как бы зажата берегами слева и справа. Несмотря на это и принимая во внимание потребность фронта в горючем, а Белграда в угле и хлебе, надо во что бы то ни стало двигаться вперед. Но как?.. Придирчивый Кичкин, который впервые слушает комбрига, поморщился при неудачном обороте "несмотря... и принимая..." и призадумался над тем, как бы поскладнее перефразировать это в протоколе. Но через минуту он забывает о своем намерении. Комбриг оглушает слушателей первым своим "параграфом": - Движение к Белграду представляется мне возможным, однако лишь при одном условии - при осуществлении обходного маневра по реке... Обходного? Куда он гнет? Как это понимать - обходного? Лоцманы задвигали стульями, начали переглядываться, зашушукались. Офицеры бригады ведут себя более дисциплинированно. Но и они явно взволнованы. Авторучка повисла на весу в руке Кичкина. Только замполит и начальник штаба относительно спокойны - они уже знают разгадку Молдова-Веке. - Противостоящая нам минная банка, - продолжает комбриг тем же тягучим, скучным голосом, - состоит, как установлено, не только из немецких, но также из англо-американских мин. В этом факте и кроется решение поставленной задачи... Как?! Час от часу не легче! Значит, чем больше мин впереди, тем проще их преодолеть? Но это же невероятно, это противоречит обыкновенному здравому смыслу! Волнение в кают-компании нарастает. - Условия постановки мин немцами и американцами были различны, не так ли? Немцы ставили свои мины на отходе, с кораблей, то есть более или менее точно на фарватере. Американцы же и англичане сбрасывали мины с самолетов. Кучность, естественно, была меньше. Мины даже падали иногда не в воду, а на берег, о чем свидетельствует не взорвавшаяся случайно при падении мина, впоследствии разоруженная. Прошу вас учесть также фактор большой воды!.. Лоцманы сердито скрипят стульями, силясь понять. Что еще за новый таинственный фактор? Но комбриг отвечает вопросом на вопрос: - Когда ставили мины немцы? Вопрос риторический. Кто же этого не знает? Недоумевающе кашлянув, лоцман Танасевич отвечает: - В конце лета. - Иначе говоря, в малую воду? - Да, в малую воду. - Это чрезвычайно важно, - продолжает так же бесстрастно комбриг. - Сейчас, наоборот, большая вода. Мы присутствуем с вами при втором, осеннем, паводке на Дунае. Летом, в малую воду, немецкие корабли могли пройти только по середине реки, где было достаточно глубоко. Там они и поставили мины. Но на сегодняшний день вода значительно прибыла, а в некоторых местах, как мы наблюдаем, даже вышла из берегов и залила низменные участки. Исходя из этого (но увлеченный красотой логически развивающихся, как бы догоняющих друг друга неопровержимых доводов-"параграфов", Кичкин пропускает мимо ушей тяжеловесное канцелярское "исходя"), нам с вами надлежит пробивать новый фарватер, в обход старого, иначе говоря, идти с заведенными тралами не по стрежню, а вплотную у берега, кое-где, если позволят глубины, даже над заливными лугами. На этом пути могут встретиться только англо-американские мины, каковые легли вразброс, и справиться с ними будет гораздо легче, чем с немецкими. Прошу взглянуть на карту! Соответствующая цветная штриховка, обозначающая распределение мин на участке Молдова-Веке - Белград, подтверждает мою мысль... "После этого, - так записано в протоколе, - комбриг пригласил участников совещания высказаться". СТЕНА! И тут-то воцарилось тягостное молчание. Можно вообразить себе, как надулись лоцманы! Отродясь не слыхивали такого. Проводка каравана у самого берега, а кое-где даже над заливными лугами! Да он в уме? И главное, новичок, три месяца на Дунае, и кого взялся учить: их, старожилов, опытнейших дунайских лоцманов! Таков этот достаточно тривиальный, много раз изображенный в литературе и в кино конфликт нового со старым, однако от решения этого конфликта зависело выполнение боевой задачи. Всем сердцем Кичкин, конечно, на стороне своего комбрига. Но в данном случае важно не его мнение, а лоцманов. Вдобавок он занят протоколом. Кичкин записывает: "Комбриг повторно и настоятельно приглашает лоцманов высказаться". Отмалчиваться дольше неудобно. О высказываниях лоцманов написано в протоколе совсем кратко: "...