающихся красот стиля. Сомнений ни у кого нет: будет нагромождать один тяжеловесный оборот на другой, подпирая их спасительными словами: "который", "каковой" и "таковой". Речи его почему-то всегда больше похожи на выписку из приказа или инструкцию со множеством параграфов, чем на речи. Но ведь на этом полуночном совещании задача его - не удивить и даже не воодушевить, а доказать и убедить. А для этого пригодятся и параграфы, лишь бы они были толково и связно изложены. Тем временем Кирилл Георгиевич невозмутимо раскладывает карту Дуная на столе. Тут же, с краешку, примостился Кичкин. Изредка он косится на скромно сидящего поодаль Петровича. Что, завидно тебе? Не каждому доверят вести протокол на таком совещании. Тише! Комбриг постучал карандашом по столу. - Югославские товарищи, - так начал он, - обратились к командующему Дунайской флотилией вице-адмиралу товарищу Горшкову, прося оказать помощь силами флотилии в доставке нескольких барж угля из города Смедерово в Белград. Столица Югославии, недавно освобожденная от гитлеровцев, находится под угрозой погружения во мрак, так как городская электростанция может остановиться из-за отсутствия необходимого топлива. Кроме того, в городе наблюдается нехватка хлеба. Что касается подходов к Смедерово сверху, со стороны Белграда, а также снизу, со стороны Молдова-Веке, то, как известно, таковые подходы преграждает стодвадцатикилометровая минная банка. Однако обращение югославских друзей является для нас, советских минеров, дополнительным, очень важным стимулом. На море мы бы обошли с вами эту вышеуказанную банку. Но она находится на реке, то есть