Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     OCR: Андрей из Архангельска
---------------------------------------------------------------




                                 1978




     В половине  десятого  Ольга  Порфирьевна  отправилась   в   обход
музейных   помещений.  Сторожиха  тетя  Дена  терпеливо  дожидалась  в
вестибюле ее возвращения,  чтобы пойти  домой.  В  вестибюль  выходила
низкая дверца бывшей швейцарской, на ней висела табличка: "Заместитель
директора музея В.  А.  Киселев". Молодой и самолюбивый заместитель не
имел обыкновения по утрам сопровождать Ольгу Порфирьевну, хотя являлся
на работу одновременно с ней.  Кассирша и методист  еще  не  пришли  -
музей открывается в десять часов.
     В голубой гостиной с балконной  дверью  в  угловом  фонаре  Ольга
Порфирьевна  задержалась  подольше.  Несколько  дней  назад  в Путятин
приехала вдова Пушкова,  Вера Брониславовна.  В гостиной проходили  ее
беседы  о  творчестве  замечательного  художника,  не  признанного при
жизни, но теперь завоевывающего все более громкую славу.
     По случаю  приезда Веры Брониславовны из голубой гостиной вынесли
все музейные витрины с монетами,  медалями,  статуэтками из  бронзы  и
фарфора,  старинной  посудой  и  шитьем  по  бисеру.  На прежние места
вернулись  сюда  кресла  и   полукреслица   из   голубого   гарнитура,
привезенного  в  начале  века  из Франции бывшим владельцем особняка и
Путятинской мануфактуры Кубриным.  В  майоликовом  столике  на  тонких
витых  ножках  туманно  отражалась  белая ваза,  обманчиво простая,  с
изображением дымчатой линии - драгоценный  датский  фарфор.  К  вечеру
Киселев  принесет  и  поставит  в  вазу букет белой сирени,  и голубая
гостиная наполнится томительным  запахом  майского  сада,  необходимым
Вере Брониславовне для творческого настроения,  - она всегда приезжает
в Путятин на две майские недели.
     Убедившись, что  в  гостиной  все  в  порядке,  Ольга Порфирьевна
направилась к высокой белой двери,  ведущей в зал Пушкова, но какая-то
непонятная тревога остановила ее.  Старуха еще раз придирчиво оглядела
знакомую до мелочей  обстановку  гостиной.  Все  на  месте,  ничто  не
сдвинуто.  Только  возле  балконной  двери валяется на дивном кленовом
паркете грязный комочек. Ольга Порфирьевна подошла ближе и разглядела,
что  это  оконная  замазка.  Балконную  дверь  на  зиму  замазывали  и
заклеивали полосками бумаги.  В этом году тепло  наступило  поздно,  и
только   после  майских  праздников  Ольга  Порфирьевна  распорядилась
отворить балконную дверь, смыть пожелтевшие за зиму бумажные полоски и
заодно  навести  чистоту  на  балконе,  обнесенном чугунными перилами,
представлявшими собою  тоже  музейную  ценность  -  один  из  шедевров
каслинского  литья.  После  уборки  дверь  заперли,  в музеях не любят
излишка свежего воздуха.
     Осмотрев балконную   дверь,   Ольга  Порфирьевна  убедилась,  что
бронзовые шпингалеты задвинуты плотно,  до отказа.  Но их, несомненно,
уже  давно не чистили,  кое-где появилась неряшливая прозелень.  Такие
мелочи особо расстраивали придирчивую Ольгу Порфирьевну.  В досаде она
машинально   подняла  с  пола  кусочек  замазки  и  тщательно  затерла
войлочной подошвой пятнышко на паркете.  И тут вдруг с  улицы  донесся
дикий  скрежет.  Как  ножом  по  стеклу,  но  во  много крат сильнее и
противнее.  Испуганная  старуха  спешно  повернула  бронзовую   ручку,
открывавшую одновременно верхний и нижний шпингалеты, распахнула дверь
и вышла на балкон.
     На перекрестке,  затененном густой зеленью, нос к носу стояли две
машины - городская "неотложка" и синий "Москвич".  Под самым  балконом
знакомый Ольге Порфирьевне шофер "неотложки" на высоких нотах объяснял
правила разъезда на перекрестке владельцу "Москвича", явно нездешнему,
в рыжей замшевой кепочке с захватанным козырьком.
     Ольга Порфирьевна в гневе наклонилась через перила.
     - Нельзя ли потише? Тут не базар!
     - Да не лезьте вы,  бабуся,  не в свое дело!  - огрызнулся  шофер
"неотложки".  - Я не собираюсь из-за каждого дурака садиться в тюрьму!
- И продолжил уже не наверх, в ее адрес, а для владельца "Москвича": -
Ты где поворачивал?  Ты как шел? - Шофер был настроен излить весь свой
гнев до последней капли и  только  тогда,  окончательно  разрядившись,
отправиться своей дорогой.
     Владелец синего "Москвича" смиренно оправдывался, но все же успел
пару  раз  поднять  голову  и  как  бы  призвать  Ольгу  Порфирьевну в
свидетели, что он не спорит, хотя вовсе не так уж виноват.
     Его лицо показалось ей знакомым.  Кажется, он был в музее вчера и
очень интересовался "Девушкой в турецкой шали" Пушкова.  Да,  это  он,
вчерашний   любознательный   посетитель.   По  музею  он,  разумеется,
расхаживал не в кепочке. Что за дурь - в почтенном возрасте напяливать
на голову какую-то мерзость!
     Ольга Порфирьевна вернулась в гостиную,  тщательно  затворила  за
собою   дверь   и   задвинула   шпингалеты.   Не   забыть  сегодня  же
распорядиться,  чтобы до вечера добросовестно начистили всю  бронзу  в
голубой  гостиной.  И уж заодно освежили паркет...  Мельком глянув под
ноги,  она не  обнаружила  валявшегося  только  что  на  полу  кусочка
замазки. Куда же он девался?
     - Ах, да! - Она коснулась пальцами лба. - Я же его подняла своими
руками, а потом, наверное, бросила с балкона.
     На камине часы с Мефистофелем  показывали  без  четверти  десять.
Ольга Порфирьевна заторопилась, однако, берясь за ручку двери, ведущей
в зал Пушкова,  успела и тут обнаружить прозелень.  Ольга  Порфирьевна
раздраженно повернула ручку и распахнула дверь. Ноги ее подкосились, и
она еле удержалась,  прислонясь к притолоке.  На противоположной стене
зала  разверзлась  пустота.  Лучшее  творение  Пушкова  -  "Девушка  в
турецкой шали" - исчезло.
     Не веря  глазам,  Ольга  Порфирьевна подтащилась ближе на ватных,
непослушных  ногах  и   потрогала   стену.   Краска   здесь   казалась
голубоватой,  тогда  как  вся  стена  пожелтела.  На  желтоватой стене
выделялся голубой небольшой прямоугольник,  в нем торчал крюк,  слегка
обросший паутиной,  надорванной там,  где находился шнур.  Портрет был
снят очень осторожно и аккуратно.
     Ругая себя  за  преждевременную  панику,  старуха поспешила вниз.
Слабость в коленях пропала,  ноги легко  несли  Ольгу  Порфирьевну  по
ступенькам  беломраморной  лестницы.  Она  быстрой  трусцой  пересекла
вестибюль и толкнула дверь бывшей швейцарской.
     Киселев, как  школьник,  застигнутый  учителем,  что-то  поспешно
свалил со стола в выдвинутый ящик и,  вставая,  толкнул ящик  животом,
чтобы закрыть.
     - Картина у вас?  -  выпалила  Ольга  Порфирьевна,  еле  переводя
дыхание.
     - Какая именно? - Он вытаращил глаза.
     - "Девушка в турецкой шали". Ее там нет. Кто-то снял. Если не вы,
то...
     Она пошатнулась  и  чуть не упала.  Киселев успел ее подхватить и
усадил в кресло, притулившееся в углу за шкафом.
     - Володя,  ее украли, - с трудом выговорила старуха. - Ради бога,
звоните сейчас же в милицию!
     - Нет уж, сначала я вызову врача! - сказал Киселев.
     В музее был только один телефон.  Позвав к Ольге Порфирьевне тетю
Дену,  Киселев  из вестибюля через черный ход выбежал во двор и оттуда
по  лестнице,  по  застекленной  галерее   попал   в   кабинет   Ольги
Порфирьевны. Такой отдельный ход в кабинет существовал в этом доме еще
со времен бывшего владельца.



     Почти одновременно  с  врачами  в  музей  приехал  из  городского
отделения милиции молодой человек в штатском,  Николай Павлович Фомин.
Пока он осматривал место происшествия,  Ольге Порфирьевне стало лучше,
и  она,  распорядившись  повесить на дверях музея табличку "Санитарный
день", направилась в голубую гостиную.
     Фомин успел тщательно осмотреть все окна и двери, все царапины на
паркете и пока ничего для себя любопытного не обнаружил.  Приход Ольги
Порфирьевны  был  кстати,  на  Фомина она произвела впечатление натуры
волевой и собранной.
     - Вы  всегда  сами  делаете  утренний  обход  или  чередуетесь  с
заместителем?
     - Всегда.   Мой   заместитель  еще  очень  молод  и  недостаточно
требователен к персоналу.
     Фомин что-то пометил в раскрытом блокноте.
     Ольга Порфирьевна спокойно и логично поведала ему все подробности
сегодняшнего  утреннего  обхода  вплоть  до  привлекшего  ее  внимания
происшествия на перекрестке.  По просьбе Фомина старуха показала,  как
она  вошла  в  гостиную,  затем  направилась  к  двери,  ведущей в зал
Пушкова, и, не дойдя, повернула в другую сторону, к балконной двери.
     Фомин еще раз осмотрел старинные надежные шпингалеты.
     - Так вы говорите, дверь на балкон была заперта?
     - Она всегда заперта.
     - Зачем же вам понадобилось ее открыть сегодня утром?
     - Меня испугал ужасный скрежет. Я решила взглянуть, что случилось
на улице.
     Следователя насторожило,  что  владевшая  собой  старуха  на этом
месте начала сбиваться  и  путать.  Она  помнила,  где  лежал  комочек
замазки, но не помнила, куда он потом исчез.
     - Кажется, я его бросила вниз с балкона.
     - Что значит, кажется? Бросили или не бросили?
     - Кажется,  бросила.  Но  не  берусь  это  утверждать   со   всей
очевидностью.
     Фомин присел,  потрогал паркет там,  где,  по уверениям  старухи,
валялась замазка.
     - Прекрасный  паркет,  не  правда   ли!   -   воскликнула   Ольга
Порфирьевна.
     - Возможно.
     Фомин поднялся  и перешел к двери,  ведущей в зал Пушкова.  Ольга
Порфирьевна просеменила за ним.
     - Итак,  вы вошли в этот зал и увидели,  что картины нет? - Фомин
обернул руку платком и открыл дверь.
     Старуха остановилась на пороге.
     - Если быть точной,  то я заметила пропажу даже не войдя в зал, а
отсюда. - Она стояла, как бы боясь шагнуть дальше.
     - Значит,  вы сразу посмотрели туда,  где находится или,  вернее,
находилась пропавшая картина. Почему?
     - Потому что портрет девушки в турецкой шали -  жемчужина  нашего
музея.
     - Жемчужина? - недоверчиво переспросил Фомин.
     К Ольге Порфирьевне вернулась ее прежняя собранность.
     - Судя по вашему вопросу,  вы прежде у  нас  никогда  не  бывали.
Жаль!  Очень жаль. Люди приезжают к нам в Путятин издалека именно ради
картин  Пушкова.  Такого  собрания  его  работ  нет  нигде.   Даже   в
Третьяковской галерее висит только одна картина Пушкова.
     На Фомина упоминание Третьяковки произвело некоторое впечатление.
     - Я  давно  собирался  посмотреть  выставку  Пушкова,  и все было
как-то некогда,  - смущенно оправдывался он.  - А вообще-то я бывал  у
вас  в  музее.  Когда  еще  в  школе учился.  Нас сюда часто водили на
экскурсии.
     - Так,  значит, вы здешний... - Она покачала головой. - Закончили
здесь школу... Недавно?
     - Восемь лет назад.
     - Ах,  вот как...  Восемь лет назад.  А собрание  картин  Пушкова
поступило  к  нам  семь  лет  назад.  Дар  Вячеслава Павловича родному
городу.  Картины были развешаны  им  собственноручно.  И,  увы,  через
полгода  его  не  стало.  - Ольга Порфирьевна достала платок и вытерла
набежавшие слезинки.
     - Пройдемте!  - Фомин взял ее под руку и подвел к противоположной
стене. - Вы помните, на каком шнуре висела картина?
     - Разумеется. Белый капроновый шнур.
     - Принято ли у вас в музее  время  от  времени  снимать  картины?
Например, для того, чтобы стереть пыль, исправить раму?
     - Разумеется,  мы иногда тревожим картины.  И эту нам приходилось
снимать чаще других.
     - Почему?
     Ольга Порфирьевна  глянула  на  следователя,  как ему показалось,
высокомерно.
     - Я же вам говорила!  "Девушка в турецкой шали" - лучшее творение
Пушкова.  Ее копируют,  фотографируют.  Кстати,  недавно приезжали  от
издательства "Искусство",  они делают репродукции для книги о Пушкове,
и  "Девушка  в  турецкой  шали"  будет  на  обложке.  Потом  еще   эти
халтурщики, которые оформляют новое кафе возле гостиницы, они тоже...
     Фомин насторожился.
     - Художники из Москвы? Три бородача?
     - Они!  И как нам стало известно,  у них  есть  замысел  украсить
новое кафе изображением девушки в турецкой шали,  разумеется, поданным
в каком-нибудь модерновом оформлении.
     - Художники вам сами сказали о своем замысле?
     - Это  не  замысел,  а  умысел!  -  запальчиво  возразила   Ольга
Порфирьевна.  - Я узнала о нем от своего заместителя Киселева. Он тоже
возмущен.  Какое-то наглое мародерство!  Вопиющее  издевательство  над
русской и советской классикой! Как раз по этому вопросу
     Вера Брониславовна с утра направилась в горсовет.  Шедевр Пушкова
не   должен  быть  использован  для  оформления  пищевой  точки!  Вера
Бронисла...
     Фомин увидел, что Ольга Порфирьевна вдруг страшно побледнела.
     - Боже мой!  Она ни  в  коем  случае  не  должна  знать!  Она  не
переживет!
     - Кто она?
     - Да господи,  Вера Брониславовна, вдова Вячеслава Павловича! Она
с утра пошла на прием к председателю горсовета, а потом придет сюда...
Как я ей скажу о пропаже?!
     - Постарайтесь скрыть.  - Фомин записал в блокноте имя и отчество
вдовы Пушкова, обвел жирной чертой. - Заприте зал, придумайте причину.
     - Но в шесть у нее беседа о творчестве Пушкова.
     - В шесть?  - бодро переспросил Фомин.  - До шести у нас еще есть
время.
     - Вы  надеетесь  так  быстро  найти картину?  - Ольга Порфирьевна
смерила  следователя  взглядом,  в  котором  Фомину  почудилась  смесь
надежды, иронии и еще чего-то, чуть ли не испуга.
     - Я надеюсь,  что до  шести  часов  вы  успеете  оповестить  всех
приглашенных  об  отмене беседы,  а вдову художника...  ну...  увезете
куда-нибудь  под  благовидным  предлогом.  А  я  тем   временем   буду
действовать.
     - Дай-то бог!  - Ольга Порфирьевна прижала руки к груди.  - Вы уж
постарайтесь...  Ах,  как жаль, что вы не видели ни разу саму картину.
Возьмите у Киселева цветную фотографию.  Хотя,  конечно, фотография не
передает  всей  прелести  портрета.  На нем изображена Таисия Кубрина,
дочь последнего владельца Путятинской мануфактуры, она славилась своей
красотой. Рассказывают, что как раз накануне революции в Петербурге...
     - Об этом вы мне расскажете как-нибудь потом,  - перебил Фомин. -
А сейчас не припомните ли вы что-нибудь более относящееся к делу?
     - Я от вас ничего не скрыла, - ответила с достоинством старуха. -
Мое сегодняшнее утро вам известно.  Каждый шаг,  каждая минута.  Что я
могу знать еще?
     - Не  казались  ли  вам  подозрительными  какие-нибудь посетители
вчера, позавчера?
     Фомин не ожидал, что простейший вопрос вызовет такое волнение.
     - Боже мой!  - вскричала  Ольга  Порфирьевна.  -  Вот  память-то!
Именно подозрительный посетитель!  Накануне он провел полдня в музее и
особенно интересовался портретом.  А сегодня утром  я  его  увидела  с
балкона, и что-то меня кольнуло.
     - Вы говорили,  что под балконом пререкались водитель "неотложки"
и владелец синего "Москвича". Который из двух был накануне в музее?
     - Этот, с "Москвича", в мерзкой рыжей кепочке.
     - С балкона можно было разглядеть номер машины?
     - Я не знаю.  Я не подумала о номере.  - Вид  у  нее  был  ужасно
виноватый.
     - Жаль,  жаль...  - Фомин с удовольствием  вернул  ей  зловредное
сожаление.
     Ольга Порфирьевна растерянно терла пальцами лоб.
     - Мне  трудно  вам  объяснить,  откуда  у  меня взялось внезапное
подозрение.  Впрочем,  мне  так  же  трудно  объяснить  то   тревожное
предчувствие, которое вдруг охватило меня, когда я вошла сегодня утром
в голубую гостиную...  И более того...  - Она убрала руку, заслонявшую
лицо,  и  пристально поглядела в глаза следователю.  - Если признаться
честно,  я еще со вчерашнего дня ждала беды,  с той самой минуты,  как
проводила  Веру  Брониславовну до гостиницы.  Мне показалось внезапно,
что...
     - Мы еще поговорим с вами об этом, - перебил ее Фомин. - А теперь
мне нужно побеседовать  с  вашими  сотрудниками,  причем  с  каждым  в
отдельности.  Могу  ли  я  обосноваться  на  часок  хотя бы в соседней
комнате?
     - В   голубой   гостиной?  Вам  здесь  будет  неудобно...  -  Она
помедлила. - Если хотите, можете занять мой кабинет.
     - Ваш   кабинет   нужен  вам  самой.  -  Фомин  изобразил  особую
почтительность.  - Спокойно занимайтесь делами  музея  и  не  забудьте
отменить  сегодняшнюю  беседу  вдовы!  А  я  устроюсь в комнате вашего
заместителя.



