Анатолий Павлович Злобин. Бой за станцию Дно
Повесть
-----------------------------------------------------------------------
Злобин А.П. Горячо-холодно: Повести, рассказы, очерки.
М.: Советский писатель, 1988.
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 августа 2003 года
-----------------------------------------------------------------------
1. Что я тут потерял
В пространстве возникает исходный кадр, непредусмотренный
постановщиком: Аркадий Сычев бодрой утренней походкой шагает по перрону,
несколько согнувшись под тяжестью красной сумки, на пухлом боку которой
начертано популярное импортное слово, заброшенное к нам в период разрядки.
Кадр контрастно ограничен рамками окна. Я еще толкусь в проходе, а Сычев
вот-вот уйдет. Пытаюсь стучать по стеклу, получается царапанье, он не
слышит, вышел из кадра.
Собственно, мы и знакомы не настолько, чтобы я решился окликнуть его
по-свойски. Аркадия Сычева знают многие, практически все, но это вовсе не
означает, что и он обязан знать всех, в том числе и меня. Иногда кивнет на
проходе - на том спасибо.
Ну что ж, снова мне суждено остаться в тени. Не мне достанется слово
истины - а тому, кто в большей степени владеет им, нашему прославленному и
возвышенному властителю дум, только ему - Аркадию Мироновичу Сычеву.
Спеша выбраться из вагона, мысленно утешаю себя. Не в том главное,
кому пальма первенства. А в том главное, что мы оба приехали сюда по общему
делу, за нашей нестареющей молодостью.
Такая вот вступительная заставка. Аркадий Миронович шагает по перрону
впереди своего незримого ока. Он пребывает в мрачном настроении. Плохо спал
в поезде. Пошаливала печень. Место досталось на колесе. На последних пяти
шагах Аркадий Миронович окончательно прозрел, решив мстительно, что приехал
сюда зря. Ничего путного из этой затеи не получится.
Для утешения оставалась запасная мысль о том, что он не просто приехал
в Белореченск, а сбежал из дома. Пусть его поищут.
Аркадий Миронович Сычев уже не молод, зато элегантен до
чрезвычайности. Заморская куртка в молниях и накладных карманах, замшевое
кепи на благородной седой голове, лощеный носок башмака, который Аркадий
Миронович осторожно вытягивает вперед, испытывая твердость местного
перрона. В ответ его шагу ожил репродуктор на столбе.
- Доброе утро, дорогие ветераны сто двадцать второй Стрелковой
Дновской бригады. Жители Белореченска приветствуют вас на нашей древней
земле. Сбор ветеранов у здания вокзала*.
______________
* Номер воинской части, имена действующих лиц изменены автором,
совпадения являются случайными (прим. автора).
Говорила женщина, по всей видимости, средних лет. Репетировала по
утвержденному тексту.
Сказала без помарок.
Аркадий Миронович посмотрел вдоль перрона: где же сопровождающие лица?
В целях экономии встречают голосом.
Перед ним вырос подполковник в синем кителе, сплошь усеянном орденами
и знаками.
- Кажется, Сычев? Привет, старик.
- А вы? - неуверенно спросил Сычев, не ожидавший подобного наскока. -
Вы из делегации?
- Я Неделин, ПНШ-два, неужто не помнишь?
Аркадий Сычев привык к тому, что его узнают на улице. Поэтому он
молча, но с подтекстом пожал протянутую руку.
- Проходи к вокзалу. Сейчас будет построение.
А там уже разгорались ветеранские страдания, которых Сычев опасался
больше всего, клубился ворох застоялых страстей, состоящий из человеческих
тел, вскриков, топтаний. Незнакомые люди кидались друг на друга, картинно
раскидывали руки, лобызались, хлопали по спинам. Средоточием этой сумятицы
был упитанный седой полковник, уже согбенный, но еще боевитый. Он стойко
сдерживал напор ликующего клубка, присосавшегося к нему с трех сторон.
Некто нерадивый пристроился возле хлястика.
Цепочка привокзальных зевак, полукольцом окружившая ветеранов, молча
наблюдала за этим бесплатным представлением, даваемым в честь ожидаемого
юбилея. По площади вприсядку метались фотографы в поисках наиболее
сентиментальной точки. Телевизионных камер, заметил Сычев, тут не было - и
благоразумно отошел в сторону, оставаясь примерно посередине между
всхлипывающим клубком и цепочкой зевак, так сказать, в нейтральной полосе.
Позиция, избранная Сычевым, оказалась правильной, ибо в этот момент он
увидел на вокзальной стене картину. Еще не зная ничего о той роли, которую
сыграет эта картина в его ближайшей судьбе, Аркадий Миронович непроизвольно
ощутил два чувства, едва ли не противоположных: тревогу и радость.
"Как он посмел пренебречь?" - недобро подумал Сычев о неведомом ему
художнике и тут же восхитился виденным.
Картина нарушала все, что можно нарушить: не только законы создания
картин, но и законы их вывешивания. Тем не менее картина была создана и
вывешена на городской площади. Лишь отдаленностью от культурных центров
можно было объяснить подобный результат.
Аркадий Миронович вгляделся пристальнее: а ведь она не вывешена на
стене, она просто на ней написана, следующий этап после наскальной
живописи.
Картина была яркая и озорная. Художник не изображал пространство, но
подминал его под себя. Пространство существовало не в качестве натуры, оно
было всего-навсего строительной деталью. На стене написана панорама города,
по всей видимости, Белореченска. Но это был город без улиц. Тротуары текли
по местности как ручейки. Веселые фигурки прохожих сновали по тротуарам. Не
менее веселые, принимающие форму дороги автобусы катились с холма на холм.
Обвешенное воздушными шарами такси взбиралось на горбатый мост, тут и там
разбросаны отдельные дома, а над холмами течет Волга с белым теплоходом.
Волга текла смешно, даже нелепо, сначала вверх, на холм, а после стекала с
него.
Поплыву в Москву на теплоходе, с облегчением подумал Аркадий
Миронович, вот будет славно.
Тем временем действие развивалось своим чередом. Первыми насытились
фоторепортеры. Увидев, что их перестали снимать, ветераны покончили с
поцелуями и объятиями и вытянулись цепочкой, расположившись как раз под
картиной. Аркадий Сычев, не сходя с места, оказался с края, но, кажется, не
попал в кадр, во всяком случае впоследствии на пленке на этом месте не
удалось ничего обнаружить.
Говорили речи. Аркадий Миронович слушал вполуха, чувствуя, что его уже
начинают узнавать. Очень жаль, но придется выходить из подполья. А сам он
пока никого не мог узнать. Разве что комбрига Шургина, так ведь от рядового
до полковника огромная дистанция. Это сейчас у нас иные ранги, а тогда...
Честное слово, поплыву на теплоходе, что я тут потерял, думал Аркадий
Миронович, постепенно примиряясь с действительностью. И еще раз посмотрел
на картину, но название теплохода написано слишком мелко, не прочитать.
К тому же до реки далеко, а команда была: "По машинам".
Первым - и не без торжественности - погрузили в автобус Семена
Семеновича Шургина, комбрига-122, под командованием которого мы вели бой за
станцию Дно.
Аркадий Сычев продолжал медлить, ожидая, что вот-вот к нему кто-то
подойдет, пожмет руку, поздравит с приездом, пригласит - возникнет свита, и
все войдет в свою колею.
Никто не подошел, не спросил: как доехали. Пришлось втискиваться в
автобус последним. Под левым ухом сипло дышал мужичок от сохи с крепкими
надутыми щеками.
- Откуда сам-то? - спросил мужичок между вдохом и выдохом. - Никак из
Москвы?
- Из пригорода, - отозвался Сычев, подделываясь под мужичка, но тот
оказался не так-то прост.
- Понимаешь, какая незадача, - дышал он в ухо. - Сам-то из Сибири. Из
Крутоярска. Прибыл с дарами нашей земли. Знал бы, у тебя остановился. А то
ночь на вокзале провел.
- Авось не в последний раз, - ободрил его Сычев, пытаясь рассмотреть в
окно автобуса улицы, по которым они проезжали, но ничего не вспоминалось.
Тротуары текли как ручьи.
- Конечно. Ты потом дашь адресок, я запишу. В какой части служил?
- В первом батальоне.
- Я в минометном дивизионе, вторая батарея. Все-таки выжили мы с
тобой, приятель. Значит, было за что. Зови меня Григорием Ивановичем. Давай
вместе держаться, а то я смотрю, тут одни доходяги. Номер возьмем на двоих
- забито?
- Спасибо за приглашение. Я подумаю.
Гостиница оказалась вполне веселенькой, словно с открытки. У окошка
тотчас наросла очередь. Подполковник Неделин опять наскочил на Сычева.
- Чего стоишь, действуй! Только не бери четвертый этаж, вода не
достает.
- А душ в номере есть? - спросил Сычев.
- Между прочим, разведчик, сам мог узнать. После завтрака собрание в
военкомате. К тебе просьба выступить. Обдумай тезисы. - Неделин погрозил
Сычеву пальцем и побежал дальше, он был при деле.
Аркадий Миронович решительным образом толкнул дверь с матовым стеклом,
ведущую за перегородку, и очутился перед женщиной в золотых кудряшках,
демонстрирующих всесилие современной химии.
- Здравствуйте, - сказал он. - Я к вам. Весьма срочно.
- Здравствуйте, - сказала она. - Я вас ждала.
- Тонваген не приезжал? - спросил он, кивая в сторону улицы.
- Какой тонваген? - спросила она.
- Все ясно, - сказал он. - В таком случае будет передвижка.
- Скорей бы, - сказала она. - Ждем не дождемся, когда нас снесут. Или
будет передвижка - как вы думаете?
- Я предлагаю построить новую коробку. На девять этажей. С лифтом.
- Значит вы "за"? - обрадовалась она. - Ведь здесь пройдет проспект
Победы.
- Сначала решим наши вопросы. Тамара Петровна, это вам, - в руке
Сычева оказалась ярко-рыжая банка. - Исключительно натуральный. Для
бодрости.
- Какая интересная баночка, Аркадий Миронович. Спасибо. А это вам.
Второй этаж, номер шестнадцатый, - и протянула ему ключ с деревянной
грушей.
На лестничной площадке его остановил однорукий инвалид.
- Постой-постой. Знакомая личность, - говорил он, завороженно
вглядываясь в Сычева. - Узнаешь?
- Простите, не узнаю, - сухо отвечал Аркадий Миронович. - Вечер
воспоминаний состоится по программе.
- Во дает! - восхитился однорукий. - Ты же из первого батальона?
- Из первого, - неохотно признал Сычев.
- Так мы же с тобой из разведроты?
- Предположим.
- Ребята, - вскричал однорукий, оповещая собравшихся на лестнице. -
Это же Аркашка Сыч. Он меня раненого из нейтралки выволок.
- Не узнаю. Не помню, - ответил Аркадий Сычев, он и впрямь ничего не
мог вспомнить при виде этого юркого крикливого инвалида.
- Я же Пашка Юмашев, - отчаянно причитал однорукий в надежде пробудить
память криком.
- Давайте потом поговорим, - предложил Аркадий Сычев.
- И Сергея Мартынова не помнишь? - не унимался Юмашев. - Комбата
нашего.
- Мартынова хорошо помню, - сказал Сычев. - Его ранило в бою за
станцию Дно. Прекрасный был командир. Где он сейчас?
- Ищем. Не отзывается, - радостно говорил Павел Юмашев, довольствуясь
и той малой частицей общности, какая пришлась на его долю здесь, на
проходе, у лестницы, где, казалось, сам воздух был напоен воспоминаниями.
- Мы с тобой еще поговорим. Непременно, - крикнул он в спину Аркадия
Мироновича.
Дежурная по этажу проводила его до дверей. Аркадий Миронович вошел в
номер и тут же понял, что в его жизни все наладится: что надо - забудется,
что надо - вспомнится. Перед ним, прямо от окна, лежала Волга, струилась
Волга, изливалась Волга, бежала неоглядно и мощно. Она одна на всех нас,
одна на 275 миллионов, какой же она должна быть, чтобы ее хватило на
каждого из нас. Такая она и есть. Без Волги мы были бы другим народом.
Стоял на рейде сухогруз. Речной трамвай взбивал нервную рябь, которая
тут же растворялась в спокойствии вод. Из-за дальнего мыса выступал
белокрылый нос. На косогоре маячили деревушки. А я ведь не был на Волге
много лет - как я смел? Как мог пробыть без нее? Но и вдали от нее я знал,
что она есть, она струится и катится, и течет - в моих жилах, в моей
судьбе.
Так размышлял, стоя у окна, Аркадий Сычев, бывший разведчик, рядовой,
а ныне ветеран 122-й бригады, он стоял и чувствовал, как эти мысли очищают
его, освобождают от суетности и маяты. Итак, что же там было? От чего он
сбежал? Тяжелый, практически беспощадный разговор с Васильевым. Ссора с
Вероникой - и бегство в поезде. Вот что было за его спиной. Но это, если
можно так выразиться, есть ближняя спина - спина недельной давности. Что от
этой спины развеется, что останется через полгода?
Но есть за его спиной и другое прошлое. Оно незыблемо, как скала, - и
вечно, как Волга. Этому другому прошлому сорок лет, оно никогда не
переменится - оно навсегда.
Это мое эпическое прошлое. Мой эпос, мой зарок. Недельные воспоминания
корчатся в судорогах боли, я перешагиваю через них, брезгливо, как
перешагивают через грязный клопиный матрас - и попадаю в тихую спокойную
комнату моей памяти, не все углы в ней высветлены, зато какой покой разлит
вокруг, хотя тогда все вокруг грохотало - но воспоминания, как известно,
беззвучны.
Пространство качнулось, задрожало, застучало на стыках. Теплушка моей
юности стучит на стрелках судьбы. Роту курсантов подняли по тревоге в
четыре часа утра. Эшелон шел на запад по зеленой улице. Без пяти минут
лейтенанты - так и остались ими без пяти минут.
На войне солдат лишен права выбора, он действует как молекула
войсковой части. От Казани повернули на Горький, оттуда еще правее, на Шую
- и оказались в тихом затемненном городке на Волге.
Но коль солдат не выбирает, то он и не ропщет на судьбу. Попали на
формировку, так давайте формироваться. Раз в неделю солдату полагалась
увольнительная в город. На спуске к затону стоял покосившийся бревенчатый
домик с почерневшей крышей из дранки. Калитка закрывалась на щеколду.
Все отстоялось, ушло, развеялось. К чему ворошить этот древний и
пыльный матрас? Пробилась к свету новая жизнь. Внизу на скверике
прогуливался папа с дочкой. Маленький такой карапуз в малиновом берете.
Аркадий Миронович вгляделся пристальнее. Папаша слишком стар, а дочка
чересчур мала. Сколько сейчас этому папе, если он сорок третьего года
рождения?
От окна дуло. Аркадий Миронович с сожалением захлопнул форточку
воспоминаний. Облегчение было временным. Снова навалилась ближняя спина.
Аркадий Сычев был раздосадован. Его никто не встретил, его запихнули в
общий автобус. Тут нет ни одного интеллектуала. Он так не привык. Даже
номер пришлось самому выколачивать.
А что если теперь всегда так будет? От этой мысли Аркадий Миронович
зябко поежился. Так просто он не сдастся. Васильев еще спохватится - и
тогда Аркадий Сычев продиктует свои условия.
Дверь неслышно отворилась. Но это был всего-навсего местный сквозняк.
В глубине коридора женский голос настойчиво звал: "Мальчики, на завтрак!"
2. Утренние протоколы
- А теперь поговорим об итогах и перспективах. Поскольку мы живем в
обществе, устремленном в будущее, у нас всегда перспективы лучше итогов.
Программа наших действий на эти четыре дня глубоко продумана и обоснована.
Мы будем выступать на местных заводах и фабриках, в школах и училищах. Вот
на послезавтра записана встреча в детском саду номер семь, к этому надо
отнестись с предельной серьезностью, выделим для детского сада наиболее
стойких товарищей. Наша встреча в Белореченске должна послужить дальнейшему
расцвету военно-патриотического воспитания молодежи. К этому я призываю
вас, как бывший ваш командир.
Интересно, какие слухи распространяются быстрее - плохие или хорошие?
Лично я думаю, что у хороших слухов скорость распространения выше.
Не успели мы позавтракать в уютном кафе на первом этаже, как всем
ветеранам стало известно, что комбриг-122 полковник Семен Семенович Шургин
на сорокалетие победы будет удостоен звания Героя Советского Союза.
Соответствующие бумаги не только посланы, но уже утверждены и подписаны,
все затихло в ожидании торжественной даты.
Мы все тотчас признали: да, Семен Семенович достоин. Он был достоин и
тогда, в годы войны, и тем более достоин сейчас, в дни мира, когда, не щадя
своих сил, несмотря на свой преклонный возраст (82 года!), ведет такую
огромную работу.
Вы только взгляните на него. Поел рисовой кашки и давай
председательствовать. За столом президиума он просто великолепен. И
выправка, и стать, и голос - хоть сейчас под телекамеру. И грима никакого
не потребуется, разве что слегка подтянуть старчески дряблую кожу на шее.
Получатся прекрасные кадры для рубрики: "В те огненные годы". Кинохроника
добавляется по вкусу.
Под голос полковника, будущего Героя Советского Союза, переходим на
панораму учебного класса, где мы собрались. Сидим попарно за учебными
партами, прилежно внимаем речам. Все приоделись, привели себя в порядок
после дороги - совсем иной вид, доложу вам.
И все наши боевые заслуги выставлены на груди, у кого как: натурально
или в виде разноцветных колодок.
Картина пестрая.
- Вопросы по перспективам имеются? - спрашивает полковник.
У нас вопросов не имелось. Все было предельно ясно.
- Тогда я попрошу наших дорогих и заботливых хозяев, - Шургин
поворотился к начальнику городского военного комиссариата и двум его
помощникам, - попрошу на некоторое время оставить нас для сугубо интимного
мужского разговора. Мы сорок лет не виделись и вот впервые встретились, у
нас есть о чем поговорить с глазу на глаз.
Вот мы и остались одни, все из 122-й, Дновской, связанные единством
военной судьбы. Я сидел на одной парте с Аркадием Мироновичем, за нами
пристроился Павел Юмашев.
Смотрим на полковника. Он смотрит на нас.
- Я думаю так, товарищи, - начал полковник Шургин. - Протоколов вести
не будем. Что нужно - и так запомним.
Услышав про протокол, я тотчас схватился за карандаш.
- Зачем тебе? - удивился Сычев.
- На всякий случай. Вдруг кто-нибудь чего-нибудь скажет, а я тут как
тут. И вас я должен записывать, Аркадий Миронович.
- Разве ты меня узнал? - спросил он довольно.
- Кто же не знает вас в нашей великой телевизионной державе.
Он сладко поморщился:
- Смотри, не выдавай меня. Не люблю этой шумихи.
Итак, мой карандаш наготове.
Полковник Шургин. Что мы с вами сделали на войне, всем известно. А вот
что нами сделано за последующие сорок лет, это предстоит выяснить. Начну с
себя. Имею двух дочерей, трех внуков. Из армии был демобилизован в
пятьдесят восьмом году, когда меня поразил инсульт. Четыре года провел в
инвалидной коляске, но, как видите, воскрес, снова приступил к трудовой
деятельности, имею шесть благодарностей и две почетные грамоты.
Теперь я проверю вас, мои дорогие солдаты. У кого за последние сорок
лет имелись административные взыскания, прошу поднять руку.
Мы молчим. Никто не решается выступить первым. Наконец, в соседнем
ряду поднялась робкая рука.
Полковник Шургин. Кто такой? Доложите.
Рука. Младший лейтенант Рожков Алексей Егорович. Получил выговор с
занесением.
Он стоит перед нами с понурой головой, круглолицый, седой, в дорогом
костюме.
Полковник Шургин. В каком году вы получили выговор?
Младший лейтенант Рожков. В 1975-м.
Полковник Шургин. За что получили? Доложите своему командиру.
Младший лейтенант Рожков. За то, что я публично обозвал своего
начальника дураком.
Учебный класс содрогается от хохота. Алексей Рожков стоит в прежней
понурой позе.
Полковник Шургин (качает головой). Ай-яй-яй. Выговор ты получил,
Рожков. А вину свою осознал?
Младший лейтенант Рожков. Так он в самом деле дурак, товарищ
полковник. Его через год сняли.
Полковник Шургин. Разве так положено отвечать своему полковнику? Еще
раз спрашиваю: ты осознал свой проступок?
Младший лейтенант Рожков (вытягивает руки по швам). Так точно, товарищ
полковник, осознал.
Полковник Шургин. Вот сейчас ты ответил правильно. Недаром у тебя на
груди два боевых ордена. А если ты знаешь, что твой начальник дурак,
утешайся тем, что ты умнее его - и молча исполняй работу. Мы свое дело
сделали, победу завоевали для грядущих поколений. А теперь мы не
начальники, мы ветераны, сидим на пенсии. А нынешним начальникам как раз по
сорок лет, они дети победы. И если мы их начнем дураками величать, то у нас
в стране порядка не станет, и мы сами разрушим то, что завоевали. А если
попадется иной раз глупый начальник, ты же сам сказал, что с ним будет -
его снимут и назначат на его место умного. Правильно я говорю?
Младший лейтенант Рожков. Так точно, товарищ полковник.
Полковник Шургин. Можешь сесть. Продолжаю опрос личного состава. Кто
был осужден по суду? Отвечайте честно.
Встает высокий худой мужчина со скошенным плечом и ярко выраженным
синим носом с мраморными прожилками. Но глаз не прячет, обводя нас по кругу
дерзким взглядом, словно мы виноваты в том, что его судили.
Синий нос. Автоматчик второго батальона сержант Снегирев по имени
Иван. Статья 172-я, товарищ полковник. Халатность в особо крупных размерах.
Полковник Шургин. На каком же поприще, автоматчик Снегирев, была
допущена вами данная халатность? Расскажите своим боевым друзьям.
Сержант Снегирев (шмыгает синим носом). Работал я в цехе кладовщиком,
ведал инструментом. Тут снимают у меня остатки. И у меня недостает
инструмента ровно на 783 рубля. Там победитовые резцы, очень дорогие. Как
они пропали, ума не приложу.
Полковник Шургин. Пропали материальные ценности, принадлежащие народу,
это очень прискорбно. Сколько же вам дали? Три года?
Сержант Снегирев. Так точно, товарищ полковник, четыре года. Отсидел
срок честно, как на войне. Факт хищения установлен не был. Только
халатность.
Полковник Шургин. Хорошо, автоматчик Снегирев, мы вам верим, что вы
честный человек. Сейчас на пенсии?
Сержант Снегирев. Сто пять рублей четырнадцать копеек. Восемнадцатого
числа каждого месяца доставляет на дом почтальон Катя. Мой день!
Полковник Шургин. Следующий вопрос, товарищи ветераны. Вот были мы на
войне, проявляли чудеса храбрости, шли на танки, в штыковую. А в мирное
время кто из вас струсил - поднимите руку.
Поднимаются сразу две руки, одна из них принадлежит Алексею Рожкову,
заработавшему выговор по административной линии; теперь выясняется, что он
еще и трус.
Полковник Шургин. Снова младший лейтенант Рожков. С одной стороны,
отчаянный малый, не боится начальника назвать дураком, с другой стороны...
Что ж, послушаем вас. Как вы стали трусом?
Младший лейтенант Рожков. Разрешите доложить. Струсил перед
начальником.
Полковник Шургин. Надеюсь, перед другим?
Младший лейтенант Рожков. Так точно. Сейчас у меня другой начальник.
Полковник Шургин. Когда же вы проявили трусость?
Младший лейтенант Рожков. Ровно десять дней назад, в понедельник.
Полковник Шургин. Что случилось в этот день?
Младший лейтенант Рожков. Начальник вызвал меня к себе в кабинет и
предложил мне, чтобы я записал его в соавторы по своему изобретению.
Полковник Шургин. И что же ты ему ответил, Алексей Егорович?
Младший лейтенант Рожков. Я испугался, аж коленки задрожали. Я
понимал: если я откажусь, мое изобретение будет погублено. Если же он
станет соавтором, то окажет содействие по продвижению. И я ответил, что
подумаю. После этого поехал на нашу встречу.
Полковник Шургин. Значит, ответа еще не дал? К чему склоняешься?
Младший лейтенант Рожков. Как вы скажете, товарищ полковник, так я и
сделаю.
Полковник Шургин (жестко). У нас тут не воспитательный совет. Мы
нравственной благотворительностью не занимаемся, мы собрались на встречу
боевых друзей, перед нами стоят более серьезные проблемы. Разбирайтесь с
этим вопросом сами, товарищ Рожков. Скажу одно: нам для нашей победы
соавторы не нужны. Историю пишет тот, кто победил.
Открывается дверь. На пороге учебного класса появляется высокий
мужчина в строгом костюме с медалью лауреата на лацкане. Лицо резко
высечено из коричневого гранита. Имеет усики. Взгляд бесстрашный.
Усатый. Товарищ полковник, разрешите доложить. Майор медицинской
службы, начальник медсанбата Вартан Харабадзе на встречу ветеранов явился.
Полковник Шургин. Здравствуйте, Вартан Тигранович. Мы ждали вас.
Майор Харабадзе. Я приехал на "ракете", оттого и задержался.
Полковник Шургин. Вы будете нашим сорок третьим ветераном. Скажите
слово своим товарищам, ведь вас все знают, не так ли?
Ветераны молчат.
Как? Вы не знаете майора Харабадзе? Он был с нами от Старой Руссы до
самой Германии.
Все молчат.
Ведь вы, наверное, все побывали в медсанбате. Я что-то не понимаю.
Майор Харабадзе. Разрешите мне ответить, товарищ полковник.