заявили: "У нас на Дунае не ходили так никогда!" Олдржих Боржек доказывал, что у берега опасные мели, попадаются также коряги. Ион Штефанеску присовокупил, что для него, как лоцмана, карманным евангелием является лоция, а она рекомендует ни на ноту не отклоняться от фарватера". Попробуйте представить себе эту сцену. Вовсю дымят трубки-носогрейки, а на столе чадят керосиновые лампы (что-то случилось с движком, электричество выключено). То и дело приходится вставать и подворачивать фитиль. Иллюминаторы раскрыты настежь. Ночь идет на убыль, но никто не думает об этом и не смотрит в иллюминаторы. Лоцманы сидят в ряд, насупившись, совершенно неподвижно. Стена! Вот она воочию - сила инерции! "У нас не ходили так никогда!" Каково? Между тем нельзя усомниться в добросовестности этих лоцманов, в желании преодолеть минную банку и довести караван до места назначения. Просто предложение ошарашило их. Ново, необычно. Поворот мысли слишком крут. А! Вот встает широкоплечий, почти квадратный болгарин Иван Горанов. - К сказанному добавить ничего не могу, - тихо говорит он. - Но если командир бригады прикажет... Он разводит руками. Остальные четырнадцать медленно, с достоинством кивают. Конечно, если русский командир прикажет... Комбриг сморщился, будто надкусил лимон. Начальник штаба с внезапно прорвавшимся раздражением разгладил карту на сгибе. Взволнованный Кичкин переводит взгляд с лоцманов на комбрига. Не то, нет? Не то! Лоцманы признают авторитет нашей власти, а не наших знаний. Понятно, комбриг может приказать им - и в конце концов должен будет приказать, - но ведь их нужно убедить. Сиплым голосом, то и дело откашливаясь, комбриг просит отбросить старые, укоренившиеся представления о кораблевождении на Дунае. - Лоцманы по привычке боятся мелей больше, чем мин. Но сейчас, наоборот, мин нужно бояться больше, чем мелей. Предположим, какая-нибудь баржа сядет по пути на мель. Так ведь нас целая бригада, десятки мощных буксиров! Сообща в два счета снимем эту баржу и пойдем дальше. Наконец, предложение пробивать обходный фарватер у берега нетрудно проверить с карандашом в руках. На Дунае ведется учет подъема и спада воды, не правда ли? Вчера было приказано промерить глубины на плесе у Молдова-Веке. Вот цифры... Загляните в свои записные книжки! Сверьтесь, пожалуйста, с записными книжками! Там, наверное, записаны промеры, сделанные на Дунае летом в малую воду... Напряженная пауза. Первым, будто с неохотой, вытаскивает из кармана записную книжку бывший партизан югослав Танасевич. Давай, друже, давай! Утри нос этим тугодумам, своим неповоротливым коллегам! Танасевич показывает в раскрытой книжке что-то соседу, румыну Няга. Между их склоненными головами с любопытством просунул свою крупную седую голову Горанов. Замелькали в кают-компании лоцманские записные книжки в клеенчатых переплетах. Кажется, дошло! Стена дала трещину. А потом от нескольких дополнительных ударов она окончательно развалилась! В протоколе это запечатлено в двух лаконичных фразах: "Сравнив свои записи с результатами нового промера, лоцманы заявили, что проводка каравана по обходному фарватеру трудна, но выполнима. Вслед за тем комбриг приказал начальнику походного штаба готовить караван к движению, объявив, что на рассвете сам двумя тральщиками выйдет на разведку в направлении Белграда для проверки относительно меньшей кучности мин, лежащих у берега". 3. ПОДВИГ-ТРИУМФ РАЗВЕДКА БОЕМ "Я очень боялся, что он возьмет с собой кого-нибудь другого из офицеров. Вдруг слышу: "Лейтенант Кичкин! Протокол совещания оформите после. Пойдете на тральщиках со мной. Не забудьте захватить набор карт, лотлини и футштоки для замера глубин!" Петрович и говорит мне кисло: "А ты еще обижался, что он к тебе плохо относится". Это, Иечка, называется "разведка боем". Мы должны были пройти по английским и американским минам, чтобы проверить новый фарватер. Следом за нами готовились отправиться и остальные тральщики бригады вместе с застоявшимся у Молдова-Веке караваном..." Нет, это не письмо. Во всяком случае, не в обычном смысле слова письмо. Такое ведь не доверишь перу и бумаге во фронтовой обстановке, не так ли? Но отчасти все же похоже на письмо. Это, впрочем, требует краткого пояснения. Петрович уже не раз замечал, что на друга его иной раз словно бы "находит". Сидя на диване в кают-компании или стоя в одиночестве на палубе, он вдруг ни с того ни с сего принимался с отсутствующим видом шевелить толстыми губами, а иногда даже что-то бормотать себе под нос. Долго гадал и прикидывал механик: что бы сие могло означать? Наконец понял: "Стихи складывает, не иначе! Эк его тогда в краску кинуло, когда сказали про стихи! И про что же он складывает? Про наше траление, само собой. А ведь жаловался: монотонное, монотонное, монотонное! Ну что ж, я не против. Пускай складывает на здоровье. Если, понятно, не в служебное время. А что стесняется, не признается, это дело его. Все начинающие поэты стесняются". Он ошибался, хотя, в общем, был недалек от истины. Недели полторы назад комбриг всенародно оборвал Кичкина, когда тот принялся описывать за столом свои любовные похождения. А ведь, честно говоря, их не было на его совести, этих похождений. Травля? Конечно. Самая заурядная застольная травля. Опыт Кичкина по части