Владимир Богомолов. Второй сорт
---------------------------------------------------------------
© Copyright Владимир Осипович Богомолов
OCR и вычитка: Alex Belousenko (belousenko@yahoo.com)
---------------------------------------------------------------
Он приезжает с некоторым опозданием, когда гости уже в сборе и
виновница торжества, его двоюродная племянница, то и дело поглядывает на
часы.
Моложавый, с крупной серебристой головой и выразительным, энергичным
лицом, он, войдя в комнату и радушно улыбаясь, здоровается общим
полупоклоном, представительный, почтенный и привычный к вниманию окружающих.
Для хозяев он - дядя Сережа или просто Сережа, а для гостей - Сергей
Васильевич, и все уже знают, что он писатель, человек известный и уважаемый.
И подарок привезен им особенный: чашка с блюдцем из сервиза, которым
многие годы лично пользовался и незадолго до смерти передал ему сам Горький.
Эту, можно сказать, музейную ценность сразу же устанавливают на верхней
полке серванта за толстым стеклом, на видном, почетном месте.
Сажают Сергея Васильевича рядом с именинницей во главе стола и
ухаживают, угощают наперебой; впрочем, он почти от всего отказывается.
Наверно, только из вежливости потыкал вилкой в горстку салата на своей
тарелке да еще за вечер - с большими перерывами - выпивает рюмки три
коньяку, закусывая лимончиком.
Он, должно быть, тяготится этой вынужденной ролью свадебного генерала,
но виду не подает. Зная себе цену, держится с достоинством, однако просто и
мило: улыбается, охотно поддерживает разговор и даже пошучивает.
А на другом конце стола не сводит с него глаз будущий филолог, студент
первого курса, застенчивый белобрысый паренек из глухой вологодской
деревушки.
В Москве он лишь второй месяц и, охваченный жаждой познания, ненасытно
вбирает столичные впечатления, способный без устали целыми днями слушать и
наблюдать. Попал он на именины случайно, и, увидев впервые в своей жизни
живого писателя, забыв о роскошном столе, о вине и закусках, забыв обо всем,
ловит каждое его слово, и улыбку, и жест, смотрит с напряженным вниманием,
восхищением и любовью.
По просьбе молодежи Сергей Васильевич негромко и неторопливо
рассказывает о встречах с Горьким, о столь памятных сокровенных чаепитиях,
под конец замечая с болью в голосе:
- Плох был уже тогда Алексей Максимович, совсем плох..
И печально глядит поверх голов на полку серванта, где покоится за
стеклом горьковская чашка, и задумывается отрешенно, словно смотрит в те
далекие, уже ставшие историей годы, вспоминает и воочию видит великого
коллегу.
Окружающие сочувственно молчат, и в тишине совсем некстати,
поперхнувшись от волнения, сдавленно кашляет будущий филолог.
Когда начинают танцевать, он после некоторых колебаний, поправив
короткий поношенный пиджачок и порядком робея, подходит к Сергею Васильевичу
и, достав новенький блокнот, окая сильнее обычного и чуть запинаясь,
неуверенно просит автограф.
Вынув толстую с золотым пером ручку, тот привычно выводит свою фамилию
- легко, разборчиво и красиво - на листке, где уже имеется редкий автограф:
экзотическая, непонятно замысловатая роспись Тони, африканского царька, а
ныне - студента-первогодка в университете Лумумбы.
Уезжает Сергей Васильевич раньше всех. Его было уговаривают остаться
еще хоть немного, но он не может ("Делу - время, потехе - час... Да и шоферу
пора на отдых..."), и, услышав это с огорчением, более не настаивают.
Прощаясь, он дружески треплет вологодского паренька по плечу, целует
именинницу и ее мать, остальным же, устало улыбаясь, делает мягкий
приветственный жест поднятой вверх рукой.
Он уходит, и сразу становится как-то обыденно.
А в конце вечера будущий филолог, находясь всецело под впечатлением
этой необычной и радостной для него встречи, стоит у серванта, зачарованно
уставясь на горьковскую чашку. Толстое стекло сдвинуто, и она, доступная
сейчас не только глазам, манит его как ребенка - страшно хочется хотя бы
дотронуться. Наконец, не в силах более удерживаться, он с волнением,
осторожно, как реликвию, обеими руками приподнимает ее. С благоговением
рассматривая, машинально переворачивает и на тыльной стороне донышка видит
бледно-голубоватую фабричную марку:
Дулево
--------------------
2с. - 51 г.
"Дулево... Второй сорт... 51-й год..." - мысленно повторяет он, в
растерянности соображает, что Горький умер на пятнадцать лет раньше, и
вдруг, пораженный в самое сердце, весь заливается краской и, расстроенный
буквально до слез, тихо, беспомощно всхлипывает и готов от стыда провалиться
сквозь землю - будто и сам в чем-то виноват.
...Дурная это привычка - заглядывать куда не просят. Дурная и
никчемная...
1963 г.
Last-modified: Mon, 29 Dec 2003 07:25:54 GMT