Здравствуйте, дорогие товарищи ветераны. Примите мой самый сердечный привет
и пожелания вам всяческого здоровья на ближайшие сорок лет. А теперь я хочу
задать вам один вопрос. Кто из вас не ранен, не задет пулей или осколком,
кто не горел в танке, не тонул в водных преградах, не был обожжен
огнеметом, не получил ни одной царапины, не был оглушен или контужен? Пусть
тот поднимет руку.
Все молчат.
Ну? Нет таких?
Ефрейтор Клевцов (вскакивает). Я. Ефрейтор Клевцов.
Майор Харабадзе. Ага! Нашелся-таки один такой умелец. Один
счастливчик, не побывавший в моих руках.
Подполковник Неделин (из президиума). Как же это тебе удалось,
Клевцов?
Ефрейтор Клевцов. Я же вон какой, сами видите, маленький, вес всего
четыре пуда. Вот пуля и не попала в меня, все мимо летели.
Полковник Шургин (смеется). Захотелось отличиться? Подними-ка левую
руку, ефрейтор, покажи ладонь.
Клевцов растопырил пальцы и смотрит на нас. Где же твой мизинец? Куда
девал?
Ефрейтор Клевцов. Вот беда! Совсем забыл про мизинец, столько лет
прошло. А ведь все верно. Как раз бой за станцию Дно. Какая-то дура
прилетела - как рванет! Слава богу - мимо! А после боя смотрю - нет
мизинца. Может, его и раньше не было.
Майор Харабадзе. Вот видите, все биты и перебиты. Все прошли через мои
руки, ибо я сделал на войне больше пяти тысяч операций. Но вы не запомнили
меня в лицо, дорогие мои, потому что в этот момент лежали под наркозом. А я
был в марлевой маске. Я тоже плохо помню ваши лица, потому что смотрел не
на них, а на ваши раны. Я помню ваши тела, молодые, сильные, белые -
прекрасные тела. Но как же кромсала их война, рвала на части, прошивала,
резала и жгла. Поэтому вы должны помнить не меня, а мой нож. Китайская
медицина, возможно, самая древняя в мире, знает два вида врачевателей -
врач по внешним болезням и врач по внутренним болезням. На войне я был
врачом по внешним болезням, теперь стал врачом по внутренним болезням,
занимаюсь сердечными проблемами. Вношу конкретное предложение: пока мы
находимся здесь, я могу осмотреть всех наших славных ветеранов, выслушать,
сделать назначения. У меня и лекарства есть, кое-что привез с собой. Я живу
в двадцатом номере на втором этаже. Приходите ко мне.
Полковник Шургин. Думаю, что все мы должны поблагодарить майора
Харабадзе за его любезное приглашение. Кто еще желает выступить со своими
идеями?
Выступивший затем подполковник А.Г.Неделин охарактеризовал сложившееся
положение как вызывающее тревогу. В процессе работы над книгой "Славный
боевой путь нашей бригады" выяснилось, что мы никому не нужны. Приказом
Верховного Главнокомандующего нам присвоено высокое наименование Дновской
бригады, а формировались мы здесь, в Белореченске. Но ни в городе Дно, ни в
Белореченске нет своих издательств и потому они не могут издать наш
"Славный путь". Подполковник А.Г.Неделин доложил собравшимся, что он
направил официальный запрос в город Псков, ибо город Дно входит в Псковскую
область, но оттуда на официальном бланке было отвечено, что у них имеются
свои дивизии и бригады, получившие высокие наименования Псковских, их
славные боевые пути и будут издаваться в первую очередь, а нас - к
следующему юбилею. Для нашего "Славного пути" не хватает бумаги и
производственных мощностей.
Что же получается, товарищи? Мы их освобождали, а нам теперь от ворот
поворот?
Получается, мы не тот город освободили.
Какие будут предложения в этой связи?
Голоса:
- Перепечатаем на машинке и издадим сами.
- Хорошо бы на ксероксе. Сто экземпляров.
- Надо определить конкретно: кто отличился в том или ином бою.
Полковник Шургин. Спокойно, товарищи. Давайте по порядку. Видимо,
придется создавать редакционную комиссию, пусть она подработает вопрос,
доложит нам в рабочем порядке. У кого еще имеются идеи?
Младший лейтенант Рожков (вскакивает). Вношу предложение послать
телеграмму в Москву, в Политбюро.
Полковник Шургин. Это хорошая мысль. Вы уже подготовили содержание?
Младший лейтенант Рожков. Содержание примерно такое. Мы воевали за
победу, мы шли в наступление. Приближается юбилей великой победы. А
министерство наше называется Министерством обороны, будто сейчас все еще
сорок первый год. Предлагаю так: мы, все ветераны, вносим предложение - в
честь нашей великой Победы Министерство обороны переименовать в
Министерство наступления.
Это будет по-нашему, по-ветерански. И все наши сорок три подписи.
Шум в учебном классе.
Полковник Шургин (поднимает руку). Спокойно. Сейчас разберемся. Куда
же вы собираетесь наступать, младший лейтенант Рожков?
Младший лейтенант Рожков (у него все продумано). Куда прикажет партия.
Полковник Шургин. Я думаю, мы такой телеграммы посылать не станем.
Мирная политика Советского Союза хорошо известна во всем мире. Мы никому не
угрожаем, нападать ни на кого не собираемся. И название Министерство
обороны отражает суть этой политики. Я предлагаю оставить название
Министерства обороны без изменений.
Одобрительные возгласы, аплодисменты. Рожков обиженно садится на свое
место.
Рядовой Юмашев. Имею предложение. Касательно Министерства наступления
мы правильно решили. Нам нужно другое министерство.
Полковник Шургин. Какое же? Слушаем вас.
Рядовой Юмашев. Министерство Победы.
Полковник Шургин. Чем же оно будет заниматься?
Рядовой Юмашев. Было бы министерство, дела найдутся. Пусть они нами
занимаются - ветеранами.
Полковник Шургин. Хорошо. Этот вопрос мы обдумаем. Поручаем вам,
рядовой Юмашев, составить примерные штаты Министерства Победы. Кто еще?
Рядовой Сычев. Разрешите мне.
Аркадий Миронович отделяется от меня, решительно шагает по проходу.
Полковник Шургин. Слово имеет рядовой Сычев, разведчик первого
батальона, захвативший на фронте шесть языков. Давайте смелее, Аркадий
Миронович. Действуйте по-фронтовому.
Рядовой Сычев. Среди нас робких нет - так я считаю.
Гул одобрения.
Тут говорили о создании книги "Славный путь", правильно говорили. Но я
бы поставил вопрос шире. Нам необходим журнал "Ветеран", вот там был бы
самый широкий простор для публикации наших воспоминаний. Я вам скажу
больше, Отечественная война была в 1812 году. А уже спустя три года, в 1815
году, вышли в свет шесть томов солдатских воспоминаний, я подчеркиваю:
именно солдатских. Нас, ветеранов, остается все меньше. Правда, сейчас нас
не так уж мало, несколько миллионов, не знаю точной цифры. Но мы быстро
идем на убыль, это уж точно. А потом останутся на всю страну пять тысяч
ветеранов, тогда спохватимся. Не следует доводить дело до крайности. Вот
почему я говорю о создании нового журнала. И кабинет мемуаров нам
необходим. Когда был жив Костя, мы с ним записывали воспоминания солдат,
кавалеров трех орденов Славы, много записали, не все было показано, ждет
своего часа. Но Костя умер и дело заглохло. Мы обязаны возродить кабинет
мемуаров. Знаете как определяют классность электронных машин? По объему их
памяти. Чем больше данных хранится в банке памяти, тем выше класс машины.
Так и с народной памятью. Мы должны сохранить как можно больше для грядущих
поколений.
Телекамер не было. Не светили жаркие перекальные лампы. И не было под
рукой утвержденного текста. Аркадий Миронович говорил освобожденно,
взволнованно и все более разогревался от собственных слов, чувствуя, что у
него сегодня получается. Его вела интуиция.
Но объясните мне: почему он заговорил о картине? Ведь у него и в
мыслях не было говорить о ней, когда он шел к трибуне.
- Но мы не только для грядущих поколений, - продолжал Аркадий
Миронович по наитию. - Вношу предложение: создать на память о нашей встрече
картину. Вы, конечно, знаете, как был создан всемирный шедевр "Ночной
дозор" Рембрандта? Ветераны стрелковой гильдии, служившие в Амстердаме,
решили заказать групповой портрет, обратились к мастеру, и Рембрандт
написал по их заказу картину "Ночной дозор". Теперь этой картине триста
сорок лет, и видел ее в Амстердаме - прекрасное полотно. Офицеры заплатили
мастеру, кажется, всего полторы тысячи флоринов, а сейчас картина стоит два
миллиона долларов.
В самом деле, какой-то странный разговор. Здесь, в этом учебном
классе, где висели утрированные плакаты с изображением термоядерных
взрывов, говорить о Рембрандте - с какой стати? Но еще более было странно
то, что все мы слушали Сычева завороженно, словно он не говорил, но вещал.
Была во всем этом какая-то магия, которая так и не прояснилась до самого
конца.
Вот что мы слышали.
- У меня в Москве есть знакомые художники, с которыми мы не раз на
вернисажах... А Юра Королев, например, просто хороший приятель. Так мы и
сделаем. Закажем Юре наш групповой портрет, а потом подарим эту картину в
государственный музей, так сказать - дар от ветеранов доблестной сто
двадцать второй. Картина включается в экспозицию и висит в парадном зале. Я
категорически заявляю: на запасник мы не согласны. Вы спросите: какая цена?
Голоса:
- Да, да, спросим.
- Сколько с носа?
- А подешевле нельзя?
Рядовой Сычев. Отвечаю. Давайте исходить из существующего
исторического прецедента. Рембрандт получил полторы тысячи. Я думаю, и Юра
согласится. Нас сорок три человека. Получается по четыре червонца с каждого
ветерана. Я думаю, что в наших силах. Неужто не поднимем? Если же Юра занят
сейчас государственным заказом, обратимся к другому. Поиск художника беру
на себя в порядке общественного поручения. Спасибо за внимание.
И вернулся ко мне, снова сидит рядом, на привязи.
Полковник Шургин. Спасибо, товарищ Сычев. Вы все рассказали нам
прекрасно и объяснили весь текущий момент - прямо как из Генштаба. Вопрос с
картиной мы, естественно, должны обдумать - и мы сделаем это. Спасибо вам.
Вот только один вопрос у меня остался неясным.
Рядовой Сычев (вскакивает). Слушаю вас, товарищ полковник.
Полковник Шургин. Кто такой Костя?
Рядовой Сычев (заливается краской). Это Симонов. Константин Михайлович
Симонов, лауреат, Герой Труда и так далее.
Полковник Шургин. Вот теперь стало ясно, спасибо. Кто еще просит
слова? Нет желающих? Итоги подводить не буду, ибо считаю преждевременным...
На этом протокол обрывается.
3. Крупные блоки одной судьбы
Как же сладко он заснул, словно в детстве, когда безоглядно
проваливаешься в темную пушистую бездну. Ведь годами привык жить на
поверхности сна, без погружения в его очистительную глубь, или в грубом
таблеточном сне с тычками, пошатыванием, воздушными ямами, перемежающимися
картинками, взрывающимися как торпеда. Самое тяжкое во сне - принужденность
пробуждения.
А ведь на войне спалось прекрасно: под пулеметные очереди, под
недальнюю канонаду, под гулкие разрывы. Уходил в сон, едва смежив веки,
припав щекой к стенке окопа. Самые мягкие песчаные окопы были в Латвии, а с
Польши пошли пуховые перины.
На земле мир, а человечество разучилось спать. Куда ни придешь, всюду
разговоры о бессоннице. Сосед по купе ворочается: не спится. Бродят по
гостиничным коридорам тени бессонных. Кряхтит во сне старушка-планета. Два
миллиарда таблеток еженощно. Или что-то случилось с нашей совестью?
И вот воистину царский подарок - три часа безоглядного детского сна.
Аркадий Миронович лежал в кровати, продолжая наслаждаться
незаслуженным даром, - снова то и дело радостно проваливался в пушистую
яму, а после всплывал к зыбким поверхностям яви.
Легкое царапанье в дверь окончательно приподняло его с постели.
Аркадий Миронович приоткрыл дверь. Перед ним волнующе покачивались
золотистые кудряшки.
- Аркадий Миронович, что же вы не сказали? - с упреком спросила она.
- Я все сказал правильно, Тамара Петровна, - сказал он.
- Но вы же не до конца сказали, - упрекнула она.
- Я никогда не говорю до конца, - сказал он.
Тут он заметил в ее руке казенный листок бумаги.
- Вам телеграмма, - объявила она. - Чайку не хотите?
- Спасибо, я вас потом позову, - ответил он машинально, и дверь
послушно притворилась.
Вот и остался он один, впрочем, никак нет, с казенным листком бумаги,
явившимся невесть откуда, но скорей всего из дома, от Вероники, она великая
мастерица на такие штучки.
Оттого, верно, мы и спим плохо, что не можем ни на минуту остаться
одни. Человечество потеряло сон, потому что стало единым человечеством. Все
сделалось взаимосвязанным, цепочки причин и следствий проросли сквозь нас
цепями. Один неврастеник не спит, от него просыпаются пятеро спящих. И
пошла цепная реакция, взрывая наш покой.
Аркадий Миронович изучал открытую часть телеграммы, на которой был
нашлепнут машинописными подпрыгивающими буквами его теперешний запутанный
адрес, о котором он и сам не ведал.
Нет, это не Вероника.
БЕЛОРЕЧЕНСК ГОРКОМ КПСС ВЕТЕРАНУ 122-й СТРЕЛКОВОЙ ДНОВСКОЙ БРИГАДЫ
ПОЛИТИЧЕСКОМУ ОБОЗРЕВАТЕЛЮ ГОСТЕЛЕРАДИО АРКАДИЮ МИРОНОВИЧУ СЫЧЕВУ
Вот где я сейчас проживаю. Не затянулся ли мой визит к здешним
властям? Я расшифрован, пора сматывать удочки.
Значит, это с работы. Ничего хорошего от начальства ждать не
приходится.
Буквы уже не прыгали по строке, текст становился устойчивым, более
того - непререкаемым.
ВТОРНИК ДВАДЦАТЬ ПЯТОГО СЕНТЯБРЯ СТРАНУ ПРИБЫВАЕТ ГЛЕН ГРОСС ДЛЯ
УЧАСТИЯ КРУГЛОМ СТОЛЕ ПУБЛИЦИСТОВ ТЧК ВАМ ПОРУЧЕНО ВСТРЕТИТЬ ГРОССА
СОПРОВОДИТЬ ЕГО ПОЕЗДКЕ ПО СТРАНЕ ТЧК ПРОШУ РАССМОТРЕТЬ ВОЗМОЖНОСТЬ
ОРГАНИЗАЦИИ ПЕРЕДАЧИ ВСТРЕЧИ ВЕТЕРАНОВ ПЕРЕДВИЖКА БУДЕТ ВЫСЛАНА ПО
ТРЕБОВАНИЮ ТЧК ПОДТВЕРДИТЕ ПОЛУЧЕНИЕ ПРИВЕТОМ
ВАСИЛЬЕВ
И это все? Аркадий Миронович почувствовал запоздалое разочарование.
Все-таки без него не могут. Васильев признал свое поражение. А удирать
больше некуда.
Мысль тренированно заработала. Глен Гросс, звезда номер один
американского телевидения, помогал вести предвыборную кампанию президента.
И если он за два месяца до выборов отправляется в дальний вояж за океан, то
это не просто так, а с подтекстом. Гросс прилетит с посланием - вот что! И
значит, Сычеву оказана высокая честь не только встретить, но и сопроводить.
Представляю, с какой натугой писал Васильев этот скромный текст. Но
Глен Гросс возник вполне своевременно. Васильев был приперт к стене, уж
он-то знал о давнем знакомстве Сычева и Гросса. И вообще, этот приезд
свидетельствует о потеплении международного климата. И Васильеву досадно,
что опять лавры достанутся Сычеву. Нет, с нами еще рано прощаться. Наша
вахта не кончена.
Однако все это, так сказать, первый слой, лежащий на поверхности
текста. А что там, между строк? Как Васильев узнал его адрес? Созванивался
с Вероникой? А кто придумал передачу с ветеранами?
А может, сделать вид, что я вообще не получал никакой телеграммы?
Аркадий Миронович невесело усмехнулся. Снова вышел конфуз -
воспоминания отменяются. На этот раз по директивному указанию.
Время еще есть - пять дней, чтобы отыскать золотую середину между
прошлым и будущим, отладить бесперебойный поток воспоминаний наиболее
благоприятного свойства.
Меж тем над сквером, над Волгой намечались предварительные сумерки.
Аркадию Мироновичу захотелось на улицу.
Он спустился по лестнице, пересек холл. Кто-то окликнул его, он не
остановился.
На улице было тепло и тихо, словно природа спала детским сном. Аркадий
Миронович быстро пошел по направлению к центру, который безошибочно
угадывался по скоплениям красных флажков, развешанных по городу в честь
приезда Аркадия Сычева.
Улочка раздваивалась. Аркадий Миронович взял курс на колокольню в
надежде выйти на прямую связь с богом.
Фасады бревенчатых домов угасали в лучах заходящего солнца. Крыши косо
просвечивали сквозь рыжую листву. Излишки ее хрустко шелестели под ногами.
Улочка вливалась в площадь, вдоль которой шли скорбные приземистые
лабазы. Аркадий Миронович быстро нашел то, что искал: магазин сувениров с
деревянной хохломой, которой славился здешний край. Он приценился и уже
готов был идти в кассу, как вдруг с осуждением самого себя вспомнил, что
поругался с Вероникой.
Покупка не состоялась. Он радостно подумал, как будет потом
рассказывать об этой несостоявшейся шкатулке с ликом русской лубочной
красавицы - но ради этого вряд ли стоило мириться.
Мы живем с ней двадцать лет. Прожили ни шатко ни валко. Ни верности,
ни дружбы не нажили. Почему? В чем корень?
Что выше - характер или судьба?
Аркадий Миронович при случае любил сделать на этот счет личное
заявление:
- Моя судьба банальна как крупноблочный дом, - говаривал он, смотря на
собеседника чистым взглядом. - А характер получился нетиповой.
Если справедливо утверждение о том, что наша старушка-земля держится
на трех китах, то столь же верно то, что нетиповой характер Аркадия
Мироновича держался на трех изречениях.
- Человеческое сердце является самым точным прибором на свете (I).
- Правда выше сплетен (II).
- Ничто так не размагничивает, как головотяпство (III).
Впрочем, это были домашние лозунги для складывания характера. В
рабочем же кабинете Аркадия Мироновича висел определяющий стимул,
собственноручно начертанный им на полосе ватмана розовым фломастером. И
этот стимул направлял всю деятельность Аркадия Мироновича.
- Мир победит войну!
На противоположной стене висел портрет Бенджамина Спока с его
дарственным автографом.
Если же мы обратимся к судьбе, банальность которой была провозглашена
Аркадием Мироновичем не без лукавства, то перед нами предстанут четыре
типовых блока, как наиболее выразительные для данного поколения. Эти блоки:
школа - война - институт - работа.
Каждый типовой блок в свою очередь как бы складывается из типовых
деталей, выпускаемых судьбой со своего бессменного конвейера. Набор деталей
достаточно велик, но вместе с тем они выпускаются по определенному и словно
бы в высших инстанциях утверждаемому эталону.
Школа. Этот блок открывается трогательной историей о любимом учителе,
пробудившем в русоголовом мальчике (девочке с косичками) первый интерес к
литературе (биологии, физике и т.д.), что и определило впоследствии выбор
жизни. Сюда же примыкает новелла о первой влюбленности, о первой измене
друга и первой преданности (добавляется по вкусу). Тут все первое - и
оттого как бы не бывавшее раньше - так ведь и действительно не бывавшее, и
потому это только мое, неблочное.
Война. Не правда ли, странно: каким образом война может выступить в
качестве типового построения. Но если вспомнить, что речь идет об Аркадии
Мироновиче Сычеве, 1924 года рождения, то многое станет понятным. Мальчишки
вырастали как бы войне навстречу, достигнув к ее началу призывного
возраста. Из двух десятых классов Ногинской средней школы Э 12 Аркадий
Сычев остался один. Нет у Аркаши Сычева школьных друзей, одни подруги.
Имелось единственное исключение. Женя Верник из 10 Б класса той же
школы Э 12 уцелел на войне, поскольку на ней не был. Папа Верник определил
сына в военную ветеринарную академию, каковую Женя благополучно закончил в
год Победы. А как он увлекался физикой. Но выбор был сделан. Лейтенанта
ветеринарных войск послали на службу в Монголию, там он и пыхтел до
середины пятидесятых годов, пока не удалось проскочить в аспирантуру по той
же ветеринарной части - с помощью того же папы Верник. Способный ведь был,
защитился, четыре своих куска имеет, но судьба-то антитиповая, нежеланная,
если хотите, постылая.
За сорок лет Сычев и Верник встретились только раз. Верник заискивал
перед Аркадием Мироновичем, плакался на судьбу. За четыре года неучастия в
военных действиях пришлось расплачиваться четырьмя десятилетиями
опрокинутой жизни. И с женами не заладилось, и дети получились какими-то
недоделанными, скособоченными, один заика, второй альбинос.
- Я сам спустил себя в канализацию, - хлюпал Женя Верник. - Скорей бы
на пенсию. Займусь физикой.
- Я не против ветеринарии, - бодро отвечал Аркадий Миронович, с болью
глядя на однокашника и не узнавая его. - В нашей стране почетен каждый
труд. А лошади это вообще прекрасно, я знаю по ипподрому. Мы ведь с
Андрюшей Мякининым заходили к тебе перед военкоматом. Но ты уехал к маме в
больницу.
- Я знаю, - с готовностью подхватил Женя Верник, проигрывая
несостоявшийся вариант судьбы сорок лет спустя. - Я ушел из дома за 15
минут до вашего прихода. Конечно, я пошел бы с вами в военкомат и был бы
призван. Эти 15 минут решили всю мою жизнь. Ты сомневаешься?
- В чем? - машинально переспросил Аркадий Сычев, думая о своем.
- В том, что я пошел бы с вами в военкомат. И вообще, дальше...
- До самого Балатона, - отрезал Аркадий Миронович.
- Почему до Балатона? - удивился Верник.
- Там остался Андрюха. Так что давай живи терпеливо.
На этом они расстались с Верником.
Минувшим летом встретил на Пушкинской площади свою первую любовь
Аничку Орловскую. Дважды бабушка. Но еще смотрится. Проговорили с ней сорок
минут. Вдруг Аня спрашивает:
- Где Женя Верник, ты не знаешь? Он, кажется, не воевал?
- Нет, не воевал. Он всегда был против войны.
Институт. Как известно, все журналисты делятся на две категории:
а) журналисты-международники,
б) и те, которым не повезло.
Но также известно и другое: журналистами-международниками, а тем более
политическими обозревателями не рождаются. Ими становятся.
Аркадий Миронович с детства любил радио, еще в школе был внештатным
корреспондентом местной радиоточки. Вернувшись с фронта, поступил в
Полиграфический институт. Жил в общежитии на Дмитровском шоссе. Начал
студентом подрабатывать на московском радио, делая крохотные
тридцатисекундные заметки для редакции последних новостей, за которыми
приходилось гоняться с высунутым языком.
Кончил институт, перешел на штатную должность, ибо был молод и дерзок
в мыслях. Ему нравилось присутствовать при рождении наипоследнейших
новостей. Только что ее не было. Но вот она вылупилась на свет, заголосила.
И Сычев нарекал ее принародно. Если же новости не было, он, не мешкая,
производил ее сам.
- Москва, Москва, когда дадите провода? У меня все готово.
Работа. Удивительно, сколь ладно у него все получалось, будто катилось
само собой с горки. Я вам отвечу - таков удел всякой типовой судьбы.
Еще тогда Аркадий Сычев собственным умом дошел до следующего
постулата:
- Важно не то, как сказано, важно то - что сказано!
Утвердив таким образом приоритет содержания над формой, Аркадий
Миронович продолжал складывать крупные блоки своей судьбы: блок за блоком,
блок за блоком...
Пошли поездки по стране: Волго-Дон, Братск, целина, Абакан-Тайшет -
где мы только не скитались в те обалденные годы. Хотелось всюду поспеть,
обо всем рассказать.
Нынче молодые жалуются: трудно пробиться. Штаты всюду укомплектованы -
ни единой щелки. Проблема штатов подобна проблеме вооружения: все говорят о
сокращении, принимают постановления, подписывают договора, а в результате
совершается одно и то же - разбухание. Вот почему так трудно попасть в штат
или получить субсидию на новые разработки.
А тогда, четверть века назад, массовое телевидение едва начиналось.
Хватились: а где люди?
Штатные строчки не заполнены. В ведомостях заработной платы сплошные
прочерки. Это был золотой век московского телевидения. На всех телезрителей
была одна дикторша Валя, так она и вывозила всех.
Начались выезды за рубежи нашей великой родины, загра, или загранка,
как нынче говорят. Бразилия - три года, Вашингтон - пять лет. Стало больше
прозорливости, политической страстности. Аркадий Миронович изучал проблему
проникновения мафии в синдикаты - и даже брошюрку написал на эту
животрепещущую тему.
Короче, о нем стали поговаривать.
Это сейчас пошли новые проблемы - стариков затирают, пытаются
задвинуть в сторону. Не прошло и двух недель после обильного, затянувшегося
на полторы недели шестидесятилетнего юбилея, как Васильев спросил - словно
бы между прочим.
- Пенсию-то оформляешь? Ты ведь засраб.
Я так и вздрогнул, мне показалось, что я ослышался. Мы обедали в нашем
буфете, в комнате никого кроме нас не было. Заслуженного работника культуры
я получил год назад - зачем он об этом спрашивает?
Я засмеялся.
- Можно подумать, - говорю, - что у тебя социальный план горит.
- Так я и знал, - сказал он грустно. - На тебя рассчитывать не
приходится.
