из космонавтов журналисты не рассказывали без того, чтобы не запечатлеть его на батуде. Баринов улыбнулся: -- Имейте в виду, Алеша, батуд -- снаряд сложный. Несколько вертикальных подпригиваний -- и у вас немедленно подскочит давление крови. -- Небось шутите, Андрей Антонович, -- засмеялся Горелов, -- быть того не может, чтобы такая мягкая штука и так повлияла. Худощавый, жилистый Баринов кивнул головой: -- Ну, попробуйте. Алеша вскочил на батуд, недолго на нем раскачивался и сильным толчком подбросил свое тело вверх. Опустив носки, ударился после прыжка о сетку и опять взмыл, смеясь, выкрикнул: -- Правда за мной, Андрей Антонович! -- Посмотрим, -- сдержанно заметил Баринов своим чуть глуховатым голосом. После шестого прыжка он заставил Алешу пройти в его небольшой кабинет и попросил лаборантку Нину замерить давление крови. Она назвала цифры. -- Вот это да! -- одобрительно воскликнул Баринов и сел рядом в Гореловым на диван. Со стен на них глядели космонавты. Быковский в высоком прыжке застыл над батудом. Герман Титов тренируется на лопинге. Вытянувшись пружинисто на кольцах, улыбался Юрий Гагарин. Терешкова мчалась по льду катка на "гагах". -- На моих глазах их фотографировали, -- гордо произнес Баринов. -- Космонавт без физкультурного зала, плавательного бассейна, стадиона и катка -- не космонавт. Правда, некоторые журналисты утрируют, изображая космонавтов как каких-то циркачей. У одного в статье я, например, так и прочитал: "Титов! Да это же настоящий циркач!" Вот до чего телячий восторг дилетантов доводит. Столько сил вкладываем, и так наивно все это оценивается. Ну скажите, Алексей Павлович, вам бы понравилось, если бы сказали: космонавт Горелов -- настоящий циркач? -- Пожалуй, не обратил бы внимания. -- А я обращаю, -- сухо заметил Баринов, -- люблю точность, когда речь идет о моей работе. Мы здесь готовим, как я понимаю, не артистов цирка. -- Андрей Антонович, а вдруг я стану циркачом? -- засмеялся Горелов. -- В космос по каким-либо причинам не пустят, зато освою батуд, лопинг, кольца, хождение по канату. Кругом афиши: в программе популярный канатоходец А.Горелов. И вы, Андрей Антонович, приходите в цирк, садитесь где-нибудь в амфитеатре или партере на первый ряд. И вдруг видите своего питомца... -- Прокляну! -- пригрозил Баринов. -- И надеюсь, этого никогда не случится. У вас блестящие показатели после батуда. Таких еще не было ни у кого. -- Вы имеете в виду моих товарищей? -- И тех, кто уже побывал на орбите. -- И даже Гагарина? -- Даже и его. Алексей ушел в тот вечер от Баринова в самом отменном настроении, долго сидел потом у себя в комнате над английским учебником и, время от времени отрываясь от книги, радостно восклицал: -- Лучше Гагарина? А? Это же надо! x x x Если человек много и упорно работает в будни, он, как никто другой, умеет замечать свободные дни. В городке космонавтов все воскресенья начинались с тихого утра. Голубые автобусы не подкатывали к проходной. Не скрипела входная калитка. Все лаборатории, рабочие комнаты и учебные классы были тщательно опечатаны. Лишь неугомонный полковник Иванников и заместитель по политчасти полковник Нелидов, у которых и в воскресные дни находились неотложные дела и заботы, появлялись в опустевших штабных коридорах. Нелидов был в городке таким же старожилом, как и начальник штаба. Он выглядел гораздо моложе своих сорока четырех. Густая шапка каштановых волос, аккуратно зачесанных назад, нигде еще не дала приюта седине. Спокойные черты лица и такая же спокойная речь как-то сразу располагали к нему людей. И еще были две запоминающиеся приметы у замполита, которыми он втайне гордился: знак военного летчика первого класса и косой шрам от зенитного осколка над правой крутой бровью. Эти два человека даже по выходным не оставляли в покое космонавтов. По их планам устраивались лыжные массовки и соревнования в тире, шахматные турниры и концерты художественной самодеятельности. При этом Нелидов считал, что он всего-навсего "охватывает личный состав партполитработой", а начальник штаба торжествовал в душе от того, что не отступает от своей доктрины: всегда, во всякие дни давать физическую нагрузку космонавтам. Но получалось так, что, хотя лыжные кроссы, баскетбольные игры или гимнастические соревнования устраивались для космонавтов, участвовали в них десятки людей. Разве не интересно было идти по лыжне за сибиряком Андреем Субботиным или обогнать ловкого, выносливого Володю Кострова? Ведь если говорить откровенно, пройдет не так уж и много времени, и каждый из них побывает в космосе, его имя станет известным. А ты будешь вспоминать, как ходил с ним по одной лыжне и, если не обогнал, то чуть было не пришел следом... Работала в городке, например, двадцатилетняя лаборантка Наточка. Она пришла сюда в числе первых из маленького подмосковного села, ничего не умела и толком не