В этих первых звуках была какая-то неведомая сила. Далекое и родное напоминали они. Капитан, казалось, 101 перенесся куда-то далеко-далеко, в Петербург или, может быть, в Италию, в ложу театра, где среди огней шумела публика и оркестр настраивал инструменты у занавеса. Капитан мною путешествовал, в Европе, кажется, не было порта, где бы он не бывал, и, приученный Каратыгиным, он всюду старался видеть, что дают на театре. Виолончель заиграла. Невельской почувствовал, как этот звук сразу задел все его нервы. И ему словно сжало горло. Исчезло все, кроме жажды музыки. Как человек, привыкший к внезапным опасностям и тревогам, он не вздрогнул, не поднял головы, ни единым движением не подал вида, что музыка сильно захватила его. Только лицо стало совсем мальчишеским, розовым и острым. Когда виолончель запела очень страстно и нежно, он откинулся в кресле; теперь голова его, как и на корабле, была поднята повелительно. Эта музыка пробуждала в нем какие-то странные силы, которых он до сих пор не знал за собой. Он понимал, что музыкой выражают чувства и рисуют картины, что это живопись звуком, но никогда не чувствовал музыки так, как сегодня. Элиз сейчас была богиней для него, в тысячу раз прекрасней всех, кто находился в комнате. Она царствовала и повелевала. Казалось, сама судьба послала ее на далекий берег океана пробудить в горсточке измученных русских офицеров какие-то высшие чувства и напомнить им о ином, прекрасном мире, близости которого они давно не ощущали. На лицо Муравьева,, на его эполеты свет падал сверху. Муравьев сейчас был очень моложав. и почему-то- казалось, что скулы его выдавались, а усы и глаза потемнели, и он походил на татарина. Потом он тронул рукой лоб, склонив голову на руку, держа локоть на ручке кресла, и сидел словно в глубоком раздумье, поджав сложенные ноги в лакированных сапогах. Он хотел позабавить офицеров этой превосходной игрой, показать, что недаром взял Элиз спутницей жены. Но она так играла сегодня, что и он сам встревожился. Он знал: Элиз прощалась, Миша уезжал. Он, Муравьев, разделял их. Раздались аплодисменты. Элиз, странно блестя глазами и улыбаясь, о чем-то заговорила с Екатериной Николаевной, водя по смычку тряпкой с канифолью. - А вы знаете, что она играла? - тихо спросил Муравьев у капитана.- Это Шопен... Революционер-поляк! В другое время Невельской обиделся бы за такие разъяснения, но сейчас даже был тронут, что Муравьев подчеркивает, что в Аяне играют Шопена - врага самовластья и нашего русского самодержавия, которому мы так горячо служим... Со своими великими географическими проблемами, со своей описью Невельской показался себе сейчас жалким и ничтожным человеком по сравнению со всем тем, о чем напоминала ему эта музыка. Сейчас, больше чем когда-либо, он чувствовал, как хочется ему любить, что он может любить очень сильно, но не любит, и от сознания этого было очень горько. Ему казалось, что открытие его ничтожно и что он может лишь завидовать другим. Элиз играла Бетховена. Это были благородные и сильные звуки, полные страсти и мужества. Создать их мог лишь могучий человек, с громадной, многогранной душой. Молодые офицеры бурно аплодировали и смолкали, подчиняясь лишь одной Элиз. Она была бледна. Капитан догадывался, что ей больно. И тем сильнее действовал на него ее успех. Когда она вышла, Завойко, у которого за все время концерта кипело на душе, вдруг сказал сидевшему рядом Невельскому, не скрывая раздражения: - Так, Геннадий Иванович, скажу вам тоже от всей души: я согласен, что это дело общее, но запомните, что два зверя в одной берлоге не живут! Он выпалил все это и встал. Невельской почувствовал, что сказана большая дерзость. Завойко отошел прочь. Невельской выпил много, но сознание его было ясно. Опьянить его было делом нелегким. В Портсмуте в течение трех часов пил он с адмиралом за обедом и вышел из-за стола с честью, как и сам адмирал, водивший его потом в доки. Все офицеры, служившие на корабле с великим князем, помимо их прочих достоинств, не должны были пьянеть ни при каких обстоятельствах, так как разные церемонии и встречи во всех государствах, куда бы ни прибывало судно, иногда заканчивались выпивкой, во время которой хмелеть строжайше запрещалось уже по одному тому, что Константина приказывали оберегать от всего дурного/ Это великосветское пьянство было для Невельского тяжелым трудом, который он исполнял честно. Но сейчас ему не хотелось думать о том, что сказал Завойко. Все представлялось пустяком здесь, где звучал рояль, где были прекрасные женщины и пела виолончель. Элиз вошла снова. В руках у нее был черный кружевной платок. Теперь аккомпанировала Юлия Егоровна. Элиз пела своим низким, почти мужским голосом. Пела она романсы, а потом русские песни, с удалью, чувствуя их, почти без акцента. Потом явился хор песельников -усатые матросы с "Байкала" и "Иртыша". Муравьев подтягивал им грустно, а матросы со страхом глядели на поющего губернатора и покорно уступали ему запев. Невельской, взяв ноту, вырвался из общего хора, покрыл почти все его звуки. Голос у него был хороший, и пел он с чувством, затягивал он не совсем вовремя, но, в общем, можно и так, даже мило и своеобразно в русской песне. Муравьев иногда тоже вырывался из хора. Пел так жалобно, что хватал за душу. Невольно вспоминалась капитану Кинешма, где жила его мать - помещица средней руки, крепостные деревни, русские мужики и бабы и тоскливая их жизнь в лесах за Костромой. А снаружи доносился вой и лай собак и шум ветра. Видимо, близилось утро. Невельской подумал, что ведь это все в Аяне, за много тысяч верст от Петербурга. Несколько лет тому назад здесь было болото, а нынче выступает знаменитая Христиани. Это тоже подвиг... Вообще, цивилизующая роль таких мест, как Аян, огромна. Жаль только, что бухты нет... Светало. К дому подали коней. Послышались крики погонщиков. Появился Корсаков" Он в куртке, в ремнях и с сумкой. Стали пить за его здоровье. Все вышли проводить Мишу. - Так не забудь сказать графу про клык мамонта, который я пошлю ему непременно для коллекции,- сказал на прощанье Муравьев.- Скажи, что по зимнему пути. И расскажи, пожалуйста, какой это превосходнейший экземпляр. Где-то за океаном солнце уже горело, и оранжевое пламя его подпалило многоярусные перистые облака над громадной площадью воды. Пламя отражалось и в воде и в небе; казалось, загорается весь океан и заревом объято все небо между Россией и Америкой. Миша стал прощаться. Обычно жеманная, Элиз, казалось, была совершенно спокойна и просто подала ему руку. Ничего нельзя было прочесть на ее лице. - Ну, с богом Миша,- сказал губернатор и перекрестил своего любимца. Михаил Семенович вскочил в седло, дал шпоры коню и по- 104 скакал. Колокольцы зазвенели, и якуты поскакали следом за Мишей. - Теперь спать, господа,- объявил губернатор. Завойко пошел проводить Невельского и офицеров. Многим из них сейчас пришло в голову, как хорошо быть женатым. Восторгались Муравьевым, что прост, был со всеми как с товарищами, и что в нем удивительное сочетание: светский человек и, как им казалось, с таким пониманием нужд простого народа и глухой провинции. Все шли радостные, только у Завойко и у Невельского было тяжело на душе. Завойко что-то" говорил. Невельской делал вид, что слушает, и поддакивал, но ему было неприятно, и он глядел на красные волны и на пылающее небо. У шлюпки, качавшейся на набегавших волнах, стояли матросы. Офицеры простились с Завойко и отвалили. "Но какой же это порт? - подумал Невельской. Им уж опять овладели его собственные, то есть флотские интересы.- Порт открыт ветру! Порт - ведь это не сараи, а гавань, бухта. Черт знает, что у нас не назовут портом". Приближался черный, избитый волнами борт "Байкала". Капитан возвращался в свою каюту, к жизни привычной и однообразной, но дорогой, и казалось ему, что сейчас будет легче, как дома, где лечат стены... Наутро начались приготовления к отправке губернаторского каравана. А на "Байкале" и на "Иртыше" готовились к отплытию в Охотск, где должны были зимовать суда и команды. Завойко, как и обещал, прислал свежей и соленой капусты, картофеля, овощей и сверх того - свежего мяса и свежей рыбы. Матросы были очень довольны. Днем съезжал на берег Казакевич, обедал с губернатором, а капитан оставался на судне. Возвратившись, Петр Васильевич передал, что губернатор ждет капитана. Вечер Невельской провел с Муравьевым. О делах почти не говорили, все откладывалось на Иркутск. Муравьев беспокоился, что скоро начнутся морозы, по рекам пойдет лед и, чего доброго, он не доберется даже до Якутска. Тем большую благодарность чувствовал капитан к Муравьеву, что тот из-за него задержался и действительно мог засесть где-нибудь в тайге на всю осень, до зимнего пути. На другой день караван губернатора ушел по аянской дороге. Завойко отправился с ним. 105 Солнце клонилось к горизонту, когда на "Иртыше" и на "Байкале" подняли паруса и оба судна вышли из Аянского залива. Дул ровный попутный ветер, и через полтора часа берег исчез в слабой далекой мгле. Корабли с заполненными парусами шли узлов по десяти. С самого выхода из бухты ни один парус не переставляли. Невельской прохаживался по юту. Остановится, задумается, привычно обежит взором море, на которое он, как и всякий моряк, мог смотреть часами, чувствуя отраду. Взглянет на паруса, на компас. Он покидал Аян в том особенном настроении, когда человек чувствует, что его планы начинают осуществляться. Но все же было ему грустно. - А ты что не в духе, Подобии? - спрашивает капитан, поворачиваясь к рулевому, но не глядя на него. "Как-то еще знает, в духе ли я, нет ли",- думает Подобии, здоровенный сорокалетний детина со светлыми морщинами