девушек, признаться, очень скромен. Но ежели говорить начистоту, то в Ленинграде живет одна девушка по имени Ия, и уж о ней Кичкин ни за что на свете не позволит себе с фатовским видом разглагольствовать в кают-компании. Ей-то он пишет свое нескончаемо длинное письмо - в уме. "Так порой тоскливо, Ийка, бывает без тебя. И очень хочется поговорить. А письма идут слишком долго. Кроме того, о многом ли напишешь в письме? Существует на свете строгая военная цензура, сама понимаешь. Я бы стал вести дневник. Но нам не разрешены дневники. Есть даже специальный приказ об этом. Вот и придумал писать тебе в уме. Когда мы свидимся, что будет, конечно, очень скоро, я постараюсь восстановить в памяти главное и прочту вспух, хорошо? Не вздыхай, не вздыхай! Я же знаю, что ты сейчас вздохнула, вспомнив обо мне. После того как я познакомил тебя с Димкой Гудковым, он сказал: "Ну и девушку ты выбрал! Что за имя? Ия! Это не имя, а вздох. Так и провздыхаешь с нею всю жизнь!" Темнил, конечно. Отводил мне глаза. Я сразу понял, что ты сразила его с первого взгляда. Но бог с ним, с этим Димкой! Стало быть, о разведке боем... В ту ночь нам уже не пришлось спать. С первыми лучами солнца два тральщика под командованием комбрига двинулись вверх по Дунаю. Шли мы у самого берега, повторяя его изгибы, так что задевали иногда бортом за шуршащий камыш. При этом то и дело опускали в воду футштоки и бросали лоты для замера глубин. Со стороны, наверное, выглядело так, будто путник, переходя реку вброд, с осторожностью ставит сначала одну ногу, потом, утвердившись на ней, выдвигает другую. Только все это происходило, как ты догадываешься, под аккомпанемент взрывов за кормой, так как оба тральщика шли с заведенными тралами. Но мы "допрашивали" - футштоками и тралами - не только реку. Подробно узнавали о минах и глубинах также и у местных жителей. Возле каждого более или менее крупного прибрежного селения комбриг приказывал останавливаться. На берег он сходил в сопровождении меня и одного из лоцманов - либо югослава Танасевича, либо румына Няга (в зависимости от того, у какого берега ошвартовывались. Большую часть пути слева от нас была Югославия, справа Румыния). Все новые данные я сразу же наносил на карту. Отсюда можешь догадаться, что я не последняя спица в колеснице. А ты еще считала меня несерьезным. Уже в сумерки, Иечка, мы увидели впереди разрушенный железнодорожный мост, а за ним силуэт Белграда, голубовато-сиреневый. Я даже не ожидал, что город такой большой. Красавец! Громадные многоэтажные дома! И они очень четко выделялись на фоне неба. К сожалению, сейчас поздняя осень, небо быстро темнеет. Комбриг приказал подтянуться вплотную к мосту. Оказалось, что быки подорваны, крутые фермы косо лежат в воде. Однако мы нашли достаточно большой разрыв между одним быком и фермой. Тральщики прошли туда и обратно, как под триумфальной аркой. Значит, пройдет и весь наш караван. Белград был совсем рядом, представляешь? И тут комбриг опять проявил свой неуступчивый, трудный характер. Мы, конечно, стали просить его подняться до Белграда, зайти туда хоть на несколько минут. Интересно же! И потратили бы на этот заход каких-нибудь полтора-два часа, не больше. Не разрешил! Нет и нет! "Караван ждет внизу, - сказал он. - Минуты лишней не задержимся!" А я уверен, ему самому очень хотелось в Белград. Все же он взял и преодолел себя. Я бы, признаться, не сумел так... Но уж на обратном пути, скажу тебе, натерпелся я страху! Бой есть бой, Иечка. Для нас, минеров, противник воплотился в этих хитроумных коварных минах. А они имеют обыкновение взрываться, причем иной раз гораздо ближе, чем было бы желательно. Это как раз и произошло на обратном пути. Дунай уже заволокло сумерками и туманом. И вдруг какая-то подлая английская или американская мина взорвалась в опасной близости от нашего тральщика. (Я тогда стоял на баке.) Взрывной волной, будто ураганным ветром, сорвало с командирского мостика комбрига и сигнальщика и бросило их за борт. Подумай: во время этой разведки мы могли потерять нашего комбрига! По счастью, осколками не были задеты ни он, ни сигнальщик. С наивозможнейшей поспешностью мы вытащили их из воды и подняли на борт. Когда я, поддерживая комбрига под локоть, помогал ему перешагнуть через леер, мне послышалось, будто он негромко сказал: "Значит, не сегодня..." Впрочем, поручиться не могу, может, я сфантазировал и мне только послышалось. А вот за эти слова я ручаюсь! Оглядевшись, комбриг усмехнулся и сказал: "Ну и лица же у вас, товарищи! Хоть холодной водой из Дуная отпаивай". Можешь вообразить, какие у нас были перепуганные лица! До сих пор, как вспомню, мороз по коже... Из-за слишком близкого взрыва мины на нашем тральщике разошлись швы. Аварийно-спасательная группа зацементировала их, но воду пришлось откачивать все время до Молдова-Веке. Вот когда пригодился второй тральщик. Он страховал нас. ...