знала. Но, убедившись, что люди, собравшиеся в этом большом лесу, будут готовить космонавтов, девушка преобразилась. В короткое время она так овладела своей профессией, что самые опытные и квалифицированные лаборантки не в силах были с ней соревноваться. Наточка и повзрослела. Когда же в городке появились две девушки космонавтки, дух соревнования ожил в ней со страшной силой. Где только можно, пыталась Наточка соперничать с ними. Если шло в физзале сражение в баскетбол или волейбол, она становилась в команду, игравшую против той, где были космонавтки. Высокая и легкая в прыжке, она по-детски радовалась, если выигрывала мячи у Марины или удачно блокировала Женю. Равнодушная к волейболу, Светлова лишь руками разводила: -- Вот бы кому в космонавты. И не догадывалась Женя, как глубоко сидит в голове у Наточки мечта стать космонавткой. Иногда стремление не отстать от Марины и Жени приводило Наточку и к смешному. Полковник Нелидов, первым догадавшийся о ее волнениях, с доброй усмешкой наблюдал за выходками девушки. На одном из воскресных лыжных кроссов, когда все космонавты вышли на старт, Наточка поставила перед собой задачу занять в женской группе первое место. Она успешно обошла Женю, но никак не могла справиться с северянкой Мариной. По пятам пришла за той к финишу и, едва-едва перешагнула заветную линию, потеряла сознание. Пришлось подоспевшей Жене "воскрешать" ее при помощи пузырька с нашатырным спиртом. И опять никто не догадался о подлинной причине, заставившей Наточку драться за первое место. Вечером в гарнизонном клубе под нестройный туш самодеятельного духового оркестра полковник Нелидов протянул ей приз -- коробку духов "Красная Москва" и, пользуясь тем, что медные трубы все еще продолжали неистово гудеть, шепнул в ухо: -- А себя надо пожалеть, дочка. Даже если в космос хочется. Наточка ничего не ответила, только покраснела до корней волос. Воскресные дни в городке космонавтов были особенными. С людей слетала обычная озабоченность, они становились щедрее на улыбки и шутки. Горелов в это воскресенье проснулся рано: никаких кроссов и других соревнований не предвиделось. Не было и обязательной ежедневной зарядки, с которой начиналось рабочее время космонавтов. В почтовом ящике Алеша нашел письмо от матери и медленно начал его читать. Знакомые округлые буквы: "За помощь тебе спасибо, Алешенька. Те пятьдесят рублей, что прислал мне этим месяцем, я израсходовала на ремонт. Домик надо держать в приличном виде. Отцово наследство хоть и не сокровище какое брильянтовое, но всегда пригодится. Будет час, когда ты и жить, может, в родное гнездо вернешься, и жену с детишками заведешь. И еще имею я, старая, к тебе один вопрос. Что-то ты стал присылать очень много денег, соколик. Мне они, разумеется, не лишние, но смотри не обижай себя. Ты мне пишешь, что перевелся теперь в специальную часть. Понимаю, что, в какую именно, сказать не имеешь права. Но хотя бы намекни, сынок, лучше это или хуже твоего истребительного полка? Недавно к нам заезжал твой дружок давнишний по школе -- Володя Добрынин. Он уже инженер и начальник какой-то партии, располнел, стал таким важным. Я ему сказала, что ты в специальной части, а он мне ответил, что, значит, ты попал на какое-то интересное и важное дело. И еще я спросила его, больше или меньше теперь у тебя будет опасностей, и он, конечно, сначала утешал, а потом сознался, что новое дело тоже может быть рисковым. Вот ты и развей мою тоску, сыночек. Напиши, все ли ты так же много летаешь на тех окаянных самолетах или тебя к какому спокойному делу наконец прибило. Ты обещаешь по весне пригласить меня в гости. Обязательно приеду своими глазами посмотреть, где ты. А после этих строк обнимаю тебя, своего бесценного, и целую бессчетно". -- Ну и чудачка же мама! -- засмеялся Алеша. -- Все ей опасности мерещатся. А Володька тоже хорошо гусь. Нет, чтобы успокоить старуху, так пустился в свои штатские домыслы. Он сочинил матери ответ, потом сел в кресло просмотреть газеты. Часов около двенадцати тишину в комнате нарушил телефонный звонок. Веселый голос Игоря Дремова раскатился в трубке: -- Привет, старик. Моя Надежда уехала с дочкой в Москву, будет завтра. Я один. Поэтому ровно в три у меня начинается "большой сбор". Будь без опоздания. -- Подожди, что за "большой сбор"? -- Ах, ты еще не в курсе! -- засмеялся Игорь. -- "Трубить большой сбор" -- это значит собрать всех космонавтов для разговора по душам на какую-нибудь определенную тему. Ну а сегодня наших девушек в городке нет, поэтому что-то мальчишника получается. -- Так мы же недавно мальчишник проводили... -- заикнулся было Горелов, -- новоселье мое справляли. -- Да нет, Алеша, ты не понял. "Большой сбор" проводится без танцев и вина, по-серьезному. На сегодня и тема уже намечена: "Как я стал космонавтом", понимаешь? -- По-моему, это так интересно! -- несколько растерянно