на покатом лбу и с черной сеткой просмоленных морщин на больших руках. У него короткий горбатый нос и порядочные бакенбарды. - Ты что молчишь? - Никак нет, вашескородие! Матросу хочется поговорить об очень важном, но Подобии не знает, как приступить, и не особенно желает заискивать перед капитаном. - Эвон сивучи-то, Геннадий Иванович,- замечает он безразлично. Капитан уже сам обратил внимание. Серая лохматая голова вынырнула совсем близко от судна и уставилась на людей. - Ишь глядит! Сивуч тряхнул гривой и исчез. Вскоре его голова показалась за другим бортом. - Мы другой раз с Коневым смотрим на них, так бывает, и сивуч глядит ласково, как собака, мало что дикий зверь... А белуха, та пошла в Амур. Идет такое чудовище и прыгает, ему надо рыбу схватить. Матрос помолчал. - А все же в море лучше, Геннадий Иванович,- вдруг с чувством вымолвил он. "Да, в море, пожалуй, действительно лучше",- думает капитан. Глава 15. ОХОТСК "Как же это я про Подобина-то забыл? - подумал Невельской, проснувшись. При свете горевшего фонаря он посмотрел на часы. Шла так называемая "собачья вахта" - с двенадцати до четырех.- Как я не догадался, почему он сказал мне, что в море лучше. Ведь он даже на берегу не был в Аяне! Чего ж ему там не понравилось?.." Невельской поднялся. "Ну что за народ,- прямо ничего никогда не скажут, всегда какая-то уклончивость. Или это мы сами виноваты - так их забили и запугали. Да он, верно, не хочет в Охотск, я уж догадываюсь, в чем тут дело. Конечно, там нет ничего хорошего". Капитан знал, что матросы с беспокойством ожидают прихода в Охотск, что офицеры там покинут нх и уедут в Петербург. Экипаж "Байкала" составлен был в Кронштадте из лучших матросов с разных кораблей. Потом, по какой-то странной случайности, к ним добавили несколько штрафных. Но Невельской не делал между ними разницы. И он и офицеры всю дорогу занимались с матросами. Мордобой был отменен. Литке, бывало, говорил: "Русский матрос - клад, чудо. Надо только с ним обойтись по-человечески и обязательно учить!" Невельской сам занимался с несколькими матросами. Теперь все кончалось, и экипаж был опечален. "Но,- думал капитан,- должна же быть дисциплина, и я это скажу им твердо. Не в таких условиях приходилось морякам оставаться. Хвостов вон когда-то оставил пост не в Охотске, а на безлюдном Сахалине! Я им запрещу эти пустые разговоры про неминучую беду в Охотске! Никто из них там не был, а плетут черт знает что. Что за народ! Остаюсь же я сам служить в Сибири.- И в то же время ему было жаль и Подобина и всю свою команду. Неприятно, что они волновались.- Конечно, предстоит тяжелая зимовка, да еще в голодном порту, бог знает в каких помещениях. Чиновники тут сволочи, воры. И у меня как-то все это вылетело из головы за последние дни. Видно, мечтаниями и дамскими разговорами всю память отшибло". 107 Он представил себе соображения, заботы и разговоры своих матросов. Вспомнил, кто из них женат, у кого семья в Кронштадте. Пробили склянки. До конца "собачьей вахты" оставалось полчаса. Капитан надел клеенчатую куртку и зюйдвестку. Он поднялся на палубу. Ветер не менялся, но стал порывистым. В штурманской рубке у огня, над картой, Гревенс и Халезов. У штурмана в руках карандаш и линейка. Он прокладывает курс корабля. У штурвала двое рулевых. Тускло светит фонарь над компасом. Темнеет фигура часового с ружьем. Вокруг ветер и волны. Видно, как сквозь редкие облака мерцают звезды. К утру можно ждать и хорошей погоды, и шторма. Халезов в досаде. Гревенс озабочен. Тут поблизости скалистые островки, судно шло, по всем расчетам имея их в пяти милях, а теперь по счислению оказывается, что шли чуть не на них. Халезов вспотел от натуги. На носу корабля непрерывно бросают лот. Глубина не уменьшается. "Недаром я проснулся",- подумал капитан. Так не раз бывало; когда наверху возникала какая-нибудь опасность, он, не зная ничего, вскакивал с постели. - Слева бурун! - раздается с марса. - Черт бы ее побрал, вот она где,- ворчит Халезов. Луна взошла. Сменилась вахта. Ушел Гревенс. Появились мичман Грот и штурман Попов. Побледнело небо. Утро наступило хмурое, сизое и ветреное. Чайки носились высоко; по приметам моряков это означало, что ветру крепчать. Невельской думал, как встанет его судно на зимовку. "Неужели не яря Иван Подобии хулил берег?" Наконец Халезов отправился спать, все опасные места прошли благополучно. Часа полтора поспал и капитан. Снова поднявшись, он увидел, что ветер заходит от веста. Опять сменилась вахта. Появился Иван Подобии. Капитан долго стоял с ним рядом. - Ты что у меня команду смущаешь? - как бы между прочим спросил он у рулевого. Тот молчал. - Ты опять как в рот воды набрал? - грубо спрашивает Невельской. - Никак нот, вашескородие! - Сколько держишь? - Бейдевинд, семьдесят три... 108 - Ты что же думаешь, что я брошу всех вас? Плохого