     В бывшей швейцарской Фомин по-хозяйски уселся за письменный стол.
     - Ну и что? - спросил его Киселев, выкатив кресло из темного угла
и расположившись напротив Фомина.
     Фомин насмешливо фыркнул.
     - Я ничуть не удивлюсь, если через полчасика вдруг выяснится, что
никто  вашу  картину  не  крал,  что  всего-навсего  кто-то  из вашего
персонала снял ее  без  разрешения  начальства,  чтобы  вбить  в  раму
выпавший гвоздик или сменить протершийся шнур.
     - Что ж,  подождем полчасика.  - Киселев принял ленивую  позу.  -
Сенека утверждал,  что люди, которым мы уделили время, не считают себя
должниками, хотя время вернуть невозможно...
     - Все умничаешь? - усмехнулся Фомин. - Не отучился?
     - Нельзя ли ближе к делу? - вспыхнул Киселев. - Ты же должен меня
допросить по всей форме!
     - Погоди,  не лезь в бутылку. И скажи мне по совести, положа руку
на  сердце,  кому  может  понадобиться  картина  из вашего захудалого,
провинциального музея?
     - Так,  так... Очень интересно! - Киселев возмущенно подпрыгнул в
кресле. - Продолжай развивать свои соображения.
     - Ты  не  обижайся,  -  благодушно продолжал Фомин.  - Постарайся
объективно оценить ситуацию.  Ты,  конечно,  патриот нашего Путятина и
любишь свою работу, но...
     - Давай, давай! - вставил Киселев. - Смелее веди наступление!
     Фомин и  Киселев  десять  лет  проучились вместе,  не отличаясь в
школьные годы особыми успехами в науках.  После десятого  класса  Коля
Фомин  поехал  по комсомольской путевке в Сибирь на стройку,  а Володя
Киселев остался дома, потому что у него тяжело болела мать. Она болела
уже много лет, и Володя тащил на себе все домашнее хозяйство, убирал в
доме,  варил обед и воспитывал Таньку,  младшую сестренку.  В Путятине
выпускнику  школы было не так-то легко найти работу,  и Володя был рад
устроиться художником-оформителем в музей.  Он в школьные годы посещал
изокружок  в  Доме пионеров и даже пробовал писать красками.  Оформляя
стенгазеты и наглядные пособия,  он мало-помалу набил руку. Иногда ему
случалось  заработать пятерку,  а то и десятку на объявлениях и афишах
для фабричного Дома культуры.  Так что в музей Володя пришел,  как  он
сам полагал,  опытным специалистом по части оформления. История его не
интересовала - школа внушила  Володе  стойкое  отвращение  к  датам  и
цитатам.  Однако,  проработав  в  музее один год,  Киселев поступил на
заочное   отделение   областного   педагогического    института,    по
историческому  факультету.  За  время  его заочной учебы в Путятинском
музее появилась новая штатная единица -  заместитель  директора.  Сюда
прочили  бывшего  Володиного  школьного  учителя,  это  был счастливый
случай избавить  от  него  ребят,  но  Ольга  Порфирьевна  добилась  в
горсовете,  чтобы замом утвердили Киселева. В горсовете подозревали, а
в гороно говорили открыто, что старая хозяйка музея выдвинула Киселева
в  замы,  чтобы  вертеть  им как угодно.  Деспотический характер Ольги
Порфирьевны был всем известен.  Однако насчет  мягкотелости  Володи  в
горсовете,  в  гороно,  да  и  вообще  в  Путятине  могли очень сильно
ошибаться.  Во всяком случае,  он сам был с этим мнением  в  корне  не
согласен.
     Репутация тюхи-матюхи сложилась у Володи на  том  основании,  что
его  привыкли  видеть  бегущим с хозяйственной сумкой в магазин или на
базар, идущим с коромыслом на плечах по воду - водопровода на окраинах
города  не  было,  - развешивающим белье во дворе своего дома,  причем
мокрый фартук выдавал,  что стиркой занимался  не  кто  иной,  как  он
сам...
     Людские мнения обычно складываются  по  шаблону.  Но  ведь  можно
заниматься стряпней,  ходить по воду, стирать белье и даже, если уж на
то пошло,  шить себе рубашки - и при всем при этом  иметь  несгибаемый
волевой   характер.   Разве   мало  женщин  с  исключительно  сильными
характерами всю  жизнь  ведут  хозяйство,  варят  и  шьют?  Почему  же
мужчина,  на  которого  свалились  женские  заботы,  должен непременно
превратиться в тюху-матюху?
     Володя Киселев был решительно не согласен с общественным мнением,
сложившимся по шаблону.  И тем более не согласен,  что он  сам  всегда
избирал оригинальный ход рассуждений и любил парадоксальные выводы.  К
тому же втайне  он  был  страшно  честолюбив  и  в  своем  воображении
постоянно    вел   сложную   игру   с   Ольгой   Порфирьевной,   умело
противопоставляя ее неустойчивому дамскому  деспотизму  свою  стальную
руку в мягкой перчатке.
     К сожалению,  Фомин не знал  всех  этих  качеств  своего  бывшего
одноклассника  и  в  разговоре с ним взял излишне снисходительный тон.
Для Фомина Володя был  классический  провинциал,  ничего  не  видевший
дальше родимого Путятина,  тогда как сам Фомин и на стройке поработал,
и бандитов ловил,  будучи дружинником,  и  учился  на  юрфаке  МГУ,  и
практику проходил под руководством знатоков своего дела.
     - Вы тут и понятия  не  имеете,  что  такое  современная  система
сигнализации.  В  Москве в любом музее...  Да и не только в музеях или
там универмагах.  Известные артисты, художники, писатели тоже ставят у
себя  сигнализацию.  Вор  сунул  в дверь отмычку - и сразу в отделении
милиции вспыхнула лампочка.  До форточки не думай дотронуться -  сразу
тревога.  Конечно, это я тебе упрощенно объясняю, чтобы ты мог понять,
а  на  самом  деле  все  не  так   просто,   современная   аппаратура,
электроника, телемеханика и тэ пэ. А у вас тут что? У вас какая-нибудь
тетя Маша караулит все ваши ценности.  Спит в вестибюле или,  в лучшем
случае, вяжет внукам носки.
     - Денисия! - возразил кротко Володя.
     - Кто? - спросил Фомин. - Не понял!
     - Нашу сторожиху зовут Денисия.  Если фамильярно, то тетя Дена, а
никак не тетя Маша.  Впрочем,  ты угадал,  она отлично вяжет. Девочкой
она служила в этом доме на побегушках.  А хозяин  этого  дома  был  из
староверов,  у  него  в  кабинете  собраны  труды по истории раскола в
России, будет время и охота - погляди, любопытно.
     - Для чего?
     - Ну хотя бы для того,  чтобы по душам поговорить с тетей  Деной.
Она у нас держится старой веры.
     - Тебе это кажется криминалом?
     Киселев расхохотался:
     - Фома,  ты ничуть не меняешься!  Ты все такой же, Фома! Я думал,
что  из  тебя  сделали  современного  сыщика,  этакого  интеллектуала,
который не только владеет приемами дзю-до,  но еще и цитирует к  месту
Лабрюйера, а также может с одного взгляда отличить Гогена от Ван-Гога.
Но оказывается, не все в вашем ведомстве такие блестящие эрудиты.
     Фомин покраснел и набычился.
     - Прошу тебя - перемени тон.  Мы с тобой  сейчас  не  на  пятачке
прогуливаемся. И ты на работе, и я здесь по делу. Я же тебя не называю
Киселем.
     - Да называй,  пожалуйста,  как тебе угодно.  Хоть Киселем,  хоть
подследственным.
     - Не ощущаю такой потребности! - отрезал Фомин.
     - Не хочешь - не надо! - весело согласился бывший одноклассник. И
тут же перешел на серьезный тон.  - Я собирался тебя спросить, следишь
ли ты за современными тенденциями в искусстве. Но это, в общем-то, был
вопрос  чисто  риторический.  Я знал,  что ты в искусстве...  - Володя
подергал себя за ухо. - Видишь ли, Коля, Вячеслав Павлович Пушков, наш
с тобою земляк,  при жизни не завоевал большой славы. Думаю, что он за
ней и не гонялся. Только однажды ему достался шумный успех. О портрете
Таисии  Кубриной  много говорили и писали.  Портрет девушки в турецкой
шали собирались купить для Третьяковки,  но художник наотрез отказался
его продать.
     - Откуда это все тебе известно? - недоверчиво спросил Фомин
     - Так  я  же  собираю материалы для книги о Пушкове.  Эта история
тогда попала в газеты.  Пушков не отдал портрета и Кубрину,  хотя  тот
предлагал  большие  деньги.  Писали туманно о ссоре художника со своим
меценатом. Пушков был должен Кубрину немалую сумму.
     - И что же потом?
     - Это мы уже знаем со слов вдовы художника.  После революции  все
Кубрины эмигрировали, и долгие годы считалось, что им все-таки удалось
уговорить Пушкова и они увезли картину  с  собой.  Портрет  девушки  в
турецкой шали считался безвозвратно утраченным для русского искусства.
Друзья Пушкова боялись хоть словом напомнить ему об этой работе, чтобы
не  бередить  душу  художника.  И  вот представь себе сенсацию,  когда
Пушков однажды объявляет,  что преподносит  все  свои  картины  в  дар
родному  городу,  и  среди  них  оказывается  и  портрет,  считавшийся
пропавшим. Никто и не догадывался столько лет, что "Девушка в турецкой
шали" хранилась в чулане у самого художника. Что ты на это скажешь?
     Фомин пожал плечами.
     - Бывает...
     - А я убежден,  что за этим скрыта какая-то тайна.  - У  Киселева
отчаянно  заблестели  глаза.  - Моделью художнику послужила девушка со
странным характером.  В тех старых газетах я вычитал, что некий критик
- тогда он был корифей,  а теперь его имя ничего не значит,  - так вот
этот критик на выставке застыл перед  "Девушкой  в  турецкой  шали"  и
изрек,  что  именно  такой  ему  представлялась Настасья Филипповна...
героиня романа Достоевского "Идиот".
     Насчет Достоевского Володя добавил после некоторой паузы,  как бы
усомнившись,  знает ли Фомин,  кто такая  Настасья  Филипповна.  Фомин
сомнение заметил и обиделся.
     - Как-нибудь без тебя знаем Достоевского.
     - Вот и отлично!  - не моргнув,  продолжал Володя. - Сможешь себе
представить  нынешнюю  ситуацию.  Полгода  назад  заявилась   в   наши
палестины... кто бы ты думал? Сама Элла Гребешкова, звезда экрана.
     - Гребешкова?  - Фомин поднял брови. - А ты не путаешь? Разве она
тут была?
     - Представь себе,  была.  Но не на гастролях.  Она получила  роль
Настасьи  Филипповны  в  многосерийном фильме,  и режиссер потребовал:
немедленно командируйся в  Путятин,  найди  зал  Пушкова,  сядь  перед
"Девушкой  в  турецкой  шали"  и  сиди  до тех пор,  пока полностью не
постигнешь натуру Настасьи Филипповны... Чуешь, как дело повернулось?
     - И   что,   Гребешкова   так   и   сидела   перед  портретом?  -
заинтересовался Фомин.
     - Сидела!  Иной  раз  по  часу.  А  потом бежала в наш универмаг.
Оказывается,  в провинции можно достать кое-какие дефицитные шмутки. В
общем,  она  с  пользой  провела  тут  целую  неделю.  А  мы  с Ольгой
Порфирьевной сделали соответствующие выводы.
     - Какие  же?  -  На  Фомина  раздражающе  действовала  эта манера
умничать по любому поводу.
     - "Э-э-э,  -  сказали  мы с Ольгой Порфирьевной,  - и Киселев еще
разок тонко проблеял "э-э-э",  -  киношники  не  зря  заинтересовались
Пушковым. У киношников особый нюх на новые имена".
     - Почему новые?  - Фомин чувствовал,  что  терпение  его  уже  на
пределе. - Ты же сам говорил: до революции.
     - Видишь ли,  Коля, в известном смысле Пушков сейчас новое имя. -
Бывший одноклассник заговорил с особенной,  взлелеянной вескостью. - В
общем-то,  довольно   типичная   история,   распространенный   вариант
посмертной  славы.  Не  так  давно  подобный  случай произошел с одним
молодым драматургом.  Он погиб в автомобильной катастрофе и  сразу  же
оказалось,  что он оставил человечеству семь гениальных пьес.  Но ведь
не за месяц же до гибели он их - все семь!  - написал.  Наверное,  лет
десять  трудился,  носил  свои  пьесы  в театры и получал всюду отказ.
Почему же при жизни не признавали,  а после смерти куча восторгов?  Не
потому ли,  что кто-то умело устранял талантливого конкурента? Пока он
был жив!  Ну,  а покойник уже никому не мешает.  Я готов спорить,  что
именно  те  корифеи,  кто авторитетно браковал одну за другой все семь
пьес,  сейчас громче всех  кричат  о  даровании  безвременно  ушедшего
писателя.
     - Ну,  ты  даешь!  -  Фомин  усмехнулся.  -  Слушая  тебя,  можно
подумать,  что  ты свой человек в театре.  А ты сколько раз там был за
всю свою жизнь?
     Володя вскочил с кресла и снова сел.
     - Допустим,  меньше десяти раз.  Но что  это  доказывает?  Я  мог
разгадать  механику этого преступления проверенным дедуктивным методом
- ищи того, кому это выгодно.
     - Ладно, ладно, - благодушно заметил Фомин. Он понял, что на этот
раз взял верх над Киселевым.  - Давай дальше про  Пушкова.  Только  не
размазывай. Мне ведь надо опросить и других работников музея.
     - Я буду предельно краток.  Когда Пушков привез  в  Путятин  свои
полотна, веришь ли, их не хотели брать. И помещения, мол, нет. И негде
взять средства,  чтобы содержать  картинную  галерею  такого  частного
характера. Тогда Ольга Порфирьевна - ей на том свете зачтется! - взяла
всю ответственность на себя,  хотя наш музей всего лишь краеведческий.
Пушков  оставил  ей  все  свои  картины  и вернулся в Москву,  а через
полгода умер  от  кровоизлияния  в  мозг.  В  газетах  даже  некролога
приличного не дали,  только фамилию в черной рамочке.  Но вот проходит
несколько лет,  и Пушковым начинают интересоваться. Словно он сам, при
жизни,  был этому помехой. Там статья промелькнет, тут репродукция. За
этими первыми камешками  -  лавина.  Нашего  Пушкова  ставят  рядом  с
Рерихом.  И  ведь  не  зря!  Он  на самом деле рядом.  За рубежом тоже
начинают  шевелиться.  На  аукционах  всплывают   полотна,   увезенные
когда-то из России,  и цена на Пушкова так и скачет вверх.  Возьми это
обстоятельство себе на заметку  и  запроси  по  своей  линии,  сколько
долларов могла бы стоить сейчас "Девушка в турецкой шали".
     - Ты серьезно?  - спросил Фомин,  хотя уже  понимал,  что  глупым
розыгрышем тут и не пахнет.
     - Вполне,  - отозвался Володя.  - Пушкова украли.  И сделали  это
очень понимающие люди.
     - Так какого же черта, - Фомин стукнул кулаком по столу, - какого
черта вы не позаботились об охране!  Знали, какие у вас тут доллары, и
оставались при этой вашей тете Дене.
     - Мы запрашивали! Сколько раз! - печально оправдывался Киселев. -
Но ты же сам только что говорил:  музей провинциальный, краеведческий,
возможности  копеечные.  Да  что там охрана!  Я краски покупаю на свою
зарплату.  Я ведь хоть и зам по чину,  а до сих пор самолично оформляю
стенды, пишу таблички, вплоть до "Гасите свет!".
     - Н-да-а... - Фомин посочувствовал от души. - У вас тут, конечно,
и ставки мизерные. У тебя, к примеру, сколько рэ?
     Володя с ужимкой назвал свои "рэ".
     - Не разживешься. У тебя ведь мать и сестра. Кстати, как они?
     - Мама  умерла,  сестра  в  этом  году  кончает  десятый   класс.
Собирается  подавать  в Строгановское.  Самостоятельная особа.  Но вот
познакомилась с примитивистами из Москвы...
     Фомин перебил:
     - С какими примитивистами?
     - Да  это  я  их так называю.  Трое халтурщиков расписывают у нас
новое кафе. Они втолковали Таньке, что талант талантом, но нужна еще и
подготовка,   годик   работы  с  квалифицированным  преподавателем.  В
Путятине такого не найдешь,  надо ехать в столицу, а там берут за урок
пять рублей... Нам с Танькой не по карману.
     - А они сами не набивались в преподаватели?
     - Нет,  для них пятерка не заработок. Примитивисты сейчас в моде,
особенно у торгового начальства.
     - Ну, а вообще какое они произвели на тебя впечатление?
     - Подозреваю,  что  в   юности   все   они   получили   приличное
образование.
     - Твоей Ольге Порфирьевне они почему-то не понравились.
     Володя вздернул тощими плечами.
     - Она человек старых вкусов и с художниками - не только с этими -
у нее давняя вражда.  У нас в музее со времен Кубрина хранятся альбомы
с образцами русских и французских ситцев.  Были случаи, что творческие
личности вырывали тут листок,  там листок. Узорчик стянут и выдадут на
текстильной фабрике за свой.  А как уличишь,  если образец  исчез?  Мы
теперь  альбомы  на  руки  не  выдаем.  Садись  в кабинете директора и
листай, а Ольга Порфирьевна сидит и глаз не сводит.
     - У тебя с ней хорошие отношения?
     Киселев тонко улыбнулся.
     - Я бы сказал, разнообразные отношения.
     - А что бы ты сказал о вдове художника Пушкова,  - Фомин заглянул
в блокнот, - о Вере Брониславовне?
     На этот раз Киселев не спешил с ответом.
     - Умна,   -  начал  он,  подумав,  -  очень  энергична,  обладает
несомненной деловой  хваткой,  умело  включилась  в  посмертную  славу
своего мужа.  Однако всегда жалуется на свою непрактичность.  В Москве
легенды ходят о ее простоте.
     - Ты ее не очень-то любишь, - заметил Фомин.
     - Возможно.  А она,  кажется,  не очень-то любит  ту,  с  которой
написан портрет в турецкой шали.
     - С Ольгой Порфирьевной у вдовы хорошие отношения?
     - Они держатся как задушевные подруги, но на самом деле она Ольгу
Порфирьевну терпеть не может, потому что такое общество ее старит. Еще
у тебя есть вопросы?
     Фомин закрыл блокнот и достал из кармана пачку сигарет.
     - Закурим?
     - Я не курю.
     - Правильно  делаешь.  - Фомин чиркнул зажигалкой,  затянулся.  -
Слушай, Володька, сколько же лет мы с тобой не виделись?
     - Через месяц,  когда моя Танька сдаст экзамен,  исполнится ровно
восемь.
     - Надо бы встретиться,  потрепаться.  Расскажешь,  как ты тут жил
все эти годы.
     Киселев смешливо покрутил головой.
     - Нет уж,  давай условимся рассказывать про эти годы по  очереди.
Немного я, потом немного ты, потом опять немного я... Согласен?
     - Чудишь ты,  Володька,  - Фомин натянуто улыбнулся,  -  какие-то
дурацкие условия ставишь.
     Киселев надул щеки и по-мальчишечьи прыснул.
     - Слушай, Фома, а ведь ты меня заподозрил!
     - Нет, ты совсем спятил! - возмутился Фомин.
     - Честное слово,  заподозрил! - с удовольствием повторил Киселев.
- В расследовании этой кражи ты,  Фома,  главное - остерегайся идти по
шаблону.  У  людей твоей профессии,  как я замечал,  есть склонность к
шаблону. А тут другой случай, поверь мне! Вот представь себе горбатого
и слепого.  Кто из двух больше хотел бы,  чтобы все люди ослепли? Ведь
не слепой, нет! Горбатый - вот кому это было бы кстати.
     Фомин глядел на него и крутил пальцем у виска.
     - Ты,  Кисель,  как я убедился, имеешь привычку выносить суждения
по   множеству   вопросов,   не  заботясь  о  мало-мальски  подходящих
доказательствах.  Например,  только  что  с   умным   видом   пустился
рассуждать  о шаблоне.  Среди преступников не так-то много встречается
гениев,  которые находят оригинальные пути. В преступлениях, напротив,
встречается  шаблон,  и  при  расследовании  полезно прикинуть,  какой
шаблон мог быть использован в данном случае.
     - Например? - заинтересовался Киселев.
     - Например,  знаток искусства вступил в контакт со знатоком иного
сорта.  Один разбирается в живописи,  а другой в том, как проникнуть в
запертое, но плохо охраняемое помещение.
     - Но ведь ты не обнаружил следов взлома! - вскричал Киселев.
     - Обнаружил или не обнаружил - об этом еще говорить рано. - Фомин
нарочно  темнил.  -  А теперь спасибо тебе за ценные сведения,  можешь
быть свободным и не сочти за труд сказать тете Дене,  чтобы она  зашла
ко мне.
     Оставшись один,  следователь   слегка   выдвинул   верхний   ящик
письменного  стола.  Там  сверху  лежала  четвертушка ватмана,  на ней
затейливым  шрифтом  было  выведено  "Таисия  Кубрина"   и   вычерчена
виньетка.
     - Вот оно что! - сказал Фомин самому себе и задвинул ящик.
     Дверь отворилась, и вошла старуха в черном платке.
     - Ольга Порфирьевна велели  передать,  что  они  уехали  с  Верой
Брониславовной и сегодня на работе не будут.
     "Вот это оперативность!" - подумал Фомин.
     - А   ты   чей  же?  -  спросила  тетя  Дена,  усевшись  напротив
следователя. - Не внук ли Фомина Ивана Степаныча?