сказал Алексей. -- Только чаек бы еще. -- Будет чаек! -- пообещал Дремов. -- И получше кое-что будет. Я килограмм воблы раздобыл. Вобла первый класс. -- А другие придут? -- Все, кроме Витальки Карпова. У него сынишка заболел. Зато у Субботина Леня Рогов обедает, Андрей и его затащит. -- А кто такой Рогов? -- спросил Алеша. -- Журналист, наш постоянный шеф. Познакомишься, не пожалеешь. Когда Горелов, переодевшись в штатское, прибыл к Дремову, он застал у него всех своих новых знакомых. В квартире Игоря было даже тесновато: и мягкие кресла, и низкие стулья вокруг журнального столика, и диван были заняты космонавтами. Еще в коридоре, вешая пальто, Алексей услышал музыку. Черная крышка пианино была поднята, за ним сидел плечистый Олег Локтев, такой удивительно неуместный за этим инструментом. Голубые глаза его были прикованы к нотам, широкая спина чуть согнута. И самым странным было, что лицо Локтева то и дело менялось, приобретало то грустное, то торжественно-спокойное, то строгое выражение. Дремов указал Горелову на диван, но Алеша, как вошел, так и застыл у стенки. "Как играет, -- подумал он, -- словно настоящий музыкант. Никогда не сказал бы, что он так может..." Локтева слушали в глубоком молчании. Подпирал ладонями голову Ножиков. Вперед подался Костров, и темные глаза его не могли оторваться от пальцев Олега. Затаил дыхание Дремов, и опять на виске у него запульсировала тонкая мраморная жилка. Только Андрей Субботин слушал стоя, прислонившись к оконной раме, но и его зеленые глаза утратили обычное насмешливое выражение, стали грустными. На диване сидел грузноватый мужчина, которого Горелов уже видел у полковника Иванникова в кабинете. Он догадался, что это и есть журналист Рогов. Когда Локтев кончил играть, все долго молчали. Локтев достал платок, устало отер пот со лба и, смущенный возникшей тишиной, глуховато сказал: -- Вот и все, ребята... -- Это же превосходно, Олежка... -- сказал Дремов. -- Ты молодец, Олег, -- присоединился Ножиков. Костров затаенно молчал. Алеша тоже ничего не сказал, только восторженными глазами смотрел на Локтева. А тот, чувствуя, что всем нравилась его музыка, неловко встал с круглого стула, вздохнул: -- Эх, и влетало же мне когда-то от профессора за этот Двенадцатый этюд Скрябина! -- И чтобы избежать новых похвал, покосился на молчавшего Субботина. -- Андрей, я утомил их классикой, сядь теперь ты. У тебя веселее получится. А мы подпоем. Ладно? Субботин отстранился от окна, с опаской сказал: -- После тебя и садиться-то жутко. -- Ладно, парень, -- сказал Ножиков. -- Не скромничай. Подбадриваемый дружными голосами, Субботин словно бы нехотя подошел к пианино, пробежал пальцами по клавишам. -- Игорь, давно вызывал настройщика? -- Неделю назад, -- ответил Дремов. -- После моей игры снова придется вызывать. -- Да брось ты авансом извиняться, -- укорил его Ножиков, -- давай-ка лучше нашу, космическую. Длинные тонкие пальцы Андрея высекли из клавишей два бурных аккорда, потом пробежали слева направо, и Алеша услышал незнакомый бравурный мотив. Чуть хрипловатым голосом, отбивая ногой такт, Субботин запел: Эта песня про дни наши быстрые, Про отчаянных наших парней. Космос помнит ракетные выстрелы И маршруты всех кораблей. И тотчас же все подхватили припев: Не всегда все свершается гладко, Не всегда возвращаются в срок, Но орбита будет в порядке, Если мужества есть огонек. Дремов склонился к Алеше, на ухо шепнул: -- Это он сам сочинил. Понял? Голос Субботина, осмелевший и поднявшийся на большую высоту, продолжал петь о том, как потерпел в космосе катастрофу отважный человек, как корабль его был ранен метеоритом, но не сдался смертям, не отступил космонавт... Все казалось однажды погубленным, Наступал последний закат, Непрославленный, недолюбленный, Умирал во мгле космонавт. Метеором корабль его раненый Неподвластен движенью руки, И склонились над ним марсиане, Крутолобые чудаки. Отпевать его чинно хотели, В марсианскую почву зарыть, Чтобы больше земляне не смели Марс таинственный навестить. Но в скафандре своем белоснежном, Нет, не сдался смертям космонавт, И опять по просторам безбрежным Разнеслось слово громкое "старт". Далеко в голубом ореоле Ожидала героя Земля, Сквозь огромное звездное море Устремился он к звездам Кремля, Чтобы снова пить воздух полуденный, Чтобы девичьи плечи обнять, Непрославленный, недолюбленный, Нет, не умер во мгле космонавт! Бас Локтева и более слабые голоса Дремова, Ножикова и Кострова повторили две последние строчки: Непрославленный, недолюбленный, Нет, не умер во мгле космонавт! А потом еще раз прозвучал в комнате припев: Не всегда все свершается гладко, Не всегда возвращаются в срок, Но орбита будет в порядке, Если мужества есть огонек. -- Вот так-то! -- Субботин захлопнул крышку и подмигнул Рогову. -- А что скажет по этому поводу пресса? Рогов встал с дивана, одернул