же ты, братец, мнения о своем капитане. "Посулы мы эти слыхали",- хотел сказать Подобии, но промолчал. -Ты как думаешь, для чего мы делали открытие? Ты же знаешь, что я вернусь, что подбирали команду не на один поход. "Мне эти открытия не нужны, уж если на то пошло". - Заполаскивает,-говорит рулевой. Действительно, верхний парус похлопывает. - Спустись! Еще давай,- приказывает капитан. Брамсель вновь заполняется воздухом... На четвертый день по выходе из Аяна вдали завиделась деревянная башня Охотского адмиралтейства. "Байкал" шел в кильватере "Иртыша" в двух кабельтовых от него. Оба судна, не изменяя дистанции, мастерски прошли бар и вошли в бухту или, вернее, в озеро за кошкой. А на самой кошке, между озером и океаном, виднелся бревенчатый городок. - Вот это я понимаю - моряки! - с восхищением говорил на берегу своим чиновникам начальник Охотского порта Вонлярлярский.- Без губернатора-то легче. Мы тогда со страха "Иртыш" на мель посадили. Как я испугался! Только салюты отгремели и с этакой помпой проводили мы его в плаванье и вдруг - бац, сидит! Губернатор на мели! А тут вон как пронеслись! Слава богу, слава богу! Теперь оба эти судна поставлю на зимовку... Вонлярлярского интересовал Невельской. "Что это за новая личность появилась в наших местах?" - думал он. Вонлярлярский был человек резкий. Он не постеснялся и губернатору выказать свой характер. Тем более готов он был не уронить своего достоинства перед Невельским, который, как он слыхал, еще молодой человек. Следовало очень обстоятельно осмотреть его судно, прежде чем поставить на зимовку. Тут начальник порта никаких поблажек никому делать не собирался... В душе он предполагал, что офицеры, конечно, будут стремиться скорее в Петербург. Вонлярлярский до мельчайших подробностей намеревался выполнить все фор- 109 мальности, прежде чем отпустить капитана, хотя тот, как видно, и был свой человек у губернатора. Невельской очень занимал его воображение по многим, весьма важным для начальника лично причинам, а также потому, что ни один моряк на свете, верно, не мог бы оставаться хладнокровным в таком случае, когда товарищ его вернулся с описи мест, о которых шли самые невероятные толки... Вот от этой-то описи п зависело, удастся или нет Вонлярлярскому торжествовать победу, уязвлены ли его противники или нет - и друг ли ему Невельской или враг... По тому, как он лихо прошел бар, видно было, что он моряк молодецкий... Поплонский на "Иртыше" убавил парусов, вошел с предосторожностями, а этот с ходу, при полной парусности, благо шли бейдевинд. Видно, удалой! Чего он наоткрывал, где был? Оба судна бросили якорь. Не желая выказывать Невельскому своей заинтересованности, начальник порта сначала прибыл на "Иртыш". Старик делал вид, что очень беспокоится за это судно, снаряженное им с такой заботой. Сейчас он был очень рад, что оно возвратилось благополучно. - А вот говорят, что "Иртыш" нехорош! - ворчал он, поднявшись на палубу к Поплонскому.- Преосвященный Иннокентий все зовет его корабль-плохоход. И англичанин Гиль смеялся, говорил, что такой флагман у нас. А как шел? Поплонский стал рассказывать, где и какие были ветры, как шли, как и где дрейфовали, где какие встречали суда. Словом, начался тот оживленный разговор, от которого повеет смертной скукой на всякого сухопутного человека, так как почти невозможно понять, что тут интересного, но от которого Вонлярлярский пришел в восторг. - Брамсель! Ах, окаянный! - воскликнул Вонлярлярский.- Ну и что же? - Сорвало... - Эх! - молвил начальник порта. - Напрочь! Как ни занимал Вонлярлярского "Байкал", но он хотел сначала все расспросить про губернатора, чтобы предвидеть возможные служебные неприятности на тот случай, если губернатор недоволен. Шел разговор о снастях и о парусах, и можно было подумать, что оба моряка ничего знать не хотят о людях, что у них нет друзей и знакомых. Но потому-то этот разговор так и зани- 110 мал моряков, что, говоря о превратностях путешествия, они подразумевали разговор о людях, и Вонлярлярский ясно представлял, какое впечатление произвело тут все па губернатора п его спутников. Закончив этот разговор, старый начальник порта перешел к главному. - Ну, а что "Байкал"? - "Байкал" был в Амуре,- меняясь в лице, ответил Поплонский с самым серьезным видом. У Вонлярлярского отлегло от сердца. - Был? - Да! - Ив реке? - Так точно. - Перешел через бар? - восхищенно спросил Вонлярлярский. - Там нет никакого бара! - А что же Завойко? - вдруг воскликнул старый капитан.- Вот теперь все увидят, каков он! А ходкое судно? - "Байкал"? Ходок! Невельской сам строил его на основе каких-то собственных понятий о кораблестроении... Говорит, брал чертежи у Михаил Петровича Лазарева. Да вот и он сам. Подошла шлюпка. Невельской, которому не терпелось, быстро поднялся к разговаривающим. Он представился и рапортовал начальнику порта. - Ну, что на Амуре? - тряся его за руку, спросил старый капитан. - Устье доступно кораблям всех рангов, стопушечные корабли могут входить. - А что Завойко? - вдруг со злорадством спросил Вонлярлярский.