     За исключением  Киселева  весь  крохотный  штат  музея   оказался
женским.  Фомин  уловил,  что  Ольгу  Порфирьевну тут недолюбливают за
строгость и будут рады,  когда она,  наконец,  уйдет на пенсию,  а  ее
место займет Володя Киселев.
     - Уж такой он добрый, со всеми уважительный.
     Известно, что женщины наблюдательней мужчин, памятливей на всякие
мелочи.  А в провинции вообще наблюдательность развита сильнее,  чем в
больших  шумных  городах.  Про  московских  художников Фомин получил в
музее весьма обширную информацию.
     В тройке  художников  за  главного  считается Юра,  у него борода
цвета пеньки.  Юра был в музее только один раз.  Прямиком прошел в зал
Пушкова,  постоял перед знаменитым портретом и быстро удалился. Сейчас
Юра в музее не показывается.  Копию с портрета девушки в турецкой шали
писал  художник  с рыжей бородой,  его зовут Саша.  Он работал в музее
целую неделю.  Когда стоял за мольбертом,  то непременно  разговаривал
вслух  сам  с  собой.  В таких разговорах отзывался о самом себе очень
плохо,  попросту говоря, ругал себя последними словами. Бросит кисть и
пойдет  бродить  по  музею,  словно что-то потерял.  Одним словом,  на
сотрудниц музея Саша произвел впечатление немного  чокнутого.  За  ним
несколько раз заходил чернобородый Толя, он в бригаде художников вроде
бы за младшего,  подай-принеси.  На нем все покупки,  и ушлый Толя уже
завел знакомство со всеми продавщицами,  но только в продовольственных
магазинах. На промтовары у бородачей, как видно, денег нет. Они вообще
живут экономно,  не пьют,  даже не ходят поесть в ресторан,  а готовят
обед на электрической плитке.  Толя сам об этом рассказывал, он парень
вежливый,  всегда здоровается,  где бы ни встретился, только взял себе
привычку и в булочной,  и в  молочной,  и  в  овощном  брать  все  без
очереди. Но этим и местные иные отличаются, не только москвичи.
     - Работая в музее,  художник уносил копию каждый раз с собой  или
оставлял? - заинтересовался Фомин.
     - Он ее в угол ставил и завешивал тряпкой.  Только один раз  было
унес. Он в тот день очень злился, прямо перекосило всего.
     Фомин установил,  что работу над копией рыжий Саша закончил  пять
дней  назад  и  больше его в музее не видели.  Он теперь вместе с теми
двумя что-то малюет в кафе.  Там стена вся сплошь стеклянная,  с улицы
все  видно.  Как-то  там,  у  художников,  вертелась  Танька Киселева.
Сотрудницы музея обсудили этот факт между собой и решили, что хотя б и
сплетня, а старшему брату знать надо, ведь он у Таньки и за отца, и за
мать. О чем Володя с ней после говорил, в музее не любопытствовали, но
Танька больше в кафе не бегает.  И слава богу.  Ничему хорошему ее там
не научат.
     Спрашивал Фомин   сотрудниц   музея   и   про   владельца  синего
"Москвича".  Выяснилось,  что он тут побывал не один раз, а два. Номер
машины женщины не запомнили, но первая буква была "Ю". Из-за нее у них
был спор насчет городов,  начинающихся на "Ю".  Есть такие или нет.  А
сам  приезжий  произвел  в музее впечатление интеллигентного человека.
Приезжие обычно осматривают только зал Пушкова, что является для музея
обидой.  А  этот  обстоятельно  прошел по всем залам,  интересовался и
природными  богатствами,  и  историей   Путятинской   мануфактуры,   и
знаменитой стачкой.
     Закончив опрос  сотрудников,  Фомин  пошел  звонить  по  телефону
своему начальству, что дело о краже из музея оказалось не пустяковым.
     Кабинет хозяина  Путятинской  мануфактуры  и  рядом  зальце   для
конторщиков были расположены таким образом, чтобы мануфактурный дух не
проникал в прочие апартаменты. Пройдя двором и поднявшись по лестнице,
Фомин  из  застекленной  галереи,  через  зальце добрался до кабинета.
Здесь все сохранилось в том  виде,  в  каком  оставил  свое  святилище
сбежавший за границу Кубрин.  Кожаные кресла,  кожаный диван,  книжные
шкафы с резными колонками,  письменный  стол  с  львиными  мордами  на
дверцах.  Сыщик-эрудит  определил  бы  в убранстве кабинета тот стиль,
который в России  предшествовал  вторжению  деловой  мебели  шведского
производства. Но Фомин - как правильно заметил его бывший одноклассник
- не был еще эрудитом.  Читать он не любил с детства - поэтому его  не
заинтересовали   книжные   шкафы,  сквозь  зеркальные  стекла  которых
поблескивало золотое тиснение на корешках.
     Поговорив со своим начальством,  Фомин подумал немного и позвонил
в приемную председателя горсовета.
     Секретарша председателя  весело  ответила,  что  товарищ Колосков
действительно принимал сегодня утром вдову художника Пушкова. Именно с
ней  он и укатил неожиданно на родину Пушкова в деревню Нелюшку.  Вряд
ли он сможет обернуться с такой поездкой до конца рабочего  дня,  хотя
туда теперь хорошая дорога, асфальт. А между тем ему все время звонят:
у него сегодня по плану два важных совещания и никто не может  понять,
какая муха его укусила.
     - Может,  его упросила вдова  Пушкова?  -  осторожно  осведомился
Фомин.   Он  догадывался,  что  поездка  в  Нелюшку  придумана  Ольгой
Порфирьевной. Ловкая особа - ничего не скажешь.
     - Да нет, что вы! - затараторила секретарша. - Вера Брониславовна
приходила к нам  совсем  по  другому  вопросу.  Она  возражает  против
использования копии с картины покойного мужа для оформления кафе. Ни в
коем случае!  Товарищ Колосков при ней вызвал к себе отдел торговли  и
отдел культуры.
     - Ну и что же решили?  - Вопрос был для Фомина  не  праздный.  Он
собирался прямиком из музея направиться к троим бородачам.
     - Решили  категорически  запретить  художникам  использовать  эту
картину.
     - Круто берете,  - проворчал Фомин.  - А с юристом  советовались?
Договор с художниками смотрели?
     Секретаршу рассмешила наивность Фомина.
     - Ой,  да  мне-то откуда знать!  Меня в кабинет не приглашали.  Я
только знаю,  что наши все ушли,  а товарищ Колосков еще  беседовал  с
Верой  Брониславовной  и  велел его ни с кем по телефону не соединять.
Потом  выходит  и  говорит  мне,  чтобы  я  звонила  в   музей   Ольге
Порфирьевне,  пускай  она  через  пять  минут  спускается на крыльцо и
пускай оденется потеплее,  потому что ехать далеко,  в Нелюшку. Ну я и
позвонила Ольге Порфирьевне.
     - А она что?
     - Она очень удивилась и обрадовалась. Говорит, мигом буду готова.
     "Еще бы  не  обрадоваться",  -  подумал  Фомин.   Он   пришел   к
окончательному убеждению, что эта Ольга Порфирьевна - не промах.
     Секретарша продолжала тараторить:
     - Только я дозвонилась в музей, выходит Вера Брониславовна, очень
расстроенная.  Ах,  говорит,  как жаль!  Оказывается,  у  нее  сегодня
вечером беседа в музее,  а товарищ Колосков буквально с ножом к горлу.
Поедем и поедем в Нелюшку.  Он хочет ей  школу  показать,  там  ребята
устроили музей Пушкова и шефствуют над могилами его родителей.  У Веры
Брониславовны такой характер, она всем уступает. Муж у нее знаменитый,
а она ну до того простая!
     После того,  как Фомин положил трубку, у него еще долго звенело в
правом ухе.
     Он вышел из кабинета и спустился во двор, мощенный крупным желтым
булыжником.  В глубине двора стояли каменные конюшни,  их воротца были
заперты  висячими  замками  дореволюционного  качества.   Внушительная
лестница  вела  в  глубокий  подвал.  Фомин  увидел,  что дверь внизу,
окованная железными полосами,  тоже заперта на замок.  Подвалом здесь,
как видно,  не пользовались - каменные ступени поросли нежной травкой,
на одной из ступеней поднялось деревце.
     Со двора в дом вела низкая дверца.  Днем она не запиралась, а при
закрытии музея Ольга Порфирьевна и реже  Киселев  самолично  проверяли
старинный   тяжелый   засов.   Это,   конечно,   свидетельствовало   о
требовательности и  любви  к  порядку,  но  в  смысле  охраны  больших
государственных   ценностей  было  абсолютным  безобразием.  Чего  там
говорить  -  прошляпили  картину!  И  едет  сейчас  шедевр  Пушкова  в
багажнике какого-нибудь синего "Москвича" - ищи-свищи,  не поймаешь. А
потом  портрет  девушки  в  турецкой  шали  спокойненько  появится  на
каком-нибудь  зарубежном аукционе,  как законная собственность русских
эмигрантов Кубриных.
     В скверном  настроении  Фомин  прошел  через вестибюль к парадным
дверям особняка.  Киселев, конечно, уже сидит у себя в швейцарской, но
заглядывать  на  прощание  к  бывшему  однокласснику  Фомин  не хотел.
Володька еще в школе был, что называется, с приветом.
     Вахтерша отомкнула   парадные   двери.  Фомин  вышел  на  высокое
каменное крыльцо с  перилами  каслинского  литья  и  витыми  чугунными
столбиками, поддерживающими вычурный козырек. Прямо против крыльца, на
проезжей части Фомин  увидел  синий  "Москвич".  Не  его  ли  владелец
поднимается  по  ступенькам  музея  навстречу  Фомину?  Интеллигентная
внешность,  мерзкая  рыжая  кепчонка  -   приметы   сходились!   Фомин
остановился,  и тотчас же встречный застыл,  словно перед ним внезапно
возникло препятствие.
     - Санитарный  день!  -  Встречный  озадаченно сдвинул кепчонку на
затылок, обнажив лысое темя. - Что за дурацкие шутки! - Он поглядел на
Фомина,  призывая повозмущаться коллективно. - Вы не знаете, что у них
там стряслось?
     - Стряслось?  - простодушно переспросил Фомин.  - А почему что-то
должно обязательно  стрястись?  Санитарный  день  положено  устраивать
всюду.
     - Всюду он бывает по графику в конце  месяца!  -  безапелляционно
возразил человек в рыжей кепчонке. - Вам-то они что ответили?
     - Мне?  - Надо было что-то придумать,  ведь этот тип  видел,  как
Фомин  вышел из дверей музея.  - Мне они ничего не сказали,  да я и не
интересовался.  И эту табличку "Санитарный день" не заметил.  Я сюда к
приятелю забегал.  - Фомину стало жарко от собственной длинной речи. И
чего оправдывался? Буркнул бы невнятно - и все.
     Выдумка насчет приятеля чуть не обернулась Фомину боком.
     - У меня к вам просьба,  - прицепился к Фомину этот  тип.  -  Ваш
приятель  не мог бы в виде исключения пропустить меня сегодня в музей?
Как вы думаете?
     Фомин сделал каменное лицо.
     - Не выйдет.  Тут у них строго.  Я и  просить  не  стану.  Парень
хороший, но все равно откажет.
     - Обидно!  - Тип потянул кепчонку на глаза.  - Хотелось еще разок
повидаться.
     - Уезжаете от нас?  - Фомин  продолжал  изображать  простодушного
путятинца. - Что за народ нынче пошел. Все куда-то спешат. А то пожили
бы у нас. Или не нравится наш город?
     - Да нет,  нравится! Славный городок! - Тип отвечал в тон Фомину.
- Но я уж тут не первый день.  Пора и честь  знать,  как  говорится  у
радушных хозяев.
     Тип повернулся и пошел к  своей  машине.  Открыл  ключом  дверцу,
нажал внутри какую-то секретную кнопку и обернулся к Фомину.
     - Товарищ,  вам в какую сторону?  Если в сторону базара,  то я бы
мог подвезти.
     - Вот  спасибочки!  -  Фомин  мигом  был  у  машины.  -  Мне   на
Пушкинскую, за квартал не доезжая базара.
     - Садитесь.  Вот здесь,  впереди,  рядом со мной.  Говорят, это в
машине самое опасное место,  но ведь мы едем недалеко, авось обойдемся
без происшествий.
     Пристегивая ремни,  Фомин незаметно оглядел салон.  Здесь не было
никаких псевдомедвежьих шкур,  кошек с горящими  глазами,  на  зеркале
перед  водителем  не болталась куколка-талисман.  Просто и строго.  На
таком фоне рыжая замшевая кепчонка выглядела как что-то  неподходящее,
чужое.  Если,  конечно,  она не служит своего рода талисманом - этакий
везучий головной убор.  Судя по тому, как этот тип вел машину, ему был
необходим талисман самой внушительной силы.
     Однако и кепчонка водителю не помогла.  На углу Пушкинской  синий
"Москвич"  был  встречен  милицейским  свистком.  Тип  тут  же  сел на
тормоза,  и  Фомину  представилась  возможность  услышать  тот  жуткий
скрежет, который вынудил Ольгу Порфирьевну распахнуть двери на балкон.
     - Кто же так тормозит! - заорал Фомин.
     - Еще ничего, обошлось, - бодро ответил тип. - А могло и занести.
У меня правый тормоз сильнее левого.
     Не спеша подошел инспектор ГАИ, откозырнул, представился.
     - Ваши права.
     Владелец "Москвича",  выбравшись  из машины,  удрученно охлопывал
карманы.
     - Сейчас,  сейчас... И куда они подевались? Наверное, на заправке
выронил. Нет, вот они, пожалуйста. Но какое же было нарушение?
     Инспектор развернул водительские права.
     - Вы,  Спартак Тимофеевич,  проехали знак,  запрещающий  движение
всех транспортных средств, кроме... Помните правила?
     - Исключение составляет  общественный  транспорт,  движущийся  по
своему маршруту.
     - Вот-вот, - отечески укорил "гаишник". - Знаете, а нарушаете. Вы
и  у  себя  в  Москве с правилами не считаетесь?  Или там нельзя,  а в
Путятине можно?
     - Товарищ  лейтенант!  -  заюлил  тип,  подхалимски  завышая  чин
инспектора.  - Но ведь тут нет никакого знака.  Вот и товарищ со  мной
ехал,  он  местный,  а  тоже  никакого  знака  не  видел.  -  Водитель
"облизывался" на свои права в руках инспектора,  как собака  на  кусок
колбасы.
     - Не видели? - Инспектор призадумался. - Тогда прогуляйтесь назад
полквартала и посмотрите.
     - Охотно прогуляюсь!  - вскричал тип и обернулся к Фомину.  - Вы,
товарищ, не вылезайте, я сейчас!
     Инспектор покосился - кто же сидит в машине?  - и,  узнав Фомина,
дружески заулыбался:
     - Николай Павлович!  Как же это я вас проглядел!  Богатым будете,
верная  примета!  -  И  окликнул  водителя,  покорно направившегося на
поиски прозеванного знака:  - Спартак Тимофеевич, вернитесь! Только уж
больше не нарушайте!
     - Преогромное вам спасибо.  - Спартак Тимофеевич влез  в  машину,
нежно прижимая к груди возвращенные права.  - И вам, товарищ, спасибо.
Выручили! Вы, оказывается, тут человек известный!
     Фомин смущенно засмеялся:
     - У нас тут все известные. Городок-то маленький. А этот инспектор
мой хороший приятель.
     - Смотри-ка!  - Спартак Тимофеевич прищурился:  -  Везет  вам  на
приятелей. И в музее приятель, и в ГАИ...
     У нового  кафе  Фомин  вылез  из  машины,  сердечно  поблагодарил
водителя и,  как бы в порыве приятных чувств,  не пошел сразу по своим
делам,  а постоял,  поулыбался вслед синему "Москвичу". Перед тем, как
повернуть   во   двор   гостиницы,   Спартак  Тимофеевич  оглянулся  и
приятельски приподнял-пришлепнул рыжую кепчонку.
     Художников Фомин на месте не застал.  Сквозь заляпанные известкой
стекла видны были на первом плане деревянные козлы.  В  глубине  стоял
обшарпанный  кухонный  стол  и по сторонам его четыре ящика.  На столе
Фомин разглядел водочную пустую бутылку,  три стакана и четыре  клочка
газеты с остатками жареной рыбы.
     "И это называется - они не пьют! - возмутился Фомин. - Вот и верь
после  этого  женщинам.  Но куда же девался четвертый стакан?  Ведь за
столом явно сидели четверо!"
     Придя к  себе,  он первым делом позвонил в ГАИ.  Для начала Фомин
дружески посоветовал дежурному принять меры к путятинской сирени,  она
до  того  распустилась,  что  не  видно  дорожных  знаков.  Отдав дань
служебному  юмору,  который  ему  всегда  давался  с   трудом,   Фомин
поинтересовался,  нет  ли  у  автоинспекции  каких-либо  данных насчет
находящегося сейчас в городе синего "Москвича" номер такой-то.
     Данные о синем "Москвиче" нашлись.  Четыре дня назад при въезде в
Путятин синий "Москвич" налетел на  каменную  тумбу.  Правая  передняя
дверца  оказалась  немного  помята,  но владелец на акте не настаивал,
очевидно, машина у него не застрахована.
     - А тебе он зачем нужен, если не секрет? - спросил дежурный ГАИ.
     - Да мне бы только фамилию  уточнить.  Имя  и  отчество  я  знаю,
Спартак Тимофеевич.
     - Футболист!  - Дежурный посмеялся,  с кем-то у  себя  в  комнате
переговорил  и  с оттенком в голосе - знай наших!  - сказал:  - Запиши
фамилию - Коваленок. Не Ковалев и не Коваленко, а именно Ко-ва-ле-нок.
Хватит с тебя? Или еще что нужно?
     - Спроси у своих, по какой причине он наехал на тумбу.
     - По  дурости.  Делал  разворот  с  заездом  во  двор,  ну  и  не
рассчитал.
     - А тормоза тут не могли подвести? - не без умысла спросил Фомин.
     Дежурный его умысел сразу заметил:
     - Ты это к чему?
     - К тому, что у синего "Москвича" правый тормоз сильнее левого.
     - А ты откуда знаешь?
     - От самого  владельца.  Вы  бы  ему  посоветовали,  что  ли,  не
пускаться в дальний путь с неисправными тормозами.
     - По-нят-но...  - протянул дежурный.  - Толкаешь нас на нехорошее
дело?  Не  выйдет,  товарищ Фомин.  Но автолюбителю мы охотно поможем.
Есть у нас в Путятине один умелец.  Ни в одной столице мира не  смогут
так  нежно  выправить  вмятины на автомобиле,  как это делает наш дядя
Вася.  Заодно он и тормоза проверит.  Золотые руки у мужика.  К  нему,
если хочешь знать, специально заезжают в наш город.
     - Значит, поможете?
     - Не исключено. Где живет твой клиент?
     - В гостинице, - не очень-то уверенно сказал Фомин.
     Впрочем, теперь  уже  известны  имя,  отчество  и фамилия,  можно
справиться в гостинице,  есть ли у  них  такой  постоялец,  Коваленок.
Когда  Фомин  работал  в Братске,  там была бригада бетонщиков Михаила
Коваленка. Михаил был родом из Белоруссии, с белыми как лен волосами и
бровями.  А этот Футболист скорее на татарина смахивает: брови густые,
черные и глаза немного раскосые.  Фомину даже  в  мыслях  трудно  было
складывать  Спартака  с  Тимофеевичем  да  еще  прибавлять  Коваленка.
Поэтому он условно,  для себя,  называл  владельца  синего  "Москвича"
Футболистом, хотя во внешности этого пятидесятилетнего лысого человека
не было ничего спортивного, кроме пресловутой рыжей кепчонки.
     "Эта кепчонка  слишком  приметна,  -  думал Фомин,  сидя за своим
столом,  - а любой вор прежде всего  старается  не  обращать  на  себя
внимания.  Тогда уж тем более - человек,  который собирается украсть в
музее ценную картину,  не должен при въезде в город так глупо наезжать
на тумбу и попадать на заметку в ГАИ".
     Фомин пришел к выводу,  что с  Футболистом  он,  может,  напрасно
теряет время. Надо не медля отыскать, куда девались художники.



     Хотя Путятин  и небольшой город,  у председателя горсовета работы
по горло.  Колосков сам себе удивлялся,  какого лешего он  бросил  все
дела и едет теперь неизвестно зачем в Нелюшку. Еще больше удивлялся он
тому,  что  обе  спутницы  наперебой  благодарили  его   за   любезное
приглашение.  Они  уверяли  Колоскова,  будто идея поездки принадлежит
лично ему.  Он в этом сильно сомневался,  но их  восторги  мешали  ему
припомнить, с чего все началось.
     Два отмененных  совещания   -   не   шутка.   Колосков   мысленно
прикидывал,  как  и  когда  он  сможет  отработать свой легкомысленный
прогул. Выходило, что этот день поломает ему всю неделю.
     Но мало-помалу    настроение   Колоскова   улучшалось.   Колосков
разговорился со своими спутницами и почувствовал себя в ударе.  Что не
скажет - все и умно, и метко, и тонко, и оригинально.
     Он и  не  догадывался,  насколько  его  успех,  как  собеседника,
зависел  от  особой  манеры Веры Брониславовны поддерживать разговор с
интересующим  ее  человеком.   Эта   манера   была   проверена   Верой
Брониславовной  много  раз  и на людях более опытных,  чем путятинский
председатель.  Суть заключалась в том,  чтобы слушать  и  слушать,  не
сводя  восхищенных  глаз,  время  от  времени  тонко  хвалить и тут же
обрывать себя,  как бы в нетерпении узнать  мнение  собеседника,  куда
более ценное,  чем ее собственное.  В любом самом интересном обществе,
среди умных мужчин и эффектных женщин,  Вера Брониславовна никогда  не
пребывала  в  старушечьем одиночестве.  С этой старой дамой можно было
прекрасно поговорить о самом себе,  а это нравится даже  умным  людям.
Если к ней не подходили, то она, неразлучная с мужской тяжелой палкой,
заметно прихрамывающая,  направлялась к кому-нибудь  малоизвестному  и
выражала  ему  свое  восхищение.  Для  начинающих любое внимание много
значит,  и впоследствии  не  все,  обласканные  Верой  Брониславовной,
забывали о ее внимании,  в котором могло быть особое чутье на истинный
талант.  Она  и  в  самом  деле  помогала  молодым  талантам   обрести
уверенность.  Среди  молодых  она  была  свой  человек и добрый гений.
Как-то незаметно она  приобрела  своего  рода  вес  и  авторитет.  Чем
внимательнее она слушала своих собеседников, тем лучше понимали они ее
скромное,  но искреннее желание их в  чем-то  остеречь  или  в  чем-то
укрепить,  и  было  бы  несправедливо  отвергнуть невысказанные советы
милейшей старой дамы.
     Пока Колосков  все больше убеждался в своем уме и обаянии,  Ольга
Порфирьевна,  почти  не  принимавшая  участия  в  оживленной   беседе,
углубилась  в тоскливые мысли о случившемся в музее.  Для нее это были
еще и мысли о неминуемом уходе на пенсию. Во всем ее вина, во всем...
     Дорога в Нелюшку шла лесом.  Как все старые русские дороги, она с
давних пор принимала на себя ношу куда тяжелее, чем могла. Брани в нее
было вбито несоизмеримо больше,  чем булыжника и щебенки - только этим
и держалась. Теперь же, когда дорогу закатали асфальтом, она строптиво
норовила   сбросить  с  себя  новую  одежду.  То  разламывала  асфальт
трещинами,  то вспучивала,  то утягивала в провал.  Не доезжая  моста,
перекинутого через глубокий овраг,  образовалась промоина, отхватившая
полшоссе.
     Шофер притормозил, объезжая промоину.
     - Каждый год чинят! А она опять. Будто тут место заколдованное. -
Название-то подходящее - Медвежий овраг.
     - Медвежий овраг?  - Вера Брониславовна  очень  взволновалась.  -
Пожалуйста, остановите машину!
     Шофер остановил машину по другую сторону оврага. Все вышли.
     - Так   вот   он  какой!  -  Вера  Брониславовна  приблизилась  к
невысокому  парапету.  -  Покойный  муж  мне  столько  рассказывал   о
Медвежьем  овраге!  Он  ведь  тут в юности хаживал пешком из Нелюшки в
Путятин и обратно.  Босой!  Сапоги он нес в руках. Здесь, у оврага, он
садился  отдохнуть.  Где-то  внизу  есть  ключ  с замечательно вкусной
водой.  Муж часто вспоминал этот ключ,  особенно  перед  смертью.  Все
говорил: "Попить бы воды из ключа, она целебная..."
     На мосту,  опустившем  бетонные  слоновьи  ноги  на  дно  оврага,
чувствовались  холод  и  сырость земной глубины.  Слышны были какие-то
вековые шепоты деревьев и кустов в густой овражной чаще.  И  вроде  бы
просачивалось сквозь мерный шум деревьев слабенькое буль-буль.
     - Спустимся вниз? - предложил Колосков.
     Вера Брониславовна указала на свою палку:
     - Такие прогулки - не для меня.  И мне жаль ваш костюм, вы можете
его запачкать или порвать.  - Она вздохнула: - Мы уж с вами постоим на
мосту.  И подождем нашего водителя.  Он у нас  самый  молодой  и  одет
по-спортивному.  Ему,  конечно,  хочется напиться ключевой воды,  я же
вижу.  - Она повернулась к шоферу:  - Идите,  идите.  Ничего,  мы  вас
подождем.
     Шофер вовсе не горел желанием напиться из ключа.  Он очень  любил
пиво,  особенно чешское, и мог выдуть бутылок пять зараз. Конечно, пил
шофер  не  в  рабочее  время,  а   после.   Он   был   вообще   парень
дисциплинированный.  Услышав настойчивое "идите", он оглянулся на свое
начальство, получил одобрение и одним прыжком махнул через парапет.
     - А  кружечки  у  вас  никакой  нет?  -  спросила  вдогонку  Вера
Брониславовна.
     - Кружечка?  -  Он  остановился.  -  Да  я с ладошки!  - И тут же
сообразил, о чем его просят: - Кружечка у меня найдется!
     Шофер вернулся   к  машине,  достал  из  багажника  эмалированную
кружку.
     - Парень у вас прелесть!
     В ее похвале шоферу Колосков различил и похвалу себе.
     Парень ломился  вниз.  Некоторое  время был слышен треск и хруст,
потом все поглотили шорохи и тьма Медвежьего оврага.  Минут пятнадцать
прошло,  пока  вновь не послышалось снизу присутствие человека.  Шофер
вынырнул из чащи с полной до краев кружкой.
     - Болотцем  пахнет,  но  пить  можно!  -  Он  подал  кружку  Вере
Брониславовне.
     - Дай вам бог...
     Она поднесла кружку к губам и вдруг расплакалась:
     - Не могу, не могу... Вячеслав перед смертью все вспоминал водицу
из ключа... Вы меня простите, слабую женщину. На людях всегда держусь,
а сейчас до того стало больно...
     Ольга Порфирьевна преданно кинулась утешать,  но Колосков  видел,
что  никакие  слова  не  могут помочь горю этой женщины,  можно только
надеяться на ее собственные душевные силы.  Колосков подумал,  что  он
несравнимо больше понимает вдову художника, чем ее давняя приятельница
Ольга Порфирьевна.
     Выплакавшись и напившись воды из ключа,  любимого покойным мужем,
Вера Брониславовна  успокоилась.  Поехали  дальше.  Густой  ельник  до
последнего  прятал,  что  там,  впереди.  Но стоило машине выбежать на
светлую насквозь опушку - и сельцо, рассыпанное по пригорку, словно бы
кинулось навстречу.
     - Прелесть какая! - воскликнула Вера Брониславовна.
     На самой высокой точке в окружении вековых лип стояла заброшенная
церковь.  По правую руку  от  нее,  очевидно,  когда-то  располагалась
усадьба  - заросли бурьяна поднялись на месте барского дома.  По левую
руку виднелось за  молодыми  посадками  школьное  здание  из  красного
кирпича,   построенное   по   типовому   проекту  для  народных  школ,
существовавшему во время оно.
     В школе   готовились   встретить   гостей.  Несколько  учительниц
выравнивали шеренгу ребятишек,  вперед вели девочку с хлебом-солью  на
блюде,  застеленном шитым полотенцем.  Колосков узнал в девочке бойкую
солистку  школьного   хора,   занявшего   первое   место   на   смотре
художественной самодеятельности.
     Учителя Нелюшкинской школы по-деревенски  перестарались.  Ведь  в
конце  концов  о  приезде вдовы Пушкова им сообщили всего за два часа.
Можно бы и обойтись без хлеба-соли.  И уж вовсе незачем держать гостью
на ногах перед хором исполняющим чуть не весь свой репертуар.
     Колосков страдал  и  злился.  Эта  встреча   его   унижала,   как
путятинского  деятеля,  хотя  сельская  местность  была  не  в ведении
горсовета,  а имела свой районный Совет. Зато Вера Брониславовна перед
хором   не   сникла.   Грузно   опираясь   на  палку,  она  подошла  к
девочке-солистке, расцеловала в обе щеки, одарила куклой в кокошнике и
двинулась   вдоль   первого  ряда  знакомиться  с  детишками.  Шеренга
сломалась,  все  сделалось  вмиг  достойно  и  очень  сердечно.  Ольга
Порфирьевна даже всплакнула.
     Гостей повели осматривать места,  связанные с  памятью  Вячеслава
Павловича Пушкова.
     Он родился в Нелюшке,  в семье народного учителя.  Отец  будущего
художника  жил  при  школе,  в  большой  комнате,  разделенной дощатой
перегородкой. Теперь в этой комнате устроили музей. Школьники натащили
старую крестьянскую утварь,  буквари и книжки с ятем,  фитой и ижицей,
пожелтелые тетрадки по чистописанию,  где - от палочек до  прописей  -
все  говорило  о  детском  прилежании  -  нынешним ребятам такое не по
силам, у них другая нервная система.
     Зато как  смело  и  вольно  нынешние  ребята из Нелюшки и ближних
деревень управлялись с цветными карандашами и  акварельными  красками!
Одну  из стен музея сплошь занимали детские рисунки,  кричавшие во все
цвета о богатой творческой фантазии авторов.  За свою фантазию  ребята
из Нелюшки год назад получили призы в одной далекой южной стране,  где
устраиваются всемирные конкурсы юных художников.
     Конечно, такого  и быть не могло в годы детства Вячи Пушкова.  Но
почему-то он все-таки сделался  художником.  Правда,  слава  пришла  к
Пушкову  только после смерти.  В этом,  быть может,  сыграло свою роль
робкое детство пятого ребенка в семье народного учителя,  еле сводящей
концы с концами.
     Вяча рос тихим,  послушным мальчиком, он читал и пел на клиросе в
здешней церкви св.  Павла,  это открыло ему дорогу в духовное училище,
откуда он после был принят в семинарию.  Другого  пути  из  Нелюшки  в
большой  мир  у  Вячи Пушкова не имелось.  Дети народных учителей были
самые несчастные дети.  Крестьянские - те могли рассчитывать  на  свой
надел,  а детям учителей не полагалось ни клочка земли, и они не могли
даже мечтать,  что прокормят себя своими руками. А средств на гимназию
или  реальное  училище  у народного учителя не было.  Он и кормился-то
зачастую тем, что принесут родители учеников.
     Все эти объяснения Ольги Порфирьевны нелюшкинская ребятня слушала
невнимательно.
     Из школы   гостей  повели  вокруг  заброшенной  церкви  с  пустой
колокольней на старое кладбище,  заросшее  травой.  Рядом  с  забытыми
могилами  и  поваленными  крестами  виднелись  холмики  свежей земли и
дорогие мраморные плиты,  как на городских  кладбищах.  В  отличие  от
церкви  нелюшкинский  погост  продолжал  жить.  За  особой  оградой из
зеленого штакетника  находились  могилы  родителей  Вячи  и  двух  его
братишек, умерших в младенчестве.
     Ольга Порфирьевна приготовилась поддержать Веру Брониславовну, но
помощь  не  понадобилась.  С  чувством  почти  радостным глядела вдова
художника на могилы, убранные детскими руками.
     - Какие  молодцы!  -  повторяла  она.  -  Ваши  дети  меня просто
восхищают.  Как тут все мило.  Особенно эти кусты сирени в  изголовье.
Вячеслав Павлович очень любил сирень и часто ее писал...
     Внимание Ольги Порфирьевны привлекли две  белые  гвоздички  -  по
одной  у  каждого  креста.  Вернее,  не  сами  гвоздички,  уже немного
увядшие,  а  странный  интерес,   проявленный   к   ним   мальчишками,
облепившими штакетник. До Ольги Порфирьевны донесся жаркий спор:
     - Ты видел?
     - Ты, что ли, видел?
     Учительница строго глянула на спорщиков, и они смолкли.
     Когда возвращались  с  кладбища,  Ольга  Порфирьевна  отстала  от
взрослого общества и подозвала одного из запомнившихся ей спорщиков.
     - Ты принес белые гвоздики?
     Тотчас к ней подскочил другой, весь в золоте веснушек:
     - Тетенька, это не он.
     - Значит, ты принес такие красивые гвоздики?
     - И не я! - клятвенно отрекся "золотой".
     - Тогда кто же?
     - А  никто  не принес!  - на помощь приятелям подоспел третий,  с
крупными, как у зайца, передними зубами.
     Вся троица  была  явно  не из лучших учеников.  При торжественной
встрече этих мальчишек не поставили в первый ряд,  несмотря  на  малый
рост, а задвинули за спины долговязых девочек.
     Ольга Порфирьевна до музея много лет проработала в школе и еще не
забыла, как надо говорить с детьми.
     - Что же получается? Никто не приносил цветы, а они лежат. Так не
бывает.
     - Бывает! - убежденно возразил усыпанный веснушками.
     - Тетенька, он не врет! - вступился мальчишка с заячьими крупными
зубами.  - Я точно знаю,  что  никто  из  наших  ребят  эти  цветы  не
приносил.
     - А ты видел? - задрался опять первый.
     - Ты,  что ли, видел? Ты машину видел, а хвастаешься, что знаешь,
кто принес цветы.
     Ольга Порфирьевна насторожилась:
     - Дети, о какой машине вы говорите?
     - Это он говорит, а я не говорю.
     Из мальчишечьих пререканий Ольга Порфирьевна  извлекла,  наконец,
причину спора.  И причиной оказался синий "Москвич". Ольгу Порфирьевну
кольнуло нехорошее предчувствие.  Что делал здесь  тот  подозрительный
тип в рыжей кепчонке?
     "Москвич" приезжал в Нелюшку  три  дня  назад.  Машина  некоторое
время стояла возле церкви.  Кто на ней приехал, мальчишки не углядели.
Но гвоздики могли быть привезены только на синем "Москвиче". В Нелюшке
таких цветов нет ни в одном палисаднике.
     Ольга Порфирьевна поняла, что ей удалось добыть факты, ценные для
следователя.  Что-то  этот  тип  в Нелюшке искал,  что-то высматривал.
Придя в школу,  Ольга Порфирьевна поспешила к телефону, чтобы обо всем
рассказать Фомину, но оставленный ей следователем номер не отвечал.
     Пока она ходила звонить в город,  чуть не случилась неприятность.
Колосков  был  красен от гнева,  учительницы бестолково оправдывались.
Хор для встречи вывели, о хлебе-соли подумали, но никто не позаботился
насчет обеда.
     Спасла положение  сама  Вера  Брониславовна.  Она  спросила,  чем
сегодня  кормили  детей  в  школьной  столовой.  Пшенной  кашей!  Вера
Брониславовна пришла в восторг:
     - Какая прелесть! Моя любимая каша! У вас осталось хоть немножко?
     Пшенной каши осталось на кухне чуть ли  не  полкотла,  ребята  ее
терпеть не могли.  Кашу подогрели, сдобрили маслом. Вера Брониславовна
ела и нахваливала.  Всем стало казаться,  что  каша  и  в  самом  деле
сегодня какая-то особенная.  Ел с аппетитом Колосков, уписывали за обе
щеки учительницы,  умял полную тарелку шофер. После трапезы пригласили
с  кухни  повариху.  Вера  Брониславовна  записала  с  ее  слов рецепт
приготовления и обещала,  что научит всех своих знакомых  варить  кашу
по-нелюшкински.
     Словом, вместо недоразумения вышел для всех  еще  один  праздник.
Вера  Брониславовна  подарила поварихе носовой платочек с отпечатанной
Эйфелевой башней,  всем учительницам по значку.  Во дворе  провожающие
школьники  преподнесли  ей альбом с фотографиями памятных исторических
мест Путятинского  района.  Вера  Брониславовна  опять  раскрыла  свою
большую кожаную сумку и стала наделять ребят сувенирами,  не пропустив
ни одного,  кто хоть как-то себя проявил.  Она говорила,  что ей очень
хочется  пройти  по  всему селу,  повидать всех,  кто помнит Вячеслава
Павловича,  но,  увы,  здоровье не позволяет.  Вера Брониславовна  все
тяжелее  опиралась на палку,  до машины доковыляла уже с трудом,  и на
лице ее непритворно выразились усталость и мука.