пиджак: -- Если подходить с точки зрения литературного мастерства, то этот текст... -- Не надо с точки зрения литературного мастерства, -- взмолился Ножиков, -- мы же не на заседании поэтической секции. Подожди, Леня, я его сейчас по существу буду критиковать... как космонавт. -- Давай, парторг! -- задиристо бросил Субботин. -- Начинай. Густые черные брови Ножикова сомкнулись на переносице, и он загнул на правой руке указательный палец. -- Во-первых, об аварийности... -- А это больше всего беспокоит наше партбюро, -- улыбнулся Андрей, -- аварийность, так сказать, в космонавтике. -- Хотя бы! -- подтвердил Ножиков. -- Хотелось бы спросить, откуда уважаемый автор взял аварийную ситуацию? У нас ни один космонавт не терпел бедствия "во мгле". Все благополучно возвращались. Значит, жизненная правда уже нарушена? А? -- Узкий взгляд на космонавтику, -- презрительно прищурился Субботин. -- В вашей логике налицо догматизм. Сколько в мире совершено космических полетов? Около двух десятков, если считать и американские? Не так ли? -- Допустим. -- А высота орбит? Не свыше пятисот километров. Конечно, мы к этому в техническом и научном отношении настолько подготовлены, что заранее предусмотрели любые неожиданности. Перед каждым полетом выбираем наиболее удобное время в смысле пониженности солнечной деятельности, работаем все на один корабль. А представь себе, что будет, когда высоты полетов возрастут, станут измеряться десятками, а потом и сотнями тысяч километров, когда трассы пролягут к луне и другим планетам... Вы представляете, ребята, сколько тогда возникнет сложных и неожиданных вопросов, которые ни один ученый и ни один конструктор не в состоянии сейчас предвидеть. Начнем хотя бы со светящихся частиц. Они с огромной скоростью проносятся мимо корабля. Но знаем ли мы их температуру, их происхождение. Еще не полностью. А мы готовим выход человека в открытый космос. Значит, наука уже доказала то, что казалось еще пять лет назад неосуществимым. Так и в первых далеких космических полетах. Не верю я, что все они будут проходить гладко. И с авариями столкнемся, и потери, может быть, станем нести, когда от простых полетов перейдем к сложным. Значит, и ситуация, подобная той, что в песне, весьма возможна. Оправдался я или нет? -- Не совсем, Андрюша, -- засмеялся Ножиков. -- А чем ты объяснишь другое? В твоей песне космический корабль ранен метеоритом. -- Ну и что же? -- Практически вероятность столкновения корабля с метеоритом равна нулю, -- вставил Локтев. -- А если уж и состоится встреча, так метеорит разворотит любой корабль, -- подтвердил Дремов. -- Так ведь это пока предположение! -- всплеснул руками Субботин. -- А вы знаете, что будет в сфере Луны или на подходе к ней? Вы уверены, что там не встретятся метеориты и что нашим кораблям не понадобится специальная от них защита? То-то и оно, что, чем чаще мы наведываемся в космос, тем больше о нем узнаем и тем больше встает перед нами вопросительных знаков. -- Ладно, ладно, -- прервал споры Дремов, -- прошу в столовую, и начнем "большой сбор". Над дверью, ведущей во вторую комнату дремовской квартиры, висел торопливо написанный рукой хозяина плакатик: "Добро пожаловать!" Между буквами торчали головки пивных бутылок, блеклыми глазами смотрели на них осоловелые воблы... Игорь широким жестом распахнул дверь, и Алеша увидел покрытый клеенкой стол на котором навалом лежала вобла, нарезанный крупными кусками черный хлеб и стояли четыре бутылки пива, видно только что вынутые из холодильника, едва успевшие отпотеть. -- Прошу, ребята, занимать места. -- Отцы-командиры, нас, кажется, приглашают, -- прогудел Локтев. Космонавты расселись. Дремов погасил свет, оставив включенным лишь электрический обогреватель. -- Друзья мои, -- заговорил Дремов, -- сколько мы ходим по одной и той же жизненной тропе? -- Смотря что ты имеешь в виду? -- уточнил Ножиков. -- Если этот отряд, то не столь много. Здесь мы вместе всего два года. -- А знаем друг о друге далеко не все. Так или не так? -- Да, пожалуй, так, -- протянул Субботин. -- А вот, Алеша, -- продолжал Дремов, -- так тот вообще ничего о нас не знает. Поэтому я решился на такой ответственный шаг, как "большой сбор". Давайте займемся воблой и поговорим о том, как каждый из нас пришел в космонавтику. Алеша, сидевший на самом краю стола, почувствовал, что все смотрят на него. "А что я могу сказать?" -- в смятении подумал он. -- С кого же начнем? -- деловито осведомился Субботин. -- Не с Горелова же, конечно. Он новичок. У Алеши отлегло от сердца. -- Да с тебя, Андрей, раз назвался, -- сказал хозяин квартиры. -- Гм... -- промычал Субботин, -- полная неожиданность. -- Хозяин имеет право останавливать свой выбор на ком угодно. -- Позволь тогда хоть горлышко промочить. -- Субботин потянулся к столу, достал самую крупную воблу, предварительно пощупав, с икрой ли