И перевел разговор на другую тему, будто ничего и не было.
А неделю назад - я уже получил приглашение в Белореченск - снова завел
разговор - но с подходцем.
- Есть такое мнение: надо усилить вторую программу. У тебя нет
возражений? Придадим второй программе авторитет и звучание. Тебе это по
силам.
А у нас вторая программа то же самое, что кавказская ссылка для
Лермонтова: оттуда только в пропасть.
Я первым делом подумал про себя: что скажет Вероника?
И говорю вслух, ибо у меня не оставалось выбора:
- А ты подумал, что скажет Вероника?
Васильев сразу ушел в кусты, это он умел делать бесподобно.
- Я не настаиваю. Но на всякий случай - посоветуйся с ней.
Васильев моложе меня на десять лет, но я точно знал: в разведку его с
собой не взял бы.
Впрочем, кто знает - годится ли столь нетипичная история для
крупноблочной судьбы? Ведь в таком случае может объявиться новый блок.
Пенсия. И все предстоящие радости, с ней связанные. Натяну шерстяные
носки и буду сидеть у телевизора. Недаром сказал обозреватель Глен Гросс,
кстати заметить, ветеран 42-й пехотной дивизии армии США, форсировал на
хилом буксирчике Ла-Манш, катил на танке по Европе. Так вот, Глен сказал:
- У старости есть одно неоспоримое преимущество, она лучше смерти.
Так и было. Глен заявил: приеду в Россию, если меня встретит и
проводит мой коллега Аркадий. И Васильев не посмел ответить, что его
подчиненный А.Сычев в больнице или в отпуске.
Вот какой подтекст был в телеграмме. Васильев капитулировал - надолго
ли? Опять Аркадию Мироновичу спасать Россию.
Он обходил магазины в той последовательности, в какой они
располагались в лабазном ряду. В книжном магазине ему попались на глаза
"Мифы народов мира", Аркадий Миронович разбежался было, но "Мифы" стояли на
обменной полке, обладатель "мифов" просил за них восемь детективов. Все же
Аркадий Миронович сумел купить набор открыток с видами Белореченска, но и в
цветном изображении не мог найти материальных следов своего прошлого.
Магазины уже закрывались. Он почувствовал, что проголодался, зашел в
кафетерий. Темнело. На улицах зажигались огни.
Таким образом Аркадий Миронович с неумолимой постепенностью двигался
навстречу судьбе, которая как раз нынче приняла суровое решение выйти за
рамки банальностей и швырнуть нашего героя навстречу новым испытаниям.
Шагая по булыжному проезду, Сычев спустился к речному вокзалу,
сошедшему к реке с цветной открытки. В его прозрачных глубинах играла
невидимая музыка. Наружная лестница вела на второй этаж, где прямо на
стекле было написано затейливыми буквами: бар "Чайка". Два такси с зелеными
глазками дремотно застыли у главного входа.
Аркадий Миронович хотел было подняться в бар, к музыке, но вместо
этого по велению судьбы обогнул вокзал и вышел к реке.
Аркадий Сычев едва не зажмурился от восхищения. Перед ним выросла
белоснежная сахарная глыба, тоже, между прочим, типовая, но тем не менее
ослепительная, расписная, целеустремленная.
Теплоход, видно, только что подошел, ибо внутри глыбы затухал звук
работы и едва заметно ослабли швартовы на носу.
Пассажиры стояли на верхней палубе и взирали свысока на Сычева. У
каждого в кармане ключи от теплой каюты. Аркадий Миронович почувствовал
озноб.
По белоснежному борту шла надпись: "Степан Разин". Чуть ниже была
помета: "Теплоход следует вверх. Порт назначения - Москва". Зыбкие мостки
соединяли мечту и берег. Сейчас их сдвинут - и тогда...
Не раздумывая, Сычев вбежал в здание вокзала. Касса была открыта.
- Билеты на "Степана Разина" есть? - взволнованно спросил он.
- Сколько вам?
- Мне нужен первый класс, - предупредил он. - Даже "люкс".
- Есть и люксы.
- Сколько стоит?
- Девятнадцать сорок.
- А сколько он идет до Москвы?
- Двое суток. Вам одно место?
На любой вопрос выпадало "да". А ведь у него и вещей нет под рукой. Но
это же не проблема: три минуты на такси до гостиницы, три минуты взять
сумку и еще три минуты обратно до зыбких мостков судьбы.
Мне нужно сосредоточиться, лихорадочно думал я, двое суток покоя и
тишины, я подготовлюсь к круглому столу, а эти ветераны пусть колупаются
без меня, с ними каши не сваришь, я же хотел как лучше, хотел картину, а он
меня унизил: кто такой Костя...
- А сколько он стоит? Я успею?
- Сорок минут.
- Я сейчас, сейчас, только за сумкой... - и поспешил прочь из вокзала,
но почему-то не в сторону площади, где стояли запланированные такси, а в
сторону причала, верно, для того лишь, чтобы еще раз влюбленно глянуть на
"Степана Разина" и уже после этого лететь за сумкой.
Аркадий Миронович стоял у дверей и дурак дураком смотрел, как из
теплой глубины теплохода выходит высокий худой мужчина со стриженой седой
головой. Идет по мосткам, держась левой рукой за качающиеся перильца, в
правой руке у него авоська с бутылками, а вместо правой ноги деревяшка.
Мужчина ступил на причал и пошел по асфальту вдоль среза воды. На
Сычева он не смотрел.
Аркадий Миронович судорожно заглатывал воздух, а ему все равно не
хватало дыхания. Сейчас мужчина дойдет до угла и скроется за пакгаузом.
Наконец, Аркадий Сычев обрел дар речи.
- Сергей Андреевич, - позвал он хорошо поставленным телевизионным
баритоном, который все мы знаем и любим.
Мужчина не оглянулся и продолжал уходить.
- Капитан! - еще громче крикнул Сычев. - Это же я, Аркашка Сыч.
Одноногий описал деревяшкой круг по асфальту и посмотрел на Сычева
долгим взглядом издалека.
- Я знаю, - ответил он. - Ты давно шпионишь за мной.
- Мужчина, - позвали его.
Сычев обернулся. За его спиной стояла женщина из билетной кассы.
- Будете брать билет или нет? А то я закрываюсь.
4. Жизнь взаймы
- Не робей, проходи, - сказал Сергей Мартынов, видя, что Сычев
остановился перед дверью с табличкой "закрыто".
Аркадий Миронович толкнул дверь. Она подалась. В баре никого не было,
кроме молодой барменши с широким крестьянским лицом. Тихо играла музыка.
- Мальчики, закрыто, - сказала женщина, но тут же увидела Сергея
Мартынова и поправилась. - А, это ты?
- Мы посидим, Валя, - сказал Мартынов. - Привет тебе от Ляли.
- Что у нее было? - спросила она.
- Было все, что нам необходимо, - сказал он. - Ничего лишнего не было.
- Повернулся к Сычеву: - Что стоишь, Сыч? Располагайся.
Бутылки с пивом выстроились на столе. Два лоснящихся леща довершали
картину изобилия. Сычев и Мартынов суетливо двигались вокруг стола,
перебрасывались деловыми словами, пытаясь скрыть за ними возникшее
смущение.
- Пойду за стаканами, - сказал Мартынов.
Сычев смотрел, как он идет, стуча деревяшкой по зализанному паркету.
Почувствовал, что за ним наблюдают, и стал ступать мягче. Он ходил спокойно
и довольно уверенно. Ноги не было чуть выше колена.
У стойки возник разговор полушепотом. Аркадий Миронович огляделся. Бар
"Чайка" был чист и просторен, столики тянулись в три ряда, в дальнем углу
стоял телевизор "Рубин", он был выключен. Две лампочки слабо освещали зал.
Музыка продолжала мурлыкать.
И "Степан Разин" по-прежнему блистал за стеклянной стеной бара. Он
стоял у причала, но вместе с тем и как бы уплывал в магические дали моей
памяти. На средней палубе кружились под неслышную музыку три молодые пары,
подчеркивая свою отрешенность от жизни берега.
Сергей Мартынов вернулся со стаканами.
- Что сидишь? - спросил он. - Наливай.
- Я не знал, что у тебя это, - сказал Сычев, кивая в сторону
деревянной ноги.
- Я и сам не знал. У тебя, гляжу, все на месте.
- Более или менее.
- А то могу отдать должок. Бери мою почку - хочешь?
- Спасибо, у меня уже есть одна, искусственная.
- А выглядишь хорошо.
- Как говорит моя приятельница Нелли: это уже агония.
Оба старались казаться бесшабашными, делая вид, что обрадованы
встречей. А ведь рано или поздно придется заговорить о главном. Кто решится
первым?
Сергей Мартынов разлил пиво, поднял стакан. Он и решился первым.
- Ну, Аркадий Миронович, рассказывай, с чем приехал?
- Я за тобой не шпионил, честное слово, - по-мальчишески неумело
оправдывался Сычев.
- В сувениры заходил, в книжном был, я наблюдал за тобой.
- Но я же тебя не видел, клянусь, это простое совпадение. И вообще,
какой счет между нами, сорок лет прошло.
- А старый должок остался, - продолжал с ухмылкой Сергей Мартынов. -
За сорок лет знаешь какие проценты наросли? Ого!
Аркадий Сычев постепенно овладел собой, подвинулся к Мартынову,
доверительно положил ладонь на его руку.
- Сергей, клянусь тебе, приехал просто так. Даже не просто так - из
дома сбежал. С женой поругался - и сбежал. На работе всякие сложности. Ну,
думаю, уеду от них. Хоть на четыре дня. Про тебя и не знал ничего - будешь
ты или нет?
- Утешаешь голосом? - но уже смотрел мягче и даже улыбнулся одними
губами, показав прореженные зубы.
- Ладно. Выпьем за встречу.
Принялись за леща.
Нет, не такой виделась эта встреча Аркадию Сычеву из его военной
юности. Аркадий Миронович как бы выскальзывал из собственного образа, в
результате чего получался перевернутый бинокль со всеми вытекающими
последствиями.
- Знаешь эту притчу? - спросил Сергей Мартынов. - О трех этапах
развития русской интеллигенции и вечных вопросах, которые она ставит.
Первый этап - кто виноват? Второй этап - что делать? Третий этап - какой
счет?
- Уже ноль-ноль, - механически отвечал Сычев. - Что же ты не писал,
Сергей? Ведь мой адрес не переменился, во всяком случае тогда.
- Не помню, наверное, боялся, что ты не ответишь. Ведь я еще долго
оставался окопным романтиком.
- А я, по-твоему, нет? - с вызовом спросил Сычев.
- Не знаю, - просто ответил тот.
- Ну что ты от меня хочешь? - вскричал Сычев, распарывая молнию на
куртке, потому что ему вдруг сделалось жарко.
- Я ничего не хочу, - кротко отвечал Мартынов. - Не я же тебя позвал.
Но Аркадий Миронович уже владел собой, не привык он быть перевернутым
биноклем.
- Я вижу, капитан, за эти сорок лет твой характер не переменился в
лучшую сторону.
- Повода не было, - отрезал Мартынов.
Мы ветераны,
Мучат нас раны. -
с чувством продекламировала Валя, подойдя к столу и ставя перед друзьями
тарелку с бутербродами.
- Откуда вы знаете? - удивился Аркадий Миронович.
- Познакомьтесь, - сказал Сергей Мартынов. - Это Валя, сестра моей
жены. Она знает все и даже немного сверх этого. Незамужняя. А он от жены
сбежал, - кивок в сторону перевернутого бинокля.
- Я на стих удивился, - виновато поправился Аркадий Миронович. - Они
известны несколько в другом контексте, в качестве неудачного примера...
- Какая разница, Аркаша, - и глаза его перестали быть настороженными.
- Главный смысл жизни - в леще.
- Дамы вас уже не интересуют? - спросила Валя, поводя плечиками. -
Почему бы вам не угостить меня пивом? - она присела за стол и смело
посмотрела на Сычева. - Мы вас знаем, Аркадий Миронович. Вы из этого ящика.
Голос так похож. И все остальное тоже. Пойду Клаве позвоню.
- Ее нет дома, - отозвался Мартынов. - Сиди и внимай.
- Но что-то давно вас не видели, Аркадий Миронович. Наверное, в
командировке были...
Сергей Мартынов хрипло засмеялся:
- Ты разве не слышала, Валюша, его задвинули на вторую программу.
Давай выпьем, Аркадий, не все ли равно, какая программа, это все суета.
Выпьем за вечное, нетленное.
- Старик, ты прав. Ты просто не представляешь, как ты прав, - с
чувством говорил Аркадий Миронович, ибо ему предстояло понять в эту ночь,
что смирение не унижает, но очищает.
- Вот и встретились, - сказал капитан Сергей Мартынов, комбат-один.
Мощный гудок огласил окрестности, накрывая прочие звуки. Сквозь
стеклянную стену было видно, как сахарная глыба величаво отваливала от
причала, потом вывернулась на чистую воду и долго продвигалась мимо окна
своей нескончаемой длиной, набирая ход и сверкая розовой светящейся лентой
заднего салона.
Аркадий Сычев облегченно засмеялся:
- Укатил. Укатил без меня.
Сергей Мартынов провожал теплоход сосредоточенным взглядом.
- Скажи, Аркадий, - спросил он, и это был его главный вопрос. - Ты мог
бы сейчас человека убить?
- Не знаю, - чистосердечно признался Сычев. - Не думал.
- А я не смог бы, - твердо сказал Мартынов. - Рука бы не поднялась.
- Это абстрактный вопрос, - с живостью отозвался Аркадий Миронович. -
Тут надо разобраться. А если он на тебя нападет? Что тогда?
- С оружием? - Мартынов в упор смотрел на Сычева.
- Предположим. У него автомат. И у тебя автомат.
- Это уже война. Сейчас мирное время.
- Ну хорошо, у него нож. И у тебя нож. Встретились на темной дорожке -
не разойтись. - Аркадий Сычев смотрел торжествующим взглядом.
- Все равно убивать не надо.
- Что же делать?
- Надо попробовать договориться.
- Ишь, какой миротворец, - Аркадий Сычев засмеялся. - Сорок лет
договариваемся. А воз и ныне там. В сто раз наросло на том возу.
- Мальчики, зачем вы печетесь о том, что вам уже не придется делать? -
сказала Валя, продолжая искоса поглядывать на Сычева.
- Но если меня позовут в атаку, я пойду, - сурово заявил Аркадий
Миронович, хмелея от пива, и тут же вспомнил о телеграмме. Но думать о ней
было лень.
Валентина прошла за стойку бара, потом скрылась за перегородкой и
загремела там посудой. Аркадий Миронович вгрызался в леща, потому что сотни
вопросов теснились у него в голове, но не было среди них одного главного,
какой был у Мартынова.
- Жена у тебя кто? - спросил он в конце концов.
- Клавдия Васильевна. Она у меня по домашнему делу.
- Сколько лет живете?
- Двадцать восемь. Детей нет.
- И как? Мирно живете?
- Она у меня добрая, - отвечал Сергей Мартынов. - Только сказать об
этом не может.
- Как же ты узнал о ее доброте? - удивился Аркадий Миронович.
- Через кожу.
- У меня Вероника, - мечтательно отозвался Аркадий Сычев. - Мы с ней
поругались.
- Ты уже говорил. В нашем с тобой возрасте это уже неприлично.
- Может, перейти на что-нибудь покрепче? - спросил Сычев.
- Сейчас не купишь, поздно.
- А это что? - Аркадий Миронович вытащил из заднего кармана штанов
увесистую флягу.
- Ты что? Торопишься? - обиделся Мартынов.
Тогда Сычев решился:
- Как у тебя с ногой вышло? Расскажи. Мы же тебя в медсанбат довезли,
все было на месте...
- Это я могу, - с готовностью отозвался Мартынов. - Это я умею
рассказывать. Помнишь, как немцы разведчиков били? По ногам старались
полоснуть. Мы к насыпи прорывались, у меня там КП был... Ты ведь тоже в
трубе сидел...
- Нет, - терпеливо вставил Сычев. - Я на твоем КП не был. Ты нас
отослал к обозу...
- Не перебивай, я сам расскажу. Значит, это был бой за станцию Дно.
Ровно через полгода после нашего с тобой случая. От насыпи до станции Дно
восемьсот метров, но там насыпь кончается, идет ровная местность. Шургин
кричит по телефону: "Видишь сараи перед станцией?" - "Вижу, товарищ
первый". - "Чтоб через сорок минут был там. Оттуда и доложишь, ясно?" -
"Так точно, товарищ первый, доложить из сараев о выполнении".
А я в трубе сидел под насыпью - идеальное укрытие. Выскочил на насыпь,
чтобы роты поднять, - и сразу попал под очередь. Как думаешь, сколько во
мне сидело?
- Семь, - ответил наобум Сычев, потому что и вопрос был риторическим.
- Правильно, - обрадовался Мартынов. - Значит, тебе в медсанбате
сказали. И все семь в одной ноге. Только про седьмую они и сами не знали,
ее через полгода извлекли. Сколько операций было - не помню. Как упал на
насыпи, так и забыл про этот мир, возвращался урывками. Попал в госпиталь
сюда, в Белореченск, потому и остался тут. Все хотели спасти мне ногу. И
правда, через полгода полегчало. Вылечат, думаю, я еще на фронт успею,
Германию прихвачу. Сестричка Настя приехала меня выхаживать. И вот
последняя операция, общий наркоз, полное отключение. Просыпаюсь утром в
палате. А Настя у меня в ногах сидит, ждет, когда я очнусь. Я на нее смотрю
и ничего не понимаю. Она же на моей ноге сидит, как раз на линии ноги.
"Зачем ты на ногу мою села?" - спрашиваю. "Нет у тебя ноги, Сережа". Я
снова отключился. Вот и все. - Он замолчал и тут же прибавил: - В самом
деле, не мешало бы что-нибудь покрепче. Что такое булькает в этой фляге?
- "Бурбон", виски.
Сергей Мартынов отведал и тотчас принял до дна.
- Для русского горла терпимо.
- Мы станцию только к вечеру взяли. Когда это Дно брали, мы и ведать
не ведали, что это звание к нам на всю жизнь прилипнет. Ну просто очередной
населенный пункт, который надо освободить, сколько их освободили "до" и
"после". Чем это Дно знаменито? Откуда мы знали? Там Николай II в своем
царском вагоне подписал отречение от престола. И вагон этот самый вроде там
тогда стоял, не видел я никакого вагона. Я другое помню. Ведь я тебя в
медсанбат вез, Сергей Андреевич.
- На чем же ты меня вез? - удивился Мартынов.
Аркадий Миронович поднял стакан и с чувством прочитал:
Нет, не по-царскому - в карете.
Не по-пехотному - пешком.
Мы в ЗАГС поедем на лафете,
И миномет с собой возьмем.
- Я же в обозе сидел, вот и повез тебя на минометной повозке.
- Что ты в обозе делал? - с подозрением спросил Мартынов.
- Сорок лет прошло, спроси что-нибудь полегче. Мы теперь не вспоминаем
события, а реконструируем их. Ты же сам нас учил: "Разведчика в атаку
посылать нерентабельно. Пусть пехота идет и ложится. Один хороший разведчик
дивизии стоит". Учил?
- Предположим, - скривился Сергей Мартынов. - Ишь ты, запомнил.
- Ты сначала лежал тихо, потом стал бредить. Наташу какую-то
вспоминал. А может, не Наташу - не помню. - Аркадий Сычев посмотрел на
Мартынова.
- Ты ошибаешься. Не было у меня Наташи, - твердо отвечал Сергей
Мартынов. - Была Мария, она умерла. А теперь есть Клавдия Васильевна. Вот и
все, что у меня было. Ты, пожалуйста, не думай, я не сетую, - перескочил
он. - У меня все есть: квартира, стенка, машина - малый джентльменский
набор. Даже парадный протез имею для выходных случаев.
Аркадию Мироновичу показалось, что он обойден. А запасной фляги под
рукой не было, запасная фляга лежала в шестнадцатом номере на втором этаже.
- Я не потребитель, - с обидой сказал Аркадий Сычев. - У меня тоже две
жены было. Ну и что?
- И обе живые?
- Слава богу.
- Дружите домами? Ходите в гости? Я слышал, в Москве сейчас это модно.
Институт двух жен.
- Все выяснил? Есть еще вопросы?
- Какой дом себе выстроил на разоблачениях империализма? Блочный?
- Не юродствуй. У нас много врагов. В мире действуют две силы.
- Оставь. Я не верю в концепцию двух сил. В мире четыре миллиарда сил,
все они действуют. Каждый человек это реально действующая сила. Концепция
двух сил упрощает действительность до однолинейного уровня. Через две силы
можно провести только одну линию...
- Тебе хорошо философствовать. Спокойная жизнь. Воздух свежий.
- Зато ты в центре живешь.
- Скорее, в эпицентре.
- Сильно встряхивает? Поменяй центр на пригород.
- Завидую твоей ясности.
- А я твоей зыбкости не завидую.
- Ты неисправим.
- А ты привыкай.
- Да, - Аркадий Миронович призадумался. - На фронте как-то проще было:
жизнь - смерть, враг-друг. Все ясно. После тебя стал комбатом Цыплаков,
дошел до реки Великой. Не заладилось, что ни бой, то новый комбат. Я тебе
завидую, можно сказать, Сергей. Ты исполнил свой долг до конца.
- Ты так считаешь? - огорчился Сергей Мартынов и тоже задумался.
В баре "Чайка" сделалось тихо. На реке горели бакены. Почти неощутимо
шелестела музыка. Струилась вода из-под крана.
Сергей Андреевич Мартынов печально думал о долге своем, ибо никогда
нельзя выполнить долг до конца. Сколько бы ты ни крутился, ни прыгал, ни
растрачивал себя, всегда ты будешь должен своему народу, и это чувство
будет тебя вести, терзать и спасать. Только те ребята, которые остались
там, исполнили свой долг до конца - с них не может быть спроса. А с нас
всегда будет спрос за все, что совершается вокруг, и долг наш не будет
исполнен.
Аркадий Миронович рассеянно пытался вспомнить: чего же такое они не
поделили с Мартыновым? За полгода до его ранения, он сказал. Значит, это
было под Старой Руссой. Да, было что-то такое этакое, туманное,
расплывчатое, плотно затянутое сетчаткой лет. Если бы было достаточно
времени, можно поднатужиться и вспомнить, но зачем? Разве имеет значение
то, что было сорок лет назад? Никто никого не предал.
- Никогда тебе не прощу, - отрубил Мартынов. - Зачем ты меня из
нейтралки вытащил?
- Я? Тебя? - удивился Аркадий Сычев. - По-моему, это ты меня тащил.
Спасибо тебе за это от лица службы и от меня лично.
- А ты меня спросил, хочу ли я, чтобы ты меня вытаскивал?
- Прости, не спросил. Я тебя спрашивал, но ты мне не ответил. Ты же
был без сознания. И это ты меня тащил через долину Смерти.
- Интересно, как это я тебя тащил, если я был без сознания? Во дает.
- Давай пригубим. Выпьем за наше святое недовольство собой. Пусть оно
и дальше движет нами.
Аркадий Миронович прислушался. За перегородкой уже не плескалась вода,
там журчал ручеек живого голоса, вытекающий из цикла: никто не забыт, ничто
не забыто.
- Говорила тебе, приходи, посмотрела бы на живого Аркадия Мироновича.
Сошлись мои фронтовички - и давай цапаться, еле их утихомирила.
- С кем она? - спросил Сычев. - С Клавдией?
- С подругой. По телефону, - спокойно отозвался Мартынов. - Создает
канонический вариант нашего прошлого. Теперь они лучше нас знают, что с
нами было.
Ручеек журчал, не ослабевая, от этого журчания рождались истома и
расслабленность, так бы век сидел и слушал.
Валентина вела прямой репортаж из полутемного бара.
- Он же его спас, я тебе говорила, да не просто так, а по-настоящему,
как в кино, они ходили за языком, их двое, а немцев пятеро. Аркадий дал
одному в зубы и убежал, ты бы его сразу узнала, точно такой, как на экране,
когда он мир обозревает. А моего-то уже к дереву привязали, сейчас стрелять
будут. Он друга клянет - как же? Ведь убежал. Тут Аркадий появляется, да не
просто так, а в форме обер-лейтенанта. А сам-то рядовой. "Хальт! Этого
русского я забираю с собой". Но те не дураки - не поверили. Тогда он
очередь по немцам, всех уложил, но при этом, кажется, слегка задел Сергея,
к дереву привязанного. И они ушли, да еще языка с собой прихватили. Им
обоим за это по ордену. Прошло сорок лет. И возник вопрос вопросов: кто
кого спасал? И оба указывают совсем наоборот: "Нет, это не я тебя спасал,
это ты меня спас". Никак не могут разобраться. Говорила тебе, приходи,
такого по телевизору не увидишь. Сначала цапались, теперь плачут.
- Даю настройку: раз, два, три, четыре, пять, - Аркадий Миронович
ловко подкрался к телефонному аппарату и завладел теплой трубкой. - С кем я
говорю? Ах, это Тамара Петровна, моя хозяйка? Очень приятно. Чуть было не
укатил от вас, но вернусь, потому как соскучился. - Переменил голос. -
Продолжаем прямой репортаж. Наш микрофон установлен в знаменитом баре
"Чайка". Ярко освещенный зал, сегодня здесь оживленно и празднично. Играет
музыка. Плавно кружатся пары. В этой уютной обстановке так приятно
вспоминать о грозной военной године. Да, он спас своего боевого друга - или
его спасли, не в том суть. Потому что подлинный героизм является анонимным.
Итак, их было двое: спасающий и спасенный. Когда они вернулись в свою
часть, спасенный говорит: "Ты мне жизнь спас, знай, за мной должок. И я
должен тебе то, что ты мне дал. Я должен тебе свою жизнь. Баш на баш. И я
обязуюсь отдать тебе свою жизнь по первому твоему предъявлению. Понял?"