- Как ему это понравилось? Ведь он нам твердил все эти годы другое. Невельской умолк. Ему неприятен был этот разговор. Но вскоре, позабывая все, он в радостном волнении от картин, которые возникали в его памяти, начал заикаться п, желая сдержаться, ухватил Вонлярлярского за пуговицу на мундире и стал с жаром рассказывать, как транспорт между банок шел по фарватеру в 29 футов глубины и лавировал между мелей то правым, то левым галсом,- и Невельской вертел соответственно пуговицу начальника порта то влево, то вправо. - Двадцать девять футов? Может ли это быть? ill Невельской радостно расхохотался, отпуская пуговицу: - Ей-богу! - Так ведь, значит, старая карта ложная? Ложная! - зло воскликнул Вонлярлярский.- Ну, так дальше! Слушаю вас. Лицо Невельского приняло острое выражение. 'Видно было, что он подходит к самому важному моменту рассказа. - Отдали якорь! - Тут он опять крепко ухватил Вонлярлярского, на этот раз уже за другую пуговицу. Тот прощал такое неуважение к себе и мундиру только потому, что желал услышать новости, которые пойдут во вред Завойко. Он полагал, что, быть может, без хватания пуговиц Невельской вообще рассказывать не сможет. К тому же он помнил, что Геннадий Иванович служил с великим князем Константином, а мало ли какие там у них бывают великосветские привычки. С выражением решительным и воинственным Невельской долго п подробно рассказывал про опись, делал тут же на память ссылки на мнения разных ученых, сравнивал свою опись с описями других путешественников и все более поражал Вонлярлярского своей ученостью и вдруг, просияв, вскинул руки, а потом, тыча Вонлярлярского в рукав, вскричал: - В горах открылось устье! Река шириною девять верст! Два фарватера! Два! Не один, а два! Можно плыть в Японию, в Лаперузов пролив, в Китай, Корею, минуя Охотское море! Да едемте ко мне на "Байкал", я покажу карту. - Вы не обижайтесь на него,- потихоньку сказал приятелю Поплонский, заметивший, что начальник порта ревниво поглядывает на свой мундир.- У него, знаете, это странность, и никто ничего поделать не может... "Действительно, открытие он сделал! - думал Вонлярлярский, сидя в шлюпке.- Но на мундире так и пуговицы не вставишь. Истинно говорится, что Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать". Сделать замечание он не решился. "Но вот беда,- полагал старый капитан,- если он такой увлекающийся человек и с таким пылом предается наукам, то, верно, в остальном неаккуратен. Каково же у него судно?" Неряшливости на судах Вонлярлярский не терпел. На здешних судах порядок поддерживать было очень трудно н во многом приходилось уступать условиям и обстоятельствам, но никакого непорядка на судне, пришедшем из Кронштадта, он потерпеть не мог. Открытия открытиями, а служба службой, и 112 поэтому начальник порта был настороже с Невельским, чувствуя, что еще могут быть столкновения. "Тогда, мой голубчик, уж я тебе и пуговицы припомню, какая бы там ни была у тебя болезненная привычка! Молод еще такими болезнями хворать! Безобразие! Все пуговицы пооттянул... А то, действительно, полон бриг офицеров, да все не компанейские штурманы, а великосветская молодежь, как слышно дуг"лянгы, немцы, гимнасты, аристократы. Расславят потом на весь флот, что начальник порта в Охотске явился на бриг с оттянутыми пуговицами... Не объявлять же всем, что это их же капитана дело! Домой пришивать не поедешь". Шлюпка подошла к судну. Команда и офицеры выстроились на палубе. Все блестело, матросы в чистом, все выглядели живо и серьезно, офицеры молодцы - кровь с молоком и один к одному, а двое ростом выше самого Вонлярлярского. "Э-е, да ты вот каков!"-подумал старый капитан про Невельского. Он сразу, опытным глазом по одному тому, как палуба была надраена, как бухты канатов расположены, как дружно, струнами стояли снасти, понял, каков тут капитан. Ему даже стало скучно, что придраться нельзя. Но когда Вонлярлярский взглянул на мундир старшего лейтенанта, то и там оказались пуговицы оттянутыми. "Старшего офицера больше всех за пуговицы держит",- усмехнулся про себя Вонлярлярский. Он успокоился. Видно, пуговицы всем пообрывал, и тут народ к этому привычный. Все же Вонлярлярский не стал задерживаться и поскорее, холодно поздоровавшись с офицерами, прошел в каюту капитана. "Бывают же такие оригиналы! - думал он.- Да еще в наше время, когда часто все служебное положение зависит от того, каков вид у офицера, как пуговицы блестят, как галуны, все ли прилажено. И вот в наше-то время всего показного на флоте держится человек, который, как видно, эти пуговицы рвет у всех..." Невельской развернул карты описи. Он рассказывал. Подали ужин н вино, потом чай, а капитан говорил и говорил. - Что же дальше делать будете? - Весной пойдет туда экспедиция. - Из Аяна? - Из Аяна! - Завойко теперь на вас зол,- заметил Вонлярлярский.