Валерий Воскобойников. Фантасмагории: жизнь "Ангелов на кончике иглы"
Источник: Кризис или метаморфозы: судьба романа, сб. Варшава, 2000.
Последние десятилетия мы были свидетелями того, как в российский
литературный процесс снова и снова возвращались писатели, работавшие в ХХ
веке. Я назову лишь несколько известных имен. Это Замятин, Добычин,
Платонов. И всякий раз наступало новое прочтение и новое узнавание их прозы.
Например, Андрея Платонова открывали дважды, а то и трижды: в начале и конце
60-х и во второй половине 80-х. В этом ряду достойных писателей стоит и Юрий
Дружников со своим романом "Ангелы на кончике иглы", написанным в 70-е годы,
изданным в России в 1991-м и недавно переизданным вновь. И здесь мне
хотелось бы говорить не о метаморфозах романа -- текст остался неизменным,
-- а о метаморфозах его прочтения, о метаморфозах читательского восприятия.
Так постоянно происходит с подлинной литературой: меняется общественная
погода, и книга, хотя и с уважением, но поставленная на полку
интеллектуального, духовного и эстетического резерва, вдруг снова берется в
руки, перечитывается. В ней открывают новые глубинные пласты, и вместе с
этим наступает новая ее актуальность. С книгой Дружникова это происходит
прямо на наших глазах. Роман снова стал отвечать общественным настроениям,
ожиданиям и тревогам, или, точнее, состояние российского общества снова
стало созвучно описанному в романе.
Мне жаль, что за рамками моего текста останутся те качества романа, без
которых существование настоящей прозы невозможно, сколь бы умные мысли автор
не высказывал и какую бы правду-матку не резал. И все же я не могу не
отметить легкость, изящество, артистизм авторского стиля, остроумное и
парадоксальное построение глав, великолепное соединение бюрократического
языка с разговорной стихией. Несмотря на трагизм событий, описываемых
автором, в романе присутствует особый воздух, легкое свежее дыхание
внутренне свободного человека; может быть, благодаря этому, пространство его
небеспросветно, над ним, словно неясное свечение, струится свет надежды.
Генрих Белль однажды сравнил написание романа с постройкой собора, в
котором все его отдельные конструкции, соединяясь, создают единую
многозвучную симфонию. Причем, ни одна подробность не бывает лишней, а все
они, дополняя друг друга, образуют гармоническую модель.
В этой связи интересно взглянуть на главы романа, которые, на первый
взгляд, могут показаться не обязательными, своего рода архитектурными
излишествами. Это -- пространные цитаты из книги маркиза де Кюстина и стихи
Закаморного.
Прошу простить меня за то, что моя цитата из романа, а точнее, из книги
де Кюстина, может показаться излишне длинной, но без нее дальнейший разговор
невозможен.
Какой увидел Россию 30-х годов ХIХ века французский путешественник,
доброжелательностью, сочувствием и одновременно объективностью наблюдений
которого восторгался Герцен:
"Правительство в России живет ложью, ибо и тиран, и раб страшатся
правды. Наши автократы познали силу тирании на своем собственном опыте. Они
хорошо изучили силу деспотизма путем собственного рабства...
Россия -- страна фасадов. Прочтите этикетки -- у них есть цивилизация,
общество, литература, театр, искусство, науки, а на самом деле нет даже
врачей: стоит заболеть, и можете считать себя мертвецом!
Русский двор напоминает театр, в котором актеры заняты исключительно
генеральными репетициями. Никто не знает хорошо своей роли, и день спектакля
никогда не наступает... Актеры и директор бесплодно проводят всю свою жизнь,
подготовляя, исправляя и совершенствуя бесконечную общественную комедию.
Всюду и везде мною ощущается прикрытая лицемерная жестокость, худшая,
чем во времена татарского ига: современная Россия гораздо ближе к нему, чем
нас хотят уверить. Везде говорят на языке просветительной философии ХУШ
века, и везде я вижу самый невероятный гнет. Мне говорят: "Конечно, мы
хотели бы обойтись без произвола, мы были бы тогда богаче и сильнее". И в то
же время говорящий думает: "Конечно, хорошо было бы избавиться от
необходимости говорить о либерализме и филантропии, мы стали бы счастливее и
сильнее, но, увы, нам приходится иметь дело с Европой".