Возвращались мы ночью. Облитые лунным светом, поднимались из воды, как призраки, верхушки мачт. То были немецкие суда, подорвавшиеся при отступлении на своих же минах. С осторожностью мы обходили их, прижимаясь почти вплотную к берегу. Тральщики были со стороны, наверное, тоже похожи на призраки - скользили почти бесшумно у самого уреза воды, мимо печальных темных верб, а сзади по воде волочился заведенный трал. Утром мы вернулись на плес у Молдова-Веке, а днем вся бригада, а за ней и караван двинулись вверх, пробивая новый обходной фарватер". НАПУТСТВИЕ СТАРОГО ЮГОСЛАВА (Продолжение письма, написанного в уме) "...Иногда мне хотелось бы раздвоиться, быть одновременно на головном тральщике и на берегу, чтобы видеть, как проходят наши корабли по реке. Мы идем у самого берега, как по обочине большой проезжей дороги, понимаешь? Люди, толпы людей сбегают к реке. Дунай отсвечивает на солнце. Оно неяркое, осеннее. Зелень уже облетела с деревьев, поэтому видно далеко вокруг. Корабли двигаются медленно, в точности повторяя движения нашего головного тральщика. Иногда делают зигзаг и переходят на другую сторону реки. Маленький посыльный катер Кирилла Георгиевича, начальника нашего походного штаба, шныряет взад и вперед, выравнивая строй, поддерживая порядок. Комбриг не устает повторять: "Что бы ни случилось, держитесь правее - ближе к берегу, как можно ближе! Там ведь только англо-американские мины. И с ними мы быстро управимся. А на немецкие времени сейчас нет. До них еще дойдет черед". Проводка каравана с берега кажется, наверное, чудом. Ведь гитлеровцы, отступая, хвалились, что положили на Дунай заклятье. "Мы посеяли мины, - говорили они. - Пусть жатву собирают русские!" И вот минул месяц, как ушли немцы, а мы уже ведем караван по минам! ...Да, кстати, пишет ли тебе Димка? То-то, наверное, хвастается своими небывалыми подвигами! Уж он таков. Его и в училище прозвали - Скорострельный Димка. А признайся, было время, когда он нравился тебе больше, чем я? Это было, по-моему, на третьем курсе. Ты еще пошла с ним на "Периколу", хотя мы твердо договорились идти в филармонию. Но не будем об этом... Ты еще не забыла, что такое вешки? Я же объяснял тебе как будущей супруге одного из выдающихся военных штурманов! Так вот, течение на Дунае очень быстрое, вешки, которыми ограждают фарватер, часто сносит. А нам они оказались не нужны. Что обвеховывать? Берег? Для нас надежным ориентиром стал сам берег, его очертания. Отсутствие вешек важно еще и потому, что благодаря этому сохраняется полная скрытность нового фарватера с воздуха. А ведь немецкая авиация нет-нет да и наведывается в эти места. Но мы, представь, не оставляем после себя следов. Мы скользим по Дунаю, как армада невидимок. Ключ к тайне фарватера только в прокладке, в тех условных обозначениях, которые я наношу на карту. Скажу без хвастовства - ты же меня знаешь, - я правая рука комбрига во всем, что касается штурманской прокладки. Интересно, справился бы с этим твой хваленый Димка? Разве с Димкой (хотя, я уверен, он неплохо воюет) могло бы произойти что-нибудь подобное тому, что случилось со мной позавчера? Мы подходили к селению Велико Градиште. Я был вахтенным командиром. Но и я, и сигнальщик смотрели, понятно, на реку, на поверхность воды и не сразу заметили этого старика, хотя, наверное, он уже довольно долго бежал по югославскому берегу. Старик устал, запыхался. "Стай! Стай!" - кричал он, размахивая длинной палкой. Я решил, что он хочет предупредить о какой-то опасности, о скоплении мин впереди или о недавно намытой мели. Головной тральщик замедлил ход. Прихрамывая, югослав спустился к воде. Ну вот тебе описание его внешнего вида. Коротенькая курточка, обшитая по краям каким-то галуном. Широкие шаровары. На голове ветхая войлочная шляпа, в руках длиннейший посох, как у древних библейских патриархов. "Что хотел, отец?" - спрашивает его с палубы Танасевич. "Куда идете? До фронту?" "Да". "Имею двух сыновей на фронте", - гордо ответил он. Признаюсь, я рассердился. За самовольную задержку каравана без уважительной причины мне могло здорово нагореть от комбрига. И Танасевич тоже рассердился: "Ну и что? Привет сыновьям передать? Затем и остановил нас?" "Нет. По другому делу". Он снял с головы шляпу. Мы, ничего не понимая, во все глаза смотрели на него. Тут старик стал вдруг очень серьезным, даже торжественным. Потом размашистым крестом осенил нас. "С богом, дэца!" [дети (серб.)] - сказал он. И такое, знаешь, сознание исполненного долга было написано на его худом, морщинистом лице, что ни у кого недостало духу сердиться на неожиданную задержку. Все-таки старый, можно сказать, даже древний человек, а ведь прихромал издалека, заслышав о первом русском караване, и остановил нас для того, чтобы обязательно благословить и напутствовать на пути к фронту. Нет, долго я не забуду этого старика! Он стоял у самого уреза воды, пропуская мимо себя буксиры, танкеры, баржи. И хотя с мостика нашего тральщика уже нельзя было различить его лицо, мы видели, что шляпу старый югослав держит в руке по-прежнему. ...