- А у него связи! Предупредите о нем генерал-губернатора, Муравьев послушает вас. А то его хотят теперь на Камчатку! Губернатором на необитаемый остров! Вот Робинзон Крузо! Санчо Панчо! Казакевич съехал на берег вместе с Вонлярлярским. - Ваш капитан превосходный человек,- сказал ему начальник порта.- Только зачем он пуговицы рвет? - Вы не обижайтесь, Иван Васильевич! - ответил старший офицер.- У него это привычка. Он так делает, чтобы удержаться от заикания. Научил его актер Каратыгин, когда занимался по дикции у нас в корпусе. Все знают и ничего с ним сделать не могут. Скажу но секрету: однажды государя императора ухватил за пуговицу. Государь как-то,- продолжал лейтенант,- явился в офицерские классы, где Невельской обучался, и тот рапортовал его величеству... И знаете, заикнулся и схватил государя за пуговицу... Дальше Казакевич не стал рассказывать о том, как император ударил его за это по руке. Вместо этого он сказал: - Государь, с его великодушием, милостиво отнесся... "Вот человек! - поражался Вонлярлярский, выйдя на берег.- Надо же столько смелости, чтобы царя схватить за пуговицу! Другого бы за это в Сибирь! Но почему-то он про Завойку и не говорит, словно тот не существует! Что за странная щепетильность? " Вонлярлярского очень заботили новости, сообщенные Поплонским о том, что Муравьев, видимо, хочет назначить Завойко губернатором. Если бы назначили Вонлярлярского, он бы, конечно, не говорил, что там необитаемый остров и себя не называл бы ни Робинзоном Крузо, ни Санчо Панчо. Глава 16 ЛЯРСКИЙ На другой день Невельской рано утром явился в адмиралтейство. Дел было много. Он желал видеть казармы, в которых будут зимовать его матросы, место, где встанет "Байкал", каков затон, мастерские, хороши ли рабочие, каковы запасы продуктов. 114 Он вообще везде и всюду интересовался этим, даже в Портсмуте и в Лондоне выпросил позволения осмотреть все подобные учреждения. Всякое строящееся судно, каждый встречный корабль в океане, всякий шкипер, любой порт - все интересовало его. Иногда даже мелкие служебные интересы были для него важней, чем научные, видимо, потому, что в науке он был волен, но право заниматься наукой и плавать зависело от дел слубежных. Его огромная энергия часто не находила применения. От этого случались припадки раздражительности, которые так часто были у русского человека того времени и которые есть результат того, что ум н энергия его во многом оставались без применения. Чем меньше дозволено было человеку развивать духовную силу, тем тяжелее было ему, тем си более порывист с молоду, часто странен в среднем н старшем возрасте, выходки его нелепы, н он часто сам себя винит за дурной характер н не понимает причины, почему он не таков, как все другие люди. Невельскому казалось, что, проведя более десяти лет строевым офицером при великом князе, он потерял зря всю молодость, путешествуя по портам Европы вместо того, чтобы отдаться любимым наукам. Но в то же время он, конечно, прошел трудовую школу и дело изучил превосходно. Профессиональные интересы владели им и высшей степени и сейчас. Надо было самому видеть и изучить ресурсы Охотского порта. Он глубоко был убежден, что теперь все придется переносить не на Камчатку, а на Амур и в этом работать плечом к плечу с Лярским - как все звали здесь Вонлярлярского - и с Завойко. Кроме того, судьба команды сильно беспокоила его. Капитан хотел здесь видеть все своими глазами. Солнце светило, и рабочий день был в разгаре, а Лярский, высокий, в белом крахмальном воротничке, громогласный, с седыми бакенбардами н пышными усами, вместо того чтобы заниматься делами, пустился в рассуждения. Тут же был Поплонский. Лярский стал объяснять Невельскому, что он мог бы открыть северо-западный проход у берегов Америки, исправить ошибки Франклина и что план, как осуществить все это, у него выработан давно. Он согласен взяться за это дело, если ему вперед дадут два чина. Открытие Невельского сильно задело Лярского. Он даже не 115 спал ночь. И он желал показать Невельскому, что сам тоже исследователь, не ударит лицом в грязь. Поплонский тоже не остался в долгу. Он развил план открытия еще не известного архипелага в Тихом океане, который, как он полагал, должен находиться в южной части... Невельской чувствовал, что о деле, видно, говорить никто не настроен. Дела стояли. "Черт знает, как они времени не берегут! Сказать им, что врут и фантазируют? Глупо было бы, они обидятся". Он слушал и старался найти хоть долю осуществимого в их намерениях. Чтобы поддержать разговор, а заодно и не остаться в долгу, заметил, что производить съемки берега нужно, непременно имея