...Политические суеверия составляют душу этого общества. Самодержец,
совершенно безответственный с политической точки зрения, отвечает за все. До
сих пор я думал, что истина необходима человеку, как воздух, как солнце.
Путешествие по России меня в этом разубеждает. Лгать здесь -- значит
охранять, говорить правду -- значит потрясать основы".
Не забавно ли, что герой романа, главный редактор центральной советской
газеты, поначалу никак не может поверить, что все вышесказанное писалось не
о России его времени, а о той, что отстояла от него приблизительно на 130
лет?
Наблюдения маркиза -- это своего рода большой вопросительный знак,
поставленный в самом начале романа: изменилось ли нравственно-духовное
наполнение России в результате смены эпох и прошествия более, чем столетия.
А сам роман можно считать ответом на этот вопрос. И тогда стихи З.
К.Морного, пронизанные чувством горечи за то, что происходит в стране,
являются в диалоге маркиза с автором своего рода точкой. Я не могу не
процитировать их:
...Живем мы во славу химеры
От смерти до смерти вождей.
От голода мрем, от холеры,
Убожеством давим людей.
Зовет нас в преддверии драки
В костер и на праздник труба.
Мы -- пешки, играют маньяки,
Такая уж наша судьба.
Молчание -- крест поколений,
Печаль утопивших в вине.
Что выкинет дяденька Гений,
Тебе неизвестно и мне.
И если маньяк помоложе
Вдруг вырвется после всего,
Детей упаси наших, Боже,
От экспериментов его.
Вожди... О проказа России!
Избавиться нам не дано.
Согнув под секирами выи,
Мы ждем окончанья кино.
Кстати, стихи эти автор поместил сразу после главы, рассказывающей о
том, как отчаявшийся Максим искупал сотрудников госбезопасности в озере
дерьма, слитого из нескольких цистерн. Как тут не вспомнить случай, когда в
двадцатые годы в центре Москвы прорвало канализацию и на Красную площадь,
где лежал свеже-законсервированный прах, потекли зловонные нечистоты. "По
мощам и миро!" -- отозвался на эту новость недавно выпущенный из тюрьмы
святейший патриарх Тихон.
Для читателя, далекого от российской действительности, многие сюжеты,
рассказанные автором, могут показаться вольной игрой фантазии. На самом же
деле Дружников создал абсолютно достоверную картину, идентичную российской
действительности советского периода 60-70 годов. Юрий Лотман однажды сказал
о записках другого путешественника, на этот раз русского, Карамзина, по
Франции: "Перед нами -- художественное произведение, умело притворяющееся
жизненным документом". Здесь -- другой случай, когда художественное
произведение является одновременно и документом, а фантасмагория романа --
это фантасмагория самой жизни, порожденная подменой фундаментальных
нравственных понятий. Точнее, подменены не просто понятия, подменена сама
жизнь.
В 70-е годы, видимо, по недосмотру, издательством "Молодая гвардия" был
опубликован роман Айзека Азимова "Конец вечности". В нем, также как и в
романе Джорджа Оруэлла "1984", тоталитарный режим пытается уничтожить
частную жизнь героев, ее апогей -- любовь. Для тоталитарной власти любовь
является последним убежищем, в котором человек может проявлять себя как
свободная личность. Но в отличие от Оруэлла у Азимова двум полюбившим друг
друга людям удается уничтожить кажущийся всемогущим режим. Однако в то
время, пока этот режим еще существовал, он должен был постоянно
воспроизводить себя, воздействуя на прошлое. С этой целью в отдаленный
прошлый век, где такие изменения невозможны, забрасывается молодой физик,
внешне похожий на гениального ученого Мелликена, благодаря открытию которого
и существует эта самая "Вечность". Молодой физик должен внушить формулу
ученому. Однако они не встретились, хотя молодой ученый, постепенно старея,
весь век прождал эту встречу. И лишь под конец жизни он понял, что он сам
есть тот самый Мелликен, и что, следовательно, весь свой век он жил не своей
жизнью, а мнимой.