она, отхлебнул глоток пива. -- Я вначале о батьке пару слов скажу. -- Отсветы падали на его подвижное лицо и смуглый лоб с залысинами. -- Все начинается от печки, а у меня от батьки, ребята. Сейчас ему семьдесят два, но не гнется. Высокий, худой, из тех, кому мальчишки кричат вдогонку: "Дядя, достань воробышка". В семье я был восьмым по счету, а всего ребят -- десять. Когда в военные годы кусок хлеба попадался -- на части рвали. Да и после войны не сладко жилось. Батька стал прихварывать. Ртов в нашей семье много, рабочих рук мало. А в сорок девятом беда нагрянула -- в тюрьму наш батька угодил. И кто бы мог подумать, что так дело обернется. Батька всю жизнь был тихий: чтобы водку пить, карты или какое хулиганство -- ни-ни. Но была у него одна страсть: зверье. Ох и нянчился с ними, собаками, кошками, козлятами, жеребцами! Если заболевала какая живность, со всех сторон лечить к нему несли. Денег с селян он почти никогда не брал. Праведник, словом. -- В кого же тогда ты? -- кольнул Костров. -- Обожди, Володя, -- развел руками Субботин, -- не мешай, запутаюсь. Однажды мой батька увидел на колхозной ферме больного бычка. Был там сторожем его дружок, шамкающий старикашка по прозвищу дед Пихто. Так вот этот самый дед Пихто готовился укоротить дни больного бычка. Батька на него навалился: "Ты по какому праву?" Дед объясняет -- приказ председателя колхоза. Батька к тому. Так, мол, и так, отдай бычка, на ноги поставлю. А председателем у нас был в ту пору рослый такой детина. Раньше в Мелитопольской области райисполкомом руководил, да за какие-то грехи получил отставку и в наших краях очутился. Но заступная рука у него была, дружбу водил с некоторым районным начальством. Кому подсвинка умел вовремя подкинуть, кого колхозным медом по государственной цене задобрить. Сам плечистый, красный, глаза рачьи. Что на сев, что в покос, что на уборку с таким винным духом выходил -- близко не устоишь. Колхозники, что посмелее, говорить ему в глаза уже начали: дескать, сильно злоупотребляешь, Тарас Кондратович. А он, знаете, что в ответ? "Молчите, плебеи! Да вы знаете, как сам Федор Иванович Шаляпин об этом напитке отзывался? Великий певец нашей эпохи говорил: водка мне бас шлифует". Мужички наши, расходясь, иной раз только затылки чесали: "Оно и действительно..." Так вот стал мой батька просить у этого председателя: "Тарас Кондратьевич, отдай бычка. Не время его забивать". Тот не поверил: "Ты что, Субботин, белены объелся. Ветеринар смотрел, сказал -- лечить бесполезно. А ты что же, умнее ветеринара?" Батька смелости набрался и ему в лоб: "Умнее". Ну, председатель наш был под шафе, ему эта выходка понравилась. Короче говоря, очутился бычок в нашей избе. Маленький, теплый, губы парные, глаза -- пуговки янтарные. Батька его и молоком, и обратом, и настоем из трав каких-то отпаивал. Одним словом, сдержал наш батька обещание и поставил животину на ноги. Естественно, спасибо от председателя получил, бычка на ферму вернули. Батьку услали на неделю лес для строительства заготовлять. Возвратился он -- и сразу на ферму шасть. Встречает его дед Пихто. Батька к нему: "Как поживает мой бычок?" Дед захохотал: "Эка хватился. Тут к председателю родич приехал, так они третьего дня бычка забили. В аккурат сейчас у него пиршество на завершении. Можешь зайти и убедиться, какие из твоего Саввушки котлеты получились". Батька мой -- как мел. Ничего не ответил -- и домой. Прибежал, нас всех растолкал, топор схватил да к председателю. А у того море разливное: и родич за столом, и уполномоченный райисполкома, и еще какой-то начальник. Батька топором машет и к самому Тарасу Кондратьичу: "Убью, подлюга, за колхозного бычка!" Председатель его унимает: как тебе, дескать, не стыдно, здесь же районное начальство. Отец мой что-то непотребное в ответ и с топором к нему подступает. Батьку кое-как угомонили, а через неделю не без старания нашего председателя и его дружков целое дело завели. Дескать, колхозник Субботин пытался привести в исполнение террористический акт против председателя передового колхоза. -- Подожди, -- вдруг спохватился Горелов, -- а какое это имеет отношение к тому, как ты попал в космонавты? Субботин вытащил зеленую гребенку и пригладил редкие волосы. -- Ишь ты какой торопыга. Мы же договорились в ознакомительном порядке о самом интересном порассказывать. А в отряд я попал довольно просто. Ничего в этом сверхъестественного нет. Понимаешь, Алеша, тебе сразу полезно будет уяснить, что космонавт -- это не сверхчеловек, а просто человек. Вот Чайковский, вероятно, с детства в мире музыки жил, Репин тоже рано к краскам и кистям потянулся, а Пушкин, скажем, к перу. Все это естественно, потому что великие ученые, музыканты, художники, они рождаются одаренными. А космонавтами не рождаются. Космонавтами становятся. Вот и я по воле случая попал в отряд. Служил я на юге в