впереди шлюпку, и привел в пример свою опись. Лярский взглянул на него косо и махнул рукой с таким пренебрежением, словно Амур был сущим пустяком по сравнению с тем подлинно великим планом, который он излагал. Поплонский, как можно было его понять, тоже не находил в описи Невельского ничего особенного и свои планы считал куда значительнее и на основании их уже сейчас чувствовал свое превосходство над Невельским. В то же время и Лярский и Поплонский не скрывали своей глубокой иронии друг к другу. Невельской сидел и слушал терпеливо, огорченный не только тем, что Лярский и Поплонский не придавали значения его открытию; он чувствовал, что они вообще, видимо, не склонны признавать сразу новое из соображений личных, что в нем здесь видели человека, который как бы незаконно выхватил у других славу. Пошли обедать к Лярскому. Тот опять ругал Завойко, уверял, что он эгоист. Выбрав удобный момент, Невельской попросил пойти после обеда в казарму, в которой будут жить его матросы. Он сказал, что хочет также видеть суда, порт и мастерские. Он хотел посмотреть здешних матросов, подозревая, что людей здоровых не хватает и Лярский может разобщить его команду. - Отвожу для вашей команды самое лучшее помещение! Даже два. Флигелек, в котором у меня офицеры жили, и казарму. Лучших помещений у нас вообще нет. Так и смотреть нечего! Впрочем, если хотите, могу показать. Там еще, быть может, не все приведено в порядок... Но ведь ваши матросы не барышни-белоручки, могут для себя постараться... Да я вам 116 вообще весь Охотск покажу, сочту счастьем и долгом... Вот доглядите, Геннадий Иванович, наш эллинг! Каторжную тюрьму покажу, где пожизненно сидят убийцы, с которых кандалы не снимают... Эллинг и строящееся в нем судно Невельскому очень хотелось посмотреть. Он знал, что должен видеть и каторжную тюрьму. Дела это не касалось, но в этом был его долг человеческий. Он спросил, хороша ли зимовка в устье реки Кухтуя, нет ли опасности от льдов весной. Лярский уверял, что нет. Но Поплонский возражал. Похоже было, что все здешние условия из рук вон плохи. Обо всем, что касалось зимовки "Байкала" и дальнейшей судьбы команды, Лярский говорил с подъемом, видно стараясь, чтобы у капитана не осталось и тени сомнения, но тот чувствовал, что это показное, а настоящие сведения приходилось вытягивать из Лярского чуть не клещами. Оказалось, бывали случаи, когда народ тут мер от цинги, особенно новички. Лярский объяснял это дурным климатом. "Матросы мои, кажется, все это святым духом заранее проведали",- подумал капитан. Лярский хвалил мастеровых, которых Невельской доставил из Кронштадта в Петропавловск. Нынешним же летом на "Иртыше" они перешли в Охотск и теперь работали на эллинге. - Правда, один из них умер. Людей у меня не хватает. Тут половина больных. А уж мастеровые молодец к молодцу. Суда и казармы так и не пришлось посмотреть в этот день. Лярский говорил без умолку, строя планы один грандиознее другого. Хитрил ли он и тянул время, пока, быть может, что-то приводилось в порядок, или в самом деле не мог удержаться от разговоров с новым человеком - трудно было сказать. После обеда Невельской все же договорился о порядке приемки судна. Осмотр места зимовки, казарм и Охотска назначили на другой день. До вечера провели время в пустых разговорах. Потом Лярский пригласил гостей в обширную бильярдную, устроенную в нижнем этаже рядом с парадным, где на плюшевом диване всегда торчали двое лакеев. Затемно, ничего не сделавши, капитан вернулся на судно. Там матросы готовились к переезду на берег в казарму, а офицеры - к дальнему и трудному сухопутному пути в родной Петербург. Все заметили, что капитан вернулся не в духе. Глава 17 МАТРОСЫ Весь день было так тепло, что матросы работали на палубе босиком. Но едва солнце село, как кое-где непросохшая палуба покрылась ледком. Оба часовых ходили в полушубках. В кубрике топилась железная печь, и матросы после ужина развешивали койки и укладывались спать. Поход кончился, кончилось н лето, и уж осень на исходе; сегодня все почувствовали, что близка зима. А на берегу ничего хорошего. Назавтра унтер-офицер обещал, что с утра для экипажа будет вытоплена баня, и в предвкушении ее и прогулки в город все несколько оживились, У каждого были свои интересы на берегу и каждый на что-то надеялся, хотя общее настроение было невеселым. Обычно в портах, когда на судно привозили свежие продукты или капитан приказывал закупить живых быков, матросы веселели. Закупка продуктов - всегда важное событие в жизни экипажа. А тут подшкипер вернулся с берега и привез страшные вести. Никаких свежих продуктов не было. Тут ничего не росло, своих овощей нет. Не было и базара, нет зелени никакой, только рыба - сушеная и соленая. Гребцы с дежурной шлюпки, матросы, бывшие с подшкипером в городе, и матросы охотские, доставлявшие на судно начальника порта, в один голос говорили, что здесь вечная голодовка. До сих пор матросы не хотели верить, что в Х Охотске плохо, надеялись, что слухи, дошедшие до них, ложны: все же тут главный порт. Команда на "Байкале" была составлена из людей дисциплинированных. Матросы понимали, что ждет их зимой в Охотске, но покорно терпели. - Избы гнилые. Конечно, начальство впроголодь не сидит,- говорил матрос Шестаков.