Герои Дружникова, даже умирая, не догадываются о том, что жили чужой
жизнью, по чужому сценарию, сочиненному для них государством. А собственная
их жизнь, принадлежавшая только им, была огосударствлена. И так как
государство было, в свою очередь, приватизировано партией, то мудрый
Раппопорт, он же Тавров, когда его просили "быть человеком", отвечал: "Я
прежде всего коммунист, а потом уже человек". Если же его просили сказать по
совести, он мгновенно реагировал: "По какой? Их у меня тоже две -- одна --
партийная, другая -- своя". "Скажи по своей", -- просили его. "Скажу, но
учтите: своя у меня тоже принадлежит партии".
Так отвечал Тавров записанный в паспорте индейским евреем, своего рода
оживший печальный анекдот, отбывший два срока в сталинских лагерях,
изготовлявший передовые статьи, письма трудящихся, всенародные движения, а
также речи, доклады, реплики партийным вождям всех рангов, вплоть до
высшего. И в ответах его ощущается трагический цинизм.
Вся страна от Раппопорта до другого бывшего зека -- Сагайдака, ставшего
главным импотентологом при вождях, до этих самых вождей, живет по
фантасмагорическому сценарию. Вся страна одновременно и сочиняет, и
проживает его.
Псевдожизнь -- это и есть сама жизнь тоталитарного общества.
Согнув под секирами выи
Мы ждем окончанья кино...
Но только кино это мы разыгрываем и смотрим сами. Опубликованный в
России в 1991 году роман был воспринят читателями в ряду тех книг, которые
обрушивались на нас, начиная с 1986 года и которые мы запоем читали, ибо из
каждой узнавали правду о самих себе, о своем трагическом прошлом, о своей
растоптанной и многократно униженной жизни. Книга Дружникова именно так
тогда и была воспринята.
А затем наступил сентябрь 1991 года, когда в эйфории побед демократии
нам стало казаться, что все теперь с отечеством нашим нам стало понятно,
ясно, и как это ни смешно сегодня звучит, -- теперь-то светлое будущее
капитализма не за горами.
И роман, как с грустью констатировал сам автор, мгновенно превратился в
исторический.
Однако многих из нас учили в студенческие годы тому, что история
развивается по спирали. Правда, как пошутил недавно один известный
публицист, нам не сказали, как ложится очередной виток -- выше или ниже
предыдущего. И по прошествии менее, чем десятка лет, книга Юрия Дружникова
снова становится актуальной.
Что же изменилось, если сам текст романа остался неизменным? Изменилась
общественная погода. Появились кое-какие тревожные ожидания.
И тут я ступаю на скользкую тропу предположений и версий. Будь у меня
более полная информация, возможно, я бы попросту поостерегся ступать на нее
или, наоборот, пошел бы более твердо. Но в том-то и кроется одна из причин
тревожных ожиданий, что полной инфор--мации о происходящем сегодня в России
мы, ее жители, не имеем. Зато многие из нас хорошо помнят, "как это было", и
чутко, болезненно ощущают ветры, задувшие сегодня из прошлого, которое так
точно описано Дружниковым. Что же это за ветры?
"Возникает устойчивое впечатление, что новых "Бесов" пытается написать
не новый Достоевский, а кто-то из самих "бесов": то Вощанов, то Коржаков",
-- с тревогой сообщает критик Наталья Иванова в шестом номере журнала
"Знамя" за этот год. И предложение, высказанное на днях в Государственной
думе, которое два года назад показалось бы безумным, о возвращении на свое
место памятника Дзержинскому, сегодня смотрится как вполне осуществимое.
Нашу частную жизнь постепенно откусывают всякого рода мнимости. Даже
коммунисты превратились в свое псевдо. Вобрав в себя православный
фундаментализм, они, как пишет в только что вышедшем седьмом номере журнала
"Нева" известный петербургский публицист Захар Оскоцкий, "с каким-то
извращенным сладострастием вдалбливают в сознание людей, что в России
социализм возможен только в форме чудовищной карикатуры -- сталинского
национал-социализма с его ненавистью к интеллекту, с его тупостью,
шовинизмом, трескучей демагогией и расчетом на полное невежество. (Чего
стоит один зычный крик Зюганова на митинге: "Мы -- партия Иосифа Сталина и
Сергея Королева!". Благо, тело Сергея Павловича Королева, с его сломанными
на допросах в НКВД челюстями, кремировали, и он не может перевернуться в
гробу).