     С того момента,  как Володя Киселев узнал о пропаже  картины,  он
находился  в  состоянии  крайнего  возбуждения.  Он говорил себе,  что
тонкая игра,  которую он  воображаемо  вел  с  Ольгой  Порфирьевной  и
некоторыми другими людьми, приобретает наконец-то реальный смысл.
     Когда Володя узнал,  что следствие  поручено  Фомину,  он  понял,
какие обязанности ложатся теперь на него.  Фоме не по силам обнаружить
и изобличить похитителя "Девушки в турецкой  шали".  Фома  всегда  был
туповат   -   это  факт  общеизвестный.  В  школьные  годы  учителя  и
одноклассники постоянно критиковали Фому за  крайнее  легкомыслие:  "У
Киселева есть уважительная причина,  у него мать болеет,  ему на самом
деле  некогда  делать  уроки.  А  ты,  Фомин,  о  чем   думаешь?"   Но
толстокожий, лишенный самолюбия Фомин совершенно ни о чем не думал. Он
водил голубей,  рыбачил,  играл в футбол. Ему нечего было и соваться в
институт со своим троечным аттестатом. Наверное, только там, в Сибири,
Фома  немного  взялся  за  ум  и  решил  получить  хоть   какое-нибудь
образование.  Ему,  конечно,  было все равно, какой институт - лишь бы
корочки.  Так и только так он оказался на юридическом факультете. Ведь
в школе никто и никогда не замечал за ним интереса к юриспруденции.  И
вот на тебе - наш Фома  следователь!  Шерлок  Холмс!  Мегрэ!  Порфирий
Порфирьевич!
     "Что можно ожидать от такого  следователя?  -  размышлял  Володя,
стараясь быть объективным.  - Стоило сказать Фоме про доллары,  как он
сразу пошел по шаблонному пути.  Он решил, что картина похищена кем-то
из  приезжих.  Глупейшая ошибка.  Вор непременно очень близкий к музею
человек!" Володя шел к себе  домой,  на  окраину,  которая  называлась
Посадом  -  по  монастырю,  окончившему свое существование в двадцатые
годы и отданному под жилье  ткачам  Путятинской  мануфактуры.  Там,  в
монастырской  гостинице,  жила когда-то семья Кольки Фомина - пока его
дед не получил  квартиру  в  новом  доме,  как  бывший  юный  участник
знаменитой Путятинской стачки.
     Улочкой, лепившейся вдоль берега реки,  Володя добрался до своего
дома.   Берег   здесь  зарос  репейником  и  матерой  крапивой,  а  за
киселевской оградой  буйствовала  сирень,  посаженная  покойным  отцом
после  возвращения  с войны.  Отец Володи был селекционер-самоучка,  и
киселевская сирень славилась на весь город.  Поэтому,  когда приезжала
вдова  Пушкова,  а  она  всегда  приезжала  в мае,  Володе вменялось в
обязанность приносить каждый день свежий букет для  голубой  гостиной.
Эта обязанность,  как будто не обременительная, его очень раздражала и
унижала в собственных глазах.
     Вера Брониславовна   покровительствовала  Володе,  присылала  ему
книги по искусству и все публикации о Пушкове.  Без ее помощи  Володя,
сидя  в  Путятине,  конечно,  не  смог бы уследить за всеми газетами и
журналами,  а тем более за иностранной прессой.  Он был кругом  обязан
старой  даме.  Только  она  могла добиться,  чтобы солидное московское
издательство заказало брошюру о Пушкове  неизвестному  провинциальному
автору В.  Киселеву. Но чем больше делала для него Вера Брониславовна,
тем мучительнее было для Володи общение с  ней.  Ее  голос,  запах  ее
духов,  голубая седина,  пудра и румяна,  руки в кольцах, с распухшими
суставами и ярким маникюром,  - все  это  угнетало  Володю.  Будь  она
неказистой старушенцией - он бы относился к ней иначе, он бы ее уважал
ради памяти Пушкова, перед которым Володя преклонялся.
     Вячеслав Павлович   Пушков   был   начисто   лишен   суетности  и
славолюбия.  С юных лет он привык отказывать себе  во  всем,  лишь  бы
хватало денег на холст и краски. Случалось, что Пушковы жили только на
скромнейшую зарплату  Веры  Брониславовны,  бывшей  балерины,  которая
стала машинисткой-надомницей. Зато теперь вдова могла забыть о прежней
нужде.  Она как-то предложила Володе взаймы  без  отдачи  значительную
сумму.  Он, конечно, отказался и сделал это в достаточно резкой форме,
так что больше ему не делали унизительных предложений.  Ему  казалось,
что  старая  дама  стала  относиться  к  нему  после  этого  с большим
уважением.
     Подойдя к калитке своего дома, Володя просунул правую руку в щель
между досками, откинул крючок и толкнул калитку ногой.
     В палисаднике за сиренью слышались возбужденные голоса.
     "У Таньки сидят ребята  из  ее  класса.  Кажется,  завтра  у  них
экзамен по литературе".
     Володя сначала зашел в дом,  чтобы переодеться. Свой единственный
костюм он очень берег.
     Дом состоял из двух комнат.  Володя  взял  себе  первую  комнату,
которая  служила одновременно и столовой,  и кухней,  а Таньке уступил
бывшую спальню родителей.  Шифоньер стоял у Таньки,  и Володя сразу же
прошел  за  перегородку,  снял  костюм и аккуратно повесил в шифоньер,
закрепив брюки в специальный зажим,  чтобы они отвиселись.  От частого
глажения, по наблюдениям Володи, одежда быстро изнашивалась.
     В трусах и майке он вышел на крыльцо,  почистил щеткой ботинки  и
вернулся  в  дом.  Вставив  в  ботинки деревянные колодки на пружинах,
Володя задвинул их под диван,  на котором  спал.  В  изголовье  дивана
лежал  шестирублевый  тренировочный  костюм.  Володя  надел  костюм  и
вытащил из-под дивана домашние тапочки. Теперь он покажется ребятам из
Танькиного  класса,  перекусит  и  засядет  за  работу.  Но  вот  ведь
рассеянность! Он забыл вынуть ручку из кармана пиджака.
     Володя прошел за перегородку,  взялся за дверцу шифоньера, мутное
зеркало сместилось само и сместило все в комнате,  и вдруг  в  глубине
проплыло прекрасное, любимое лицо. Таисия Кубрина здесь, в его доме!
     Володя обернулся и увидел над  Танькиной  постелью  пропавший  из
музея шедевр Пушкова.



     На обратном пути Вера Брониславовна много рассказывала о покойном
муже,  о его трудной жизни,  удивительной непрактичности. Он настолько
был  привязан  к  своим  картинам,  что  сначала  с  великой  неохотой
соглашался их  продавать  даже  в  хорошие  собрания,  а  потом  вовсе
перестал  выставляться.  Рассказывая  о  муже,  старая  дама сделалась
проще,  милее.  Ольга Порфирьевна от души радовалась за нее и  жалела,
что в машине нет Володи Киселева - как много нового он мог бы получить
для своей книги а Пушкове!
     Все было   славно,   умиротворяюще   -   и  дернула  же  нелегкая
любознательного Колоскова спросить  про  "Девушку  в  турецкой  шали".
Правду  ли  говорят,  что  это  живая Настасья Филипповна и что Пушков
намеревался сжечь ее портрет?
     Ольга Порфирьевна  посерела  -  она до сих пор не могла набраться
смелости и доложить начальству о пропаже.  Трусила,  откладывала  -  и
дооткладывалась.
     Оглянувшись на Веру Брониславовну,  она увидела,  что  несчастная
вдова с трудом удерживается от слез.
     Последнее время  все  чаще  посетители  музея   с   обывательской
дотошностью  начинали  выспрашивать  об  отношениях  между  художником
Пушковым и гибельной красавицей,  изображенной на портрете.  Вместе  с
ростом  известности  "Девушки в турецкой шали" все крепче прирастала к
портрету легенда о роковой роли Таисии Кубриной в жизни художника. Так
к   известному   полотну   Репина   в   Третьяковке  приросла  история
сумасшедшего,  порезавшего картину ножом.  Во всех статьях  о  Пушкове
стали непременно упоминать и критика,  который первым обратил внимание
на то,  что девушка в турецкой шали и есть живая Настасья  Филипповна.
Критик  -  некогда  знаменитый,  а потом забытый - в связи с этим стал
выплывать из небытия. То в одном, то в другом полулитературном издании
перепечатывались   его  статейки,  абсолютно  слинявшие  за  прошедшие
полвека. Мода на критика обещала вскоре выдохнуться, но слухи о Таисии
все  ширились  и обрастали досужими домыслами.  Работников музея стали
упрекать в том,  что они проявляют непростительное равнодушие к  столь
замечательной личности. Где Таисия сейчас? Как сложилась ее судьба? Ну
и что тут такого, если она с отцом эмигрировала в годы революции! Мало
ли  бывших  эмигрантов впоследствии вернулись на родину,  а некоторые,
живя на чужбине, повели себя достойно, даже героически.
     На такие  доводы  посетителей  Ольга Порфирьевна обычно отвечала,
что если бы жизнь Таисии Кубриной  сложилась  на  чужбине  достойно  и
неординарно,  то  на  родине  об этом уж как-нибудь стало бы известно.
Вера Брониславовна  ни  в  какие  объяснения  не  вступала  и  тут  же
переводила разговор на другую тему.  Но Колоскову она,  справившись со
слезами, ответила печально и строго:
     - Эта  женщина  причинила  Вячеславу  Павловичу  много горя.  Мне
трудно о  ней  говорить,  но  вам  я  расскажу.  Я  знаю,  вы  добрый,
внимательный, сердечный человек.
     Смущенный Колосков не знал, что ответить на щедрые похвалы.
     Она прерывисто вздохнула:
     - Фу-ты,  как волнуюсь! С чего же начать? С самого Кубрина? Муж о
нем часто вспоминал, их связывали сложные отношения...
     По воспоминаниям  художника  в   передаче   Веры   Брониславовны,
владелец  Путятинской  мануфактуры  был  из того же теста,  что и всем
известные русские воротилы и меценаты Морозов, Мамонтов и Щукин.
     Пушков не  раз  говорил жене,  что русское купечество за короткий
срок,  отпущенный ему историей с конца XIX века по  17  год  XX  века,
словно  бы  торопилось  отформовать яркий тип чисто русского самодума,
самовластителя и самодура.  Русский купец походил на  русского  барина
своими   сумасбродными   причудами,   и,   хотя  отличался  от  барина
деловитостью,  в нем не победила западная буржуазность и самоуверенный
практицизм.  Вячеслав  Павлович любил сравнивать фантазии американских
миллионеров с теми причудами,  на которые швырял деньги русский купец.
Выходило,  что  у  американца  непременно  есть  свой эгоизм,  а у Тит
Титычей - чистая бескорыстная дурь девяносто шестой пробы.
     Никанору Пантелеймоновичу  Кубрину  русские невесты не подходили.
Он укатил жениться в Италию и действительно воротился  очень  скоро  с
супругой-итальянкой.  Чтобы  она  не тосковала по южной теплой родине,
Кубрин выстроил в Путятине дом - точную  копию  какого-то  знаменитого
палаццо во Флоренции.  Строили дом мастера-итальянцы, мрамор возили из
Италии.
     Красавица итальянка умерла родами. Говорили, что у себя на родине
она была служанкой в трактирном заведении, где ее и увидел Кубрин.
     Когда молодой художник Пушков впервые попал в этот дом, итальянки
давно уже не было в живых.  Как-то Пушков спросил хозяина,  зачем  он,
сооружая  флорентийское  палаццо,  заставил  строителей выкопать такие
глубокие подвалы, в хозяйстве вовсе не нужные.
     "Как же без погреба?  - усмехнулся Никанор Пантелеймонович.  - Уж
не думаешь ли ты,  что итальянцы живут без припаса,  на фу-фу?  У  них
подвалы  поболе  наших.  Они  жаднее нас,  старой жилетки не выбросят.
Поехал бы да поглядел, какие они запасливые..."
     Кубрин слов на ветер не бросал.  Он дал Пушкову деньги на поездку
в Италию с единственным условием произвести  обмер  подвалов  во  всех
примечательных  зданиях.  Это  капризное  условие художник выполнил со
всем педантизмом,  на какой только был  способен.  Кубрин,  не  глядя,
сунул  его  отчет  в  шкаф  и забыл все подвалы на свете.  К Вячеславу
Пушкову этот самодур был по-своему привязан, помогал ему и дальше - до
того дня, как Пушков отказался продать портрет Таисии.
     Он писал "Девушку в турецкой шали" в доме Кубрина,  в  том  зале,
где  сейчас  размещена  экспозиция по истории Путятинской мануфактуры.
Потом Пушков увез портрет в Петроград и не собирался  его  выставлять.
Но следом за ним в столицу явилась Таисия и настояла, чтобы "Девушка в
турецкой шали" была выставлена.  Дочь Кубрина привыкла,  чтобы все  ее
желания  исполнялись  и  все сумасбродные поступки сходили с рук.  Она
стала появляться на выставке, накинув на плечи турецкую шаль, стоившую
баснословных   денег.  Дурацкие  слова  насчет  сходства  с  Настасьей
Филипповной толкнули Таисию на  дикие  скандальные  выходки.  Вячеслав
Павлович очень страдал.  Он был человеком самых строгих правил и любил
Таисию,  но Кубрин на его официальное сватовство ответил самым  грубым
отказом. Вот, собственно, и весь роман художника с девушкой в турецкой
шали.  Однако Таисия распускала о себе  и  Пушкове  самые  невероятные
слухи.  Вячеслав  Павлович  никогда не рассказывал о причине разрыва с
Таисией,  но разрыв был ужасный.  Целый год он не  мог  взять  в  руки
кисть,  не мог даже войти в мастерскую.  Этим,  очевидно, объясняется,
почему он потом спрятал "Девушку в турецкой  шали"  и  никому  никогда
больше не показывал.
     - Да уж, - посочувствовал Колосков, - досталось ему, бедняге.
     - Из  жизнерадостного  общительного  человека  он  превратился  в
неистового отшельника, - грустно кивнула Вера Брониславовна. - Не было
на  свете  человека добрее его,  но он мог обидеть более жестоко,  чем
самый бессердечный эгоист.  Ему всегда было безразлично,  что он ест и
имеется  ли  вообще  в  доме  черствая  корка хлеба,  но иногда он мог
раскричаться из-за жесткого мяса,  подгоревшей картошки...  И все  эта
женщина...
     Ольга Порфирьевна сочувственно поймала руку  Веры  Брониславовны.
Прежде  вдова никогда не жаловалась,  что ей приходилось терпеть обиды
от  Пушкова,  рассказывала  о   нем   только   самое   хорошее.   Вера
Брониславовна  вышла  замуж  за  Пушкова  в  середине двадцатых,  и ее
портретов он не писал.  Он тогда увлекался старой уходящей  Москвой  и
спешил  запечатлеть улочки,  дворы,  церкви,  Москву-реку и московские
типы.
     Машина катила  по  главной  улице  Путятина.  Высадив Колоскова у
горсовета,  где уже никого не было, кроме дежурного милиционера, шофер
повернул  к  гостинице.  Потихоньку от него Вера Брониславовна шепнула
приятельнице,  что  дорога  ее  все-таки  ужасно  измотала,  она  себя
чувствует совершенно разбитой и завтра наверняка не встанет с постели.
     - Полежите!   Непременно   полежите!   -    посоветовала    Ольга
Порфирьевна, скрывая радость.
     Шофер собирался и ее довезти до музея или до квартиры,  но  Ольга
Порфирьевна категорически отказалась.
     - Я не такое большое начальство, чтобы кататься по городу, да еще
после работы, на персональной машине председателя горсовета.
     Она, конечно, пошла не домой, а в музей, чтобы оттуда позвонить в
милицию.