- На улицах юкола на вешалах сушится, точно как у гиляков. Вокруг адмиралтейства собаки норы нарыли. Невесело было кронштадтским матросом. Многие из них служили в гвардейском экипаже, все бывали в Англии, в Бразилии, на Гаваях, в теплых странах, и все стремились в Россию. И вот пришли в Охотск, а каков он - видно с палубы, весь как на ладони. - Торговли нет, жители сами зубами щелкают. А зимой 118 ездят, как гиляки, на собаках... Да, провианту тут небогато! - окончил свои рассказы Шестаков, один из самых удалых и толковых матросов в экипаже. До прихода в Охотск у всех была цель, о которой много говорил капитан. Надо было описать Амур. И все старались. Теперь цели никакой не стало. Скоро спустят гюйс, уберут реи, обернут все смолеными тряпками; останутся голые мачты да ванты, осиротеет геройский "Байкал", а экипаж пойдет в OYOTCK, на берег, в гнилую казарму кормить клопов. Один только толстяк Фомин не унывал и даже воспрянул духом. - Сказывали мне матросы с "Иртыша", тут каторжаночки...- говорил он, снимая рабочую рубаху. Почти для каждого казалось привлекательным погулять с каторжаночками. Фомин - матрос лет тридцати, с богатырской грудью и мускулистой шеей; у него круглое широкое курносое лицо с хитроватыми маленькими глазками и черными усами. На труди и на спине у него замысловатая картина, которую сделал ему хромой француз, татуировщик короля Гавайских островов. Вокруг тела обвилась голая женщина, лицо ее на груди матроса, руки оплетают ему шею, а ноги спину. За эту татуировку товарищи в насмешку прозвали Фомина женатым. - Вот бы в Аяне зимовать,- заметил Конев, высокий плосколицый матрос.- Там все сыты. Вот кабы нам у Завойки остаться. У него и картошка, и морковь, и скотина ходит, как в Расее. Пришел Евлампий, капитанский вестовой. - Не звали на занятия? - спросил Шестаков, разбиравший сундучок с имуществом. Еще в начале плаванья капитан велел своим офицерам в свободное время обучать грамоте желающих и сам учил двоих навигации. Теперь многие матросы сами писали письма в деревню. - Нет, не звали,- ответил вестовой.- Мичман больше не будет заниматься. Все притихли, даже молодежь, с любопытством смотревшая да татуировку Фомина. Чувствовалось, что пришел конец привычному образу жизни. Впереди неизвестность... - Ты совсем? - спросил Шестаков вестового. - Нет, сейчас пойду, чаю велели подать. - Спроси капитана, можно отдать книжку? Я зайти хочу. Вестовой ушел. 119 - А ты, Козлов, чего собираешься, как вор на ярмарку? - насмешливо спросил кто-то. - Ну, ты, кувшинное рыло! - грубо отозвался Козлов и добавил брань покрепче. Шестаков, грустно улыбаясь, держал в руках книгу. Это красивый рослый матрос. Любил он кутнуть, и подраться, и девок любил, и они его. Но была у Шестакова и другая сторона жизни, далекая дракам и береговым удовольствиям. По ночам, при свете огарка, п днем, у иллюминатора, изучал он в свободное время математику и астрономию, желая выучиться штурманскому делу. Бывало, на экваторе, сгорая от жары, морща лоб в напряжении, весь в поту, сидел он над книгами. Капитан нашел у него математические способности и занимался с ним. Сейчас, когда вестовой сказал, что занятий не будет, он почувствовал, что надо отдавать книгу. - С голоду тут сдохнем,- вдруг со вздохом сказал кто-то в темноте. - Капитан сказывал, на Амуре, как займем место, то и будет все: и зелень, п хлеб, и всякие овощи произрастут,- вмешался в разговор тощий матрос Ломакин, до того лежавший на спине и вдруг поспешно вскочивший. Ломакин - лихой марсовый, так же, как и Шестаков, грамотен. Он, как обычно, размышлял о чем-то. - Все один черт, и на Амуре такая же голодовка будет,- молвил тот же безнадежный голос. - Ты что это народ смущаешь, Терентьев? - раздался голос боцмана Тихонова.- Вот я слушаю тебя и не могу взять в рассуждение, какое ты имеешь полное право производить смущение... В двери появилась голова вестового. - Шестаков, капитан зовет! - заглядывая в жилую палубу, крикнул он с трапа. Матрос живо обулся и ушел. Когда он вернулся, все уже спали. В душной темноте раздавался тяжелый храп. Вахтенный сидел, подкидывая дрова в железную печь. Шестаков улегся на койку, спрятав астрономию под подушку. Капитан велел ему учебник оставить у себя и непременно заниматься, обязательно повторить все старое. В этой книжке было все, что оставалось Шестакову на память от капитана. "Какая теперь уж астрономия,- думал он.- К каторжанкам,