Но это -- крайности. А что же власть, которая, по ее собственному
определению, находится в центре? Власть сегодня называет раскаявшегося
генерала КГБ Калугина предателем и бездельником. То есть осуждает его за то,
что в застойные годы он сажал слишком мало политически неблагонадежных
граждан.
Из Оруэлла, да и из собственного горького опыта нам известно, что
режиму для самовоспроизводства необходим враг. Если такового нет, его
создают специально. И, как писали даже самые приближенные к власти газеты,
без второй чеченской войны почти никому неизвестный подполковник КГБ ни в
коем случае не стал бы президентом. А взрывы, которые прозвучали в Москве и
некоторых городах России, содействовали раздуванию милитаристского психоза в
стране и укреплению власти бывшего подполковника. Однако инициаторы тех
взрывов, их мгновенно объявили чеченцами, так и не предъявлены обществу. И,
если верить расследованию "Новой газеты", следы их теряются в недрах ФСБ.
Все, что связано с этой войной, напоминает мнимости, которые создавали
герои романа Дружникова. Реальны лишь увечья и смерти. Количество
государственных мнимостей нарастает с каждым месяцем. То объявляется
преступником избитый в концлагере "Чернокозово" корреспондент "Свободы"
Бабицкий. Не сумев отыскать преступления в его деятельности, ФСБ подсовывает
ему вместо отнятого чужой паспорт и заводит уголовное дело только за то, что
в гостинице он показал этот паспорт дежурному администратору.
Против единственной говорящей правду телевизионной программы тоже
заводится уголовное дело под смехотворным предлогом.
Но главная мнимость в том, что одна опасность с помощью государственных
средств массовой пропаганды подменена другой. Эта война несет смерть и
страдания не только чеченскому народу, но еще более страшные последствия --
самой России.
Если Столыпину в течение нескольких лет удавалось удерживать своего
государя от войны, убеждая, что война для страны гибельна, то сейчас такого
человека у нас нет. Сегодня серьезные ученые считают, что еще несколько лет
продолжения нынешней политики, и Россия перестанет быть действующим лицом на
сцене мировой истории. Происходит необратимое постарение населения, молодых
людей с каждым годом становится катастрофически меньше, а власть отправляет
тех, кто хотя бы здоров, на чеченский фронт, откуда они возвращаются в
гробах или записываются в очередь за инвалидной коляской.
Среди многих ветров, несущих тревогу, я назвал лишь один. Их же гораздо
больше. Например, все говорит о том, что власть сейчас работает над
созданием мнимой оппозиции, чтобы вытеснить неуправляемую, разглашающую
правду через свои СМИ. И последний, свежайший пример. Не так много дней
назад был открыт мемориал в Катыни. Вот мгновение, которое могло бы стать
историческим, когда Россия в лице ее руководителей должна была принести
покаяние! Однако это событие почти не нашло отражения в государственных СМИ.
Россия узнала об открытии мемориала только из НТВ. Зато оно было заменено
настораживающим сюжетом: руководитель страны в тот день принимал посланника
ливийского диктатора Каддафи и пообещал ему посетить с дружеским визитом
Ливию. Это -- один из лежащих на поверхности симптомов, особенно печальных
оттого, что разговоры о гражданском обществе, правах человека, стали
считаться в России почти не патриотическими.
Но мы обсуждаем не вопросы текущей политики, а метаморфозы,
происходящие с романом. В нашем случае -- с романом Юрия Дружникова, который
перечитан обществом заново.
И снова вспоминаются строки из конца романа:
Согнув под секирами выи
Мы ждем окончанья кино...
Способна ли огромная страна воспринимать уроки истории? Способен ли ее
народ к адекватным изменениям?
Важнее этого вопроса, мне кажется, сегодня нет. Первым его задал Юрий
Дружников. И ответил своим романом, полным фантасмагорий жизни.
От того, как ответит на него в ближайшие годы Россия, будет зависеть ее
роль в том общепланетарном кино, которое мы все делаем, играем и смотрим.
Last-modified: Mon, 07 Jan 2002 07:34:19 GMT