     Не шедевр  Пушкова - бездарная копия,  грубая мазня примитивиста!
Как это могло очутиться у Таньки в комнате?
     За окошком  мелькнула  Танька.  Она  мчалась  из  летней  кухни в
палисадник, держа наперевес дымящуюся сковороду.
     Володя поддернул  сползающие  тренировочные  штаны и направился в
палисадник.  Там у Киселевых была летняя столовая  -  некрашеный  стол
пятигранной формы, обнесенный вокруг жиденькой лавкой. Нырнув в густую
сирень,  Володя увидел в просветы между листвой не юные лица Танькиных
одноклассников.  Над  некрашеным  столом  торчали  три бороды:  рыжая,
черная и цвета пеньки.
     - А...  вот  и  хозяин!  -  без особой радости объявил обладатель
пеньковой бороды,  только  что  закончивший  делить  ножом  яичницу  с
колбасой  на  четыре  равные доли.  - Хозяюшка,  тащи-ка пятую вилку и
четвертый стакан!
     Танька метнулась из-за стола. Гость затер ножом порезы на яичнице
и приступил к новому чертежу, ориентируясь на пять углов стола.
     - Пятого тут как раз не хватало,  - приговаривал он, - для полной
симметрии.
     Володя молча дожидался возвращения сестры.
     - Откуда у нас колбаса?  - строго спросил он Таньку,  принимая от
нее вилку и игнорируя стакан.
     - Ребята принесли!
     Для нее,  семнадцатилетней свистухи, бородатые примитивисты были,
оказывается,  ре-бя-та-ми!  Володя внутренне возмутился,  но  виду  не
показал.
     - А как у нас с литературой? - осведомился он озабоченно.
     - У нас с литературой все в порядке! - отчеканила сестрица.
     - Очень рад! - ледяным тоном сообщил Володя.
     Танька плаксиво  оттопырила  губы.  Володя малодушно отвернулся и
угодил взглядом в пеньковую бороду, замусоренную желтыми брызгами.
     - Вам не нравится моя борода? - вызывающе спросил примитивист.
     - У вас в бороде яичница! Утритесь! - посоветовал Володя.
     Примитивист пятерней  прочесал  бороду  и  продолжал наворачивать
яичницу. Володя не спеша поддел вилкой кусок колбасы со своего сектора
сковороды и отправил в рот. Ну конечно, все пересолено и пригорело.
     "Танька совершенно не готова к самостоятельной жизни, - удрученно
подумал   Володя.  -  Любой  мальчишка  умеет  хотя  бы  яичницу  себе
поджарить.  А она? Она ничего не умеет. А я ведь маме давал слово, что
выращу,  выучу,  воспитаю...  Нечего сказать, хорош старший брат! Я же
знал, что она познакомилась с этими халтурщиками, но не принял строгих
мер".
     Пережевывая горелую колбасу,  он приглядывался  к  сотрапезникам.
Бородачам было примерно лет по тридцать. Их где-то, когда-то и чему-то
учили по всей художественной  программе,  а  выучили  на  подражателей
Пиросмани  или  еще  кого-нибудь  из  самоучек  того  же  толка.  Но у
Пиросмани есть его биография, а у этих что?
     Володя отложил вилку.
     - Татьяна, ты бы нас все-таки познакомила.
     - Юра, - она показала на пеньковую бороду, - Толя и Саша. (Черная
и рыжая дружески покивали.) А это мой брат Володя.
     Он привстал и поклонился.
     - Со свиданьицем! - Юра наклонился, вытащил из сиреневых зарослей
бутылку  и набулькал в стаканы с поразительной точностью всем мужчинам
поровну.
     Володя где-то  читал,  что  при  сильном  возбуждении  человек не
хмелеет. Он чокнулся со всеми и лихо осушил стакан.
     - Вот  это по-нашему!  - одобрил Юра,  явно принимающий Володю за
простака-провинциала,  что было для Володи как  нельзя  кстати:  пусть
принимает...
     Танька убрала сковороду,  вытерла стол и принесла из летней кухни
фыркающий  во  все  дырочки  самовар.  Примитивисты  за  краткий  срок
знакомства больше приохотили ее к хозяйству,  чем старший брат за  все
годы неусыпного воспитания.
     - Красавец,  а?!  - Художники взялись оценивать стати самовара: -
Петух!  А  выправка,  выправка!  Тамбурмажор!  Куда  там!  Тяни выше -
генерал!
     Домашний бог  Киселевых  и  вправду  был  представителен - весь в
заслуженных медалях,  как и положено  настоящему  тульскому  самовару.
Считалось,  что  он  когда-то украшал чайный стол у самого Кубрина.  В
Путятине чуть ли не в каждом доме  имелась  хоть  какая-нибудь  вещица
бывшего   хозяина   мануфактуры.   После   реквизиции   особняка   все
драгоценности были переданы государству,  картины и редкости  остались
музею,  начало которому положил еще сам хозяин мануфактуры, а домашнее
имущество было распродано рабочим по  самой  дешевой,  чисто  условной
цене.  Многое  с  годами  поломалось,  побилось,  а кое-что,  как этот
самовар, пережило несколько поколений и по-прежнему здравствовало.
     За чаем бородачи распарились,  размякли и поведали Володе про все
свои неприятности,  из-за которых они, не будучи в общем-то охотниками
до выпивки, нарушили сегодня строгий устав своей малярной артели.
     Кафе они расписывают по законному договору - все честь по  чести.
А  сегодня  утром  заявляются из горсовета сразу два деятеля - один по
линии культуры,  второй по линии торговли.  В чем  дело?  Оказывается,
есть  приказ  прекратить  работу  впредь до особого распоряжения.  Чей
приказ - оба темнят.  Но слово за  слово  выясняется,  что  явилась  в
Путятин вдова Пушкова и она, видите ли, категорически возражает против
использования картины  Пушкова  для  оформления  кафе.  Будто  бы  это
принижает  творчество  художника.  Только  в такой дыре,  как Путятин,
могли принять всерьез старушечий бред.
     - А что, разве не принижает? - бросил Володя.
     Его реплика  произвела  впечатление.  Три  бороды  повернулись  к
Володе. "Бить беспощадно!" - приказал он мысленно самому себе.
     - Такие деятели, как вы, способны опошлить все прекрасное! Таких,
как  вы,  нельзя  подпускать  к  искусству  на тысячу километров!  Ваш
промысел отвратителен. Если хотите, он безнравствен!
     - Володя!  -  Танька  вскочила.  -  Ребята,  не обращайте на него
внимания!
     Все женщины в мире делятся на две партии. В одной партии сестры и
жены неколебимо убеждены,  что мужчина  из  их  семьи  -  самый  умный
человек на свете.  Зато в другой партии стоят на том,  что ни муж,  ни
брат не должны раскрывать рта при гостях - иначе они непременно ляпнут
глупость.  Для этой партии любой посторонний мужчина умнее своего.  Но
мог ли Володя ожидать, что сюда переметнется его собственная сестра. И
опять она зовет их "ребятами". Черт знает что!
     Однако он не отступил.
     - Или  культура  для  масс,  или массовая культура - вот дилемма,
перед которой мы стоим.
     - Красиво говорит!
     Черный Толя тупо захохотал,  но не получил поддержки.  Юра глядел
на  Володю  стеклянными  глазами.  Рыжий  Саша недовольно поморщился и
сказал:
     - Не перебивай, пусть говорит.
     - Меня невозможно сбить, - заявил Володя, - потому что я мыслю!
     Теперь он  видел,  что  эти  трое  все-таки  разные.  Юра  у них,
несомненно,  лидер,  он  современный  босс.  Лицо   у   Юры   крепкое,
неуязвимое,  как  резиновая  маска.  Толю он держит на роли послушного
исполнителя,  рабочей лошадки.  Толя - губошлеп,  тупица,  дуболом.  В
общем,  эти двое абсолютно ясны.  Но Саша...  Он тонкая бестия, вещь в
себе,  познать которую - вот задача для  острого  ума.  И  решение  не
терпит  отлагательств,  потому что именно на Сашу глупая Танька глядит
счастливыми и жалкими  глазами.  Ее  ни  капельки  не  отталкивают  ни
заношенная ковбойка,  ни гнусная бороденка,  растущая рыжими кустиками
во все стороны, ни то, что Саша уже не молод - ему все тридцать!
     Какой-то подозрительный шумок начинался в голове у Володи,  но он
стоически  продолжал  развивать  свои  мысли  о  массовой  культуре  и
культуре для масс.
     - Лучше быть учителем рисования в самой  глухой  сельской  школе,
чем  малевать  бездарные  копии  с великих творений!  - Володя повысил
голос,  чтобы перекричать посторонний шумок в голове.  -  Поймите  же,
наконец,  как  ужасен  ваш  промысел.  Ведь  вас когда-то учили любить
прекрасное.  Вам дали художественное образование. Вы обязаны понимать,
что  кисть художника не для того перенесла на полотно прелестные черты
девушки в турецкой шали,  чтобы этот портрет,  это немое  признание  в
любви  забавляло  посетителей  кафе в перерыве между порцией сосисок и
стаканом бурды, именуемой кофе!
     - Красиво  говорит!  - Толя всерьез удивлялся,  без дураков - это
Володе польстило.
     Рыжий Саша опять поморщился, но промолчал.
     Юра бухнул кулаком по столу:
     - А мне надоела его дилетантская болтовня!  (Резиновое лицо босса
отвердело.)    Меня    раздражает    его     провинциальная     манера
разглагольствовать о предметах,  о которых он знает только понаслышке,
в которых он ничего не смыслит.  И меня возмущает до глубины души  его
попытка  выносить  суждения  о  незнакомых ему людях,  не имея никаких
веских оснований!  При последних  словах  босса  Володя  насторожился.
Суждения без достаточных оснований? Знакомая песня! Кто-то сегодня уже
пытался сбить Володю именно таким приемом.  Посторонний шум  в  голове
мешал  ему вспомнить,  чьи это были слова.  Но он теперь ясно понимал,
что тот человек - сообщник босса. Их тут целая шайка!
     Совершенно неожиданно для Володи рыжий Саша принял его сторону:
     - Юра, не лезь в бутылку. Он по-своему прав.
     "Хитрая бестия", - подумал Володя.
     - Нет,  он неправ, этот теоретик из Путятина! - рявкнул босс. - И
я ему сейчас докажу!
     - Очень интересно!  -  Володя  сделал  тонкую  улыбку.  Я  жду  с
нетерпением.
     Босс и дальше продолжал говорить о Володе в третьем лице:
     - Он утверждает, что его земляк Пушков не для того писал картину,
чтобы ею могли любоваться простые советские  люди,  жрущие  сосиски  в
целлофане  за  столиками кафе "Космос"!  Он,  видите ли возмущен нашим
замыслом росписи пищевой точки. Он полагает, что мы несем дурновкусицу
в  еще  не  развращенный  массовой  культурой Путятин!  Но так ли это?
Проанализируем с привлечением местных фактов.  Какой  шедевр  висит  с
давних   времен  в  зале  ожидания  Путятинского  вокзала?  Там  висят
"Богатыри" несравненного Васнецова.  Неужели маг  и  волшебник  Виктор
Михайлович  Васнецов  создавал  своих  "Богатырей" для ведомства путей
сообщения?  И далее...  - Юра указал рукой на Таньку. - Сейчас будущая
художница сдаст нам экзамен по специальности... Какая картина украшает
главную сберкассу?
     - Крамской, "Портрет незнакомки", - по-школьному ответила Танька.
     - Почту?
     - Айвазовский, "Девятый вал".
     - Фойе Дома культуры?  - Юра победно загнул  еще  один  палец  на
широкой ухватистой руке.
     - Репин, "Бурлаки на Волге". - Танька ответила с запинкой, до нее
дошло, что это за экзамен.
     Босс торжествовал:
     - Кто  сказал,  что мы явились сюда развращать невинные души?  Мы
продолжаем славные традиции города  Путятина,  который  испокон  веков
обожал базарные копии великих творений...
     - Юрий, оставь, хватит... - попросил рыжий Саша.
     - Нет,  зачем  же бросать на полдороге!  - усмехнулся босс.  - Мы
пройдемся  по  всему  городу.  Что  у  нас  рядом  с  Домом  культуры?
Библиотека! Что висит в читальном зале?
     - Больше я на такие вопросы отвечать не буду! - отрезала Танька.
     - И не надо! Будем считать, что вопрос уже всем ясен.
     - Вы все пошляки!  - в  отчаянье  выкрикнул  Володя,  безгранично
презирая себя за жалкую брань.
     Над ним  посмеялись  нагло  и  искусно.  Вместо   умного   спора,
предложенного Володей,  босс устроил нечестное избиение, он бил Володю
ногами в лицо.  Надо ему ответить одним безукоризненным ударом,  одной
фразой, острой, как шпага. Один выпад - и противник повержен.
     Володя все понимал с абсолютной ясностью, но победная фраза никак
не приходила на ум.
     - Вы пошляки! - уныло повторил он. - Вы бездарные мазилы. Я видел
там,  - он махнул рукой в сторону дома,  - вашу мазню. Своей бездарной
кистью кто-то из вас совершил убийство. Вы убили прекрасную женщину!
     - Ребята, ну что же это! - Танька всхлипнула.
     - Юра, кончай! - Танькины слезы перепугали рыжего.
     - Кончаю!  - Босс согласно кивнул.  - Один момент.  Толечка, не в
службу, а в дружбу (рабочая лошадка тут же запряглась) принеси-ка сюда
упомянутое бездарное творение.  - Босс повернулся к Володе и продолжал
серьезно,  без  подковык:  -  Деятели  из  горсовета  имели  намерение
отобрать  у  нас  копию,  но  мы  не  уступили.  Копия - наша законная
собственность.  Холст и труд еще не оплачены  заказчиком,  нам  выдали
только  жалкий аванс.  Так что не волнуйся,  хозяин,  мы не собирались
укрывать у тебя в доме краденую вещь. Мы ее повесили у тебя в доме для
сохранности.  При этом мы, конечно, не предполагали, что у нас с тобой
возникнут принципиальные разногласия.
     Сквозь сирень продрался Толя с портретом под мышкой.
     - Толечка,  дальше ни шагу!  Поверни картину к нам. А ты, хозяин,
давай сюда свет.
     Володя встал и зажег лампочку в жестяном колпаке.  Босс  запустил
пятерню в пеньковые дебри.
     - Ребятки, ваше мнение?
     - Какое тут может быть мнение?.. - Саша пожал плечами.
     Толя заглядывал на картину сверху, держа ее на груди.
     - По-моему, сойдет.
     - Да вы взгляните ей в глаза! - потребовал Володя.
     - А что глаза? - Босс не спеша раздирал ногтями пеньку. - Ах, да,
припоминаю. Экскурсоводы в картинных галереях обычно открывают публике
главную тайну портретного искусства. Куда не отойдешь - глаза портрета
всюду следуют за тобой. Ты это имел в виду? Но ведь у данной особы и в
оригинале глаза косят.
     - Жена Пушкина тоже  косила,  это  известный  исторический  факт.
Пушкин просил Брюллова написать портрет Натальи Николаевны,  а Брюллов
отказался: "Твоя жена косая". Мало ли что. Все ее считали красавицей.
     - Но Брюллов ее так и не написал.
     - Зато Пушков написал Таисию Кубрину и доказал!
     - Ты  не горячись,  - посоветовал Володе рыжий,  на которого явно
действовал умоляющий Танькин взгляд.
     Володя понял,  что надо кончать дискуссию. Вот вам бог, вот порог
- и точка!
     Но босс  вдруг  откачнулся  назад  и вытащил из-под стола большую
картонную папку.
     - Не надо! - Саша вскочил, но поздно.
     Босс извлек  из  картона  еще  один  портрет   Таисии   Кубриной.
Настоящий!  От  неожиданности  Володя  выдал  себя  -  глупо,  смешно,
постыдно открылся. И перед кем! Перед прожженными халтурщиками!
     Володя рванулся из-за стола, но зацепился за лавочку.
     - Спокойно, Киселев! - раздался у него за спиной знакомый голос.
     Фома?! Как он сюда попал?  Володя резко обернулся,  и все поплыло
перед ним.  Почему-то у Фомы  в  руке  вместо  чего-то  огнестрельного
оказалась бутылка вермута за рубль пятьдесят пять.
     Это было  последним,  что  увидел  Володя,   окончательно   теряя
равновесие.