Спасающий отвечает: "Что ты городишь? Я не для того тебя спасал". - "Нет
уж, уволь. Я в долгу быть не люблю. Хочешь не хочешь, а моя жизнь - за
мной. Приходи в любое время - и ты ее получишь". И вот прошло сорок лет. За
это время набежали проценты - почти триста процентов. Уже не одна жизнь, а
целых три. И все эти сорок лет они ни разу не виделись. И надо же было
случиться: спасающий попал в трудную ситуацию, очень трудную - в случае
необходимости мы уточним детали. Ситуация оказалась такой трудной, что ему
потребовалась жизнь другого человека. Тогда он вспомнил о том, который был
спасен им на войне. Он нашел его и предъявил старый иск: "Отдай мне свою
жизнь! Ты обещал". Но я же говорил: набежали проценты. Спасенный теперь не
один, у него жена, дети, внуки. Это уже не одна жизнь. Но не буду забегать
вперед. Я рассказываю вам содержание нового захватывающего фильма "Жизнь
взаймы". Вы меня слышите, Тамара Петровна?
- Как интересно, - отвечала трубка. - Я что-то не помню такого
названия. Когда он шел на всесоюзном экране?
- Вы правы. Это был не фильм, пока это всего-навсего сценарий, по
которому ничего не было поставлено, так как вполне возможно, что и сам
сценарий еще не написан. Ведь мы живем в эпоху удивительных свершений. Наши
свершения много удивительнее замыслов, но это еще не предел. В следующем
репортаже мы расскажем вам о том, как закончилась волнующая встреча
спасенного и спасающего.
- И это называется творческий работник? - у стойки стоял Сергей
Мартынов. - За что вам только деньги платят. Еще слово - и телефон будет
выключен.
- Слушай, Сергей, - всколыхнулся Сычев, передавая трубку Валентине. -
А ты-то сам кем работаешь? Не телефонным мастером? Или кем?
- Не кем, а как.
- Прекрасно. Как же ты работаешь?
- Под псевдонимом.
- Ага, понимаю, твой псевдоним: Сергей Спасатель.
- Я всегда говорил: мы с тобой коллеги. Поехали. Следуй за мной.
За углом стоял автомобиль на четырех колесах, так сказать, в
инвалидном исполнении. Разместились, стуча деревяшкой.
Городок был притушен. Машина резво побежала по улочкам, перекатываясь
с холма на холм.
Развернулись. Аркадий Сычев узнал привокзальную площадь. Мартынов
подвел его к зданию вокзала с боковой стороны.
- Здесь был утром митинг, вас встречали. А я стоял у окна, вон там, -
он указал на темное пятно окна на втором этаже. - И все видел. Я тебя сразу
разглядел. И полковника узнал. И Пашку Юмашева.
- Почему же ты не спустился к нам, вот чудило.
- Я тебя сначала спрошу: почему ты, Аркаша Сыч, стоял в стороне и не
лез под поцелуй? Так и я. Не желаю принародно шмыгать носом. Не каждому
дано довольствоваться поверхностной радостью. И вообще: чего ты ко мне
пристал? Не лезь ко мне в душу. Не хотел участвовать в вашем музыкальном
мероприятии. Ишь ты, оркестры играют, цветы подносят. Модно стало. А когда
я двадцать три года назад поехал под Старую Руссу, чтобы найти свой окоп,
на меня с подозрением смотрели: кто такой, откуда? Зачем тебе твой окоп
понадобился? Предъявите документы. Я говорю: ногу свою хочу найти в том
окопе. Тогда поверили.
- Ладно, старик. Будем считать, что я тебя понимаю.
- Там осталось еще?
- Что-то булькает.
- Это очень вредно, когда булькает. Надо, чтобы она больше не
булькала. На чем мы остановились?
- На том, что ты послал меня подальше.
- Все равно это ближе, чем я хотел бы. Вы все утопаете в словах.
Запутались в значениях. Помнишь, мы пошли на лед, форсировали озеро, сто
раз ходили в атаку. Бездарная, доложу тебе, операция, я потерял восемьдесят
процентов списочного состава. А теперь это называется путь боевой славы.
Аркадий Миронович почувствовал себя учителем жизни, который вынужден
то и дело поправлять своих учеников, как расторопных, так и ленных. Но
сейчас перед ним стоял явный путанник. Аркадий Сычев отважно ринулся на
выручку друга, дабы направить его на путь истины.
- Это естественно, Сергей, - взволнованно начал он. - Прошло сорок
лет, и многие исторические события видятся теперь по-другому. Возьми хоть
мою школу, номер двенадцать в Ногинске. Я однажды имел повод заметить:
друзей в моем классе не осталось, одни школьные подруги. Какие они были
тогда, сорок лет назад. Все сплошь недотроги. Не подходи. Не подступишься.
Ныне мы изредка встречаемся на юбилее выпускного вечера. Все девочки живы.
Но какие у них ищущие глаза. Как они ждут ответного взгляда. Только
пальчиком помани - пойдут за тобой на край света. Конечно, я понимаю, что
исторические параллели рискованны, но все же. Я тоже ходил на лед,
поднимался в атаку, по твоему, между прочим, приказу. Однако я не нахожу,
что операция "Лед" была бессмысленной, тем более бездарной, как ты
пытаешься доказать. На войне все имело свой смысл. И этот высший смысл был
один - победа.
- Где бумажка? - подогнулся Сергей Мартынов, протягивая руку.
- Какая бумажка? - не понял Аркадий Миронович.
- По которой ты говоришь. Ты ведь всегда говоришь по написанному.
Сколько раз за тобой наблюдал - ну когда же он скажет слово не по бумажке?
Не дождался.
Аркадий Миронович встал руки в бок. Сожалеючи покачал головой.
- Почему это тебя смущает? Я и по бумажке говорю то, что я думаю.
Бумажка это знак ответственности - только и всего. Бумажка - ракетоноситель
информации. Но зачем ты привез меня на вокзал? Чтобы показать историческое
окно на втором этаже, из которого ты...
- Смотри же! - перебил Мартынов. В руках у него оказался фонарь, и он
полоснул лучом света по стене, выхватывая из темноты картину, которую с
таким прилежанием рассматривал Аркадий Сычев во время утренней встречи.
Аркадий Миронович уже узнавал многие дома, колокольню, лабазы, такси с
воздушными шарами. В скользящем луче нарисованные предметы казались особо
зримыми, притягивающими взгляд.
- Ну как? - спросил Сергей Мартынов с несвойственным ему волнением.
- О чем ты? О картине? Я же видел ее утром. - Аркадий Миронович был
настроен благодушно и как бы пребывал в состоянии чистоты. - Но ты задаешь
вопрос. Отвечаю. Учти, не по бумажке. Скажу тебе честно, старик, невзирая
на лица: а мне нравится! С этой стены талант кричит.
- Ты правду говоришь? - Мартынов наставил фонарь прямо в лицо Сычеву.
Тот зажмурился и смешно замахал руками, отгоняя нежеланного комарика. - Ты
понял, о чем ты говоришь?
- Постой! - догадался Сычев. - А ну-ка посвети еще, вон туда, повыше,
на облачка.
Небо с кучевыми облаками поднимало пространство. А на облаках-то
буковки плывут. "Добро пожаловать", - вот что там написано. Утром этого не
было.
Фонарь снова уставился в Сычева.
- Да убери ты.
- Хочу лицо твое видеть.
Фонарь потух.
- К утру не успел написать, - глухо сказал Мартынов в наступившей
темноте.
- Встреча с талантом всегда волнует и радует, - сказал Аркадий
Миронович телевизионным голосом. - Такое дело требуется обмыть.
- Но у нас больше ничего не булькает.
- Едем в запасник. Второй этаж, третья дверь налево.
- Сначала в другое место.
Вскоре остановились на краю сквера. Широкая аллея вела к высокому
зданию, сложенному из темных безоконных блоков. "У каждого из нас свои
персональные блоки", - мимолетно подумал Аркадий Миронович, догадавшись,
что они приехали в театр. Афиша торжественно извещала, что нынче дают "На
дне".
Мартынов исчез, потом показался от угла, приманивая Сычева пальцем.
Это был служебный подъезд. В руках Мартынова оказался ключ. Они долго
пробирались темными коридорами, присвечивая тем же фонариком. Поднялись на
второй этаж по парадной лестнице.
Щелкнул выключатель. Аркадий Миронович зажмурился от яркого света, а
когда снова открыл глаза, увидел картину, занимающую всю стену в главном
фойе.
Это была живая группа, мужчины и женщины, по всей видимости, актеры
местного театра, потому что у них под ногами густо разбросаны афиши и
программки с указанием ролей. Фигуры и костюмы тщательно прописаны. А где
же лица? Все они были в масках театральных персонажей. Маски были просто
надеты на их лица, держась на тесемочках. Картина притягивала взгляд, так и
хотелось разгадать эти маски.
- Слушай, Сергей, маски-то зачем? - не удержался Аркадий Миронович и
тут же понял, что вопрос бестактен.
Но все оказалось проще, чем можно было предположить. Мартынов пояснил:
- Мне сделали заказ шесть лет назад, когда открывали театр. Труппа у
нас невезучая, главрежи все время меняются, примадонны сбегают с первыми
любовниками. Пока картину писал, семь лиц пришлось переделывать. Тогда в
горкоме говорят: "Чтобы больше никаких переделок, у нас лимиты
израсходованы". - "Остановите их, говорю, пусть не бегают". А мне: "Вы
художник, найдите свое решение". Вот я и надел на них маски.
- Слушай, они не обиделись?
- Наоборот, всем понравилось. А главное, никаких хлопот на будущее.
Предпоследний главреж сказал: написано на века!
- Черт возьми, ты же заядлый модернист, - не удержался Аркадий
Миронович.
- Ругаешь? Или жалеешь? Сейчас я покажу тебе, какой я модернист.
Они шли по длинной мрачной аллее, тотчас опустевшей после спектакля.
Фонари горели через раз или того реже, тускло освещая безжизненные клумбы,
деревья, кусты. С внешней стороны аллеи с равными интервалами выстроились
фанерные щиты. Это была гармония скуки, торжество уравниловки.
Г.Ф.Резник - ткачиха Меланжевого комбината имени Н.К.Крупской.
В.Т.Морозов - печатник типографии Э 2.
А.В.Коровин - директор детской музыкальной школы Э 8 Заречного района.
Какие жалкие поделки, думал он, представив, сколь прекрасна была бы
эта аллея с вековыми липами без этих щитов, убегающих до пределов темноты.
Я согласен, искусство существует на разных этажах, не всем же быть гениями,
гений потому и гений, что он один на миллиард, но кому нужна эта пачкотня,
этот конвейерный способ, эта штампованная макулатура. Мы должны ставить эти
вопросы в открытую. Или мы забыли о тех великих, которые стоят за нашей
спиной и смотрят на нас молча, но не безнадежно, нет, не безнадежно.
В руках у Аркадия Мироновича оказался написанный текст, он привычно
заглянул туда. Сергей Мартынов усердно подсвечивал листок, не давая сбиться
со строки.
- Мы с вами находимся на аллее трудовой славы города Белореченска.
Аллея трудовой славы называется так потому, что здесь находится как бы
своеобразная картинная галерея под сенью столетних лип, где изображены
портреты лучших тружеников нашего города. Всего на аллее трудовой славы
размещено... я что-то плохо различаю цифру - сколько?
- Сорок четыре, - живо подсказал Сергей Мартынов.
- Совершенно верно, сорок четыре передовика производства. Здесь люди
разных профессий, разного возраста. Но всех их объединяет одно - они
патриоты своей родины, своего города. Они трудятся во имя будущего,
добиваясь выдающихся успехов в труде. Вот ткачиха Меланжевого комбината
Глафира Резник, молодая красивая женщина. На ее лице написано стремление
дать как можно больше метров добротных тканей для советских людей.
Аркадий Миронович перевел дух, оглядываясь вокруг себя. Аллея трудовой
славы преобразилась. Сотни огней заливали светом дорожки, по которым
неторопливо и степенно прогуливались люди труда, пришедшие сюда на отдых.
На эстраде играл духовой оркестр, исполняя Марш энтузиастов. Портретов
заметно прибавилось. Фанерные щиты стали крупнее, поднялись выше, как бы
паря над гуляющими. Каждый портрет был вделан в добротную раму из красного
дерева. Даже лоток с мороженым был предусмотрен по новому штатному
расписанию. Чуть дальше шла бойкая распродажа разноцветных воздушных шаров.
- Мы должны, - продолжал Аркадий Миронович по листку, -
преобразовывать нашу прекрасную действительность, поднимая ее до уровня
нашего идеала. И в этом нам показывает пример наш славный ветеран, кавалер
четырех боевых орденов, капитан Мартынов Сергей Андреевич. Он рисует своих
героев резко, крупно, объемно, выводя на первое место характер. Нет, это не
штампованные поделки, это торжество нового искусства, потому что в
Белореченске сотни людей заслуживают того, чтобы быть размещенными на аллее
трудовой славы, а их здесь всего сорок четыре. Но каждые два года аллея
трудовой славы обновляется, и капитан Мартынов с новой энергией принимается
за творческую работу.
Аркадий Миронович остановился, пытаясь сложить из листка бумаги
летающего голубя.
- Кто писал эту иудятину? - возмутился он. - Устаревший текст
пятидесятых годов, сейчас так никто не пишет.
- Не знаю, - неумело оправдывался Мартынов. - Текст был передан по
проводам.
- Возможно, это из моих юношеских работ, - поспешил согласиться Сычев.
Аллея трудовой славы постепенно темнела. Однако мороженица продолжала
оставаться на посту. Более того - она приближалась, неся в руках пломбиры.
- Познакомься, Аркадий, - сказал Мартынов не без торжественности. -
Клавдия Васильевна, моя дражайшая...
- Как вы нас нашли? - удивился Аркадий Миронович.
- Он всегда сюда ходит, - говорила она, подавая Сычеву руку лопаткой.
- К своим героям и героиням. У него с этой Глафирой большой закрут был.
- Что ты говоришь, мать? Побойся бога.
- Какая Глафира?
- А эта, знатная. Глафира Резник. Подбивал, подбивал клинья, чего ж
теперь стесняться, она женщина видная. А город наш на ладошке поместится.
- Клавдия, ты же знаешь мой метод. Я работаю исключительно по
фотографиям. С натурой дела предпочитаю не иметь. И вообще - почему ты все
время шпионишь за мной? Мы же с тобой раз и навсегда договорились.
- Я пришла к Аркадию Мироновичу. Вам телеграмма, товарищ Сычев, - и
протянула ему пломбир с замороженным текстом.
- Я от них устал, - твердо заявил Аркадий Миронович, засовывая
нераспечатанную телеграмму в карман пиджака. - Стоит отлучиться на два дня,
как у них все разлаживается.
- Прошу к нам домой, - сказала с поклоном Клавдия Мартынова. - У меня
чаек уже напарился.
При упоминании о чае друзья согласно переглянулись.
- Мы сейчас, Клавдюша. Нам только в одно место, - начал Мартынов.
- Интересно, - подхватил Сычев. - Почта здесь далеко? Я должен
отстучать ответ.
Какая странная ночь. Накатывались холмы воспоминаний, тупики,
могильные плиты, мигающие бакены, мосты, насыпи и фонари. Шатались ночные
тени. Шастали по коридорам и дворам. Карабкались по косогорам на свет
лампады.
Сергей Мартынов стоит возле креста. Деревянная нога отодвинута
циркулем. Рука клятвенно воздета к темному небу. У ног примостился мычащий
Федор, глухонемой кладбищенский сторож, он слушает, согласно кивая головой.
Но разве он слышит?
- Фотография есть величайшее изобретение человечества. Ничего более
великого после изобретения колеса люди не придумали. От фотографии пошло
кино, телевидение, все современное искусство. Недаром она явилась людям в
век тотального потребления. На каждого заведен оттиск в паспорте, на
пропуске, могильном камне. Было время - лишь короли могли заказать мастеру
свой портрет. И вот все изменилось. Опускаешь в щелку автомата 20 копеек -
и тут же получаешь самого себя в шести экземплярах.
Дальний фонарь качался на сквозняке, длинная тень Мартынова прыгала по
плитам.
- Фотография проникла во все искусства, - продолжал он тоном пророка.
- Есть картина-фотография, есть фотографический роман. Поэты слагают
фотографические поэмы, у каждого в запасе свои кубики. Разве телевизор это
не фотография? Изображение движется - что из того. Главное соблюсти принцип
адекватности, минуя метафору. Ты нажимаешь кнопку и получаешь копию с
любого подлинника, автомат вычисляет за тебя фокусировку, экспозицию -
нажимай! Фотография ловит мгновенье. Это непосильно ни одному художнику.
- Ты не модернист, - заключил Аркадий Сычев, расположившийся у
основания этой живописной группы. - Отныне я точно знаю, ты
философ-демократ.
Радостно мычал глухонемой, ветер гонял в пространстве убегающие
листья. Тускло освещенные картинки этой малопонятной ночи перемежались со
звуковыми пятнами, возникающими во мраке: гудок самоходной баржи, плеск
воды в ручье, бульканье жидкости в сосуде памяти.
- Я художник. Мне нужна фотография, я восстанавливаю по ней подлинник.
Двадцать два пятьдесят по прейскуранту. Это с живых. С мертвых, поскольку
они уже закончили свой земной круг, в три раза больше. У тебя есть
фотография? Завтра будет подлинник.
- По прейскуранту?
- Тебе как ветерану скидка 50 процентов.
Машина катится по холмам. Аркадий Миронович припал к мартыновскому
плечу.
- Я тебе скажу, никому не говорил. Ты меня поймешь и скажешь правду.
Не думай, что я плачу, я просто всхлипываю от твоей коптилки. Слушай, она
моложе меня на двенадцать лет, она мне изменила, да, да! Она, Вероника.
Правда, это было шесть лет назад, но это не имеет значения. Изменял ли я?
Но я же мужчина. Я не только изменял. Я людей убивал на фронте, получая за
это ордена. Это наш удел. Но я же не изменял ей с иностранками. В том и
суть. Она изменила мне с иностранцем, за пределами нашей родины. Уехала с
банкета - и все тут. Через двадцать четыре часа возвращается: спаси меня.
Хорошо, не будем же мы за пределами выяснять отношения. Мы уехали из
страны. Сам понимаешь, страна была неплохая - и она как бы была не виновата
в том, что случилось. Надо было уходить, но я не смог, дети, дом - не смог,
и все тут! Я ее простил. Скажи мне, я правильно сделал? А-а, молчишь.
Хорошо, тогда я отвечу тебе: я поступил правильно. Вот так-то. Но мы
отдалились друг от друга. Мне так понравилась твоя Клавдия - это человек,
это душа. Нам что - выходить?
Мальчик в форме почтового работника с квадратной фуражкой на голове
запускал бумажного змея, но это был не змей, а почтовый конверт со
штемпелем и адресом, и мочалка сделана из телеграфных лент, развеваемых
щедрым приволжским ветерком, на ленте выбиты слова
ЖДУ ОТВЕТА КАК СОЛОВЕЙ ЛЕТА
По небу летел самолет, нарисованный на марке, "ракета" плыла по реке,
конверты порхали над городом, вот какая была эта картина, перед которой
стоял Сычев.
- Здравствуйте, Сергей Андреевич, - сказала девушка сквозь дежурное
окошко, обращаясь к Мартынову.
- Нам телеграмму отправить, Люда, - сказал Мартынов.
- Сначала телефон, - потребовал Аркадий Сычев.
В кабине пахло перекисью водорода. Спотыкаясь на кодовых цифрах,
Аркадий Миронович наконец-то прорвался к родному номеру: 280-06-13. Как ни
удивительно для такой глуши, соединение случилось сразу же, потом пошли
бесконечные длинные гудки.
Аркадий Миронович мог себе думать, что именно он удрал из дома, а как
на самом деле, это бабушка надвое сказала.
Гудки продолжались. Аркадия Мироновича осенило: Вероники нет дома.
Увы, привилегия ухода дана только нам, мужчинам. Женщина не смеет
оставить очаг. Она есть великий дневальный.
- Я слушаю, - сказала Вероника.
- Прости, я тебя не разбудил? - спросил он с облегчением.
- Что ты, милый, - отвечала она. - Я специально дежурила у телефона.
- Я звоню из Белореченска!
- В какой это стране? Видно, большая разница во времени.
- Если ты этого не знаешь, то передай Васильеву, что его телеграмму я
получил. Пусть присылает передвижку, материал будет.
- Нашел свою боевую подругу? Желаю удачи.
Он не выдержал первым. Он всегда не выдерживал, когда она так
говорила.
- Вика, ты не можешь говорить человеческим языком?
- Я вторую ночь живу на таблетках, откуда быть человеческому языку? -
она еще медлила, но уже из последних сил.
- Прости меня, - сказал он.
- А дальше как? - спросила она.
- Прости меня, дурака старого. - Таким образом ритуал был исполнен.
- Спасибо, милый, видно, фронтовая обстановка действует на тебя
благотворно. У меня глаза слипаются, привались ко мне.
- Только не вздумай вступать в переговоры с Васильевым. Я тебе
запрещаю категорически.
- Ты отстал от жизни, дорогой. От Васильева теперь ничего не зависит.
Учти, это не телефонный разговор. Целую.
Аркадий Миронович вышел из кабины, полный героических замыслов.
- Дай мне монет. Будем звонить Юре. На той неделе прилетает Глен
Гросс, включаю Белореченск в маршрут поездки. Ты показываешь нам, как ты
обрисовал свой город, закупаем твои работы на корню. Параллельно
договариваюсь с Юрой, устраиваем твой вернисаж в Москве. Где ты хочешь? На
Кузнецком мосту? Соглашайся на Кузнецкий мост, старик, а то Юра передумает.
На Манеж ты пока не тянешь. Но не отчаивайся - у нас с тобой все впереди. У
тебя-то холсты есть нормальные? А то все темпера на стене, темпера на
камне, этак нам вертолетов не хватит. Что же ты молчишь, старик?
Они дошли до машины, которая стояла на углу. Сергей Мартынов упал на
скамейку, обхватил голову руками.
- Меня нет, понимаешь? - вскричал он отчаянно. - Я был - и меня не
стало. Что у нас впереди? Чем ближе к пределу, тем сильнее хочется пройти
сквозь него. И вот приходит миг, когда все кончается. Я все забыл - какая
мука! Шесть лет писал картину и бросил - нет конца. Не могу вспомнить ни
одного молодого лица, не могу, не могу!
5. Сорок четвертый ветеран
- Перемести сюда. Здесь на самом виду.
- Примерили. Правее, чуть правее. Так. Хорошо.
- Давай гвоздики.
- У меня кнопки. С трудом раздобыл, проявил красноармейскую
находчивость.
- Держи, я буду крепить.
- Кажется, в порядке. Отойди назад, проверь на горизонтальность.
- Не шелохнется. Можешь читать.
Орган Совета ветеранов
122-й Стрелковой
Дновской бригады
20 сентября 1984 года
В январе 1944 года войска 2-го Прибалтийского фронта перешли в
решительное наступление, продолжая освобождение родной земли от фашистской
нечисти. Преследуя отступающего противника, 122-я Стрелковая бригада 21
февраля 1944 года вышла в район города и станции Дно.
Этот крупный железнодорожный узел имел важное стратегическое значение,
на картах он значился как "Дновский крест", ибо здесь пересекаются железные
дороги Псков-Бологое и Ленинград-Витебск.
Любой ценой враг стремился удержать этот участок фронта. На наших
бойцов и офицеров обрушился шквал артиллерийского и минометного огня.
Продвижение замедлилось, части залегли за насыпью.
И вот здесь во всю силу проявился организаторский и командирский
талант нашего комбрига полковника С.С.Шургина. Обладая незаурядным
аналитическим мышлением, изучив сложившуюся обстановку, комбриг принимает
решение атаковать немецкую оборону с помощью танкового десанта. Каждому
подразделению были поставлены конкретные задачи.
По сигналу ракеты все неудержимо двинулись вперед, только вперед - на
врага. Многие солдаты и командиры подавали заявления с просьбой о приеме их
в партию. Перед боем они писали записки, чтобы в случае их гибели в бою
считать их коммунистами. Таков был высокий настрой и душевный порыв бойцов
и командиров бригады.
В 14 часов 23 февраля при поддержке бригадной артиллерии и полка РГК,
а также танкового десанта наши батальоны овладели населенным пунктом
Каменки и прорвались к перекрестку железных дорог у станции Дно-2. Впереди
шел первый батальон, возглавляемый отважным капитаном С.А.Мартыновым.
Командир батальона был тяжело ранен, но не покинул поле боя до тех пор,
пока не был выполнен боевой приказ. Наш разведчик А.М.Сычев спас жизнь
своему товарищу, автору этих строк, вытащив его, раненого, с поля боя на
плащ-палатке.
Полковник С.С.Шургин вел головную группу танков. После того, как был
ранен командир первого батальона, в цепи наступающих произошла заминка.
Танк командира бригады успешно преодолел железнодорожную насыпь, увлекая за
собой наступающих.
К исходу дня станция Дно-2 была в наших руках. А назавтра столица
нашей Родины Москва залпами из 124 орудий салютовала доблестным войскам,
освободившим город Дно. 26 февраля приказом Верховного Главнокомандующего
нашей бригаде было присвоено почетное наименование "Дновская".
Нас ждали новые кровопролитные бои.
(продолжение следует)
П.Юмашев, ветеран войны и труда,
бывший разведчик 122-й Стрелковой
Дновской бригады.
ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, ДОРОГИЕ ГОСТИ
Необычно торжественно выглядел вчера вокзал нашего орденоносного
города. Задолго до прихода московского поезда сюда пришли представители
общественных организаций и коллективов трудящихся.