А за селением Базиаш нас уже с обеих сторон обступила Югославия. Солнце неизменно вставало за кормой. Но, конечно, холодное, ноябрьское. Зато какое тепло, Ийка, шло к нам с берегов! Ведь русских называют здесь не иначе как своими старшими братьями. Югославы же славяне, понимаешь? ...А в Смедерово, когда мы стали под погрузку угля и хлеба для Белграда, на причал пробился поп (но прогрессивный, Иечка, хоть и длинноволосый, и в рясе, как полагается, однако перепоясан патронной лентой и сбоку маузер на ремне - партизан!). Он до того, представь себе, разгорячился, что с ходу облапил нашего Кирилла Георгиевича, который, по-моему, впервые за весь поход растерялся. При этом поп громко объяснял что-то по-сербски. Танасевич пояснил: он говорит, мы с русскими - одна семья! И раскинулась наша семья от Ядрана до Япана! Оказывается, Ядран - это Адриатическое море, а Япан - Японское. Какова семейка-то?.." ОБРЫВКИ ЦЕПИ ПАДАЮТ В ДУНАЙ Часто на память Кичкину приходил маленький островок с белеющим на нем минаретом мечети среди утесов Железных Ворот, которые сторожат скалистый лабиринт Катарактов. В давние времена, когда турки господствовали на Балканах, султан-завоеватель приказал протянуть здесь железную цепь от берега до берега, то есть перегородить ущелье в самом узком его месте. Отсюда название - Железные Ворота. Много лет уже турецкая цепь ржавеет на дне Дуная. А теперь следом за нею падают туда и обрывки цепи, которой пытались сковать Дунай фашисты. Взрыв! Взрыв! И черная металлическая цепь оседает на вспененную взрывом воду. Да, подвиг минеров нагляден. Обычно слава приходит к человеку после того, как дело уже сделано, подвиг совершен. Сейчас не то. Сейчас само траление Дуная превратилось в триумф, в триумфальное шествие минеров по Дунаю. ...Ночь. Костры горят на берегу. К стоянке кораблей спешат люди из ближайших селений. Отблески раскачивающегося пламени вырывают из тьмы смуглое улыбающееся лицо, или пастушеский посох с загнутым концом, или пеструю вышивку на сорочке. А в траве стоят принесенные дары - узкогорлые кувшины с вином и высокие корзины со снедью. Низко свешиваются над головой огромные мохнатые звезды. Без устали, жадно, нетерпеливо расспрашивают гости о Советском Союзе, сказочной стране, откуда прибыли военные моряки. Танасевич едва успевает переводить вопросы и ответы. Наконец гости уходят. Кичкин, вымотавшийся за день до предела, засыпает мгновенно. Кажется ему, только что закрыл глаза. Но вот уже кто-то теребит за плечо. Кто это? А, вахтенный матрос! - Приказывали разбудить, товарищ лейтенант! Светает. С каждой минутой кусты, деревья, холмы делаются отчетливее, ярче. Все сбрызнуто дождем, который прошел недавно. Еще через пятнадцать минут раздастся протяжный требовательный гудок. И снова однообразные бурые волны впереди, а трос звенит-вибрирует за кормой, и вот - взрыв, столб воды вздымается и опадает! К черту эти "когти", к черту!.. "Я ПОДАВЛЯЛ СВОЕ ВООБРАЖЕНИЕ" За ужином кто-то из офицеров сказал между прочим: - Придем в Белград, обступят вас корреспонденты со всех сторон, товарищ комбриг. Хочешь не хочешь, а придется дать интервью о новом обходном фарватере на Дунае. Комбриг нахмурился, пробурчал что-то, потом оглянулся на Кирилла Георгиевича. Это, кстати, относится тоже к числу его загадочных для Кичкина особенностей. Комбриг терпеть не может беседовать с корреспондентами. Те, как известно, любят, чтобы с ними разговаривали охотно, выкладывали без задержки факты, да еще и пересыпали их шутками-прибаутками, разными колоритными словечками, словами-самоцветами, которые так весело заиграют потом в очерке. Комбриг, однако, не таков. Помнится, в Турну-Северине, значит, еще до Железных Ворот, разогнался было к нему один военный корреспондент. Разговор происходил в кают-компании в присутствии Кичкина. Увидев на столе раскрытый блокнот, комбриг, видимо, внутренне сжался и приготовился к сопротивлению. - Я слышал, вы несколько лет назад в Севастополе принимали вместе с водолазом Викуловым участие в разоружении каверзной немецкой мины, - непринужденно начал корреспондент, не предвидя для себя впереди ничего плохого. - Не расскажете ли мне об этом для начала? Кичкина зачем-то вызвали на мостик. Вернувшись в кают-компанию, он увидел, что обстановка