большом шумном городе. После авиашколы как-то быстро в старшие летчики вышел. Летать давали, не зажимали. А охоты летать -- хоть отбавляй. Мы только что познакомились с моей Леной, она там педагогическое училище кончала. Дело молодое, известное, этого один только Горелов не понимает, потому что он холостяк самых строгих правил. А я понимал. В общем, у нас с Леной роман достиг самой кульминационной точки, и я пообещал на ней жениться, когда приехали в авиагарнизон два незнакомых полковника в медицинской форме. Беседовали с моими однокашниками, потом взялись за меня. Вызвали в кабинет и после нескольких наводящих вопросов напрямик спросили: "В космос хочешь?" У меня мурашки по коже пошли от такой неожиданности. Но взял себя в руки и говорю: "Космос? Так ведь там пока только Стрелка и Белка пилотировать умеют". Гляжу, один полковник подмигивает другому: а он, мол, остряк. И вслух мне довольно коротко: "Хорошо, лейтенант. Я не настаиваю на немедленном ответе. Даю час на размышление". Я в коридор вышел, и тут меня как серпом полоснуло по сердцу. А как же с Ленкой? Космос -- дело особенное. Там небось и люди нужны с особым режимом. А что как прикажут позабыть о моей большеглазой Ленке, лучше которой нет на всей планете Земля! На кой мне тогда черт все эти Венеры и прочие небесные светила!.. Час пролетел, как реактивный. Вхожу в кабинет снова. Полковник спрашивает: "Ну что, лейтенант, надумал?" Я его в лоб: "А как у вас, жениться можно? А то ведь профессия космонавта -- дело особенное". "Можно, можно", -- засмеялся полковник. И я решительно заявил: "Тогда пишите". Ну а остальное сами знаете... -- Знаем, знаем, -- засмеялся Костров, -- пот и соль вместе делим. -- Так что же? -- тоном старшего распорядился Дремов. -- Теперь пойдем по солнечному кругу. Очередь за Сергеем Ивановичем. Ножиков развел руками: -- У меня, друзья, такого юмора, как у Андрея, не получится. -- Давай без юмора, -- ободрил его Дремов. -- Тогда и я с детства начну. Глаза закроешь -- Азовщина вспоминается. Наше Азовское море хотя и маленькое, но коварное. Отец мой на колхозном рыболовецком сейнере плавал рулевым. Помню этот черный сейнер с красными буквами на борту -- "Ведьма". Так его еще старик прасол назвал. Потом это название перечеркнули и уже в колхозе "Красным вихрем" назвали. Такому возвышенному революционному прозвищу эта посудина, сами понимаете, мало соответствовала. Я первую ступень кончал, когда сейнер этот на берег не вернулся. Отца на пятый день выловили. Привезли в хату уже в гробу, большого, молчаливого, распухшего. Мать убивается, а мы с сестренкой к ней жмемся. Было это как раз перед войной. А в сорок втором я в летное училище подался. Очень уж на фронт хотелось. В марте сорок пятого окончил училище на материальной части Ил-2. Попали мы в боевой полк в конце апреля, а девятого мая война закончилась. Горевал я тогда в свои девятнадцать. Как же так -- без меня победа над Гитлером одержана? И вдруг наш полк в полном составе на Дальний Восток направляют. Пока формировались, пока грузились, время прошло, и прибыли мы туда в самый разгар событий. Если перебрать в нашем отряде все личные дела космонавтов, то на всех нас записан всего один боевой вылет, и совершил его я. -- Гордись, Сережа, -- тихо сказал Костров, -- хоть один, понюхавший пороха, среди нас да есть. Ножиков мягко улыбнулся: -- Но ведь я и не знаю, ребята, считать ли еще этот вылет боевым. -- Это почему же? -- А вот послушайте, как обстояло дело. Ножиков отпил из стакана пива, заел воблой, которую очистил по-рыбацки -- в одно мгновение. -- Было это в августе сорок пятого, когда с Японией шла война. Получили мы задание нанести удар по сосредоточению военных кораблей в бухте Косю. Бухточка, даже по карте видно, микроскопическая. Но чего ни бывает. Мог в ней и транспорт, и эсминец, а то и сторожевой корабль укрыться. Короче, взлетаем парой. Настроение возвышенное. Война на исходе, хочется и тебе свой пыл в боевые дела воплотить. Над сопками нас, как и положено, японские зенитки обстреляли. А перемахнули линию фронта -- и никакого сопротивления. Будто с аэродрома на аэродром в своем тылу перелетаем. Уже и низменность под плоскостями потянулась, и желтые заливы отмелей впереди в воду врезаются. А надо сказать, Японское море по внешности своей суровое, со свинцовым отливом, не наше Черное, что, как бриллиант сверкает и глаз твой радует. Вот мы и над целью. Действительно маленькая бухта под крылом, а у причалов черным-черно от судов. Сличаем карту с местностью: точно, Косю. У меня был ведущим веселый такой парень -- старший лейтенант Балацко. На западе семьдесят боевых вылетов совершил. "Давай холостой заход!" -- командует. Мы до двухсот метров снизились. Мотор на моем "иле" новый, как зверь, ревет. Море рябит, барашками набегает. Только что за загадка -- ни одного выстрела по нашим машинам с