     Не найдя   художников  в  кафе,  Фомин  направился  в  гостиницу.
Дежурная сказала ему, что их нет в номере и что они вообще так рано не
возвращаются.  До  гостиницы  уже  дошел слух,  что комиссия горсовета
выставила художников из нового кафе  и  запечатала  помещение.  Приход
Фомина  навел  панику  - может,  бородачи удрали,  не расплатившись за
номер?  Дежурная послала уборщицу проверить,  на  месте  ли  имущество
постояльцев. Воспользовавшись случаем, Фомин заглянул в номер.
     Он полагал, что увидит неряшливое мужское общежитие, разбросанную
по  кроватям  одежду  и пару грязных носков на столе.  Однако в номере
было  прибрано  по-солдатски.  Словно  здесь  ожидали  в   любой   час
строжайшую поверку. Это Фомину очень не понравилось.
     Мимоходом он поинтересовался,  в каком номере  проживает  Спартак
Тимофеевич  Коваленок.  Оказалось,  что Футболист остановился на самой
верхотуре,  откуда,  как знал Фомин,  есть прямой выход на чердак и  к
пожарной лестнице.
     - Он сам выбрал номер наверху или ему такой достался?
     Дежурная побледнела.
     - Ты уж не скрывай,  - злорадна посоветовала уборщица.  -  Ты  уж
признавайся как на духу. С милицией шутки плохи.
     - А что признаваться?  - лепетала перепуганная дежурная.  -  Тебе
вот Вера Брониславовна колготки для внучки привезла,  а мне лекарство.
Что тут плохого? Знак внимания.
     - Так то Вера Брониславовна. Она и подарки привозит, и на Восьмое
марта поздравляет. А этот с чего?
     Фомин быстро разобрался, в чем уборщица обвиняла дежурную.
     Гостиницу в Путятине построил тоже Кубрин.  Но в  ее  архитектуре
нет  ничего  итальянского  - все по-российски,  по-купечески.  Длинное
двухэтажное здание со стенами метровой толщины,  с небольшими окошками
занимало  в  длину  целый квартал.  К нему примыкал обширнейший двор с
конюшнями и сараями для экипажей. Окнами на улицу шли номера побогаче,
окнами  во  двор  -  победнее.  И  хотя  в  гостинице уже давно стояла
нынешняя стандартная мебель, а не бархатные диваны, кресла и карточные
столы,  разница  между  номерами  оставалась  - окнами на улицу селили
командированных  рангом  повыше.  Зато  изменилось  в  корне  значение
номеров получердачных.  Прежде тут селили бедняков приличного облика -
неприличных  грубо  отсылали  на  постоялый  двор.  Но  теперь  тесные
чердачные каморки обрели немалую ценность.  Дело в том, что все бывшие
богатые номера,  кроме двух "люксов",  стали теперь многоместными, а в
чердачную  каморку  со  скошенным потолком никакими ухищрениями нельзя
было втиснуть больше одной кровати.  При этом чердачные номера никогда
не  бронировались горсоветом или управлением текстильной фабрики.  Они
составляли  золотой  фонд  гостиничной   администрации.   Вот   почему
Футболист,  преподнесший  дежурной коробку шоколада московской фабрики
имени Бабаева с веткой сирени на крышке,  получил в свое  распоряжение
тот  самый  номер,  откуда  он мог отлучаться в любое время совершенно
незаметно для гостиничного персонала.
     Видимая сторона  его  жизни  в  Путятине  была такова.  Футболист
вставал в семь часов утра,  завтракал в гостиничном буфете и  укатывал
на  своей  машине  до  вечера.  Ужинал  в буфете и рано ложился спать.
Никакие посетители к нему не приходили,  к телефону его  не  вызывали,
писем он не получал.  С художниками Футболист не общался и не проявлял
никаких попыток с ними познакомиться. С Верой Брониславовной тоже.
     Сегодня с  утра  он  предупредил,  что  собирается  уезжать после
обеда,  однако никуда не уехал.  Дежурная гостиницы и уборщица  видели
своими  глазами,  как  во дворе появился известный всему Путятину дядя
Вася - тунеядец,  родственник активистки из секты староверов. Примерно
через  полчаса  к  нему  вышел  постоялец из чердачного номера.  Они о
чем-то поговорили, сели оба в машину и уехали. Однако спустя некоторое
время  постоялец  вернулся  пешком,  немного посидел у себя в номере и
ушел.
     Фомин поблагодарил  дежурную  и  уборщицу  за  ценные  сведения и
оставил свой телефон на случай,  если они еще что-нибудь заметят.  Что
же  касается  дяди  Васи,  то  это  был,  конечно,  знаменитый умелец,
направленный ГАИ по верному адресу.
     Через четверть  часа  Фомин  беседовал  с умельцем в его домашней
мастерской.  Дядя Вася сообщил, что машина у клиента новая, содержится
бережливо.   Клиент,   как  водится  у  автолюбителей,  сначала  сыпал
техническими словами,  а затем целиком доверился дяде Васе. Особых, не
относящихся  к автоделу разговоров не заводил,  но о милиции выразился
неодобрительно.
     - То есть? - спросил Фомин.
     - То есть сначала никакого разговора  про  милицию  не  было.  Он
издалека начал.  Что вот,  мол,  бывают у людей одни и те же увлечения
или одни и те же болезни - и тогда люди стараются помочь  друг  другу.
Например,  у одного больная печень и у другого пошаливает. Сидят рядом
на совещании,  обмениваются,  у  кого  как  болит,  а  там,  смотришь,
записали  телефоны,  звонят друг другу,  устраивают взаимно на прием к
врачам,  едут вместе на курорт. Или, например, человек гуляет со своей
собакой.  Понемногу  у него появляются знакомые среди собачников.  Они
дают друг другу советы, как воспитывать псов, как лечить. А если надо,
они   дружно  объединяются  против  пенсионеров  и  против  работников
милиции.
     На этом месте дядя Вася запнулся,  но потом твердо повторил,  что
так и было сказано: "против милиции".
     - Дальше что?  - допытывался Фомин, остановив заверения дяди Васи
в полном уважении к милиции.
     - Дальше  хвастался,  что  автолюбители  тоже друг за друга стоят
горой.  Запчастями делятся,  мастеров друг другу рекомендуют  или  там
электриков,  которые ставят противоугонные устройства. У него в машине
клавиши поставлены - секретный код,  по блату делали в НИИ.  Он насчет
дверцы  не  очень  переживал,  все  охал,  что  электроника  полетела.
Пришлось налаживать.
     - Электронику?
     Запущенная внешность умельца мешала  Фомину  поверить,  что  дядя
Вася  хоть  как-то  разбирается  в  умных приборах.  Дядя Вася заметил
сомнение следователя, но виду не подал, ответил скромненько:
     - Чего  тут  хитрого?  Подпаял  маленечко  -  и  заработала лучше
прежнего.
     - А потом что делали,  о чем беседовали?  Вы не тяните,  сами обо
всем рассказывайте.
     Дядя Вася задумался.
     - Потом-то нечего рассказывать,  потом он ушел.  Но вот до... Тут
случилась одна закавыка.  Тетка моя терпеть не может чужих,  но тут ее
как подменили.
     - Поточнее! - сказал Фомин. - По порядку, со всеми подробностями.
     Подробности оказались весьма любопытными.
     Когда дядя Вася и Футболист подъехали к дому, умелец вылез и стал
отворять ворота. Дом принадлежит не ему, а тете Дене, которая служит в
музее.  Она староверка и пуще всего боится обмирщиться.  Лучших друзей
дяди Васи за ограду не пустит, но заказчиков кое-как терпит.
     Стал, значит,  дядя  Вася отворять ворота;  они скрипели довольно
громко, потому что все недосуг смазать петли. Машина въехала во двор и
остановилась.  В  этот  самый момент на крыльце появилась рассерженная
тетя Дена.  Заказчик вылез из машины  и  подошел  к  ней.  Обычно  она
глянет, как водой окатит, и обратно в дом. А этому заулыбалась, словно
родному.
     К сожалению,  дядя  Вася не расслышал,  какими словами обменялись
его тетка и Футболист, - уж очень сильно скрипели ворота.
     - Вам не показалось, что ваша родственница и этот человек знакомы
друг с другом, то есть где-то встречались раньше? - спросил Фомин. Ему
вспомнилось,  как на ступенях музея Футболист проговорился, что пришел
с кем-то повидаться.
     - Вот именно показалось! - обрадованно вскричал дядя Вася.
     - А не создалось ли у вас впечатление,  что ваша родственница  не
просто  знакома с этим человеком,  но,  например,  находится от него в
какой-то зависимости?
     Дядя Вася слегка оторопел:
     - Этого не знаю, не скажу. Хоть сажайте!
     - Никто вас не собирается сажать! - обиделся Фомин. - Вы поймите,
я должен разобраться во всех тонкостях.
     - Понятно.  -  Дядя  Вася  сделал  таинственное  лицо.  -  Дело о
шпионаже?  - Он замахал руками:  - Нет, нет, я не любопытствую! Можете
не отвечать!
     - Какой шпионаж? Вы же видели мое удостоверение!
     - Видел! - быстро согласился умелец. - Признаю свою ошибку.
     У Фомина осталось подозрение,  что дядя Вася  не  так  глуп,  как
прикидывается.  Похоже,  что он на самом опасном месте беседы заюлил и
стал отводить в сторону.
     С Футболиста  умелец по собственному стыдливому признанию взял за
ремонт двадцать пять рублей.
     - Не много ли?
     Дядя Вася молитвенно прижал к груди пропитанную смазкой пятерню:
     - Так ведь не каждый день у меня клиенты!  И опять же, я сделаю к
утру,  а на автостанции проманежат дня три.  Тоже надо учитывать.  Я с
вами без утайки, меня на этот счет в ГАИ предупредили.
     - Без утайки так без  утайки,  -  строго  заметил  Фомин.  -  Что
сделала потом ваша родственница?
     - Поулыбалась ему и пошла в дом.
     - А он что?
     - Да он ничего.  Мы с ним машиной  занялись.  Он  только  спросил
меня, как ее зовут и где работает.
     - То есть как он спросил?  - Фомину показалось,  что умелец опять
засобирался поюлить.
     - Вполне вежливо.  Он и мной интересовался.  Один ли я живу,  или
есть жена,  дети. Я ему сказал, что жена и дети отбыли в другой город,
а я, значит, бобылем поселился у тетки.
     - Та-ак... - протянул Фомин. - А про жену вашу он тоже спрашивал?
Как ее зовут, где работает?
     - Нет. Ему-то зачем?
     - Тогда подумайте,  зачем он вам задавал вопросы про  тетю  Дену.
Тем  более  если  он  - вы мне сами об этом сказали - был с нею раньше
знаком!
     Дядя Вася развел черными руками:
     - Задачка!.. Без пол-литры не разберешься.
     - Бросьте эти намеки!  - посоветовал Фомин.  - Не путайте меня со
своими клиентами!
     - Я  не  в  смысле  выпить!  -  запротестовал  умелец.  -  Так уж
говорится. Народный афоризм.
     - Вы без афоризмов. Только факты.
     Дядя Вася шумно вздохнул.
     - Фактов у меня не густо.  Но есть кое-какие собственные идеи.  -
На небритом лице проступило глубокомысленное выражение, какое бывало у
дяди Васи, когда он находил, отчего барахлит двигатель. - Корень зла -
в секте.  Сколько я от тети Дены перенес из-за ее веры! Вы уж поверьте
моему печальному опыту.  Она лучших моих друзей и в ограду не пускает,
а к постороннему человеку  сразу  с  лаской  и  приветом.  Почему?  Да
потому, что у секты есть свой тайный знак. Они им обмениваются навроде
пароля  и  таким  путем  узнают  своих  единоверцев...  -  Дядя   Вася
просветленно взглянул на следователя.  - Мы с вами ошиблись! Моя тетка
и мой клиент никогда прежде не встречались.  Интересующий вас  человек
прибыл сюда от секты!
     Фомин понял,  что больше он  ничего  дельного  от  дяди  Васи  не
добьется.
     Забежав домой поужинать,  он получил от деда полную информацию  о
путятинских староверах. В царское время церковь стремилась изничтожить
сектантов,  но в Путятине  им  жилось  привольно,  потому  что  Кубрин
откупался  взятками.  Хозяин  мануфактуры  молился  по старым книгам и
жену-католичку заставил креститься в свою  веру,  некоторые  хозяйские
подхалимы  тоже  заделались  старообрядцами.  А  теперь  в Путятине не
наберется и десятка стариков,  соблюдающих свое двоеперстие. Тетя Дена
у них за уставщики.
     Биография у  тети  Дены  чистая,  трудовая.  До   революции   она
девчонкой  служила  в  доме у Кубрина,  а после революции поступила на
фабрику,  вышла замуж за  ткача.  Он  погиб  в  гражданскую  войну,  а
единственный  сын  -  в  Великую  Отечественную.  Одинокая  старуха из
жалости приютила  в  доме  дядю  Васю,  который  ей  вовсе  не  родной
племянник,  а  седьмая  вода  на  киселе.  И вместо благодарности этот
тунеядец явно пытался бросить тень подозрения на приютившую  его  тетю
Дену.
     "Возможно, только  из-за  того,  что  старуха  гонит  прочь   его
собутыльников,  - подумал Фомин,  - но возможно, тут кроется и причина
посерьезней..."
     Из дома Фомин направился в гостиницу.  Там ему сказали,  что трое
художников  все  еще  не  возвращались.  Выйдя  из  гостиницы,   Фомин
остановился в нерешительности. Был уже одиннадцатый час вечера. Никого
не вызовешь на беседу в милицию, ни к кому не полезешь с расспросами в
дом.  Остается только Кисель - к нему Фомин может явиться в любой час.
Что-то Кисель знает,  но не хочет говорить.  А что, если встретиться с
ним в домашней обстановке,  вспомнить школу, потрепаться о пустяках?..
Кисель подобреет, захочет помочь - он всегда был отзывчивым парнем. Но
конечно, нельзя заявиться к нему на ночь глядя с пустыми руками. Будет
выглядеть, словно явился с обыском.
     Все магазины  были  давно  закрыты.  Фомину  пришлось заглянуть в
ресторан "Колос".  Кстати, он удостоверился, что бородачей тут сегодня
вечером  не  видели,  да  и  вообще они тут были только раз.  В буфете
ресторана Фомин купил бутылку вермута - на  коньяк  у  него  денег  не
хватило.
     Весь Посад уже спал,  в окнах  ни  огонька.  Нездешнему  человеку
лучше  не  пускаться  в путь по кривым улочкам - или в яму сверзишься,
или где-то бродит и скучает пес,  спущенный с цепи. Но Фомину тут была
с  детства  знакома  каждая  яма  и  каждый  пес.  Он без происшествий
добрался до улочки,  лепившейся вдоль  обрывистого  берега,  и  издали
увидел  в киселевской сирени яркий свет.  Кто-то не спит,  занимается.
Или Володька, или Танька.
     Фомин запустил  ладонь в щель калитки и откинул крючок.  В сирени
несколько мужских голосов вели  какой-то  неприятный  разговор.  Фомин
прислушался,  но  шелест  листьев заглушал слова.  Осторожно раздвигая
ветки, Фомин стал подкрадываться ближе.
     За знакомым  ему  киселевским  пятигранным  столом сидели пятеро.
Перед ними,  залитая ярким светом,  стояла та самая  картина,  которую
украли из музея.  Фомин замер,  надеясь подслушать, какие планы строят
похитители,  но нервный Кисель с чего-то сорвался и заблажил  во  весь
голос.
     - Спокойно, Киселев! - приказал Фомин и вышел на свет.
     Кисель покачнулся и стал падать.  Фомин едва успел его подхватить
левой рукой. Правая была занята бутылкой вермута.
     - Не шевелиться!
     Теперь Фомин прекрасно видел,  кто  сообщники.  Вся  троица  была
здесь, за столом. Бородачи обалдело уставились на Фомина. Наконец один
из них попытался изобразить, будто ничего особенного не случилось:
     - Не умеет пить современная молодежь.
     Другой тем временем сделал попытку спрятать картину  в  картонную
папку.
     - Не шевелиться!  -  напомнил  Фомин.  -  Не  вставать  с  места.
Татьяна, помоги-ка мне.
     С помощью Татьяны он усадил бесчувственного Киселя на лавочку.
     - Чаю  хотите?  Самовар  еще  горячий.  -  Чернобородый услужливо
принялся споласкивать чашку.
     Фомин усмехнулся:
     - Бросьте валять дурака! Я из милиции, и вы это прекрасно знаете.
     - Ну, дела... - озадаченно протянул рыжий.
     - Как у вас оказалась картина?
     Черный и рыжий разом повернулись к третьему, с пеньковой бородой,
- подтвердилось, что он был у них за главаря.
     - Что ж,  ребята,  будем признаваться!  - распорядился главарь. -
Кто из нас начнет первым? Ты, что ли, Саша? - Он подмигнул рыжему.
     Тот озадаченно подергал бороденку, росшую неопрятными кустиками.
     - Я так я...  Начну с самого начала.  - Он  ласково  поглядел  на
Фомина. - Да вы поставьте бутылку на стол, она вам мешает.
     Фомин отшвырнул вермут за спину, в кусты. Глаза в ржавых ресницах
погрустнели, заволоклись дымкой.
     - В том,  что я оказался у  вас  в  Путятине,  виноват  вот  этот
человек,  -  Саша  показал  на  главаря,  -  этот деловой человек или,
попросту говоря,  делец. Где искусство, там всегда и дельцы. Юра - мой
Никанор Кубрин. Да, да...



     С утра по городу пополз слух,  что из музея пропали ценные вещи и
милиция ищет вора.  Какие ценности пропали,  никто пока  не  знал,  но
общее мнение сходилось на том,  что,  скорее всего,  вор польстился на
золотые и серебряные безделушки, которые Кубрин в свое время понакупил
у окрестных разорившихся помещиков.
     В гостинице весь персонал тоже судил и рядил о краже из музея. Не
знала ничего одна Вера Брониславовна - от нее догадались скрыть дурные
слухи.
     Вера Брониславовна   всегда   занимала  номер  на  втором  этаже,
выходивший двумя окошками на улицу.  Отсюда видны были старые торговые
ряды  с  полукружьями  арок,  собор,  пожарная каланча и зеленая крыша
музея.
     Номер был однокоечный, для важных командированных, но вида самого
казенного. Славянский шкаф, круглый стол на толстых ножках, письменный
стол с мраморным чернильным прибором, кровать, тумбочка, пара стульев,
обитых коричневым дерматином. От всего пахло тряпками и дезинфекцией.
     Но с   приездом   старой   дамы   унылая  гостиничная  обстановка
совершенно  преображалась.  Вера  Брониславовна  привозила   с   собой
множество  ярких аксессуаров домашнего уюта.  Круглый стол с позорными
кругами от стаканов был теперь застелен тонкой  клеенкой  итальянского
производства  -  на зеленом фоне сверкали золотом венецианские бокалы.
Дерматиновые стулья были задекорированы пестрыми платками  из  Японии.
На  тумбочке,  на  крахмальной  камчатной  салфетке  стояла  крохотная
хрустальная  вазочка  с  веточкой  белой   сирени.   Письменный   стол
облагородили   глянцевые   брошюры   и  несколько  типографских  афиш,
сообщающих о выступлениях В. Б. Пушковой.
     Больная полулежала   на   кровати,   застеленной  не  гостиничным
плюшевым покрывалом, а привезенным из дома шотландским пледом. На Вере
Брониславовне  был нейлоновый стеганый халат,  черный с золотом.  Ноги
она укрыла легчайшим мохеровым  одеялом,  которое,  по  ее  уверениям,
занимало в чемодане самую чуточку места.
     С утра пораньше Ольга Порфирьевна принесла больной кофе в термосе
и куриные котлетки.
     - Я так счастлива,  что  побывала  в  Нелюшке,  -  говорила  Вера
Брониславовна,   слабо   покашливая.   -   Какой   милый  человек  ваш
председатель!  Сама бы я ни за  что  не  выбралась,  да  теперь  и  не
выберусь уже до конца моих дней.
     Ольга Порфирьевна умоляюще подняла руки, возражая против мыслей о
скором конце.
     - Не спорьте,  не спорьте,  мне уже недолго осталось.  -  Больная
опять  покашляла.  -  Покойный  Вячеслав Павлович последние годы очень
тосковал по родным местам, да все как-то не получалось с поездкой - то
денег не было, то еще что-нибудь. Только и успел незадолго до кончины.
     Безуспешно пыталась Ольга Порфирьевна избавить больную от мрачных
мыслей.  И  тут,  на  счастье,  кто-то постучал в дверь.  Стук был еле
слышный, почти царапанье. Кто-то очень деликатный стоял за дверью.
     - Войдите!  -  слабо  крикнула  Вера Брониславовна,  но ее голос,
очевидно, не был услышан за толстыми дубовыми филенками.
     - Ну  кто  там?  -  Больная  занервничала.  -  Олечка,  откройте,
пожалуйста.
     Ольга Порфирьевна  открыла  дверь  и  в испуге отпрянула,  увидев
владельца синего "Москвича".
     - Разрешите? - Он приветственно сдернул свою мерзкую кепчонку.
     - Да,  да,  пожалуйста! - Вера Брониславовна оживилась, поправила
прическу и села повыше.
     Он вошел,  держа в одной руке рыжую кепчонку,  а в другой кожаный
баульчик с красным крестом.
     - Я ваш сосед по гостинице. Узнал, что вы хвораете, и дай, думаю,
зайду  к  болящей.  Сейчас ГАИ обязывает иметь в машине аптечку.  - Он
положил кепчонку на стул и расстегнул "молнию" на баульчике.  - Тут  у
меня что хотите! И салол, и валидол, и аспирин, и борная кислота.
     - Очень мило с вашей стороны!  -  Вера  Брониславовна  благодарно
улыбнулась.
     Она возила с собой кучу редкостных лекарств на все случаи  жизни.
По   сравнению   с   ее   запасами   аптечка  автомобилиста  выглядела
смехотворно.  Однако Вера Брониславовна заинтересованно  покопалась  в
баульчике и с радостными восклицаниями извлекла анальгин.
     - Я вас не ограблю?
     Ольга Порфирьевна только удивлялась.
     - Простое человеческое участие иной раз нужнее лекарств.  -  Вера
Брониславовна  убрала  анальгин  в  тумбочку.  Она в самом деле как-то
приободрилась с приходом внимательного соседа,  перестала покашливать.
- Да вы присаживайтесь, если никуда не торопитесь. Ваше имя, отчество?
     - Спартак Тимофеевич.
     Он присел на краешек задрапированного стула.
     - Вот имя,  по которому можно узнать и возраст,  - заметила  Вера
Брониславовна,  назвав  гостю  себя  и  Ольгу Порфирьевну.  - В начале
двадцатых годов были в моде для мальчиков имена Спартак или  Радий,  а
для девочек - Марсельеза, Идея, Октябрина...
     Гость смущенно вытер лысину клетчатым платком.
     - Мама  долго  не  соглашалась  назвать  меня Спартаком,  но отец
настоял.  Отцу ужасно не нравилось его крещеное имя  Тимофей.  Он  был
красным кавалеристом, а имя Тимофей расшифровывается как "честь богу".
У отца в отряде воевал боец из бывших семинаристов. Вот он и просветил
насчет  имени.  От  него же отец узнал про Спартака,  вождя восставших
рабов,  и назвал меня в его честь.  Отец у меня был кадровым  военным,
служил в Средней Азии, а погиб в первый год войны, под Смоленском.
     Он рассказывал  о   себе   доверительно   и   простодушно.   Вера
Брониславовна  слушала  в  обычной своей проникновенной манере.  Ольга
Порфирьевна усиленно старалась не верить  ни  единому  слову.  Спартак
Тимофеевич казался ей не тем, за кого себя выдает.
     Вера Брониславовна,  приняв  участие  гостя  за  чистую   монету,
разговорилась о своих огорчениях.
     - Чуяло мое сердце,  что в этом году у  меня  будет  несчастливая
поездка.  И  вот,  видите,  слегла.  Не  знаю,  как теперь доберусь до
Москвы.  Я стала очень тяжело переносить  дорогу.  От  стука  вагонных
колес у меня начинается невыносимая головная боль.  А эта вечная грязь
в уборных!
     - Так в чем же дело!  - Спартак Тимофеевич радостно просиял.  - Я
могу вас довезти на машине.
     Вера Брониславовна выказала большую заинтересованность.
     - Наверное, очень приятно - путешествовать на своем автомобиле. В
годы моей молодости машин было мало, а еще меньше денег у нас с мужем.
- Она вздохнула.  - Скажите,  за сколько часов можно отсюда доехать на
машине до Москвы?
     - Часов за восемь.
     Она покачала головой.
     - Такая поездка не для меня. Я не выдержу восемь часов.
     - Так  мы  же  будем ехать с остановками,  - принялся уговаривать
Спартак Тимофеевич.  - У меня строжайшее правило -  отдыхать  от  руля
каждые  два  часа.  По  дороге  сюда я разведал неплохие ресторанчики.
Хотите,  мы заедем в Торжок к самому  Пожарскому?  О  нем  еще  Пушкин
писал: "... пообедай у Пожарского в Торжке..."
     С подозрительной настойчивостью Спартак Тимофеевич расписывал все
прелести  поездки  на  машине из Путятина в Москву.  Ольга Порфирьевна
никак не могла разгадать,  что за расчет  был  у  этого  человека.  Но
расчет  непременно  должен быть.  Кто-то хочет как можно скорее увезти
Веру  Брониславовну  из  Путятина.  А   она,   бедняжка,   ничего   не
подозревает. Вся оживилась, глаза разгорелись - Вера Брониславовна уже
почти согласна отправиться  в  путь,  как  только  Спартак  Тимофеевич
заберет свой автомобиль из починки.
     Ольге Порфирьевне  очень  не   хотелось   оставлять   больную   с
человеком,  не внушающим доверия, но пришлось. Она прытко посеменила к
себе в музей и оттуда позвонила в милицию Фомину.
     Следователь выслушал ее и как-то неопределенно хмыкнул.