здесь за короткий срок накалилась. Комбриг с недовольным, даже удрученным видом откинулся на спинку дивана. Корреспондент же, нервничая, постукивал карандашом по блокноту. - Нет, вы о переживаниях, переживаниях своих расскажите! - с нажимом требовал он. - Ну, спустились, значит, вы под воду, увидели мину, а дальше? Что почувствовали? Вы же должны были что-то почувствовать. Я почему-то совершенно уверен в том, что у вас очень живое воображение. А ведь с ним нелегко в подобных случаях. - Мне и было нелегко, - отвечал угрюмо комбриг. - Но я подавлял свое воображение. - Допускаю. Но вы же думали! О чем вы, к примеру, думали, когда рассматривали первую горловину? - О чем?.. О горловине. Кичкин наклонил голову, пряча улыбку. Да, в этом ответе он весь, его комбриг! Скрипнула дверь. - А вот и Кирилл Георгиевич! - сказал комбриг с облегчением и поднялся из-за стола. - Знакомьтесь. Мой начальник штаба. Поговорите-ка лучше с ним. Кирилл Георгиевич - минер, севастополец и полностью в курсе насчет разоружения мины под водой. Он вам обо всем расскажет, причем, поверьте, гораздо лучше, чем я... Несомненно, и сейчас, на подходе к Белграду, комбриг уже примеривается подставить вместо себя Кирилла Георгиевича на предстоящей встрече с югославскими корреспондентами. Но почему происходит так? В чем причина столь упорного, почти непреодолимого нежелания говорить о себе? С некоторых пор Кичкин много раздумывает над своим комбригом, старается понять, разгадать его. И вдруг Кичкину показалось, что объяснение наконец найдено! Минная обстановка на Дунае уже тогда, в Турну-Северине, была очень сложной и трудной. Комбриг по обыкновению работал на пределе сил. Постоянно приходилось экономить свою психическую энергию, так сказать, рассчитывать суточный ее расход. Именно молчание, вероятно, и помогало ему это делать. Но возможно и другое объяснение, впрочем связанное с первым. Комбригу просто очень тяжело возвращаться мыслью к давним своим переживаниям там, на дне морском. Слишком много душевных сил отняли они у него. Не случайно он ответил со слабой улыбкой на какой-то настырный вопрос корреспондента: "А нельзя ли спросить что-нибудь полегче?" Да, такая гипотеза годится, пусть это всего лишь рабочая гипотеза. "ПО-РАЗНОМУ МОЖНО ВОЙТИ В ИСТОРИЮ..." Стодвадцатикилометровая минная банка наконец преодолена. Бригада траления, а за нею и суда каравана минуют разрушенный мост, тот самый, до которого несколько дней назад дошли два разведывательных тральщика. Уже виден Белград вдали. За Белградом - фронт. Корабли двигаются прямо на закат, будто в жерло пылающей печи... Опять нужно сделать минутное отступление. Фарватер, пробитый Григорием и минерами его бригады вблизи берега по английским и американским минам, будет исправно действовать до конца войны. Но после победного ее окончания наступит время провести капитальную расчистку Дуная от мин, то есть контрольное его траление. Пехотинцы, танкисты, артиллеристы, летчики давно вернутся на Родину, лишь минеры будут еще завершать труд войны. Такова особенность их профессии: вместе с саперами они последними заканчивают войну. От грунта нужно отодрать примерно три с половиной тысячи "когтей", которые накрепко вцепились в дно реки и препятствуют возобновлению судоходства. Фронт послевоенного контрольного траления протянется на две тысячи километров - от болгарского Джурджу до австрийского Линца. К участию в столь обширных работах привлекут, помимо тральщиков, и другие корабли Дунайской флотилии, в том числе бронекатера. В распоряжение Григория выделят специальный самолет, без которого трудно было бы осуществлять оперативное управление группами тральщиков, разбросанными по Дунаю. Англичане любезно предложат нашему командованию свои услуги. В Стамбуле наготове у них два дивизиона тральщиков. Стремительный бросок из Босфора - и англичане уже тут как тут, на плесах Дуная, до которых давно, еще в 1943 году, так хотелось им добраться! Предложение отклонено. Тысяча благодарностей! Сами справимся! Но соседи в Стамбуле заставят наших минеров работать с удесятеренным напряжением. День за днем десятки тральщиков и кораблей, приспособленных под тральщики, будут старательно просеивать Дунай через свои тралы. И ведь каждый участок реки придется пройти короткими галсами не по разу и не по два, а по многу раз. Аккуратный Петрович подсчитает: если сложить все эти галсы, то получится, что надо пройти Дунай из конца в конец в общем около тридцати раз! И его пройдут с заведенными тралами тридцать раз подряд! Взрывы будут еще долго то там, то тут доноситься с плесов Дуная, как эхо отшумевшей на Балканах бури... Но до контрольного траления еще далеко. Это впереди. Пока на Дунае идет война. Ожесточенные бои кипят севернее и западнее Белграда. ..."