земли, ни одного разрыва в воздухе: ни справа, ни слева, ни спереди, ни сзади. Спрашиваю стрелка своего по СПУ: "Зенитки бьют?" -- "Нет", -- отвечает. У меня рука на секторе газа. Ставлю машину в вираж, чтобы получше рассмотреть цель, и вдруг -- матушки мои! -- да там же, у причалов, ни одного военного транспорта. Вся бухта забита жалкими рыбацкими посудинами. Только две мало-мальски приличные шхуны. А по берегу в черных робах людишки в панике бегают. Мужчин -- кот наплакал, больше -- женщины да дети. Верите ли, спрятаться негде -- берег ровный, песчаный. Бедные детишки на колени попадали и молятся своему самурайскому богу или кому там, может, самому японскому императору. И мысль у меня: неужели будем бомбить и открывать по ним огонь? Я даже похолодел, и сердце будто замерло под комбинезоном. Слышу по радио от Балацко: "Еще один холостой заход". Снова мы круг описываем, и я окончательно убеждаюсь, что в этой бухте одни рыбацкие челны. Даже сети для просушки, вытащенные на берег, вижу. И тогда, позабыв код, кричу по радио: "Командир, там бабы да пацаны! Нельзя бомбить". Балацко помолчал и через секунду коротко приказывает: "Сам вижу. Разворачиваемся на обратный курс". Прилетели мы на свой аэродром и садимся с подвешенными бомбами. Сами понимаете, ребята, посадка не из веселых. Зарулили, винты еще на малом газу хлопают, а техники уже по крыльям к нашим кабинам лезут. "В чем дело, товарищ младший лейтенант? Заело?" -- мой спрашивает. "Заело, -- говорю. -- Только об этом "заело" я самому командиру полка докладывать буду". Подходим с Балацко к штабной землянке, а наш полковник уже на пороге стоит. Бывалый был рубака. Левая щека вся обожженная -- над Лозовой горел. Семью в оккупации потерял. Смотрит он на нас строго, ждет. Балацко вытянулся по команде "Смирно" и докладывает по всем правилам: "Товарищ командир, боевое задание выполнено. Бомбы не сброшены". -- "Это как же надо понимать, товарищ старший лейтенант?" Балацко замялся, но тут я не выдержал, вперед шагнул: "А так, товарищ полковник, что вышестоящий штаб неверно нам указал расположение цели. В бухте Косю нет ни одного военного корабля. Там действительно скопление, но только рыбацких баркасов, женщин и детей". "И ты не бомбил?" -- спрашивает полковник. "Никак нет, товарищ командир", -- отвечаю. "А ты знаешь, что положено за невыполнение боевого приказа?" -- "Так точно, товарищ полковник, трибунал. Но у меня в кармане гимнастерки билет коммуниста, да и совесть человеческая под гимнастеркой тоже в наличии". Положил полковник мне тогда руку на погон, в самые глаза глянул: "Жалостливое сердце у тебя, Сережа. Это хорошо. С таким сердцем ты путящим человеком станешь. Значит, пожалели старух и детишек?" -- посмотрел он и на Балацко. "Так точно, товарищ командир! -- гаркнул мой старший лейтенант: понял, что нагоняя уже не будет. -- Пожалели". -- "А вот наши союзники, господа американцы, не пожалели. Атомную бомбу час назад сбросили на Хиросиму". Не успел он это сказать, бежит к нам от машины-радиостанции начальник штаба майор Синенко, полный такой, солидный. Никогда бы не мог представить, что он в состоянии столь быстро передвигаться по летному полю. Подбегает и кричит: "Товарищ полковник, Тихон Васильевич, японцы капитуляцию запросили". Вот так и завершился мой единственный боевой вылет, -- закончил Ножиков. Алеша выключил накалившийся обогреватель и тихо спросил: -- В отряд как вы пришли, товарищ майор? Тоже, как Субботин и другие... с вами беседовали, отобрали кандидатом, а потом вызвали? -- Нет, -- покачал Ножиков головой, -- у меня свой путь был. Когда наш отряд зарождался, я кончал академию. Последний, самый трудный курс. Увлекся телемеханикой, астрономией. У нас был чудесный доцент Кирилл Петрович Котлов. Большой специалист. Он-то первым и заметил мое увлечение. Стал присматриваться, будто бы случайно рекомендовал интересную литературу по нашим первым спутникам и астрономии. Я ее читал, как приключенческую, и как-то все больше и больше узнавал о системе запуска и вывода на орбиту, о торможении и возвращении на Землю наших спутников. Даже о перегрузках в плотных слоях атмосферы и управления с полигона читал интересные работы. Это спасибо все ему, Кириллу Петровичу, -- смог добиться для меня допуска к этой литературе. Время шло, диплом писался, и я уже готовился к защите. Какие были планы? Кончить и снова в полк на реактивные истребители. Меня такая перспектива вполне устраивала. Но все же где-то внутри мучило сомнение, самому себе боялся даже признаться, как хочется прикоснуться всерьез к космической технике. Даже в роли инженера. И вот как-то весной засиделся я в классе самоподготовки допоздна. Вдруг входит Кирилл Петрович, этакий торжественный, пахнущий тонкими духами. Надо сказать, был этот ученый большим модником в свои тридцать семь. Мы его галстукам особенно завидовали. Я поднял голову на скрип двери, поздоровался. Кирилл Петрович и говорит: "Что же, глубокоуважаемый Сергей Иванович, а не пора ли перерыв на отдых сделать? Глядите, как за окном весна бушует. Не хотите ли соблазниться небольшой прогулкой?" Вышли мы из корпуса, а на западе уже закат догорает. Первые звезды, и луна такая добрая, приветливая. Я еще пошутил: рукой, мол, достать можно. Кирилл Петрович внимательно на меня посмотрел и без улыбки сказал: "Рукой не рукой, а луну достанем. Есть для этого более надежные средства. И вы еще уважаемый Сергей Иванович, будете свидетелем того дня, когда человек с близкого расстояния рассмотрит нашу соседку, а потом и ногой на нее ступит". И такую он мне интересную картину первого полета на Луну нарисовал, что сердце дрогнуло. Мы задержались до поздних сумерек и стали прощаться. Я ему сказал "до свидания", а он улыбнулся и поправил: "Вероятно, не до слишком скорого". -- "Почему?" -- спрашиваю. "Завтра я уезжаю, глубокоуважаемый, куда -- сказать не могу, адреса сообщить тоже не могу. Не исключено, что и фамилия моя больше открыто упоминаться не будет". Я сразу все понял -- наш Кирилл Петрович уходит на секретную работу, связанную с запусками спутников. Он помолчал и спросил: "Скажите, Сергей Иванович, вот вы скоро окончите академию. Не хотели бы вы попасть в маленькую группу людей, которые будут готовиться к первым космическим рейсам?" И я дал согласие. -- Где же теперь этот Кирилл Петрович? -- поинтересовался Дремов. -- Да космической техникой занимается. -- Здорово! -- воскликнул Локтев. -- Выходит, повезло тебе, Сережа, на знакомство. -- Тебе слово, Володя, -- произнес Дремов. Костров смахнул со лба черную прядь. -- А если я очень коротенько, ребята? Здесь и без меня столько уже историй рассказано. Вы мой путь в этот городок все знаете. Авиация, инженерная академия и отряд. Схема простая, если не вдаваться в подробности. А настоящее призвание к космонавтике я почувствовал не в тот день, когда пришел в отряд, и не во время тренировок в термокамере и сурдокамере. Это пришло значительно позднее, после беседы с нашим конструктором. Собрал он нас как-то и стал рассказывать о ближайшем будущем космонавтики. Не про галактики и световые года теоретизировал. Он нам жизнь свою рассказал. Да так ярко, что пошевелиться боялись: казалось, самую интересную сказку слушаем. Была когда-то в матушке-Москве небольшая мастерская, и собирались в ней молодые мечтатели, первые инженеры нашего советского ракетостроения. Именовалось это объединение ГИРД, а если полностью, то группа изучения реактивного движения. Сами же инженеры, когда их посещало плохое настроение, по-иному расшифровывали это название: группа инженеров, работающих даром. И на самом деле -- заработки маленькие, а энтузиазма хоть отбавляй. С того двора запускались первые небольшие ракеты на разных видах топлива. Первые пусковые площадки весьма отдаленно напоминали наш космодром. В ту пору некоторые смотрели на занятия этих инженеров, как на забаву. Но наш знакомый конструктор и его друзья видели за этими опытами будущее: и спутники, и космические корабли, и полеты во Вселенную. Очень образно поведал об этом наш знакомец. А потом и другую картину нарисовал, что в ближайшее десятилетие произойдет, как будут совершенствоваться корабли, создаваться космические станции, как мы поднимем орбиту и к старушке Луне начнем подбираться. После этого я всю ночь размышлял о космосе. Если бы наш врач-психолог Рябцев узнал о моей бессоннице, он бы сказал: "По ночам космонавт должен спать, а не о далеких мирах думать!" Но он об этом не узнал, а я действительно, как мальчишка, размечтался. О чем? Мы постигаем космос с азов, пока что летаем вокруг оболочки земного шара. Но эти полеты -- первые шаги, и они никогда историей не будут забыты. Сейчас космос -- это огромное пустое пространство. Но оно сравнительно скоро будет обжито. Представьте себе такую картину: с космодрома запущено в один день десятка полтора кораблей. Они выходят примерно на одинаковую орбиту и встречаются в космосе. Из шлюзов появляются космонавты и выносят отдельные детали сооружения. И голоса по радио раздаются: "Игорь, дай соединительную скобу", "Олег, пройдись по шву автогеном". Несколько дней, и собрана первая орбитальная станция. А потом на нее на полгода и больше прилетают старшие и младшие научные сотрудники, ученые, и дело закипает. Станция изучает солнечные вспышки, радиацию, деятельность метеоритов. Потом на орбите собирается огромный звездолет и стартует, скажем, к Марсу, чтобы проверить гипотезы старика Уэллса. Будет это или не будет? Да, конечно же, будет. И человеческие голоса зазвучат в космосе. А потом мы или наши потомки проверят, есть ли жизнь на более далеких планетах, откуда идут световые сигналы. Я уверен, что живые существа во Вселенной есть. Но может, они настолько выше нас интел