     Володя проснулся  от  дневного  света  с тягостным чувством,  что
провел ночь не у себя дома,  а в чужом и  скверном  месте.  Стоит  ему
открыть глаза - сразу же посыплются жестокие вопросы.
     Он лежал,  не шевелясь,  не подавая вида,  что уже  проснулся,  и
старался  припомнить  до  мельчайших  подробностей все,  что произошло
накануне.  Так он мысленно добрался до того мгновения,  когда глупо  и
постыдно выдал себя перед этими тремя примитивистами.
     А что же случилось потом?
     Дальше в  памяти  чернел  провал.  Володя снова и снова вспоминал
сцену с двумя копиями "Девушки в турецкой шали",  и наконец перед  ним
просверкнуло   самое  последнее.  Голос  Фомы  за  спиной:  "Спокойно,
Киселев!" Володя оборачивается и видит Фому,  у которого в руке вместо
огнестрельного оружия бутылка вермута.  Вряд ли такое было наяву.  Это
уже начинался бред, забытье.
     Ну, а  если  все-таки  наяву  из-за  сирени вышел Фома?  Володя в
досаде застонал.  Если наяву, то, значит, Фома ему не доверял, Фома за
ним следил, а тем временем настоящий преступник мог уйти.
     - Проснулся наконец?
     Володя открыл глаза и увидел потолок,  знакомый с детства, весь в
абстрактных рисунках, образованных трещинами.
     - Вставай! Уже восемь часов! - сказал незнакомый голос.
     Володя с трудом повернул  налитую  свинцом  голову  и  увидел  за
обеденным столом рыжего Сашу.
     Володя сел в постели и обнаружил, что спал на простыне, раздетый,
а  тренировочный  костюм  аккуратно  повешен  на спинку стула.  Володя
спустил голые ноги на пол и поймал пальцами свои  шлепанцы.  Одевшись,
он угрюмо спросил примитивиста:
     - Что вам здесь нужно?
     - У  Татьяны  сегодня  экзамен,  я  ее разбудил в семь,  подал на
завтрак гренки.  К сожалению,  кроме хлеба,  в доме ничего не было. Но
она мне оставила рубль, я сходил за молоком и в продмаг...
     Бородач обстоятельно отчитывался  Володе  о  своей  хозяйственной
деятельности. Послушать со стороны - он у Киселевых свой человек.
     - Ваши приятели тоже здесь?
     - Нет, они в гостинице.
     - А вы зачем остались?
     - Вчера мы были на "ты",  - мягко напомнил Саша.  - Я бы не хотел
переходить на официальный тон.
     Володя молча  взял полотенце и вышел на крыльцо к рукомойнику.  В
сирени беззаботно чирикали воробьи,  из бачка садового душа  шлепались
на  дощатый настил звучные капли.  Примитивист до того поусердствовал,
что натаскал воды даже в душ.
     "Какой дурак  в  мае  купается  под садовым душем?" - раздраженно
подумал Володя и,  откинув кусок матрацного тика,  заменявшего  дверь,
вошел  в  кабину,  разделся  и - наперекор трусливым содроганиям всего
тощего тела - встал под ледяную струю.
     В дом он примчался весь синий, в куриной коже. Зато головной боли
как не бывало.
     - Вот и отлично!
     Примитивист развернул газетный кочан и достал из  него  кастрюлю.
Открыл крышку и вкусно, со слюнками втянул пар вареной картошки.
     - Сливочного масла у нас нет,  но знатоки уверяют, что в ранешние
времена картошку заправляли подсолнечным...
     Саша подвинул  хозяину  фирменную  бутылочку  с  подсолнухом   на
этикетке,  видимо  тоже  купленную  сегодня утром.  Володя ожесточенно
навалил себе в тарелку картошки,  размял,  полил маслом и принялся  за
еду.
     - Нравится мне,  как ты живешь!  - болтал Саша с набитым ртом.  -
Твой ветхий кров и буйная сирень. Ты очень правильно, ты мудро живешь.
Природа тебя одарила колоссальной чувствительностью.  Это хорошо,  это
замечательно.  Как  ты вчера вспыхнул весь и задрожал!  Ты ведь не был
пьян,  с тобой приключился нервный обморок.  Значит, ты в нее влюблен!
Не  только  Пушков,  но  и  ты.  Боже мой,  как это прекрасно!  - Саша
блаженно помотал бородой.  - Но ты когда-нибудь думал  о  ней,  как  о
живой.  Не о портрете, а о реальной Таисии Кубриной? Сколько ей сейчас
лет? Должно быть, около восьмидесяти. Дряхлая старуха!
     Володя отшвырнул ложку.
     - Замолчи! Сейчас же замолчи!
     Саша в упоении схватился за голову:
     - Слушай,  я непременно напишу твой портрет.  Какие у тебя сейчас
бешеные глаза!..
     - Ты напишешь?  - Володя захохотал  довольно  неестественно.  Ему
было не до смеха. - Ты бездарный мазила! Пошляк! Халтурщик! Вор!
     Саша осекся, лицо его перекосилось.
     - Ты  меня совсем не знаешь,  - тихо сказал он.  - Почему ты себе
позволяешь судить о человеке, не зная о нем буквально ничего?
     Володя смущенно зашарил по столу, отыскивая ложку. Третий раз ему
бросили упрек в том,  что он судит о людях без достаточных  оснований.
Первым   был  Фома,  вторым  -  босс  Юра.  И  вот  теперь  Саша.  Как
сговорились!  Но  раз  они  его  загоняют  в  угол,   он   не   станет
миндальничать с ними.
     Володя привстал и нагнулся к примитивисту:
     - Где картина? Вернули Фомину?
     Сашино лицо прояснилось.
     - Ах,  вот  оно что...  Ты так и не понял.  А я-то думал,  что ты
разбираешься.  Это ведь был не оригинал,  а тоже копия.  Понимаешь,  я
написал две копии.  Плохую повесим в кафе, а ту, что получше... - Саша
неопределенно пожал плечами.
     - Куда  же  ту,  что  получше?  Собирались  тайком  подменить  ею
оригинал?
     - Опять  ты  торопишься!  -  огорчился  Саша.  - У тебя непомерно
развито воображение,  но житейская сообразительность стоит на нуле. Ты
неглуп,  талантлив,  но  наверх  ты не пробьешься.  Так и застрянешь в
глубинке.
     - И  пускай  застряну!  -  отрезал  Володя.  - Тебе же самому так
нравится моя жизнь,  - он передразнил со злостью,  - мой ветхий кров и
буйная сирень!  Но ты-то сам чем выбился из своей глубинки? И для чего
выбился? Чтобы халтурить и подделывать картины?
     Саша помотал головой:
     - Если бы я работал подделку,  на ней оказались бы подделанными и
подпись  художника  и  следы  времени.  А  я писал обыкновенную копию,
которая будет висеть в кафе. Но понимаешь, Юра мою копию забраковал.
     - Ту,  слепую?  Да ее забракует любой, даже ничего не смыслящий в
живописи! - уничтожающе бросил Володя.
     - И опять торопишься.  - Саша глядел с жалостью. - Юра забраковал
ту,  которая лучше.  Он сказал,  что я  перестарался,  что  я  нарушаю
современный стиль кафе. Ну я и написал, как надо Юре.
     Володя понял,  что Саша не врет.  В конце  концов,  босс  мог  не
посвятить  его  в  свои  замыслы.  Скорее,  он  доверился тупому Толе,
рабочей лошадке. Вот кто идеальный помощник в таком деле.
     Володя встал из-за стола:
     - Не беспокойся, посуду помою я сам. А ты иди, тебя ждут.
     Но от Саши не так-то легко было отделаться.  Он проявлял к Володе
родственную нежность.
     Из дома они вышли вместе.  По дороге в музей Саша рассказывал про
свою неустроенную жизнь.
     - Я   слабый,   я   не   умею  толкаться,  а  в  наше  время  нет
купцов-меценатов,  которые лезут в карман и вынимают  пачку  денег  на
поездку  в  Италию.  В  наше время надо жить трудом.  Но никто тебе не
доверит сразу расписывать  дворец.  Один  мой  однокурсник  подрядился
расписывать церковь под Москвой, хотя он не верит в бога, он вообще ни
во что не верит,  кроме денег.  А я за что только  не  хватался!  Одно
время заголовочки рисовал в "Пионерской правде".  Теперь вот работаю у
Юры.  Трактирная живопись,  какой  бы  скверной  она  ни  была,  несет
наименьший вред людям.  Знаешь,  сколько таких вот,  как я,  малюют на
стенках по разным градам и  весям,  расписывают  кафе  под  названиями
"Романтики" и "Гвоздики" в стиле духанов Пиросмани...
     - Что ж,  ты так и собираешься всю  жизнь  заниматься  трактирной
живописью? - сочувственно спросил Володя.
     - Денег, которые я заработаю у вас в Путятине, мне хватит на год.
- Саша понизил голос.  - Знаешь,  я кое-что задумал.  Я,  конечно,  не
гений.  Если бы я был гением,  я бы не соглашался  на  халтуру,  я  бы
предпочел честно и благородно умереть в нужде.
     Рассказ Саши вызывал  у  Володи  искреннее  сочувствие.  И  сразу
явились  тревожные  мысли о Таньке.  Оказывается,  художника диплом не
кормит.  Как Володя об этом раньше не подумал?  Вот и попробуй  писать
шедевры! Конечно, гению ничто не страшно. Только ведь Танька не гений!
Уж пусть бы скромненько поступала в педагогический.
     Володя прекрасно  понимал,  насколько  он сам виноват в том,  что
Танька возмечтала стать художницей.  Он и его бесконечные разговоры  о
Пушкове.  Гением  Пушков,  разумеется,  не  был.  Про таких художников
принято говорить:  незаурядный  талант.  Как  будто  бывают  заурядные
таланты.  Или  говорят:  большое,  яркое дарование.  На халтуру Пушков
никогда не разменивался.  В конторских  книгах  Кубрина  Володя  нашел
записи,  свидетельствующие, что художник перебрал у фабриканта немалые
суммы - взаймы,  но  без  надежды  на  отдачу.  Положение  неоплатного
должника его,  конечно,  мучило.  И вот,  не видя иного выхода, Пушков
согласился несколько раз  выполнить  узор  для  знаменитых  кубринских
ситцев.
     В те  годы,  как  вычитал  Володя  в  старых  номерах   "Биржевых
ведомостей", хранящихся в музее, ситцы фабрики Кубрина вышли на первое
место в российской торговле  со  Средней  Азией,  откуда  приходили  в
Путятин  тугие  кипы  хлопка.  Кубрин  вытеснил  бы всех конкурентов с
рынков русского Востока, но в этом ему помешала революция.
     Перелистывая в  музейной  кладовой альбомы с образцами кубринских
ситцев,  Володя пытался угадать те шесть  узоров  Вячеслава  Павловича
Пушкова,  которыми  художник  заплатил  долг Кубрину.  Володя пробовал
заинтересовать альбомами Веру Брониславовну,  но она даже не  пожелала
взглянуть - так ненавидела все, связанное с Кубриным и его дочерью.
     Впрочем, чем она могла бы помочь Володе?  Жены художников  далеко
не всегда разбираются в искусстве. Но вот Саша... Саша бы мог!
     Володя услышал взмах крыльев - на свет родилась  блестящая  идея.
Саша не гений,  но он,  несомненно,  талантлив. Даже халтурной бригаде
требуется один талантливый художник.  Босс Юра  делает  дело,  Толя  -
черную  работу,  а Саше платят за талант.  У дельца должен быть нюх на
все незаурядное, как был этот нюх у Никанора Кубрина.
     Парадный подъезд  музея  оказался  запертым.  На  бронзовой ручке
болтался,  как и вчера,  плакатик:  "Санитарный день".  Володя и  Саша
вошли  во  двор,  поднялись  в  кабинет  директора.  Там собрался весь
небольшой коллектив.  Ольга Порфирьевна  консультировалась  с  отделом
культуры, открывать сегодня музей или нет.
     - Открывать,  и только открывать!  - с порога выпалил  Володя.  -
Ольга  Порфирьевна,  я нашел человека,  который может определить узоры
Пушкова.
     - Определить? - Она не понимала, о чем он говорит.
     - Чутьем! Понимаете? Чутьем!
     Сидящая у самой двери тетя Дена проворчала:
     - Лучше бы ты собаку привел  с  хорошим  чутьем.  Она  бы  нашла.
Собаку полагается приводить, а никто не догадался.
     Но Володя сейчас совершенно не помнил  о  похищенной  "Девушке  в
турецкой  шали".  Он  держал  в  голове  сложнейшую  и  вместе  с  тем
простейшую систему поиска узоров Пушкова.  Мысль Володи и на этот  раз
шла  не  шаблонными  путями.  Он  будет  показывать кубринские альбомы
каждому  приезжающему  в  Путятин  одаренному  художнику.  Чем  больше
экспериментов  удастся  провести,  тем точнее окажется результат.  Все
данные будут,  разумеется, заложены в ЭВМ. Вопрос об авторстве Пушкова
разрешится   на   современном  научном  уровне:  интуиция  талантливой
личности плюс логика электронного мозга.
     Уступив Володиному  напору,  Ольга Порфирьевна протянула ключи от
бывших каретных сараев.
     Володя доставал   один  за  другим  разбухшие  альбомы.  Саша  на
вытащенном во двор столе рассматривал листы и приговаривал:
     - Ты  когда-нибудь,  Володя,  задумывался над тем,  почему Пушков
писал ее в турецкой шали?  Старинные турецкие шали удивительно хороши.
Вообще  шаль живописна.  - Саша мелкими шажками прошелся вдоль стола и
изобразил,  как женщина накидывает на плечи дорогую шаль.  - Я  как-то
был  на  выставке  русских  шалей.  На улице Станиславского,  там есть
старинные хоромы и в них выставочный зал.  Знаешь,  о чем я подумал? Я
подумал,   что   современная  женщина  -  ни  одна!  -  не  сумела  бы
покрасоваться в шали. И походка не та, и статности нет. Шаль на плечах
- это совсем другой,  ныне исчезнувший тип женщины.  Человеческие типы
так же исчезают, как исчезали археоптериксы...
     Саша рассеянно  поднимал  с  земли  щепку,  закладывал страницу и
перелистывал дальше.
     - Кстати,  тебе  не кажется,  что походка полной женщины,  матери
семейства,  в  общем-то  более  естественна,  более  женственна,   чем
выделанный шаг тощей манекенщицы?
     Саша откусывал  травинку,  клал  меж   страниц   и   наборматывал
какую-нибудь песенку.
     - Тебе не кажется, Володя, что есть мелодии, которые застревают у
нас не в ушах, а в зубах, как жилистое мясо?
     Он методично перебрал все страницы,  раздумчиво покопался в рыжей
бороде и сообщил Володе свои соображения:
     - Где заложены щепки,  там узор,  которого Пушков никогда бы себе
не позволил.  Художник,  совершивший такую пакость, погибает навеки. А
вот где травинки, там, возможно, он. Я не утверждаю. Может быть, он, а
может быть, и не он. Показывать фокусы я не собираюсь.
     Володя насчитал  в  альбомах  около  пятидесяти  щепок.  Травинок
оказалось только шесть. Номера образцов, заложенных травинками, Володя
переписал в блокнот и вытащил все закладки.
     В это время во дворе появилась Танька.
     - Четыре балла! - сообщила она небрежно.
     - Какой вопрос завалила? - строго осведомился брат.
     - Дополнительный, по Щедрину.
     - Самый трудный писатель, - поспешил на выручку Саша.
     Володя смотрел,  как они уходят вдвоем. Пигалица Танька, выросшая
из  школьного  платья  -  слава  богу,  что  пришла мода на мини!  - и
бородатый Саша в заношенной ковбойке и вытертых штанах.
     "Он ее не прокормит, - мрачно размышлял Володя. - Они оба себя не
сумеют прокормить.  А  мне  их  двоих  не  вытянуть  на  мою  музейную
зарплату. Хоть иди с кистенем на большую дорогу!"
     В вестибюле музея ему повстречался Фомин.  Они молча кивнули друг
другу.  В  распахнутые парадные двери проталкивалась крикливая детская
экскурсия. Все ребята были в одинаковых красных пилотках.
     - Пройдем к тебе, - предложил Фомин.
     У себя в кабинете Володя по-хозяйски  сел  за  стол.  Следователю
пришлось занять место в кресле.
     - Вопросы есть? - Володя решил держаться вызывающе.
     - Да нет, - благодушно ответствовал Фомин. - Хочу тебя успокоить.
Сегодня вдова у вас не появится. И завтра тоже.
     - Надеешься?
     - Располагаю точными данными.
     - Ты не очень-то верь в ее хвори.  Я эту даму знаю лучше, чем ты.
У Веры Брониславовны богатырское здоровье.
     - И тем не менее...
     Фомин держался с поразительной  самонадеянностью.  Володя  решил,
что кто-то посолидней едет на подмогу этому путятинскому Мегрэ.
     - Меня ты все еще подозреваешь?
     - Тебя,  Кисель,  ни  в чем нельзя заподозрить!  - заявил Фомин с
апломбом.  - Видишь ли, у тебя нет никаких тайных пороков. Разумеется,
кроме твоей тайной гордыни. Ведь любовь не порок? - Фомин засмеялся.
     Володя невольно схватился за верхний ящик стола.
     - Ты не имел права шарить в моих бумагах!
     - Я и не шарил!  - весело заверил Фомин.  - Я  заглянул  случайно
краешком глаза. И к тому же вчера вечером...
     - Что  вчера?   -   перебил   Володя.   Его   злила   милицейская
самоуверенность Фомы. - Ты у них конфисковал вторую копию?
     - Не имею права.
     - А тебе не приходило в голову, что ты вчера держал в руках вовсе
не копию, а оригинал?
     - Мне-то? Нет, не приходило. - Фомин зевнул лениво. - Я абсолютно
уверен,  что видел и держал вчера в руках не оригинал,  а копию. Да, я
не  могу отличить Гогена от Ван-Гога,  как ты вот тут вчера изощрялся.
Но я сын ткача,  внук ткача и правнук  ткача.  Старинную  холстину  от
новенькой я уж как-нибудь могу отличить, не сомневайся.



     Фомин вышел из музея.  Навстречу по ступеням вприбежку поднимался
Футболист.
     - Давненько не видались!  - Футболист приподнял рыжую кепчонку. -
Опять заглядывали к приятелю?  В  наше  время  редко  встретишь  такую
трогательную мужскую дружбу.
     Это было уж слишком. Если Футболист не преступник, то кто же он?
     - Маленький  город,  узкий  круг приятелей.  - Фомин оправдывался
вроде бы неловко.  - Но кажется, и у вас завелось знакомство в здешнем
музее?  Вы  вчера  обронили,  что хотите с кем-то повидаться.  Сегодня
никаких препятствий нет, музей открыт.
     - Спасибо за радостные вести! Повидаюсь на прощание - и в путь!
     Футболист скрылся за дверьми.
     Фомин в раздумье остался стоять на крыльце. Утром он узнал, что в
Путятин выехал специалист по расследованию музейных краж.  Ему и книги
в  руки.  А  Фомину  теперь  даже неудобно проявлять хоть какую-нибудь
инициативу.  Но  все-таки...  С  кем  там  прощается  Футболист  перед
отъездом?
     Фомин быстро перебрал в памяти все,  что знал об  этом  человеке.
При въезде в Путятин Футболист налетел на тумбу и помял дверцу машины.
Поселился  в  получердачном  номере  гостиницы,  из   которого   можно
выбираться  по  ночам  незаметно  для гостиничной дежурной.  Побывал в
Нелюшке  и  положил  гвоздички  на  могилы  родителей  Пушкова  (???).
Проявляет  особый интерес к музею.  Откуда-то знаком с тетей Деной.  И
наконец,  сегодня утром  он  навестил  больную  Веру  Брониславовну  и
уговорил  ее  отправиться вместе с ним на машине в Москву.  При его-то
умении попадать в дорожные происшествия!
     Фомин взглянул на часы. Две минуты прошло, как Футболист исчез за
дверьми музея.  Фомин взялся  за  бронзовую  ручку,  потянул  на  себя
тяжелую резную створку и заглянул в вестибюль.  Никого!  Фомин вошел и
крадучись стал  подниматься  по  беломраморной  лестнице  с  задастыми
амурчиками наверху.
     Ребята в красных  пилотках  только  что  закончили  осмотр  зала,
посвященного флоре и фауне Путятинского района.  Сводчатый коридор вел
отсюда в следующий,  исторический зал.  На переходе мальчишки устроили
девчонкам засаду и поднялся визг.
     Фомин выждал,  пока  вожатая  наводила  порядок,  и  пробрался  в
коридорчик.  Отсюда  хорошо  просматривался  исторический  зал  музея.
Экскурсию  вела  сама  Ольга  Порфирьевна.  Экспозиция  начиналась   с
зарождения  в  Путятине  мануфактурного  дела.  У  первого  владельца,
богатого  помещика,  фабрика  прогорала,  несмотря   на   все   усилия
управляющего,  приглашенного  из  Англии.  И тут вышел на сцену бывший
крепостной Пантелеймон Кубрин.  Никто не знает, откуда он взял деньги,
чтобы купить фабрику и чтобы пустить ее в ход...
     Ольга Порфирьевна рассказывала с жаром.  Ребята слушали  вполуха.
Никто  из  них  не  загорелся  любопытством:  где же все-таки разжился
капиталом бывший крепостной?  Хотя он мог, например, держать постоялый
двор и мог прирезать какого-нибудь проезжего и завладеть его кубышкой.
Но такие вопросы обычно задавали в музее пенсионеры.
     Оставаясь в  коридорчике,  Фомин  прикидывал,  куда же направился
Футболист.  Одна дверь вела  из  зала  в  анфиладу  комнат,  где  была
представлена   современная   история   Путятина  и  продукция  местных
предприятий.  Другая дверь,  наполовину приоткрытая,  вела  в  голубую
гостиную. Пожалуй, Футболист находится где-то там.
     Фомин уже чуть было не  вышел  из  своего  удобного  укрытия,  но
вовремя  заметил  того,  кого  искал.  Футболист  прятался за одной из
боковых витрин у окна,  завешенного белой присборенной шторой. Что ему
здесь нужно?
     ...Ольга Порфирьевна перешла  к  рассказу  о  том,  как  жили  до
революции путятинские ткачи.
     - Ткачихи! - поправил уверенный детский голос.
     Ольга Порфирьевна   победно  вскинула  седую  голову.  Наконец-то
начинает устанавливаться связь со слушателями.  Она добилась,  что они
ее поправили на этом слове.
     Фомин вспомнил, что, когда он с классом первый раз попал в музей,
кто-то   из   его   одноклассников  вот  так  же  поправил  тогдашнего
экскурсовода.
     - Нет, мальчик! Я правильно сказала - ткачей!
     Ольга Порфирьевна  объяснила,  что  в   старину   работу   ткачих
выполняли  мужчины,  которые  потому  и  назывались  не  ткачихами,  а
ткачами.
     Нынешнее поколение  встретило  эту  новость куда сдержаннее,  чем
школьники из поколения Фомина.  Нынешние,  как замечал  Фомин,  вообще
редко чему удивлялись.
     Зато Футболист  старался  не  пропустить  ни  одного   слова   из
объяснений  Ольги  Порфирьевны.  Фомин  не  спускал с него глаз.  Куда
переходила Ольга Порфирьевна,  туда незаметно,  прячась за  витринами,
перемещался и Футболист.  Но вот он не рассчитал и вышел прямо на нее.
Ольга Порфирьевна,  увидев  его,  вздрогнула  и  онемела.  Однако  она
достаточно  быстро  справилась  с  испугом  и стала рассказывать,  как
выглядела фабричная казарма.
     При этом полагалось задать слушателям вопрос,  кто из них бывал в
красном кирпичном здании бывшей казармы.  Обычно выяснялось, что никто
там не бывал,  и экскурсовод подводил группу к бывшему камину,  щелкал
выключателем,  и лампочка, помещенная в устье камина, освещала искусно
сработанный макет мрачного жилища ткачей.
     Но сейчас совершенно непредвиденно ребята вытолкнули вперед  одну
из девочек.
     - Вот она живет в казарме!
     Возникло замешательство.  Девочка  стала  красней  пилотки.  Даже
сквозь белобрысые, туго зачесанные волосы светила краска стыда. Ребята
или   не   замечали   ее   состояния,  или  действовали  с  обдуманной
жестокостью.
     - К  осени  мы  получим  квартиру.  Мама  сказала,  у  нас первая
очередь.
     Фомин из  своего  укрытия  смотрел  на  смеющиеся,  подмигивающие
ребячьи лица. Что делают, а? Ничего же не понимают, хоть кол на голове
теши!  В казарме сейчас доживают только одинокие старухи. Девочка и ее
мать могли там поселиться только по несчастью.  Что-то у них  в  семье
стряслось.
     Он перевел взгляд на Футболиста  и  увидел,  что  тот  стоит  как
окаменелый.
     Ольга Порфирьевна   щелкнула   выключателем   и   призвала   всех
внимательно поглядеть на макет.
     - Перед вами комната бывшей рабочей казармы. Сейчас такую комнату
занимает один человек или одна небольшая семья. А при Кубрине в каждой
комнате жили три семьи.  Видите, стоят две кровати? На каждой вповалку
помещалась  вся  семья ткача.  Итак,  внизу жили две семьи.  Но где же
место для третьей?  Третья семья,  ребята,  помещалась  на  деревянных
антресолях, куда лазили по приставной лестнице. Слово "антресоли" вам,
конечно,  знакомо.  Они есть и в новых домах,  там  ваши  мамы  держат
разные  ненужные  вещи...  А  теперь  прошу  всех  перейти к следующей
витрине.  Здесь показано,  как эксплуатировался детский труд. С восьми
лет ребенок попадал в кабалу к Кубрину...
     Лишь немногие из ребят последовали за Ольгой Порфирьевной.  Среди
остальных  начался разлад.  Мальчишки отошли в сторону,  пошептались и
стали разглядывать развешанные в простенке казачью  шашку,  нагайку  и
ружье - орудия подавления Путятинской стачки.
     А что Футболист? Он не отставал от Ольги Порфирьевны.
     Из исторического   зала   Ольга   Порфирьевна   повела  экскурсию
знакомиться с современным Путятином.  Но  на  этот  раз  Футболист  не
последовал за ней.  Он еще немного постоял в зале,  как-то странно его
оглядел и направился к полуотворенной двери в голубую гостиную.
     Когда он скрылся, Фомин неслышно пересек зал и заглянул в дверь.
     Футболист в раздумье остановился посреди гостиной. Затем быстрыми
шагами подошел к балконной двери, открыл ее и вышел на балкон. Постоял
там,  посмотрел во все стороны,  вернулся в гостиную и запер дверь  на
оба  шпингалета.  Как  бы  бесцельно  прошелся  по гостиной и присел к
майоликовому столу.  На дорогостоящую датскую вазу не обратил никакого
внимания. Встал и медленно, в раздумье двинулся в зал Пушкова.
     Следом за Футболистом в  зал  Пушкова  решительно  шагнул  Фомин.
Футболист оглянулся и спросил его, как старого, доброго знакомого:
     - Послушайте, куда они девали "Девушку в турецкой шали"?
     - Спокойно! - негромко приказал Фомин. - И давайте разберемся.
     - В чем?
     - Прежде  всего  в  том,  почему вы проявили такой интерес к этой
картине Пушкова?
     - К ней проявляют интерес все посетители музея.
     - Не темните!  - строго посоветовал Фомин.-  И  не  прячьтесь  за
многих. Вы проявили особый интерес, уважаемый Спартак Тимофеевич!
     - Простите,  а ваше имя и  отчество?  -  учтиво  полюбопытствовал
Футболист.
     - Николай Павлович. Вот мое удостоверение.
     Футболист внимательно изучил удостоверение и вернул Фомину.
     - Так в чем же дело?
     "Недурно держится", - подумал Фомин.
     - Зачем вы пришли сегодня в музей?
     - Я  не буду отвечать на ваши вопросы,  пока вы мне не объясните,
чем вызвано ваше... м-м-м... служебное любопытство. И учтите, я спешу.
Меня ждет дама.
     Фомин предложил Футболисту продолжить разговор в другом  месте  и
привел его в кабинет заместителя директора.
     Володя, увидев Футболиста, вскочил, чем-то крайне изумленный.
     - Киселев, - быстро спросил Фомин, - вам знаком этот человек?
     - Да, - ответил Володя, - этого человека я знаю, он Кубрин.
     Фомин разозлился:
     - Глупая шутка. Я тебя спрашиваю без дураков.
     Вместо Володи ответил сам Футболист:
     - Ваш приятель не ошибся.  Я действительно  родной  внук  бывшего
владельца этого дома.
     - Откуда у вас советские документы?  -  спросил  Фомин,  вспомнив
красную книжечку, предъявленную инспектору ГАИ.
     Футболист рассмеялся:
     - У меня,  молодой человек, советская метрика, советский диплом и
советский военный билет,  в котором записано,  что я  участник  войны,
капитан запаса, награжденный боевыми орденами и медалями.
     - Но ведь Кубрины эмигрировали из России! - вскричал Володя.
     - Ничего подобного! - возразил Футболист. - Мой дед действительно
успел перевести деньги в швейцарский банк,  но сам не спешил  покинуть
Россию.  У  него были давние связи с Ташкентом,  с тамошними торговыми
кругами.  Мой дед даже не менял фамилию, он остался Кубриным и работал
бухгалтером в хлопковом тресте.
     - А Таисия Никаноровна?  - волнуясь, спросил Володя. - Она уехала
в Париж?
     - Мама?  - Футболист очень удивился.  - Мама закончила в Ташкенте
университет   по  естественному  факультету  и  всю  жизнь  занималась
изучением Голодной степи.  - Он помолчал и добавил:  -  Одна  старушка
меня уже здесь спрашивала про маму. "Где, говорит, Тася?" Оказывается,
маленькими вместе играли. Я ей рассказал.
     - Вот  оно  что!  -  обрадовался Фомин.  - Значит,  тетя Дена вас
узнала!
     Володя с отвращением разглядывал лысого человечка с чуть косящими
черными  глазками.  И  это  сын  загадочной  прекрасной  Таисии!   Ему
вспомнились  слова  Саши:  "Ты когданибудь думал о ней,  как о живой?"
Володя нехотя взял протянутую ему фотографию седой женщины  с  темным,
как  у  степнячки,  лицом.  Она стояла возле каких-то приборов на фоне
голой, выжженной солнцем степи.
     Ее сын  продолжал  рассказывать  о  ней  и о своем отце,  красном
кавалеристе Тимофее Коваленке.  Старый Кубрин умер незадолго до войны.
А  в  первый военный год Таисии Никаноровне удалось получить отцовские
деньги, она их отдала в фонд обороны.
     Фомин понимал, что ему выкладывают чистую правду.
     - Почему же вы никому не назвались? Так бы и уехали?
     - Так  бы  и  уехал,  -  признался Спартак Тимофеевич.  - Не вижу
никакой необходимости докладывать людям, и особенно здесь, в Путятине,
что я внук того знаменитого Кубрина. Правда, сейчас среди определенной
публики могут пользоваться  успехом  те,  кто  когда-то  скрывал  свое
дворянское  происхождение или дедушкину фабрику.  Есть,  знаете ли,  у
нынешних мещан мода на всяких бывших,  но  человек  интеллигентный  не
может быть ей подвержен. Вы согласны?
     Фомин кивнул.
     - На  меня  произвел гнетущее впечатление исторический зал вашего
музея.  - Спартак Тимофеевич обратился  к  Володе:  -  Теперь  я  могу
понять,  почему маму никогда не тянуло повидать родные места.  А вот о
Пушкове она мне в детстве много рассказывала.  Мама считала его  очень
талантливым  и жалела,  что судьба его сложилась неудачно.  Она долгие
годы считала,  что Пушкова уже нет в живых или нет в России. Мама и он
были когда-то большими друзьями.
     - А о портрете она вам рассказывала? - спросил Володя.
     - О портрете?.. - Спартак Тимофеевич замялся. - Нет, о "Девушке в
турецкой шали" мама мне никогда не говорила.  Я  был  просто  поражен,
когда  увидел  этот ее портрет.  - Он поглядел на Фомина:  - Очевидно,
тут-то я и привлек к себе особое внимание. А вскоре что-то случилось с
портретом - ведь так? Да?
     Он переводил взгляд с Фомина на Володю. Оба не спешили с ответом.
Володя витал мыслями где-то далеко. Наконец он произнес:
     - Знаешь,  Фома,  я теперь точно высчитал,  кто украл "Девушку  в
турецкой шали".
     Фомин отмахнулся:
     - Опять дедукция? И слушать не хочу, - и пошел из кабинета, уводя
с  собой  Спартака  Тимофеевича.  -  Вы  извините,  товарищ,  так   уж
получилось. Можете отправляться, счастливого пути.
     С порога Спартак Тимофеевич обернулся к Володе:
     - Я  понимаю,  исследователей творчества Пушкова интересуют факты
личной жизни,  относящиеся к созданию шедевра, но я ничем не могу быть
полезен,  мама  никогда  не  рассказывала...  -  Он  виновато поморгал
черными,  чуть косящими глазами.  - А шаль я хорошо  помню.  Мама  мне
писала  на фронт,  что за шаль ей дали на базаре целый мешок риса.  По
тем  временам  огромная  цена.  В  Ташкенте  были  знатоки  на   такие
сокровища.
     Оставшись один,  Володя достал из ящика письменного стола цветную
фотографию   с  портрета  Таисии  Кубриной.  Рядом  мысленно  поместил
выцветший любительский снимок седой темнолицей женщины,  стоящей возле
своих приборов на иссохшей, потрескавшейся земле. И хмыкнул:
     - Значит, вылитая Настасья Филипповна? Ну, ну, посмотрим...