Печь" на горизонте догорает. "Уголья" в ней кое-где уже подернулись сизым пеплом. Кичкин и Петрович, свободные от вахты, стоят на баке. - Сколько перемен в моей судьбе произошло, - задумчиво говорит Кичкин. - По ту сторону Железных Ворот-я был совсем другим, верно? - Ростом, что ли, повыше стал? - Не смейся, Петрович. Для меня это важно. - Прошел Железные Ворота и сразу переродился, так? - Не только Железные Ворота прошел, но и миновал Молдова-Веке. В жизни каждого, наверное, есть своя Молдова-Веке. - Просто повзрослел, возмужал, только и всего. Тебе пока еще это непривычно, вот ты и расфилософствовался. - Может, и так, - кротко соглашается Кичкин. На реях судов взметнулись праздничные флаги расцвечивания. Видны дома городских окраин. - А какой я фантазер был, Петрович! До Железных Ворот... Больше всего, знаешь, мечтал "свалиться на абордаж"! Видел себя стоящим у боевой рубки бронекатера с протянутой вперед рукой, может быть, даже окровавленной, наспех забинтованной. Совершал какой-то подвиг, но обязательно на глазах командующего флотилией! И погибал, провожаемый громом орудийных залпов. Скажи, ну не глупо ли? - По-разному, Генка, можно войти в историю. - Петрович прячет улыбку, потому что пародирует приподнятый тон своего друга. - Можно вбежать на редане, подняв бурун за кормой, как вбегает в гавань торпедный катер! Но можно втянуться торжественно-неторопливо, что в настоящее время и делает наш караван. - Ну вот, опять остришь... И БЕЛГРАД РАССТУПИЛСЯ ПЕРЕД НИМИ В столицу Югославии передовые корабли вошли поздним вечером. Город высоких белых зданий и крутых спусков как бы расступился перед ними. Кое-где зажглись уличные фонари. Стало быть, держатся еще белградцы! Последние лопаты угля, наверное, добирают на своей электростанции. Несмотря на позднее время, толпа встречающих колышется на пристани, набережной и улицах, прилегающих к Дунаю. Белградцы ждут давно. Задолго до появления первых кораблей стало известно, что непобедимая интернациональная бригада траления, преодолев небывалой плотности и длины минную банку, ведет караван с хлебом и углем для Белграда. Дежурные с повязками на рукавах, взявшись за руки, сдерживают напор толпы. Над головами взлетают шляпы, мелькают платки. - Живио! Русски моринарци, живио! Стоя рядом с комбригом на командирском мостике, Кичкин поднимает на него полный мальчишеского обожания взгляд: - Вас приветствуют, товарищ комбриг! - Почему же именно меня? Нас всех. - Нет, вас особо. Ведь это вы решили загадку Молдова-Веке. Живио - иначе долгой жизни желают вам. Если столько человек желают - а их, смотрите, тысячи здесь, да что я, десятки тысяч, - значит, наверняка проживете сто лет! Комбриг улыбается - рассеянно и снисходительно... БЕЗУПРЕЧНЫЙ МИНЕР Кичкин прикидывает расстояние до причалов. Еще, пожалуй, есть время дописать в уме несколько строк... "Кажется, Ия, сейчас, на подходах к причалам Белграда, я понял наконец своего комбрига. Этого удивительной цельности характера человека, вначале, как ни странно, показавшегося мне не очень привлекательным. (Я много писал тебе о нем.) Так вот: он - безупречный минер! В этом его разгадка. И он сам сделал себя таким. Терпеливо, год за годом обтесывал свой характер, как скульптор глыбу гранита. Отсекал без всякой жалости все лишнее, все, что могло помешать ему в труднейшей его работе, всякие эти, знаешь, никчемные сантименты, разные чувствительные финтифлюшки. Он подчинил свою жизнь одной цели - быть безупречным минером! Прямолинейны! Ну и что ж! По-моему, лучше быть прямолинейным человеком, чем каким-нибудь там криволинейным... Честно признаться, я был глуп. Я подходил к комбригу с поверхностными мерками. Многое представлялось в нем проявлением педантизма, солдафонства, скучной ограниченности. Какая чушь! Всегда, не правда ли, нужно ограничить себя в чем-то второстепенном, стремясь достигнуть первостепенного, очень важного для тебя, насущно важного! Я, к сожалению, до сих пор распылял свои усилия, мельчился, разбрасывался. Но с этим, поверь, уже покончено! Я прошел через Железные Ворота! Однако речь сейчас не обо мне. Мой комбриг, я думаю, не только ограничивал себя в чем-то, он шел даже на жертвы, отбрасывал от себя бесхитростные радости, очень простые, доступные обыкновенным людям. Интересно бы, например, узнать, может ли он любоваться морем, как любовался когда-то, скажем, в детстве? Ведь с тех пор он побывал на дне моря - с глазу на глаз с немецкой неразгаданной миной. А речной пейзаж? Получает ли комбриг наслаждение от простого речного пейзажа? Или по привычке у него неизменно возникает одна-единственная тревожная мысль: не прячутся ли опасные мины под зеркальной гладью вод? Кичкин украдкой косится на комбрига. Узел морщин над переносицей у него завязался как будто еще туже. Но ведь так оно и должно быть: легко ли, просто ли дается подвиг? И они, эти морщины, уже не исчезнут никогда. Даже сейчас не разгладились - врезаны в лоб грубым резцом судьбы. Пожалуй, отчасти напыщенно звучит: резец судьбы. Ладно, в письмо Ийке не вставлять! "Пробивать новый фарватер, Ийка, трудно всюду и всегда, запомни это! Я уверен: что-то не только прибавилось в душе, но и убавилось после преодоления минной банки между Молдова-Веке и Белградом. За все в жизни, в том числе и за подвиг, Ия, нужно платить, причем по самой дорогой цене! Поэтому-то комбриг неизменно суховат и официален в обращении. Но это лишь своеобразная защитная реакция. Он отгораживается от малознакомых людей молчанием. Можно сказать иначе: как бы надевает под китель невидимую кольчугу, не очень удобную - ни повернуться, ни согнуться. Зато он защищен. Да, конечно, в какой-то степени он пожертвовал собой. И он не один такой. Люди на войне, побывай, за пределами физического и душевного напряжения, как-то по-другому видят и чувствуют теперь мир. Пройдет ли это у них? Не знаю. О, я понял, Ийка, понял! Столь дорогой, столь чудовищно дорогой ценой достается нам всем победа в этой войне!.. Мой комбриг, безупречный минер, который провел наш караван со снарядами, горючим, хлебом и углем в обход стодвадцатикилометровой минной банки, пожертвовал для победы собой, хотя и остался в живых..." "ДУМАЯ О ДРУГИХ, ЗАБЫВАЕШЬ О СЕБЕ!" Однако увлекающегося Кичкина, насколько я понимаю, занесло и на этот раз. Боюсь, что многое он по обыкновению, сильно преувеличил. О, если бы Кичкин хоть на минуту мог заглянуть в мысли своего комбрига, который молча стоит рядом с ним на мостике, гладко выбритый, подтянутый, в парадной тужурке с орденами! Да, Иван Сергеевич был прав: он, Григорий, - счастливый человек! Детство его было трудным, но ведь у него были верные друзья. Именно они и помогли ему стать тем, кем он стал, то есть минером высокого класса и волевым командиром. "Пусть все они по мановению волшебной палочки, - думает Григорий, - перенеслись сюда, ко мне, на мостик головного тральщика, чтобы разделить со мной сегодняшнее торжество у заполненных толпами людей причалов Белграда! Судьбы людей взаимосвязаны гораздо теснее, чем принято думать. Бесспорно, жизнь моя сложилась бы по-иному, не встреться на пути Володька, Туся, тетя Паша, дядя Илья, Иван Сергеевич. Что было бы, например, со мною, если бы мальчик в резиновых ботфортах, похожий на Кота в сапогах, не подсел ко мне на ступенях Графской лестницы и не спросил; "А чому ты такый сумный?" А Туся, раздражительная, но справедливая Туся? Быть может, мой характер был бы изломан, исковеркан, не сними она с меня тяжесть мнимой вины перед погибшим Володькой. И уж наверняка я был бы вынужден вернуться с Черного моря в свой опостылевший Гайворон, если бы тетя Паша и дядя Илья не помогли мне зацепиться за маяк на мысе Федора. Наконец, кто, как не Иван Сергеевич, буквально поставил меня на ноги! И он сделал не только это. Он придал смысл всему моему существованию несколькими вскользь сказанными словами: "Думая о других, забываешь о себе!" Сам Иван Сергеевич неуклонно следовал этому девизу до последнего своего вздоха. Он был расстрелян гитлеровцами. Дядя Илья с тетей Пашей погибли в одной из ожесточенных партизанских битв, когда немцы после захвата Севастополя принялись планомерно прочесывать крымские леса. Володька утонул. Жива ли Туся - неизвестно. Но где-то я читал, что по-настоящему умирает только тот, о ком забывают. Поэтому и Володька, и Туся, и тетя Паша, и дядя Илья, и Иван Сергеевич живы для меня. Они еще долго будут живыми - докы сам жытыму на свити..." Причалы Белграда уже совсем близко. Григорий обернулся к сигнальщику, стоящему рядом наготове с двумя красными флажками в руках. - По линии! - негромко сказал Григорий. - К причалам подходить баржам с углем и хлебом и немедленно приступать к разгрузке! Остальным судам каравана и тральщикам встать на якорь на рейде! В воздухе торопливо замелькали красные флажки. Приказание передано по линии и тотчас же отрепетовано сигнальщиками на кораблях. Тральщики начали отворачивать, давая дорогу баржам с углем и хлебом. Под винтами и колесами забурлила, запенилась вода. Загрохотали якорные цепи, стремительно падая из клюзов в воду. Катера подводили к причалам баржи одну за другой. Вот заколыхались над ними шеи подъемных кранов. И хотя ораторы еще повторяли про себя по бумажкам текст заготовленных приветственных речей, а на прилегающих к Дунаю улицах оркестры, чередуясь, по-прежнему играли марши, у причалов уже в полную силу зазвучала иная музыка - разгрузки, - подчиненная строгому трудовому ритму... Белград - Москва