Необычность момента словно поняла природа. Всю ночь лил дождь,
способный омрачить радость встречи, но перестал буквально за полчаса до ее
начала.
Вот и поезд. На перрон вступили десятки фронтовиков во главе с
комбригом-122, полковником С.С.Шургиным. Многие из них не виделись со дня
Победы. Начались объятия, восклицания: "А ты помнишь?" и слезы радости.
Время посеребрило виски стойких и отважных парней и девчат того
далекого грозного огненного времени сороковых годов, но не отняло у них
боевого задора, доброты души, трудового энтузиазма.
Гостей на перроне тепло приветствовали горвоенком А.Н.Кузьменок,
секретарь горкома ВЛКСМ Н.Веселовская. Выражая волю и сердечное желание
горожан, они единодушно заявили: "Добро пожаловать на гостеприимную
белореченскую землю". В честь этой знаменательной встречи на здании вокзала
была открыта картина, написанная нашим художником С.А.Мартыновым, где
художник тепло и живо изобразил панораму нашего города. Прибывшим были
вручены букеты живых цветов.
П.Беляков, сын ветерана.
В этот момент Аркадий Миронович заметил ветерана войны и труда Павла
Юмашева, выходившего из своего номера в коридор. Бодро размахивая здоровой
рукой, Юмашев приближался, не догадываясь о грядущей беде.
Аркадий Миронович сделал стойку.
- Кого я вижу! Никак знакомая личность.
- Здравствуй, Аркадий Миронович, - ответствовал Юмашев, сияя.
- Ба! - удивился Аркадий Миронович, заглатывая Юмашева взглядом. - Да
это же наш Нестор, наш летописец. Певец Славного пути.
- Пишу продолжение, - поделился творческими планами Павел Юмашев. -
Завтра будет во втором номере "Ветерана".
- Паша, если ты мне друг, ответь честно: ты какой рукой пишешь, правой
или левой?
Вопрос чисто риторический, ибо у Юмашева вообще одна рука. Он и
показал ее Сычеву, несколько настораживаясь, это была левая рука. А правая
осталась на реке Великой.
- Хорошо, я тебя понял. Тогда скажи мне, Павел, только честно: ты в
желтой прессе не работал?
- За кого ты меня принимаешь? - искренне обиделся Юмашев. - Я уже пять
лет на заслуженном.
- Ну тогда я тебе скажу, ну тогда я тебе выдам, - Аркадий Сычев пылал
законным негодованием под кислый запах ресторанной солянки, стойко
державшийся по всем этажам. - До каких пор это будет продолжаться, я требую
немедленного опровержения в печати. Не спасал я тебя, не спасал, не тащил
на плащ-палатке, там же снег был по колено, на плащ-палатке вообще не
вытащишь, а тогда у нас были волокуши, на них и таскали раненых. Я тебя,
дурака, не спасал, я в обозе сидел, у меня свидетели есть. Мне надоело быть
спасающим. Мотив спасения не для меня, я завязал, понимаешь? Они рыдают у
меня на груди, и я должен их спасать. Я за свою жизнь стольких спас - две
роты. Не хочу! Не могу! Я устал вас всех спасать, понимаешь, устал! Мои
спасательные ресурсы иссякли. Я хочу отдохнуть от амплуа спасителя.
Спасайтесь сами. Я же вчера тебя честно предупредил: не помню. Значит, это
был не я.
- Кто же тогда меня спас? - растерянно спрашивал Юмашев, неумело
обороняясь в полутемном углу коридора.
- Это твоя проблема, вот и занимайся ею вместо того, чтобы писать
отсебятину.
- Неужто Юсуп Джумагазиев? Так он в Латвии погиб, до него мое спасибо
не дойдет.
- Вот так сказанул, - полыхал Аркадий Миронович. - Так и пойдет
теперь: будем приписывать себе подвиги мертвых?! Они-де не возражают и не
возразят. Это же мародерство. Ты только представь себе, куда может завести
такая концепция.
- Ну ладно, Сыч, не сердись. Напутал я, прости, хотел как лучше. У нас
ведь всегда так: хотим как лучше, а выходит в обратную сторону. Такие мы
люди. Я же вообще практически без сознания был, мне тогда бедро прошило,
кто меня тащил, на чем тащил? Откуда мне помнить?
Аркадий Миронович неохотно добрел: я требую опровержения, я к
полковнику пойду. Я буду ставить вопрос шире: имеем ли мы право на славу
мертвых?
- Насколько мне помнится, кроме славы было обещано кое-что другое.
Перед ними стоял Сергей Андреевич Мартынов, без вчерашней авоськи с
пивом, зато при утреннем лоске, в темном выходном костюме с колодками
орденских ленточек и при парадном протезе, создающим иллюзию полной
цельности и гармонии.
Итак, первый батальон был в сборе.
Друзья обнялись и без долгих слов скрылись в шестнадцатом номере, где,
по всей видимости, хранилось то, что было обещано, ибо через четверть часа
они снова появились в коридоре, еще более посвежевшие и энергичные.
Перед боевым листком "Ветеран" (первый выпуск), вывешенным в коридоре,
толпились редкие читатели. На нашу героическую тройку уже начинали
поглядывать.
- Завидую тебе, Сергей, - с чувством сказал Аркадий Миронович. - Ты
есть дважды упомянутый.
- В штаб! В штаб! - неудержимо выкрикивал Павел Юмашев.
Полковник Шургин занимал "люкс" в конце коридора. В дальней комнате
стояли две кровати, а в первой гудел штаб. Семен Семенович Шургин "висел"
на телефоне. Подполковник Неделин диктовал писарю Рожкову план мероприятий,
то и дело выбегая в коридор в ожидании чего-то важного. Представители
трудовых коллективов Белореченска стояли в очереди к полковнику.
- Товарищ полковник, разрешите доложить. Командир первого батальона
капитан Мартынов явился в штаб для прохождения дальнейшей службы.
- Здравствуй, Сергей Андреевич, - полковник Шургин поднялся,
придерживаясь за поясницу, но тут же освободил руки и раскинул их для
объятия. - Снова будут слезы радости. Я знал, что ты придешь, дорогой. Из
поисковой группы мне сообщили, что ты живешь в Белореченске, вот я и ждал
тебя. Будешь нашим сорок четвертым ветераном.
- Так точно, товарищ полковник, есть быть сорок четвертым.
- Да ты садись, Сергей Андреевич, в ногах правды нет. Смотри, как
штабные крысы с утра пораньше засели за свою писанину. Помнишь поговорку:
"Солдат спит, а служба идет". Орден догнал тебя в госпитале?
- Вроде догнал. Правда, получил его позже, в сорок восьмом году.
- Я старый солдат, представляю, что тебе пришлось пережить. Притом
выходит, что я послал тебя на эти испытания, отдав приказ по телефону:
"Взять сараи!" Но моей вины перед тобой нет.
- Что вы, Семен Семенович, - замахал руками Мартынов.
- Подожди, не перебивай старшего по званию и возрасту. Ты был у меня
самый старый комбат в бригаде. Но не мог я тебя жалеть, не имел права.
Именно потому, что ты был лучший, ты и пошел вперед. Ну, а про ногу - кому
как повезет. После тебя четыре комбата перебывало на твоем месте, троих
убило, а четвертый дошел до победы. Как и мы с тобой. Приглашали его,
почему-то не приехал. Вот мы с тобой оба командиры, - задумчиво продолжал
Семен Шургин. - А как я тебя учил - помнишь? Что должен в первую очередь
сделать командир для своего солдата?
Сергей Мартынов отвечал без запинки:
- Накормить его и обогреть, а после можно и три шкуры содрать.
- Смотри-ка, помнит, - восхитился Шургин. - А я ведь ошибался тогда.
Сорок лет спустя постиг истину.
- Насчет трех шкур? - предположил Аркадий Сычев, остающийся во всех
случаях демократом.
- В другом, Аркадий Миронович, - продолжал Шургин, отстраняя рукой
зазвонивший телефон. - Накормить - раз! Обогреть - два! Все правильно. Но
этого мало солдату. Этого недостаточно для победы. Солдата надо еще
наградить. Тогда он в бой ринется. Но знаю: мало мы орденов давали. Я бы
сейчас всех одарил.
- Слышал я, к сорокалетнему юбилею всех ветеранов наградят, - умело
вставил Павел Юмашев.
- А это, разведчик, не твоя забота, - отрезал Шургин. - Как партия
решит, так и будет. Потому что и на войне, и сейчас партия есть настройщик
наших душ.
- Кстати, товарищ полковник, - Аркадий Миронович отважно выступил
вперед. - Я заявляю самый решительный протест по поводу...
Аркадий Сычев не успел закончить. Распахнулась дверь. В комнату робко
втиснулись мальчишки и девочки в ослепительных белых рубашках и красных
галстуках, возглавляемые стриженым пареньком в очках. Он был лет десяти, не
больше того, поджарый, тонконогий очкарик с ярковыраженной способностью
руководить массами. Подполковник Неделин дирижировал детским ансамблем,
очкарик чутко улавливал команды. Неделин дал знак: начинайте.
- Здравия желаю, товарищ полковник, - доложил очкарик, отдавая
пионерский салют. - Мы из восьмой школы.
- Вы к нам или за нами?
- Мы к вам за вами, - бойко отвечал руководитель делегации. -
Расходитесь в стороны, ребята. Три-четыре!
Хор мальчиков:
Воинам армии славных побед
Наш молодой пионерский привет!
Мы помним вас, герои, поименно
И заверяем в светлый мирный час,
Что мы стоим под вашими знаменами,
Всегда во всем равняемся на вас.
Пионеры разбежались по комнате и вручили каждому из нас цветные
открытки со стихами. Я молча наблюдал за своими героями. Они были
растроганы.
В комнату вкатился серый обтекаемый шарик, обвешанный фотоаппаратами.
Это был фотограф, снимавший нас вчера. И голова у него была обтекаемым
шаром, и тело шариком, даже рыжие туфли на ногах были обтекаемыми.
Кажется, фотограф не ожидал увидеть здесь Мартынова, потому что с
опаской поздоровался с ним и скорехонько перекатился к полковнику,
докладывая, что принес пробу, а к обеду готов сделать все остальное, да вот
не знает, сколько экземпляров.
Фотография пошла по рукам.
Мы стояли в три ряда тесно и слитно, глядя прямо перед собой, а это
означало, что мы смотрели в собственное прошлое: оно у каждого свое - и
общее для всех нас.
- Хорошая память для внуков, - сказал один.
- Как раз солнышко выглянуло, - сказал другой.
Сергей Мартынов заглянул в наше прошлое сбоку - и ничего не сказал:
его там не было.
- Так сколько же, товарищ полковник? - мурлыкал обтекаемый шарик.
- Я возьму три. А ты, Неделин?
- Тоже три. Словом, делайте нам пятьдесят штук.
- А вы гарантируете реализацию? - продолжал подкатываться фотограф.
- Какая ваша цена? - спросил Шургин хмуро.
Шарик заколыхался, желая, видимо, закатиться под диван. Наконец
оборотился лицом к Мартынову.
- Сергей Андреевич, подскажите мне. Как по-вашему, сколько?
- Почему вы меня об этом спрашиваете, Ван Ванович? - буркнул Мартынов.
- Это ваше личное дело.
- Как это верно. Исключительно расходы! Бумага, проявитель и
закрепитель, словом, химикалии, разумеется, плюс пленка, - слова шариками
перелетали по комнате, отскакивая от стен и не задерживаясь в ушах. - Таким
образом исключительно по себестоимости. Шестьдесят четыре копейки, -
объявил он.
- Сойдемся на пятидесяти, - брезгливо предложил полковник. - Это же
для ветеранов.
- А накладные расходы, - вскричал Ван Ванович, показывая, что у шарика
есть острые зубки. - Я даю лучшую немецкую бумагу, самый стойкий химикалий.
Согласен на шестьдесят, - кончил он плаксиво, словно воздух из себя
выпустил.
- Вот вам, Ван Ванович, держите, - с этими словами Аркадий Миронович
достал из бумажника деньги и протянул их фотографу, мигом воспрянувшему при
виде трех бумажек, развернувшихся веером в руке Сычева. - Спешите. Надо
успеть к обеду.
Аркадий Миронович сам не ожидал от себя такой прыти. Тут же пожалел о
пропавших бумажках, но дело было сделано, обтекаемый шар с довольным
урчаньем укатывался по коридору. Аркадий же Миронович скромно принимал
слова благодарности.
В комнату впорхнуло видение из предвечернего сна, и видение не
простое, а с розовыми крылышками, то ли пелеринка такая, то ли просто
небесный дар. И розовая шляпка на голове, не столько крылатая, сколько
взлетающая. Голос ангельский - и вместе с тем вполне земной, как они
умудряются достигать этого, ума не приложу.
Да и не следует нам понимать.
- Товарищ полковник, разрешите доложить, - пропел земной ангелочек. -
Развезла четыре группы по предприятиям. С восьмой школой получилась
накладка: вы пошли к ним, а они к вам.
- Это ничего, Наташа, - миролюбиво заметил полковник. - На фронте тоже
так случалось. Мы пришли на место, а противника нет... Надеюсь, в вашем
случае это не будет иметь трагических последствий?
Наташа Веселовская сделала большие глаза:
- Все очень серьезно, товарищ полковник. Может сломаться расписание.
Семен Семенович Шургин засмеялся, любуясь Наташей:
- Вот видите, какие страхи у молодого поколения. Как-нибудь школа
номер восемь переживет этот слом. Что у вас еще? Ведь по глазам вижу - есть
хорошие вести.
- Далее. Прощальный банкет состоится, как было намечено, в баре
"Чайка", там очень уютно, вопрос согласован, субсидии утверждены, мы потом
с вами разработаем меню, и еще одно, - Наташа замялась, перебирая ножками и
вспархивая розовыми крылышками.
- Я слушаю, говорите, - подбодрил полковник Шургин. - Тут все свои.
Наверное, это о Четверухине?
- Так точно, - с облегчением отозвалась Наташа. - Вчера выступал. И
сегодня. Но у него не получается. Все плачет и плачет. Выйдет вперед,
скажет два слова: такая честь! - и давай плакать.
- Значит так: сержанта Четверухина с программы снять и направить его в
двадцатую комнату к майору Харабадзе, он уже осмотрел 12 человек, пусть
поможет Четверухину. У нас впереди много дел, и плакать, даже от радости,
нам еще рано.
- Слушаюсь, - отозвалась Наташа ангельским голосом.
Рядом возник другой голос, не менее ангельский.
- Семен Семенович, я его уложила.
- Кого?
- Лешу Четверухина. Он переволновался. Дала ему седуксен. А то все
плачет и плачет. Наконец-то заснул.
Вровень с Наташей стояла наша Роза Красницкая, героиня наших фронтовых
романов, а романы были скорострельные, как пулемет, и Роза была прекрасной,
как ангел, а ведь ангелы не стареют - не так ли?
Вот они стоят вровень. Наташа в кокетливой пелеринке, в модной шляпке,
и наша Роза-смотрите, смотрите - в гимнастерке и кирзовых сапогах, на поясе
широкий офицерский ремень, какая она подтянутая, ладная, улыбчивая, а
талия-то, где талия? Там, где талия, все сомкнулось, одна воздушность,
видимость, глаз не оторвать. Выше талии идея. Ниже талии - страсть! Вот что
такое Роза Красницкая, наша мечта и наша любовь. Роза, Роза, сколько воинов
ты спасла под огнем?
- Смотрите, а ведь они похожи, - заметил полковник Шургин. - И рост, и
стать. Вам не скучно с нами, Наташа?
- Что вы, товарищ полковник. Все страшно интересно. Мы просто не
думали, что это будет таким волнующим. Жора Маслов, наш активист, выразил
общее настроение, сказав: "Это не хуже, чем диско".
- Уж мы специально старались для Жоры, - не выдержал Аркадий Сычев,
посчитавший, что задет не только он один.
Но Наташа Веселовская свое дело знала.
- Аркадий Миронович, - пропела она. - Вы тоже наш ветеран?! Какая
приятная неожиданность. Надеюсь, вы дадите интервью для нашей газеты, я
сейчас же дам команду. И вообще, почему бы вам не показать по телевидению
это прекрасное и волнующее мероприятие? Или мы хуже других? - И сделала
позу, вскинув обе руки и показывая себя всю - смотрите, какая я розовая,
небесная, разве я не достойна всесоюзного экрана?
Павел Юмашев рубанул сплеча единственной рукой:
- Давай, Сыч, показывай нас по блату. Ради чего мы тебя в бригаде
держали?
Полковник Шургин плечами пожал, давая понять, что не возражает против
показа.
До сих пор остается неясным, почему Аркадий Миронович ничего не сказал
про телеграмму Васильева и про то, что он уже дал команду прислать
передвижку для организации передачи? Вряд ли мы получим ответы на эти
вопросы. Видимо, у него имелись свои соображения. Поэтому Сычев отвечал
дипломатично: он-де программами не ведает. Но такие передачи планируются
заранее, телевидение искусство синтетическое, на пальцах ничего не
покажешь, нужна аппаратура, техника, нужны операторы, режиссеры,
осветители, монтажеры, надо искать в киноархиве документальные кадры
военных лет, вот если бы нам удалось найти съемки боев за город Дно или
что-то в этом роде. Давайте сообща подумаем, что можно сделать, а он,
Аркадий Миронович Сычев, окажет всяческое содействие, для него это тоже
высокая честь и так далее.
Словом, телевидение нам не светило.
- Если нам к вчерашнему вопросу вернуться, - задумчиво предложил
подполковник Неделин, - мы тут прикинули с товарищами: можно организовать
групповую картину.
При слове картина Сергей Мартынов резко встрепенулся, до того он
внимательно слушал и прилежно молчал.
- Скорее, групповой портрет, - взволнованно начал он. - Я так вижу
боевых друзей, мы ветераны, и такими должны остаться. Но как вы сами
хотите? На манер "Ночного дозора" или в каком-то другом виде?
Аркадий Миронович выступил вперед, кладя руку на плечо Мартынова. Он
нисколько не удивился, услышав от Мартынова о "Ночном дозоре", казалось,
так и надо было, оба взволнованны, и это естественно в такое утро.
- Пойми, Сергей, - начал Аркадий Миронович. - Никто не ограничивает
твою творческую свободу. Как ты увидишь, так и будет. Собственно, мы вообще
ни при чем...
- Как ни при чем? - сбивчиво говорил Сергей Мартынов. - Я всех хочу
нарисовать. Мне нужен не только фон, мне требуется натура. - Повернулся к
полковнику. - Я сделаю, Семен Семенович, я нарисую, можете не сомневаться,
я же здесь двадцать два года в школе номер восемь учителем рисования
проработал, а теперь на вольных хлебах, меня в городе все знают, я могу и
на холсте, и на стене, но на стене лучше, использую темперу, все русские
иконы написаны темперой, я давно уже думал, пробовал, эскизы имею, а потом
бросил, нет у меня завершающей точки, вы приехали, должна появиться.
- Смотри-ка, ты, значит, художник, - с удовольствием протянул
полковник Шургин, приостанавливая сбивчивую речь Мартынова. - И портреты
можешь?
- Вы не волнуйтесь, Семен Семенович, - торопился Мартынов. - Я
бесплатно сделаю, совершенно бесплатно. Без учета себестоимости, как этот
живодер, он у меня еще попляшет. Мне от вас потребуется только одно.
- Проси, - сказал Шургин. - Все, чему мы можем посодействовать, будет
исполнено.
- Краски? - догадался младший лейтенант Рожков, привставая с дивана.
- У Сергея Андреевича прекрасная мастерская, там все оборудовано, -
заметила Наташа Веселовская. - Правда, сама мастерская старовата, но мы
сейчас думаем по этому вопросу.
- Все есть, все, - нетерпеливо подтвердил Мартынов, протягивая руку к
полковнику. - Мне нужны ваши фотографии.
- Да вот же она, совсем свежая. - Шургин указал на фотографию, которая
к тому моменту оказалась лежащей перед ним на столе.
- Не то, не то! - Сергей Мартынов безнадежно взмахнул рукой. - Мне
необходимы фотографии военных лет.
- Сказанул. Откуда мы их тебе возьмем? - удивился подполковник
Неделин. - Нас тогда не фотографировали. Мы воевали, а не позировали.
- Весь мой личный архив в Пруссии сгорел, - сказал полковник Шургин.
- У меня была такая малюсенькая, как от партбилета, - сказал младший
лейтенант Рожков. - Но она дома, в Новосибирске.
- У меня тоже ничего нет, - сказал Николай Клевцов, качая головой. -
Откуда?
- А у тебя? - Мартынов повернулся к Сычеву.
- Что-то есть. Сорок пятый год, уже после войны, в штатском, - Аркадий
Миронович пожал плечами. - А фронтового ничего.
- Вот, вот, я предвидел, - путанно торопился Сергей Мартынов. - Где
высшая мысль, откуда ее взять? Сбивается замысел. А если ее нет, тогда и
победы нет, старуха говорила, где они, молодые, в земле лежат. Но я все
равно сделаю, товарищ полковник, я обязан, перед вами тоже, но в первую
очередь перед ними, которые в земле лежат, я сделаю, дайте мне срок два
дня, вот увидите.
Мы и опомниться не успели, как Сергей Мартынов, крепко сжав кулаки, с
напряженным бледным лицом, выходил из комнаты, выкидывая вперед протезную
ногу. Это было похоже на бегство, но вместе с тем такой уход казался
неизбежным, во всяком случае, никто из нас не удивился, мы приняли все это
как должное.
- На комбата-один мы можем положиться, - уверенно заявил полковник
Шургин. - А это что? Не взял, выходит?
Сброшенная кем-то со стола фотография валялась на полу.
6. Рисунок с натуры
Позднее Сергей Мартынов рассказывал, что это было как землетрясение,
как обвал. Ему показалось, будто дом качнулся и уплыл из-под ног, но он тут
же понял, что это удар внутренний и к окружающему миру отношения не имеет.
Но что именно его ударило изнутри, он тогда еще не знал. Одно было
несомненно: скорее в мастерскую, к своей картине. А как быть дальше, когда
он окажется один на один с картиной? Это не имело значения, потому что удар
был, он и подскажет, что делать дальше. Это был удар длительного действия.
Сергей Мартынов не помнил, как добрался до мастерской, как сбросил
простыню со стены и начал писать. Он вообще не помнил того, что было в
последующие два дня. Приходила жена Клавдия, приносила еду, готовила
краски, он ел или не ел - он не помнил, не мог бы восстановить
последовательности своих действий и всей работы. Спал ли он? Неизвестно. Не
зацепилось в памяти. Но, кажется, курил, потому что окурков на полу
обнаружилось много, особенно по углам. О чем рассказала обглоданная нога
курицы, также догадаться нетрудно. Но куда девалась начатая пачка чая, если
электрический чайник оказался неисправным и его нельзя было включить в
сеть. Об этом можно только гадать.
Главный свидетель - сама картина. Вот она - нависла перед всеми нами.
Она расскажет обо всем, что недосказано. Она расскажет нам, о чем страдал
художник.
- И тут я увидел, что она закончена, - говорил Сергей Мартынов. -
Больше ни мазка, ни единой черточки. Я и не знал, что она закончена. Она
сама мне об этом сказала. Шепнула на ухо: я готова. И я побежал за вами.
Бегу и думаю: как же все это у меня получилось? Сам не понимаю. Чтобы
картина со мной разговаривала - такого никогда не было.
Впрочем, все это произошло потом, забегать вперед никто не обязан,
более того, такое забегание вообще противопоказано. Мы люди военные и
потому наша функция: соблюдать последовательность - во всем! - в накоплении
материала, пересказе, при обсуждении и после него.
Итак - не отставать от событий, но и не высовываться вперед.
Что же было за эти двое суток?
А было то, что никто не знал, куда запропастился Сергей Мартынов.
Пробовали обратиться к Аркадию Мироновичу, который похвалялся тем, что был
у Мартынова в мастерской, но Аркадий Миронович делал таинственное лицо и по
секрету сообщал, что Сергей Мартынов просил его не беспокоить. На деле же
Аркадий Миронович сам умирал от желания узнать, куда пропал Мартынов и что
с ним. Секрет же состоял в том, что Аркадий Миронович действительно был
ночью в мастерской Мартынова, но начисто забыл - где это? Ведь они ехали в
инвалидной машине, петляя по улочкам, где-то в центре, совсем близко, рукой
подать, да вот, выскользнуло из памяти.
Конечно, можно было справиться о местонахождении мастерской у
фотографа Ван Вановича, который за это время не раз прокатывался ловким
шаром по коридорам, но было как-то неловко и тут расписываться в незнании.
Аркадий Миронович решил: узнаю у Наташи Веселовской, но та куда-то
задевалась.
Словом, Аркадий Миронович в очередной раз прикладывал ладонь правой
руки к лицу и озирался как бы украдкой.
- Скажу по секрету. Комбат-один работает над картиной. Это будет
нечто.
- Нельзя ли посмотреть? Хоть бы одним глазком.
- По секрету. Приказано не беспокоить.
Таким образом, приближался назначенный срок, все шло по программе.
Поскольку же приход и тем более уход Мартынова в программу включен не был,
то и наш интерес к нему начал постепенно ослабевать.
На исходе третьего дня случилось еще одно непредусмотренное событие,
затмившее все остальное. Из областного центра прибыла телевизионная
передвижная станция, именуемая передвижкой. Синяя гора передвижки проросла
против гостиницы, казалось, она от начала времен там стояла.
Всем хотелось попасть в передачу, и Аркадий Миронович дал
торжественное обещание, что голубой экран примет всех.
Работы стало невпроворот. По этажам сновали электрики, операторы,
гостиница была оплетена черными змеями кабелей. Мы страшно переживали:
когда же начнут?
На втором этаже была гладильная комната, ее и было решено обратить в
студию, что также потребовало немалой работы. Первую пробу решили сделать
на полковнике Шургине - монтировать будем потом. Тогда появится
последовательность, возникнет смысл. Товарищ полковник, вы готовы? Давайте
я немного подправлю вас кисточкой. Так, еще немного, теперь ажур.
Внимание, синхрон.
Семен Семенович Шургин появляется в кадре. Медленный наезд - крупный
план.
- Вот вы спрашиваете меня, Аркадий Миронович, какой день на войне мне
больше всего запомнился? В торжественных случаях мы на такой вопрос
отвечаем: конечно, день Победы. Но сегодня ты сам сказал, что у нас проба,
поэтому отвечу тебе не по-парадному, а по-солдатски. Был такой день,
который запомнился мне больше, чем день Победы, это был день моего
поражения. Тут я перемещаюсь во времени. Февраль 1943 года, Сибирь. Я
командир 25-й лыжной бригады, заканчиваю формировку. 4300 штыков, молодец к
молодцу, можем сделать бросок на 60 километров в сутки. Мы же на лыжах.
Приходит приказ на фронт. Грузимся в эшелоны. Долго ехали, через всю
страну. В Ярославле, помню, попал в городской театр на концерт Клавдии
Шульженко, в театре мрачно, холодно. Но как она пела "Синий платочек", мы
рвались в бой.
В конце февраля прибыли в Осташков, следуем форсированным маршем в
направлении Демянского котла. Мы рассчитаны на быстрые и дальние броски, а
бросать нас некуда - фронт не прорван... И вот мой черный день. 16 марта.
Вызывает меня к себе генерал-лейтенант Коротков, командующий Первой Ударной
армией, и дает мне приказ:
- 25-й лыжной бригаде войти в прорыв через боевые порядки 182-й
дивизии, вести наступление на фанерный завод. Приказ ясен?
- Так точно, товарищ генерал-лейтенант. Разрешите узнать, где
находится противник, так как разведка не проведена, передний край не
уточнен.
- Передний край тут, - генерал показал пальцем на карте. - Завтра в
шесть ноль-ноль прорыв.
В шесть утра вышли мы на исходные позиции, дали артподготовку и пошли
в наступление. Противник молчит. Километр прошли - тихо. Но раз противник
молчит, это хорошо, идем вперед... Мой наблюдательный пункт был на краю
леса, на сосне, мне хорошо видно, как батальоны продвигаются вперед. Прошли
уже три километра, спускаемся к речке Радья. И вдруг удар. Вражеская
артиллерия ударила враз с трех сторон. 25-я лыжная бригада была накрыта
огнем. Я понял, мы угодили в ловушку. Сам не свой скатился с сосны, побежал
вперед, чтобы спасти их, предупредить, разделить их судьбу. Это солдатский
инстинкт бежать вперед. И мои бойцы, накрытые огнем, тоже устремились
вперед - и повисли на колючей проволоке, которая там была приготовлена. Два
часа били вражеские пулеметы и пушки. Три четверти бригады было выведено из
строя. Остался я полковник без войска. Тут - приказ Ставки о
расформировании. Поскольку зима кончилась, расформировать все лыжные
бригады, лыжи сдать на армейские склады. Так я за два часа три с половиной
тысячи штыков потерял. Может, я сгустил что-нибудь, Аркадий Миронович, во
всяком случае, вы можете так подумать. Но я рассказал в полном соответствии
с действительностью, слово в слово. Так было.
Ведущий Аркадий Сычев. Вы рассказали правильно, Семен Семенович, как
должен рассказывать старый солдат в преддверии нашего великого праздника
Победы. Мы знаем, победа не приходит сама, за нее приходится платить самым
дорогим, что есть на земле - человеческими жизнями. Зато ныне в
пятнадцатитомной истории Великой Отечественной войны четко записано, что
применявшаяся тактика лобовых фронтальных ударов, производившихся без
должной разведывательной подготовки, не оправдала себя в ходе
наступательных операций и потому была в дальнейшем отменена. И это верно,
потому что дешевых побед не бывает. А мы за нашу победу заплатили 20
миллионов.
Голос. Аркадий Миронович, товарищ Сычев, разрешите мне.
Ведущий. Кто там?
Голос. Это я, Паша Юмашев. Имею что вспомнить.
Ведущий. А-а, почетный летописец. Продолжайте строчить свои
воспоминания, к устному слову не допущены.
Павел Юмашев. Ну, Сыч, прошу тебя. Я же случайно ошибся, больше не
буду.
Ведущий. Здесь Сычей нет, здесь идет передача. Вызовите следующего.
В кадре появляется ветеран Степанов.
- Это я, Аркадий Миронович. Григорий Иванович Степанов из Крутоярска.
Мы в автобусе рядом ехали с вокзала. Разрешите мне сказать.
Ведущий. Ну что же, давайте попробуем, пока продолжается проба.
Ветеран Степанов. Скажу о мирной жизни, в том числе о
Продовольственной программе. Живу на окраине Крутоярска. Как ветеран
получил ссуду на строительство дома, имею земельный участок, который
обрабатываю собственными руками. В мирные годы, как и на фронте, делал все
для победы сельского хозяйства. Выполнял все постановления правительства по
данному вопросу. Когда сады велели, я сад развел, двадцать пять яблонь.
Потом стал кроликов разводить согласно указанию. Теперь до коров добрались,
ну что же, я и корову поднял, четыре тысячи литров дает Буренка, сдаю по
договору в детский сад, потому как я ветеран, хотя и беспартийный, но
политику партии в данном вопросе понимаю твердо. Этой осенью пришел к
решению - приступаю к нутриям, имеется такое выгодное животное, так как мне
намекнули: намечается соответствующее указание. Дорогие товарищи
телезрители, я рассказал вам о том, как наши славные ветераны продолжают
самоотверженно трудиться по строительству мирной жизни. Мы на шее
государства не сидим.
Ведущий. Большое спасибо, Григорий Иванович, ваш рассказ весьма
поучителен, постараемся его показать, в крайнем случае, используем вас для
передачи "Сельский час", как более близкой по тематике. Теперь я хотел бы
задать несколько вопросов прославленному ветерану, лауреату Государственной
премии майору медицинской службы Вартану Тиграновичу Харабадзе.
Голос. Харабадзе был предупрежден, но не мог явиться. Прославленный
ветеран ведет прием пациентов. Пусти меня, Сыч. Два слова.
Ведущий. Сгинь!
Голос. Разрешите мне. Сейчас моя очередь.
Ведущий. Кто вы? Представьтесь нашим телезрителям.
В кадре появляется Олег Поваренко, у него на глазу черная повязка.
Заметно волнуется.
Олег Поваренко. Я ранен был в Латвии, так что конец войны встретил
дома. Вы спрашиваете, Аркадий Миронович, какой день на войне был самый
памятный. Я вам отвечу - это был не день, а ночь. Мы тогда прошли город
Дно, наступали по Псковской области. И вот была такая деревушка, не помню
названия, почти вся разрушенная. Три избы всего сохранились. А нас две
роты, несколько сот солдат. На улице мороз градусов двадцать. Набились на
ночь в эти избушки - по сто человек. А тут, значит, девушка наша, русская,
которую мы освободили. Мы с ней оказались на печке. Естественно дело
молодое, давай целоваться. Свечка горит, солдаты - кто спит, кто штопает. А
мы целуемся до помрачения. Она и говорит: "Ну что же ты, давай, не робей".
Я солдат боевой, враз лезу под юбку. Вот тут и начинается. Лезу - и
чувствую рукой, что трусы на ней не наши, а немецкие. Материя не та. Скосил
глазом, так и есть красные, полосатые. Я мигом с печки слетел, скорей на
улицу, на снег. Охладился с трудом.
Ведущий (нетерпеливо). Как же ты поступил потом, Олег? Пошел?
Олег Поваренко. Нет, в избу не пошел. Сорок лет прошло, как сейчас все
помню. И думаю: может, я зря струсил?
Ведущий. Нет, Олег Афанасьевич, ты поступил как истинный патриот.
Только так должен был поступить настоящий воин-освободитель. Спасибо тебе.
А сейчас я предоставлю слово Алексею Четверухину.
Алексей Четверухин (появляется в кадре). Какая честь! (Плачет.)
Ведущий Аркадий Сычев. Вы видите святые слезы прославленного ветерана.
Алексей Борисович Четверухин. 1918 года рождения, прошел славный боевой
путь со 122-й Стрелковой Дновской бригадой от Старой Руссы до Германии, был
ездовым в нашем первом батальоне. В бою за станцию Дно его лошадь была
ранена, тогда Алексей Четверухин на руках выкатил пушку на прямую наводку
и, открыв огонь, подбил самоходную установку противника, расчистив тем
самым дорогу нашим наступающим подразделениям. За этот бой сержант
Четверухин был награжден орденом Славы третьей степени. В боях за город
Тарту он подбил немецкий танк и получил орден Славы второй степени. Сейчас
он слишком взволнован, чтобы говорить, я его понимаю. Никто не упрекнет
героя за его мужественные слезы. На этом проба закончена.
Голос ведущего сюжет. Где же Сергей Мартынов?
Настало утро четвертого дня.
Пропал наш славный капитан.
С тем и уехали в гарнизон. Командирская машина, автобус, синяя гора
передвижки, а впереди кавалькады специальная машина, так называемая
"мигалка", прокладывающая нам путь по Белореченску. Мы шли по городу под
сенью листопада.
В воинской части нас встретили музыкой. Духовой оркестр играл "День
победы порохом пропах". Потом они сыграли "Стройной колонной школа идет" и
"На сопках Маньчжурии", исполненной в ритме басановы. Дирижировал оркестром
молодой капельмейстер с голубыми глазами навыкате.
Ветераны великой, но давней войны производили смотр современной армии,
состоящей из призывников 1965 года рождения - перед нами стояли в строю
наши внуки.
Это была общевойсковая часть, но не та матушка-пехота, к которой
когда-то принадлежали мы. Во дворе, плечо к плечу, замерли
бронетранспортеры, тягачи, самоходки. Суточный переход, сказал майор, до
двухсот километров. Огневая мощь стрелковой роты по сравнению с 1945 годом
повысилась в 22 раза. На что сержант Снегирев. Синий нос, совершенно
справедливо заметил, что тогдашней огневой мощи нам в 45-м году хватало под
завязку. Не стало ли с избытком?
В ответ поджарый пружинистый майор подвел нас к решетке,
перегораживающей коридор. За решеткой стояли пирамиды с оружием: автоматы,
ручные пулеметы и еще что-то такое, чего мы и не видели. Решетка была
заперта тяжелым амбарным замком этак с детскую головку.
Оружие на замке, какая прекрасная деталь, деловито подумал Аркадий
Миронович. Это станет украшением передачи.
А вслух сказал:
- Товарищ майор, вы не возражаете, если мы снимем ваш замок на пленку?
Весьма символическая деталь.
Майор покачал головой:
- Не советую.
- Но почему? Мы оружия снимать не будем, - распалялся Аркадий
Миронович. - Оружие будет на втором плане, мы его смажем.
- Дело не в оружии, а в замке.
- ?! - Аркадий Сычев развел руками, равно как и все мы.
- Тут по штатному расписанию должно быть электронное устройство, -
стыдливо пояснил майор, - но оно в данный момент временно вышло из строя.
Вот мы и приспособили замок.
- Понимаю, - сказал Аркадий Миронович, так и не поняв, почему нельзя
снимать замок на пленку. Творческий замысел был подрублен на корню.
В казарме нас удивил Олег Поваренко, который одним глазом разглядел
то, чего мы не увидели. Смотрите, говорит, у солдат ночные тапочки!
Мы посмотрели. Так и есть. Вдоль стены на выходе из казармы стройными
рядами лежали обыкновенные шлепанцы.
Раскрасневшийся Олег Поваренко петухом наскакивал на майора:
- Смотри-ка - тапочки! Это что же получается, вы и воевать будете с
тапочками? Много ли навоюете?
Майор косился на Олеговы ордена и безропотно отвечал:
- Штатное расписание, штатное расписание.
Подполковник Неделин знающе пояснил:
- Это, брат, современная армия. Новые возможности и новые запросы.
Аркадий Сычев внес окончательное умиротворение:
- В американской армии в танках установлены кондиционеры. Видел своими
глазами.
Олег Поваренко долго не мог успокоиться. Шагал, качая головой.
- Это же надо. Иду по казарме, смотрю - а у них тапочки кругом. Вот те
на!
Но эти незначительные эпизоды не могли затмить главного. В этот день
все удавалось. Солдаты были построены и совершали ритмичные строевые
упражнения на плацу, где были четко размечены квадраты и точки поворотов,
причем в знак особого уважения дача строевых команд была доверена
восьмидесятидвухлетнему полковнику Шургину, и тот звонким счастливым
голосом командовал: шагом марш, напра-во, кру-гом, стой, равняйсь. За 40
лет в армии не появилось ни одной новой команды.
Полковник Шургин был на высоте. Кинокамера стрекотала.
Солдаты построились и прошли мимо нас колонной. Старый полковник дал
команду:
- Запевай!
Они запели "До свиданья города и хаты". Я смотрю, что и солдатские
песни за эти годы не переменились.
А за плацем выглядывало ракетное жерло.
Аркадий Миронович был что называется в ударе. Операторы с полуслова
понимали его указания. Проглянуло солнышко, обеспечив дополнительную
контрастность изображения. Если передача пойдет в эфир, это будет лучший
репортаж года.
Напрасно Сергей Мартынов пытался утверждать, будто Аркадий Сычев
говорит по бумажке, к тому же не им написанной. Аркадий Миронович в этот
день взлетел словом.
В кадре единообразный строй солдат на плацу. Перед строем стоят
ветераны, чуть в стороне офицеры части. А между ветеранами и солдатским
строем Аркадий Миронович - пришел его час.
Аппарат панорамирует вдоль строя, как бы вглядываясь в солдатские лица
и пытаясь разгадать: о чем они сейчас думают?
Затем аппарат переходит на группу ветеранов: покрасневшие глаза
старого полковника, сосредоточенный взгляд младшего лейтенанта Рожкова,
рядового Юмашева - потом мы проверим, кто попал в кадр, того и запишем.
Голос за кадром.
- Вот я смотрю на вас и думаю: какие вы все молодые, красивые,
сильные. А мы приехали к вам вроде бы старички согбенные, у кого руки нет,
у кого ноги, кто просто перебит осколком, снаружи не увидишь. В нашем
ветеранском штабе недавно подсчитали: средний возраст ветерана 63 года.
Словом, деды и прадеды. Но мы отнюдь не слабее вас. А какое у вас оружие!
Мы на фронте и не видели такого. У вас танки, пушки, ракеты - огромная
сила, возможно, ее стало даже слишком много. А что стоит за нашими плечами?
Почему я сказал, что мы не слабее вас? Я вам отвечу. Недавно я был за
океаном - по делам службы. И государственный секретарь США на одном из
приемов сказал буквально следующее. "Войну с Россией, - сказал он, - нельзя
начинать до тех пор, пока в России жив хоть один ветеран". Я вам скажу:
этот секретарь знает, о чем говорит. Мы ветераны Великой Отечественной. Мы
есть носители народной памяти о нашей Победе. И наша память не иссякнет.
Вот здесь, на встрече, начал выходить новый журнал "Ветеран", уже вышло два
выпуска, в них рассказывается о том, как мы сражались с врагами, в
частности, вели бой за станцию Дно.
И смею вас заверить, что мы не предадим нашу память сладкой ложью.
Сколько километров от Москвы до Берлина, как вы думаете? Тысяча четыреста
тридцать два километра. И двадцать миллионов жизней отдано, пока мы дошли
до победы. Значит, за каждую пядь нашей земли, за каждые семь сантиметров -
заплачено одной человеческой жизнью.
В кадре возникает одухотворенное лицо Аркадия Сычева. Его глаза
излучают мысль. Голос то возвышается до вибрирующих модуляций, то ниспадает
до шепота наполняясь тоской и скорбью.
Это был Аркадий Сычев эпохи расцвета, которого мы все знали и любили,
живя трепетным ожиданием того момента, когда его интеллектуальное лицо
возникнет на нашем голубом экране. И оно возникало. И мы узнавали от
Аркадия Сычева то, о чем думали сами.
Лицо Аркадия Мироновича остается в кадре. Он продолжает взволнованно.
- Человечество создало колоссальные разрушительные силы, страшно
подумать. Сейчас американский президент вышел на новый виток гонки
вооружений, установив ракеты первого удара в Западной Европе. В мире
накоплено столько термоядерного оружия, что если его пустить в дело и
взорвать, то этого вселенского огня хватит для гибели 80 миллиардов
человек. Я повторяю - восьмидесяти! А нас на планете всего 4 миллиарда. Это
значит, что под нашу цивилизацию заложена бомба, которая может уничтожить
нас двадцать раз, таково уравнение смерти. Вчера полковник Шургин
рассказывал, мы записали это на пленку, как в 1943 году он потерял за два
часа лыжную бригаду, 3500 штыков, когда они попали в ловушку к немцам. Но
это же было на фронте, где против нас действовал коварный враг. А сейчас на
земле мир, светит солнце, и мы за два часа можем потерять не только лыжную
бригаду, но все наше человечество, потому что оно на Земле одно - а может,
и во всей Вселенной. Значит, мы за два часа можем уничтожить все то, над
чем природа трудилась 20 миллиардов лет - если будут развязаны темные силы
и кто-то бесноватый нажмет красную кнопку.
В этот момент у оператора кончилась кассета. Он опустил аппарат и
торопливо перезаряжал камеру. Но Аркадий Миронович не сделал паузы.
Несколько фраз могли пропасть для истории, но мы не допустим, мы
восстановим каждое слово, каждую буковку, запятую.
- Во время последней поездки за океан я участвовал в диспуте с
американским политическим обозревателем Гленом Гроссом, который считает
себя независимым, хотя всем известно, кому он служит. И этот мистер Глен
начал диспут с того, что спросил меня: "Скажите, мистер Сычев, если это не
ваша великая государственная тайна: каким образом и с помощью чего вы
узнаете о том, что ваши руководители не совершали ошибок?" И я отвечаю
этому Глену: "Совершенно верно, мистер Глен, я подтверждаю: у нас ошибок не
было, и мы совершенно точно знаем об этом". - "Каким образом? Умоляю вас,
откройте секрет". - "Извольте, говорю, мистер Глен, никакого секрета нет:
потому что на земле сейчас мир, вот и все!" - "Как вы сказали, мистер
Сычев? Что потому что?" - "Готов вам разъяснить. Главная цель политики моей
страны есть мир. А вы, надеюсь, согласны, что планета живет мирной жизнью,
конфликты местного значения я не учитываю. А если сейчас на земле мир,
значит, ошибки в политике у наших руководителей не было". - "Мистер Сычев,
браво! Один - ноль в вашу пользу". Уже потом, после диспута, когда были
потушены камеры, я спрашиваю его: "Значит, вы согласны с тем, чтобы убрать
все американские ракеты?" - "Согласен, - говорит. - А вы?" - "И я
согласен". - "Так это же прекрасно. Давайте завтра и уберем". Посмотрел на
меня подозрительно и спрашивает: "А кто первый начнет?" В том и секрет, что
они не хотят разоружаться. Вот и топчемся вокруг методов о контроле. Но
народы никогда не согласятся с гонкой вооружений. Мы не хотим быть мишенями
для ракет. Один раз мы уже отстояли мир на земле. И не допустим ядерного
безумия. Это обещаю вам я - ветеран второй мировой.
Спасибо за внимание.
Мы были потрясены этой пламенной речью, в особенности солдаты, стоящие
в строю, я видел это по их глазам. Кто мог тогда хоть на секунду
предположить, что это была лебединая песня Аркадия Мироновича. Какой
прекрасный взлет. Мы оглушенно молчали.
Первым опомнился командир части, поджарый майор. Подскочил к Аркадию
Мироновичу, начал трясти его руку, а после дал команду распустить строй.
Солдаты возбужденно загудели, собираясь кучками. Один из них, двухметровый
верзила с погонами ефрейтора, подошел к Аркадию Мироновичу.
- Товарищ Сычев, а какой был общий счет вашего диспута с этим Гленом?
- Не помню точно, - отвечал Аркадий Миронович, медленно остывая. -
Кажется, три:три. Да мы и не считали так прямо. Дело ведь не в том, чтобы
положить соперника на лопатки, а в том, чтобы сблизить позиции. Кстати, он
послезавтра прилетает в Москву, будет новый стратегический диспут.
Подошел Иван Снегирев, сияя синим носом. В руках палочка, плечо
перекошено.
- Слушай, Сыч. А где эти слова напечатаны, чтобы их глазом увидеть?
- Какие именно?
- Про нас с тобой: пока мы живы, воевать нельзя.
- А тебе зачем, пехота? - спросил Аркадий Миронович с улыбкой.
- Как зачем? Мне бумажка нужна с данным текстом, хорошо бы в газете
пропечатать, я учительнице нашей покажу. Часто мимо школы хожу в ларек,
мальчишки меня дразнят. Вот пусть учительница им объяснит: "Смотрите, дети,
это дядя Иван идет, которого вся Америка боится".
- Хорошо, Иван, сделаем такой текст. Но с одним условием. Если ты мне
ответишь: почему у тебя нос такой синий?
Иван Федорович Снегирев мелко запрыгал перед Сычевым, стуча о землю
палкой.
- Хорошо, Сыч, я тебе отвечу, - прострекотал Синий нос, - можешь
передать это по телевизору. Отвечу я тебе, отвечу. Потому что это мой
собственный нос.
7. Операция местного значения
У нас уже появились сопровождающие лица. Сорок четыре ветерана, двое
из них отсутствуют, а банкет заказан на 60 персон, да еще три стула
пришлось подставлять. Впрочем, сейчас любое мероприятие обрастает
сопровождением, мы не исключение.
Столы стояли в виде буквы "П" в большом зале бара "Чайка", где Сычев и
Мартынов провели первый вечер. Аркадий Миронович увидел хлопочущую
Валентину и тотчас приблизился к ней. Состоялся волнующий разговор
полушепотом.
Где Сергей Мартынов, куда он пропал? Ничего подобного, Сережа работает
в мастерской, Валентина видела его утром, когда приносила воду и яйца. Но
время уже истекает, мы ждем, надо предупредить товарищей. Сережа еще
никогда не подводил своих заказчиков, можете пройти к нему, тут недалеко.
Нет ни минуты, уже все расселись. У вас тут мило.
- Спасибо, - отозвалась польщенная Валя.
Телевидение было выключено. Синяя гора передвижки отдыхала на площади,
операторы сидели за общим столом. На стене висел очередной выпуск -
"Ветеран" Э 3 с воспоминаниями Павла Юмашева о боях на реке Великой.
Одноглазый Олег Поваренко пришел с баяном. Словом, обстановка намечалась
самая непринужденная.
Полковник Шургин усадил Аркадия Мироновича справа от себя. Александр
Георгиевич Неделин сидел слева, но то и дело вскакивал и убегал по делам
банкета.
Расселись дружно, с аппетитом поглядывая на салаты и колбасные
изделия. И селедочка вкраплена местами.
Семен Семенович Шургин постучал ножиком по бутылке.
- Разрешите сообщить вам, товарищи ветераны. В течение четырех суток
ветераны 122-й Стрелковой Дновской бригады вели крупную операцию местного
значения. Наша операция прошла успешно, о чем я буду писать мирное
донесение в штаб фронта, вернее, в Совет ветеранов. Мы провели 32 встречи,
посетили воинскую часть, возложили венки. Потерь в личном составе не имеем,
отстающих нет. Правда, два человека пока отсутствуют, майор Харабадзе и
капитан Мартынов, они еще не завершили своих дел и явятся в положенное
время. Словом, операция развивается по графику. В 20 часов 30 минут посадка
в автобус, едем все в одном вагоне. На этом разрешите наш банкет считать
открытым, - полковник Шургин сделал паузу и придал лицу строгости. - Мы,
воины, никогда не забываем своих боевых товарищей, отдавших жизни за нашу
победу. Почтим их память.
Схлынул шум отодвигаемых стульев, мы молчали, вспоминая друзей,
которые могли бы сидеть рядом с нами за этим столом, да вот не получилось.
Мы были с ними наравне - а досталось не поровну. И мы несем по жизни свою
ношу.
Выпили молча, сосредоточенно. Застолье потекло привольной рекой.
Казалось, что так и будет хорошо до самого конца.
Вскочил младший лейтенант Рожков, сидевший правее Сычева.
- Предлагаю поднять тост за нашего полковника Семена Семеновича
Шургина. Он нас собрал и объединил. Он нам как отец. Меня пропесочил на
первом собрании. Докладываю, товарищ полковник. Сегодня утром с городской
почты мною отправлена телеграмма на имя моего начальника Заботкина с
категорическим отказом считать его соавтором моего изобретения. Вот
квитанция - 78 слов, сказал телеграфно все, что думаю. Поэтому я пью за
здоровье нашего полковника. Ура-а!
Мы подхватили. Не было такого тоста, который мы бы не подхватили.
Олег Поваренко, сидевший в торце стола, начал мягко вести на баяне
мелодию. Мы слитно запели.
Пусть ярость благородная
Вскипает как волна.
Идет война народная,
Священная война.
Левый глаз Поваренко закрыт черным кругом повязки, как луна в
новолуние. Левая щека прижата к баяну, исторгающему песню тоски и ярости.
Напротив Аркадия Мироновича сидел большой красивый мужчина. Разворот
плеч, густая шевелюра тронутых сединой волос. Мужчина пел самозабвенно,
полнозвучно.
- Вы откуда? - спросил Аркадий Миронович, когда песня кончилась.
- С Урала. Всю жизнь там прожил, - отозвался мужчина, ответно
перегнувшись к Сычеву. - Виктор Ефимович Булавин из деревни Борки. Рядовой.
- У нас под Старой Руссой тоже Борки были, наступали на них, чуть ли
не первый наш бой.
- Так я под этими самыми Борками и прилег. Дальше не продвинулся.
- Сколько же вы на фронте были? - спросил Аркадий Миронович, ничуть не
догадываясь, каким будет ответ.
- Полтора часа. С марша в бой. В первой же атаке меня шарахнуло. Я в
одну сторону, нога в другую. Но я памяти не потерял. Зову санитарку. И она
приползла ко мне по первому стону. - Он говорил просто, как говорят о
давнем, обыденном деле. На этот раз дело было ратное. - Быстро она меня
вытащила, ловко, я уже вчера подходил к нашим девушкам, нет, отвечают, не
мы.
- Виктор Ефимович, - заторопился Сычев, - я вас должен обязательно
записать.
- А чего меня записывать? - напевно отозвался Булавин. - Подумаешь,
какая доблесть: в первом бою ногу потерять. Я ведь тогда о подвиге мечтал -
таком, чтобы на всю страну прогреметь.
- Сколько вам тогда лет было?
- Сейчас шестьдесят, тогда, выходит, девятнадцать. Первый парень на
деревне. Сорок лет хожу с деревяшкой.
- Да, да, я заметил. Где же протез? Парадный протез у вас имеется?
- Жизнь прожил разную. То недород, то засуха. Я бы завел протез, да
тут подфартило. Приехал к нам в деревню такой же как я инвалид. У меня
левая деревяшка, у него правая. Мы с ним и сговорились, что будем покупать
одну пару обуви на двоих. А деревяшка есть не просит, ей сноса нет. Зачем
мне на лишний сапог тратиться?
- Виктор Ефимович, - с чувством сказал Аркадий Миронович, поднимая
бокал. - Я пью за ваше счастье. Чтоб вам в жизни все удавалось, чтобы были
вы здоровы и мудры.
- Спасибо. Вам того же. Я за сорок лет ни одной таблетки не принял.
Они чокнулись, выпили. Полковник Шургин, слушавший их разговор,
склонился к Сычеву.
- Аркадий Миронович, есть предложение. Иди ко мне заместителем. Я имею
в виду Совет ветеранов. Будем вместе ездить, в город Дно поедем, в Тарту -
у меня со многими горкомами полный контакт налажен.
- Я же служу, - удивился Сычев. - В командировках все время. Сейчас
вообще предполагается отъезд на три года.
- А жаль, - полковник Шургин заговорщицки подмигнул Сычеву. - Я
подумал: твой возраст пенсионный, пора искать пристанище на старость. И
вообще - зря ты на это телевидение пошел. Тебе надо было по военной линии,
сейчас бы генералом был, не меньше. Как ты солдат голосом держал.
- Я человек мирный, - дипломатично возразил Сычев, пытаясь вычислить,
с какого бока полковник мог узнать о его служебных неприятностях. Скорей
всего это случайность. - В армии я рядовой, - скромно заключил Сычев.
- А то подумай над моим предложением, я тебя не тороплю.
"Как мне хорошо здесь, с этими людьми, - размягченно думал Сычев. -
Почему мне так хорошо? Потому что я живу здесь народной жизнью. Между мной
и ими нет телевизионных камер, я вышел на прямую связь с народом".
К Сычеву подсел грузный мужчина с тоскующими глазами. Побрит,
причесан, костюм с иголочки. Только вот глаза тоскуют на раскормленном
лице.
- Аркадий Миронович, можно вас на пару минут побеспокоить. Я хотел
спросить... Я вас всегда по вечерам слушаю, у вас дикция замечательная, а я
в Пруссии контужен был, слух имею неважный, приходится ухом на звук
поворачиваться. Вы меня простите, Аркадий Миронович, я правильно говорю?
- То есть в каком смысле? Вы хотели о чем-то спросить?
- Об этом и хотел спросить. Правильно ли я говорю? - и не сводил с
Аркадия Мироновича тоскующих немигающих глаз.
- Простите, как вас зовут?
- Извините, Аркадий Миронович, забыл представиться: Виталий Леонидович
Бадаев, 68 лет, работал в закрытом КБ, руководитель группы, в данный момент
персональный пенсионер республиканского значения. Я правильно говорю?
- Совершенно правильно, Виталий Леонидович. Однако я не понимаю...
- Простите, я представился не до конца. Словом, я тот, которого не
понимают. Я своим домашним все говорю правильно, а они понимают меня
неправильно и в ответ заявляют, будто я говорю неправильно, а они
правильно. В чем же состоит моя неправильность, они объяснить не могут.
Понимаете, тут проблема контакта, как с внеземными цивилизациями. Я
правильно говорю, Аркадий Миронович?
- Во всяком случае, я полностью понимаю вас, Виталий Леонидович.
- Вот видите! Удивительное явление. Я четвертый день здесь - и все
меня понимают. Стоило мне уехать из дома, и меня перестали не понимать. Я
сам из второго батальона, командир огневого взвода, лейтенант, тут трое
наших, они меня тоже понимают. Это удивительно. Я пошел на прием к майору
Харабадзе, он прекрасный врач. Выслушал меня, дал какие-то незнакомые мне
таблетки. Буду их принимать. А моя внучка, моя Настенька, которую я люблю
больше всех на свете, все время мне делает замечание: "Деда, ты о чем? Ты
говоришь неправильно". Вы согласны с ней?
- Я с ней самым категорическим образом не согласен, - заявил Аркадий
Миронович. - Что прикажете вам налить?
- Пожалуйста, мне сто грамм боржоми. Благодарю вас. Как говорит мой
приятель: "В нашем возрасте надо принимать исключительно бальзам. И при том
- каплями". Ваше здоровье, Аркадий Миронович.
Они не успели чокнуться. В левом углу зала случилось незапланированное
движение. Раздался вскрик, и два человека покатились по полу через весь зал
прямо под ноги официанту, выходящему из кухни с подносом. Официант с трудом
увернулся.
Банкет грозил сломаться. Но тут же все пришло в норму. Драчунов
растащили в стороны, усадили силой на стулья. Тут же были установлены
личности: Павел Борисович Юмашев и Григорий Иванович Степанов.
- Он меня первый ударил, - кричал со своего стула Григорий Иванович.
- Тебе еще не так надо бы, - отвечал наш доблестный летописец Павел
Юмашев. - Ты у меня поговоришь, я тебе отвечу.
- Что я тебе говорил, ты же псих форменный. Не слушайте его, товарищи
ветераны.
Полковник Шургин вступил в дело, поднимаясь со стула.
- Позор! Сейчас же направим вас обоих на гарнизонную гауптвахту. Три
часа ареста.
Павел Юмашев сказал "есть" и пошел молча в свой угол. Григорий
Иванович, бормоча под нос нечто недовольное, вышел из зала.
Полковник Шургин подманил Сычева пальцем:
- Дай оценку.
Аркадий Миронович с готовностью взошел на председательское место, не
забыв свою рюмку. Все глаза устремились на него. Мы ждали, какую оценку
даст он случившемуся.
- Я поднимаю этот тост, - звонкоголосо начал он, впитывая в себя наши
ищущие взгляды. - За наше фронтовое братство. Мы сорок лет не виделись, а
встретились как родные. У нас одна биография. И география. Стоит сказать:
Старая Русса, Борки, Фанерный завод, станция Дно, река Великая - и ты
знаешь, что перед тобой стоит твой фронтовой друг. А что здесь произошло
буквально на наших глазах? У меня нет слов.
Рядовой Павел Юмашев (выкрикивает из своего угла). Ты бы только
послушал, Сыч, что он мне сказал.
Рядовой Аркадий Сычев (возвышенно). И не желаю слушать. Ветеран
ветерану не может сказать ничего дурного, а тем более компрометирующего.
Поэтому советую вам помолчать, товарищ Юмашев, ибо мы своими глазами
видели, что произошло.
Старший сержант Степанов (входя в зал). Совершенно верно. Ничего я не
говорил. Кто слышал?
Рядовой Аркадий Сычев. Итак, друзья. Я надеюсь, что это был первый и
последний прискорбный эпизод. Рассадите их по разным столам. Наше фронтовое
братство было, есть и будет незыблемым. За нашу встречу, дорогие друзья.
Краем глаза Аркадий Миронович видел, как в стеклянной двери появился
Сергей Мартынов, торопливо двигаясь по проходу и причесывая на ходу волосы.
Рядовой Аркадий Сычев. Вот и капитан Мартынов прибыл к нам. Садись,
Сергей Андреевич, твое место не занято. Тебе полагается штрафная.
Но Сергей Мартынов почти не реагировал на слова Сычева, хотя они
помогли ему сориентироваться в обстановке. Вид у него был лихорадочный,
глаза блестели. Он подошел к главному столу.
Капитан Сергей Мартынов (громко). Товарищ полковник, разрешите
доложить. Я закончил.
- Что же ты закончил, Сергей Андреевич? - благодушно спросил полковник
Шургин.
Сергей Мартынов тут же потерял интерес к Шургину и повернулся в
сторону зала.
- Товарищи ветераны, я написал военную картину, в которой нарисовал
вас всех. Прошу ко мне в мастерскую. Тут недалеко, двести метров, через
дорогу, на берегу затона, - торопливо и сбивчиво говорил Сергей Мартынов. -
Картина на стене.
Подполковник Неделин сурово заметил со своего места, что нам еще
второго блюда не подавали, а ведь за все заплачено, зачем же нам такой
замечательный банкет ломать?
Тем временем Аркадий Миронович наполнил рюмку и протянул ее Мартынову.
Тот, не глядя, принял рюмку через плечо и выпил, не поморщившись. Аркадий
Миронович подал хлебную корочку, присыпанную солью. И корочка исчезла без
промедления.
Аркадий Сычев тонко почувствовал, что с другом что-то происходит. Он
подошел, положил руку на плечо, приговаривая:
- Конечно, мы пойдем, Сергей, это такая честь для всех. Вот
закруглимся тут и сразу пойдем. Ты посиди пока, закуси.
Сергей Мартынов в самом деле послушно присел, протягивая руку за новой
долей.
- Как же вы, товарищ капитан, нарисовали, например, меня, если мы с
вами первый раз видимся? - спросил через стол Алексей Рожков.
- По памяти, - машинально отвечал Мартынов.
- Если по памяти, тогда понятно, - сказал Рожков, с опозданием
сообразив, что и на фронте они не встречались лицом к лицу - как же по
памяти? Но переспрашивать было бы глупо, и тогда Рожков спросил, что в
голову пришло, лишь бы последнее слово за ним осталось. - А в какой вы
технике работаете: масло или гуашь?
Сергей Мартынов ничего не ответил. Свесив голову на грудь,
притулившись к столу, он беззвучно спал. Олег Поваренко печально играл
"Амурские волны".
8. Вернисаж в половине шестого
Здесь следует рассказать, отчего произошла потасовка между Павлом
Юмашевым и Григорием Степановым, так как потом не будет ни времени, ни
места.
За столом они оказались рядом, спиной к залу. Степанов похвалялся
своим садом, кроликами, нутриями. А потом и говорит, понизив при этом
голос.
- Бункер сделал.
- Какой бункер? - не понял Павел Юмашев. - Немецкий? Зачем тебе?
- Скажешь тоже: немецкий. Бетонный бункер, современный - на глубине. С
автономной системой водоснабжения.
Юмашев удивился еще более.
- Ты даешь, старик. Зачем тебе все это?
- Ты что, младенец? - горячо вышептывал Григорий Иванович. - Слышал,
Аркадий Миронович говорил: два часа и нет цивилизации. Если термояд
взойдет. Вот и говорю тебе: жаль будет. Такой бункер отгрохал.
- Кого жалеешь-то? Себя пожалей, - похоже, Павел Юмашев в самом деле
не до конца понимал.
- Себя и жалею. Семь лет бункер строил, корпел, за материалы
переплачивал. А ну как зря? Жаль будет, коль не пригодится.
Тут наш доблестный разведчик и летописец понял все окончательно, а
поняв, без промедления бросился на Степанова. Они покатились по полу.
Дальнейшее известно. Павел Юмашев, разумеется, стоял на своем: прибить его
мало, куркуля несчастного, о ядерной войне мечтает. Григорий Степанов,
разумеется, начисто все отрицал, никакого бункера у него нет, этот парень
напился и начал его задирать, и потому все это есть клевета на советского
человека.
Словом, дознание зашло в тупик - было или не было?
Их заставили примириться, Аркадий Миронович настоял. Павел Юмашев,
сгорая со стыда, протянул единственную руку любителю атомной войны.
Григорий Иванович как бы нехотя пожал ее.
Инцидент был закрыт. Это произошло уже на пути в мастерскую, куда мы
двинулись всей гурьбой из бара. На реке разворачивался белый теплоход. Его
гудок низко плыл над городом. Идти, и правда, не пришлось долго. Обогнули
старинную церквушку, устремленную в небесные выси, свернули в тихий
переулок, в конце которого просвечивала вода затона, чуть под горку, мимо
игрушечных деревянных домиков, налево во двор - и вот она, мастерская, в
потемневшем кирпичном сарае, с двумя окошками.
Сергей Мартынов шагал впереди в сосредоточенном молчании - и не
оборачивался. Аркадий Миронович о чем-то спросил его. Мартынов только
буркнул в ответ, что-то вроде: о чем говорить, сейчас все увидите. Задние
растянулись вдоль переулка.
Дверь в мастерскую была открыта. Босоногая жена Мартынова Клавдия
Васильевна торопливо домывала пол, а увидев нас, положила мокрые тряпки
перед дверью.
- Прошу, - сказал Сергей Мартынов и остановился, пропуская вперед
полковника Шургина и Аркадия Сычева.
Мастерская оказалась довольно просторной, мы постепенно втягивались в
дверь - всем хватало места. На улице ложились первые предсумеречные волны,
в мастерской и подавно было тускло. Пришлось зажечь верхний свет, что и
сделал Сергей Мартынов.
Клавдия Васильевна стояла у дверей, говоря по очереди всем вошедшим:
- Здрасте. Здрасте.
И подавала каждому ладонь лопаткой.
Мы входили с осторожностью. Многие вообще впервые оказались в таком
святилище - мастерской художника. Но ничего необычного здесь не было.
Деревенский стол из досок, несколько стульев, в углу скособоченный
мольберт.
Где же картина? Да вот же она, на стене, простынями закрыта, целых три
простыни, это же надо, такой расход. В углу стояла стремянка.
Войдя в мастерскую, Сергей Мартынов несколько оживился и принялся
озабоченно расставлять нас вдоль картины, вернее, вдоль простыней, висевших
на веревке, как висит белье во дворе, провисая под собственной тяжестью.
Полковника Шургина переместил чуть правее, Аркадия Сычева передвинул во
второй ряд. Повернулся к Юмашеву.
- Стань левее, ближе к насыпи.
Так и сказал.
Эти непонятные перемещения, а в еще большей степени белые, в пятнах
краски, простыни, колышащиеся от движения воздуха, создавали в мастерской
ощущение настороженного ожидания.
В этот момент, словно угадывая наши чувства, Сергей Мартынов подошел к
стремянке и открутил веревку, намотанную на гвоздь на уровне его плеча.
Простыни заколебались. Мартынов отпустил конец веревки, и простыни с тихим
шорохом косо опадали на пол.
- Может, краска не везде просохла, - сказал Сергей Мартынов в
наступившей тишине вслед упавшим простыням.
И картина открылась. Она оказалась почему-то не такой большой, как это
думалось, когда на стене висели три простыни. Мартынов оправил упавшие
простыни и стало видно, что вполне хватило бы одной простыни, ну от силы
двух, чтобы закрыть картину. Словом, мы приготовились увидеть картину во
всю стену, когда входишь в седьмой зал и видишь перед собой от пола до
потолка "Явление Христа народу" и сразу понимаешь: это вещь.
И потом. На что обращает внимание зритель в первую очередь? Ну,
конечно на раму. У всемирного шедевра и рама должна быть выдающейся -
младенцу ясно. А тут не рама даже была, а рамка, да и рамки, в сущности, не
было, этакий бордюрчик, нарисованный на стене грязно-розовой краской.
Теперь можно обратить основное внимание на содержание того, что было
внутри розового бордюрчика. Сомнений нет - тема военная. Снежное поле
клубилось от разрывов, и солдаты идут цепью в атаку по снежному полю,
штурмуя насыпь железной дороги. Вдалеке что-то горело, черный дым
поднимался до неба. Но тут же, может быть, еще и прежде бордюрчика, потому
что взгляд действует быстрее слова, мы все увидели, что во всем этом есть
несуразица, какая-то нелепица, если не сказать крепче. Ну верно, солдаты
бегут в атаку, но бегут еле-еле, вперевалочку, с натугой и одышкой, и это
отчетливо написано на всех солдатских лицах. И вообще, какие это солдаты
бегут в атаку, штурмуя насыпь, если это не солдаты, а мы, ветераны. Бой за
станцию Дно происходил в 1944 году, мы были молодыми, а нашему полковнику
тогда 42 года, и он казался нам старик стариком. А художник берет факт
истории и трактует его на свой лад - идут в атаку солдаты, и все солдаты -
старики, мы все как один.
Но коль нелепица образовалась, она и дальше пойдет плодиться, ясное
дело. Ну ладно, мы, старики, идем в атаку. Но как? - при всем параде, в
кителях, при орденах и медалях. Кто ж так в атаку ходит? Ведь бой-то
зимний, февральский. А солдаты в пиджачках.
Что полковник Шургин говорил?
Перво-наперво надо солдата обогреть.
А тут краска стыда еще не обсохла.
Мы все были ошеломлены и продолжали стоять молча перед этакой
неожиданностью. Сергей же Мартынов, автор такого сюрприза, вдруг обмяк и
поник, руки бессильно опали вдоль тела, лихорадочный блеск в глазах потух.
Первым опомнился полковник Шургин.
- Как же так, комбат? - спросил он. - Мы же на тебя рассчитывали. Что
же ты с нами сделал? Я тебе прямо скажу, по-солдатски: не ожидал от тебя...
такого подхода, - заключил он более мягко, оставляя за собой возможность
отступления на запасные позиции.
- Так получилось, - кротко отвечал Сергей Мартынов.
Аркадий Миронович тоже был разочарован увиденным, вернее не
разочарован, не то слово, он был раздосадован, а может быть, и удивлен. Вот
что приключилось с Аркадием Мироновичем: он был обманут, ибо ожидал увидеть
нечто другое, в корне противоположное тому, что увидел. И не в том дело,
что сам он на картине двигался в другую сторону, таща по снегу волокушу с
раненым, это на войне тоже приходилось делать, а вот имелась во всем этом
какая-то беспардонность и даже наглость, на которую и смотреть не хочется,
и глаз отвести нельзя. Так и хотелось спросить себя: неужто отныне все
позволено? Кто разрешил?
Пауза передерживалась. На Сычева начинали поглядывать его товарищи.
Аркадий Миронович полегоньку продвигался к Мартынову, дабы пожурить его
по-отечески или, наоборот, приободрить по-дружески, он еще не решил, как
получится.
А черный дым пожарища расходился все шире, яро клубился на высоте.
В это время за спиной Аркадия Мироновича произошло некоторое движение.
Сквозь строй ветеранов пробирался немой Федор с кладбища. В руках у него
было зеленое ведро, затянутое клеенкой. Федор сердито мычал, расчищая
дорогу. Ветераны расступились. Картина раскрылась перед Федором. Тот замер.
Эмалированное ведро как бы само собой спланировало на пол. Федор впился
глазами в картину и неожиданно сказал громким чистым голосом:
- Похоже-то как. Вот здорово!
Немой заговорил. Чудо! Впрочем, Аркадий Миронович не очень удивился,
словно ожидал нечто похожего. А Мартынов и вовсе не высказал удивления.
Аркадий Миронович не удержался от восклицания:
- Он же немой?
- Не всегда, - невозмутимо отвечал Сергей Мартынов. - Просто он не
хочет с нами разговаривать.
Аркадий Миронович был готов взвинтиться: и тут нас дурачат. Нет, этому
немедленно надо дать отпор.
- Можно мне. Ты не возражаешь, Сергей?
- Разумеется. Говорите. Задавайте вопросы, я готов дать ответы. -
Повернулся к немому: - Иди, Федя, отнеси Клавдии.
- Я не возражаю: похоже, - так начал Аркадий Миронович, прочистив
горло. - Ну и что же, что похоже? Мне, например, советскому человеку,
читателю или зрителю, одной похожести мало. Наши люди выросли, стали глубже
вникать в суть. Искусство всегда существовало на разных уровнях, говоря
грубо, на разных этажах. Но нам и верхние этажи по зубам. Кроме простой
похожести имеется еще и художественная цельность, я уж не говорю о
художественной правде, возведенной в степень мысли. А из-под этой кисти
выходит, во всяком случае я так вижу, поймите меня правильно, упадок духа.
Вроде бы все верно. Да, мы состарились, превратились в стариков. Недаром у
Владимира Даля в его знаменитом словаре находим: ветеран это престарелый
служака, чиновник, одряхлевший солдат, делатель на каком-либо поприще,
заслуженный старец. Возможно, так оно и есть, я с Далем не спорю, но зачем
же это подчеркивать, выводить на первый план. Это размагничивает нашу
замечательную молодежь, а нам размагничиваться еще рано. Нам нужно
искусство бодрое, целеустремленное, зовущее вперед. А эта атака обращена в
обратную сторону.
- Куда нам приказали, в ту сторону мы и атакуем, - пискнул кто-то за
спиной Сычева, на него шикнули, голос умолк.
Аркадия Мироновича слушали с огромным вниманием, мало того, с
сочувствием, словно он объяснял нам с голубого экрана очередное проявление
действительности, а мы, сидя в мягких креслах, прихлебывая чаек, внимали
ему.
- Прошу дорогих гостей отведать, - громко сказала Клавдия Васильевна
за нашими спинами.
В дальнем углу мастерской был установлен стол, покрытый клеенкой. На
столе зеленое ведро с квашеной капустой, четверть домашнего вина, заткнутая
бумажной пробкой, три тарелки с яблоками, шеренга стаканов, собранных по
соседям. Клавдия Васильевна стояла у стола, делая приглашающий жест рукой.
- Подожди, Клавдюша, мы сейчас, - ответил от картины Сергей Андреевич
Мартынов, не трогаясь с места и с неприязнью глядя на Аркадия Сычева.
А я, подобно Аркадию Мироновичу, не мог отвести глаз от картины,
находя в ней все новые подробности, не менее удручающие, чем
первоначальные. Что же это такое в конце концов? Полковник Шургин, 82 лет,
ехал к насыпи в танке, но танк был стеклянный, потому что лицо Шургина и
вся его фигура вприсядку были видны как на ладони. Прямо из танка полковник
кричал в телефонную трубку. Рядом с ним сидел его ординарец ефрейтор
Николай Клевцов и вел огонь из автомата. За танком тащилась инвалидная
коляска, в которой наш полковник лежал с инсультом.
Сергей Мартынов и себя нарисовал. Он только что вскочил на насыпь - и
одной ноги у него уже нет, стоит на деревяшке, призывая солдат в атаку.
Олег Поваренко бежит вперед по снегу навстречу своей пуле. Пуля еще не
долетела до Олега, а глаз уже выбит, закрыт черной луной.
Ну и ну?
- Разрешите войти?
Дверь мастерской со скрипом приоткрылась, и в нее просунулась розовая
шляпка Наташи Веселовской. Но ведь Наташа только что была с нами на банкете
в "Чайке". Интересно - где она отсутствовала?
- Товарищ Мартынов, - начала она с порога. - Я принесла вам хорошее
известие. Час назад принято решение городского совета о сносе вашей
мастерской. А вам предоставляется новая мастерская на Затонской улице,
можете получить ключи.
Продолжая говорить и расточая вокруг себя улыбчивое сияние, Наташа
приблизилась к Мартынову, вскинула свою головку - и малиновый колокольчик
прозвенел под сводами мастерской.
- Какая прелесть! - Не выдержала, перепорхнула к картине ближе и
бухнула в колокол. - Полный отпад!
- Вот и все, - со злорадостным облегчением выдохнул Сергей Мартынов. -
Меня сносят.
Аркадий Миронович вспомнил все разговоры, которые велись на эту тему.
Нате вам, шесть лет не могли решить вопроса, и вдруг за час решили. "А как
же картина?" - подумал он с невыразимой жалостью и несколько покраснел при
этом.
- Здесь будет новый жилой массив, - с живостью объясняла Наташа
Веселовская, еще не привыкшая быть в центре внимания. - И пройдет основная
городская магистраль: проспект Победы. Снос начнется на следующей неделе.
Во дворе зарокотал надвигающийся бульдозер. Но выяснилось, что это
всего-навсего прибыла передвижка. Операторы входили в мастерскую,
расставляя вдоль стен перекальные лампы на тонких штативах.
Голос на дворе взывал:
- Мамаша, где тут врубиться можно?
Старший оператор обратился к Аркадию Сычеву за разъяснением момента. В
ответ была получена исчерпывающе ясная команда: технику не включать - и не
убирать.
Строй ветеранов сломался. Уловив некоторую нетвердость в оценках, мы
все хотели услышать авторитетное мнение, если не окончательное, то хотя бы
устойчивое. Полковник Шургин, как уже не раз бывало в эти дни, выразил
общее мнение.
- Так что же, Аркадий Миронович, - обратился он к Сычеву. - Будем
выводить резолюцию или просто примем для сведения?
Аркадий Миронович степенно откашлялся:
- С одной стороны я считаю так...
Павел Юмашев резко перебил:
- А ты не считай, Сыч, с одной стороны, с другой стороны. Так у тебя
сто сторон наберется. Ты скажи без аптекарских весов, от себя.
- Я вам не Сыч, товарищ Юмашев, - обиделся Аркадий Миронович. - И
здесь не тир для стрельбы по мишеням. Истина всегда конкретна.
- Слова, слова, - громко сказал подполковник Неделин, ни к кому не
обращаясь и не высказывая своего отношения к происходящему.
Вперед выступил Олег Поваренко.
- У меня вопрос, товарищ капитан. Можно? Я из минометного дивизиона.
Вы написали бой за станцию Дно. А меня ранило полгода спустя, под городом
Алуксне. Нет ли тут художественного противоречия, о котором говорил товарищ
Сычев?
- Это не только бой за станцию Дно. Тут все наши бои, - ответил
Мартынов медленно и грустно.
- Эй, художник.
- Я вас слушаю.
- Что такое я там делаю?
- Где там?
- Вон у кустиков ты меня поместил. С лопатой.
- Там же нарисовано. Вы копаете.
- Интересно - что?
- Откуда я знаю. Бункер какой-нибудь.
- Что я говорил. Он же бункер себе выкопал, гад нутриевый, это же
нарисовано. А вы мне не верили.
Так и есть: старший сержант Григорий Степанов из второго батальона,
город Крутоярск, копает под кустиком бункер - ну и ну.
- Аркадий Миронович, - обратился полковник Шургин к Аркадию Сычеву. -
Что же мы будем записывать?
- Чего теперь записывать, - примирительно сказала Клавдия Васильевна.
- Все равно стену ломать будут. Прошу отведать домашнего.
Третий раз проскрипела дверь.
- Кого собираются здесь ломать? Мы не варвары, не дадим разрушить
прекрасное творение.
В дверях стоял майор Вартан Харабадзе.
9. Открытых ран нет
Теперь мы были в сборе, мало того, в удвоенном количестве. В
натуральном, так сказать, виде, и в нарисованном.
- Прошу извинить меня, товарищи ветераны: как всегда, не хватает
времени, - продолжал Вартан Харабадзе, выходя на середину мастерской. -
Заполнял карточки. В конце концов сделал все обещанное и хотел бы
доложить...
- Простите, товарищ майор, - обратился Аркадий Сычев. - Мы сейчас
технику включим.
Вартан Харабадзе сурово оглядел Сычева:
- Кто вы такой? Почему не были у меня на приеме?
- Проблема та же, что и у вас, товарищ майор: нет времени, - покорно
отвечал Аркадий Миронович.
- Вы мне не нравитесь, - сказал Харабадзе.
- В каком смысле?
- Исключительно в медицинском. У вас усталый вид, вам надо отдохнуть.
- Увы, - вздохнул Сычев, - техника включилась. Нами управляют высшие
силы.
Вспыхнули перекальные лампы, до предела залив мастерскую слепящим
светом. В раскрытом окне возник телескопический глаз объектива. Вторая
камера въехала на колесиках прямо в строй ветеранов. Мы расступились,
освобождая ей главное место. Телескопический глаз медленно вращался,
нащупывая цель, и остановился на Вартане Харабадзе.
- В прошлом году меня снимали на телевидении, это была пытка, -
пробовал сопротивляться Вартан Тигранович, ища поддержки у полковника
Шургина, но тот лишь плечами пожал: надо, Вартан, надо.
- Мы вас пытать не будем, тут не студия. Внимание, начали! - Аркадий
Сычев взмахнул микрофоном, оказавшимся в его руке. - Дублей не делаем. Если
получатся накладки, будем убирать их в монтаже.
Рядовой Аркадий Сычев. Внимание, начинаем очередной выпуск
телевизионного журнала "Ветеран". Мы ведем прямой репортаж из мастерской
народного художника, командира первого батальона 122-й Стрелковой Дновской
бригады Сергея Андреевича Мартынова, где собрались все сорок четыре
ветерана, приехавшие на нашу встречу. Сергей Мартынов написал картину "Бой
за станцию Дно", вокруг которой разгорелась оживленная творческая
дискуссия. В этот момент к нам явился майор медицинской службы Вартан
Тигранович Харабадзе, начальник медсанбата нашей бригады, который врачевал
наши раны в годы войны. Вартан Тигранович, вы хотели рассказать о
проделанной вами работе.
Майор Вартан Харабадзе. Товарищ полковник. Товарищи ветераны.
Докладываю. Мною осмотрены 42 ветерана нашей бригады из 44. Результаты
осмотра личного состава 122-й Стрелковой Дновской бригады таковы:
недостает семи конечностей и трех органов зрения, тогда как с повязкой
ходит один человек. Это говорит о высокой технике глазного протезирования в
нашей стране, достигнутой за последнее время;
кроме того, зафиксировано и осмотрено 65 пулевых и осколочных ранений,
в среднем по полторы раны на каждого ветерана. Раны находятся в
удовлетворительном состоянии. Открытых ран и свищей не обнаружено, это
свидетельствует о том, что 40 лет назад мы поработали неплохо над этими
ранами;
а также в мирные годы личный состав бригады заработал 14 инфарктов, 6
инсультов, 3 язвы, 17 радикулитов, 2 психоза и один корсаковский синдром.
Это все, что я могу доложить вам, не нарушая врачебной этики. Вывод -
122-я Стрелковая Дновская бригада находится в отличном физическом и
моральном состоянии и готова к выполнению заданий Родины. Докладывал майор
Харабадзе.
Рядовой Сычев. Спасибо, товарищ майор, это впечатляющая статистика.
Попросим нашего командира полковника Шургина прокомментировать этот доклад.
Полковник Шургин. Я не сомневался в моих верных солдатах и
подтверждаю: мы готовы к выполнению задания родины по... (запнулся было,
выбирая наиболее приемлемый тип задания, но не настолько, чтобы
поперхнуться, и заключил бодро) - по защите мира во всем мире.
Рядовой Сычев. Спасибо, товарищ полковник. Вы что-то хотели сказать,
Вартан Тигранович?
Майор Харабадзе. Хотел задать вам вопрос, товарищ Сычев. Вы сейчас в
атаке?
Рядовой Сычев. Всегда и везде.
Майор Харабадзе. А вы, товарищ полковник?
Полковник Шургин. Кхе-кхе. Я старый солдат. В атаке до последнего
вздоха.
Майор Харабадзе. Что скажете вы, товарищи ветераны?
- Нам покоя не видать.
- Куда пошлют, туда мы и топаем.
- Как двинулись в атаку сорок лет назад, до сих пор остановиться не
можем.
- А куда нам деваться?
Наташа Веселовская, рядовая, необученная (заявляет бесстрашно). Я тоже
в атаке. С утра до ночи.
Майор Харабадзе. А теперь посмотрите на эту картину. Ветераны сто
двадцать второй идут в атаку. Это же мы с вами. У каждого из нас в жизни
была или есть своя станция Дно, которую мы атакуем и берем в штыки. Какая
сильная и смелая кисть. Непосредственность мысли и свободное владение
пространством. Наивность и мудрость. Товарищ Мартынов, я поздравляю вас с
крупной творческой удачей. Мы не должны допустить, чтобы эта стена была
снесена.
Капитан Сергей Мартынов благодарит майора Вартана Харабадзе. Они
обмениваются рукопожатием, зафиксированным крупным планом.
Полковник Шургин (задумчиво). Вот ты как трактуешь, майор. Под первым
слоем, который мы видим, имеется второй слой, которого мы пока не видим. И
сколько же слоев?
Наташа Веселовская. Я согласна, это просто прелесть. Но постановление
горсовета принято. Отменить его практически невозможно. Здесь пройдет
проспект Победы.
Майор Харабадзе. Проспект Победы может пройти несколько правее или
левее.
Рядовой Сычев. Товарищи ветераны, прошу соблюдать последовательность.
Мы не можем вмешиваться во внутренние дела города Белореченска и решать,
где должен пройти проспект Победы. Мы мирные ветераны. К тому же мы теперь
нарисованы. Давайте сначала посмотрим само произведение. Покажите нам
картину. Пожалуйста.
В кадре картина общим планом. Над станцией дымится черный смерч, при
внимательном рассмотрении отдаленно напоминающий атомный гриб (только
сейчас разглядели!). Горит на снежном поле подбитый танк. Два снаряда летят
по дуге, наш и немецкий. Наверху они столкнулись и взорвались, высекая
черные окровавленные буквы, складывающиеся в слова:
Картина улучшалась на глазах. Или же мы, столь же стремительно
привыкали к ней. Процесс взаимного сближения, как при наезде телевизионной
камеры.
После наезда идет панорама, позволяющая рассмотреть новые детали.
Аппарат движется справа налево - по ходу движения атаки.
Женщина с лицом Клавдии кашеварит у походной кухни, заваривая
сладкопахнущий солдатский гуляш. Над кухней вьется дымок. На пеньке стоит
зеленое ведро. Чуть левее младший лейтенант Алексей Рожков поставил в
рощице походный письменный стол и пишет на нем похоронки, рассыпанные
веером в пространстве. Тут же стоит палатка медсанбата, из палатки торчит
чья-то нога.
Но как все тонко и удивительно подробно выписано: каждая черточка,
деталька, замысловатинка. Все лица сделаны портретно, с нарочитым
огрублением, решительными мазками.
- Скажите пожалуйста, как можно было успеть все это за двое суток?
Рядовой Сычев. Давайте послушаем нашего фронтового товарища капитана
Сергея Мартынова, написавшего эту картину. На фронте капитан Мартынов
отважно командовал батальоном, награжден четырьмя боевыми орденами. Его
батальон первым ворвался на станцию Дно. Спустя сорок лет это событие ожило
под кистью художника. Товарищ капитан, расскажите нам, когда родился ваш
замысел и как долго работали вы над этой картиной?
Аркадий Сычев и Сергей Мартынов сидят за столом. Зеленое ведро с
капустой и четверть с вином исчезли. На столе чистая скатерть, блокнот
Аркадия Сычева, ребристая груша микрофона. Ничего отвлекающего.
Капитан Мартынов. Если я скажу, что замысел родился 48 часов назад, то
вы можете мне не поверить, и, вероятно, будете правы. Поэтому я скажу, что
начал писать эту картину шесть лет назад, работал с увлечением, а потом
бросил, я не знал, как завершить ее. Словом, зашел в тупик, вот и завесил
ее простыней, чтобы она глаза не мозолила.
Рядовой Сычев. Что же? Не с кем было посоветоваться?
Капитан Мартынов. Я же говорю: писал без заказа, без договора,
следовательно, и без гонорара. Кто же будет давать указание на бесплатную
работу?
Рядовой Сычев. Это очень интересная мысль, Сергей Андреевич. Но не
забывай: мы в эфире.
Капитан Мартынов. Разве эфир не бесплатный?
Рядовой Сычев (пропускает вопрос мимо ушей). Товарищ капитан, значит,
перелом все-таки был. Расскажите, как это произошло?
Капитан Мартынов. Оказалось, что я не знал адреса. К кому обращена моя
картина? А когда мы встретились позавчера, я вдруг почувствовал - заказ
есть!
Рядовой Сычев. Чей же это заказ, если не секрет?
Капитан Мартынов. Это был заказ моего сердца.
Рядовой Сычев (оживленно). Это сказано прекрасно. И эфирно. Итак, вы
поняли, что должны писать картину для своих товарищей-ветеранов?
Капитан Мартынов. Только для них. Я благодарю товарищей, что они
пришли в мой старый сарай, чтобы посмотреть мою работу.
Рядовой Сычев. Спасибо, Сергей Андреевич. Давайте послушаем отзывы
ваших боевых товарищей. Как они воспринимают искусство, посвященное их
ратному подвигу. Вы скажете, товарищ полковник.
Подносит микрофон к лицу Шургина. Тот подтягивается, выходит вперед.
Полковник Шургин. Я наблюдаю: картина становится лучше. К сожалению, у
нас в запасе мало времени, и мы не успеем помочь нашему товарищу довести
свою работу до совершенства. Но об одном я как командир бригады не могу не
сказать. Бой за станцию Дно был жестоким, мы потеряли 57 человек убитыми и
около двухсот ранеными. В картине это не отражено.
Капитан Мартынов (быстро подходит к микрофону). Как не отражено,
товарищ полковник? Разве вы не видите насыпь и железнодорожный путь?
Полковник Шургин. Вижу, но не взял с собой очки для улицы. А что там,
на полотне? Я вижу, вроде это шпалы.
Ефрейтор Клевцов. Никак нет, товарищ полковник. Это издалека они
шпалы. А на деле это гробы и в них лежат наши ребята, все молодые, белые.
Вон Костя Загребной лежит, рядом с ним Петя Соколовский. До чего же они
молодые...
Голоса ветеранов.
- В самом деле. Сколько их!
- Это страшно. Удар ниже пояса.
- Это правда.
- Как смело. Кто бы мог подумать, что их так много.
- А двадцать миллионов - это не много?
1-й ветеран (кивает на шпалы-гробы). Как ты думаешь, кто победил - они
или мы?
2-й ветеран. Победили они. А победа нам досталась.
Полковник Шургин. Так, так, понимаю. Эта насыпь олицетворяет путь к
нашей победе. Я правильно понял, капитан?
Капитан Мартынов. Так точно, товарищ полковник. Я хотел бы нарисовать
их всех поименно. И чтобы у каждого было его лицо. Двадцать миллионов лиц.
Но я не успею. Для этого надо сто моих жизней.
Майор Харабадзе. Простите меня, я врач, мало что понимаю в политике,
но мне кажется... Мы остались живыми, да, но мы мертвых не предали. Мы были
с ними наравне, просто нам чуть-чуть повезло. Я уже докладывал о
результатах осмотра личного состава: открытых ран нет. Но ведь я осмотрел
вас всех, и я могу сказать: каждый из вас есть открытая рана.
Полковник Шургин. Ты так думаешь?
Майор Харабадзе. Я думаю только так. Взгляните на эту прекрасную
картину. Разве все это не написано на наших лицах? Это и есть истинная цена
победы.
Ветераны смотрят на картину: все лица на ней трагичны. Какая странная
картина: она все время меняется. Или она специально так написана?
Рядовой Сычев. Спасибо вам, товарищ майор. У вас имеются еще вопросы?
Майор Харабадзе. У меня конкретный вопрос. Я хотел спросить художника:
как вы намерены распорядиться своей картиной, Сергей Андреевич?
Капитан Мартынов. Я об этом не думал. Разговоры о сносе мастерской
идут много лет, я полагал, что так оно и останется. Стена тут крепкая, она
еще сто лет простоит.
Майор Харабадзе. Я живу в Тбилиси. Член художественного совета.
Подарите эту картину нашему городу, Сергей Андреевич. По рукам?
Рядовой Сычев. Каким же способом вы отделите картину от стены?
(Догадывается.) Или вместе со стеной?
Майор Харабадзе. Это дело техники.
Младший лейтенант Рожков. Разрешите мне. У меня имеется конкретное
предложение. Я в рощице сижу, пишу похоронные письма. Я согласен: писарь в
атаку не ходит. Но почему я сижу без оружия? Ведь идет бой. И я всегда имел
при себе автомат, держал его через плечо. Прошу учесть мое пожелание,
товарищ капитан, тем более, что картина мне нравится, я не считаю ее
мрачной.
Капитан Мартынов. Хорошо, младший лейтенант. Учту.
Полковник Шургин. Пока стена не снесена и не переехала в город
Тбилиси, предлагаю всем ветеранам сфотографироваться на фоне картины.
Предложение комбрига встречается одобрительным гулом. В мастерскую тут
же вкатывается юркий обтекаемый шар, обвешанный камерами, словно он только
и ждал команды за дверью. Мы встали на фоне картины. Нас тут же щелкнули.
Рядовой Сычев (продолжает вести репортаж). Вы видите ветеранов нашей
бригады на фоне собственных портретов и можете сами судить о том, насколько
точно и правдиво изобразил нас художник. Ветераны продолжают оставаться в
строю. Ветераны идут в атаку по зову трубы - в этом глубокий идейный смысл
того, что изобразил художник. Картина поражает. Она проникает в вас не
сразу, я честно признаюсь в этом, но в одном я твердо не согласен с майором
Харабадзе, мы в республику эту картину не отдадим, мы возьмем ее в столицу
и выставим в столичном музее. Мы тоже сумеем сохранить и доставить.
Переговоры с Юрой я беру на себя. Кроме того: картина уже самым подробным
образом заснята на пленку. Мы готовы не только в дар, но и оформить по
договору как заказ сердца, прекрасные слова, ведь "Бой за станцию Дно"
написан сердцем, это чувствуется, тут и многослойность мысли, и глубина
чувства, и динамика пейзажа. А какой скупой колорит. В этой картине
произошло слияние пространства и времени, именно таким образом мы,
сегодняшние, оказались там, в далеком сорок четвертом. В этом величие и
красота нашего социалистического искусства. Возможно, там имеются отдельные
недостатки, пусть о них скажут, искусствоведы, а мы, ветераны, признаем
работу своего фронтового товарища, и мы говорим ему... Я что-то хотел
сказать. Сейчас...
Аркадий Миронович не успел закончить. Микрофон выпал из его руки и
шмякнулся об пол, а сам Аркадий Сычев еще какое-то время смотрел на нас
прыгающим взглядом, а потом начал мягко опадать, подогнув колени и
поворачиваясь к картине - и вдруг с глухим шумом рухнул на доски,
положенные вдоль стены под картиной. И упал-то, смотрите, смотрите, как раз
под своей фигурой, и в том же направлении. И лежит в той же позе, подогнув
левую ногу, словно продолжает ползти по снегу, волоча за собой волокушу.
Не произошло никакого замешательства. Кто-то, кажется Алексей Рожков,
бросился к Сычеву и даже успел подхватить его на руки перед самым падением,
смягчив тем самым окончательный удар. Майор Харабадзе уже стоял на коленях,
проверяя пульс Аркадия Мироновича.
Оператор хладнокровно вел камеру синхронно с событием, не выпуская
падающего Аркадия Мироновича из крупного плана, эти кадры, разумеется,
войдут в золотой фонд. Потом оператор не выдержал, опустил аппарат, стоя
перед нами с растерянным плаксивым лицом.
Перекальные лампы горели, не ослабевая, воздух в мастерской прогрелся.
Дали команду выключить свет. Сделалось мрачно. Глаза с трудом привыкли к
новому освещению.
Послышались голоса: "Скорая помощь", "скорая помощь". Надо звонить.
Звоните скорей. У него инфаркт".
Однако, оказалось, что в мастерской нет телефона. Побежали к соседям.
Вартан Харабадзе подошел к Шургину и сообщил: у Сычева острая
сердечная недостаточность с инфарктом на этой почве. Все будет зависеть от
того, как быстро мы сумеем доставить его в больницу.
- Он жив? - спросил Алексей Рожков.
- Сейчас - да!
Для этого не надо быть майором Харабадзе. Мы видели много смертей на
своем веку и могли безошибочно отличить живого от мертвого. Тем сильнее
были потрясены мы видом упавшего на наших глазах Аркадия Мироновича.
И дозвониться не можем.
- Вот же машина, во дворе стоит.
- Какая?
- Телевизионная передвижка.
- Правда, давайте скорее.
Возникла Наташа Веселовская.
- Я знаю, где больница.
- Я тоже поеду, - сказал Сергей Мартынов.
Аркадия Мироновича перенесли в передвижку, положили на матрас. Начал
накрапывать теплый дождь, но мы продолжали стоять с непокрытыми головами,
молча наблюдая, как грузного и тихого Аркадия Мироновича Сычева кладут в
утробу машины.
Синяя гора с рокотом ушла. Мы продолжали стоять по периметру сухого
прямоугольника, пока он тоже не сделался мокрым.
Полковник Шургин посмотрел на часы:
- Товарищи ветераны. Через тридцать минут от гостиницы отойдет автобус
к поезду. Прошу не опаздывать.
10. Разговор на перроне - вместо эпилога
Поезд пришел в Москву без опоздания. Ловлю себя на мысли, что сейчас
увижу в раме окна Аркадия Мироновича, шагающего по перрону с красной сумкой
в руке. Мимо текут чужие люди.
Мы тоже выходим. Кажется, нас встречают. Стройный качающийся стебелек
бросается к Виталию Леонидовичу Бадаеву.
- Деда!
- Настенька!
- Как ты доехал, деда? Как себя чувствуешь?
- Что там было! Это прекрасно. Я бегу в одном пиджаке по снегу.
- Деда, что ты говоришь? Ты говоришь неправильно.
- Я говорю правильно, Настенька. Теперь я всегда буду говорить
правильно.
- Деда, что с тобой? Я буду плакать.
Я подошел к ним:
- Все правильно, Настенька. Так нарисовано на картине: мы бежим в
пиджаках в атаку, бежим по снегу.
Она смотрит на меня огромными плачущими глазами:
- Разве так можно? Зачем вам нужно бежать в атаку? Да еще по снегу.
Внучка уводит деда, с опаской оборачиваясь на нас.
Алексея Рожкова встречает полная дама с накрашенным лицом.
- Зоя, ты? - он бросается к ней.
Зоя обдает его презрением.
- Зачем ты дал Заботкину телеграмму? Не посоветовавшись со мной. Кто
тебя за язык тянул? Ты не представляешь, какой там шум поднялся. Стоит тебя
отпустить хотя бы на два дня, как ты начинаешь выкидывать фортеля.
- Зоинька, подожди. Если ты считаешь, что я поступил неправильно...
Пойдем отсюда, разберемся.
К Александру Неделину подходит подтянутый молодой человек
исполнительного вида:
- С приездом, Александр Георгиевич. В девять двадцать совещание на
Моховой.
- Машина при вас? Хорошо. Товарищи, кому в центр? Могу подвезти.
- Подполковник, не забудь про "Путь боевой славы".
- Решим в рабочем порядке. Звякай.
За нашей суетой наблюдала стройная женщина в замшевом пиджаке. Едва
взглянув на нее, я тотчас понял, кто это.
Так и есть. Женщина подходит ко мне.
- Вы не видели Аркадия Мироновича? Он с вами ехал?
- Он остался в Белореченске, - неуверенно ответил я.
- Так я и знала. Скажите мне правду, - потребовала она. - Что с ним?
- Сердечный приступ. Его увезли в больницу перед самым отходом поезда.
Но майор Харабадзе остался с ним. - Наконец-то я вспомнил, как ее зовут. -
Вероника Семеновна, я говорю вам правду.
- Кто такой Харабадзе? Первый раз слышу это имя. Его лечит Арсений
Петрович. Боже мой, ведь у него уже было два инфаркта. Я еду к нему.
- Поезд всего один. Будет вечером.
- Я лечу.
- Прямого воздушного сообщения нет.
- Надо же было подобрать себе такую дыру. Подумать только. Вы его
видели там?
- Все эти дни провели вместе.
- Он был расстроен? Озабочен?
- Да, что-то с работой. Пенсия... Какой-то Васильев его сердил.
- Ага. Плакался! Про меня ничего не говорил? - она была удивительно
деловой и спокойной. Известие о болезни Аркадия Мироновича приняла
хладнокровно, будто ждала чего-то похожего. - Что он говорил обо мне? -
спросила она более резко.
- Ничего, Вероника Семеновна, клянусь вам. Он же мужчина. И кроме того
фронтовик. А это мужчина вдвойне.
- Попробовал бы сказать, - она усмехнулась. - Значит теперь все
срывается и отменяется: Глен Гросс и все остальное. Насчет Васильева он зря
волновался. Ведь я за эти дни все переиграла. И было сказано: "Таких
работников, как Аркадий Миронович, на пенсию не отправляют". Вы понимаете,
что это значит - когда так говорят там!
- Если бы он знал об этом...
- Было сказано только вчера. Поэтому я и пришла на вокзал. В последние
годы Аркадий Миронович сделался мнительным, ему мерещились козни,
происки... Куда его положили? Надеюсь в обкомовскую больницу?
- Вряд ли. Ведь это не областной центр. Будет лучше всего, если вы
спросите у нашего полковника. Семен Семенович Шургин, это наш комбриг.
- Спасибо, вы очень любезны. Вот моя визитная карточка. Милости прошу
на чашку чая.
Полковник Шургин стоял у ограды в окружении ветеранов, проводя
заключительную штабную летучку.
Передав мне визитную карточку, Вероника Семеновна Сычева направилась к
ним. Я посмотрел на них и тут же вспомнил, что опаздываю на службу. Надо
было ехать с Неделиным...
Увлекаемый человеческим потоком я шел по перрону. Никогда не ходил
здесь раньше. Прокладывают новый путь, догадался я, и сразу все сделалось
знакомым, хотя и под другим углом зрения. Люди шли уверенно, деловито - как
по хоженому пути.
Слева начал возникать строительный забор. За ним прорастали балки,
стропила. Кран тянул бадью с бетоном. Голубая молния сварки призрачно
освещала созидаемый контур. Рабочий в комбинезоне кричал сверху, сложив
руки рупором:
- Не крути, Никита. Опять крутишь.
Я шел и мысли мои текли в такт пешему шагу. Все обойдется, все будет
хорошо. Аркадий Миронович поправится, встанет на ноги, чтобы снова
устремиться в атаку ради мира на земле, а если не поправится, так что ж, он
воскреснет на голубом экране, ведь упал у всех на виду, пусть увидят
миллионы, какой прекрасный конец, сколь ни зыбок голубой экран, он
продолжает светиться в сердце моем, а сейчас появилось видео, это уже
бессмертие, голубой экран погаснет, но Аркадий Миронович Сычев будет жить,
это не смерть, но передача жизни в другие руки, важно только, чтобы цепочка
не прервалась, чтобы принимающие руки были живыми и теплыми, а для этого
нам надо перемениться, мы можем, мы должны, иначе жизнь не сохранится, а мы
стали другими за эти четыре дня, и это означает, что мы можем перемениться,
потому что четыре дня это не так уж мало, главное начать, и начинать надо с
самого себя, только ты и можешь стать другим, это много легче, чем сделать
другими других.
Перрон незаметно вытекал на площадь. Мальчик скакал впереди меня
верхом на палочке. Перед лотком с мороженым нарастал синусоидный хвост. Гул
города непривычно закладывал уши.
Над площадью светился зеленый глаз светофора. Под ним величественно
плыла голубая гора телевизионной передвижки, спешащей за свежим
изображением.
Last-modified: Sat, 16 Aug 2003 06:09:13 GMT