     У подъезда гостиницы синий "Москвич" растопырил капот и багажник.
     Трезвый дядя  Вася  в  чистой рубашке возился с зажиганием.  Тетя
Дена приказала ему обслужить этого заказчика по совести.  И вот теперь
совесть  дяди  Васи  разрывалась  на  части - доносить или не доносить
следователю о теткином подозрительном приказе?
     Возле распахнутого  багажника  суетились  женщины  из  гостиницы,
укладывали вещи Веры Брониславовны:  с  десяток  всяческих  сумочек  и
чемодан  примечательной  формы,  большой и плоский.  Без такой дробной
упаковки не обходится ни одна путешествующая женщина.  Чего бы проще -
взять в дорогу еще один чемодан или вместительную сумку.  Нет, навяжет
узелков и узелочков.
     У себя в номере одетая в дорогу Вера Брониславовна раздаривала на
прощание сотрудницам гостиницы разные мелочи: салфеточки, платочки. Ее
отъезд, как и приезд, всегда вызывал общее приятное волнение.
     - Если буду жива,  через год опять увидимся,  - говорила она. - А
вы  пишите,  не  забывайте.  Если  что  понадобится,  не  стесняйтесь,
напишите.
     - Непременно приезжайте на будущий год! - просили ее все от души.
Кое-кто из женщин прослезился.
     Позвонил председатель горсовета Колосков, извинился, что не может
лично  проводить,  и  тоже  просил   приезжать.   Вера   Брониславовна
продиктовала ему свой московский адрес и,  положив трубку,  оповестила
всех, кто был в номере:
     - Он  так  настаивал  -  разве  откажешь!  Прекрасный человек ваш
председатель. - Это прозвучало в лучшем виде и для председателя, и для
самой  Веры  Брониславовны,  и для сотрудниц гостиницы,  имеющих такое
милое начальство.
     Постучавшись в дверь лишь для проформы,  с видом своего человека,
вошел, не снимая кепчонки, оживленный Спартак Тимофеевич:
     - Лошади поданы! Я на минутку за своими вещичками - и в путь!
     Поддерживаемая с обеих сторон Вера Брониславовна вышла из номера.
Позади дежурная несла шотландский плед и палку.  Процессия направилась
к лестнице.
     Навстречу, шагая  через две ступеньки,  поднимались торжествующие
Юра и Толя.  Они только что одержали победу  над  городскими  отделами
торговли  и  культуры,  доказали свое право продолжать работу согласно
договору.  Мимо  старой  дамы  победители  прошли  с   издевательскими
ухмылками.
     Никто из ее спутниц  не  догадался,  в  чем  тут  соль,  но  Вера
Брониславовна все сразу поняла.
     - На минутку! Мальчики, вернитесь!
     В несколько  прыжков  они  спустились  к ней,  нисколько не боясь
услышать слезливые старушечьи попреки.  Однако старая дама одарила  их
лучшей из улыбок:
     - Я на вас не в обиде. Молодость всегда права. Не так ли? - и, не
дожидаясь ответа, двинулась вниз, увлекая за собой всю процессию.
     Юра и Толя остались стоять на лестнице.
     - Один - ноль в ее пользу! - изрек наконец Толя.
     Володя наблюдал всю сцену  снизу,  с  диванчика  в  вестибюле,  и
оценил по достоинству: "Ай да Вера Брониславовна!"
     Он рванулся  ей  навстречу  и  поздоровался  по-школьному  -  все
заранее продумал:
     - Здрасте, Вера Брониславовна! - даже головой мотнул.
     Она ему обрадовалась непритворно:
     - Как хорошо,  что вы пришли меня проводить.  Именно вы!  Я  ведь
знаю  ваше  ко  мне  суровое отношение.  Вы не прощаете мне даже самые
простительные слабости. И вот за это я вас особенно люблю. Вы, Володя,
чем-то  напоминаете  мне  Вячеслава Павловича.  - Она протянула руку и
заботливо поправила  ему  галстук.  -  Вы...  Только,  пожалуйста,  не
обижайтесь.  Вы,  Володя,  замечательно провинциальны!  Поверьте,  это
очень высокая похвала. Русская провинция дает особое воспитание.
     Володе пришлось взять ее под руку и вести к машине.
     - Я вас очень прошу,  - продолжала сердечно Вера Брониславовна, -
не  отменяйте  вечера в голубой гостиной.  Слово о Вячеславе Павловиче
скажете вы.  Я в вас верю.  И не забывайте каждый  вечер  приносить  в
гостиную букет белой сирени.
     Володя видел у  себя  на  рукаве  синюшные  старушечьи  пальцы  с
распухшими суставами, острые алые коготки, дорогие кольца. Его обдавал
мерзкий запах  французских  духов  -  одна  склянка  за  его  месячную
зарплату,  - и он думал только о том, как поскорее избавиться от всего
этого ненавистного.
     Но, избавившись,  Володя  тут  же  сам  напросился проводить Веру
Брониславовну до большого шоссе.  И сел впереди,  рядом  со  Спартаком
Тимофеевичем.
     Прощание Веры Брониславовны  с  подоспевшей  Ольгой  Порфирьевной
заняло  еще  минут  пять.  Тем  временем  на заднем сиденье "Москвича"
постелили плед, чтобы путешественница не замерзла дорогой.
     С самолетным  ревом "Москвич" рванул с места и покатил,  оставляя
позади струю синего дыма.  Дядя Вася с полквартала бежал за машиной  с
криком: "Дроссель! Дроссель!", непонятным для пешеходов. Не догнав, он
вернулся к гостинице и на все охи и  ахи  провожавших  женщин  ответил
флегматично:
     - Ничего опасного.  Ну,  перекачает бензина  -  только  и  всего.
Как-нибудь  доедет.  Такие крупных аварий не делают.  Максимум в кювет
завалится. А чтобы всю машину в лепешку? Да никогда!
     Утешив женщин,  дядя Вася постоял,  подумал и - делать нечего!  -
пошел искать следователя Фомина,  чтобы  сообщить  ему,  какую  заботу
проявила  тетя Дена об отъезжавшем единоверце.  Вот они как действуют,
сектанты!
     И Ольга Порфирьевна, глядя вслед синему "Москвичу", тоже подумала
о Фомине. Ее опять охватило тревожное, гнетущее предчувствие. Нет, эта
поездка добром не кончится, что-то должно непременно случиться.
     Из гостиницы звонить в милицию не хотелось,  и Ольга  Порфирьевна
поспешила к себе в музей.
     ...Володя еще загодя наметил,  что попросит остановить машину  на
пятом километре.  Там шоссе взлетает на холм,  с которого можно кинуть
прощальный взгляд на Путятин.
     Рядом с ним Спартак Тимофеевич философствовал на вечные темы:
     - Почему  так?  В  Путятине  все   улицы   разбиты,   годами   не
ремонтируются,  а  выедешь  за  город  -  глядите!  -  асфальт  целый,
лоснится.  В городе мосты через речку старые, деревянные, а за городом
через железную дорогу построен великолепный виадук.  И так, знаете ли,
всюду,  во всех центральных областях.  Въезжаешь в город - прощайся  с
гладким  асфальтом.  Вера  Брониславовна  вовремя  бросала восхищенные
реплики,  и Спартак Тимофеевич исполнялся уверенности,  что сегодня он
на   редкость   красноречив,  умен  и  обаятелен.  А  машину  ведет  -
залюбуешься!  На третьем километре  Спартак  Тимофеевич  заметил,  что
забыл задвинуть рукоятку воздушной заслонки, но и это не испортило ему
настроения - он затолкал  рукоятку  ладонью,  мотор  перестал  реветь,
перешел  на  тонкое  жужжание,  машина  покатила  веселей,  и разговор
делался все интересней.
     Володю после  километрового  столба  с цифрой "4" одолела нервная
дрожь. Он не успел ее побороть, как дорога пошла на холм.
     Наверху была   оборудована   смотровая  площадка  с  ротондой  на
кургузых толстеньких колоннах.
     - Остановитесь,   пожалуйста,   -   попросил   Володя,   -   Вера
Брониславовна хочет полюбоваться. Отсюда открывается прекрасный вид.
     Спартак Тимофеевич  лихо притормозил у самых ступенек,  ведущих к
ротонде.
     - Володя,  вы чудо! - восхитилась Вера Брониславовна. - Но удобно
ли  задерживаться  здесь  из-за  меня?  Я  ведь  дала  себе  слово  не
обременять Спартака Тимофеевича просьбами.
     - Что вы! Что вы! - возразил тот. - Конечно, полюбуйтесь.
     Володя подал  руку  старой  даме  и  повел  ее  вверх по шершавым
бетонным  ступеням,  обрамленным  с  обеих  сторон  бетонными  шарами,
выкрашенными  в  голубой  цвет.  Обернувшись,  он увидел,  что Спартак
Тимофеевич остался пока внизу,  открыл капот и что-то там ощупывает  с
озабоченным видом.
     - Я все знаю! - сказал Володя, крепче взяв ее под руку. - Портрет
у вас.  Я видел ваши вещи,  когда их укладывали в багажник.  Портрет в
большом чемодане.
     Она тяжело дышала от нелегкого для нее подъема, а он все говорил.
     - Вы ее ненавидите - я знаю! Вы придумали, будто бы она была рада
скандальным слухам.  Это все неправда.  Я уверен, что ее возмутили все
эти выдумки газетных репортеров и дешевый вымысел бездарного  критика,
охотно подхваченный публикой. Вот причина их ссоры. Ну и наверное, она
его не любила.  Но что теперь докажешь? Ничего... - Володя чувствовал,
как все тяжелее опирается о его руку старая дама. - Верните "Девушку в
турецкой шали",  - сказал он,  понижая голос.  - Я  знаю,  как  вы  ее
вынесли из музея.  То есть,  конечно,  не вынесли,  а сбросили, да? Вы
остались одна в зале,  никого поблизости не было - вы прошли в голубую
гостиную,  открыли балконную дверь... Так? Под балконом растет сирень,
картина упала в кусты.  Вы ведь любите гулять перед сном?  Вы пришли и
унесли  картину  к  себе  в  номер.  Так?  -  Он  отпустил локоть Веры
Брониславны.  Они  остановились.  Внизу  раскинулся  город,  над   ним
возвышался  на холме обнесенный крепостными стенами монастырь.  Речка,
обогнув холм,  сделала  поворот  и  подошла  к  мрачным  красно-черным
корпусам  Путятинской  мануфактуры.  -  Верните картину!  - негромко и
уверенно сказал Володя.  - Верните,  и я никому не скажу.  Даю честное
слово.
     Вера Брониславовна,  прищурясь, глядела на лежащий внизу Путятин,
будто что-то искала среди крыш и макушек деревьев.  Володя ожидал, что
она станет изворачиваться и,  быть может,  заплачет,  но она  спросила
жестко и деловито:
     - Как вы собираетесь объяснить там?  -  она  показала  в  сторону
города.
     - Даю вам честное слово, - со всей силой повторил Володя, - никто
не узнает, что это вы.
     - Хорошо, - сухо и бесцветно проговорила она, - можете его взять.
Я вам верю. Идите.
     - Спасибо! - радостно выпалил он.
     Вера Брониславовна осталась в ротонде, а Володя побежал к машине,
открыл  багажник  и  достал  большой  плоский  чемодан.  Замочки  были
заперты,  но  ключик  болтался на золотом шнурке,  привязанном к ручке
чемодана. Володя отпер чемодан и поднял крышку. Картина, завернутая во
что-то легкое,  пестрое,  лежала наверху. Володя на ощупь узнал раму и
решил было не разворачивать,  но все же не удержался и с  одного  угла
откинул пестрый шелк.  Она...  Таисия Кубрина,  своенравная купеческая
дочка, жена красного кавалериста, замечательный исследователь Голодной
степи.
     Вера Брониславовна недвижно стояла в ротонде, опершись на тяжелую
мужскую палку.
     - Все любуетесь?  Не наглядитесь?  - К  ней  подошел  улыбающийся
Спартак  Тимофеевич.  -  И  правда,  вид  великолепный.  Но поберегите
восторги,  я вам еще покажу Торжок. Вот где красота! И древний кремль,
и дворянские особняки. И к тому же знаменитые пожарские котлеты!
     На эту неуместную болтовню ничего не подозревающего человека Вера
Брониславовна ответила милейшей улыбкой.
     Володя сейчас  восхищался  выдержкой  старой  дамы.  Прежде   ему
казалось,   что   уж  он-то  в  совершенстве  изучил  ее  характер.  А
выяснилось,  нет,  он Веру Брониславовну совсем не знал.  Ему  удалось
дойти путем сложных оригинальных расчетов, что портрет Таисии Кубриной
похитила именно она, и сделала это из противоречивых чувств, вызванных
дурацкой  шумихой вокруг "Девушки в турецкой шали",  в которой отчасти
была повинна и сама Вера Брониславовна.  Но почему старая дама так вот
сразу  отдала  похищенную  картину?  Испугалась,  что Володя сообщит в
милицию?  Но кто бы  там  прислушался  к  его  "дедуктивным  выводам"?
Посмеялись бы, и только.
     Володя больше не испытывал ненависти к Вере Брониславовне,  к  ее
кольцам и парижским духам,  ко всем ее дамским и светским претензиям -
вплоть до белой сирени,  создающей творческую атмосферу. Володя сейчас
очень  искренне жалел старую даму.  И кажется,  он начинал ее уважать.
Как ни говори,  а Вера Брониславовна оказалась  человеком  с  сильными
чувствами.
     Он подошел к  ней,  когда  она  спустилась  к  машине  с  помощью
Спартака Тимофеевича. Кажется, Вера Брониславовна подумала, что Володя
намеревается отдать ей то пестрое  шелковое,  во  что  была  завернута
картина.
     - Это оставьте у себя, - сказала она.
     - Оставляю  до  будущей  весны,  - ответил Володя и поклонился на
прощание.
     Спартак Тимофеевич  усадил старую даму в машину,  и они покатили.
Володя подумал,  что где-то в пути она все же узнает,  кто ее везет  -
сын Таисии. Но у Веры Брониславовны хватит силы воли и на это.
     Володя сел на  бетонную  ступеньку  и  стал  дожидаться  попутной
машины в город. Он еще не придумал, как объяснит Ольге Порфирьевне - а
главное,  Фомину - внезапное возвращение "Девушки  в  турецкой  шали".
Ладно, еще есть время изобрести нешаблонный сюжет. Хорошо бы незаметно
пронести картину в музей и повесить на стену.
     Порожний самосвал промчался мимо Володи и резко притормозил.
     - Кисель! Садись, подвезу! - Из кабины высунулся знакомый парень.
     Бережно прижимая   к  себе  портрет,  Володя  забрался  в  кабину
самосвала. Хорошо, что встретился знакомый шофер. Володя только сейчас
вспомнил, что у него ни копейки в кармане.
     У въезда  в  Путятин,  на  правой  стороне  был  издалека   виден
стеклянный скворечник ГАИ. Шофер снизил скорость.
     - Ты гляди, а, - он толкнул Володю локтем, - кто стоит, а!
     Рядом с  "гаишником",  затянутым в кожу и белые ремни,  стоял и с
усмешкой глядел на приближающийся самосвал как всегда уверенный в себе
Фомин.

Last-modified: Tue, 31 Dec 2002 14:11:32 GMT

Оцените этот текст: