Оцените этот текст:



---------------------------------------------------------------
     © Copyright Виктор Владимирович Левашов
     С разрешения правообладателя
     © изд. "ОЛМА-ПРЕСС", 2004. http://www.olma-press.ru/
     ISBN 5-244-04627-0
     "Кодекс чести", 7
     Date: 07 Nov 2004
---------------------------------------------------------------


Первоначально  роман  выходил  в  серии  "Солдаты  удачи"  под  коллективным
псевдонимом А.Таманцев. Всего в серии вышло  17  романов,  из  них  Виктором
Левашовым  написаны  7, они выходят теперь отдельной серией "Кодекс чести" в
издательстве "Олма-Пресс".




Роман


Пролог

"УЛИЧНОГО МУЗЫКАНТА ОДАРЯЕТ ЗОЛОТЫМИ ЧЕРВОНЦАМИ ОСЕНЬ"

     - Он вышел, - прозвучал в наушнике голос Мухи.
     - Вижу, - сказал я.
     - Его ждут.
     - Вижу.

     С  двух сторон  зона была  окружена  озерами, впаянными между  сопками.
Сопки и берега  озер  были рыжими от  лиственниц  и карликовых берез.  Озера
соединялись неширокой протокой, через нее был переброшен деревянный мост. За
мостом начиналась воля.
     На воле был небольшой базарчик, где бабки из соседней деревни торговали
вяленой  рыбой, маринованными грибами  и  самогонкой.  Еще торговали горячей
вареной картошкой и солеными  огурцами. Это была  закуска. В двух палатках с
забранными решеткой витринами в открытую  продавали пиво, сигареты, жвачку и
прочую дребедень, а втихую - паленую водку.
     Базарчик и палатки лепились возле  автобусной остановки  - обыкновенной
скамейки   под  навесом.  Здесь  был  конечный  пункт  двадцатикилометрового
автобусного маршрута, связывающего лагерь с железнодорожным полустанком, где
на три минуты останавливался пассажирский поезд "Мурманск - Москва". Автобус
ходил всего два  раза в  сутки, утром и вечером,  но никто  из торговцев  не
располагался  со  своим товаром  под  навесом,  словно  бы  это  было  место
особенное, предназначенное только для тех, для кого отсюда начинался путь на
свободу.
     Всякий  раз,  когда  открывалась  тяжелая,  крашеная  суриком  дверь  в
административном корпусе  лагеря, жизнь на  базарчике замирала,  все взгляды
обращались   на  мост.  Выпускали  по  одному.  Несколько  десятков  метров,
отделяющих  неволю  от  воли,  человек проходил  в  одиночестве.  Получалось
многозначительно, даже торжественно.  И лишь  на  другой  стороне  моста  он
попадал в объятия встречающих.

     Если его встречали.

     Человека, который нас интересовал, не встречал никто.  Его ждали. А это
разные вещи.
     Кроме  нас,  его  ждали  четверо.  Двое  приехали  на  белой  "Ниве"  с
мурманскими  номерами.  "Нива"  стояла возле  автобусной остановки,  рядом с
412-м  "Москвичем",  на котором калымил местный житель - отвозил  на станцию
тех, кто не хотел ждать автобуса. Водитель "Нивы" старательно делал вид, что
он  тоже непрочь  заработать, но ему не везет с  клиентами: не те бабки. Его
напарник  с безучастным  видом сидел на  плоском  валуне  на обочине дороги,
курил, сплевывал сквозь зубы, из-под надвинутой на глаза кепки посматривал в
сторону лагеря. Когда дверь административного  корпуса открывалась, доставал
из кармана снимок, всматривался, сравнивал. Убедившись, что появился не тот,
кто нужен,  расслаблялся. Между собой они  не переговаривались. Если бы я не
видел, что  они рано  утром приехали  вместе, можно было подумать,  что  они
вообще незнакомы.
     Водитель  "Нивы"  росточком   не  вышел,  но  держался  нахально,  даже
агрессивно. Так держатся  люди, у которых под курткой припрятан какой-нибудь
ствол. У его напарника тоже было.
     Двое других  ждали в небольшом синем джипе "Судзуки Самурай" километрах
в семи от лагеря. Эти были  оснащены солиднее, не меньше  чем "калашами". По
поведению  человека  всегда  можно  определить  его огневую мощь. Человек  с
пистолетом ведет себя на порядок увереннее, чем человек с ножом. А человек с
автоматом  выглядит  рядом с тем, кто вооружен "тэтэшником" или "макаровым",
как олимпийский медалист рядом с перворазрядником.
     Место они  выбрали глухое,  удобное  для засады.  Дорога  здесь  делала
поворот, огибая гряду  невысоких сопок, врезающихся в озеро. Джип  поставили
так, чтобы  можно  было неожиданно газануть  и перегородить  дорогу. С одной
стороны  было озеро,  с другой к  обочине подступал густой  еловый подлесок,
который идеально подходил, чтобы спрятать в нем труп.
     Хорошее место. В нем был только один недостаток: то, что оно удобно для
засады.  По  этой причине я  никогда  не устроил  бы здесь  засаду.  Но  эти
мурманские братки  и мысли не допускали,  что кто-то может им  помешать. Они
даже   не  обшарили   подлесок.  Это  дало  возможность  Артисту  и  Боцману
подобраться к  джипу на расстояние пятисекундного  броска. Уже три  часа они
лежали на влажной земле и нюхали палые листья и прелую прошлогоднюю хвою.

     И вот он наконец вышел.

     Его  появления мы ждали три дня. Я сидел  в  старом "жигуле", взятом на
неделю  у  одного  мужика  в  Мурманске  по  доверенности,  Муха  шлялся  по
базарчику.  Легенда   у  нас  была  простая:  ждем  кореша,  который  должен
откинуться.  Если бы  спросили,  кого, мы могли  бы  ответить.  Но  никто не
спрашивал. Привыкли. В лагерных краях всегда кто-то кого-то ждет.
     За это время я  успел насмотреться на то,  как люди ведут себя в первые
минуты свободы. Одни тут же, у двери, жадно закуривали и стояли, осваиваясь,
привыкая к тому, что этот осенний солнечный день с  яркой рыжей листвой,  со
спокойной водой озер, с поблескивающими  в воздухе паутинами принадлежит им,
целиком, весь. Другие спешили  пересечь мост,  опасливо оглядывались, словно
боясь, что сзади раздастся: "Стой!" А один шмякнул на  землю кепку и оторвал
лихого  трепака с коленцами. Добравшись до базарчика, он тут же  нажрался  и
второй  день валялся  в кустах, вылезая из них только для того, чтобы  взять
еще пузырь и засадить его из горла.
     Человек,  которого  мы ждали, вышел  так,  будто этот  путь  проделывал
каждый день. Не оглянувшись на зону, в которой провел два  года, не глядя по
сторонам.  Неторопливо, размеренно, с тощим  вещмешком на  плече, он пересек
мост и подошел к автобусной остановке. Высокий, худой, в  светлом плаще  и в
синем казенном кепарике, с сухим серым, ничего  не выражающим  лицом. Было в
нем   что-то  такое,  что   заставило  бабок,  сразу   начинавших  наперебой
расхваливать свою самогонку, прикусить языки.
     Хозяин "Москвича" двинулся было к  нему, чтобы предложить свои  услуги,
но водитель "Нивы" грубо его отпихнул и сам подвалил к клиенту.
     - Предлагает отвезти на станцию,  - сообщил Муха, прислушивавшийся к их
разговору. - Всего за тридцатник.
     Клиент отрицательно покачал головой.
     - Объясняет, что автобус будет только вечером.
     Та же реакция.
     Говорит: ладно, за двадцатник.
     Никакой реакции.
     - За чирик.
     То же.
     -  Сейчас  предложит  подвезти  бесплатно,  -  предположил Муха.  -  За
удовольствие пообщаться с таким разговорчивым человеком.
     Но  водитель "Нивы" понял, что  это  будет слишком уж  подозрительно, и
отошел в  сторону.  Вид у  него  был озадаченный.  Он отогнул полу куртки  и
прикрыл ею  рот.  Переговорник  "уоки-токи".  Вроде  того,  что  был у  нас.
Советуются.
     Расчет  их  был понятен. Он сажает клиента в машину. Потом его напарник
голосует,  подбирают и его.  А  на изгибе дороги их  перехватывают  двое  из
джипа.
     Наша  тактика тоже  была понятна: увязаться за "Нивой", самым нахальным
образом  сесть ей на хвост. При свидетелях эти мурманские ребятки не решатся
на активные действия. А если решатся,  тем  хуже для них.  На этот  случай и
лежали в ельнике Артист и Боцман.
     Отказ  клиента сесть в  "Ниву" поломал план этих ребят. А другого у них
не было.  Так  ни  о чем  и не  договорившись, водитель  "Нивы"  вернулся  к
остановке  и начал прохаживаться возле нее,  ожидая удобного момента,  чтобы
еще раз подкатиться к клиенту. Но тот вдруг встал, закинул вещмешок за плечо
и вышел на дорогу. Судя по всему, он решил не ждать автобуса, а идти пешком.
Через некоторое время "Нива" тронулась с места, подобрала второго и медленно
двинулась следом.
     Артист передал из ельника:
     - Им что-то сообщили.
     - Что делают? - спросил я.
     - Матерятся.
     - Он пошел пешком.  Будет возле  вас примерно через  час  с  четвертью.
Действуйте по обстановке. Двоих на "Ниве" мы задержим. Как понял?
     - Понял. До связи.
     Так  мы  некоторое время  и  двигались: клиент, за ним  в полукилометре
"Нива",  а  за "Нивой"  мы с Мухой на "Жигулях". Лагерь скрылся  за  сопкой,
никаких машин  на дороге  не было.  Самое время было перехватить  "Ниву", но
неожиданно она резко прибавила скорость.
     - Это еще что такое? - удивился Муха. - Он что, рванул стометровку?
     Через  пять  минут мы  поняли, в чем дело. "Нива" стояла на обочине,  а
черные  куртки  мурманских ребят  мелькали в  распадке среди красных  кустов
боярышника.
     - Пастух, слышишь  меня? - раздался голос  Артиста. - Они уезжают. Джип
уезжает. Что-то им передали.
     - К лагерю?
     - Нет. К станции. Наши действия?
     - Ждите.
     - Он пошел напрямик, через  сопки, - сообразил Муха. - Эти двое идут за
ним. А те, на джипе, перехватят его на выходе.
     - Забери  Боцмана и  Артиста и дуйте за джипом, - приказал  я. - Этих я
остановлю.
     - У них стволы, - возразил Муха. - Ты пустой. А у меня ствол законный.
     Он передернул  затвор служебного  "ИЖ-71", а попросту  говоря -  слегка
модернизированного "ПМ",  разрешение на который имел как совладелец частного
детективно-охранного агентства "МХ плюс",  выскочил  из тачки и устремился в
сопки.  Я  дал  по  газам. Артист  и  Боцман уже  вылезли из ельника, ждали.
Километров через восемь мы увидели джип. Его бросили на обочине дороги рядом
с тропкой, которая уходила в распадок.
     Тут  у  этих  мурманских  ребят было перед нами явное преимущество. Они
знали  местность. А  у нас была только  карта.  Никаких троп в сопках на ней
отмечено не было. Между джипом и  тем местом, где бросили "Ниву",  по прямой
было километра три. С учетом рельефа, около  четырех. Судя по изгибу дороги,
клиент  мог сэкономить километров десять.  Но  недаром  сказано:  "Коли  три
версты околицей, прямиками будет шесть".
     Я приказал Артисту замаскировать "Жигули", вести наблюдение за джипом и
держать с нами связь, а сам с Боцманом  углубился  в распадок. У Боцмана был
ижевский "макаров",  такой же,  как у  Мухи, с разрешением, у  меня не  было
ничего. Поэтому я двинулся  вперед,  а Боцман меня страховал. Наш расчет был
на то, что эти двое  из  джипа не ожидают  никакой опасности с тыла.  Скорее
всего они залягут по сторонам от тропы и будут поджидать клиента.
     Мы  оказались правы. Их выдала сорока. Она перелетала с лиственницы  на
лиственницу и так разорялась, что один из них  не выдержал и начал швырять в
нее  камнями. Это  обнаруживало в  нем городского жителя, не имеющего  опыта
ведения   боевых   действий  в   условиях  лесисто-гористой  местности.   Он
пристроился с "калашом" между двумя огромными  замшелыми  валунами, выставив
на обозрение с тыла мощную спину и  бритый  затылок, крутой, как  у молодого
бычка.  Второй замаскировался лучше,  влез в куст орешника,  из него торчали
лишь  его  ноги  в  остроносых  ковбойских  сапогах  с  высокими  каблуками.
Соответственно распределились и мы. Я взял на себя бычка, а Боцман ковбоя.
     Прошло полчаса. Ничего не происходило. Еще полчаса. Тишина. Я уже начал
беспокоиться за Муху, но тут ожила моя рация, включенная на прием.
     - Я чего-то не понимаю, - озадаченно сообщил Муха. - Кто меня слышит?
     - Я тебя слышу, - ответил Артист. - Что у тебя?
     - Он его прикончил.
     - Ты не мог бы выражаться точнее? Кто прикончил кого?
     - Наш клиент. Водилу "Нивы". Ничего не понимаю. У него немного крови из
носа. И все.
     - Может, он жив?
     - По-твоему, я не могу отличить живого от мертвого? - огрызнулся Муха.
     - А как ты отличаешь? - поинтересовался Артист.
     - Он молчит!
     - Многие молчат. Есть люди разговорчивые, а есть неразговорчивые.
     - Он не дышит!
     - Давно?
     - Минуты три.
     - Это серьезней. Но я не стал бы делать из этого далеко идущие выводы.
     - Минуты три он не дышит при мне!
     - Может, еще задышит?
     - Жопа! - разозлился Муха. - У него пульса нет!
     - Совсем нет?
     - Совсем!
     - Другое  дело.  С этого  надо  было и начинать. Значит, и в самом деле
труп, - согласился Артист. - Так что тебе непонятно?
     - Как он его сделал? Нигде ничего.
     - Так не бывает. Поверти.
     - Вертел.
     - И что?
     - Ничего!
     - Может, инсульт? - предположил Артист.
     - Какой инсульт? При инсульте кровь приливает  к лицу. А  этот бледный,
как поганка!
     - Инфаркт?
     - С чего?
     - Не знаю. Тебе видней. Может, от испуга? Я не выдержал
     и три раза щелкнул ногтем по микрофону рации.
     - Намек понял, - сказал Артист. - Уж и поговорить нельзя.
     - До связи, - бросил Муха и отключился.
     Снова потянулось время. Наши подопечные  начали проявлять беспокойство.
Бычок что-то побубнил в рацию.  Послушал.  Снова побубнил.  Свистнул ковбою.
Тот высунулся из орешника, жестом спросил: в чем дело? Бычок пожал  плечами.
Ковбой жестом приказал: ждем.
     Затрещала сорока, откуда-то издалека, из глубины распадка.
     - Артист, это снова я, - раздался в моем наушнике голос Мухи. - Слышишь
меня?
     - Слышу.
     - Тут, это. Второй. То же самое.
     - Труп?
     - Ну да.
     - Это становится интересным. Точно?
     - Да! Точно! Только не спрашивай, как я это определяю!
     - И что?
     - Ничего. Даже крови из носа нет.
     - Вертел?
     - Вертел! Вертел!
     - Бледный?
     - Ну!
     - Твою мать! - сказал Артист. - Чем же он их пугает?
     Я поспешно скатился по косогору и вышел на связь:
     - Муха, это я. Где клиент?
     - Ушел вперед.
     - За ним не ходи. Ты понял? Ни шагу. Возвращайся на  до- рогу, спрячься
и жди нас. Это приказ. Как понял?
     - Понял тебя, Пастух, приказ понял. Что у вас?
     - Пока ничего.
     - Помощь нужна? - спросил Артист.
     - От тебя только одна: не треплись в эфире.

     Ну? И что же там происходит?

     Этот вопрос  волновал не только  меня. Наших подопечных он волновал еще
больше. Они выбрались из  укрытий, побубнили в рации, пытаясь  связаться  со
своими. Ответа не  дождались. О чем-то посовещались, покурили и двинулись по
тропе в глубь распадка, держа наизготовку свои "калаши". Двигались грамотно:
один проскакивал вперед и  занимал  позицию для стрельбы, пропускал второго,
страховал  его,  потом  менялись  местами.  То  ли служили  в армии,  то  ли
насмотрелись  боевиков. А вот курить им не следовало. Обычно запах табачного
дыма  слышен метров за шестьдесят - семьдесят. А в этих краях, не изгаженных
заводскими выбросами и выхлопами машин, - намного дальше.
     Некоторое время мы крались  за  ними. Неожиданно  Боцман  остановился и
придержал меня за плечо.
     - Дальше не пойдем, - сказал он. - Нельзя.
     - Почему? - спросил я, хотя сам только что об этом подумал.
     - Не знаю. Внутренний голос. Говорит: не  суйтесь. Клиент  же не знает,
что нас наняли охранять его, а не наоборот.
     - А эти?
     - А что эти? Они  выбрали не ту профессию. Но их же никто не заставлял,
верно?
     Мы вернулись  к  началу  распадка и  укрылись  на  склоне  сопки  таким
образом, чтобы можно было видеть и тропу, и стоявший на обочине дороги джип.
Нагребая  на  себя листья,  я  машинально  отметил,  что  даже  в  Чечне  не
маскировался так, как в этом мирном осеннем лесу.
     Через некоторое время вызвал Муху:
     - Доложи обстановку.
     - Пока тихо. Какое-то там шевеление. Не пойму что.
     - Какое шевеление?
     - Сорока трещит.
     - Замри. Что бы ни происходило.
     - Понял.
     Я не спускал  с тропы глаз и все же не заметил, как клиент появился. Ни
камешек не стукнул,  ни ветка не шевельнулась. Будто серая тень скользнула в
листве.  Поравнявшись  с нами, он  замер.  Я закрыл  глаза  и  превратился в
камень.  В  валун.  Поросший  мхом.  Осыпанный  мелкими   золотыми  листьями
карликовых берез. Валун и валун.  Лежу со времен  ледникового  периода. Нуль
эмоций. Какие эмоции могут исходить от старого валуна?
     Потом что-то подсказало мне, что можно открыть глаза. Его уже не было.
     - Видели? - прорезался в эфире Артист.
     - Что?
     - Он смотрел на дорогу. Минут пять. Потом вернулся.
     - Куда?
     - Назад, в сопки.
     - Что происходит, Пастух? - вмешался в наш разговор Муха.
     - Всем уйти со связи, - приказал я.

     Что происходит. А черт его знает, что происходит!

     Снова он  появился минут  через двадцать. На этот раз  мы его услышали.
Мудрено  было не услышать:  он тащил  на  спине одного из братков,  с бычьим
затылком,  закинув  ноги  трупа  на  плечи  и  держась за них, как  за лямки
рюкзака.  Весу в  бычке было  килограммов восемьдесят, но  и при этом клиент
двигался размеренно,  с  механической четкостью движений. Лишь  камни громко
хрустели под его  ногами. На груди у него болтались два "калаша", из  чего я
сделал вывод,  что этих мурманских  братанов  не  выручил их  армейский  или
киношный опыт. А  ведь  предупреждает Минздрав:  курение  опасно  для вашего
здоровья.
     На  выходе  из распадка он остановился, внимательно  осмотрел  дорогу и
спустился к джипу. Вякнула охранная сигнализация. Вероятно, ключи он нашел в
кармане водителя джипа. Он забросил свою ношу  в салон  и быстро,  уверенно,
как  по  разминированной территории,  углубился  в  распадок. Через  полчаса
появился с ковбоем. Загрузив и его, сел за руль и погнал джип к лагерю.
     - Муха, он едет  к тебе, - предупредил я. - Сиди и не  высовывайся. Что
видишь?
     - Пока ничего не вижу. Теперь вижу. "Судзуки". Жмет со страшной  силой.
Ух ты! Вот это да!
     - Что там?
     - Он сбросил джип в озеро! Сходу! А сам выскочил! В последний момент!
     - Что делает?
     - Отряхивается.
     - А сейчас?
     - Идет к "Ниве". Открыл. А теперь идет в сопки. Быстро идет.
     - Те двое, они далеко от дороги?
     - Инфарктники? Не очень.
     Я уже догадался, что за этим последует.  Так и было.  Клиент по очереди
вынес из  распадка  инфарктников, загрузил их  в "Ниву"  и  погнал  тачку  в
сторону станции.
     Артист доложил:
     - Вижу  "Ниву". Едет медленно. Остановился.  Вылез. Осматривает  берег.
Ставит "Ниву" поперек дороги, мордой к откосу. Ну дает!
     - Докладывай, а не треплись!
     -  Докладываю.  Пересадил на  водительское  сиденье  одного  из кадров.
Пристегнул ремнем безопасности. Вытащил из салона свой сидор. Толкает "Ниву"
в задницу. Сейчас будет бултых. Слышал?
     - Продолжай.
     -  Отряхнул руки.  Поднял  сидор. Пошел  к  станции.  Все,  скрылся  за
поворотом.
     - Жми за Мухой. Потом возвращайся сюда.
     - Понял тебя.
     Мы с Боцманом немного выждали и выбрались на дорогу. Здесь нас подобрал
Артист. Уже  заметно стемнело. В свете фар  на обочине мелькнул светлый плащ
клиента. Он не оглянулся, даже не  попытался  голосовать. Как шел по дороге,
так и шел. Только форменного лагерного кепарика  на нем  уже не было - то ли
выбросил, то ли спрятал в сидор.
     Через  полтора  часа  он  подошел  к станции  и  купил  билет на  поезд
"Мурманск  -  Москва". До  поезда было около  трех часов. Он прошел  в конец
тускло освещенной платформы и уселся  на скамейку  с видом человека, который
отшагал  двадцать  километров  и теперь  рад  возможности  вытянуть ноги. Мы
наблюдали за ним издалека, из машины.
     - Ну? И что вы обо всем этом думаете? - поинтересовался я.
     Муха промолчал, а Боцман ответил:
     - Наш наниматель ошибся. Нужно охранять не его, а других от него.
     - А ты что скажешь? - обернулся я к Артисту.
     Он немного подумал и произнес:
     - Уличного музыканта одаряет золотыми червонцами  осень. Он  богат уже,
скоро зима.

     Артиста мы высадили в Оленегорске, чтобы он сел  на пассажирский  поезд
"Мурманск - Москва",  на который позже, на полустанке, сядет  клиент. Не для
того, чтобы подстраховать  его. Из  всех людей, которых  я знал,  он  меньше
всего нуждался в подстраховке. Просто  для того,  чтобы быть уверенными, что
он благополучно прибыл  в Москву. За это  нам, собственно, и заплатили. Сами
же  потащились  в Мурманск, отдали мужику "Жигули" и на самолете вернулись в
Москву.
     Мурманский  поезд  прибыл  на  Ленинградский  вокзал рано утром. Клиент
приехал, никуда не делся. Он  прошел  в зал ожидания и  отправил телеграмму.
Артист употребил все свое обаяние, чтобы уболтать девочку в окошке телеграфа
и  узнать  текст. Она млела, глупо  хихикала, но молчала, как партизанка. Он
узнал  лишь  то,  что мы  и  так знали: фамилию отправителя.  Фамилия  была:
Калмыков.
     - Думаю,  он сообщил  о  том, что вернулся, -  поделился  с нами Артист
нулевым итогом получасового вдохновенного трепа.
     Муха прокомментировал:
     - Мне  почему-то кажется,  что кому-то  в  Москве станет очень  неуютно
жить.

     Калмыков.

     Эту фамилию  мы  не раз слышали от  Дока, а впервые увидели его в  зале
заседаний Таганского межмуниципального суда.

     Это было два года назад, в середине ноября 1998 года.


Глава первая СУДНЫЙ ДЕНЬ

I

     В середине  ноября 1998 года,  вскоре  после  августовского финансового
кризиса, потрясшего  экономику  России,  в  Таганском межмуниципальном  суде
города Москвы  началось  слушание  дела по  обвинению  гражданина Российской
Федерации Калмыкова Константина  Игнатьевича по статье 222, часть  первая, и
статьям 30 - 105, часть вторая, пункт "з" УК РФ.
     Первая  часть  статьи  222 предусматривала уголовную ответственность за
незаконное  приобретение, передачу, сбыт,  хранение, перевозку  или  ношение
огнестрельного  оружия,   боеприпасов,  взрывчатых  веществ   или   взрывных
устройств и влекла за собой лишение свободы на срок до трех лет.
     Статья 30 "Приготовление к преступлению и покушение  на преступление" и
пункт  "з" второй  части статьи 105  УК  РФ грозили  обвиняемому  куда более
суровым  наказанием. Потому что преступлением,  в  приготовлении к  которому
обвинялся Калмыков, было убийство "из корыстных побуждений или по найму".

     Первым  толчком к событиям,  которые привели к задержанию Калмыкова,  а
затем к возбуждению против него уголовного дела, послужил телефонный звонок,
поступивший 20  мая  1998 года  около десяти  часов вечера  по  "О2". Звонил
мужчина. Сбивчивым от волнения голосом он сообщил, что полчаса назад в  окне
шестого этажа одного из старых домов по улице Малые Каменщики видел высокого
худого  человека со снайперской винтовкой в руках. Он указал номер дома,  но
назвать себя отказался. На вопрос, каким образом  он сумел кого-то увидеть в
окне шестого этажа,  звонивший обозвал оператора козлом, обматерил и повесил
трубку.
     В дежурной части сначала  решили, что это какой-то алкаш, допившийся до
белой горячки, но на всякий случай номер проверили. Звонили не с квартирного
телефона,  а  из  будки  телефона-автомата  на  углу  Больших  Каменщиков  и
Таганской площади.  Экипаж  патрульной машины  опросил продавщицу  табачного
киоска,  стоявшего   возле  телефонных  будок.  Она  показала,  что   видела
звонившего.
     Это был мужчина лет сорока в дорогом  кашемировом пальто черного цвета,
невысокий, плюгавый, трезвый. Продавщица обратила на  него внимание,  потому
что из трех автоматов исправен был только  один,  мужчина безуспешно пытался
дозвониться и выражал недовольство. Из третьей будки он все-таки дозвонился,
потом  купил   пачку  французских  сигарет  "Житан"   и  уехал  на  красивой
иностранной машине черного цвета.
     Кашемировое  пальто,  сигареты  "Житан",  иномарка, трезвый.  Сообщение
передали в райотдел милиции.
     Там к нему  отнеслись серьезно,  так как против старого здания на Малых
Каменщиках,  указанного  телефонным  анонимом,  на улице  Большие  Каменщики
находился  четырнадцатиэтажный  многоподъездный  дом  из  желтого кирпича, в
котором  при советской власти давали квартиры крупным партийно-хозяйственным
руководителям, а  теперь селились серьезные бизнесмены. В этом доме жили два
депутата Госдумы  и три  члена московского  правительства. А после недавнего
покушения на одного  из  вице-премьеров  правительства Москвы  и  выволочки,
которую устроил руководству ГУВД мэр Лужков, сама мысль о повторении чего-то
подобного вызывала у московских милицейских начальников нервный тик.

     Проведенными  оперативно-розыскными мероприятиями (а попросту говоря  -
участковым   инспектором,   которому   приказали   проверить  сигнал)   было
установлено,  что в комнате одной  из  коммунальных  квартир на шестом этаже
дома   старой,  еще  дореволюционной   постройки,  номер   которого  сообщил
звонивший,  проживает Калмыков Константин Игнатьевич, 1956 года рождения,  в
прошлом военнослужащий, временно не  работающий. Участковый выяснил, что эту
комнату  Калмыков снял три месяца назад у старушки, которая переехала жить к
дочери.
     Соседи    по     коммунальной    квартире,    опрошенные    участковым,
охарактеризовали  жильца  положительно: нелюдимый, но  не  пьет,  не  курит,
никого к  себе не водит,  не  безобразничает. Иногда по  несколько  дней  не
выходит из дома, иногда  исчезает на всю  ночь, уезжает на  своем автомобиле
"Жигули" ("ВАЗ-2106", цвет "темный беж", год выпуска 1990-й) и  возвращается
только под утро.
     Участковый  также установил, что  окно его комнаты выходит на  северную
сторону, внизу небольшой сквер, а через  дорогу - здание из желтого кирпича,
опоясанное просторными  лоджиями,  то  самое, в котором жили старые и  новые
хозяева жизни. Расстояние между домами было не более трехсот метров.
     Собрав предварительную информацию,  участковый провел  личную встречу с
Калмыковым под  предлогом проверки  режима  регистрации. Обстановка  комнаты
выдавала в жильце человека, совершенно равнодушного к удобствам. Мебель была
старая, сборная, какую не жалко. На окне не было штор, только ветхие тюлевые
занавески,  да и  те раздвинутые. Это сразу заинтересовало участкового,  так
как косвенным образом  подтверждало сообщение телефонного анонима о том, что
он видел в этом окне высокого худого человека.  Во всяком случае, он мог его
видеть. И этим человеком вполне  мог оказаться Калмыков, так как он был выше
среднего роста и худощавого телосложения.
     Сам    Калмыков   произвел   на    участкового   впечатление   человека
неразговорчивого,  но  вполне уравновешенного. Документы  у него оказались в
полном   порядке.   На   все   вопросы  ответы   давал   немногословные,  но
исчерпывающие.  Служил  в армии, был  майором, воевал в  Афгане,  комиссован
после ранения. Ранение получил не  в Афгане,  а много позже во время учений.
Семьи нет, был женат, давно. До этого жил в  подмосковном военном госпитале.
Там сначала лечился, а после выписки был санитаром в реабилитационном центре
при госпитале. Эту комнату снял,  потому что ему обещали  работу в Москве, в
фирме, но пока не складывается, нет вакансии.
     Участковый  не  сразу  понял,  что ему  кажется необычным в  небогатом,
неухоженном,  но в общем-то нормальном  холостяцком  жилье.  Потом  понял: в
комнате не было телевизора.  Что же хозяин этой комнаты  делает по  вечерам?
Читает? Но книг не было. Даже газет не было.
     Спрашивать  об этом  участковый не стал,  а  попросил Калмыкова  стакан
воды, и пока тот  ходил  в кухню, заглянул в старый гардероб, занимавший всю
торцевую стену комнаты. И там увидел то, чего  увидеть в  общем-то не хотел,
так как Калмыков ему понравился и даже вызвал сочувствие несложившейся своей
судьбой. Сорок два  года, ни кола,  ни двора. Но закрыть  дверцу и заставить
себя  забыть об увиденном участковый не мог. Потому что в шкафу стоял штатив
с укрепленной на нем стереотрубой. В  сочетании  с видом из окна  комнаты на
элитный  дом  на  Больших  Каменщиках  и  подъездные  площадки,   к  которым
подкатывали  дорогие машины, это говорило о многом. Это говорило о  том, что
телефонному  анониму,  возможно,  и  не  почудился  силуэт  высокого  худого
человека со снайперской винтовкой в ярко освещенном окне.
     Свои   наблюдения  участковый   изложил  в   рапорте.   После  недолгих
размышлений   следователь  районной  прокуратуры   вынес   постановление   о
проведении  обыска,   рассудив,   что   в  наше   неспокойное  время   лучше
перестраховаться.  Если  обыск  не  даст  результатов  -   что  ж,  придется
извиниться. Ничего страшного.

     Обыск дал результаты.  На самодельных  антресолях над  гардеробом,  где
были  сложены  картонные  коробки  со  старой обувью и тряпьем, оперативники
обнаружили  на  дне   одной  из  коробок   перевязанный  шпагатом   пакет  в
крафт-бумаге. В пакете находился черный пластмассовый чемоданчик размером 37
на 27 сантиметров и толщиной 4,5 сантиметра. В специальных углублениях в нем
были  уложены  ствол  с  глушителем,  ствольная  коробка и приклад бесшумной
автоматической снайперской винтовки ВСС "Винторез"  с  полностью снаряженным
магазином  на  десять  патронов. В  этом же  чемодане находились  оптический
прицел ПСО-1 и ночной прицел НСПУМ-3.

     Калмыкова  арестовали и  доставили в СИЗО  "Лефортово".  Через  полгода
следствие было закончено и  дело направлено в  суд. Председательствовать  на
процессе  было  поручено  заслуженному юристу РФ,  заместителю  председателя
Таганского межмуниципального суда Алексею Николаевичу Сорокину.

II

     Из   всех   новшеств,  привнесенных   в  судебную   систему   России  в
постсоветские времена, судье Сорокину больше  всего  нравились  два. Первое:
запрещение  устанавливать  телефон  в  совещательной  комнате для судей. Это
символизировало, что наконец-то покончено с  "телефонным правом".  Как будто
только по телефону  и  только в совещательной комнате  судьи получали ценные
указания.
     Второе  новшество  касалось  судейских  мантий, в  коих  господа  судьи
обязаны  были  присутствовать  в заседании.  Эту  новацию  он тоже  поначалу
воспринял  не без иронии, но  очень быстро ее  оценил. Оценили ее и коллеги.
Шуточки насчет того,  что для полноты картины  не мешало бы ввести и парики,
прекратились.
     Всякий раз, надевая перед началом судебного заседания мантию, поправляя
наплечники  и  расправляя широкие  полы,  Сорокин чувствовал, что  он как бы
воздвигает  между собой и  жизнью  преграду. Мантия защищала  его от грязи и
крови,  которые  всегда  незримо присутствуют  в  зале  судебных  заседаний,
предохраняла  от  злобы,  ненависти, жалости,  сострадания.  Она  не  давала
вырваться и его гневу, ненависти, жалости и состраданию, помогала оставаться
бесстрастным.
     Мантия  была, как  маска.  Как  панцирь.  Он входил в радиационную зону
защищенным. И сбрасывая ее, оставлял на  ней  все налипшие  страсти. В конце
рабочего дня он разоблачался и вешал мантию в шкаф так,  как врач  снимает с
плеч  пропахший лекарствами халат или как строитель  - заскорузлую от бетона
спецовку.
     Иногда он  даже удивлялся, как это раньше судьи заседали без  мантий, в
обычных  костюмах. Как  голые.  Правда, и тогда он  неосознанно, даже слегка
стыдясь своего суеверия, надевал на процессы один и  тот же темный костюм, в
нем заседал, а больше не надевал его  никуда. И  часто  отдавал в химчистку.
Гораздо чаще, чем другую одежду. Жена сначала сердилась, потом привыкла.
     И  лишь однажды за годы своего служения российской Фемиде судья Сорокин
почувствовал, что мантия ему мешает. Это было во время суда над Калмыковым.

     Знакомство  с  обвинительным  заключением  и материалами  следствия  не
вызвало у судьи  Сорокина  сомнений в  правомерности предъявленных Калмыкову
обвинений. Кроме снайперской винтовки, обнаруженной при обыске, у него  была
изъята  тетрадь,  записи  в  которой  неопровержимо  свидетельствовали,  что
примерно  в  течение  трех   месяцев   он  следил  за  всеми  передвижениями
проживающего в элитном доме по улице  Большие Каменщики крупного бизнесмена,
генерального  директора  компании  "Интертраст"  и  хозяина  банка  "ЕвроАз"
Мамаева  Владимира Петровича. И  это  обстоятельство  придавало  делу особую
значимость.

     Мамаев был заметной фигурой в финансовом мире России. При этом фигурой,
тесно связанной с МВД. Как и многие воротилы российского бизнеса, начинал он
еще  в  брежневские  времена  -  цеховиком.  Даже  сколько-то  отсидел:  был
директором небольшой швейной фабрики,  принадлежащей артели инвалидов, гнали
"неучтенку" - какой-то дефицитный  ширпотреб. Дело обычное  по тем временам.
Потом стал кооператором. Но  по-настоящему развернулся  в  90-е  годы, когда
исчез  госзаказ  и  вся  огромная  система  Главного  управления  исполнения
наказаний оказалась в катастрофическом положении.
     Лагерные     предприятия,    за     счет     которых    жили     тысячи
исправительно-трудовых колоний, остались без работы. Никто не хотел покупать
брезентовые  робы  и рукавицы,  которые  зэки  шили,  никому не  нужны  были
алюминиевые  ложки и вилки,  которые штамповали в промзонах, полностью исчез
спрос на бесхитростную  и довольно топорную  мебель  лагерных  столярок. Еще
держались лагерные леспромхозы, но и на их продукцию спрос упал,  потому что
во много раз возросла стоимость вторичной переработки, превращения хлыстов в
обрезную доску.
     Тут-то  и появился Мамаев  с  крупномасштабной, тщательно проработанной
программой  реорганизации  производственной  базы  ГУИНа.  Коллегия  МВД,  в
ведении которого  в то  время находились лагеря, одобрила программу Мамаева.
Она требовала серьезных капиталовложений. Таких денег не было  в бюджете, но
правительство  пошло  на  отмену налогов,  выделяло кредиты  под минимальные
проценты,  гарантировало  компании  "Интертраст"  и банку  "ЕвроАз"  займы в
коммерческих банках, наших и западных - только бы  избавиться еще и  от этой
головной боли.
     Производство  начали перепрофилировать. Из алюминия ста- ли  штамповать
не  вилки  и  ложки, а металлический  шифер, пользующийся огромным  спросом,
белая  жесть  вместо  терок  и подойников  пошла на дефицитнейшие крышки для
консервирования, из брезента шили чехлы для автомобилей и палатки для мелких
уличных торговцев, наводнивших все  города и веси  России. При  леспромхозах
строились пилорамы,  сушилки и деревообрабатывающие  цеха, на рынок  шли  не
бревна, а  деловая  древесина. Вся продукция  реализовалась  через  компанию
"Интертраст".
     Судья  Сорокин  очень  сомневался,   что  все  это  улучшило  положение
заключенных, но положение многих чиновников из МВД и ГУИНа  и самого Мамаева
улучшило.  Мамаев был очень  влиятельным  человеком.  Поговаривали  (и судья
Сорокин  склонен  был этим разговорам  верить),  что  за  "банным" скандалом
министра юстиции, его отставкой, а затем  и арестом стоял  Мамаев.  Чего-то,
видно, не поделили.
     Понятно,  что  у такого деятеля, как Мамаев, хватало  врагов.  Не  было
ничего  удивительного  в  том, что его  заказали. Исполнителем  заказа  стал
Калмыков. Знакомясь с материалами дела, судья Сорокин вынужден был признать,
что заказчик сделал хороший выбор.

     Основательность,  с  которой Калмыков готовил преступление, производила
впечатление.
     Маршруты  поездок Мамаева  из  дома  в  офис компании  "Интертраст"  на
Варварке, в банк  "ЕвроАз"  на Новом  Арбате, в  рестораны, где  он обедал и
проводил  неофициальные встречи с партнерами, в ночные  клубы, где он иногда
развлекался,  фиксировались  Калмыковым  с  бухгалтерской  тщательностью,  с
указанием времени и частоты маршрутов. На  схемах отмечались места, наиболее
удобные для организации покушения, были проработаны маршруты подхода к месту
покушения и  пути  отхода, с точности  до минуты  просчитано время операции.
Было  много  отметок  типа "dir"  и "var", что означало направление стрельбы
(директрисса) и оценку перспективности операции (вариативность).
     Наиболее перспективными, как  явствовало из пометок, были три  варианта
покушения. Первый: когда  Мамаев утром выходит из  своего дома к машине (var
95%)  или  когда  вечером  приезжает  домой  (var  85%).  Разница  в  оценке
объяснялась тем, что дальность эффективного прицельного  огня из "Винтореза"
с прицелом ПСО-1  составляет 400 метров, а  с ночным прицелом  НСПУМ-3 - 300
метров.
     Цифрой "95" были  оценены  варианты покушения на Мамаева  во время  его
поездок  на дачу в подмосковном поселке Кратово и в те дни, когда он посещал
любовницу: выходил из  офиса через заднюю дверь и  на  такси ехал в Кунцево,
где снимал для нее квартиру.
     Цифрой "100" не был помечен ни один из вариантов, так как стопроцентной
гарантии в таких делах не существует.

     Все  эти  пояснения  к  схемам  следователю  дал  сам  Калмыков.  Но он
категорически отрицал, что готовил убийство. Напротив, слежку за Мамаевым он
вел  с  совершенно  противоположной  целью:  чтобы  предотвратить  возможное
покушение. Калмыков  утверждал,  что  человек,  представившийся  сотрудником
Мамаева,  нанял  его  для   того,  чтобы   он   провел  аудит  безопасности:
проанализировал  ситуацию во  всех вариантах и выявил  моменты, при  которых
жизнь  Мамаева  подвергается  наибольшей угрозе.  За  эту  работу  Калмыкову
заплатили  три тысячи  долларов  аванса,  сняли  для  него  комнату,  купили
"Жигули" и обещали еще три тысячи, когда полный отчет будет представлен.
     По  утверждению Калмыкова, заказчик потребовал, чтобы эта работа велась
в  обстановке  абсолютной секретности, о ней не  должен  знать никто, в  том
числе и  сам Мамаев. По его словам,  Мамаев ведет себя слишком беспечно, это
беспокоит его  сотрудников и партнеров. Разработка, которую  должен  сделать
Калмыков,  призвана заставить  Мамаева изменить его отношение  к собственной
безопасности.  Доводы  заказчика показались Калмыкову убедительными, поэтому
при  увольнении  из  реабилитационного  центра  он  ничего  не  рассказал  о
предложенной ему работе руководителю центра доктору Перегудову.
     Внешность заказчика  Калмыков смог описать  лишь очень  приблизительно,
так как  тот  приехал  в  реабилитационный центр  на такси  поздно  вечером,
разговор происходил на темной аллее парка, примыкающего  к госпиталю, а  сам
заказчик был в шляпе и в темных очках. По словам Калмыкова, эта встреча была
единственной.  В  дальнейшем  заказчик   звонил   ему  на  общий  телефон  в
коммуналке, Калмыков отчитывался о ходе работы. Последний контакт  состоялся
за  пять дней до его  ареста. Калмыков доложил, что  аудит закончил  и готов
представить подробный отчет, на что заказчик приказал ему ждать и  больше на
связь не выходил.
     Калмыков показал, что стереотрубу со штативом он  купил для того, чтобы
вести наблюдение за домом Мамаева, а  откуда взялась винтовка,  не  имеет ни
малейшего представления. Она могла попасть на антресоли до его  вселения, но
никак  не после.  "Винторез" не могли принести и незаметно подложить, так за
три месяца, которые он в  этой комнате жил, никто не разу  не входил в нее в
его отсутствие. Он абсолютно в этом уверен, потому что принимал определенные
меры предосторожности. Сам же он на антресоли  не заглядывал и в коробках не
рылся.
     Следователь  вызвал на допрос дочь хозяйки  комнаты, и  тут выяснилось,
что комнату матери она  не сдала, а  продала риэлторской  фирме "Прожект", а
мебель  и все ненужные вещи бросила,  чтобы не  тащить  материнское старье в
свою квартиру. В фирме подтвердили, что выкупили комнату, так как на нее был
конкретный  заказ  от  клиента  с  полной  предоплатой,  и  оформили  ее  на
гражданина  Калмыкова.  Предоплата в  размере  двенадцати  тысяч долларов  в
рублевом  эквиваленте, включающая стоимость  комнаты  и  комиссионные,  была
прислана  на  счет  фирмы  обычным  почтовым  переводом,  что  гарантировало
анонимность плательщика. В переводе можно написать любую фамилию,  на  почте
не устанавливают личность отправителя.
     Когда  следователь  предъявил  обвиняемому  документы  о  том,  что  он
является  собственником  комнаты,  Калмыков  заявил,  что первый раз об этом
слышит.

     Следователь  предпринял  попытку  выяснить  происхождение  винтовки. Из
Минобороны  сообщили,  что   "Винторез"  штатной  комплектации  с  указанным
серийным номером в 1996 году вместе с двадцатью единицами стрелкового оружия
был похищен неизвестными преступниками со склада одной из воинских частей.
     Ничего не  дал и запрос в Центральную  криминалистическую  лабораторию:
"Винторез" чистый, в криминальных происшествиях не засветился.

     С  особым вниманием судья Сорокин прочитал протокол допроса Мамаева. Он
занял всего  половину  страницы. Мамаев заявил,  что у него, как и у всякого
серьезного  бизнесмена,  есть конкуренты,  но он  даже  представить  себе не
может, чтобы кто-то из них прибегнул  к такому  варварскому  способу решения
проблем.
     Позже, за несколько дней  до  начала слушания  дела Калмыкова, прокурор
рассказал  судье  Сорокину, с которым когда-то вместе учился  на юрфаке МГУ,
как на самом  деле проходил допрос Мамаева, вызванного в качестве свидетеля.
Правильнее сказать  - приглашенного. Потому что такого  деятеля, как Мамаев,
не  вызовешь повесткой к следователю районной прокуратуры. Его  можно только
пригласить.  Сделал  это  сам  прокурор,  а  следователь  присутствовал  при
разговоре.
     Сообщение  о готовящемся покушении привело  Мамаева  в  ярость.  Он  не
удовлетворился  докладом следователя,  изъявил желание  увидеть  дело своими
глазами. На напоминание прокурора о тайне следствия заявил, что  речь идет о
его жизни,  поэтому  он покорнейше  просит показать  ему  протоколы допросов
обвиняемого. Прокурор уступил его просьбе  и приказал  следователю  принести
дело, чтобы Мамаев мог просмотреть его в их присутствии.
     По иронической  усмешке, с которой прокурор об  этом рассказывал, судья
понял, что разговор велся совсем не в том тоне и не  в тех выражениях. Но он
не упрекнул старого товарища в  нарушении  Уголовно-процессуального кодекса.
Прокурор и так  пересидел  в  советниках  юстиции,  по армейским  меркам - в
подполковниках,  по  опыту  и  должности  ему  пора  бы  уже  стать  старшим
советником  юстиции.  В   его  положении  ни  к  чему   наживать  в  Мамаеве
влиятельного недоброжелателя. Кодекс кодексом, а жизнь жизнью.
     У прокурора создалось впечатление, что самой большой неожиданностью для
Мамаева была цена,  за которую его заказали.  Двенадцать  тысяч  долларов за
комнату  в  коммуналке  плюс  три  тысячи  долларов  аванса,  плюс стоимость
"Винтореза"  и  старых "Жигулей"  -  тысяч  пять, не больше. Получается, его
оценили всего в двадцатник? Где же  заказчик нашел такого киллера? Да он мог
объявить полтинник и даже стольник!
     -  Калмыков работал в реабилитационном  центре при военном госпитале, -
пояснил следователь.
     - Как его там нашли? Кто? Почему его?
     Следователь показал то место в протоколе, где он задал Калмыкову эти же
вопросы.  Калмыков  ответил, что служил в  армейской разведке, имеет  навыки
оперативной работы, заказчик мог узнать об этом из его личного дела в архиве
Минобороны.  А  как  на  него  вышли,  он  не  знает. Он  задал этот  вопрос
заказчику, но тот не ответил.
     - У вас есть недоброжелатели? - спросил прокурор.
     -  Недоброжелатели - это у  вас  в конторе,  - последовал  раздраженный
ответ. - А в большом бизнесе есть только враги.
     - Вы не допускаете, что кто-то из ваших подчиненных, друзей или близких
людей   действительно  нанял   Калмыкова,  чтобы   проверить  систему  вашей
безопасности?
     - И купил ему "Винторез"? - парировал Мамаев.
     - Я допрашивал доктора Перегудова из реабилитационного центра, - сказал
следователь. - Он наблюдал Калмыкова больше года. Он  не верит, что Калмыков
готовил убийство.
     -  Мало  ли  во  что он не верит! Что это  за центр?  Как там  оказался
киллер?
     - Центр арендует помещение у военного госпиталя, - ответил следователь.
- Калмыков попал в госпиталь после тяжелого черепно-мозгового ранения.
     - Псих, значит, - заключил Мамаев. - Тогда понятно.
     - Экспертиза признала его вменяемым, - возразил следователь.
     - Все равно  псих! Подписаться на такое дело за двадцать кусков! А если
не псих, то полный мудак!
     - Эта цифра оскорбила его до глубины души, - рассказывал прокурор судье
Сорокину. -  Да за кого его, черт возьми,  держат?  Сейчас все помешались на
рейтингах. А дело-то проще пареной репы. За сколько можно заказать человека,
такая ему и цена.
     - Он назвал кого-нибудь, кто мог его заказать? - спросил судья.
     - Нет.  Он  сказал, что совершенно точно знает, кто его заказал. Но нам
не скажет. Его должны найти мы. И засадить на всю катушку. Эту блядь. Так он
выразился. После этого спросил моего следака, какой у него чин. Тот ответил:
юрист второго ранга - старший лейтенант. Мамаев сказал: будешь майором.  Мне
он ничего не пообещал, но при  прощании руку пожал очень многозначительно, -
закончил  свой рассказ прокурор. - Скажи-ка мне, Алексей Николаевич, мы ведь
можем не тащить его в суд? Он очень этого не хочет.
     -  Можем,  конечно.  Если  ты  не  потребуешь вызвать  его  в  качестве
свидетеля.
     - Не потребую. Того,  что  он  сказал для протокола,  хватит. Он хотел,
чтобы его фамилия вообще не  упоминалась в процессе.  Этого я ему обещать не
мог.
     -  Ну  почему?  -  возразил  Сорокин.  -  Если  в  обвинении  не  будет
приготовления  к  преступлению,  можно  и  не  упоминать.  Останется  только
хранение оружия. Но ты же на это не пойдешь?
     - Не пойду, - со вздохом подтвердил прокурор. - На меня жмут. Тут же не
просто заказное убийство - предотвращенное. Бдим! А по мне, я бы ограничился
двести двадцать второй. Не нравится мне это дело.
     - Почему?
     - Увидишь этого Калмыкова - поймешь.

III

     Начало  процесса было  назначено  на  десять  утра. В половине десятого
судья Сорокин  стоял  у  окна своего  кабинета на  третьем  этаже безликого,
уныло-казарменного  вида  особняка,  в  котором  размещался  суд.  По  Новой
Рязанке, кусок которой был виден в просвете между современными многоэтажными
корпусами, нескончаемым потоком струились машины, размазывая "дворниками" по
стеклам  летящую   из-под   колес  грязь,  по  тротуарам  спешили  прохожие,
прикрываясь  воротниками, шляпами  и  зонтами от ноябрьской небесной  хляби.
Время  от  времени  то  машины,  то  люди  высеивались  из  потока,  как  бы
втягивались  в тихий Марксистский переулок и сворачивали к  зданию суда. Суд
представлялся Сорокину чем-то вроде сепаратора,  отделяющего грязь от потока
жизни и  отправляющего  ее  на  очистку  в  тюрьмы  и  лагеря. Мало  что там
очищалось. Грязь возвращалась в круговорот жизни и начинала свое движение по
новому кругу.
     Почти  полтора миллиона заключенных  в  стране с населением в сто сорок
пять миллионов человек. Каждый из ста - отбывающий наказание преступник.

     Российским судьям безработица не грозила.

     На  площадку перед  зданием суда  вырулила  красная спортивная  машина.
Вырулила  уверенно,  но  без  ненужной  лихости. Судья Сорокин  разбирался в
иномарках. У него самого был старенький "Фольксваген Пассат", на котором  он
летом ездил на дачу. Но эту иномарку он не знал. Что-то итальянское. И очень
не из дешевых.
     Из машины вышли два молодых человека. Один высокий, русый, он почему-то
показался судье  знакомым, второй  маленький, круглолицый,  чернявый.  Через
минуту рядом припарковался темно-синий "Мерседес" не слишком новой модели. И
почти тотчас японский джип "Ниссан Террано". Из "Мерседеса" вылез плотный, с
залысинами, человек лет тридцати  пяти, а с  высокой подножки джипа спрыгнул
парень  помоложе, подтянутый, чуть выше  среднего роста, темноволосый. И еще
один,  примерно  того  же  возраста,  смугловатый.  Они  поздоровались,  как
здороваются хорошо знакомые люди,  но  без фамильярности, а даже, пожалуй, с
какой-то сдержанностью. О чем-то поговорили. Чему-то посмеялись.  Потом тот,
что был за рулем джипа, взглянул на часы. Старший кивнул: успеем.
     На десять  утра никаких серьезных процессов назначено не было  - мелкая
уголовщина,  гражданские  дела.  Из  этого Сорокин  сделал  вывод,  что  они
вероятнее  всего  приехали  на   суд  над  Калмыковым.  Это  заставило   его
внимательнее их рассмотреть.
     Что-то необычное  в них  было.  Дорогие  машины. Ну,  сейчас  у  многих
дорогие машины. Нормальные прически, нормальная одежда. От хороших  фирм, но
не  вызывающая.  Кожаные   куртки,  плащи.  Явно  не  уголовная  братия.  Не
бизнесмены.  Похожи на  спортсменов -  профессиональных,  знающих себе цену.
Подтянутостью. И чем-то еще. Какой-то сдержанностью.
     Чем заинтересовало их дело Калмыкова?
     Но тут к зданию суда  подкатило такси и отвлекло внимание судьи от этих
молодых  людей. Из  такси  проворно  выскочил  бородатый  человек  в  желтом
верблюжьем  пальто, с объемистым портфелем  под мышкой. Это  был  Кучеренов,
восходящая  звезда  российской  адвокатуры.  При  виде  его  судья   Сорокин
сморщился так, будто съел что-то тухлое.
     Адвоката Кучеренова терпеть не могли в судейских и прокурорских кругах.
Не потому, что он был сильным процессуальным противником. Большинство дел он
проигрывал,  но даже из  неудач умел извлекать выгоду. Каждому  процессу  он
старался  придать  политическую окраску,  и  это  ему  чаще всего удавалось.
Протесты  прокуроров  и  требования  судей  говорить  по  существу  дела  он
расценивал  как  попрание гражданских прав и свобод,  клеймил  прокуроров за
обвинительный уклон,  пережиток  советских  времен,  давал понять, что судьи
политически ангажированы или даже куплены.  Делал это подло, оскорбительными
намеками, пожиманием плеч и разведением рук. Язык у него был подвешен ловко,
он никогда не  давал формальных поводов  обвинить себя в  неуважении к суду.
Если же,  не дай  Бог, судья реагировал на  его тон, адвокат взмывал гневной
фурией, Цицероном обличающим: "Доколе, Катилина?!"
     Он часто мелькал в телевизоре, телевизионщикам нравилась хлесткость его
оценок. Раздражение, которое он вызывал  у судей своей манерой вести защиту,
иногда приводило  к  тому,  что  приговор  был суровее,  чем  того требовали
обстоятельства  дела. Но  это мало  кто замечал, а  самого Кучеренова это не
волновало.
     Он  был адвокатом модным, дорогим, защищать  Калмыкова вызвался  сам за
гроши,  которые получали  адвокаты, не  нанятые подсудимым, а назначенные по
закону.  Это  означало,  что  Кучеренов на  этот  раз пренебрег  деньгами, а
намерен извлечь из участия в процессе  пользу для своей  репутации. И  судья
Сорокин в общем-то понимал какую.
     Но теперь, увидев из  окна  своего  кабинета, как адвокат пожимает руку
старшему из молодых людей, которые привлекли его внимание, и что-то уверенно
говорит,  Сорокин  подумал,  что   он  поспешил   заподозрить  Кучеренова  в
отсутствии меркантильности.
     - Алексей Николаевич, пора, - заглянув в кабинет, напомнила секретарша,
заочница юридического института. Она вынула из шкафа черную судейскую мантию
и помогла  Сорокину  надеть  ее.  - Как  вам  идет  мантия. Вы  в ней  такой
благородный.  Как лорд. В зале телевизионщики  из НТВ.  Вы  разрешите  вести
съемки?
     - Процесс открытый. Если не последует возражений  обвинения  и  защиты,
почему нет?
     Возражений   не   последовало.  Телевизионщики  засняли   начало  суда,
обвинительное  заключение,  и  уехали.  Процесс  пошел по  накатанной колее.
Только после этого судья Сорокин внимательно рассмотрел обвиняемого и понял,
почему прокурор сказал, что ему не нравится это дело.

     Высокий.  Сухопарый.  Хорошее  мужское  лицо  с  легкой  азиатчинкой  в
приподнятых скулах и  в разрезе темных  безжизненных глаз. Серые от  проседи
волосы. В сочетании со смуглотой лица они казались париком. Смуглота была не
природная, как у южан, она скорее напоминала глубоко въевшийся в кожу загар.
Лицо было словно насквозь прожжено беспощадным  солнцем и иссушено ветром до
пергаментной серости.
     С 1981 года по 1984  год  - служба  в Афганистане. Так было написано  в
справке Управления кадрами Минобороны.
     Вот откуда этот загар.
     Виновным  он себя  не признал. На вопросы  отвечал односложно.  Получив
разрешение сесть, опускался на скамью за решеткой и сидел неподвижно, прямо,
глядя перед  собой, не обращая внимания ни на судей,  ни на прокурора, ни на
публику. Во всем его облике было нечто большее чем равнодушие.
     За  двадцать лет  работы судьей перед  Сорокиным  прошли  многие  сотни
обвиняемых.  Одни  изворачивались,  другие  держались с  показной  бравадой,
третьи  пытались  убедить суд  в том, что  все было  не так, как  показывают
свидетели, а так,  как излагают  дело они.  За время следствия они настолько
сживались со своей версией случившегося с ними, что искренне верили, что так
оно  все  и было.  Были и смирившиеся. Но такого безразличия к  своей участи
судья Сорокин не встречал никогда.
     Он  нашел   в  деле  заключение  судебно-психиатрической  экспертизы  и
перечитал его. У  психиатров института имени Сербского вменяемость Калмыкова
не вызвала никаких сомнений.  Состояние исследуемого  было  классифицировано
как эбулия: "Отсутствие побуждений, утрата желаний,  полная безучастность  и
равнодушие к любым проявлениям жизни".
     Эксперты ошиблись. Этот человек был не равнодушный к жизни.

     Он был мертвый.

     Это состояние  подсудимого  предопределило и атмосферу  в зале. Процесс
шел  гладко,  но тягостно.  Даже Кучеренов  не  возникал.  Он  сидел с видом
человека, который знает, что его время придет.
     Публики  с  самого начала было немного -  местные  пенсионеры, любители
судов, особенно бракоразводных процессов, случайные  посетители, оказавшиеся
в здании  суда по своим делам и из любопытства заглянувшие на процесс. После
перерыва на  обед никого  из них не  осталось.  Лишь в  первом ряду сусликом
торчал  не  пропускавший  ни  одного  суда  маленький  неопрятный  старик  с
яйцеобразной лысиной,  обрамленной  длинными сальными  волосами, да в заднем
ряду  небольшого зала сидели пятеро  молодых  людей,  которых  судья Сорокин
видел   из  окна  своего  кабинета.  Они  не   переговаривались,  ничего  не
записывали.  Слушали  внимательно,  никак  не  выражая  своего  отношения  к
происходящему.
     Они появились и на второй  день и молча просидели от  начала до  конца.
Сорокин понял,  что они  намерены присутствовать  на  всем процессе. Они все
больше   интересовали  его.  Он  приказал  начальнику  охраны  проверить  их
документы и  записать фамилии.  На листке, принесенном  ему  в кабинет перед
началом   утреннего   заседания,   стояло:  "Перегудов,   Пастухов,  Хохлов,
Злотников, Мухин".
     - Документы в порядке, - доложил охранник. - Предъявили без звука.
     "Перегудов".
     Судья  вспомнил.  Это  был  руководитель  реабилитационного  центра,  в
котором Калмыков сначала долечивался, а потом работал санитаром.
     Доктор Перегудов.
     - Перегудов - старший из них? - спросил он.
     - Так точно.
     - Попросите его зайти ко мне после заседания.
     - Слушаюсь. Доставлю.
     - Вы не можете  его  доставить,  - возразил судья. -  Он не подсудимый.
Попросите его зайти. Скажите, что это моя просьба.
     - Будет исполнено.
     Но  вечернее заседание  круто изменило ход  процесса  и заставило судью
забыть о приглашении.

     Еще во время  обеденного  перерыва прокурор по-свойски сообщил ему, что
его следователь накопал кое-что новенькое и это делает исход суда совершенно
ясным. Но что именно накопал  следователь, не  сказал, лишь многозначительно
пообещал:
     - Узнаешь. Попомни мои слова: этот парень станет майором.
     - Нашел заказчика? - предположил Сорокин.
     - Пока не нашел. Мне он  ничего не  говорит,  темнит. Но  у меня  такое
ощущение, что след взял.
     После   того,  как   слушание   дела   возобновилось,  прокурор  заявил
ходатайство о вызове в качестве свидетеля гражданки Сомовой Галины Ивановны.
Впервые за время суда мертвое лицо Калмыкова исказила гримаса.
     - Нет! - резко произнес он, будто каркнул. - Нет!
     -   Защита  отклоняет  ходатайство  прокурора,  -  заявил  адвокат,  но
обосновать свой протест не смог.
     -  Возражение  не принято.  Пригласите  свидетельницу,  -  распорядился
Сорокин.
     Судебный  пристав  ввел  в  зал  высокую  стройную женщину  с  большими
встревоженными  глазами, словно  извлеченную из уличной толпы. Такие женщины
составляют  на  московских  улицах  большинство: опрятно  и  даже модно,  но
небогато  одетые,  с  выражением озабоченности на лице  -  нехваткой  денег,
ценами на продукты, здоровьем детей.
     В толпе она не обратила бы на себя внимания. Явленная же вне привычного
окружения, обнаружила гордую  посадку головы,  как бы потаенную грациозность
движений. На узком, с  крупными правильными  чертами лице  выделялся большой
рот с четким и словно бы высокомерным разрезом губ.
     То ли  ей  плохо объяснили, для чего ее вызывают  в суд, то  ли  она не
вполне  это   поняла,  а   просто  подчинилась,   как  привыкла  подчиняться
начальству.  Но  она  даже  не  увидела подсудимого,  скользнула  по решетке
взглядом и с испугом, недоумением и настороженностью посмотрела на судей.
     Когда была установлена ее личность и сделаны положенные  предупреждения
об ответственности  за  отказ от дачи показаний  и за дачу ложных показаний,
прокурор задал вопрос:
     -  Свидетельница,   знаете  ли  вы  подсудимого  Калмыкова  Константина
Игнатьевича?
     И только тут она увидела человека за решеткой.
     - Костя, - негромко, ошеломленно проговорила она. - Это ты?
     Калмыков не ответил. Он снова стал мертвым.
     - Что с тобой, Костя?  -  быстро заговорила она.  - Костя, что с тобой?
Костя, это же я! Это я, Костя!
     Она так  и не дождалась ответа. Секретарь  суда поспешно  налила воды и
подала стакан свидетельнице.
     - Спасибо, - сказала она. - Не нужно.
     - Вы можете отвечать на вопросы? - спросил Сорокин.
     - Я постараюсь.
     - Знаете ли вы подсудимого Калмыкова? - повторил прокурор.
     - Да. Это мой муж.
     - Уточните свой ответ. Он был вашим  мужем  или  вы считаете  его своим
мужем и сейчас?
     - Он был моим мужем.
     - Вы развелись?
     -  Нет. В восемьдесят  первом году  его отправили  в Афганистан.  Сразу
после нашей свадьбы. В восемьдесят четвертом он вернулся, через месяц улетел
снова. Потом мне сообщили, что он пропал без вести. В девяносто третьем году
по суду  его признали безвестно отсутствующим.  Костя, я  ждала  тебя девять
лет.
     - Свидетельница, вы не ответили на мой вопрос.
     -  Я  ответила. Мой брак был аннулирован. Я  вышла  замуж  второй  раз.
Костя, я вышла  за Юру Сомова. Я ничего  не знала о  тебе  четырнадцать лет.
Четырнадцать лет я ничего не знала о тебе, Костя! Мы думали, что ты погиб.
     -  Свидетельница, вы должны  отвечать на вопросы обвинителя, - вынужден
был сделать замечание судья Сорокин.
     - Извините, - сказала она. - Да, конечно. Спрашивайте.
     - Есть ли у вас дети от брака с подсудимым? - продолжал прокурор.
     - Есть. Сын Игнат. Ему четырнадцать лет.
     - Есть ли у вас дети от второго брака?
     - Дочь. Ей пять лет.
     - Когда вы узнали, что ваш первый муж жив?
     - Два месяца назад, в начале сентября.
     - Сообщите суду, при каких обстоятельствах вы это узнали.
     - К нам  пришел служащий из риэлторской фирмы "Прожект". Он сказал, что
на  мое имя куплена трехкомнатная  квартира. Он  передал  мне  документы  на
квартиру и сказал, что в нее можно вселяться хоть сегодня.
     - Вы спросили, кто купил вам эту квартиру?
     - Да. Он ответил, что квартира  куплена по  поручению Калмыкова. Так  я
узнала, что он жив. Костя, я только тогда узнала, что ты жив!
     - Вы пытались встретиться с ним?
     - Да. Я спросила у служащего, где он, как мне его найти. Он сказал, что
не  знает. Заказ был сделан по "Интернету", а деньги переведены по  почте. В
заказе было указано,  что  выбор  квартиры  клиент  предоставляет агентству.
Единственное условие - она должна быть в Сокольниках.
     - Вы спросили, сколько стоит квартира?
     - Да. Он сказал: вместе с комиссионными семьдесят тысяч долларов.
     - Вы поинтересовались, откуда у вашего бывшего мужа такие деньги?
     - Я  спросила.  Служащий  ответил, что  он  не знает.  Его  фирме  дали
поручение, это поручение фирма выполнила.
     - Вы переехали в новую квартиру?
     - Переехали.  Мы с мужем посоветовались и  переехали. Мы подумали,  что
Костя узнал, как мы живем, и решил помочь.
     - У  обвинения больше вопросов нет, - сообщил прокурор.  - Даю справку.
Оформление  документов  на  квартиру  свидетельницы  было  завершено  фирмой
"Прожект" десятого мая.
     - Есть ли вопросы у защиты? - спросил судья.
     -  Да, ваша честь,  - подтвердил Кучеренов. -  Скажите,  свидетельница,
какие жилищные условия были у вас до переезда в новую квартиру?
     -  Мы  жили  в  двенадцатиметровой  комнате в  коммунальной квартире  в
Сокольниках. Эта комната досталась мне от родителей.
     - Вы жили  в  двенадцатиметровой комнате вчетвером?  Вы, ваш муж и двое
детей. Я вас правильно понял?
     - Да, правильно.
     - Вы сообщили  суду, что  работаете  учительницей в  школе. Какая у вас
зарплата?
     - Около двух тысяч рублей в месяц.
     - Вы получаете пенсию за своего первого мужа?
     - Нет. Он считался пропавшим без вести. Мне полагалась  бы пенсия, если
бы он погиб. Так мне объяснили в военкомате.
     - Кем работает ваш второй муж?
     - Он инвалид  первой группы. Он  вернулся из Афганистана без  ноги.  Он
получает пенсию и прирабатывает. У него "Запорожец" с ручным управлением, он
развозит по палаткам продукты.
     - Какую пенсию он получает?
     - Вопрос не относится к делу, - прервал судья.
     - Вопрос  снимаю, - легко согласился адвокат. - Хватает ли вам на жизнь
вашей зарплаты и пенсии вашего мужа?
     - Вопрос не относится к делу, - повторил Сорокин.
     - В  таком  случае я умолкаю,  - заявил адвокат и развел руками, как бы
демонстрируя    свое   бессилие   перед   бесцеремонным   ущемлением   судом
конституционных прав и свобод граждан.
     - Свидетельница свободна, - объявил Сорокин.
     - Мне уйти? - робко спросила она.
     - Можете остаться.
     - Уйди, - глухо проговорил Калмыков. - Уйди!
     - Хорошо, Костя, я уйду. Как скажешь.
     Она прошла  к выходу.  Судебный пристав открыл  перед  ней  дверь.  Она
обернулась и выкрикнула, как больная птица:
     - Прости меня, Костя! Спасибо тебе!
     Прокурор  заявил   ходатайство   о  приобщении  к  делу  документов   о
приобретение квартиры на имя свидетельницы.
     - Есть ли возражения у защиты? - спросил судья.
     - Нет, ваша  честь, - ответил  Кучеренов. - Я не  утверждаю,  что исход
этого процесса предрешен. Нет,  этого я не  утверждаю.  Но не  считаю нужным
затягивать дело. Зачем?
     - Суд удаляется на совещание, - объявил Сорокин.

     Совещаться, собственно,  было не  о чем. Показания  свидетельницы  были
убийственными  для подсудимого. Десятого мая фирма  "Прожект" оформила на ее
имя квартиру стоимостью семьдесят тысяч  долларов. Пятнадцатого мая Калмыков
доложил заказчику, что закончил работу.  Двадцатого  мая неизвестный мужчина
сообщил по "О2", что видел в окне старого дома на Малых Каменщиках  высокого
худого человека со снайперской винтовкой в руках.
     Семьдесят тысяч  долларов  за квартиру - это  был  гонорар  за убийство
Мамаева. И никак иначе трактовать это было нельзя.
     "Мамаев  может  быть  доволен,  -  подумал  судья  Сорокин.  - За  него
заплатили достойную цену".
     Судьи выпили по чашке кофе и вернулись в зал заседаний.
     -  Суд принял решение  приобщить к делу  документы  о покупке квартиры,
представленные обвинением, - объявил Сорокин.
     Для всех, кто хоть что-то  понимал  в  судопроизводстве,  это  означало
неизбежный обвинительный приговор.

     Но главная неожиданность ждала впереди: адвокат Кучеренов объявил,  что
его подзащитный признает себя виновным.

IV

     Процесс  подошел  к концу.  Можно было начинать писать  приговор.  Этим
судья Сорокин и  решил заняться, вернувшись в свой кабинет и сняв мантию. Но
не лежала у него душа к этому делу. Не лежала.
     - К вам  господин  Перегудов, - сообщила секретарша. - Говорит,  что вы
хотели его видеть.
     -  Пригласите,  -  распорядился   судья,  даже  обрадовавшись  предлогу
отсрочить тягостное занятие.
     -  Вас  удивила  моя  просьба зайти? -  спросил  он,  жестом  предложив
посетителю кресло перед письменным столом и с интересом рассматривая его.
     - Не очень, - последовал спокойный ответ.
     - Чем, по-вашему, она вызвана?
     - Будет лучше, если вы скажете сами.
     - Что ж, резонно, - согласился судья. - Почему вы заинтересовались этим
процессом?
     - Калмыков был моим пациентом.
     - И что?
     - Для врача  каждый больной - как  ребенок  для  матери. Чем тяжелее он
достается,  тем  дороже.  Калмыков  был  очень  тяжелым больным. Он  страшно
бредил.  Сутками. Он держал меня за руку и бредил.  Я не  мог отойти. Он  бы
умер. Почему-то я был в этом уверен.
     - Его оперировали вы?
     - Нет.  Я  военный  хирург, но уже давно  не  практикую. Я больше  года
пытался вернуть его к жизни.
     - Вам это удалось?
     - Да. Он вернулся  к жизни. Он даже  начал улыбаться. Эта история убила
его.
     -  Кто  эти молодые  люди, которые сидят  с вами?  -  продолжал  судья,
пытаясь  понять, что показалось ему необычным и даже странным в этом докторе
Перегудове и в его  молодых приятелях. - Пастухов, Хохлов, Злотников, Мухин,
- перечислил он, заглянув в принесенный охранником листок.
     - Мои друзья. Мы вместе воевали в Чечне.
     - Кто они?
     - В прошлом - офицеры-десантники. Сейчас кто кто. У Пастухова небольшой
деревообрабатывающий  цех  в  Подмосковье.  Хохлов  и  Мухин  -  совладельцы
частного детективно- охранного агентства. Злотников - актер.
     - Высокий, русый, на красной иномарке - он?
     - Он.
     - Вспомнил, - сказал судья. - Он мелькал в каких-то рекламных  роликах.
То ли про стиральные порошки, то ли про жевательную резинку. Я не ошибся?
     - Правильно, про "Стиморол", - с усмешкой подтвердил доктор  Перегудов.
- Только не говорите ему об этом. Его очень тяготит бремя славы.
     Нормальный  человек.   Плотный,   сильный.   Спокойный.  Нормально,   с
достоинством, держится. Судья понял: а вот как раз это и было  странным - их
нормальность,  обычность. Эти  молодые  люди были  из  обычной жизни,  из ее
середины,   не   затронутой   ни   психозом  современной  рок-культуры,   ни
лихорадочным  азартом бизнеса, жизни на грани фола. Ни спесью богатства.  Ни
гордыней бедности.  Чувство собственного достоинства?  А почему это странно?
Это тоже нормально!
     Судья  Сорокин  вдруг осознал,  что это не они, а  он живет  в странном
мире. Привычный для него мир наверняка  кажется странным  и даже,  возможно,
жутковатым человеку из обычной жизни. То, что  нормально, рутинно  для него,
может выглядеть совсем иначе  при взгляде  со стороны.  И  потому  он  задал
вопрос, задавать которого вовсе не собирался:
     - Что вы думаете обо всем этом?
     Доктор Перегудов неодобрительно  покачал  крупной головой с залысинами,
делавшими его лоб обширным, монументальным:
     - Ничего хорошего.
     -  Вы сказали  следователю,  что не  верите в виновность  Калмыкова,  -
напомнил Сорокин. - Так записано в протоколе. Вы и сейчас не верите?
     - Нет. Он не убийца. Вы и сами в это не верите.
     - Но он признал себя виновным.
     Доктор Перегудов пожал сильными, обтянутыми  коричневой кожаной курткой
плечами.
     - Не знаю, почему он это сделал.
     - Что же, по-вашему, все это значит?
     - Похоже,  его  использовали  как рычаг давления  на Мамаева.  А  потом
сдали. Если бы не всплыла эта квартира, его бы оправдали?
     - Вряд ли. Дело, скорее всего, было бы возвращено на доследование.
     - Вот вам и ответ. Кто-то очень этого не хотел.
     Судья Сорокин сумрачно  усмехнулся. В этом  и  была разница между ним и
человеком  из  обычной  жизни.  Доктор Перегудов мог  строить  любые,  самые
фантастические  предположения. Они могли быть верными или неверными, это  не
имело никакого  практического значения.  А от  оценок судьи зависела  судьба
конкретного человека. Судьи - всегда реалисты. Такая профессия.
     - Почему дело Калмыкова заинтересовала ваших друзей? спросил Сорокин. -
Вас - понимаю. А их?
     - Он наш.
     - Что значит ваш? Вы вместе воевали?
     -  Нет. У  нас была другая война. Но он все равно наш. Не знаю, как вам
это объяснить.
     - Не затрудняйтесь, я понял. Вы хорошо знаете его?
     - Мне кажется, да.
     - Он вам рассказывал о себе?
     - Немногое. Его не назовешь разговорчивым человеком.
     -  Почему же вы уверены, что хорошо знаете  его?  Он говорил  о  себе в
бреду?
     - Я не знаю,  о  чем  он говорил в бреду.  Он  говорил  не по-русски. Я
записал его на диктофон и прокрутил запись лингвистам. Он говорил на пушту и
хинди.
     - Вот как? Откуда он знает эти языки?
     -  Он пропал без вести в Афганистане  в  восемьдесят  четвертом году. В
госпиталь  его привезли с таджикско-афганской  границы  в девяносто  третьем
году. Где  он был эти девять лет? Там и научился  говорить на пушту и хинди.
Причем, на том наречии хинди, на котором говорят только в Тибете.
     - Вы не спрашивали его, что с ним было за эти годы?
     - Спрашивал. Он не ответил. Сказал, что не хочет об этом говорить.
     -  Странная судьба, - заметил Сорокин. - Вы знали, что у него есть жена
и сын?
     - Да. Об этом он рассказал.
     - Что он  рассказал?  Это не праздное любопытство. Я не понимаю его. Он
наглухо закрыт. Мне это очень мешает.
     -  Это невеселая история,  - помедлив, ответил Перегудов. После ранения
несколько  месяцев  он  был без сознания, потом год  не  вставал.  Только  с
полгода назад я начал отпускать его в  Москву. Сначала ездил с ним. Потом он
стал уезжать один.  Он дежурил у своего дома  в Сокольниках. Смотрел издали.
На сына, на жену, на ее мужа. Он видел, что тот заботлив, дружит с пасынком,
любит  жену. Ей  с  ним спокойно. Он  понял, что не имеет права разрушить их
жизнь. Вот, собственно, и все.
     - Да,  грустная  история, - согласился судья.  -  Я хочу задать вам еще
один вопрос. Но вы можете не отвечать на него.
     - Задавайте.
     - Это вы наняли Кучеренова?
     - Да. Но я вам об этом не сказал.
     - Я и не слышал. Почему именно его?
     - Почему? Даже не знаю. Известный  адвокат. По телевизору выступает. Мы
ошиблись?
     - Не  вы первый, не вы последний. Многие верят рекламе. Я не спрашиваю,
сколько вы ему заплатили. Думаю, много. Потому что без тысячи долларов  он и
языком не шевельнет.
     - Без пяти тысяч. Этого вы тоже не слышали.
     - Разумеется. Чем занимаются в вашем реабилитационном центре?
     - Кого-то заново учим ходить. Кого-то заново жить.
     - Центр такой богатый, что может  нанимать дорогих адвокатов для  своих
пациентов?
     -  Нет. Мы существуем на  добровольные  пожертвования. А  сейчас с этим
плохо. Кризис. Это наши личные деньги. Мои и моих друзей.
     - Лучше бы вы купили на них  пять  хороших инвалидных колясок для своих
подопечных.
     - Три, - поправил Перегудов. - Хороших - только три.
     - Три так три. Вы хотите меня о чем-то спросить?
     - Хотел.
     - Спрашивайте.
     - Вы уже ответили. Его посадят.
     - Да. Но я вам этого не сказал. Приговор будет оглашен завтра во второй
половине дня. Привезите его жену.  Я уверен,  что он откажется от последнего
слова. Но при ней, может быть, что-то скажет.

     Назавтра  небольшой   зал  заседаний  был  заполнен   телевизионщиками.
Кучеренов  сверкал  красноречием. Признание  обвиняемого освободило  его  от
обязанности  требовать  оправдательного приговора. Он  и попытки не  сделал,
чтобы  подвергнуть сомнению доказательства обвинения.  Опровергнуть  их было
невозможно, но защита  могла потребовать вернуть  дело на  доследование, так
как  не  установлено ни то лицо, которое дало заказ  Калмыкову, ни  те лица,
которые  оплатили его комнату в коммунальной квартире и квартиру его  бывшей
жены. На  снайперской  винтовке  и чемодане  не  было обнаружено  отпечатков
пальцев  подсудимого.  Весомым   доказательством  подготовки  убийства  была
тетрадь  с маршрутами  Мамаева  и схемами  покушения. Но и  тут у защиты был
сильный аргумент. Для чего убийце  составлять эти схемы и хранить  их  дома?
Тот  факт,  что  все  схемы  подробно  зафиксированы, подтверждает показания
подсудимого  о  том,  что  он  намерен был передать эту тетрадь  заказчику в
качестве отчета о проделанной работе по аудиту безопасности.
     Ничего этого не было в речи адвоката. Для него было главным другое.
     -   Сегодня   на   скамье  подсудимых   не  мой   подзащитный,  а   вся
государственная  система России, которая  обрекает своих солдат  и офицеров,
мужественных защитников Родины, на нищенское существование, которая  толкает
их  в  объятия криминала.  Они  вынуждены убивать, чтобы обеспечить  сносные
условия для  жизни  своим семьям.  Бездарные, преступные  войны, которые вел
Советский  Союз  и  которые  продолжает вести псевдодемократическая  Россия,
насыщают общество ядерным потенциалом злобы, ненависти, презрения к личности
человека и к его жизни!..
     То,  что  адвокат говорил, было правильно, но то, как и для чего он это
говорил, вызывало  у судьи Сорокина темную злобу.  Чхать Кучеренову было  на
судьбы несчастных защитников Родины, чхать  ему было  на подзащитного, чхать
ему  было на все, кроме  денег и собственной репутации бесстрашного  борца с
несправедливостью - репутации,  которая  принесет новые  деньги.  Правильные
слова  произносил   мошенник,   и  от  этого  они  превращались  в  какую-то
оскорбительную, изощренную ложь.
     Судья с трудом сдерживался, чтобы не прервать адвоката и не потребовать
говорить  по существу  дела.  Но  он знал, что этого-то  как раз Кучеренов и
ждет,  и  на  скамье  подсудимых  вместе  с  государственной системой России
окажется и российское правосудие.
     Калмыков не слушал речь  адвоката.  Он смотрел в угол зала, где рядом с
доктором Перегудовым и его друзьями сидела его жена. Он даже не сразу понял,
что ему представляется заключительное  слово. Судья повторил. Калмыков встал
и вцепился руками в решетку.
     - Я  не  виноват, Галя, - произнес  он в  мертвой  тишине зала. - Скажи
Игнату: я не виноват. Скажи ему!
     -  Я  скажу,  Костя, - ответила она. - Ты не  виноват, я знаю. Мы  тебя
любим. Мы тебя будем ждать!

     Уже  поднявшись  из  кресла и  строго  оглядев вставших  и застывших  в
ожидании  людей  в  зале, уже возвысившись над  всеми  не  ростом и  высотой
кафедры, а  своим положением вершителя  судеб, уже произнеся  слова  "Именем
Российской   Федерации",  судья   Сорокин  вдруг  подумал,  что  нужно   все
переиграть, вернуть дело на доследование. Но он понимал, что от этого ничего
не изменится.  Сейчас или через полгода  приговор  будет  обвинительным.  И,
возможно, гораздо более жестким.
     Он  огласил приговор: шесть лет лишения  свободы с отбыванием в колонии
строгого режима.
     Это был минимум. Вернувшись в свой кабинет после
     окончания суда, он снял мантию.

     Как палач снимает красный балахон и колпак.

V

     Приговор обжалован не был и вступил в законную силу.
     Передачу о процессе показали по телевидению. Судья  Со- рокин  не видел
ее, а жена  видела. Она  сказала, что адвокат Кучеренов выглядел молодцом, а
судьи и прокурор мрачными падлами.
     Так  оценили  передачу народные  массы. Начальство оценило  по-другому.
Через некоторое время председатель Таганского межмуниципального суда ушел на
повышение -  стал членом Верховного суда.  Его место  занял  судья  Сорокин.
Прокурор получил новый классный чин - старшего советника юстиции.
     А вот следователь, который  вел дело Калмыкова, майором  так и не стал.
Он не стал даже капитаном -  юристом первого  ранга. Через  две недели после
завершения процесса над Калмыковым он был убит несколькими выстрелами в упор
в салоне своего нового  автомобиля "БМВ" ночью  на 46-м километре Рязанского
шоссе. По горячим следам убийцу не нашли. Как  следователь оказался ночью на
Рязанском шоссе, тоже не выяснили.
     У судьи Сорокина не было никаких оснований связывать это преступление с
судом над  Калмыковым,  но какое-то чувство  подсказывало ему, что эта связь
есть.

     Осужденный Калмыков  был отправлен  для отбывания наказания на Кольский
полуостров, в  одну из колоний Мурманской области. В сентябре  2000 года  он
был  освобожден из заключения по  закону об  амнистии, принятому Госдумой  в
связи с 55-летием со Дня Победы советского народа  над фашистской Германией.
По этому закону под амнистию подпадали лица, имеющие государственные награды
СССР и Российской Федерации.
     Осужденный  Калмыков подпадал  под амнистию,  потому  что  -  это  было
установлено  при изучении архивов Комитета государственной безопасности СССР
и подтверждено  Главным архивным управлением кабинета министров России  -  в
1989   году   за    героизм,   проявленный   при   выполнении   специального
правительственного  задания,  Указом Президиума Верховного Совета  СССР,  не
подлежащим  опубликованию  в печати,  Калмыкову Константину Игнатьевичу было
присвоено звание Героя Советского Союза (посмертно).

Глава вторая СИЛЬНЫЕ МИРА СЕГО

I

     Когда у человека все хорошо, ему и президент нравится.

     Владимиру   Петровичу    Мамаеву,   генеральному   директору   компании
"Интертраст"  и хозяину  банка "ЕвроАз", нравился  президент  Ельцин. Даже в
последний  период  его правления, когда он не  нравился  никому. Он от  души
хохотал,  глядя  по  телевизору, как  в дупель  пьяный президент  дирижирует
оркестром в  Берлине.  Он  ловил кайф, глядя,  как  Ельцин  обводит  тяжелым
взглядом  людей  за  круглым белым  столом  в  Екатерининском зале Кремля  и
произносит: "Не так сидим".
     Жена возмущалась:
     - Он позорит Россию!
     -  Дура,  - добродушно отвечал  ей  Мамаев. - Он развлекает  Россию. Он
помогает всем почувствовать себя умными. Даже тебе.
     Жена обижалась и уходила смотреть телевизор на кухню.
     Ему нравился и президент Путин.
     Жена плевалась:
     - Выбрали!  Воробей, а  не президент!  Скок-скок! А  плащ? Ты посмотри,
какой у него плащ! Он же в нем, как колхозник! Это агроном, а не президент!
     - Ну, агроном, - соглашался Мамаев. - Чем тебе не нравятся агрономы?
     Время шло, президент  Путин обтесывался, походка  его стала  уверенней,
речь тверже.  Жена смотрела на  него по-прежнему скептически, но одобрения в
ее взгляде было уже больше, чем  неодобрения. Мамаев же  все чаще ловил себя
на том, что  президент его раздражает. Не тем, что он говорил.  Не тем,  что
делал. Не тем, как выглядел. Он раздражал его беспричинно.
     И в один из вечеров в начале сентября Мамаев понял, в чем дело. Причина
была, но она была не в  президенте  Путине. Она была в нем самом.  Незаметно
появилось и все усиливалось чувство внутреннего дискомфорта, надтреснутости.
Что-то тревожило. Что-то в его жизни было не так.

     Поэтому и не нравился ему президент Путин.

     Мамаев оставил жену разбираться с президентом и вышел в лоджию выкурить
сигарету на свежем воздухе.

II

     В  молодости,  еще  в  брежневские времена,  Владимир  Петрович  Мамаев
отсидел  пять  лет  по статье  153  УК  РСФСР  за  частнопредпринимательскую
деятельность,  "повлекшую обогащение  в особо крупных размерах", и с тех пор
все   оценивал  по   тюремным  и   лагерным  меркам   -   людей,   политику,
жизнеустройство вообще. Были  паханы,  державшие  зоны.  Были приближенные к
паханам  козырные фраера.  Были  шестерки и  сявки  с местом у  параши. Была
безмозглая отрицаловка. И были мужики, безропотно вкалывающие на промзонах.
     Так было в лагере. Так было и  на воле. Главный пахан  сидел  в Кремле,
сначала  генеральный  секретарь,  потом президент.  Паханы  помельче,  члены
Политбюро, секретари ЦК и обкомов, назывались теперь губернаторами. Козырные
фраера  шестерили  для  них в  правительстве,  в армии,  в  МВД,  в  судах и
прокуратурах. Диссидентствующая  отрицаловка  сначала спивалась  на  кухнях,
подписывала письма протеста, указывая свои  фамилии и домашние адреса, чтобы
не создавать лишних  трудностей КГБ, и гордо, с чувством исполненного долга,
парилась в  лагерях. Потом вышла на  площади, недолго поошивалась во власти,
но ни к какой деятельности оказалась неспособна и потому быстро вернулась на
кухни. Но пила уже не хорошую  водку, а паленку осетинского  производства. А
мужики  как пахали,  так  и продолжали пахать. И  во все  времена только  от
самого  человека зависело, сумеет он пробиться к хлеборезке или останется  в
мужиках.
     Сам Мамаев недолго проходил в  мужиках. Отбывать  срок  его отправили в
Тульскую  область. ИТК,  в которую  он попал,  пользовалась  дурной  славой.
Начальником  там  был майор  Копытов, зверь зверем.  Кто к нему попадал, мог
забыть  про  условно-досрочное освобождение.  Не  было  условно-досрочных  у
Копыта.  Он находил  повод  засадить в ШИЗО  даже  самого безотказного зэка.
Почему майор Копытов так ненавидел зэков, никто не знал. Но это была одна из
немногих колоний, где не имели власти криминальные авторитеты.
     Как и во всех ИТК, в лагере была промзона - деревообрабатывающий цех. В
нем зэки точили из заготовок костяшки для бухгалтерских счетов, покрывали их
лаком и  нанизывали  на металлические  прутки.  Все  бухгалтерии  давно  уже
перешли на  калькуляторы, счеты  копились  на  складах, но план  нужно  было
выполнять, и  его выполняли и перевыполняли на 102,4 %. Осмотревшись, Мамаев
напросился на прием  к начальнику  лагеря и предложил делать из костяшек  не
счеты, а  чехлы-массажеры  для  автомобильных сидений, которые  тогда только
начали входить в моду. Он дал понять, что на  воле у него  остались  связи в
торговле и со сбытом проблем не будет. Он не стал объяснять, что это значит.
Копытов сразу все понял.
     Дело  пошло.  Мамаева назначили  начальником  производства, поселили  в
отдельной  каптерке, по  первой  же  просьбе  давали  свидания  с  Зинаидой,
бухгалтершей   фабрики,  где  он  директорствовал  и  погорел.  Девка   была
здоровенная, некрасивая, шумная. Но она оказалась единственной, кто  не сдал
Мамаева,  когда  началось следствие и все, кого он  считал друзьями,  начали
валить на него  что было и чего  не  было.  Позже он  женился на  ней,  хотя
родители были в ужасе от его выбора. Зинаида  была надежным человеком. Через
нее Мамаев  руководил сбытом  продукции. Вся  прибыль  шла в  карман  майора
Копытова.  Деньги  были  немалые.   Это  была   плата  за  условно-досрочное
освобождение   Мамаева.   Оно  было  возможно  после   фактического  отбытия
осужденным не менее половины срока.
     Два с половиной года прошло,  но  ничего не менялось. Майор клялся, что
сделал все, что требовалось от  него, материл судейских.  Мамаев  заподозрил
неладное.  По  его  приказу  Зинаида вышла на нужных  людей и  при очередном
свидании привезла копию характеристики, которую дал  на него по запросу суда
начальник ИТК. Характеристика была такая, что по ней  следовало не выпускать
зэка на свободу, а давать ему  второй срок. Майор Копытов оказался не только
жадной сволочью,  но и сволочью глупой. Он  очень удивился, когда  через два
месяца  за  ним  пришли.  Времена  были  андроповские,  лютоватые,  отмерили
Копытову от души: восемь лет с конфискацией.
     Но  и  Мамаеву этого не простили.  На  суде над  Копытовым он  проходил
свидетелем,   но  все  понимали,  какова   была  его   настоящая  роль.   Об
условно-досрочном освобождении нечего было и заикаться. Но Мамаев ни разу не
пожалел о том, что сделал.
     Остаток срока  он отбывал в Хакассии на лесоповале.  Зэковские "малявы"
донесли до  зоны  весть, что он посадил  ненавидимого всеми Копыто.  Воры  в
законе,  державшие  абаканские  зоны,  выразили  ему  уважение.  Он  мог  не
работать,  но  выходил  на  делянку,  как  простой мужик.  Работа  - это был
единственный  способ  не   опуститься.  Но  связь  с   авторитетами   Мамаев
поддерживал,  так как  знал уже, чем займется, когда выйдет  на волю. Тысячи
лагерей  с бесплатной, бесправной  и  безотказной  рабочей силой  -  это был
Клондайк,  не занятая никем  ниша. Сама  судьба распорядилась так, чтобы  ее
занял Мамаев.
     И он эту нишу занял.

     Сейчас Мамаев был  в том счастливом  для мужчины  возрасте, когда давно
уже  забылись  юношеские   комплексы   от   сознания   своей   неказистости,
второстепенности своего положения и среди блатных  во дворе на  Тишинке, и в
школе, где тон задавали дети завмагов  и мидовских  чиновников со Смоленской
площади, от унизительной  бедности родителей, интеллигентов-шестидесятников.
Мать  преподавала   литературу  в  пединституте,   отец   был  редактором  в
Профиздате. Еще более унизительным было их высокомерное презрение к вещизму.
Отец  иногда  печатал  в журнале  "Советские  профсоюзы" статьи  с  критикой
западного общества  потребления,  мать находила их совершенными  по форме  и
глубокими по содержанию.
     Вещизм. Общество потребления.  Господи Боже!  На что люди тратили  свои
мозги,  свои жизни! Затурканное,  зашоренное,  несчастное  поколение. Первым
большим ударом для них было твердое решение сына поступать не на филфак МГУ,
а в "Плехановку". Вторым потрясением стала его отсидка. Но главным, от  чего
они так и  не оправились,  было неожиданно,  как им казалось, свалившееся на
него   богатство   -   его   машины,   офис   его   компании  в   старинном,
отреставрированном турками особняке на  Варварке, его банк на Новом Арбате и
особенно квартиры,  которые  он  менял  с  ужасавшей их  легкостью. Полжизни
прожив  в  тишинской коммуналке  и  лишь  годам  к сорока  получив  на троих
двухкомнатную  хрущобу в Кузьминках,  они  так  и  не смогли  осознать,  что
квартиры  могут  быть  предметом  купли-продажи,  как  самые  обычные  вещи.
Квартиры,  которых ждали десятилетиями, получение  ордера  на которые делило
жизнь на "до" и "после"!
     Они  так  и не поняли, что произошло  со  страной, с их  сыном, с  ними
самими. Жили, как  мыши.  Деньги, которые  Мамаев  навязывал им  едва  ли не
силой,  мать откладывала  на сбернижку  на  черный день, питались  на жалкие
пенсии,  донашивали старую одежду. Они и  телевизор-то  смотрели  с испугом,
очень сострадали народу, а праздником для них были вечера бардовских  песен.
Они долго были укором для Мамаева, пока он не понял, что не нужно мешать  им
жить так, как они привыкли.
     Умерли они так же нелепо, как жили: отравились рыбными консервами. Мать
купила  их,  соблазнившись дешевкой. Острая, режущая сердце жалость, которую
Мамаев испытал на похоронах, перемешивалась в нем с лютой, леденящей злобой.
Он  поклялся:  "Со  мной  у  них этот номер  не пройдет. Я не дам  им  этого
сделать!" Кому "им", он не знал. Им. Всем. Паханам.
     Кому-то деньги давали иллюзию власти над другими людьми, кому-то тешили
самолюбие.  Мамаев же расширял  свой бизнес, как мудрый правитель  расширяет
границы  своих  владений, оттесняя все дальше  от столицы рубежи,  с которых
может  прийти угроза его свободе.  А свобода,  по  несомненному для Мамаева,
выстраданному  им  убеждению,  определяется  количеством людей,  которых  ты
безнаказанно можешь послать на ...

     Коренастый,  лысоватый,   с  грубым   красным  лицом,  обмороженным  на
лесоповале под  Абаканом,  с сильными, поросшими седыми волосами  руками,  в
распахнутой на груди ковбойке,  обнажавшей широкую волосатую грудь, он стоял
на двенадцатом этаже в лоджии  элитного  дома на Больших  Каменщиках, курил,
смотрел  на вечернюю Москву и  пытался понять,  откуда  в нем  это  ощущение
надтреснутости, беспокойство.
     С высоты двенадцатого этажа открывался вид  на Зацепу, на  крыши старых
домов, на фонари Котельнической и Космодамианской набережных. По черной воде
Москвы-реки скользили  огни  барж.  Сентябрь  стоял  ясный,  теплый.  Москва
неторопливо  вплывала  из  лета в зиму -  как пересекающий  экватор огромный
круизный теплоход, наполненный огнями, музыкой, движением  празднично одетых
людей на прогулочных палубах.
     Был  спокойный, тихий, очень  мирный вечер.  А внутри свербело. Это был
сигнал опасности, который посылал Мамаеву какой-то внутренний локатор, фибры
души. Вот так же свербело два  с половиной года назад, когда он только чудом
избежал краха. При  этом воспоминании даже  сейчас давало сбой сердце, как у
водителя,  который вспоминает о смертельно опасном  моменте на дороге, когда
он был на волосок от катастрофы.

     Тогда, в  98-м,  Мамаеву изменило чувство осторожности. Он понимал, что
ГКО,  государственные  краткосрочные  обязательства,  самые   высокодоходные
бумаги  -  туфта,  пирамида  похлеще МММ. И все  же  купился.  До четырехсот
процентов годовых - как было не купиться?
     Протрезвел раньше других, но все равно поздно. Половина всех банковских
активов "ЕвроАза" зависла в этих проклятых ГКО. Была только одна возможность
избежать банкротства:  перевести на "ЕвроАз" государственное  финансирование
системы  ГУИНа.  К  этому  шло,  возражений  ни  у  кого  не  было. И  вдруг
застопорилось.  Против  - и  очень  резко  -  выступил  министр юстиции. Сам
министр был  пешкой.  Но за ним  стоял  Народный  банк, монстр в  финансовой
системе России. И  президент банка  Буров был не из тех, кто пропустит  мимо
рта такой кусок, как обслуживание счетов ГУИНа.
     Буров принадлежал к той ненавидимой Мамаевым  породе людей, которым все
давалось  само.  Его  дед, потомственный дипломат, при советской власти стал
ближайшим сотрудником Чичерина, отец  был торгпредом СССР в США, после войны
его  посадили,  при   Хрущеве  реабилитировали.  Обширные  знакомства  семьи
обеспечили  Бурову  быструю  карьеру в  Министерстве  внешних  экономических
связей, он  был своим в советской партийно-хозяйственной элите, стал своим и
среди пришедших к власти демократов. Как и всем безродным выходцам из низов,
им льстило его дворянское происхождение,  его светскость, а усвоенный им тон
высокомерия  и снисходительного равнодушия к  окружающим невольно  заставлял
искать его расположения  даже тех людей, которым его расположение было вовсе
не нужно.
     В  деловых  кругах  прозвище  у  Бурова  было  Флибустьер  и  репутация
финансового бандита.
     Мамаев  сделал  попытку  договориться с  Буровым.  Он  приехал  в  офис
Народного банка  на Бульварном кольце,  предложил отступного. Буров взглянул
на  цифру со  значком $  и шестью  нулями,  которую Мамаев написал  в  своем
блокноте,  и  усмехнулся,  как  тонкой шутке.  Поинтересовался своим высоким
тенорком:
     -  А  почему бы  вам, сударь,  не попытаться  выиграть тендер в честной
борьбе?
     Сидел, откинувшись в кресле  за антикварным письменным столом, длинный,
как  верста  коломенская, топорщил пиратские,  закрученные в  стрелки,  усы,
смотрел веселыми наглыми глазами навыкате. И тенорок у него тоже был наглый,
козлиный. Не дождавшись ответа, сочувственно покивал:
     -  Понимаю,  непривычно. Как-то  не по-нашенски  это, не  по-российски.
Предлагаю  другой вариант.  Вы получите бюджетные деньги  ГУИНа,  а я получу
двадцать  шесть   процентов  акций   вашей  компании  "Интертраст".  От  нее
пованивает лагерной парашей, но бизнес солидный, обреченный на стабильность.
     -  Сколько?! - переспросил Мамаев.  - Двадцать шесть процентов?!  Я  не
ослышался?
     - А на что, собственно, вы рассчитывали? -  поинтересовался Буров. - На
то,   что  я  не  умею  считать?  Умею,  сударь.  На  то,  что  я  занимаюсь
благотворительностью?   Я   не   занимаюсь  благотворительностью,  а  вы  не
мать-одиночка. Да, двадцать шесть процентов. Блокирующий пакет.
     - Хотел бы я знать, что вы называете грабежом среди бела дня.
     - Тоже не устраивает, - заключил Буров. - Дорого, да?  Тогда у вас есть
только один выход: закажите меня. Киллер обойдется вам гораздо дешевле.
     - Спасибо за совет, - выдавил из себя Мамаев. - Я подумаю.
     - Подумайте, сударь, подумайте. Только учтите, что завтра будет дороже.
Засим - прошу извинить, меня ждут дела. Всех благ.
     Мамаев вышел  из  Народного  банка,  не  поднимая глаз. Его корчило  от
унижения, трясло от ненависти. Дело  было даже не  в  грабительских условиях
сделки, предложенных Буровым,  в чем-то другом, гораздо более важном.  Буров
разговаривал с ним, как с сявкой. Как пахан с сявкой! Мамаев чувствовал себя
опущенным, вышвырнутым к параше.
     Положение  было  отчаянное.  Отдать  Бурову  блокирующий  пакет   акций
"Интертраста"  значило утратить контроль над своей компанией.  Даже мысли об
этом Мамаев не допускал.  Хоть и  в самом деле нанимай киллера. Он сделал бы
это без колебаний. Ты пахан? Ну так и разговор с тобой будет, как с паханом.
Но что  это даст?  С Буровым  или без  него уполномоченным банком ГУИНа  все
равно  станет  Народный  банк.  Вариант был  только  один:  Буров сам должен
отказаться от обслуживания счетов ГУИНа. Как этого добиться? Задача не имела
решения.
     Но Мамаев  нашел выход. Он заставил Бурова утереться. Он нашел решение,
которым можно было гордиться. Он и гордился. Про себя. Потому что рассказать
никому не мог.  Даже Зинаиде. Даже своему  водителю и телохранителю Николаю,
которому доверял больше, чем любому из своих сотрудников.
     Все прошло как нельзя лучше. Право на обслуживание счетов ГУИНа получил
"ЕвроАз".   Народный  банк  отозвал   свою  заявку  в  связи  с  финансовыми
трудностями,  вызванными отказом правительства Кириенко платить  по ГКО. Для
любого  человека,  который  хоть  что-то  понимал  в  финансах,   объяснение
выглядело  дичью.  Кто  же  отказывается  от  бюджетных  денег  -  да  еще в
обстановке кризиса? На осторожные расспросы партнеров о том, как ему удалось
разрулить ситуацию, Мамаев  отвечал: - Что главное  в  бизнесе? Умение найти
компромисс. Если же партнер не довольствовался ответом,  Мамаев наклонялся к
нему и доверительно спрашивал:
     - А вы умеете хранить коммерческую тайну?
     - Как швейцарский банк, - заверял собеседник и развешивал уши.
     Мамаев делал строгое лицо и говорил:
     - Я тоже.
     И громко, с удовольствием, хохотал, подтверждая свою репутацию человека
прямого, бесхитростного, но с которым лучше не связываться, себе дороже.
     Так  эта история и осталась для всех загадкой. Через банк Мамаева пошло
финансирование тюрем и лагерей,  выстроенная им система обрела завершенность
и заработала, как огромный современный завод. "ЕвроАз" не  просто  выстоял в
тайфуне  августовского финансового кризиса, но и выдвинулся в первую десятку
российских банков,  а  компания  "Интертраст" превратилась в многопрофильный
холдинг  с   интересами   в  лесоторговле,  в  бумажной  промышленности,   в
золотодобыче, подбиралась и к нефтяной трубе. А тому, кто сидит на трубе, не
страшны  никакие финансовые катаклизмы и никакие, даже самые  могущественные
враги.
     Даже такие, как Буров.
     Срать на него Мамаев хотел.
     Да, срать!

     В  порядке были дела.  В  полном  порядке. И  все  же  что-то  царапало
изнутри. Свербело.

     Неожиданно Мамаев насторожился. Он не сразу понял, что насторожило его.
В  одном из  окон на шестом этаже  старого дома горел  свет. Во многих окнах
дома  горел свет. Но в этом гореть не  мог. Это  было то окно, из которого в
него должен был  стрелять наемный  убийца. Никто  не мог жить в его комнате.
Киллер получил шесть лет. Прошло только  два с половиной года. Ему еще три с
половиной года сидеть.
     Мамаев  знал  это  совершенно  точно. Несколько  дней назад,  терзаемый
смутными  тревожными  предчувствиями,  он  позвонил  знакомому чиновнику  из
Минюста и попросил выяснить,  где  отбывает наказание заключенный  Калмыков.
Тот навел  справки и сообщил:  в Мурманской области, в  ИТК-6.  Замечаний не
имеет, администрацией характеризуется положительно, в связях с криминальными
авторитетами не замечен. Окончание срока - май 2004 года.

     И все-таки окно было освещено.

     Мамаев выбросил  сигарету, выключил в кабинете  свет  и быстро прошел к
гостиную, где Зинаида сидела перед телевизором.
     - У нас есть бинокль?
     - Какой бинокль?
     - Бинокль! Обыкновенный бинокль!
     - Нет у нас никакого бинокля. Зачем нам бинокль?
     - Что за дом, твою мать! - рассвирепел Мамаев. - Даже бинокля нет!
     - Есть театральный, - вспомнила Зинаида.
     - Давай! Быстро, быстро!
     - Да что с тобой? - удивилась она, но бинокль принесла.
     Мамаев вернулся в лоджию. Бинокль был слабенький, но лучше, чем ничего.
     Свет  горел. Окно было завешено чем-то вроде тюля. Никакого движения  в
комнате  не было. Потом  на  тюле  появилась тень.  Человек  был высокий. Он
поставил на подоконник какой-то чемоданчик и склонился над ним. Вынул что-то
короткое,  широкое. Потом что-то узкое. Они соединились,  стали длиннее. Еще
движение, длинное обросло сверху новой деталью.
     Мамаев замер. Он понял, что это за чемоданчик и что у человека в руках.
     "Винторез" - вот что у него в руках. Бесшумная снайперская винтовка ВСС
с оптическим прицелом ПСО-1 или с ночным прицелом НСПУМ-3.

     Свет погас.

     Мамаев отшвырнул ненужный бинокль.
     Что это значит? Что это, черт возьми, значит?

     Он проскользнул  в  кабинет и  набрал  номер Николая. Он  жил в этом же
доме, на той же лестничной площадке в однокомнатной квартире, которую Мамаев
для него купил, когда облюбовал себе жилье на Больших Каменщиках.
     - Зайди, - приказал он.
     - Футбол, Петрович. Через полчаса, годится?
     - Сейчас!
     - Понял. Иду.
     В кабинет заглянула жена.
     - Ты чего в темноте? Я зажгу...
     - Не включай! - заорал Мамаев. - Уйди к черту! Мешаешь!
     -  Да  что  с  тобой  сегодня,  Мамаев?  Пить  надо  меньше.  А  то все
презентации, презентации!
     - Пожалуйста, уйди, - попросил он, и Зинаида поняла, что лучше уйти.
     Пришел Николай. Мамаев вывел его в лоджию.
     - Помнишь то окно?
     - Ну.
     - Какое?
     - Шестой этаж. Третье от угла. Третье справа. А в чем дело?
     - В нем только что горел свет.
     - Да ладно тебе.
     - Горел! И кто-то стоял у окна!
     - С "Винторезом"? - усмехнулся Николай.
     - Да,  с  "Винторезом"! Я  тебе больше скажу.  Сейчас он смотрит на нас
через ночной прицел!
     - Петрович, с тобой все в порядке? - встревожился Николая.
     - Сходи проверь.
     Николай медлил.
     - Ты слышал, что я сказал? Сходи проверь! - прикрикнул Мамаев.
     Через час Николай вернулся.
     - Никого. Жильца не видели с тех пор, как его повязали. Никто к нему не
приходил,  по  телефону не спрашивали, никаких писем не приносили. Петрович,
ты уверен, что с тобой все в порядке?
     - Жильцы те же?
     - Ну.  Две  старухи и сантехник. Старухи сидят у телевизоров, сантехник
бухает с корешем.
     - Ключ от комнаты сохранился?
     - Где-то есть.
     - Найди. Завтра пойдем вместе.
     - Зачем?
     - Хочу посмотреть. Сам!
     Наутро  пришли  в   квартиру.  Николая  изображал  из  себя  клерка  из
риэлторской  фирмы,  Мамаев  - клиента,  намеренного  расселить  коммуналку.
Старушки  всполошились и не спросили, откуда у клерка ключ от комнаты  давно
отсутствующего жильца.
     Осмотр  комнаты успокоил  Мамаева:  на  полу,  на подоконнике,  на всех
вещах, разбросанных и не убранных  после обыска, лежал толстый слой пыли. Но
на всякий случай он позвонил чиновнику из Минюста и попросил уточнить, сидит
ли еще осужденный Калмыков. Тот подтвердил: сидит.
     "Показалось,"  - решил  Мамаев  и  постарался выбросить эту  историю из
головы. Выходя в  лоджию вечером покурить,  сначала находил  окно  на шестом
этаже  старого  дома, третье  справа,  всматривался.  Но  оно  было  черное,
мертвое.  Потом  всматриваться  перестал, скользил  рассеянным  взглядом.  И
однажды ударило по глазам: свет горел.

     Он горел. В том самом окне. Затаив дыхание, Мамаев  ждал появления тени
на тюле.
     Прошло полчаса. Тень не появилась.
     Свет погас.

     Через день позвонил чиновник из Минюста:
     -  Владимир  Петрович,  вы  интересовались  одним зэком.  Калмыков  его
фамилия. Вас он по-прежнему интересует?
     -  Калмыков?  Какой   Калмыков?  -  спросил   Мамаев,  делая  вид,  что
вспоминает. - А, да. Меня просили о нем узнать.
     -  Есть новая информация. Его выпускают по амнистии.  У него  оказались
какие-то награды.
     - При чем тут награды? - не понял Мамаев. - Он сидит за приготовление к
убийству. Или это уже не считается тяжким преступлением?
     -  Это к думцам,  -  ответил чиновник. -  Прохлопали.  Сейчас  поправку
внесли, примут.  Но закон обратной силы  не имеет.  Так  что пятнадцатого он
выйдет.
     - Пятнадцатого - чего?
     - Сентября. Пятнадцатого сентября. Через неделю.
     - Спасибо, что позвонили. Вопрос мелкий, но все равно. Ценю.
     - Владимир Петрович, мы всегда к вашим услугам.
     Известие неприятно поразило Мамаева своей  неожиданностью. Он знал, что
эту проблему рано или поздно придется  решать. Но за  три с  половиной года,
которые еще  предстояло  отсидеть  киллеру, все  могло решиться само  собой.
Драка, за которую можно схлопотать новый срок. Несчастный случай.  Всякое на
зоне бывает. Не решилось. Что ж, придется решать сейчас.
     Мамаев  отменил  все  назначенные  встречи  и  приказал подать  машину.
Охранник, дежуривший у подъезда  "Интертраста",  услужливо  открыл перед ним
дверь черного "Мерседеса".
     - Куда? - спросил Николай.
     - Все равно. В Измайлово.
     - В гостиницу?
     - В парк. Есть разговор.
     Николай посмотрел на мрачное лицо шефа и не стал  ни  о чем спрашивать.
Мамаев тоже молчал.

     Николай был  единственным  человеком,  которому в этой ситуации он  мог
довериться. Многих в компании удивляли странные отношения, которые связывали
шефа с этим узкоплечим, как подросток, сорокалетним  человеком с  нездоровым
цветом  лица  и  недобрым  взглядом.  В  нем  была  волчья  настороженность,
опасность. Даже когда  он  смеялся и шутил  с секретаршами, глаза оставались
недобрыми, волчьими.
     Мамаев  познакомился  с  ним  в  Хакассии,  на зоне.  Николай тянул там
пятилетний срок по статье за  злостное хулиганство - за поножовщину. Это был
его третий срок. Первый, еще в молодости, он получил за разбойное нападение.
Второй  - десять лет строгого режима - за  убийство. Была в Николае какая-то
врожденная, патологическая неприспособленность к жизни  на свободе. Так волк
неспособен  жить в собачьей стае. Он так бы и сгинул в зонах, если бы Мамаев
не угадал в нем человека, который в будущем может быть очень полезен.
     Выйдя  на  свободу,  Мамаев зарядил кого надо, Николаю скостили срок. С
тех пор он неотлучно находился  при  Мамаеве.  Дружбой их отношения  назвать
было нельзя.  Николай  был, как  сторожевой пес,  преданный  хозяину, но  не
допускающий  фамильярности в отношениях. Мамаев  достал  ему  разрешение  на
ношение оружия и купил австрийский "Глок",  полицейскую  модель с полимерной
рамкой.  Аэропортовские и банковские металлодетекторы реагировали на "Глок",
как на связку ключей. С пистолетом Николай никогда не расставался.
     Он  был не только водителем и телохранителем Мамаева.  Николай выполнял
гораздо более  важную  роль, которую  Мамаев не мог  поручить  никому.  Роль
козырного фраера, офицера связи. Николай и на свободе был человеком из зоны.
Он  осуществлял   связь  Мамаева  с  законниками  и  крупными  криминальными
авторитетами. Все они знали Николая и  доверяли ему. Засвечивать с ними свои
контакты  Мамаев  не мог,  но  связь поддерживать было необходимо. Возникали
проблемы у воров, которые Мамаев мог решить через прикормленных чиновников в
правоохранительных органах. Возникали  проблемы и у Мамаева, когда кто-то из
интересующих его людей оказывался  за решеткой  и ему нужно  было обеспечить
нормальные условия жизни в тюрьме и на зоне. Были случаи и серьезнее. Такие,
как сейчас.

     "Мерседес" проплыл по Главной  аллее Измайловского  лесопарка и свернул
на безымянную  просеку,  засыпанную  желтыми  и  красными  листьями. Николай
заглушил двигатель. Мамаев открыл дверь "мерседеса",  но из машины так  и не
вылез.
     -  Калмыков выходит  пятнадцатого  сентября,  -  проговорил  он.  -  По
амнистии. Нельзя, чтобы он вернулся в Москву. Ты понял, что нужно сделать?
     - Нужно? - усомнился Николай.
     - Да, нужно.
     - Горячку  не  порешь?  С  какой стати  ему  тебя доставать? Киллеры не
работают без контракта.
     - Ему проплатили контракт. Семьдесят штук за квартиру его жены.
     - А разве... Я думал, это твои бабки.
     - С чего?
     - Чтобы засадить его. С гарантией. Так и вышло.
     - Нет, - сказал Мамаев. - Нет. Это были не мои бабки.
     - Вон оно что, - протянул Николай. - Чьи - знаешь?
     - Догадываюсь.
     - Тогда другой расклад. Сделаем.

     Тем же вечером Николай встретился  с  кем-то из московских  законников,
тот  связался  с Мурманском, передал данные о Калмыкове тамошнему авторитету
Греку. Тот подписался.
     - Грек - человек конкретный,  -  доложил  Николай Мамаеву. -  Осечки не
будет.
     Вечером четырнадцатого сентября  Грек передал, что послал четырех своих
лучших  ребят,  они  все  сделают. Пятнадцатого  сентября  подтверждения  не
поступило. Еще через день Грек сообщил, что  все четверо его  людей трупы, а
куда делся клиент, неизвестно.  Ситуацию прокачивают. Как только разберутся,
сразу дадут знать.
     Мамаеву понял, что не может ждать, что и когда  соизволят  сообщить ему
мурманские  бандиты.  Нужно  было действовать  самому.  И  очень быстро.  Он
распорядился  найти   и  вызвать  к  нему  начальника   службы  безопасности
"Интертраста", бывшего подполковника милиции Тюрина.

     Тюрин выполнял при Мамаеве  ту  же  роль  что и Николай:  был  офицером
связи,  поддерживал  контакты  с  МВД.  В  московской милиции  он  прослужил
двадцать пять лет, знал всех и  все обо всех.  Когда-то был  одним из лучших
оперативников  в ГУВД  Москвы,  потом  заскучал,  стал  много  пить,  хамить
начальству и в неполные пятьдесят лет оказался на пенсии.
     Мамаев столкнулся  с Тюриным в последний день его милицейском  карьеры.
Один  из  деловых  партнеров  Мамаева попал  под  следствие, ему светило лет
десять.  При содействии  Мамаева  дело  удалось  замять.  Мамаев  приехал на
Петровку сообщить одному  из заместителей начальника  ГУВД, закрывшему дело,
номер  счета в  австрийском  банке, куда переведен  его  гонорар. Секретарша
попросила  подождать:  генерал занят. Долго  ждать не  пришлось. Из кабинета
сначала  доносились  голоса  на повышенных тонах, потом  дверь распахнулась,
вышел рослый штатский  с  мутными, будто бы непроспавшимися глазами и сонным
лицом и молча, не глядя ни на кого, направился к выходу.
     -  Подполковник  Тюрин,  приказываю вернуться! - рявкнул  выбежавший из
кабинета генерал МВД.
     - Да пошли вы все на ...! - рявкнул в ответ подполковник Тюрин и вышел,
саданув дверью.
     -  Совсем  разболтался,  придется  уволить,  -  сокрушенно  пожаловался
Мамаеву генерал. - Уходят  профессионалы, уходят. А как  удержать?  В  любой
охранной фирме он будет получать в десять раз больше!
     - А он профессионал? - поинтересовался Мамаев.
     - Каких мало, - подтвердил генерал. - С кем работать? С  кем, спрашиваю
я вас, с кем?
     И   такая  скорбь   была   в  его  голосе,  что   Мамаев  искренне  ему
посочувствовал, как бы забыв  о  том, что его собеседник только что  получил
взятку  в   сто  тысяч  долларов,  и  единственное,  что  его  по-настоящему
волновало, было то, насколько  хорошо  хранят  тайну  вкладов в  австрийских
банках.
     Предложение    Мамаева   возглавить    службу   безопасности   компании
"Интертраст" Тюрин принял без всякого энтузиазма, почти со скукой, но быстро
оценил прелести полной  самостоятельности и зарплаты в пять тысяч долларов в
месяц. После жизни от получки до  получки он почувствовал вкус к костюмам от
Армани,  к  французскому  парфюму  и  коллекционному коньяку,  к  интересным
женщинам,  по  большей  части  актрисам  Таганки. Ухаживал за ними  красиво,
посылал цветы, ждал после спектакля в темно-вишневой "Вольво-940", купленной
ему за счет "Интертраста", возил ужинать в самые модные рестораны Москвы. Но
за внешностью стареющего плейбоя с высокомерным и все время словно бы сонным
лицом в нем неистребимо сидел  цепкий, въедливый мент. Ему Мамаев и приказал
срочно, первым же рейсом вылететь в Мурманск.
     - Я хочу  знать,  что произошло пятнадцатого сентября в районе ИТК-6, -
напутствовал он  Тюрина. - Все, что  накопали менты.  До последней мелочи. К
кому обратиться,  знаешь. Бабок  не жалей. Позвоню,  тебя встретят. И  сразу
назад.
     Следующим рейсом в Мурманск вылетел Николай.  Вместе посылать  их  было
нельзя.  Они на дух не  выносили друг  друга. Николай  ненавидел Тюрина, как
любой уголовник ненавидит мента.  Тюрин относился к  Николаю  с нескрываемой
брезгливостью,  как  любой  мент  относится  к  рецидивисту.  Лишь  однажды,
проявляя по долгу службы заботу о безопасности Мамаева, Тюрин повез  Николая
в тир  милицейской  школы и  дал ему  урок стрельбы из пистолета.  На вопрос
Мамаева   об  умении  Николая  владеть  оружием   Тюрин  лишь   презрительно
усмехнулся:
     - Его нужен не "Глок". Ему нужна финка.
     В Мурманске Николай должен был провести расследование по своим каналам.

     Сведения, которые привезли Тюрин  и Николай, очень встревожили Мамаева.
Все  фибры его  души  завибрировали  от  высокого напряжения  принятого  ими
сигнала опасности.

III

     Тюрин доложил:
     -  Пятнадцатого  сентября  в  районе  лагеря  не было  ничего.  Никакой
стрельбы, никаких  драк. Через день рыбак обнаружил в  озере  белую "Ниву" с
мурманскими номерами. В ней два трупа. При них  - два "ТТ". К вечеру в озере
увидели синий джип "Судзуки Самурай". В нем двое. Тоже трупы. И два автомата
АКC74У. Это "калаши", только короткие. Магазины полные, не стреляли ни разу.
Смерть наступила пятнадцатого. Ориентировочно - во второй половине дня.
     - Значит, в тот день все же что-то было, - заметил Мамаев.
     - Выходит, было,  - согласился Тюрин. -  Но что -  неизвестно. Личности
погибших установили. Все  четверо -  из ОПГ Грека.  ОПГ - это организованная
преступная группировка.
     - Я знаю, что такое ОПГ. Дальше!
     - Опросили торговцев. Те показали: двое крутились на базарчике, кого-то
ждали. Потом сели в "Ниву" и уехали. Больше их никто не видел.
     - И это все, что накопали мурманские менты?
     -  Нет.   Они  предположили,  что  люди   Грека  должны   были  кого-то
перехватить. Из тех,  кто  в  тот день откинулся. Вышли  семеро. Трое уехали
утром  на  автобусе,  троих встретили  кореша на машинах, один  ушел пешком.
Разослали запросы. Шестеро прибыли на  место жительства, про седьмого ничего
не известно.
     - Седьмой - кто?
     - Да говори  прямо! Что ты  все  время  со мной темнишь? - с неожиданно
прорвавшимся  и удивившим  Мамаева  раздражением ответил  Тюрин. - Седьмой -
киллер, которому тебя заказывали! Калмыков!
     -  Ты  хочешь  сказать, что этот  Калмыков перебил людей Грека? Один  -
четверых? С пистолетами и автоматами?
     -  Исключено. Менты проверили. Освободился он в начале  третьего. Билет
на станции купил около семи. Кассирша  подтвердила. Потом часа  три  ждал на
платформе  поезд.  Все время был  на  виду.  От лагеря  до  станции двадцать
километров.  Это четыре часа ходьбы со скоростью пять километров в час. Даже
если допустить,  что он  мог справиться с четырьмя вооруженными бандитами, у
него времени  на  это  не было.  И самое  главное,  - продолжал  Тюрин. -  В
Мурманске от этого прибалдели. При вскрытии трупов  выяснилось,  что  воды в
легких нет.
     - Что это значит?
     - Они не утонули. Они уже были трупами. До того, как оказались в озере.
Но и не  это главное. С  двоими на  джипе  все ясно.  У обоих  сломаны  шеи.
Профессионально  исполнено.  А  вот у  двух других, которые  были  в "Ниве",
причину смерти так и не установили. Верней,  установили, но поверить сами не
могут. Острая сердечная недостаточность. Иначе говоря - инфаркт.
     - Инфаркт? - изумился Мамаев. - Грек послал на дело пенсионеров?
     - В том-то и загвоздка, что нет. Нормальные молодые парни.
     - И у обоих инфаркт?!
     - У обоих.  В Мурманске до сих пор чешут  репы. Пока все. Если появится
что-то новое, немедленно сообщат. Приказания будут?
     - Будут. Поставь  своих людей у  того  дома, где киллер жил.  Знаешь, о
каком доме речь.  Пусть  смотрят. Круглые сутки.  Если появится, проследить.
Где живет, с кем контакты. И сразу мне. В любое время.
     Тюрин ушел.  Оставалось ждать, с чем вернется Николай. Он  прилетел  на
следующий день ночным рейсом. Мамаев не спал. Сверху, из лоджии, он  увидел,
как  к подъезду  подкатила разгонная  "Волга"  "Интертраста",  которая  была
послана встретить Николая в аэропорту. Мамаев провел его в кабинет,  взял из
бара  бутылку  коньяка  "Хеннесси"  и налил  себе  половину  фужера.  Жестом
спросил:
     - Тебе?
     - Нет. Пива бы выпил.
     - Возьми на кухне.
     Устроившись в лоджии в кресле, Мамаев закурил и кивнул:
     - Рассказывай.
     - В Мурманске хипеж. Все стоят на ушах. Грек попер было на тебя, что ты
подставил его братву...
     - На меня? - перебил Мамаев. - Откуда он мог знать, что заказ от меня?
     - Грек не тупой  бык, Петрович. Вычислил  без проблем.  За что Калмыков
сел?  Вот  и  ответ.  Я сказал, что предъява будет не тебе, а ему. По полной
программе. Бабки взял, дела  не сделал.  Грек признал, что неправ. Поклялся,
что  найдет,  кто убрал его  людей,  и разберется  конкретно.  Клиента  тоже
найдет.
     - Знаем мы цену воровским клятвам! - пренебрежительно бросил Мамаев.
     - Все не так просто, - возразил Николай. - Там свои дела. Грека недавно
крепко потрепали  менты. Его  братан и еще двое  в  питерских "Крестах"  под
следствием.  Трое в розыске. Если Грек  и это  проглотит, ему дадут по ушам.
Свои. Станет прошляком. Для законника это, сам понимаешь. Так что настроение
у него очень серьезное.
     - Мне до его настроений! Говори по делу.
     Люди Грека  прошерстили всю  округу, продолжил  рассказ  Николай. Кроме
того, что накопали  менты, узнали еще кое-что.  Три  дня на базарчике  возле
лагеря крутились какие-то  двое на старых  "Жигулях" с мурманскими номерами.
Кого-то ждали. Один маленький, бродил по рынку. Другой сидел в машине. Номер
вспомнил  местный  мужик,  подхалтуривает  там  на своем  "Москвиче".  Когда
Калмыков пошел пешком, двое на белой "Ниве" поехали следом. Через  некоторое
время уехали и двое на "жигуле".
     - К чему эти подробности?
     -  Сейчас поймешь. По номеру нашли  в Мурманске хозяина  "жигуля".  Тот
сказал, что  давал  машину  по  доверенности каким-то  москвичам.  Заплатили
вперед,  дали  залог,  все  как  надо.  Пятнадцатого  поздно  вечером машину
вернули.  Тачку брал парень по фамилии Пастухов. С  ним были  еще трое. Грек
уверен, что это те, кто прикончил его людей.
     - Уверен? Почему? - не понял Мамаев.
     - Больше некому.
     - Ну и логика!
     - Не спеши,  Петрович, - предостерег  Николай. - Есть и еще кое-что. По
спискам  в  аэропорту  троих  вычислили.  Пастухов,  Мухин,  Хохлов.  Вместе
прилетели,  вместе  улетели. Четвертый уехал скорее  всего поездом. У  двоих
были  пушки.  У  Мухина  и Хохлова. Разрешения  по  всей  форме.  Сотрудники
московского частного детективно-охранного агентства "МХ плюс". При посадке в
самолет  пушки сдали,  на выходе получили. Четверо. У  двоих пушки. Охранное
агентство. Въезжаешь?
     - Есть над чем подумать, - кивнул Мамаев.
     -  Грек  просит пробить  этих  москвичей.  По всем  учетам.  Срочно.  И
сбросить ему на факс. Он сразу ими займется.
     - Пробьем,  - помедлив, решил Мамаев. -  Грек  подождет.  Сначала нужно
разобраться самим. Что-то мне во всем этом деле...
     Он умолк.
     - Что такое? - насторожился Николай.
     - Свет, - ответил Мамаев почему-то шепотом. - В том окне. Свет! Видишь?
     - Вижу.
     Мамаев кинулся к телефону  и  набрал  номер мобильника Тюрина. В трубке
послышалась музыка, потом недовольный голос начальника службы безопасности:
     - Слушаю. Кто это?
     - Я тебе, твою мать, что приказал? - прошипел Мамаев в трубку. - Я тебе
приказал: смотреть днем и ночью!
     - Ты, Петрович? Они смотрят.
     - Выключи музыку!
     - Не могу. Это группа Хуун Хуурту. Я у китайского летчика Джао Да.
     - У кого?!
     - Это ресторан на Лубянке. Так называется: "Китайский летчик Джао  Да".
Погоди, выйду. В чем дело?
     - В том, что там кто-то есть! В той комнате!
     - С чего ты взял?
     - Там горит свет! Свет там горит! Вот с чего! Где твои кадры?
     - Сейчас выясню. Будь на телефоне.
     - Работник, мать его!  -  выругался Мамаев. - Он у китайского  летчика.
Музыку слушает! А я его отвлекаю!
     - Петрович,  они на месте, - сообщил Тюрин.  - Один  внизу  в подъезде,
второй на этаже. Посторонних в квартире нет. Только жильцы.
     - Пусть зайдут и проверят, - приказал Мамаев.
     - Ночь, - попробовал возразить Тюрин. - Может, утром?
     - Не утром!
     - Ну, если ты настаиваешь...
     - Послушай, Тюрин. Ты не делай мне одолжения, не нужно,
 - попросил Мамаев. - Если тебе не нравится у меня работать,
так и  скажи, Я не буду тебя удерживать. Даже выходное пособие дам. И сиди в
этой китайской помойке хоть сутками!
     - Ты можешь  уволить меня без всякого пособия, но китайского летчика не
трогай! - неожиданно  взъерепенился  Тюрин.  -  Это  самое стильное место  в
Москве. Самое стильное! Для тех, конечно, кто понимает!
     - Да ты чего? - опешил Мамаев.
     - Ничего! Китайский летчик  для него помойка! Чтобы оценить вкус, нужно
иметь вкус!  Конечно, если ты всю жизнь жрал "Солнцедар", "Шато  Марго" тебе
не понравится!
     -  Поезжай  и  проверь!  Немедленно!  - гаркнул  Мамаев.  -  Под  любым
предлогом! Позвонить в "скорую", пожар, воду прорвало. Выполняй!
     - Еду, - буркнул Тюрин. - Свет еще горит?
     - Да! Горит!

     И в этот момент свет погас.

     Мамаев  уже знал,  что доложит  Тюрин:  квартиру  проверили, в  комнате
никого нет. Это он и услышал:
     - Никого нет, Петрович.  Старухи спят, сантехник бухой. В комнате пыль,
никаких следов. И никакого света. Тебе не почудилось?
     -  Почудилось,  - раздраженно бросил  Мамаев.  -  И мне  почудилось,  и
Николаю почудилось! Нам обоим почудилось!

IV

     "Пастухов,   Мухин,   Хохлов".  И   кто-то  четвертый.  Два  пистолета.
Московское детективно-охранное агентство.
     Появление их возле ИТК-6 не могло быть случайностью.

     Заняться этой четверкой  Мамаев приказал Тюрину.  Тот задействовал  все
свои связи, но  ничего  не  узнал. По  милицейским учетам ни один из них  не
проходил.   Частное   детективно-охранное    агентство    "МХ   плюс"   было
зарегистрировано,  имело  лицензию. Название  агентства было  образовано  из
первых букв фамилий его совладельцев Мухина  и  Хохлова. Никаких вопросов  к
агентству у  милиции не  возникало.  Судя по  отчетам в налоговую инспекцию,
дела  у этого "МХ плюс" шли не больно-то хорошо, доходов едва хватало, чтобы
платить за  аренду  офиса  в  полуподвале одного из  старых  домов в  районе
Неглинки.
     Тюрин  подъехал  туда, но  офис  был заперт. Никакой  вывески.  Местный
участковый сообщил,  что ребята  нормальные,  из  военных. Сначала сидели  в
офисе целыми днями, ждали клиентов, сейчас появляются от случая к случаю. Не
пошло у них дело, заключил участковый.
     Это  была  не та информация,  которую хотел  получить Мамаев. Это  была
вообще не информация. Нормальные ребята,  из военных, целыми днями  запертый
офис.  За этим  могло быть  что угодно.  Поразмыслив,  Тюрин решил  зайти  с
другого конца. Он встретился со  старым знакомым,  полковником с  Лубянки, с
которым  когда-то  контактировал  по  работе,  и  попросил  его  пробить эту
четверку по линии ФСБ.
     Через два дня Тюрин вошел  в кабинет Мамаева, распространяя вокруг себя
крепкое коньячное амбре, и положил перед шефом ксерокопию докладной записки.
Но вид при этом у него был не  торжествующий, а очень встревоженный.  И даже
почти не сонный.
     - Читай,  Петрович. Докладная  трехлетней давности, но актуальности  не
утратила. Не буду говорить, чего мне стоило ее получить.
     - Чего?
     - Пять  сотен "зеленых". И  энное количество французского арманьяка. Но
документец очень даже любопытный. Стоил того.
     Мамаев прочитал:
     "В ФСБ РФ. От начальника Оперативного отдела УПСМ полковника Голубкова.
Оперативный отдел УПСМ располагает определенной  информацией о группе бывших
российских военнослужащих, привлекших к себе внимание ССБ..."
     - ССБ - Служба собственной  безопасности. Внутренняя контрразведка ФСБ,
- объяснил Тюрин.
     - Что такое УПСМ?
     - Я спросил. Знаешь, что он мне  ответил?  "Не спрашивай, Тюрин.  Лучше
тебе об этом не  знать". Так мне сказал мой знакомец. А он из тех, кто знает
что говорит.
     - Так и не сказал? - не поверил Мамаев.
     -  Сказал,  конечно.  Примерно  на  втором  литре.  Это  Управление  по
планированию специальных мероприятий. А вот кому оно подчиняется...  - Тюрин
многозначительно поднял глаза. - Лучше нам об этом не знать.
     Мамаев вернулся к тексту.
     "А  именно: о бывшем капитане спецназа Пастухове С.С. (кличка  Пастух),
1970 г.р., прож. в дер. Затопино Зарайского р-на Московской обл.;
     о бывшем капитане  медслужбы  Перегудове И.Г. (Док), 1963 г.р., прож. в
г. Подольске;
     о бывшем старшем  лейтенанте спецназа Хохлове Д.А. (Боцман), 1968 г.р.,
прож. в г. Калуге;
     о бывшем старшем лейтенанте  спецназа  Злотникове  С.Б. (Артист),  1969
г.р., прож. в г. Москве;
     о  бывшем лейтенанте спецназа Мухине О.Ф. (Муха), 1972 г.р., прож. в г.
Москве..."
     - Перегудов  -  доктор из реабилитационного центра  при  госпитале, где
лечился Калмыков, - напомнил Тюрин. - Остальная четверка - те самые.
     "Все   вышеперечисленные   проходили   службу   в  Чечне  и   принимали
непосредственное  участие  в   военных  действиях  в   составе   специальной
диверсионно-разведывательной   группы,  которую  возглавлял  Пастухов   С.С.
Операции группы отличались чрезвычайно высокой  результативностью, что  было
неоднократно отмечено командованием.  Все члены группы имеют медали и ордена
РФ, а Пастухов С.С. награжден также американским орденом "Бронзовый орел" за
освобождение захваченных  боевиками  сотрудников Си-Эн-Эн Арнольда  Блейка и
Гарри Гринблата.
     Весной  1996  года  все члены  группы  во главе с  Пастуховым  приказом
замминистра обороны РФ были разжалованы и уволены из армии  "за невыполнение
боевого   приказа".  По   неизвестным  причинам  какая-либо   информация   о
случившемся полностью отсутствует.
     Летом  1996  г.  в силу  сложившейся  ситуации  Оперативный отдел  УПСМ
привлек Пастухова  и  членов его  бывшей  команды к  участию в  мероприятии,
требующем  высокой  профессиональной  подготовки   и  полной  непричастности
исполнителей к  спецслужбам.  Поставленные перед ними задачи были  выполнены
весьма успешно. Это побудило нас и позже иногда прибегать к их услугам.
     Но в настоящее время мы не  поддерживаем с ними никаких отношений.  Все
они являются  профессионалами  чрезвычайно высокого класса,  в  совершенстве
владеют всеми видами огнестрельного и холодного оружия, боевой и гражданской
техникой,  исключительно  эффективными  приемами  рукопашного боя,  обладают
навыками  оперативной работы и т.д. Однако внутреннее духовное перерождение,
происшедшее после  увольнения  из  армии во  всех фигурантах,  а особенно  в
Пастухове, вынудило нас принять решение  полностью отказаться от  любых форм
сотрудничества с вышеперечисленными лицами.
     Первой причиной  является  их  непомерно  возросшая алчность.  Даже  за
участие в операциях, не связанных с риском для жизни,  они требуют не меньше
50 тысяч ам. долларов на каждого, причем наличными и вперед.
     Второе. При  выполнении поставленной перед  ними  задачи они  проявляют
далеко  не всегда  оправданную обстоятельствами  жесткость, а порой  и вовсе
выходят за рамки закона.
     Третье.  Беспрекословно  подчиняясь  своему  командиру  Пастухову,  они
слишком  часто  игнорируют  указания руководителей  операции, достигая  цели
методами, которые им самим кажутся более оптимальными.
     Четвертое.  Несмотря на  то,  что  уже  в течение довольно  длительного
времени  Оперативный  отдел  УПСМ  не  привлекает  их  к  сотрудничеству  и,
следовательно,  никаких  гонораров  не  выплачивает, все  фигуранты, судя по
всему, не испытывают недостатка в  финансовых средствах, хотя только один из
них,  Пастухов, работает  в  построенном им столярном  цехе.  Возможно,  они
выполняют конфиденциальные поручения частных  лиц или коммерческих структур,
но  нельзя  исключать  и  их связи  с  крупным  криминалом -  связи  если не
существующей уже, то вполне вероятной в будущем.
     Мне не было разъяснено, чем конкретно продиктован запрос ССБ, поэтому я
лишен возможности дать более подробные комментарии.
     Начальник Оперативного отдела УПСМ полковник Голубков".

     Тюрин внимательно следил за реакцией шефа.
     - Ну, как? - спросил он.
     - Любопытный документ, - оценил Мамаев. - Очень любопытный.
     - Не то слово. Ты понял, кто они такие?
     - Да. Наемники.
     - Вот именно. Весь вопрос: кто их нанял?
     У Мамаева были соображения на этот счет, но он промолчал.
     - Есть у  меня еще кое-что, -  не получив ответа, продолжал Тюрин. - Ты
вот бочку на меня катишь, про выходное пособие намекаешь...
     - Не  набивай себе цену, - оборвал Мамаев. - Бесполезно. Скажи спасибо,
что я не выгнал тебя, когда ты просрал киллера.
     - Я просрал?
     - А кто? Ты начальник  службы безопасности. Три месяца киллер ходил  за
мной по пятам. Где была твоя служба? За что я тебе плачу?
     - За то, что я умею молчать.
     - Ты на что, твою мать, намекаешь? - вскипел Мамаев.
     -  Остынь, Петрович,  -  хмуро  посоветовал Тюрин.  -  Остынь.  Ты  мне
платишь, но  ты  меня  не  купил. Я  не лезу в твои дела. Я уже наигрался  в
служение  закону.  Хватит  с  меня. Твои дела  - это твои дела.  Но и ты  не
заставляй  меня говорить то,  о чем я говорить не хочу. Понял? Не заставляй!
Продолжать? Или будешь строить из себя целку?
     - Докладывай!
     - Помнишь тетрадь, которую изъяли у  Калмыкова? С  твоими маршрутами  и
схемами покушения.
     - Ну?
     - Помнишь или не помнишь?
     - Помню!
     -  Теперь вижу, что помнишь. Не выходила она у  меня из  головы. Было в
ней  что-то  такое, даже  не знаю что. Что-то  непонятное. Все эти  условные
обозначения. Система чувствовалась, школа. В общем, попросил я своих сделать
копию  с нее. И показал эту  копию фээсбэшнику. А он,  замечу, в  свое время
закончил академию КГБ. И знаешь, что он сказал?
     -  Секунду,  -  прервал  Мамаев, заметив  на  пульте  интеркома  сигнал
срочного вызова.
     -  Звонит  президент  Народного  банка   господин  Буров,  -   доложила
секретарша. - Будете говорить?
     Мамаев нахмурился. Никаких дел с Буровым  у него не было. Сталкиваясь в
Белом доме или на экономических совещаниях,  они издали  раскланивались, при
этом  Буров как  бы  заговорщически  подмигивал  Мамаеву.  Эти  подмигивания
Мамаеву  очень не  нравились. После памятной встречи в офисе Народного банка
разговаривали они  всего  один  раз, месяца  три  назад.  В разговоре  Буров
проявил подозрительно хорошую осведомленность о состоянии дел "Интертраста".
Мамаеву это и вовсе не понравилось. Никакого  желания вступать  с  Буровым в
контакт у Мамаева не было, но и уклоняться от разговора он  не видел причин.
Поэтому распорядился:
     - Соедини.
     - Приветствую вас, сударь, - раздался в трубке козлиный тенорок Бурова.
- Как самочувствие?
     - Спасибо, нормальное, - сдержанно ответил Мамаев.
     -  Ну будет,  будет! Нормальное. У российских  бизнесменов  нормального
самочувствия не  может быть по  определению. Тут ко мне случайно попала одна
бумага. Совершенно случайно. Даже ума не приложу, как она попала ко мне. И я
подумал,  что вам  нужно ее увидеть. Своими глазами. Сейчас я перешлю вам ее
по факсу. Будет  лучше, если факс  примете лично вы. А  впрочем, как хотите.
Засим - всех благ.
     В трубке зазвучали короткие гудки.
     - Посиди, - бросил Мамаев Тюрину и вышел в приемную.
     Через  минуту  звякнул  аппарат,  из него выполз листок  факса.  Мамаев
быстро прочитал текст, спрятал листок в карман и вернулся в кабинет.
     - Что случилось? - спросил Тюрин.
     - Продолжай. Ты показал копию тетради фээсбэшнику. И он сказал...
     - Он сказал, что эти схемы мог сделать  только человек, который  прошел
курс обучения... Догадываешься где?
     - В академии КГБ.
     - Хуже,  Петрович. Намного хуже.  В академии Главного разведывательного
управления Генштаба.
     - Почему - хуже?
     - В  академии КГБ  готовили шпионов.  В  академии  ГРУ  - тоже шпионов,
военных  разведчиков. Но  главное  - там  готовили  диверсантов.  И готовили
хорошо.  Их  очень хорошо  там  готовили, Петрович. И наш фигурант - один из
них. Теперь ты понял, почему я просрал киллера? Потому что он профи.
     Мамаев молчал.
     - Петрович, ты слышал, что я сказал? - спросил Тюрин.
     - Слышал! Все слышал!
     - Теперь вижу, что слышал. Что будем делать?
     - Нужно его найти. Как можно быстрей. Займись.
     - Задачка,  - оценил приказ Тюрин. - Мы даже не знаем, вернулся ли он в
Москву.
     - Он вернулся.
     - Точно?
     - Да, точно! Точней не бывает!

     Оставшись  один,  Мамаев вытащил из кармана  листок  факса  и перечитал
короткий текст.
     Это была  телеграмма.  По  факсу переслали лишь ее среднюю  часть,  без
адреса.

     В ней было:
     "Контракт будет выполнен. Калмыков".

Глава третья НАЕМНИКИ

I

     Звонок  мобильника  раздался,  когда  я  подогнал  "Ниссан  Террано"  с
двухосным  крытым  прицепом  к  одному из недостроенных особняков  в поселке
"новых русских" на Осетре. Звонила Ольга.
     - Ты сейчас где? - спросила она.
     - У банкиров.
     - Скоро вернешься?
     - Часа через два.
     - Тебя хочет видеть  господин из Москвы. Генеральный директор  компании
"Интертраст". Он рядом со мной. Что ему передать?
     - Пусть подождет. Или подъезжает сюда.
     - Минутку, спрошу.  Ты слушаешь? Он подъедет. Дорогу я ему  объясню. Он
просит, чтобы ты его дождался.
     - Дождусь, - пообещал я.
     Пока  мой   помощник   Мишка  Чванов,  разжалованный  из  бригадиров  в
подсобники за свою приверженность  идеям социальной справедливости, выгружал
из  прицепа  оконные блоки, я  сидел в  кресле-качалке на  открытой  веранде
самого первого коттеджа,  построенного  в поселке, пил  сваренный  в  медных
турочках кофе по-арабски  и беседовал с хозяином  коттеджа, вице-президентом
московского банка, о том, как нам обустроить Россию.

     Первый "новый русский"  - хозяин коттеджа, который угощал меня  кофе, -
появился в наших краях лет пять или шесть назад. Сначала приезжал посидеть с
удочками на берегу Осетра, потом  решил строить здесь дом. Человеком  он был
компанейским, наезжал  на  уик-энды на нескольких машинах с  друзьями. Места
всем  нравились:  нетронутая  природа,  много  воды, настоянный  на  луговом
разнотравье  воздух, а  по ночам глубокая умиротворяющая тишина. И  вскоре с
его  легкой руки  берег Осетра в месте  впадения в  него тихой речушки Чесны
превратился в обширную стройплощадку.
     Из хаоса стройки полезли,  как крепенькие боровички из-под прошлогодней
хвои, одноэтажные,  двухэтажные,  а потом и трехэтажные особняки из красного
фасонного кирпича с черепичными крышами, с башенками, балконами, соляриями и
оранжереями. Поскольку  первый застройщик  был вице-президентом  банка, всех
владельцев коттеджей  и особняков на  Осетре  стали называть  банкирами.  Их
стараниями была проложена  асфальтовая дорога,  связавшая элитный  поселок и
несколько  попутных полувымороченных деревень с московским  шоссе,  проведен
магистральный газ, а хилая линия  электропередач, выходившая из строя  после
каждого сильного снегопада и ветра, заменена на капитальную. Несмотря на все
это, банкиров  ненавидели лютой классовой  ненавистью.  Их мощные  джипы, их
бесстыжие бабы, их катера и водные мотоциклы, бороздившие тихие плесы Осетра
и Чесны. И даже яхты. Яхты, едрить твою в корень! Яхтов им не хватало!
     Вся округа на  выборах дружно  голосовала за коммунистов, а в перерывах
между выборами возила  на Осетр  мясо,  молоко,  творог, сметану и продавала
почти  по  московским  ценам.  Мужики  из окрестных деревень устраивались  к
банкирам  сторожами  и  дворниками,  бабы помогали  по  хозяйству,  за места
держались, потому что получали раз  в пять больше, чем в  колхозах, ныне АО.
Но все равно ненавидели.
     Лично  для  меня  бурное  строительство  поселка  "новых русских"  было
большой  удачей,  так  как обеспечило  заказами столярку, которую я построил
рядом со своим домом в  Затопино после  того, как  уволился  из армии. Фронт
работ  у банкиров  был  таким, что столярка  быстро стала  лишь  частью  ИЧП
"Затопино".  В нем  работало около  пятидесяти мужиков  -  на  лесосеке,  на
пилораме, в строительных  бригадах. Народ в  наших  краях рукастый,  но пили
по-черному,  поэтому  проблему кадров для ИЧП  мне пришлось решать с помощью
зарайского  нарколога. Решал я ее просто. Каждому, кто  просился на  работу,
говорил: "Зашьешься - возьму". И зашивались, каждый на пять лет, а куда было
деться? Не было  работы в округе, только на  свинокомплексах, где платили по
триста - четыреста рублей в месяц и с большими задержками.
     Бесхитростность, с которой  я воплотил в жизнь андроповско-горбачевскую
антиалкогольную  программу,  так  восхитила  банкира,  что  он  проникся   к
деятельности моего ИЧП живейшим интересом, при встречах расспрашивал о делах
и  давал советы. Он не разбирался ни в строительстве, ни  в деревообработке,
но зато хорошо разбирался  в жизни. Что и  продемонстрировал мне в первые же
минуты  сегодняшней  нашей встречи,  когда мы  поднимались в его коттедж  по
широкой  парадной  лестнице без перил.  Перила -  единственное, что  было не
доделано  в  его  коттедже.  На мое  предложение  прислать  мастеров он лишь
усмехнулся  и назвал  цифру  налога на  недвижимость, которую  ему  придется
платить  с того  момента, как появятся  перила и  строительство  дома  будет
считаться завершенным. Цифра была солидная.
     И тут я понял, что скажу  Ольге, когда  она снова начнет меня доставать
за то, что я никак не могу закончить второй этаж нашего дома.
     - Все мы, Сергей, знаем о несовершенстве  российских законов, - обобщил
банкир. - Но относимся к этому по-разному.  Одни негодуют. Эти люди не умеют
жить. Российский бардак - явление имманентное, как российский климат. Можно,
конечно,  негодовать на  то, что живем мы  не в  Каракасе,  где круглый  год
температура плюс  двадцать  два  градуса. Но это  не  конструктивно.  Другие
извлекают из  российского бардака пользу. Эти люди умеют жить. Аморально? А,
собственно,  почему?  Обойти  закон  -  вовсе   не  значит   его   нарушить.
Располагайтесь, я сварю кофе.
     И он скрылся в глубине дома - круглый, как колобок, на коротких ножках,
похожий  на  французского  комика  Луи  де  Фюнеса.  Всегда  веселый, всегда
доброжелательный. Человек, который умеет жить.
     Через четверть часа он вернулся на веранду  и поставил на низкий столик
поднос с медным кофейником и крошечными медными чашками.
     -  Хорошего кофе  должно быть мало, -  сделал  он  очередное  обощение,
забрался с ногами в кресло-качалку и предложил:
     - Рассказывайте. Я вижу, у вас есть проблемы.

     Проблемы у меня  были. Они заключались в том, что  осточертела мне роль
надсмотрщика над работягами. Стоило  отлучиться даже  на пару недель, всякая
инициатива глохла, выгодные заказы уплывали к  заезжим строителям - турецким
фирмам  и  молдаванам, и никого, кроме  меня,  это  не волновало.  Требовать
социальной  справедливости - тут они  мастера. Очень их возмущало, что турки
получают в этом же поселке на Осетре по шестьсот баксов  в  месяц, молдаване
по триста, а я даже бригадирам плачу всего по сто пятьдесят. Однажды они так
меня  достали, что я дал всем полный расчет, по двести долларов бригадирам и
по  сто  пятьдесят  остальным, чего и требовали  от меня представители моего
трудового  коллектива в  лице  Мишки Чванова, закрыл к чертовой матери ИЧП и
укатил в Эстонию отдохнуть от российской действительности. А когда вернулся,
возле крыльца моего дома  собрались бабульки,  развязали платочки, вынули из
них  эти  несчастные  баксы  и  протянули мне. А  баба Клава, знавшая меня с
пеленок, сказала:
     - Возьми, Сергеич. Плати нашим мужикам сколь сможешь. Токо не обездоль,
кормилец.
     И поклонилась мне в пояс.
     - Вы взяли? - спросил банкир.
     - Нет, конечно.
     - Почему?
     Почему. Если бы он  видел  эти  старушечьи  руки,  не  задал  бы такого
вопроса.
     -  Понимаю,  - сказал банкир. -  Жалко.  А  себя вам  не жалко?  Своего
времени? Своих нервов? Вы посадили работяг себе на шею, а потом удивляетесь,
что их ничего не волнует. А зачем им волноваться? Вы-то на  что? Им кажется,
что  они пашут на вас. Нет,  Сергей, это вы пашете на них. И будете  пахать,
пока не свалитесь или не запьете. Пока они наемные рабочие, не будет ничего.
Человек хорошо работает только на себя. Поразительно. Десять  лет твердим об
одном и том же - все без толку!
     -  Вы  считаете, нужно  было взять эти деньги? -  спросил я, удивленный
злостью, прозвучавшей в его словах.
     - Да! И не  только  эти. Все, что у них в бабулькиных  сундуках. Все! И
выдать им акции. Пусть получают  не зарплату, а дивиденды. Есть доход - есть
дивиденды.  Нет  дохода  - нет  дивидендов. Пусть работают  на  себя.  Пусть
выкупят  все ваши  станки.  И уверяю  вас - после  этого  ни  одна  фреза не
врежется в гвозь! И ни один заказ не уйдет на сторону!
     -  У них  денег  не  хватит  выкупить  мои станки,  -  вернул  я  его с
макроэкономических высот в реальность.
     - А земля? Земля! У каждого из них надел по пять гектаров. Пусть внесут
землю в уставный капитал. Между прочим, земля, на которой стоит наш поселок,
тоже принадлежит им. И цена  ей сейчас по  двести  долларов сотка. Кому ушли
эти деньги? Вы прекрасно знаете кому. Охота вам кормить чиновников? Кормите.
Но тогда уж не жалуйтесь.
     - Ладно, земля, - сказал я. - Допустим, внесут. И что с ней делать?
     - Взять под нее кредит. Мой банк даст  вам кредит.  Любой банк даст вам
кредит. Не даром, конечно. И будете сами строить коттеджи. Под ключ. А потом
продавать  их.  Сейчас  вы  продаете рабочие  руки.  Это так же нелепо,  как
продавать сырье.
     - Ну и размах у вас! - восхитился я.
     -  Это закон  бизнеса,  Сергей.  Бизнес либо  расширяется, либо гибнет.
Середины нет.  Бизнес  - это  движение. Гонки на  мотоцикле по  вертикальной
стене. Вот что такое бизнес.
     - Серега! - раздался снизу голос Мишки  Чванова. - Тут к тебе приехали.
Какой-то мужик на "мерсе".
     -  Иду.  Извините, дела,  -  сказал я банкиру. - Спасибо  за кофе. И за
совет. Я подумаю над ним.
     -  Думайте, думайте, - напутствовал меня де Фюнес. -  У вас,  я слышал,
недавно родился сын?
     - Да.
     - Поздравляю.
     - Спасибо.
     - Вот о нем и думайте. О нем! О том, в какой стране ему придется жить!
     У въезда в  поселок стоял черный шестисотый "Мерседес"  с тонированными
стеклами. Возле него прохаживался плотный лысоватый человек лет пятидесяти с
красным,  словно бы обожженным лицом, в чуть мешковатом, по моде,  стального
цвета костюме с галстуком в тон и с белым шелковым шарфом на короткой шее.
     -  Здравствуйте, Сергей Сергеевич. У вас  найдется  для меня минутка? -
спросил он. - Давайте пройдемся.
     И лишь после этого представился:
     - Мамаев.

II

     С высокого  песчаного  косогора далеко  просматривались золотые в лучах
неяркого  солнца поля, темные поймы, светлые сосновые боры вдали. На  легкой
осенней  воде  дремали  моторки,  чуть покачивались  у  причала  мачты  двух
маленьких прогулочных яхт. Тех самых, едрить твою в корень.
     -   Хорошие  здесь  места,   -   проговорил  Мамаев,  с   удовольствием
осматриваясь. - Какое-то  в них спокойствие. И  не так уж  далеко от Москвы.
Если бы я раньше знал про эти места, построил бы дом здесь.
     - Какие проблемы? Стройте, -  предложил я. -  Земли хватит.  Строителей
дам.
     - У вас есть строители? - почему-то удивился он.
     - Пять бригад. Три заняты, две простаивают.
     - Почему простаивают?
     - Работы не хватает.
     - В таком-то поселке?
     - Конкуренция.
     - Турки?
     - До кризиса были турки, - объяснил я. - Сейчас - молдаване.
     -  Они  же  наверняка нелегалы, - заметил Мамаев.  -  Зарядите ментуру,
пусть устроят пару рейдов. И никакой конкуренции.
     Я ощутил,  что за  последний час не  то чтобы поумнел, но  понял, каким
дураком был раньше.
     - Сегодня я получил столько ценных советов, сколько не получал никогда,
- обобщил я обретенные знания.
     - Может, не с теми советовались?
     -  Возможно.  Но  вряд  ли  ваш совет мне подойдет. Как-то не  привык я
давать взятки милиции. Гибэдэдэшникам - куда ни шло. Это как дорожный налог.
А остальным? По-моему, это неправильно. Вам не кажется?
     - При чем тут взятки? Купите им пару бочек бензина - в порядке шефства.
Они будут счастливы. И все сделают. Еще и "палки" срубят  для своих отчетов.
Следить за режимом регистрации  - их  прямая обязанность. - А молдаване? Они
едут  сюда не от хорошей жизни. Он с интересом взглянул на меня и покивал: -
Это благородно. И очень по-русски. Сидим  в  говне, но сильно  переживаем за
угнетенные народы всего мира.  У вас не бывает  ощущения, что вы занимаетесь
не своим делом?
     - Бывает, - честно ответил я.
     - Почему  бы  вам не  заняться своим?  Тем, что вы умеете делать  лучше
других.
     - Хотел бы я знать, что я умею делать лучше других.
     - Вы знаете это, Сергей Сергеевич. Вы умеете убивать.


     Заявка.

     - Какого ответа вы от меня ждете? - полюбопытствовал я.
     - Никакого. Не спуститься ли нам к воде?

     С  косогора к  берегу  вела узкая лестница  с металлическими  перилами.
Вдоль небольшого пляжа с  завезенным  с люберецких  карьеров белым кварцевым
песком  тянулась узкая  бетонная набережная, выложенная  метлахской плиткой.
Летом, когда  народу было много, здесь работал бар с четырьмя столиками  под
круглыми тентами. Сейчас бар был закрыт, тенты убраны,  белые  пластмассовые
кресла сложены под навесом.
     Мамаев  устроился  за  столиком,  выложил  из  карманов  пачку  сигарет
"Житан", золотую зажигалку и плоскую фляжку с красивым гербом.
     - "Хеннесси". Рекомендую. Выпьете?
     - Нет, спасибо. Я за рулем.
     - А  я выпью.  Что-то  многовато  стал  я  последнее  время  пить. Жена
ругается. Но жены всегда ругаются. Где им нас, мужиков, понять!
     Говоря это, он отвинтил крышку, которая одновременно служила стопкой, с
сомнением посмотрел на эту  несолидную емкость и сделал несколько глотков из
горлышка. Потом закурил и перешел к делу.
     - Нет, Сергей Сергеевич, мне не нужны строители. Дом мне уже строят. На
Истре. Турки. Я хочу вас нанять,  но совсем  для другого. Вам знакома  такая
фамилия - Калмыков?
     Раз человек об этом спрашивает, значит знает. Поэтому я подтвердил:
     - Да, знакома.
     - Что вы о нем думаете?
     - Господин Мамаев, странный у нас с вами разговор. С чего вы взяли, что
я стану вам об этом рассказывать?
     - Неделю назад вы  были в Мурманской области.  Вы и  три  ваших  друга.
Злотников по кличке Артист. Хохлов по кличке Боцман. И Мухин по кличке Муха.
Прилетели  двенадцатого  сентября вечером,  улетели  шестнадцатого  утренним
рейсом. Что вы там делали?
     Я  насторожился. Если  бы  он сказал:  Злотников, Хохлов  и Мухин - это
имело объяснение. Могли вычислить по билетам в  аэропорту.  Но прозвищ ребят
он знать не мог. И все-таки знал.
     Мамаев правильно понял причину моего молчания.
     -  Вы  спрашиваете  себя,  откуда у меня информация  о вас.  Мне в руки
попала  докладная записка о  вашей  команде.  Из  архива  ФСБ. Не  случайно,
конечно. Я наводил о вас справки. Хотел понять, кто вы такие.
     - Поняли?
     - В общем,  да. Но не все. В этой докладной есть одно темное место. Там
сказано,  что весной  девяносто шестого года  вас разжаловали  и  уволили из
армии  за  невыполнение боевого  приказа.  Что стоит  за  этой  расплывчатой
формулировкой?
     - Вы уверены, что хотите это знать?
     - Я хочу знать о вас все.
     Я почувствовал себя  польщенным. Такое внимание к  твоей персоне всегда
льстит.  Я  почувствовал  себя  звездой шоу-бизнеса. Или  модным  писателем,
автором мирового бестселлера "Моченый  против  Копченого". Так  и захотелось
сказать: "Мой творческий путь начался с того что".
     - Что  ж,  расскажу, -  пообещал я. - В начале девяносто шестого года в
Чечне  началась реализация  специальной  программы.  Она  назвалась  "Помоги
другу". Суть ее заключалась в том, что трупы только что убитых солдат просто
так  брать  и  хоронить  -  как-то это  нерационально.  Это  все  равно  что
выбрасывать на свалку разбитый автомобиль. В нем же столько запчастей.
     - Трупы? - переспросил Мамаев.
     - Ну да.  Ведь что такое, если подходить рационально, труп? Это  почки,
железы,  роговица глаз.  Даже кровь. Да,  господин  Мамаев, даже  кровь.  Вы
знаете, что в течение шести часов  кровь убитого пригодна для переливания? Я
тоже  не  знал.  А  она,  оказывается,  пригодна. Вам  интересно  то,  что я
рассказываю?
     - Продолжайте.
     - И однажды команду наших медиков захватили люди полевого командира Исы
Мадуева. Они следили за  ними,  вели фото и видеосъемку. Они хотели передать
эти материалы в ОБСЕ и устроить пресс-конференцию. Чтобы сказать всему миру:
"Не чеченцы звер, а русские  хуже звер".  Ну, что с них взять? Темный народ.
Моей группе было приказано это предотвратить.
     - Освободить медиков?
     - Предотвратить.  Для этого  нам дали БТР и под завязку  мин и  гранат.
Приказ был:  уничтожить банду  Мадуева и  всех, кого они захватили. Вот этот
приказ мы и не выполнили. Его  выполнили другие, - добавил я,  чтобы быть не
только откровенным, но и объективным.
     - Как, вы сказали, называлась эта программа?
     - Неужели не слышали? Об этом было во всех газетах!
     - Не ерничайте.
     - Программа называлась "Помоги другу".
     Мамаев  приложился  к  фляжке,  закурил  новую  сигарету  и оценил  мой
рассказ:
     - Интересная история.
     - Я был уверен, что вам понравится. Но самое интересное в  ней не то, о
чем вы подумали. Другое, господин Мамаев.  Самое интересное  в том, что лишь
малая часть органов, полученных  в ходе реализации этой программе, оказалась
в  наших госпиталях. Где оказались остальные? Кто знает! Это знал, возможно,
генерал-майор, который  руководил программой на  месте. Его "уазик" наскочил
на  мину. Это узнал, вероятно, командующий армией, генерал-лейтенант. По его
приказу было  проведено расследование. Его вертолет взорвался. Это наверняка
знал  еще  один  генерал-лейтенант.  В  Москве.  Он  застрелился.  Программу
следовало  бы назвать "Помоги зарубежному другу".  Из  людей  простых  о ней
сейчас знаем только мы. А теперь вот и вы. С чем вас и поздравляю.
     - С чем вы меня поздравляете? - хмуро поинтересовался Мамаев.
     -  Не  понимаете?  С  тем,  что  вы  столкнулись  с  таким  откровенным
человеком, как я. Не исключено, что я спас вам жизнь. Потому что вы стали бы
докапываться  до нашей подноготной  и невольно обнаружили бы свой  интерес к
той давней истории. Теперь вы поняли, кто мы такие?
     - Да.
     - Кто же мы такие?
     - Наемники. Это не оценка, Сергей Сергеевич. Я просто констатирую факт.
Ваша  история  обычна  до  банальности. Частности  не имеют  значения.  Если
государство  не  востребует таких людей, как вы, их востребуют другие  силы.
Как я понимаю, вы не скажете, что делали в Мурманске?
     - Мы не делали ничего.
     - В озере нашли четыре трупа.
     - Да что вы говорите? Страсти-то какие!
     - У  меня есть для вас работа. Я знаю ваш обычный гонорар. По пятьдесят
тысяч долларов на каждого. Наличными и вперед. Я согласен.
     - Звучит заманчиво, - сказал я. - Вопрос в том, какая работа.
     - Я хочу, чтобы вы охраняли меня.
     - От кого?
     - Вы знаете от кого.
     -  Так  не  пойдет, - заявил я.  -  Это не деловой разговор.  В деловом
разговоре  не должно  быть неясностей. Что-то  я знаю,  чего-то  не  знаю. И
кончится  это тем, что мы  будем  охранять вас от  какого-нибудь  совершенно
постороннего человека.
     - Вы прекрасно  знаете, от кого мне нужна  охрана, -  повторил Мамаев с
нотками раздражения. - От Калмыкова.
     - Вы уверены, что Калмыков хочет вас убить?
     - Да, черт возьми, уверен! Подписываетесь?
     - Нет.
     - Скажите свою цену.
     - Дело не в цене. Мы  никогда  не беремся за работу,  которую не сможем
выполнить.  Эту  работу мы не сможем выполнить. Если  он решил вас убить, он
убьет.
     На жестком грубом лице Мамаева появилась презрительная усмешка.
     - Не нужно меня запугивать, - угрюмо посоветовал он. - Я не пугливый.
     - Господин Мамаев, я вижу вас первый раз в жизни. С какой стати мне вас
запугивать? Я сказал  только то, что сказал. Если Калмыков решил вас  убить,
можете принимать соболезнования. Мы не сможем ему помешать.
     - Сможете.
     - Для этого есть только один способ.
     - О нем я и говорю. Найти его и убрать.
     - Вы обратились не по  адресу. Мы  наемники. Может быть.  Но не убийцы.
Извините, господин Мамаев, мне нужно идти. Меня ждут мои работяги.
     - Ладно. Только найти. И сообщить мне.
     - А вы пошлете убийц? На вашем месте я не стал бы этого делать.
     - Почему?
     - Неужели не поняли? Я же вам сказал. В Мурманске мы не  делали ничего.
Любовались природой. Там уже осень. Очень красивая. Мой друг даже сочинил на
эту  тему  нечто в  японском  стиле.  "Уличного музыканта  осыпает  золотыми
червонцами осень". Нет, не осыпает. Одаряет. Да, одаряет.
     - Вы хотите сказать, что эти четыре трупа в озере...
     - "Он богат уже, скоро зима", - закончил я поэтический экспромт Артиста
и встал.
     - Не  спешите,  Сергей Сергеевич. Сядьте. У нас  серьезный разговор. Он
еще  не закончен. Меня  вы убедили, что к  четырем трупам в  озере не имеете
отношения. Но в Мурманске есть человек,  который  вряд  ли поверит этому. Вы
догадываетесь, о каком человеке я говорю?
     - Меня это не интересует.
     -  Напрасно. Это некто Грек. Тамошний авторитет.  Он поклялся  страшной
воровской клятвой, что найдет  вас и разберется конкретно. Сейчас он наводит
справки  о  четырех  москвичах,  которые  были  в районе ИТК-6  пятнадцатого
сентября.
     - Вы не  любите,  когда вас запугивают,  - заметил я. - А  я  не люблю,
когда мне угрожают.
     - Это не угроза,  Сергей  Сергеевич. Это  информация. Я  поделился ею с
вами совершенно бескорыстно. Взамен прошу лишь совета. Я в трудной ситуации.
Я  был не вполне  в этом уверен. Сейчас уверен. Как, по-вашему,  мне следует
поступить?
     - Обратитесь в милицию.
     - С чем? Меня никто не преследует. Угроз я не получал.
     - Тогда свяжитесь с Калмыковым и отговорите его.
     - Он исполнитель.
     - Найдите заказчика. Пусть отменит контракт.
     - Он не отменит.
     - Значит, вы его знаете?
     - Вы его тоже знаете. Это тот человек, который послал вас в Мурманск.
     - Тогда пишите завещание.
     Мой совет Мамаеву не понравился. Я  был уверен, что он сейчас встанет и
уйдет, не прощаясь.  Или обматерит меня на прощанье. Любой из этих вариантов
меня устраивал. Он знал того, кто послал нас в Мурманск встретить Калмыкова.
Это  означало, что он знал и того, кто нанял мурманских бандитов для той  же
цели. Или даже нанял их сам. А с такими людьми лучше никаких дел не иметь.
     Я  ошибся. Он продолжал сидеть.  Его  красное властное лицо  с  резкими
чертами, слегка  облагороженными возрастом  и многими годами сытой спокойной
жизни, отражало напряженную работу мысли. Наконец он сказал:
     - Я все больше  убеждаюсь, что вы тот  человек,  который мне нужен.  Мы
договоримся.  Я  примерно  представляю,   о  чем  вы  думаете.  Нет,  Сергей
Сергеевич. Мурманских бандитов  послал  не я. Это  было  сделано  без  моего
ведома.  Есть  только  одно оправдание:  этот человек знал,  что  моей жизни
угрожает опасность, он хотел меня защитить.
     - Он выбрал не лучший способ.
     -  Согласен. Это была  глупость. Она не разрешила проблему, а обострила
ее. Я хочу найти мирное решение. И вы можете мне помочь.
     - Каким образом?
     -  Я хочу  знать  о  Калмыкове  все.  Кто он. Откуда. Где  родился, где
учился,  где служил.  Близкие  люди.  Друзья.  Абсолютно все.  Эту работу вы
можете для меня сделать?
     - Если вы объясните зачем.
     - Объясню. Заказчик не отменит контракта. Если на контакт с  Калмыковым
выйду я,  он не станет со мной разговаривать. Но к словам близкого  человека
он  прислушается. Деньги не проблема. Он вернет аванс. И получит достаточно,
чтобы ни о чем не жалеть. Беретесь?
     Я не  очень-то  ему  верил, хотя  объяснение выглядело убедительным. Но
почему  бы  и  нет?  Тем  более, что мы  уже  кое-что знали о Калмыкове.  По
рассказам  Дока. И по тому, что видели и слышали  на  суде.  В конце концов,
никто не заставит нас  передать  Мамаеву информацию, которая может повредить
Калмыкову.
     Мамаев терпеливо ждал ответа.
     -  Можно  попробовать,  -  сказал  я. -  Не  уверен, что  получится, но
попробовать можно.
     - Другой разговор, - одобрительно кивнул он. - Сколько?
     - Трудно сказать. Это будет зависеть от объема работы.
     -  Десять  тысяч.  Долларов,  разумеется.  Пять  -  аванс.  Пять  -  по
результату. И все расходы. На расходах не экономьте. Результат мне нужен как
можно быстрей. Устраивает?
     - Нормально.
     - Чек? Наличные?
     - Не чек и не наличные. Переведите на счет...
     - Агентства "МХ плюс"? - удивился Мамаев. - Зачем? Налоги нужно платить
только тогда, когда не платить нельзя.
     -  Эту  истину   я  уже   усвоил.   Нет.  Аванс  переведите   на   счет
реабилитационного центра доктора Перегудова.
     -  А   вот  это  правильно.  Добровольные  пожертвования   налогом   не
облагаются. Оказывается, не такой уж вы лох, господин Пастухов.
     Я понятия  не имел,  облагаются ли налогами добровольные пожертвования,
но не стал в этом признаваться, чтобы не уронить себя в глазах собеседника.
     - Я сообщу вам реквизиты центра.
     - У  меня  есть.  - Тем  лучше.  Мы вернулись  к "Мерседесу".  Водитель
быстро,  исподлобья взглянул на меня,  выбросил сигарету и завел  двигатель.
Уже садясь в машину, Мамаев придержал дверцу и спросил:
     - Скажите, Сергей Сергеевич, почему вы все-таки  взялись за эту работу?
Только не говорите, что полюбили меня с первого взгляда.
     -  Даже не знаю, -  ответил я. - Бабки  хорошие, работа не пыльная, без
пальбы. Почему нет?

     Но я уже знал.
     Потому  что  Калмыков  был  наш. Он был наш. Было в его  судьбе  что-то
тревожащее,  какая-то тайна. Его  судьба непонятным образом  была связана  с
нами, с нашей судьбой.
     И я не верил, что он наемный убийца.

     "Мерседес" развернулся и стремительно ушел в сторону московского шоссе.
На обочине дороги, в  том месте, где  он стоял, остались несколько окурков и
смятая пачка от сигарет "Житан".
     -  Задержитесь,  Сергей,  -  окликнул  меня с высокого  крыльца  своего
коттеджа банкир де Фюнес. Вид у него при этом был почему-то встревоженный. -
Что у вас за дела с господином Мамаевым?
     - Вы его знаете?
     - В большом бизнесе все знают всех.

III

     Де Фюнес  с недоверием выслушал  мой рассказ о  том, что  Мамаев  хотел
нанять моих работяг для строительства его дома на Истре,  но мы не сошлись в
цене.
     -  Ну, не хотите говорить - не говорите. Но  на вашем  месте я был бы с
ним  осторожней. Ничего плохого  о Мамаеве я  сказать  не  могу. Он  человек
жесткий, но слово держит, в сомнительных операциях не замечен.
     - Есть "но"? - предположил я.
     - Есть. У него репутация человека, связанного с крупным криминалом.
     - Да ну? А с виду такой  приличный господин. Водитель у него - да, этот
похож. А сам Мамаев...
     - Тем не  менее  это  так. Он не уголовник, ни  Боже  мой.  Его связь с
криминалом в некотором роде функциональна. Вы знаете, какой у него бизнес?
     - Нет.
     -  Его компания "Интертраст"  реорганизует производственную базу ГУИНа.
Все лагерные леспромхозы, фабрики, промзоны. Ему приходится контактировать с
криминальными  авторитетами,  чтобы  его  бизнес  нормально  функционировал.
Порядок в зонах и все такое. Но свои проблемы он решает цивилизованно. В той
мере,  в  какой вообще можно  назвать  цивилизованным  современный бизнес  в
России.
     - Когда вы говорите, что он решает  свои проблемы цивилизованно, что вы
имеете  в  виду?  -  осторожно  подпустил  я наживку.  - Что  он  никого  не
заказывал?
     - Да. Об этом сразу  стало бы известно, и с ним  никто не стал бы иметь
дела.
     - О таких делах вряд ли пишут в газетах.
     - Все это вычисляется, Сергей. И очень  легко. Если  вы видите круги на
воде, значит где-то бросили камень.
     -  Я  слышал, что  однажды заказали его,  -  подвел я  наживку поближе.
Банкир клюнул:
     - Откуда вы знаете?
     - Была передача по телевизору. Про суд над киллером.
     - Это странная история, Сергей. Чрезвычайно странная.
     - Чем? - Знаете, как пишут в учебниках криминалистики? "Возьмем простой
случай: муж убил жену топором". В приложении к российскому бизнесу эта фраза
могла бы звучать так: "Возьмем простой случай: возникла необходимость убрать
конкурента". Нашли  исполнителя,  проплатили  контракт. Когда покушение было
подготовлено,  конкуренты   договорились  и  в   знак  доверия  к   партнеру
исполнителя сдали.
     - И он получил шесть лет строгого режима, - подсказал я.
     - Совершенно верно. Все  понятно, просто, логично. Не  так ли? А теперь
накладываем эту схему на конкретную ситуацию.  Все это произошло  около трех
лет назад. Был  объявлен  тендер  на обслуживание счетов ГУИНа. Претендовали
два банка - "ЕвроАз" Мамаева и Народный банк Бурова. Кусок был лакомый...
     - Почему?
     -  Знаете, почему мне интересно  с вами разговаривать?  Я чувствую себя
мудрым. Это приятно. Где еще я мог бы найти такого благодарного слушателя? В
наших  кругах  такие  дела  понимаются с  полуслова.  Мечта любого  банкира,
Сергей,  -  сесть  на  бюджетные  деньги. Не разворовывать их,  как  принято
думать. Вовсе  нет. Пускать в оборот. Бюджетные деньги  -  это вода, которая
вращает мельничные  жернова. Ее сколько было,  столько и  осталось. Но помол
идет мне. На обслуживании бюджетных счетов вспухли все крупные банки. Тюрьмы
и лагеря - это, конечно, не сельское хозяйство и не  оборонка. Но  все равно
кусок очень лакомый. Я понятно объясняю?
     - Более чем.
     - Так  вот, - продолжал  банкир. - Наша  схема сохранила бы простоту  и
логичность,  если  бы все шансы  выиграть тендер были у Мамаева, у его банка
"ЕвроАз". Буров нанял  киллера, потом договорился с Мамаевым, киллера сдали.
Простой  случай: муж убил  жену топором. Но  в том-то и дело,  что все шансы
выграть тендер были не у "ЕвроАза", а у Народного банка.  Где  простота? Где
логичность?
     - Чем это кончилось?
     - Счета ГУИНа получил Мамаев, а Буров отозвал свою заявку.
     - И после этого разорился?
     - Да вы что, газет не читаете? -  поразился банкир. - После этого Буров
стал  заместителем  министра  финансов в правительстве  Примакова. Через год
подал  в отставку. Но за  этот  год  перевел  на свой банк  такие  бюджетные
потоки, что на них можно строить пять Красноярских ГЭС. Сейчас Народный банк
- один из крупнейших в России.
     - Значит, все остались довольны?
     - Как видите.
     - Какая связь  между  исходом тендера и назначением Бурова заместителем
министра финансов?
     - Связь? - удивился банкир. - О какой связи вы говорите?
     -  А  нет? Вы  сказали: после  этого Буров стал  заместителем  министра
финансов.
     - Ну и что? "После этого" вовсе не означает "вследствие этого".
     - Буров не мог заказать Мамаева?
     - Буров? Мамаева? Боже упаси! Зачем?!
     - Мало ли. На почве неприязненных отношений.
     - Это смешно. На почве неприязненных отношений бьют друг другу морды, а
не нанимают  убийц. И  нужно знать  Бурова, чтобы  оценить  нелепость  этого
предположения. Я  вам больше скажу.  В  бытность замминистра  финансов Буров
помогал Мамаеву,  поддерживал его  проекты.  Неприязненные  отношения?  Нет,
полная ерунда. Даже если допустить нечто подобное, Буров выбрал бы для этого
другое время. Любой скандал вокруг его имени торпедировал бы его назначение.
Что вы! Это фантастика с любой точки зрения.
     - Вы хорошо знаете Бурова?
     - Домами не дружим, но встречаться приходится.
     - Что он за человек?
     -  О,  Игорь  Сергеевич Буров - это легендарная личность! -  заулыбался
банкир, словно  я  спросил  его о  чем-то очень веселом.  - Прозвище у  него
Флибустьер.  Я расскажу вам только  об одном эпизоде из его деятельности. Он
его  замечательно  характеризует.  Вы  помните,  конечно, какой  в советские
времена был дефицит ширпотреба. Впрочем, вряд ли. Для вашего поколения слово
"ширпотреб" - архаизм. И слово "дефицит" тоже.
     -  Почему? Помню, - возразил  я. -  Заходишь в  магазин, всего полно, а
купить нечего.
     - Тому была причина. Постановлением Совмина все предприятия  группы "А"
обязали  выпускать  так  называемые  товары  народного  потребления.  Товары
народного потребления! Как будто бывают товары антинародного потребления! Но
тогда  это  казалось  нормальным.  На  танковых  заводах делали  велосипеды.
Крепкие, как танки. На авиационных  заводах - кастрюли. Повышенной легкости,
чтобы    увеличить   грузоподъемность    летательного   аппарата.    А    на
металлургических гигантах лили  чугунные утюги  и  сковородки  с  массивными
крышками.  Я  видел такие  сковородки, ими были завалены  все  хозмаги.  Как
всякий нормальный человек, я только пожимал плечами.  Кому они нужны в таких
количествах? Такую  сковородку однажды увидел и  Буров. Стоила она  тридцать
шесть копеек. Но он не пожал плечами. Он купил эту сковородку, отвез в пункт
приема  металлолома и получил за  нее  сорок пять  копеек. Весу  в ней  было
килограмма  три. А теперь  считайте.  Если покупать эти  сковородки и  сразу
сдавать  во "Вторчермет", каждый килограмм приносит три копейки  прибыли. Но
это еще  не все. "Вторчермет" сдает сковородки на металлургический  комбинат
уже копеек по восемнадцать за килограмм.  Весь этот металлолом завод пускает
в  переплавку  и снова  делает  сковородки по тридцать шесть копеек.  Себе в
убыток,  но зато  выполняет  план по  товарам народного потребления.  Вы уже
догадались, во что это вылилось?
     - Буров наладил скупку сковородок и сдачу их в металлолом?
     -  Не  хотелось  бы  вас огорчать,  Сергей, но  вы никогда  не  станете
олигархом. Нет,  Буров выстроил совсем другую схему.  В обороте крутились не
сковородки  и утюги,  а бумаги. Комбинат выполнял  план по товарам народного
потребления  -  по  бумагам.  "Вторчермет"  выполнял план по  сбору и  сдаче
металлолома - по бумагам. Даже если не считать экономии металла, расходов на
транспорт и  всего прочего, каждый килограмм  приносил шесть  копеек  чистой
прибыли. Тонна  - шестьдесят  рублей. Тысяча тонн - шестьдесят тысяч рублей.
Три новых  "Волги" по ценам черного рынка.  А речь там  шла о десятках тысяч
тонн. И продолжалось это несколько лет.
     - Неужели не сгорели? - удивился я.
     - Наивный вы человек, -  усмехнулся  банкир.  - Как было не сгореть при
таких  доходах?  Схема  может  быть  идеальной,   но  работают  в  ней  люди
нормальные, наши люди. С естественным стремлением сделать меньше, а хапануть
больше,  при этом  напиться и слегка заложить партнера.  Не  из  корысти,  а
единственно  от  широты  души.  Что  отличает   нормального   россиянина  от
какого-нибудь, извините  за выражение, немца? Неприятие правил.  Любых. Будь
то кодекс  чести  или  кодекс  бесчестия.  И это благо для  России,  Сергей,
великое благо. Иначе  бы  ее давно уже разворовали всю. Подчистую.  Сгорели,
конечно. Году  в восемьдесят девятом.  Но и  тут  Буров  поступил по-своему.
Нормальный человек начал бы совать  взятки следователям. Но только не Буров.
Он дал  деньги  на  выборы и  стал членом  Верховного Совета РСФСР по списку
"Демроссии". Остальное понятно. Сейчас Народный банк контролирует всю черную
металлургию. Как вам эта новелла?
     - Похожа на легенду.
     - Может,  и легенда, - согласился банкир. - Но в наших кругах ей верят.
Это  в  характере  Бурова.   Он  человек  с  большим  размахом.  И  с  очень
нестандартным мышлением.
     - А почему он Флибустьер?
     - Потому что не дай Бог какому-нибудь кораблю оказаться на его курсе.
     - Ограбит?
     - Мгновенно приватизирует.
     Я поднялся со ступеньки крыльца, на котором мы вели эту  содержательную
беседу, и сделал де Фюнесу вполне заслуженный им комплимент:
     - Разговаривая с вами, я всегда узнаю много нового и интересного.
     -  Завидую  вам, - признался  банкир. -  Вы  еще  в том возрасте, когда
узнаете много нового и интересного. Я тоже узнаю много нового и интересного.
Но  то,  что  интересно,  не  ново.  А  то,  что  ново, не  интересно.  Увы.
Заглядывайте, всегда рад вас видеть, - доброжелательно проговорил он  и стал
подниматься по своему парадному крыльцу без перил.
     - Не боитесь свалиться и сломать шею? - спросил я.
     - На этот случай у меня есть страховка, - ответил российский банкир Луи
де  Фюнес.  - А  к  моим  словам о Мамаеве  отнеситесь серьезно. Он  человек
опасный. Он  из  тех,  кто пойдет на  все.  Принято считать, что  российский
бизнес живет по законам волчьей стаи. Нет, Сергей. Сходство  только в одном:
ослабевшего вожака разрывают в  клочья свои.  А во всем остальном... Волки в
голодной стае по сравнению с нашими бизнесменами - просто щенки. Добродушные
щенки на  площадке  для  молодняка.  Вот  что  такое современный  российский
бизнес. Имейте это в виду.
     - Спасибо. Учту. А Буров? Он тоже пойдет на все?
     - Это зависит от  того,  какова цена  вопроса.  Почему  вы  спросили  о
Бурове?
     - Ну как? Интересно.

     Я сказал де Фюнесу  правду. Буров меня действительно  интересовал. Но я
сказал не всю правду. О Бурове я спросил потому, что он и был тем человеком,
который  нанял  нас, чтобы мы обеспечили безопасность  Калмыкова после того,
как он выйдет из лагеря.

IV

     Еще во время  разговора  с Мамаевым  у меня  появилось такое  ощущение,
будто я  еду по рельсам.  Все логические схемы  были просты  и  понятны, как
трамвайный маршрут. После разговора с де Фюнесом это ощущение усилилось.
     Пять  офицеров-спецназовцев,  разжалованных  и   уволенных   из  армии,
становятся наемниками. Понятно.
     Один бизнесмен заказывает другого, потом  они договариваются и  киллера
сдают. Понятно. Если бы  банкир  не  раскрыл  мне странную подноготную  этой
истории,  схема  воспринялась  бы  как  нечто само собой  разумеющееся и  не
вызывающее никаких вопросов.
     На  роль  киллера  выбирается  офицер-"афганец",  пропавший без вести в
восемьдесят четвертом году. Он берется выполнить  заказ  на  убийство, чтобы
переселить  свою  бывшую  жену  и  сына  из  двенадцатиметровой  комнаты   в
коммуналке  в нормальную квартиру и самому получить  хоть  какое ни есть, но
свое жилье. Тоже понятно.

     Все эти схемы были начертаны словно бы одной рукой.

     После  этого  "ЕвроАз" получает  искомый  лакомый  кусок,  а  президент
Народного банка легендарный господин Буров становится заместителем  министра
финансов.
     Все довольны. Кроме наемного убийцы. Де Фюнес был
     уверен,  что с этого  момента рельсы расхо- дятся и дальше трамваи идут
каждый своим маршрутом. У меня на  этот счет были сомнения. "После этого" не
означает, конечно, "вследствие этого". Но иногда означает.

     Кто нанял Калмыкова? Кто проплатил контракт?

     А если зайти с другого конца?
     Допустим, мне понадобился наемный убийца. Ну, мало ли  зачем. Например,
шлепнуть неформального профсоюзного лидера моих работяг  Мишку Чванова, если
он снова начнет возникать с идеями социальной справедливости. Или еще зачем.
Шлепнуть нужно чисто, поэтому мне нужен профессионал, в котором я могу  быть
стопроцентно уверен. Где я стал бы его искать?
     В криминальной среде? Судя по  тому,  что  об этом пишут в газетах, там
можно найти  профессионала.  Но это опасно. Он  может быть  засвечен, у него
криминальные связи, которые  может проследить ментура, в  банду  может  быть
внедрен милицейский  агент. И кончится  это тем, что киллера вычислят, а  он
сдаст меня за милую душу.
     Нет,  в  криминальной  среде  киллера  я  искать  не  буду.  Мне  нужен
профессионал, но чистый.
     Не годится.
     Где еще? Среди уволенных в  запас или выгнанных из органов  милицейских
оперативников  или  сотрудников спецслужб?  Это  ближе. Опыт  у них есть. Но
пойдут ли они на убийство? Может, кто и пойдет. Но его еще поискать. А  пока
будешь искать, десять раз засветишься.
     Тоже не годится.
     Так где же мне найти киллера?
     А вот где: в реабилитационном центре.  Вроде того, каким руководит Док.
Где  пытаются вернуться  к  нормальной жизни  люди,  которые  умеют убивать,
привыкли  убивать, которые видели столько  смертей, что одной больше,  одной
меньше уже не имеет значения.
     Вот там  и можно вернее  всего найти профессионала,  который пойдет  на
убийство - еще один раз, последний, чтобы получить шанс начать новую жизнь.

     Там его и нашли.

     Но кто мог  знать, что в  реабилитационном центре при военном госпитале
на сорок пятом километре  Минского шоссе работает санитаром человек, который
идеально подходит на роль киллера? Настолько идеально, что ни у следователя,
ни у прокурора, ни у судей даже тени сомнения  не  возникло: а может ли этот
человек быть наемным убийцей?
     Конечно,  может. Как же он не  может? Как  сказал адвокат  на суде  над
Калмыковым: "Россия обрекает своих солдат и офицеров на нищету и толкает  их
в объятия криминала. Они вынуждены убивать, чтобы обеспечить сносные условия
для жизни своим семьям".

     И  еще одна  мысль  крутилась где-то  на  периферии  сознания,  пока  я
занимался обычными своими делами: башлял пожарного инспектора, который раз в
месяц, как за получкой, приезжал в столярку и составлял  акт о недостаточной
вентиляции  опасного в  противопожарном  отношении промышленного  помещения,
потом объезжал пилораму и сушилку, а  еще позже лаялся  с лесниками на наших
делянках.
     Было такое чувство, будто я  забыл что-то очень  важное. Я перебирал  в
памяти  все  разговоры  минувшего  дня,  как  перебирают  гречку.  Но  мысль
ускользала. И лишь  на закате, когда я  возвращался с  лесосеки и предвкушал
спокойный  вечер  в доме, в котором,  как  во всяком доме, где  есть грудной
ребенок, пахнет овечьим хлевом и парным молоком, до меня вдруг дошло.
     Я дал по тормозам так, что джип занесло.
     Ну конечно же!
     Банковские реквизиты реабилитационного центра Дока!
     Мамаев сказал: "У меня есть".
     Да, так он и сказал: "У меня есть".

     Я набрал номер центра и попросил позвать к телефону доктора Перегудова.
Только бы он не уехал. Минуты через три Док ответил:
     - Слушаю.
     - Ты долго там еще будешь?
     - Всю ночь. Дежурю.
     - Я подъеду.
     - Что-то случилось?
     - Нет. Но кое-что, кажется, прояснилось.
     Дома я сполоснулся в душе и по-быстрому перекусил.
     - Куда ты собрался? - спросила Ольга.
     - Дела.  - Ты  хоть помнишь, что у тебя  есть дочь  и сын, не  говоря о
жене? Ты о нас совсем не думаешь.
     - Нет, - сказал я. - Нет. Я думаю только о вас.

     Госпиталь спал.  Были ярко освещены  лишь окна операционной. На пандусе
приемного  отделения стояла армейская "скорая"  с работающими  проблесковыми
маячками, суетились медсестры и врачи, санитары тащили носилки.
     Новый груз из Чечни.
     Док провел  меня по тускло освещенному коридору.  Из-за плотно закрытых
дверей  палат  не  доносилось никаких звуков.  Но вся атмосфера была  словно
насыщена болью и ужасом. Болью старых ран, ужасом давних боев. Кому-то в них
отрывало ноги, кому-то руки. И всем калечило души.
     В чулане,  где когда-то хранились швабры и ведра уборщиц,  а теперь был
кабинет  руководителя  реабилитационного  центра,  Док  включил компьютер  и
вопросительно взглянул на меня:
     - Что искать?
     - Пожертвования. С начала девяносто восьмого года.
     - Крупные? Я их помню.
     - Нет. Мелкие и средние. Как ты их выпрашиваешь?
     - Рассылаю по  электронной  почте. По всем фирмам. Отзывается  примерно
одна из двухсот.
     - Давай смотреть. Должно быть столько, чтобы не бросалось в  глаза.  Не
меньше пятисот баксов и не больше тысячи.
     Я угадал. Тысяча долларов от компании "Интертраст" была  перечислена на
счет центра пятого февраля. А пятнадцатого февраля Калмыков уволился.
     Все сошлось.
     - И что это значит? - спросил Док.
     - Я знаю, кто заказал Мамаева.
     - Кто?
     - Сам Мамаев.

Глава четвертая АМНИСТИЯ

I

     В памяти каждого человека с годами копятся воспоминания о самых стыдных
эпизодах его жизни. Мелкие подлости в  детстве, трусость в юности, выплывшее
на люди вранье,  предательства случайные  или  совершенные  сознательно,  по
малодушию. Поступки благородные почему-то  помнятся мимолетно, а эти оседают
в памяти, как соли тяжелых металлов в костях.
     И не имеет значения,  совершен  позорный  поступок  по  умыслу  или  от
простой  неловкости,  имел  он  какие-то последствия или  не  имел  никаких.
Украденная в пионерлагере из тумбочки соседа шоколадка жжет в бессонницу так
же сильно, как голосование на  партбюро за исключение  из  партии  человека,
который вслух сказал то, о чем другие сказать не смели.

     Для председателя  Таганского межмуниципального суда Алексея Николаевича
Сорокина  воспоминания  об  обвинительном   приговоре,   который  он   вынес
подсудимому Калмыкову, пополнили этот ряд.

     Он  вовсе  не  считал,  что  вынес  неправильный  приговор.   Все  было
правильно, любой судья на его месте поступил бы так же. И все же этот случай
сидел в душе,  как заноза.  У него было  ощущение, что его использовали. Его
опыт, его репутацию. Его руками довершили какое-то темное дело.
     И  потому судья Сорокин был единственным,  наверное, юристом  в Москве,
который без возмущения, а даже  с чувством удовлетворения воспринял закон об
амнистии, принятый Государственной Думой России в связи с  55-летием  победы
советского народа в Великой Отечественной войне.

     Закон  был  принят  без споров. Депутаты уже притерлись  друг  к другу,
Госдума  напоминала судье  Сорокину собак в поселке  под Геленджиком, где он
иногда проводил отпуск. Поселок  был в тупике,  кормившиеся  при  санаторной
кухне собаки скрещивались как попало, в итоге получилась какая-то ублюдочная
усредненная   масть  с  малоразличимыми  признаками  первоначальной  породы.
Коммунисты, "Яблоко",  "Единство",  ЛДПР -  все усреднились  и  жили  мирно.
Грызня начиналась только тогда, когда на помойку вываливали остатки обеда.
     Закон  об амнистии  представлялся  депутатам  совершенно  ясным,  он не
затрагивал ничьих политических и экономических интересов. Если человек имеет
государственные награды СССР и  России, он  заслуживает  освобождения. О чем
тут спорить?
     Реакция общественности  на  амнистию  тоже  поначалу была  нейтральной.
Что-то там  пытались  говорить  правоведы, но их не слушали. Страсти  кипели
вокруг  выборов нового президента России, все остальное казалось неважным. И
лишь  когда  на  свободу  стали  выходить  закоренелые преступники,  имевшие
награды СССР и РФ,  убийцы-рецидивисты, грабители и насильники,  разразилась
гроза.  Тут-то  и  вчитались  в закон  и  обнаружили, что в нем  отсутствует
чрезвычайно  важная  оговорка,  ограничивающая  право на  амнистию для  лиц,
совершивших тяжкие и особо тяжкие преступления.
     Скандал,  выплеснувшийся  на страницы  газет  и экраны телевизоров,  на
время  оттеснил на  второй план  все  остальные  события.  В  чем  только ни
обвиняли  народных  избранников.  Одна  газета  договорилась  до  того,  что
принятие   закона  в   таком   виде  проплачено   всероссийским   преступным
сообществом, чтобы вытащить из лагерей своих главарей.
     Судья Сорокин  только диву  давался.  Как  же  далеко может увести игра
воображения,   как  же  любит   пишущая   братия   мифологизировать  и  даже
демонизировать   то,  о  чем  не  имеет  ни  малейшего  понятия!  Преступное
сообщество   возможно  в  пределах   квартала,   района,   города.  Сорокину
приходилось судить главарей  крупных ОПГ. Сообщество может быть отраслевым -
как  в торговле  наркотиками.  Но  в  государственных  масштабах  преступное
сообщество  существовать не  может  в принципе. Оно  предполагает подчинение
каким-то  единым законам, обязательным для всех. Да чтобы эти темные злобные
выродки приняли для  себя хоть какой-нибудь,  пусть  даже самый  ублюдочный,
кодекс? Они режут, расстреливают и взрывают  друг друга при малейшей попытке
ограничить власть каждого пахана!
     Если  в чем  и  нужно  было  упрекать депутатов  Госдумы,  не  сумевших
внимательно прочитать  закон, за  который  они голосуют, то  лишь в дремучем
непрофессионализме  и самовлюбленности. Да что нам слушать каких-то юристов,
мы сами юристы.
     Вот такие вы и юристы.
     Судья  Сорокин  отказался  принять  участие  в  газетной  дискуссии  об
амнистии,  сославшись  на  загруженность  делами, но  публикации  в прессе и
сводки МВД и Минюста просматривал с большим интересом.
     По  спискам  амнистированных  можно  было  изучать  историю.  Война   с
Германией. Война с  Японией. Корейская  война.  Венгрия. Вьетнам. Даманский.
Чехословакия. Афганистан. Первая чеченская война. Вторая чеченская война.

     Участников Великой Отечественной войны было уже мало.
     Участников Второй чеченской войны было еще мало.

     Все закончилось так,  как и должно было закончиться.  В Госдуму  срочно
внесли и приняли  поправку к  закону об амнистии. Но судья Сорокин надеялся,
что  Калмыкова успели  освободить. Офицер,  воевал  в Афганистане, награжден
медалью  и  двумя какими-то  орденами. Кажется,  Красного  Знамени и Красной
Звезды. Его должны были освободить.
     Навести  справки  не  составляло  труда,  но  Сорокин не  делал  этого.
Формальным,  дневным  оправданием была  занятость.  Но  истинная причина,  в
которой  он  признавался  себе по  ночам, была другой: он боялся узнать, что
Калмыков под амнистию не попал.

II

     В  Москву  пришла золотая  осень.  Резким,  черным  контрастом  ей были
свалившиеся  на  страну  беды. Вялотекущая,  как шизофрения, война  в Чечне.
Гибель  атомохода   "Курск".  Взрыв  на  Пушкинской  площади.   А   потом  и
Останкинская  телебашня не выдержала  страшного напряжения поступающих на ее
передатчики новостей - вспыхнула, сгорела, как сгорает провод,  по  которому
пустили слишком сильный ток.
     Все  эти события представлялись  судье  Сорокину звеньями  одной  цепи.
Начало ее уходило в  прошлое - в  Грозный 1995 года,  в Кабул  1979 года,  в
Прагу 1968 года,  в Будапешт  1956 года.  И дальше, глубже,  в сталинщину, в
распутинщину.  Странная  судьба Калмыкова  была  невыделима  из  этого ряда.
Сорокина  иногда даже  посещала  нелепая  мысль: а  если  бы он  не  посадил
Калмыкова? Может, тогда и не было бы всех нынешних бед?
     И  однажды  вечером он  решился. Хватит играть  с собой в прятки. Нужно
запросить Минюст и все узнать. Он сделал  пометку в настольном календаре. Но
она  не  понадобилась.  Передавая ему утром документы на подпись, секретарша
сказала:
     - Там один гражданин просит разрешения посмотреть в архиве его дело. По
которому его осудили. Давно, два года назад.
     - Зачем?  - поинтересовался Сорокин, просматривая бумаги и ставя  внизу
твердую, без завитушек,  подпись. - Хочет обжаловать?  Это нужно было делать
раньше.
     -  Нет. Говорит, хочет  просто посмотреть.  Он не похож  на  того,  кто
сидел. Странный какой-то.
     - Чем?
     - Не улыбается.
     - Чего же тут странного? Это суд, а не цирк.
     -  Он не умеет  улыбаться.  Вообще. Как  мумия.  И еще.  Вы  только  не
смейтесь. У вас компьютер работает?
     - Работает, - ответил Сорокин, шевельнув мышью.
     - А мой не работает. Завис.
     - Перезагрузите.
     - Пробовала. Бесполезно. Не в этом дело.
     - А в чем? - спросил судья, начиная раздражаться от пустого разговора.
     - Он и вчера приходил. Этот человек. Вы  уехали в Мосгорсуд.  Ждал часа
полтора. С компьютером было то же самое. А как только ушел, заработал.
     -  Замечательно! -  усмехнулся Сорокин.  - Да,  такого  человека нельзя
заставлять сидеть в приемной. Пусть напишет заявление на мое имя.
     - Сейчас скажу, - обрадовалась секретарша и поспешила к выходу.
     - Минутку, - остановил ее Сорокин. - Как его фамилия?
     - Калмыков.
     "Паркер" с золотым пером замер в пальцах судьи.
     - Ну да,  Калмыков, -  повторила  секретарша.  -  Константин Игнатьевич
Калмыков. Алексей Николаевич, что с вами?
     - Ничего. Все в порядке. Не нужно заявления. Пусть войдет.

III

     Внешне  он мало  изменился. Лишь прибавилось проседи в коротких жестких
волосах,  похожих на парик, стали резче  черты  лица, по-прежнему  сухого  и
серого, как  пергамент. Чуть явственней  проступили высокие азиатские скулы.
Лицо было  неподвижным,  бесстрастным.  Два года назад, на  суде, его темные
глаза были пустыми, мертвыми. Сейчас взгляд словно питался мощным источником
энергии изнутри, глаза смотрели внимательно, спокойно, не моргая. И будто бы
отстраненно, бесстрастно.
     Первым  побуждением  Сорокина  было  выйти  из-за  стола  и   встретить
посетителя   дружелюбным  рукопожатием.  Он  даже  встал,  но  наткнулся  на
холодноватый взгляд Калмыкова и неловко, на полужесте,  предложил, показывая
на кресло возле приставного стола:
     - Прошу. Калмыков был в хорошем темно-сером костюме,
     облегающем  его  высокую  фигуру,   хорошо   пострижен,  чисто  выбрит.
Крахмальная рубашка. Красный, со вкусом подобранный галстук. Угол  такого же
красного  платка  в  кармане  пиджака. Он  был  похож  на  профессионального
дипломата откуда-то из Пакистана или Ирана. Они там все такие. Холодные и не
моргают. Как змеи.
     Он и  сел, как дипломат.  Уверенно, прямо. Закинув ногу на ногу, сложив
на колене большие сильные руки. Руки у него были не как у дипломата, а как у
крестьянина.
     - Я  рад, Константин Игнатьевич, видеть  вас на  свободе,  - приветливо
произнес судья. - Когда вы освободились?
     - Неделю назад, - ответил Калмыков.
     Сорокин ожидал  продолжения,  но  Калмыков  молчал. Пауза затягивалась,
становилась неловкой, тяжелой.
     -  Одну минуту, - проговорил Сорокин  и придвинул  к  себе компьютерную
клавиатуру. - Мне нужно сохранить текст.
     Никакого текста ему  сохранять было  не нужно, он просто хотел выиграть
немного  времени, чтобы освоиться  в этой ситуации,  отчего-то неудобной для
него, неприятной. Он  нажал клавишу.  Курсор не шевельнулся. Пощелкал мышью.
Никакой реакции. Компьютер "завис".
     - О Господи! - удивился Сорокин. - Вы в самом  умеете выводить из строя
компьютеры?
     Калмыков посмотрел на него с вежливым недоумением.
     - Не понимаю, о чем вы говорите. Я не разбираюсь в компьютерах.
     - Это я так, к слову, - пробормотал судья,  тут же разозлился на себя и
решительно заговорил: -  Константин Игнатьевич,  я действительно рад, что вы
на  свободе. Очень  рад.  Буду откровенным.  Все эти два года  ваше  дело не
выходило  у меня из  головы. Я  вам  больше  скажу:  меня  почему-то  мучила
совесть. Не понимаю почему. Это трудно объяснить.
     - Это легко объяснить,  - бесстрастно возразил Калмыков.  - Это значит,
что у вас есть совесть.
     -  Надеюсь,  что  есть,  - с веселой иронией  подтвердил судья, пытаясь
перевести  разговор  в  тон  легкой  светской беседы.  -  Сам  я  в  этом не
сомневался. Но услышать от других все равно приятно. Ваши слова облегчат мне
жизнь.
     - Нет, - сказал Калмыков.
     - Нет? Что значит "нет"?
     - Не облегчат.
     Не  получалось светской беседы.  Правильнее  всего  было дать Калмыкову
разрешение на допуск в судебный архив  и  закончить этот тягостный разговор.
Но что-то мешало Сорокину это сделать.
     -  Константин  Игнатьевич,  я не думаю, что  вы  можете быть  на меня в
обиде, - серьезно, доверительно проговорил он.  - Приговор не мог быть иным.
Такой же приговор  вынес бы любой  судья. Против  вас было все. И главное  -
ваше признание.
     - Я не в обиде на вас. Вы делали свое дело.
     - Рад, что вы это  понимаете. Вы были офицером и знаете, что это такое.
Человек в мундире обязан делать то, что ему может не нравиться как человеку.
Я  судья.  Мой  мундир - мантия. В сущности, каждый человек всю  жизнь носит
мундир.  Тот или другой. Без  мундира  он  бывает  всего  один  раз -  когда
приходит в этот мир.
     - Два, - поправил Калмыков.
     - Какой второй?
     - Когда уходит.
     - Да, конечно, - согласился судья.  - Вы правы. Мне хотелось  бы задать
вам один  вопрос. Можете  не  отвечать. Но если  решите  ответить,  ответьте
честно. Вы знали, что от вашего имени куплена квартира вашей жене?
     - Нет.
     - Нет?
     - Нет.
     - А тогда зачем вы признали себя виновным?
     - Посоветовал адвокат.
     - Вот как? - насторожился Сорокин. - Это вам посоветовал Кучеренов?
     -  Да. Он сказал, что  иначе  дело вернут на  доследование, я просижу в
Лефортове еще год, а потом получу на всю катушку.
     - Могло быть и так, - подтвердил судья.
     - Он сказал, что Галину будут таскать на допросы.
     - Ей пришлось бы через это пройти.
     - Еще он сказал: ее квартиру могут конфисковать.
     - Так вам сказал Кучеренов?
     - Да. Если будет доказано, что это мой  гонорар за убийство Мамаева. Он
сказал, что они могут это доказать. Что они могут доказать все.
     - Не в моих правилах плохо говорить о коллегах, - заметил Сорокин. - Но
иногда хочется изменить этим правилам.
     - Вы изменили. Я понял.
     - Да, изменил. И не жалею  об этом. Очень  хочется верить, что за  этот
совет он получит гонорар полной мерой. Там, куда мы приходим без мундиров.
     - Раньше, - сказал Калмыков.
     - Что вы имеете в виду?
     - Он получит гонорар раньше.
     -  Полагаете,  его   замучает  совесть?  Не  рассчитывайте,  Константин
Игнатьевич. Он из той породы людей, которые плохо спят  только после слишком
плотного ужина. Оставим это. Чем вы намерены заняться?
     -  Пока  не  знаю. Сначала нужно кое в чем разобраться. И сделать  одно
дело.
     - Могу я чем-нибудь вам помочь?
     -  Можете.  Мне  нужен  телефон следователя,  который  вел мое  дело. Я
спрашивал в прокуратуре, они не дали.
     -  Они и не могли дать.  Следователя застрелили. Недели через две после
суда над вами.
     - Кто?
     - Неизвестно.
     - Почему?
     - Неизвестно.
     - Как это произошло?
     -  Ночью,  на  Рязанском  шоссе, километрах в пятидесяти от Москвы. Его
нашли мертвым в салоне его "БМВ".
     - Ограбление?
     - Нет.
     - Это связано с моим делом?
     - Может  быть. В этой истории много  вопросов  и нет ответов.  Откуда у
него появилась новая "бээмвуха"? При  его-то зарплате. Прокурор говорил мне,
что следователь  вроде бы вышел на  след  того, кто вас  нанял. "БМВ" -  это
могло быть  платой  за  старание.  Или  за молчание.  А убийство?  Не  знаю.
Гарантией  молчания? Все может быть. Но это всего лишь  мои предположения, -
предупредил  Сорокин. -  Преступление не раскрыто.  "Висяк". И мне почему-то
кажется, что оно так и останется "висяком".
     Калмыков немного помолчал и встал.
     - Спасибо, что приняли меня, - вежливо произнес он.
     - Не  стоит  благодарности,  -  отозвался  судья. - Я позвоню  в архив.
Скажу, чтобы вам разрешили ознакомиться с вашим делом.
     - Не нужно. Это был предлог. Я хотел поговорить с вами.
     - Помог вам разговор?
     - Да. Все, что я хотел узнать, я узнал.
     - Ну и прекрасно. - Судья Сорокин поднялся из-за стола, чтобы проводить
посетителя до двери.  - Я рад,  что все  это для вас уже  позади.  Поверьте,
искренне рад. У меня осталось очень тяжелое чувство от того  суда. В детстве
бабка  мне говорила: не  делай этого или того,  рука  отсохнет. Я,  конечно,
делал. А потом смотрел на руку: неужели  отсохнет?  Такое же  чувство у меня
было, когда я подписывал вам обвинительный приговор. Желаю удачи, Константин
Игнатьевич.
     Судья протянул руку, но она повисла в воздухе.
     - Вы не хотите пожать мне руку? - удивленно спросил Сорокин.
     Калмыков немного помедлил и ответил на рукопожатие. Так, как это делают
на  Востоке: взял руку  судьи  обеими руками, подержал  и выпустил. Ладони у
него были сухие и точно бы заряженные электричеством.
     - Вот вы и отпустили мне мои грехи, - с усмешкой констатировал Сорокин.
- Может быть, теперь меня перестанет мучить бессонница.
     - Перестанет, - без улыбки ответил Калмыков. - Скоро.
     Он вышел. Судья Сорокин остановился  у окна. Асфальтовая  площадка  под
окном была  засыпана желтыми  и  красными листьями кленов.  Листья были и на
крыше белой "Тойоты Короллы", одиноко стоявшей перед судом. К машине подошел
Калмыков,  сел  в  нее  и  выехал  в  переулок.  Тотчас  тронулась  с  места
припаркованная  на  другой стороне переулка  темно-  вишневая "Вольво-940" и
скользнула за "Тойотой".
     Сорокин  вернулся  к прерванным приходом Калмыкова  делам. Почему-то он
чувствовал себя обессиленным, как будто перекидал кубометры снега. Но прежде
чем взяться за ожидающие его подписи бумаги, вызвал секретаршу:
     - Пригласите инженера, мой компьютер завис.
     - Он ушел, - сказала она.
     - Кто? Инженер?
     - Нет, этот человек. Мой компьютер заработал. Ваш тоже должен работать.
     Сорокин щелкнул мышью. Картинка на мониторе сменилась.
     - В самом деле, - отметил он. - Надо же, какое совпадение.
     - Это не совпадение, Алексей Николаевич, - возразила секретарша.
     - А что?
     - Я не знаю. Но мне почему-то страшно. С вами все в порядке?
     - Спасибо за беспокойство. Со мной все в порядке. Идите работайте.
     Секретарша ушла. Сорокин внимательно прочитал очередной документ,  взял
"паркер", но поставить подпись не смог. "Паркер" выскользнул из пальцев.  Он
помассировал руку и повторил попытку. Пальцы не сжимались.

     На  следующее  утро он уже не мог держать  ложку. Вечером не смог сжать
правую руку в кулак.

     -  Это нервы, голубчик,  нервы, - успокоил  его  главврач ведомственной
поликлиники.  -  Все болезни от  нервов,  только  триппер  от  удовольствия.
Назначим вам физиотерапию, массаж. И будете, как огурчик. А пока посидите на
бюллетенчике,  отдохните.  И  на  всякий  случай  обследуйтесь  в  институте
неврологии. Просто так, на всякий пожарный.
     Вернувшись из поликлиники, Сорокин неожиданно для себя решил  позвонить
адвокату  Кучеренову.  В  коллегии сказали,  что он болен. Домашний  телефон
долго  не отвечал, потом трубку  взяла жена. Сорокин представился и попросил
пригласить адвоката к телефону.
     - Он не может подойти к телефону, - ответила она.
     - Вы  не будете возражать, если я подъеду? Мне очень нужно поговорить с
ним.
     - Он не сможет поговорить с вами. Он не может говорить.
     - Почему? - спросил Сорокин, холодея от жуткого предчувствия.
     - Потому что он вообще не может говорить! Я вам русским языком сказала!
Он не может говорить! Он может только мычать!
     Сорокин  осторожно  положил  трубку. Он держал ее левой  рукой.  Правая
висела плетью. Мышцы на ней обмякли, превратились в тряпочки.

     Рука отсыхала.

     И судья Сорокин  понял, что  означала фраза Калмыкова о  том,  что  его
скоро перестанет мучить бессонница.

     Потому что бессонница не мучит мертвых.

Глава пятая КРУГИ НА ВОДЕ

I

     С самого начала, еще с суда над Калмыковым, на который нас вытащил Док,
я не верил, что  он наемный  убийца. Его поимели. Сделали расхожей  картой в
игре, а потом выбросили в снос. В колонию строгого режима. На шесть лет.
     Начал  эту  игру  Мамаев.  В  этом  я  был   уже   совершенно   уверен.
Пожертвование  в  тысячу  долларов  дало  ему  формальный  повод приехать  в
реабилитационный  центр и  поинтересоваться его  делами.  Док  вспомнил  его
посещение.   Появление  Мамаева  не  удивило  его.  Бизнесмены,  оказывавшие
финансовую  помощь центру, имели обыкновение интересоваться, на что пошли их
взносы.   Проблемы  центра  были  не  только  в  финансировании,   но  и   в
трудоустройстве тех, кто прошел курс реабилитации. Мамаев просмотрел  личные
дела  всех нынешних и бывших пациентов,  обещал  подумать, что можно сделать
для них, и уехал. Через несколько  дней какой-то человек предложил Калмыкову
работу.
     Кто он? Если я правильно рассуждаю  - кто-то из  окружения Мамаева, его
доверенное  лицо.  Вероятно,  этот же человек перевел деньги  за  комнату  в
коммуналке  в старом  доме  на Малых Каменщиках, на антресоли  которой перед
вселением Калмыкова загрузили чемодан с "Винторезом".
     Как это выяснить? Единственная  возможность:  снять  на видео ближайших
сотрудников  Мамаева  и  показать   их  Калмыкову.  Может  узнать.  Заказчик
разговаривал с  ним вечером в  неосвещенном  парке, был в  шляпе и в  темных
очках. Так можно  скрыть лицо, но  манеру  двигаться и  характерные жесты не
скроешь. Опытному глазу они расскажут о человеке не меньше, чем снимок анфас
и  в  профиль.  А  в том, что  глаз  у  Калмыкова опытный,  я  почему-то  не
сомневался. Если  этот  эксперимент удастся и заказчиком окажется кто-то  из
людей Мамаева, легче будет понять, в чем заключалась его игра.

     А вот дальше начинался туман. Семьдесят тысяч  долларов за квартиру для
жены Калмыкова -  здесь  чувствовалась чья-то другая рука. Еще во время суда
над Калмыковым Док  предположил, что квартира была куплена, чтобы  наверняка
засадить Калмыкова. Что и произошло. Но вряд ли это было единственной целью.
Тут угадывалась  какая-то более сложная  многоходовая комбинация  с  дальним
расчетом.  Механизм ее был совершенно неясен,  но итог налицо: Мамаев  знал,
что его жизни  угрожает опасность. И очень серьезная. Во время разговора  со
мной  в поселке "новых русских" на Осетре он  хорохорился, но я-то видел,  в
каком он состоянии. Сказать,  что он встревожен, значило не  сказать ничего.
Он понимал, что против него  сделан сильный ход.  Той же картой, которую  он
считал отыгранной. Эта карта была - Калмыков.

     Кто сделал этот ход?

     По  всему выходило - президент  Народного банка Буров.  Как  назвал его
банкир - Флибустьер. Иначе с чего бы ему нанимать нас и платить за то, чтобы
Калмыков целым и невредимым вернулся в Москву?
     А он  нанял.  Он прислал на интернетовский  сайт  агентства  "МХ  плюс"
предложение  встретиться, встречу  назначил  в  офисе  банка  на  Бульварном
кольце. Но Муха заявил, что все деловые переговоры  мы ведем только на своей
территории, в офисе "МХ плюс" на Неглинке. Боцман осторожно заметил, что для
такого  солидного клиента  можно  бы сделать исключение, но Артист поддержал
Муху: "Нужно - приедет. Заодно и поймем, насколько ему это нужно".
     Он приехал. С двумя  хорошо обученными охранниками. В устрашающего вида
черном  джипе  "Линкольн Навигатор". Тогда я  не знал, что  прозвище  у него
Флибустьер.  Если  бы  знал, то сказал бы, что этот джип похож на  пиратскую
шхуну, не хватает только "Веселого Роджера" на крыле.
     Президент  Народного банка был  длинный и  худой,  как Дон  Кихот. Но и
флибустьерское в нем что-то было: закрученные в стрелки усы, глаза навыкате,
наглый бесстрашный  веселый  взгляд.  Разговаривал,  однако, без спеси,  как
равный  с  равными.  Сказал,  что ему рекомендовал  нас серьезный бизнесмен,
которому некоторое время  назад мы  оказали большую  услугу.  Назвал фамилию
бизнесмена. Мы  действительно  года три  назад  сделали для  него  кое-какую
работу.  Я   проверил.  Бизнесмен  подтвердил,  что  господин  Буров  просил
порекомендовать  ему   серьезных  людей   для  выполнения  конфиденциального
поручения.
     Оплата была приличная, никакого подвоха в поручении не просматривалось.
Мы  согласились,  хотя  и  не поняли, почему  президент Народного банка  так
заинтересован в  том, чтобы с Калмыковым на пути из лагеря до Москвы  ничего
не случилось.
     Я и сейчас этого не понимал.
     Если верить де Фюнесу, в бытность заместителем  министра финансов Буров
помогал Мамаеву,  поддерживал его проекты. Какая польза Бурову от того,  что
Мамаев будет  убит? В  чем заключается игра Флибустьера? Если,  конечно, это
его игра.

     В тумане  есть только один способ не  заблудиться: двигаться  от одного
четкого ориентира к другому. А для начала  этот первый четкий ориентир нужно
найти. В нашей ситуации: вычислить того, кто перевел деньги за квартиру жены
Калмыкова. Семьдесят тысяч долларов в рублевом эквиваленте посылают по почте
не каждый день. Этого  человека наверняка запомнили и не забыли даже сейчас,
через  два  с  половиной  года.  Следствие  не  установило  его, потому  что
следователь не знал,  где искать. А мы знали. Если мои  предположения верны,
его нужно искать в окружении Бурова.

     Отсюда сложился и план действий.
     Скрытно  снять на фото и видео ближайших сотрудников Мамаева  и Бурова.
Это дело требовало осторожности и терпения. Как раз для Боцмана.
     Узнать  в  риэлторской фирме  "Прожект", из  каких отделений связи были
посланы деньги за коммуналку на Малых Каменщиках и за трехкомнатную квартиру
в Сокольниках.  Понятно, что такие сведения просто так не  дадут.  Получение
этой  информации требовало  нахальства, изворотливости и  тонкого  понимания
женской души. Самая подходящая роль для Артиста.
     Найти Калмыкова, исчезнувшего после возвращения в Москву. Это я поручил
Мухе.  Доку Калмыков не  звонил, в реабилитационном центре  не появлялся,  в
своей коммуналке  тоже не  появлялся. Но  было одно  место, где он не мог не
появиться:  возле  дома  в  Сокольниках. Туда  я и  отправил  Муху, умевшего
бесследно растворяться в любой толпе.
     Как   всякий   нормальный  руководитель,   на  себя  я  возложил  самую
ответственную  часть дела, хотя,  если честно  сказать,  не  самую  трудную:
работу в архиве.

II

     В Центральный  архив  Минобороны в Подольске  я поехал  с  Доком. Чтобы
получить доступ к личному делу  Калмыкова, мы придумали простенькую легенду.
В реабилитационном  центре, которым  руководит доктор  Перегудов,  находится
бывший  майор   Советской  Армии,   страдающий   амнезией   после   тяжелого
черепно-мозгового ранения.  О  нем  известно,  что  он воевал в Афганистане.
Сейчас  его  состояние начало  улучшаться.  Чтобы  помочь  ему  восстановить
память, нужно разобраться в его биографии, узнать о  нем как  можно  больше.
Любой, даже самый незначительный эпизод из его прошлого может активизировать
пораженные участки мозга, ускорит выздоровление.
     Но    много    врать    не    пришлось.   Удостоверение    руководителя
реабилитационного  центра  сразу  настроило  полковника,  старшего  научного
сотрудника архива,  на  дружелюбный лад. Он  сочувственно  порасспрашивал  о
делах центра и распорядился  выдать нам папку с личным делом военнослужащего
Калмыкова Константина Игнатьевича.

     Содержание папки поражало немногословностью.
     Родился в  1956 году в  Ташкенте. Родители погибли в 1966 году во время
землетрясения. Воспитывался в детском доме в Рязани.
     1973 - 1977. Рязанское училище ВДВ. Диплом с отличием. Присвоено звание
"лейтенант".
     1977 - 1979.  Московский  военный  округ,  в/ч номер такой-то. Досрочно
присвоены звания "старший лейтенант", "капитан".
     1979  -  1981.  Учеба   в  Военной  академии  Советской  Армии,  второй
факультет. Присвоено звание "майор".
     1981 - 1984.  Демократическая Республика  Афганистан.  Разведуправление
40-й армии.
     Аттестации. Характеристики. Награды: медаль "За отвагу" и орден Красной
Звезды - 1982 год, орден Боевого Красного Знамени - 1983 год.

     И наконец:
     "15 декабря 1984 года - пропал без вести".

     - Негусто, - оценил я. - Почему?
     - Наши личные дела в этом архиве тоже, я думаю, не слишком пространные,
- предположил Док.
     Мы сидели  в читальном зале архива. Кроме нас, был только один старикан
с тремя  рядами  наградных  планок на цивильном  пиджаке.  Он  устроился  за
угловым  столом,  загроможденным папками с архивными  документами, увлеченно
просматривал  папки, делал выписки в общую  тетрадь, довольно потирал руки и
снова углублялся в прошлое.
     В зале появился полковник-архивист, подсел к старикану, благожелательно
поговорил с ним, потом подошел к нам.
     - Последний, - объяснил  он, кивнув на  старика. -  Ветеран,  описывает
боевой путь  своего полка. Раньше все  столы были заняты ветеранами. Остался
один. Дошел  до сорок  третьего года, сейчас форсирует Днепр. Дай-то Бог ему
дойти до Берлина. Ну что, разобрались?
     - Еще больше запутались, - признался Док.
     Полковник  просмотрел  личное  дело  Калмыкова  и   озадаченно  покачал
головой.
     -  Амнезия,  говорите? Не знаю, не знаю. У  этой  амнезии может быть  и
другое название. Непростой у вас  пациент. Очень непростой.  В  двадцать три
года капитан, в двадцать пять майор.
     - После академии всегда присваивают очередное звание, - напомнил Док.
     - В академии  учатся пять лет,  а не два года, -  возразил полковник. -
Второй факультет. Очень интересно.
     - Что вам кажется интересным? - проявил я уважительное любопытство.
     -  Академия Советской Армии - это  академия Главного  разведывательного
управления  Генштаба, молодые люди. А  второй факультет - восточный. На  нем
готовят кадры  для работы в Азии и на  Ближнем и  Среднем Востоке. Сороковая
армия,  разведуправление. Восемьдесят  первый  год.  Очень, очень интересно.
Кажется, я начинаю понимать, в чем дело.
     - Поделитесь, - попросил Док.
     - Бутылку поставите?
     - Две, - сказал Док.
     - Три, - быстро поправил я.
     - Я пошутил, -  усмехнулся полковник. - Хотел проверить,  насколько для
вас это важно. Вижу, важно. Посидите, мне нужно кое-что уточнить.
     Он ушел  к  себе  в кабинет, через  полчаса  вернулся и  удовлетворенно
сообщил:
     - Все правильно. Так я и  думал. Ключ  -  вот,  -  указал он  на  номер
воинской части, где после училища служил Калмыков. - Это Чучково. Поселок  в
Рязанской области. Место дислокации Шестнадцатой бригады особого назначения.
На ее базе  был  сформирован  Триста семидесятый  отдельный  отряд спецназа.
Часть  офицеров  вошла  в  спецподразделения "Зенит"  и  "Гром",  а  позже в
"Каскад". Слышали о таких?
     - Да, - кивнул Док. - "Зенит" и "Гром" штурмовали дворец Амина.
     -  Совершенно  верно. А "Каскад" работал в Афгане  от звонка до звонка.
Второй ключ: разведуправление Сороковой армии. Восемьдесят первый год. Что у
нас было в восемьдесят  первом году? Ну-ну,  молодые люди! Что у нас  было в
восемьдесят первом году?
     -  В  восемьдесят  первом  году я ходил  в школу,  -  оправдал  я  свое
историческое невежество. - В четвертый или пятый класс.
     - А я  учился на первом курсе  Военно-медицинской академии, - сообщил в
свое оправдание Док.
     -  В  восемьдесят  первом  году  ничего  хорошего  у  нас  не  было,  -
проинформировал архивист. - В восемьдесят первом году мы обсирались в Афгане
на  каждом шагу.  А  почему? Потому  что воевали  вслепую.  Разведка - глаза
армии.  Глаза разведки  -  агентура.  Агентуры-то у  нас  и  не  было.  А  у
моджахедов  была. И у пакистанцев была. И у ЦРУ была. Теперь понятно, почему
вашему Калмыкову не дали доучиться, а срочно перебросили в Афган?
     Это было  понятно. Непонятно,  что с ним было дальше. В  этом контексте
"пропал без вести" могло означать что угодно.
     - Когда-нибудь  будет  написана настоящая  история  афганской войны,  -
проговорил  полковник.  - И  мы ужаснемся  тому,  что узнаем. Правда  всегда
ужасна.  Правда  о войнах  чудовищна. А может, не  будет  написана  никогда.
Слишком  быстро  идет  время.  Слишком  много событий.  Некогда  оглянуться.
Поэтому с  тупым  упорством  лезем на те  же минные  поля,  на  которых  уже
взрывались.
     - Вы занимались афганской войной? - спросил я.
     - Нет. Интересовался. Это не моя тема. Моя тема - война с Финляндией. Я
еще там, в тридцать девятом году, на линии Маннергейма.
     - Как видится оттуда наша нынешняя жизнь?
     -  Если  смотреть  на  внешнюю сторону  -  счастье.  То,  о  чем  тогда
невозможно  было  даже мечтать.  Рай. Настоящий  рай.  Если  копнуть глубже,
обнаруживается близкое присутствие ада. Вы служили?
     - Да, - подтвердил Док.
     - Офицеры?
     - Да.
     - Воевали?
     - Да.
     - Чечня?
     - А что же еще?
     -  Тогда вы  сами все понимаете. Ад не исчез. Мы тащим его за  собой из
прошлого в будущее.  Мы  тащим, сами.  Нет, я  не занимался Афганом. Но есть
человек, который знает об  афганской войне все. Не  уверен,  правда,  что он
захочет поделиться своими знаниями. Тут  все зависит от вас. Сумеете убедить
его, что вами движет не праздное любопытство - расскажет. Нет - нет.
     - Мы попробуем, - сказал Док.
     - Тогда  запишите: генерал-лейтенант Лазарев.  Сейчас  на пенсии. Живет
где-то  под  Москвой.  Одно  время  часто  бывал   у  нас  в  архиве.  Хотел
проанализировать уроки Афгана.  Потом  бросил. Сказал: никому  это не нужно.
Неправильно. Не нужно сейчас, будет нужно в  будущем. Но мне не удалось  его
переубедить. Попытайтесь его найти. В Афгане он командовал отрядом "Каскад".
Он может знать о вашем пациенте. У вас есть еще вопросы?
     -  Есть, - сказал Док. - Что было  в Афганистане  в декабре восемьдесят
четвертого года?
     - Пятнадцатого декабря восемьдесят четвертого года, - уточнил я.
     - Хорошо, молодые  люди, очень  хорошо, - одобрил полковник. -  А  я уж
думал, не спросите. Что  было пятнадцатого декабря,  я не знаю. Но знаю, что
было  четырнадцатого  декабря. Четырнадцатого декабря восемьдесят четвертого
года в двадцать три пятнадцать по  московскому времени на  советском военном
аэродроме  под  Кандагаром была совершена одна из  самых крупных диверсий за
всю  афганскую войну. Взорвали наш  бомбардировщик,  два  истребителя  и два
военно-транспортных  самолета.  Была сорвана высадка  нашего десанта  в  тыл
моджахедов.  Вот что было в тот день. Поэтому я и сказал, что амнезия вашего
пациента может быть следствием не ранения, а чего-то совсем другого.
     Он дал нам немного времени переварить информацию и предупредил:
     -  Только не делайте  поспешных  выводов,  молодые люди.  Вы  сейчас  в
некотором роде историки. Это  высокая  должность.  Она обязывает. Историк не
должен быть суетлив.  Суетливый историк - это политик. А кто такие политики?
Паразиты. Они паразитируют на всем. На беспамятстве народа, на его бедах, на
его надеждах на лучшее  будущее.  Желаю  удачи. А мне  пора  прорывать линию
Маннергейма.
     - Возвращайтесь с победой, - в свою очередь пожелал ему Док.

     -  Хотел бы ты быть  историком? - спросил  я Дока,  когда мы  вышли  из
здания архива - словно выплыли  из  мрачноватых глубин прошлого  в беспечную
современность с безоблачным небом и пламенеющими под солнцем березами.
     - Нет, - хмуро ответил он. - У меня запросы  куда скромней. Я хочу быть
всего лишь руководителем реабилитационного центра, у которого на  счету хотя
бы тысяча долларов.
     Я удивился:
     - Разве Мамаев не перевел бабки?
     - Утром не было.
     -  Сейчас  мы  это исправим, - самонадеянно пообещал я  и  набрал номер
секретариата  компании  "Интертраст".  -  Это  Пастухов.  Соедините  меня  с
господином Мамаевым. Срочно.
     -  По  какому  вопросу?  -  поинтересовался  женский  голос  с  сучьими
интонациями хорошо вышколенных секретарш.  Думаю, им специально ставят такие
интонации. Как походку манекенщицам.
     - По интимному, - сообщил я. - По глубоко интимному.
     - Я не  уверена, что  господин Мамаев сможет с вами  поговорить. У него
посетитель.
     - А вы спросите. Вдруг сможет?
     - Как о вас доложить?
     - Очень просто. Скажите: звонит Пастухов, наемник.
     - Какой наемник? - растерялась она.
     - Обыкновенный. Обыкновенный наемник.
     - Минутку, узнаю. Господин Пастухов, соединяю.
     - Слушаю, - раздался в трубке голос Мамаева. - Что у вас?
     -  Вопрос.  Доктор Перегудов  почему-то не обнаружил  на  счету  своего
центра аванса в пять тысяч баксов.
     - Вы наработали на пять тысяч?
     - Нет, - честно ответил я. - На пять тысяч нет. Но речь шла об авансе.
     - На сколько наработали?
     - Трудно сказать. Долларов на сто, - решил я поскромничать.
     - Сто и получите. За совет, который вы мне дали.
     - Я вам дал несколько советов. Один из них: писать завещание. Вы решили
ему последовать?
     -  Вы посоветовали  мне  обратиться  в  милицию, -  раздраженно перебил
Мамаев. -  Это  я и намерен  сделать. Завтра Калмыков будет во всероссийском
розыске. Остаток  жизни он проведет  за решеткой.  Наш  договор  расторгнут,
господин Пастухов. А сто долларов я немедленно переведу.
     - Не нужно, - поспешно сказал я. - Не нужно переводить стольник. Только
ответьте: почему Калмыков будет объявлен в розыск?
     -  Потому  что  он  государственный  преступник!  Шестнадцатого декабря
восемьдесят   четвертого  года   по  приговору  военного  трибунала  он  был
разжалован, лишен всех наград и заочно приговорен к смертной казни!..

III

     Генеральный  директор  компании  "Интертраст" Владимир Петрович  Мамаев
прервал связь и вызвал секретаршу.
     - Запиши: Пастухов. Больше не соединять.
     - Правильно, шеф, - одобрила она. - Он наглый.
     - Он тебе что - нахамил?
     - Нет, но... Не наш человек.
     Мамаев усмехнулся.  Эта дурында бабским  чутьем  уловила  суть.  Не наш
человек.  Чужой. Из  жизни,  где  действуют  какие-то  свои  законы.  Он  не
вписывался  в привычную  для  Мамаева  схему жизнеустройства.  Не пахан.  Не
козырный фраер.  Не  мужик.  Не шестерка.  Наемник? Но  ни  один наемник  не
откажется от  таких бабок, какие он предложил за  свою  охрану. По пятьдесят
штук "зеленых" каждому наличными и вперед. И был готов  предложить больше. А
если не наемник - кто?
     А это таинственное  Управление по планированию специальных мероприятий?
А программа  "Помоги другу"? До  Мамаева  доходили  смутные слухи о торговле
человеческими  органами. Что-то темное, грязное. К черту, к  черту. От этого
лучше держаться подальше.
     Мамаев инстинктивно не доверял  людям, которых не понимает. Поэтому был
доволен, что обстоятельства сложились так, что он может послать  Пастухова и
его  команду. Что  и сделал не без  мстительного удовольствия,  как бы  беря
реванш  за унизивший его разговор в поселке  на  Осетре,  когда ему пришлось
врать, юлить и подстраиваться под собеседника.
     Секретарша  стояла  струночкой, сверкала  коленками,  ждала  разрешения
уйти.
     - Тюрин приехал? - спросил Мамаев.
     - Только что.
     - Пусть заходит. И еще. Чай?  Кофе? - обратился  он к посетителю, робко
сидевшему   на  краешке   кресла  перед  письменным   столом  и  словно   бы
придавленному  солидностью  кабинета  с  обшитыми мореным  дубом  стенами  и
мебелью вишневого дерева от Грассини.
     - Лучше чаю, - скромно ответил тот. - И бутербродик. Если можно. А то я
не ел с утра. Боялся вас упустить.
     - Организуй, - распорядился Мамаев. - Накрой там, - кивнул он в сторону
комнаты отдыха. - Зови Тюрина.
     Секретарша  вышла. Появился Тюрин, благоухая лосьоном "Фа  мэн",  новая
мужская линия,  и уставился  на  посетителя  своими сонными глазами  с таким
видом, с каким высокородный  английский  джентльмен смотрел бы на неизвестно
откуда  появившуюся  на  ковре  его гостиной большую кучу  говна.  При  этом
изумляло  его не то,  что говно  откуда-то  появилось, а  какого же  размера
должна быть жопа.
     Посетителю  было лет семьдесят.  Маленькое  сморщенное  лицо  сразу  от
кустистых седых бровей переходило в желтую яйцеобразную лысинку, окаймленную
длинными  сальными  волосами.  Черный  пиджак с загибающимися  лацканами был
осыпан перхотью. Из-под коротких брюк высовывались цыплячьи ноги со спавшими
на  стоптанные туфли неопреденного  цвета носками.  Если  бы  не  повязанный
большим узлом галстук и  не черная кожаная папка на коленях, его  можно было
принять за бомжа, промышляющего сбором пустых бутылок.
     - Познакомься, Тюрин, - предложил Мамаев. - Это Иван Иванович Иванов.
     - Иван Иванович Иванов? - озадаченно переспросил Тюрин.
     - Это мой псевдоним, - с застенчивой улыбкой объяснил посетитель. - Мне
пока не  хотелось бы  его  раскрывать. Я  сделаю  это,  когда  мы  придем  к
соглашению.
     - Иван  Иванович - ветеран вооруженных сил,  военный  юрист, - объяснил
Мамаев, с усмешкой наблюдая за обескураженным  Тюриным. - Во время афганской
войны он был председателем военного трибунала.
     -  Временно  исполняющим  обязанности председателя  трибунала одной  из
частей, - поправил Иванов.
     - Какой? - спросил Тюрин.
     - Я скажу об этом в свое время.
     - Иван  Иванович рассказал мне очень интересную  историю. Я хочу, чтобы
ты тоже ее послушал.
     - Петрович, давай в другой раз, - предложил  Тюрин. - Сейчас есть  дела
поважней.
     - Нет, - оборвал  Мамаев. - Более  важных дел у  нас  сейчас нет. Прошу
вас, Иван Иванович, - предложил он, провожая  гостя в комнату отдыха, где на
столе уже был сервирован фуршет. - Присаживайтесь, угощайтесь. Чем богаты.
     -  Мне  так  неловко,  - смущенно проговорил  Иванов,  жадно  оглядывая
большое  блюдо  с миниатюрными бутербродами  с  осетриной и  тарталетками  с
черной и красной икрой.
     - Не стесняйтесь, - подбодрил его Мамаев. - Рюмочку?
     - А можно?
     - Почему же нет? Водка? Коньяк? - Лучше виски. Когда-то я  любил виски.
Посетитель опрокинул в рот рюмку старого скотча и начал уплетать тарталетки,
выбирая те, что с черной икрой. Хватал он их с блюда руками, не перекладывая
в тарелку, поспешно жевал, только что не давился. На  лице Тюрина  появилась
такое выражение, будто его сейчас вырвет. Мамаев  молча  курил,  внимательно
наблюдал за гостем. Тот отправил  в рот последнюю тарталетку с черной икрой,
поискал взглядом, не затерялась ли среди бутербродиков еще одна. Не найдя, с
сожалением вздохнул и несвежим платком вытер губы.
     - Можно еще рюмочку? Хоть половинку?
     - Наливайте, наливайте, - радушно разрешил Мамаев.
     -  Значит,  вы хотите, чтобы  я рассказал вам свою историю еще  раз?  -
поинтересовался Иванов, наполнив рюмку так, что виски пролилось на скатерть.
     - Со всеми подробностями. Тюрин оценит ее с точки зрения профессионала.
Он служил в Главном  управлении  внутренних дел  Москвы. Так что  вы,  можно
сказать, коллеги.
     - Очень приятно, коллега, - застенчиво улыбнулся Иванов. - Очень, очень
приятно. Не выпьете со мной?
     - На работе не пью, - отказался Тюрин. - Из принципа.
     -  Уважаю  чужие  принципы.  Я тоже никогда  не  пил  на  работе.  Ваше
здоровье!..  Начну с  начала. В  юности  я  хотел  стать писателем.  Но  так
получилось, что всю жизнь прослужил в органах военной юстиции. Это тяжелая и
ответственная работа. Она не оставляла  ни времени,  ни сил для литературной
деятельности.  Но я  мечтал  когда-нибудь  написать книгу  "Записки военного
прокурора".  И понемногу собирал материал  для  нее. Делал  выписки из  дел,
снимал  копии  с  наиболее  интересных  документов.  Когда  меня направили в
ограниченный контингент советских войск, выполнявших интернациональный  долг
в  Демократической  Республике  Афганистан,  я  понял, что это  будет  самая
значительная  часть   моей   книги.  И  потому  вел  свои  записи  с  особой
тщательностью. Это, так сказать, преамбула. Как мы, юристы, говорим: вводная
часть, - сообщил Иванов и поковырял ногтем мизинца в зубах. - Извините, икра
залипла. Совсем плохие стали зубы, а на новые  денег нет. Вы знаете, сколько
стоит  одна  пломба в "Мастер Дент, сеть стоматологии, номер набери"? Десять
условных  единиц! Что хотят, то  и делают! Перехожу  к описательной части, -
продолжал  он.  - Было так. Однажды  ночью меня вызвал  командующий  армией,
приказал вылететь  в расположение  одной  из  воинских частей и провести там
заседание трибунала...
     - Вылететь откуда? - перебил Тюрин.
     - Из Кабула.
     - Куда?
     - Пока не скажу. Иначе моя информация утратит всякую ценность. А мне бы
этого не  хотелось. Трибуналу  под  моим  председательством  было  приказано
рассмотреть   дело   офицера   Советской   Армии,    которого   обвиняли   в
государственном  преступлении.  Он  устроил диверсию на  военном  аэродроме,
взорвал несколько самолетов и скрылся.
     - Фамилия офицера? Или тоже пока не скажете?
     - Скажу. Фамилию скажу. Майор Калмыков.
     - Понял? - спросил Мамаев. - Поэтому сиди и слушай.
     -  Показания  трибуналу  дали командир  авиационного  полка,  начальник
аэродромной охраны и  два  часовых.  Они показали,  что  обвиняемый Калмыков
проник на территорию аэродрома и  совершил диверсию. Он был признан виновным
по  статье  шестьдесят  четвертой,  пункт  "а"  Уголовного кодекса,  "Измена
Родине", а также  по статье шестьдесят восьмой, часть вторая, "Диверсия". По
совокупности преступлений заочно приговорен к смертной казни.
     - Разжалован и лишен всех правительственных наград, - подсказал Мамаев.
     - Это естественно, это само собой, - подтвердил Иванов.
     - Он служил на этом аэродроме? - спросил Тюрин.
     - Нет. Он проник на территорию аэродрома, имея поддельное удостоверение
разведуправления армии.
     - И в одиночку взорвал целую эскадрилью?
     - У  него были сообщники  в аэродромной охране, три таджика. Один погиб
при  взрыве. Два  других и сам  Калмыков ушли. Были предприняты  все меры по
розыску,  подняли   по   тревоге  все  части,   разослали  ориентировки.  Но
безуспешно.  Их, вероятно,  укрыли агенты моджахедов,  а позже переправили в
Пакистан. Чем все кончилось, я не знаю,  потому что  вскоре после этого меня
перевели на  Сахалин. Там я  и служил  до выхода  на заслуженный отдых.  Вас
заинтересовала эта история, коллега?
     - Почему вы пришли с ней к господину Мамаеву?
     -  Он  знает, - ответил  Иванов и хитровато  подмигнул Мамаеву. -  И вы
знаете.
     - Что мы знаем, это наше дело. Я задал вопрос. И хочу услышать ответ.
     -  Извольте,   господин  Тюрин.  Человек  я,  как  вы  могли  заметить,
небогатый, развлечений у меня немного.  Одно из них  - люблю посидеть в зале
суда. Как мы, юристы, говорим: в процессе. Кто любит телевизор, кто театр, а
для  меня интересный процесс лучше всякого сериала. В театре и  телевизоре -
глупость и выдумки, а в суде - жизнь. Живу я рядом с Таганским судом. Десять
минут пешочком -  и я в театре. И что характерно, в первом ряду и совершенно
бесплатно.  И однажды,  это  было два года  назад, попал  я на  замечательно
интересный  процесс.  Судили  наемного  убийцу,  он  готовил  покушение   на
господина Мамаева. Вы  поняли,  о  каком  убийце  я говорю?  Да, коллега,  о
Калмыкове.  О  том  самом Калмыкове, которого  в свое время я  приговорил  к
смертной казни. В лицо я его, конечно,  не знал,  но  фамилию помнил. Майор,
"афганец". Имя, отчество. Все совпало. Сначала  я  хотел сообщить о нем куда
следует, но, честно  вам  скажу, побоялся. Эта  мафия, она сейчас везде. Кто
меня защитит? Я промолчал. Тем  более, что  он получил шесть лет. Пусть себе
сидит, подумал я, не мое это дело. Но недавно прочитал в газете дискуссию об
амнистии. И  узнал, что  по ней выпускают всех,  кто имеет хоть какую-нибудь
награду.  В одной  статье  упоминался наемный убийца К. Фамилия полностью не
была  приведена,  но  я  сразу догадался,  о  ком идет речь. И подумал,  что
господину Мамаеву  будет неприятно знать,  что человек,  который  хотел  его
убить,  свободно разгуливает  на свободе. Мне очень непросто было  попасть к
господину  Мамаеву на прием. Я почти неделю дежурил возле офиса. Но  все  же
сумел  пробиться, потому что  проявил  терпение  и  настойчивость.  Господин
Мамаев,  надеюсь, не  жалеет,  что  уделил мне  немного своего  драгоценного
времени.
     - Что скажешь, Тюрин? - спросил Мамаев.
     - Когда было заседание трибунала? Число, месяц, год?
     - Как я  уже доложил господину Мамаеву, это  было шестнадцатого декабря
восемьдесят четвертого года.
     - Документы есть?
     - Да, копии всех документов у меня имеются.
     - Покажите.
     - Обязательно. В свое время. А пока посмотрите вот это. - Иванов извлек
из папки исписанный от руки листок и передал Мамаеву.  - Это - из приговора.
Как мы, юристы, говорим: резолютивная часть.
     Мамаев пробежал взглядом текст и передал листок Тюрину.
     -  Филькина  грамота, - прочитав, оценил Тюрин. -  Нет  ни фамилий,  ни
регистрационного номера.
     - Все есть, - уверил его Иванов. - Все документы будут представлены вам
в полном виде.
     - Копии?
     - Да.
     - Нотариально заверенные?
     - Нет, конечно.
     - И что с ними делать?
     - По ним вы затребуете в архиве подлинники. Вы будете знать,  что и где
искать.  И  вам будет с  чем идти  в милицию,  чтобы  объявить  Калмыкова во
всероссийский розыск, - вежливо объяснил Иванов и обратился к Мамаеву: - Как
я  понял  из  вашего телефонного разговора с неизвестным мне господином,  вы
намерены немедленно это сделать. Правильно, господин Мамаев. Как мы, юристы,
говорим: преступник должен сидеть в тюрьме. Извините, у вас тут есть туалет?
     Тюрин указал на дверь в санузел, подождал, пока Иванов скроется за ней,
и вопросительно взглянул на Мамаева:
     - Про какой разговор он сказал?
     - Звонил  Пастухов,  - неохотно ответил Мамаев. -  Я сказал,  что заказ
отменяю, потому что завтра Калмыкова объявят во всероссийский розыск.
     - Сказал при нем?
     - Да, при нем.
     - Петрович, тебя кто за язык тянул? - разозлился Тюрин. - Этот засранец
теперь матку из нас вывернет!
     - Ерунда, - отмахнулся Мамаев. - Какие у него запросы!
     - Ну-ну! - неопределенно отреагировал Тюрин.
     -  Давайте  к  делу, Иван  Иванович, - предложил  Мамаев,  когда  гость
вернулся в  комнату  отдыха.  -  Как я понимаю, вы хотите  продать  мне ваши
документы?
     - Ни  Боже  мой!  -  испуганно  замахал тот руками. -  Что вы, господин
Мамаев! Подарить, господин Мамаев. Я хочу их вам подарить. А вы подарите мне
немного денег.
     - Сколько?
     -  Да как  вам  сказать,  - засмущался Иванов.  - У нас  с  вами разное
понимание денег. Что для меня много, для вас - тьфу, сущая мелочь.
     - Не ломайтесь, - поторопил Мамаев. - Сколько?
     - Ну, миллион.
     - Миллион? Это же тридцать пять тысяч долларов.
     - Вы не поняли, - застенчиво поправил Иванов. - Миллион долларов.
     Тюрин захохотал и поднялся из-за стола.
     -  Разговаривайте,  -  бросил он.  -  Не буду мешать. Когда  закончите,
позовешь.
     - Сядь!  - рявкнул  Мамаев. - Сиди и молчи! Значит, миллион долларов, -
повторил он. - А почему не десять?
     - Мне хватит. Жить мне  осталось не так уж много. Десять миллионов я не
успею потратить.
     - Детям оставите.
     - Детям? - неожиданно взъярился гость и скрутил две  фиги. - А вот  им!
Вот! Вот!
     - Ах, как я вас понимаю! - покивал Мамаев. - Дети. Работаешь на них всю
жизнь, а что в ответ? Ни уважения, ни любви.
     - У вас - тоже? - сочувственно спросил Иванов.
     - Пока нет. У меня это еще впереди. Всем нам суждено испить чашу сию. А
почему вы решили, что у меня есть миллион долларов?
     - А как же? - искренне удивился гость. - Столько наворовали, и миллиона
нет?
     - По-вашему, я вор?
     - Конечно, вор. Все вы воры. Всю Россию разворовали. Воры и есть. Все у
вас куплено, все схвачено, мафию  развели,  черную  икру  кушаете.  Миллион,
уважаемый. За спокойную вашу жизнь. Торг неуместен.
     - Как тебе это нравится? - поинтересовался Мамаев у Тюрина.
     - Продолжай, Петрович. Продолжай. Я молчу.
     - Проверь у него документы.
     - Нет у меня документов! - тоненьким голос закричал гость. - Нет у меня
никаких документов! Я знал, куда  шел!  Если  вы узнаете мой адрес,  пошлете
бандитов и они выкрадут мой архив!  Я это предусмотрел, я все  предусмотрел!
Нет у меня документов!
     - Есть у него документы,  - бросил Мамаев.  -  Такой тип без паспорта в
булочную не выйдет. Спрятал в подштанники. Обыщи.
     - Не имеете права! - завизжал Иванов. - Я буду жаловаться!
     - Кому? - поинтересовался Мамаев. - Все воры, все куплено, везде мафия.
Кому ты будешь жаловаться, сморчок поганый? Выкладывай паспорт!
     - Не нужно, Петрович. Ни к чему нам его паспорт, - брезгливо поморщился
Тюрин  и открыл дверь  в коридор.  - Пошел  вон. К офису близко  не подходи.
Увижу  -  морду  набью.  Как  мы,  юристы, говорим: нанесу  легкие  телесные
повреждения.
     - Господа, господа! -  растерянно забормотал Иванов. -  Господин Тюрин!
Господин Мамаев!
     - Вон! - гаркнул Тюрин.
     - Ну,  хорошо,  хорошо.  Не  миллион. Пятьсот тысяч.  Господин  Мамаев,
неужели  ваша  жизнь  не  стоит  пятисот   тысяч?   Ваше  спокойствие?  Ваша
уверенность в завтрашнем дне? Я отдам вам бумаги всего за пятьсот тысяч!
     - Жопу вытри своими бумагами! - посоветовал Тюрин. - Убирайся!
     - Ладно, сто. Сто тысяч. Только сто тысяч! А вы себе еще наворуете!
     - Я не могу! - сказал Тюрин и зашелся от хохота.
     - Чего тут смешного? - хмуро поинтересовался Мамаев.
     -   Извини.  Нервы.  Это  у  меня  от  нервов.  Сейчас,  погоди,  выпью
минералочки. Все. Молчу.
     - Так вы согласны, господин Мамаев? - робко спросил Иванов. - Всего сто
тысяч.
     Мамаев немного подумал и предложил:
     - Десять тысяч.
     - Согласен, - поспешно кивнул посетитель.
     - Рублей.
     - Господин Мамаев!
     - Нет?
     - Мне даже на зубы не хватит!
     - Вызови охрану, Тюрин. Пусть его выкинут.
     - Согласен! Господин Мамаев, я согласен!
     - Езжай за бумагами. Привезешь документы, получишь бабки.
     -  Еду, уже  еду. Вы не  могли бы дать мне машину? Или немного денег на
такси? Тогда обернусь быстрей.
     - Я сам с ним съезжу, - решил Тюрин. - Давай-ка  на выход, коллега. Как
мы, юристы, говорим: с вещами.
     На  пороге  Мамаев  придержал Тюрина.  Дождавшись, когда гость  выйдет,
приказал:
     - Если бумаги стоящие, дашь ему две штуки баксов. Чтобы не возникал.
     - Одной за глаза хватит.
     - Две, - повторил Мамаев. - Ничего, я себе еще наворую.

IV

     Бумаги оказались  стоящими.  Протокол  заседания  трибунала и  приговор
полностью  занимали школьную тетрадь в клеточку. Листы слежались, текст чуть
выцвел, края пожелтели.  Не было никаких сомнений, что записи сделаны  почти
двадцать лет назад.

     Заседание трибунала состоялось 16 декабря 1984 года в Кандагаре.

     -  Проблема  снята,  -  с  облегчением  заключил  Мамаев.  -  Россия  -
правопреемница  СССР.  Смертный  приговор остается в  силе. Всех  наград  он
лишен. Значит, никаких прав на амнистию не имел.
     Тюрин его оптимизма не разделял.
     - Пока не получим подлинное дело, проблема не снята.
     - Получим. А пока хватит и этого. Чтобы объявить его в розыск, хватит.
     - Не хватит, Петрович. К кому ты с этим пойдешь?
     - Я знаю к кому.
     - И что он тебе скажет? "Дай основания. Дай настоящие  документы, тогда
объявлю хоть план  "Перехват". Вот что  он тебе скажет. А  если не  найдется
архивное дело? С него же погоны снимут!
     - Как оно может не найтись?  -  возмутился Мамаев. - Смертный приговор!
Такие дела хранят вечно!

     Но Тюрин оказался прав. Милицейский генерал, который многим был  обязан
Мамаеву, кряхтел,  мялся,  бил себя в грудь,  клялся  в дружбе,  но объявить
Калмыкова в розыск наотрез отказался.
     -  Дай  приговор трибунала, настоящий,  - почти  буквально  повторил он
слова Тюрина. - Будет бумага - всех на уши поставлю. Без нее - не могу.
     Мамаев  приказал  Тюрину  взять  самых  толковых сотрудников и заняться
архивами Военной коллегии:
     - Все дела в сторону. Все! Носом рой, но без документов не приходи!
     - Найдем, Петрович, - заверил Тюрин. - Если есть, найдем.
     "Если есть".  Оговорка не понравилась  Мамаеву. Но  он понимал,  что  и
здесь Тюрин  может  оказаться прав. Спору нет, такие  дела  должны храниться
вечно. Но  "должен"  еще  с советских  времен понималось  как "хотелось бы".
"Продавец должен  быть  вежливым  с  покупателем".  "Экономика  должна  быть
экономной".  "Хотелось  бы,  чтобы  продавец был  вежливым  с  покупателем".
"Хотелось бы, чтобы экономика была экономной".
     Черт его знает, что с этими архивами могло произойти за полтора десятка
лет!
     Мамаев  принимал  посетителей,  разбирался с  делами, а  из  головы  не
выходило: а вдруг архивы пропали?  Когда  угодно  могли пропасть. И в  самом
Афгане. И в суматохе вывода  наших войск. Да  и потом  - в пору нескончаемых
постсоветских пертурбаций.
     Вернувшись  домой,  он сел  было  к телевизору,  но  понял,  что  не  в
состоянии  смотреть на  мельтешню  политиков  на  экране.  А  когда появился
президент Путин, раздраженно выключил  телевизор и ушел в кабинет.  Доставая
из бара бутылку "Хеннесси",  подумал, что  не стоило бы пить,  пока дело  не
разъяснится. Но все же выпил, не почувствовав ни вкуса, ни крепости коньяка.
Налил  еще.  Походил  по  кабинету  и,  решившись,  набрал номер  мобильного
телефона Пастухова. Звонить очень не хотелось, но  этот звонок был нужен. Не
тот случай, чтобы пренебрегать даже малой возможностью прояснить ситуацию.
     - Слушаю, - раздался в трубке почему-то невнятный голос Пастухова.
     - Добрый вечер, Сергей Сергеевич. Это Мамаев.
     - Минутку, господин Мамаев, сейчас дожую. Трубка
     звякнула  о  что-то  металлическое  или  стеклянное.  Стал  слышен  гул
разговоров, смех, их заглушила музыка.
     - Извините, - вновь возник голос Пастухова. - Слушаю вас.
     - Вы не могли бы сделать музыку потише? - вежливо попросил Мамаев.
     - Нет. Это джаз Гараняна. Я у китайского летчика Джао Да. Это такой...
     - Ресторан! - раздраженно перебил Мамаев. -  Знаю, что ресторан! Что вы
там, черт возьми, делаете?!
     -  Не понимаю вашего тона,  - удивился Пастухов. - Но если это вас  так
интересует...  Я  ужинаю  здесь  с очень  милой дамой. С  Галиной  Ивановной
Сомовой,   бывшей  женой  Калмыкова.   Едим  каких-то  червячков.   Название
непонятное,  вид подозрительный,  но вкус замечательный.  Сейчас  я выйду  в
холл. Ну вот, здесь тихо. Чем вызван ваш звонок?
     - Вы узнали что-нибудь о Калмыкове?
     - Может быть.
     - Что?
     -  Странный  вопрос.  Наш договор  расторгнут.  А отношения  у  нас  не
настолько дружеские, чтобы по вечерам болтать об общих знакомых.
     -  Я был  неправ. Прошу  извинить.  Я погорячился. Пять тысяч  долларов
аванса будут переведены на счет центра доктора Перегудова завтра утром.
     - Двадцать, господин Мамаев, - поправил Пастухов.
     - Что двадцать? - не понял Мамаев.
     - Двадцать тысяч долларов.  Цена контракта возросла. И никаких авансов.
Все вперед.
     - Не круто?
     -  Закон  рынка. Каждый товар  стоит  столько,  за  сколько  можно  его
продать.
     - А если не куплю?
     - Был бы товар, покупатель найдется.  И мне почему-то кажется, что этот
покупатель торговаться не будет.
     Красное лицо Мамаева потемнело  от  ярости.  Вот же  скотина!  Хамит  в
открытую! И от того, что Пастухов говорил вежливо и спокойным деловым тоном,
хамство было  еще более  оскорбительным.  Но Мамаев сдержался.  Не  та  была
ситуация, чтобы оскорбляться по мелочам.
     - Согласен, двадцать, - помедлив, сказал он. - Что вы узнали?
     - Мы поговорим об этом, когда  доктор Перегудов сообщит мне, что деньги
пришли.
     - Они придут завтра утром.
     - Завтра и поговорим.
     - Вы не доверяете мне?
     - Конечно, нет. Вы ненадежный партнер, господин  Мамаев. Сегодня  у вас
одно настроение, завтра другое.
     - То, что вы узнали о Калмыкове, важно? Это вы можете сказать?
     - Пока могу сказать только одно. Но не думаю, что вас это обрадует.
     - Валяйте, - буркнул Мамаев. - В обморок не упаду.
     - Вы сделали  очень большую ошибку, когда выбрали  его на роль киллера.
Огромную, господин Мамаев.

     В  мембране зазвучали  гудки отбоя. Мамаев  швырнул трубку  на аппарат,
залпом осушил  фужер  с  "Хеннесси" и  вышел в  лоджию,  на  ходу  закуривая
сигарету.
     И замер.

     В окне на шестом  этаже  старого дома,  третьем  от угла  справа, горел
свет.

Глава шестая БЕЗ ВЕСТИ ПРОПАВШИЙ

I

     Она сказала:
     - Он родился под черной звездой. Вы знаете, что его родители погибли во
время ташкентского землетрясения?
     - Знаю, - ответил я.
     - Откуда?
     - Я видел в архиве Минобороны его личное дело.
     Она сказала:
     - Когда это произошло, ему было десять лет.  У них была  большая семья.
Его  отца эвакуировали из  Москвы во время войны,  он  работал  на оборонном
заводе. В Ташкенте  женился на девушке  из узбекской семьи. У него  было три
брата и две сестры. В одну ночь он стал сиротой. Вы женаты?
     - Да.
     - Дети есть?
     - Дочь, ей седьмой год. И сын. Он еще с варежку.
     Она сказала:
     - После той ночи он стал видеть в темноте.
     - Видеть в темноте? - удивился я.
     - Да. И слух у него стал, как у летучей мыши. Вы изменяли жене?
     - Нет.
     - Никогда?
     - Никогда.
     - Почему?
     - Не знаю.
     - А  я  знаю,  -  сказала она.  - Доктор Перегудов рассказывал,  что вы
воевали в Чечне. Когда привозил меня на суд. Тот, кто знает, что такое беда,
тот умеет ценить семью. Он  умел  ценить семью. Детдом был  для него семьей,
училище было для него  семьей,  Чучковская бригада была для него  семьей. Вы
знаете, что это за бригада?
     - Да. Шестнадцатая  отдельная бригада специального  назначения.  Ребята
оттуда вошли в "Каскад".
     - Он любил учиться.  Он любил служить. А генерал-майор Лазарев был  ему
как отец, он даже называл его батей.
     - Это просто традиция, - заметил я. - В  армии часто командира называют
батей. Конечно, если он нормальный мужик, а не конь в пальто.
     - Нет-нет, - живо возразила она. - Генерал Лазарев в самом деле был ему
как отец.  Он заставил  его поступить  в  академию, приезжал к нему. Он даже
специально прилетел из Кабула на нашу свадьбу.
     - Специально прилетел  из Кабула на  вашу  свадьбу? -  позволил я  себе
усомниться.  - Командир  спецподразделения  "Каскад" специально прилетел  на
вашу свадьбу?
     - Ну, так он сказал. Возможно, пошутил. А потом  его  семьей  стала  я.
Если  бы вы знали,  Сергей,  какой он был нежный!  Он умел радоваться всему.
Даже снегу. Даже дождю. Господи, я не могу привыкнуть к тому, что он жив. До
сих пор не могу. Вы уверены, что этих червячков можно есть?
     - Не очень. Но, может, рискнем?
     - Давайте рискнем, - согласилась она. - Только вы первый.

     В этом месте наш разговор прервался звонком Мамаева.

     Я не сразу  вернулся в зал ресторана "Китайский летчик Джао Да", где за
столиком в  дальнем от  эстрады  углу сидела  Галина  Сомова. По  залу  были
развешены  китайские  фонарики,  на  столах  светились китайские  лампы, как
маленькие пагоды. Ее узкое лицо с большими серыми глазами и крупным красивым
ртом в мягком свете пагод казалось совсем юным.
     Такой она, вероятно, была, когда они встретились. Студентка московского
пединститута и слушатель академии ГРУ.

     Они  встретились осенью восьмидесятого  года. Ему  было двадцать четыре
года, ей девятнадцать лет. Где они встретились? Там, где и происходили такие
встречи. Там  же, где я, тогда  еще курсант Высшего командного  училища ВДВ,
встретился с Ольгой, студенткой "Гнесинки".

     На картошке.

     Через  год  они  поженились.  Родители Галины  разменяли  трехкомнатную
квартиру на  двухкомнатную  и комнату  в коммуналке  в Сокольниках.  Свадьбу
отпраздновали в ресторане "Пекин". В то время слушатель военной академии мог
себе  это   позволить.   На  свадьбе  были  родители  Галины,  ее   подруги,
генерал-майор Лазарев и сослуживцы  Калмыкова из  Чучковской бригады.  Среди
них - старший лейтенант Юрий Сомов,  который в девяносто третьем году, после
того  как  Калмыков по  суду  был  признан безвестно  отсутствующим, стал ее
вторым мужем.
     Через две  недели после  свадьбы  майор Калмыков был  откомандирован  в
распоряжение разведуправления 40-й армии, выполнявшей интернациональный долг
в Демократической Республике Афганистан.  Осенью восемьдесят четвертого года
он вернулся, через месяц улетел снова. На этот раз - навсегда.

     А "Пекин"  так и остался в ее памяти светлым пятном. Поэтому, наверное,
она  и  выбрала китайский  ресторан, когда  я перехватил ее после  занятий в
школе и предложил где-нибудь поужинать  и в спокойной обстановке поговорить.
Она спросила: "Поговорить о нем?" Я сказал: "Да".
     Пока мы разговаривали, к школе подъехал  красный  "Запорожец"  с ручным
управлением. Из него вылез невысокий плотный мужик лет  сорока пяти, подошел
к нам, слегка припадая на левую ногу, и смерил меня недружелюбным  взглядом.
Это был ее муж Юрий Сомов. Вид жены, разговаривающей с каким-то козлом возле
сверкающего джипа, не больно-то его умилил. Козел - это был я. А джип -  мой
работяга "Ниссан Террано",  надраенный  до блеска по случаю выезда в Москву.
Она представила меня:
     - Познакомься, Юра.  Это  Сергей Пастухов,  друг доктора Перегудова. Он
хочет поговорить со мной. Езжай домой. Сергей привезет меня, не волнуйся.
     Он молча кивнул, вернулся к "Запорожцу" и уехал.
     - Ревнует, - объяснила она.
     - Ничего удивительного.
     Она усмехнулась.
     - Вот я и напросилась на комплимент. А он не ревновал меня никогда. Он.
Никогда.
     - А вы его?
     -  Страшно,  ужасно!  -  сказала  она и  засмеялась.  - Я  готова  была
выцарапать глаза любой, кто на него посмотрит.  Потом поняла, что измена для
него  совершенно невозможна, немыслима.  Потому что  он  жил  в предчувствии
катастрофы.

     За весь вечер  она так  и  не  назвала  Калмыкова  ни  по  имени, ни по
фамилии. Она говорила  "для него", "ему", "его". "Он".  Иногда мне казалось,
что это слово она произносит с большой буквы.

     Я  стоял у  входа  в  зал  и  смотрел, как за  столиком в мягком  свете
китайской пагоды сидит и рассеянно вертит в руках деревянную палочку для еды
девятнадцатилетняя студентка пединститута,  которая имела несчастье полюбить
человека, рожденного под черной звездой.

     Или счастье.

     Я вернулся за стол. Она спросила:
     - Вы любите жену?
     - Да.
     - Вы говорите ей об этом?
     - Ну, иногда.
     - Нет, - сказала она. -  Вы дурак,  Сергей. Мужчины все дураки. Об этом
нужно говорить каждый день. Утром и вечером. Повторять, как молитву.
     - Он повторял?
     - Да.  Только не всегда  вслух. Последний  раз он  сказал мне  это в ту
страшную  ночь.  Прокричал.  Он уже  был  в  шлеме и  в  костюме -  в таком,
специальном. Он поднимался по  лесенке.  Она  была приставлена  к  самолету.
Летчик уже сидел в кабине и махал ему, торопил. Но он спрыгнул и сказал мне:
"Я  тебя люблю.  Что бы ни  случилось, помни  это".  Двигатели ревели, но  я
услышала. Потом он улетел. Как ракета. И превратился в звезду.
     - Он?
     - Самолет. Давайте  уйдем,  Сергей. Спасибо за  ужин. Здесь  хорошо.  И
червячки  вкусные. Мы поговорим. У вас есть  вопросы.  Я  отвечу.  А  сейчас
давайте уйдем.

II

     Всю дорогу  она молчала. Я тоже помалкивал,  хотя вопросы шевелились во
мне, как в животе китайские червячки.
     Когда мы подъехали к ее дому в Сокольниках, было уже темно. В цокольном
этаже сверкали  витрины супермаркета.  Подъездная  площадка была  заставлена
машинами.  Между  ними  сновали  юные  бизнесмены: помогали  перегружать  из
тележек  в багажники  продукты, собирали и отвозили  тележки  в супермаркет,
протирали стекла и фары. Я поставил тачку  в сторонке  под  фонарем.  Тут же
возник какой-то шибздик в надетой задом наперед бейсболке, проворно открыл с
пассажирской  стороны дверцу  и  поддержал Галину  под  локоток, помогая  ей
спуститься с высокой подножки. Потом обежал джип и жизнерадостно предложил:
     - Посторожим тачку, командир? Такая красивая тачка! А ведь без колес не
поедет!
     Получив  от меня червонец, пожелал  господам приятного вечера, негромко
сказал:  "Он здесь". И исчез. Будто  его и не было. Так мог исчезать  только
Муха.
     Это и был Муха.
     - Идите за мной, - сказала она.
     Мы прошли  через темный двор к гаражам, пристроенным к высокой бетонной
ограде,  отделявшей  жилые кварталы  от парка.  Между  гаражами был  проход.
Любовно проделанная дыра  в ограде создавала жильцам окрестных домов большие
удобства  для  прогулок с  детьми  и  собаками.  Сейчас  грунтовая  аллейка,
освещенная  редкими  фонарями, была пуста. Шум  города отступил, под  ногами
громко шуршали листья.
     - Вы хотели меня о чем-то спросить. Спрашивайте, - разрешила она.
     - Самолет, - сказал я. - Что это был за самолет?
     - Ой, не знаю. Какой-то черный, страшный. Он  стоял в отдельном ангаре,
перед ним было три КПП. С аэродрома домой меня вез полковник. Он сказал, что
это сверхзвуковой истребитель-перехватчик  четвертого поколения. Но я должна
об этом забыть.
     - С какого аэродрома?
     - Понятия не имею. Какой-то военный аэродром. Мы ехали туда  сначала по
Ленинскому проспекту, потом по Киевскому шоссе. Я  думала, во Внуково, но мы
проехали мимо.
     - Кубинка?
     - Может быть.
     - Вы сказали: "В ту страшную ночь". Почему страшную?
     - Потому что  в ту ночь  я видела  его последний раз. Вечером мы были в
Большом театре на  "Пиковой даме". Мне было почему-то жутко. Дома он сказал:
"Ну  что  ты?  Теперь  все будет очень  хорошо". Снова я  увидела  его через
четырнадцать лет. На суде.  Не расспрашивайте меня больше, Сергей. Не нужно.
Пожалуйста. Пожалейте меня.
     Она немного помолчала и сказала:
     - Нет. Спрашивайте. Спрашивайте о нем. Я  ни с кем не говорила о нем. Я
не могу говорить  о  нем с мужем. Я  не могу говорить о  нем с сыном. Я хочу
говорить  о нем. Я хочу говорить  о нем  бесконечно!  Ну? Что же вы молчите?
Спрашивайте!
     - Когда он улетел?
     - Пятнадцатого декабря восемьдесят четвертого года.

     Я насторожился. В его личном деле значилось:
     "5 декабря 1984 года - пропал без вести".

     - Вы точно помните?
     - Еще бы не точно! Он вернулся из  Афганистана  после трех лет. Сказал:
все,  его  командировка  закончена. За это время  он ни разу не приехал,  не
прислал ни одного письма. Время  от времени мне звонили, передавали  от него
привет и говорили, что  с ним все в порядке.  Иногда звонил генерал Лазарев,
иногда  кто-то другой. Я спрашивала, где он. Мне отвечали: на задании. И вот
он  вернулся. Ему дали большой отпуск,  восстановили в академии. Он  сказал,
что теперь мы будем все время вместе. Какое это было счастье. Я даже боялась
радоваться, чтобы его не спугнуть.  Я молилась. Как вы думаете, Сергей,  Бог
есть?
     - Есть, - сказал я.
     - Нет! - резко возразила она. - В час ночи пятнадцатого декабря в дверь
позвонили. Я открыла. Стояли два молодых полковника.  Один сказал: пакет для
майора Калмыкова. Я пригласила их в комнату. Они отказались. Он вышел. Потом
вернулся и сказал: "Мне нужно лететь. Одевайся, проводишь". Во дворе  стояла
черная  "Волга" с  антеннами. Полковник  сказал:  "Попрощайтесь  здесь".  Он
сказал:  "Она  поедет  со  мной".  Полковник  возразил:  "Не  положено".  Он
повторил:  "Она  поедет  со  мной  или  вы повезете меня на гауптвахту". Они
сдались. Впереди нас шла "Волга" военной автоинспекции с сиреной и мигалками
на крыше, сзади какая-то черная "Волга", тоже с мигалками. Самолет уже ждал.
Вот и все. Через несколько дней я почувствовала себя плохо. Врач сказал, что
я беременна. Я родила сына. Он очень хотел сына. Но  он даже не  увидел его,
потому что пропал без вести. Он так и  не видел его. А вы  говорите, что Бог
есть!
     - Видел, - сказал я. - Он приезжал  к вашему дому и смотрел на вас и на
сына. Издали. Он стоял возле вашего дома и смотрел на вас.
     -  Я  чувствовала,  -  проговорила  она.  -  Я чувствовала, что  что-то
происходит. Я не понимала что. Он в Москве?
     - Да. Он освободился из лагеря две недели назад. Он не звонил?
     - Нет.  Он не позвонит.  После  суда я попросила  свидание с  ним.  Мне
разрешили. Но он отказался. Я хотела приехать к нему в лагерь. Написала ему.
Он не ответил. Я послала еще два письма, оба с уведомлениями. Письма  дошли,
но он опять не ответил. Я поняла, что он не хочет меня видеть.
     - Он не хотел, чтобы вы увидели его за решеткой.
     -  Нет, Сергей, все не так просто. Юра ездил к  нему в колонию. Я знаю,
что ездил. Но так ничего и не рассказал. Сказал: "У нас дети, давай жить для
них".
     - Ваш сын называет его отцом?
     - Нет. Дядей Юрой. Игнат думает, что его отец погиб в Афгане. Юра любит
его. Игнат его тоже любит. Юра очень хочет, чтобы Игнат  называл  его папой.
Но не  настаивает,  даже не говорит.  А что тут скажешь? Тут  может  сказать
только сердце.
     Аллея  закончилась. В просвете между деревьями скользили огни машин  по
какому-то сокольническому лучевому просеку. Над темным массивом парка стояло
зарево городских огней. Влажная вечерняя свежесть отяжеляла листья  кленов и
лип, они обрывались и беззвучно опускались на землю.
     -  Давайте  вернемся,  -  сказала  она.  -  Мы  с  ним  часто гуляли  в
Сокольниках. Я  люблю Сокольники. Я здесь выросла. Поэтому он и распорядился
купить квартиру в Сокольниках.
     Я остановился и внимательно посмотрел на нее.
     - В чем дело? - спросила она. - Почему вы на меня так смотрите?
     - По-моему, вы не понимаете, что сказали. Вы верите, что он  подписался
на убийство, чтобы купить вам квартиру?
     - Я не хочу в  это верить. Но я уже не знаю, чему верить. Я  уже ничего
не  знаю. Я думала, что  все самое страшное в  моей жизни уже позади. Но все
возвращается. Какая-то жуткая безысходность. Жуткая, черная.
     - Не бывает  безысходности, Галя, - поделился  я с ней своим  жизненным
опытом. - Из любого положения есть выход.
     - Какой? -  быстро спросила она. - Сейчас - какой? Все это дьявольщина.
Да, дьявольщина -  вот что это  такое! Как вы думаете,  Сергей, если мы  эту
квартиру  отдадим,  а  сами  вернемся  в  нашу  коммуналку,  все  как-нибудь
устроится?
     - Кому вы отдадите квартиру? - не понял я.
     - Не знаю. Кому угодно. Хоть самому дьяволу.
     -  В  жизни не  слышал, чтобы от  дьявола откупались квартирой.  Галина
Ивановна, чему вы детей учите? От дьявола откупаются душой!
     - Я согласна, - тихо сказала она.
     - На что вы согласны?
     - Я  согласна  отдать свою душу  дьяволу. Только пусть у него будет все
хорошо.
     - Вы это серьезно?
     - Да.
     - Очень серьезно?
     - Да, Сергей, очень.
     - Ну ладно, - сказал я. - Передам.
     - Что передадите?
     - Ваше предложение.
     - Кому?
     - Как кому? Дьяволу.
     - А вы...
     - Ну да. Мы с ним давно  знакомы. Еще с Чечни. Я всегда говорю ему: "Ну
что, козлиная морда?" Он обижается.
     -  О  Господи!  -  сказала она и засмеялась.  - Сергей!.. Да  ну вас!..
Господи, как вы меня рассмешили!
     -  Это и есть выход из безвыходных положений. Не лучший,  Галя. Но и не
худший.
     - Помогите ему, - попросила она. - Если сможете.
     - Попробую, - пообещал я. - А если не смогу, рассмешу.

     Я  проводил ее  до подъезда  и вернулся к джипу. И едва  успел  открыть
дверцу,  как из-за дома вырулил  красный "Запорожец" с дальним светом фар  и
встал нос к носу к  моей тачке. Фары погасли. Из "запора" вылез Юрий Сомов и
подошел ко мне.
     -  А теперь, парень, послушай меня,  - сказал он. - Я не  знаю,  кто ты
такой и чего тебе от нас надо. У нас семья. Я за нее глотку перегрызу. А ему
передай: пусть держится от нас подальше. Я был у него  в колонии. Я спросил:
как  нам  теперь  жить? Я сказал: возвращайся, она тебя примет, а я уйду. Он
сказал:  нет, живите  как жили.  Он сказал: забудьте  обо мне,  я пропал без
вести,  меня  нет.  А  раз  пропал, нечего мельтешить!  Хватит  она  от него
поплакала. Девять лет. Девять лет  она его ждала и плакала по ночам. Хватит!
Так ему и скажи!
     "Запорожец" взревел, выпустил струю дыма и рванул к  гаражам.  Я сел  в
свою тачку, положил руки на  переднюю  панель, как  при  команде:  "Руки! Не
двигаться!" - и попросил, не оглядываясь:
     - Только без фокусов, Калмыков. Оружия у меня  нет, злого умысла у меня
нет. В Мурманске мы тебя не перехватывали, а охраняли. Ты слышал, что сказал
Сомов. Ты слышал, о чем  я говорил с Галиной. В ресторане мы говорили о  том
же,  о тебе. Помогать я тебе не буду, тебе  это не нужно. Рассмешить тебя не
смогу.  Но я  смогу  помочь тебе  разобраться в  том, что  случилось. Что-то
знаешь ты, что-то мы. Вместе мы сможем узнать все.
     Я замолчал. Позади было тихо. Я  решил, что можно продолжать.  - Не мне
учить  тебя  жить. Скажу  только одно: ты вернулся в  страну,  о  которой не
знаешь  ничего.  Тобой  сыграли, как мелкой картой. Тобой продолжают играть.
Устраивает это тебя?  Тогда вылезай из тачки, а я поеду  домой.  Если  нет -
сядь нормально, чтобы я мог видеть твое лицо.
     Чуть  скрипнули пружины  сиденья. В зеркале  заднего вида возник силуэт
головы. Разглядеть лицо мне мешал свет уличного фонаря в заднем стекле.
     -  Так-то лучше, -  сказал я. - Сегодня говорить мы не будем. Мне нужно
получить кое-какую дополнительную информацию, тогда и  поговорим. А сейчас я
отвезу тебя туда, где тебя не будут искать. Ко мне в Затопино. В Москве тебе
оставаться нельзя. Не сегодня - завтра тебя объявят во всероссийский розыск,
твоя фотография будет у каждого постового. Не хочешь спросить, почему?
     - Почему? - спросил он.
     -  Потому что шестнадцатого декабря восемьдесят четвертого года военный
трибунал в Кандагаре разжаловал тебя, лишил всех наград и заочно  приговорил
к смертной казни. Ты знал об этом?
     - Да, знал.
     - Приговор не отменен. Об этом ты тоже знал?
     - Нет.
     - Теперь знаешь.

     В Затопино мы приехали во втором часу ночи. Ольга не спала. Она вышла к
нам, поздоровалась, сказала, что ужин в  микроволновке,  и сразу вернулась в
детскую.  Последние  дни  она   недосыпала,   сын  приболел,   температурил,
капризничал.  От  ужина Калмыков  отказался. Я  предложил  постелить ему  на
втором недостроенном этаже дома или в бане. Он выбрал баню.
     Я сидел на кухне, пил  чай и  пытался понять, что,  собственно, сегодня
произошло.  Произошло  что-то  очень  значительное.  Банальная  по  нынешним
временам -  при всей ее неясной внутренней хитроумности - интрига, в которую
был втянут Калмыков, а за ним и мы, обрела многомерность, в ней обнаружилось
неожиданная глубина. Возможно - опасная.

     Вошла  Ольга, подсела к  столу.  Лицо у нее  было усталое и  словно  бы
удивленное.
     - Какой странный человек, - проговорила она. - Кто он?
     Я и сам очень хотел бы знать. Но этого я ей не сказал, а спросил в свою
очередь:
     - Почему он показался тебе странным?
     - Собаки не лаяли. А всегда лают.
     - В самом деле, - вынужден был согласиться я.
     - И еще. Он заснул.
     - Кто?
     - Сергей Сергеевич младший, кто! И температурка исчезла.
     Я прошел в детскую. Сергей Сергеевич младший дрых и причмокивал.
     - Ну? - спросила Ольга. - Убедился?
     - Я тебя люблю, - сказал я.
     - Вот! И это! Когда ты мне говорил это в последний раз? Только честно!
     - Не помню.
     - А я помню. Пусть он у нас поживет подольше.
     - Он-то при чем?
     - Я не знаю. Но мне кажется, что при чем.
     - Я тебя люблю, - повторил  я.  - Хочешь, я буду говорить  тебе об этом
утром и вечером?
     - Хочу, - быстро сказала она. - И днем.

III

     Генерал-лейтенант   Лазарев   жил  в  подмосковном  поселке   в  дачном
кооперативе   "Звездочка".  Перед  войной  здесь   давали  участки   крупным
военачальникам. По старой  памяти кооператив называли генеральским поселком,
хотя  генералов  здесь  почти  не  осталось.  Наследники  разделили  участки
заборами, половины домов были выкрашены в разные  цвета.  Кое-где над серыми
шиферными  и железными, в буром сурике крышами возвышались  особнячки "новых
русских", довольно убогие по сравнению с элитным поселком на Осетре.
     Тачку я  оставил  возле поселкового магазина  и  двинулся  пешком через
березовую рощу, золотым облаком сиявшую среди унылых заборов. Нужный мне дом
оказался   сразу  за  рощей.  Перед  калиткой   нетерпеливо   топтались  два
работяги-строителя в замызганных спецурах, жали на кнопку звонка. Между ними
стояла  сорокалитровая  фляга  с  потеками  зеленой краски.  Не  нужно  было
обладать дедуктивными способностями, чтобы понять: краска приватизирована на
какой-то  из  местных  строек и сейчас будет реализована за  сумму,  кратную
стоимости бутылки.
     На звонок никто не выходил. Работяги начали стучать, сначала деликатно,
потом   громче.  Калитка  открылась,  выглянул   маленький  лысый  старик  в
затрапезе, в резиновых опорках, с навозными вилами в руках, колючим взглядом
окинул работяг:
     - Чего вам?
     - Батя, позови генерала, дело есть! - обрадовались они.
     - Нет генерала, - буркнул старик.
     - А когда будет?
     - Не докладывал.
     Матерясь, они подхватили флягу и поволокли ее к следующему дому. Старик
перевел вопросительный взгляд на меня.
     - Я хотел бы видеть генерал-лейтенанта Лазарева.
     Он немного помедлил, рассматривая меня, и посторонился:
     - Заходите. Я Лазарев.

     От  калитки к дому вела уложенная  плитами дорожка.  Плиты  просели, их
затянуло землей.  Генерал  подвел меня  к покрытому старой  клеенкой столу с
вкопанными  скамейками,  побренчал  рукомойником  у крыльца  и ушел в дом. Я
осмотрелся.
     Участок был большой, запущенный. Дом тоже выглядел серым, бесхозным. На
участке  росли  сосны и  несколько старых  яблонь.  К ним  генерал-лейтенант
Лазарев  и  возил навоз. Листья с яблонь давно облетели, но яблоки  были  не
сняты,  краснели на голых черных ветках,  валялись  в траве. Было непонятно,
для  чего удобрять яблони,  если  не  убирать урожай. В этом  была  какая-то
разрегулированность  жизни,  рассогласованность  механизма, каждая из частей
которого работает сама по себе.
     Через некоторое время Лазарев  вернулся. Крепкая  лысая голова  и синий
спортивный  костюм  с двойными белыми полосками,  в который  он  переоделся,
делали  его  похожим  на  старого  тренера  некогда  знаменитой  команды.  И
выражение  его  лица  было  как  у  тренера,  к которому  пришли за советом.
Явились, вашу мать, когда довели команду до ручки, раньше нужно было просить
совета.
     Он устроился за столом и кивнул:
     - Слушаю.
     - Почему у вас нет охраны? - спросил я.
     - Зачем мне охрана?
     - Вы секретоноситель.
     - Кто сейчас  охраняет секреты! Сами раздаем. В НАТО  мечтаем вступить.
Россия - полноправный член НАТО. Полноправный с Лапландией!
     С этим  было все ясно.  Если я  не хотел  увязнуть в болоте современной
политики, а этого я не хотел, следовало срочно заныривать в глубины истории.
Поэтому я поспешно сказал:
     - В подольском архиве мне рекомендовали вас как человека, который знает
об афганской войне все.
     - Всего не знает никто.
     - Меня  интересует только  один  эпизод. Что  произошло  четырнадцатого
декабря восемьдесят  четвертого  года на  аэродроме в Кандагаре? Верней, что
произошло,  я  знаю.  Было  взорвано несколько  наших  самолетов. Но не знаю
почему. Не  знаю, что за этим последовало. И главное -  как это сказалось на
судьбе майора Калмыкова.
     Генерал нахмурился.
     - Кто вы такой?
     -  Сотрудник  частного  детективно-охранного  агентства  "МХ  плюс",  -
представился я и предъявил красную книжицу, очень солидную.
     - Пастухов Сергей Сергеевич, - прочитал Лазарев и сличил мою физиономию
с фотографией. - Как вы меня нашли?
     -  Ваш адрес  дал мне  генерал-майор Голубков. В  Афганистане вы с  ним
встречались.  Он  служил  в  армейской  разведке. Он  сказал,  что  вы  его,
возможно, помните.
     - Помню. Но не помню, чтобы я давал ему свой адрес.
     -  Он узнал его  по  своим каналам. Сейчас  он  начальник  оперативного
отдела  Управления по планированию специальных  мероприятий.  Он предупредил
меня, что вы захотите проверить мои слова. Дать вам его телефон?
     - Не трудитесь, - буркнул Лазарев и встал.
     Отсутствовал он минут пятнадцать. Когда вернулся, взгляд у него был уже
не таким колючим.
     - Все правильно, - сказал он, возвращая удостоверение. - Чем занимается
ваше агентство?
     - Охраняем тех, кто нас нанимает. Выполняем конфиденциальные поручения.
     - Следите за неверными женами?
     - Пока не приходилось, но почему нет?
     -  Дожили.  Капитан  спецназа  шарит   в  чужих  постелях.  Почему  вас
заинтересовал майор Калмыков?
     - Некоторое время назад нас наняли его охранять.
     - Вас? Наняли? Его? Охранять? - переспросил Лазарев с таким выражением,
будто я сообщил ему что-то совершенно невероятное.
     - Это была всего лишь мера предосторожности, - объяснил я.
     - Какое время назад?
     - Около двух недель.
     - Точней! - потребовал он.
     - С двенадцатого по пятнадцатое сентября.
     - Голубков знает, зачем вы меня искали?
     -  Нет, - честно ответил я. - Он занятой человек. Я не стал его грузить
своими проблемами.
     - Убирайся,  парень, -  ровным  голосом  приказал  Лазарев.  -  Если бы
Голубков не сказал, что ты свой, я бы вызвал  патруль. И с тобой разбирались
бы особисты. Все. Свободен.
     - Как скажете, господин  генерал-лейтенант, - обескураженно пробормотал
я. - Но...
     - Товарищ генерал-лейтенант! - рубанул Лазарев.
     - Прошу извинить, товарищ генерал-лейтенант. Я не хотел вас обидеть. Но
мне было бы легче жить, если бы я знал, чем вызван ваш гнев.
     Он посмотрел на меня белыми от ненависти глазами.
     - Тем, сукин ты сын, что никакого майора  Калмыкова две недели назад ты
охранять не  мог! Майор Калмыков был  расстрелян  в  Пешаваре контрразведкой
Ахмед Хана в ноябре  восемьдесят восьмого  года! После  трех месяцев  пыток!
После трех месяцев таких  пыток,  какие  тебе,  щенок,  в  страшном  сне  не
приснятся! Он погиб,  как герой! Он был мне, как сын. Он был мне, как родной
сын! Его сожгли в извести. А теперь пошел вон.

     Голубков предупредил меня, чтобы при встрече с Лазаревым  я  ненароком,
хотя бы из  вежливости, не стал расспрашивать его о семье.  У него было  два
сына,  оба  офицеры. Старший  погиб в Кабуле во  время  штурма дворца Амина.
Младший  сгорел  в  бэтээре  в Грозном в  95-м  году.  Этого  удара жена  не
выдержала,  она повесилась,  а сам Лазарев подал в отставку и с тех пор  жил
бирюком.

     Я  подождал, когда  генерал-лейтенанта  немного  отпустит, и достал  из
кармана фотографию  Калмыкова,  сделанную  в  Лефортово  после ареста.  Этим
снимком  из следственного дела  снабдил нас президент Народного банка Буров,
отправляя  в  Мурманск. На  всякий случай.  Чтобы мы не спутали Калмыкова  с
кем-нибудь другим.
     - Посмотрите на этот снимок, товарищ генерал, - предложил я.
     - Уйди, парень, - не поворачивая головы, попросил он.
     - Уйду, - пообещал я. - Но вы сначала взгляните.
     Он нехотя, только чтобы отвязаться от меня, бросил взгляд на фотографию
и тут же схватил, впился в снимок глазами.
     - Это он? - спросил я, хотя спрашивать было не нужно.
     - Когда? Когда сделан снимок?
     - Там указано время.
     - Девяносто восьмой год, - прочитал он. - Что это значит?
     - Это значит, что вы поторопились его похоронить. Откуда вы узнали, что
он расстрелян?
     - Донесла агентура.
     - И вы поверили?
     - Мы перепроверили донесение по всем каналам! Этот снимок - фальшивка!
     - Нет, товарищ генерал, не фальшивка,  - возразил  я. - Снимок сделан в
следственном  изоляторе  "Лефортово".  Два  года  назад  майор  Калмыков был
осужден на шесть лет строгого режима как наемный убийца.
     - Майор Калмыков не мог быть наемным убийцей!
     - Я не сказал,  что он наемный убийца. Я сказал, что он был осужден как
наемный убийца. О суде над ним была даже передача по телевизору.
     - Он сейчас...
     -  Да, жив. Жив и на свободе. Но он  недолго останется на свободе, если
вы не захотите ответить на мои вопросы.
     - Смотря на какие вопросы.
     - Что произошло  четырнадцатого декабря восемьдесят  четвертого года на
советском военном аэродроме в Кандагаре?
     Генерал цепко, остро впился в мое лицо  глазами, как бы пытаясь понять,
откуда  мне  это  известно. Но  не  понял,  а спрашивать не стал.  Сработала
профессиональная  выучка. Он  привык  к  тому, что  никто  никогда прямо  не
отвечает  на прямые  вопросы.  Но на  мой  вопрос ответить  было  нужно.  Он
ответил:
     - Это государственная тайна.
     -  Что  произошло  в  час  ночи  пятнадцатого  декабря?  Почему  майора
Калмыкова выдернули из  постели, посадили в новейший истребитель-перехватчик
и отправили в Кабул?
     - Это государственная тайна, - повторил генерал.
     - Что произошло в восемьдесят восьмом году в Пешаваре?
     - Это государственная тайна!
     - Ладно, - сказал я. - Государственная  тайна.  Тогда  спрошу о другом.
Почему  жене  майора Калмыкова не  дали пенсию за пропавшего без вести мужа?
Почему его жене не дали пенсию даже после того, как  в  восемьдесят  восьмом
году он погиб как герой?
     Лазарев не ответил.
     - Тоже государственная тайна? - спросил я.
     - Да! - крикнул он. - Да, тоже! И не задавай мне больше таких вопросов!
Тебе этого не понять!
     - Да, мне этого  не понять, - согласился я. - Ну, а почему вы просто не
пришли к ней,  к  жене  человека,  которого  вы считали  своим  сыном, и  не
сказали:  "Галя, Костя  погиб"? Почему  вы не сказали ей: "Галя, Костя погиб
как герой. Скажи его сыну, что он  может гордиться своим  отцом. Скажи ему".
Этого-то вы почему не сделали?
     - Я не имел права этого сделать. Я не имел права  даже близко подойти к
ней. У меня разрывалось сердце, но я не мог этого сделать!
     - Почему?
     -  Потому  что этого  требовал от  меня мой долг!  Потому  что я  давал
присягу!
     - Кому?
     -  Я давал  присягу  служить Родине. И я буду верен  присяге. До  самой
смерти!
     Я встал.
     - Спасибо, товарищ  генерал-лейтенант, что вы согласились  побеседовать
со мной. У меня больше вопросов нет. Но если вы хотите знать, что я обо всем
этом думаю, скажу.
     - Да что ты можешь мне сказать! - устало отмахнулся он.
     -  То, что  тебе очень  не  понравится,  старый пердун!  Тому,  что  ты
называешь Родиной, ты скормил всех своих сыновей, ты скормил ей свою жену...
     - Молчать! - рявкнул генерал-лейтенант Лазарев.
     - Да нет уж, дослушай. Ты бросил их прямо ей в пасть! Одного за другим!
А сколько она сожрала чужих сыновей? Ты присягал Родине? Ты присягал Молоху!
Ты и сейчас продолжаешь служить ему! Ты готов отдать ему и последнего своего
сына, который  чудом остался жив! Я  не дам тебе этого сделать. Слышишь, ты,
сапог х..в? Я не дам тебе этого сделать! Я тоже присягал Родине. Той Родине,
которая мать, а не бешеная волчица! Будьте здоровы, генерал. Честь имею!
     Я развернулся и двинулся к выходу.
     Он окликнул:
     - Пастухов!
     Я даже не оглянулся.
     - Пастухов,  стоять! - гаркнул он,  как  тот матрос, который над  реями
рея.
     - Да пошел ты на ...! - вежливо сказал я ему.
     - Подожди, Пастухов! - попросил он.
     Я остановился.
     - Ну?
     - Вернись.
     Я вернулся.
     - Сядь, - сказал он.
     Я сел.
     - Спрашивай.
     - Вы разрешите включить диктофон?
     - Включай.
     Я  вытащил "соньку", положил на  середину стола, пустил запись и  задал
первый вопрос:
     -  Начните  с  начала.  С   восемьдесят   четвертого   года.  Что  было
четырнадцатого декабря в Кандагаре?
     -  Четырнадцатого  декабря в  Кандагаре  был очень  сильный  буран.  Мы
готовили большой десант в  тыл моджахедов.  Подготовка, как всегда, велась в
строжайшей тайне.  Но у нас были сведения, что агентура Ахмед  Хана получила
информацию, и будет сделана попытка сорвать операцию. На аэродроме выставили
усиленное   охранение.   Приказ  был:  стрелять   на   поражение   по  любой
подозрительной цели... Ты куришь?
     - Нет.
     - Я тоже бросил.  Сейчас бы закурил. Ну да ладно. Так вот.  В  двадцать
три пятнадцать по  московскому времени  или  в  три пятнадцать  по  местному
одному   солдату   показалось,   что   кто-то   подкрадывается   к   стоянке
бомбардировщика. Он дал очередь из АКМ. Пуля срикошетила от бетонки и попала
во взрыватель бомбы на самолетной подвеске.
     - И что?
     Генерал Лазарев немного помолчал, с  ненавистью посмотрел на диктофон и
сказал:
     - И все ебнуло.

Глава седьмая ИГРА НА ОБОСТРЕНИЕ

I

     Тюрин не давал знать о  себе три дня. Мамаев матерился, хоть и понимал,
что матерится зря. Раз Тюрин не  звонит, значит ему нечего сообщить. Но  для
деятельной натуры Мамаева  состояние ожидания было невыносимым.  Еще  больше
бесило    ощущение    собственного    бессилия,    подчиненности     внешним
обстоятельствам.
     Телефонный разговор с Пастуховым окончательно выбил его из колеи. В тот
вечер он напился, разругался с женой, заперся в кабинете и заснул на диване,
не раздеваясь. Утром, без четверти девять, как было заведено, пришел Николай
сказать, что машина подана. При виде опухшего, небритого шефа неодобрительно
покачал головой. Молча  принес из кухни  и поставил на стол у дивана  стакан
минералки, рядом положил две таблетки "Алка Зельцер". Смотрел  с осуждением,
поджав губы.  Мамаев рассвирепел  и приказал  Николаю  убираться  к чертовой
матери. Потом  позвонил  в офис,  предупредил,  что сегодня  его не будет. В
припадке злобы  даже выключил мобильник и отключил  все телефоны в квартире.
Нет его.  Ни  для кого. Ни для  чего.  После этого зашвырнул таблетки в угол
кабинета и опохмелился "Хеннесси".
     День  освободился,   и  Мамаев  вдруг  обнаружил,  что   совершенно  не
представляет,  чем  можно  его  заполнить.  Он  вообще не  умел и  не  любил
отдыхать.  Даже в  отпуске, который  обычно проводил  со всем  семейством  в
Испании - с Зинаидой и двумя дочерьми, здоровыми, крепкими, горластыми, всем
в мать. Уже через неделю он начинал без дела звонить в Москву, через  десять
дней не мог без отвращения смотреть на усеянный людскими телесами  пляж и на
всю эту опереточную Малагу, и в конце концов оставлял своих и улетал домой к
огорчению Зинаиды и к тайной радости дочерей.
     Так и  теперь он почувствовал себя, как  школьник,  который  сорвался с
уроков, и обнаружил, что понятия не имеет, чем заняться.
     Но дело придумалось. Менеджер турецкой  фирмы,  которая строила ему дом
на  Истре,   уже  два  раза  звонил   и  просил  приехать,  чтобы  высказать
дополнительные пожелания  по внутренней отделке особняка.  Мамаеву  было все
недосуг. Сейчас это оказалось кстати.
     Когда  ему  предложили  хороший  участок  в  сосновом  лесу  на  берегу
Истринского  водохранилища, Мамаев сначала  хотел  отказаться.  У него  была
добротная зимняя дача  в Кратово, а строить  особняк только для  того, чтобы
быть  не  хуже  других,  -  зачем?  Пусть такие, как  Буров,  возводят  себе
загородные дворцы и  устраивают в  них приемы. Мамаев еще с советских времен
не  любил высовываться.  Но потом  вдруг подумал, что хорошо бы иметь место,
куда  можно уехать и остаться в полном одиночестве, где тебя никто не станет
искать, а  если  станет,  то  все  равно не найдет. Тайник. Убежище.  Что-то
привлекательное в этом было. Что-то  из лагерных лет. И глубже, из  детства,
проведенного в кучности и тесноте коммуналки.
     Мамаев купил участок и дал заказ  турецкой строительной  фирме "Измир".
Из всех предложенных  проектов  выбрал самый скромный. Небольшой двухэтажный
дом,  никаких  башенок.  На  первом  этаже - столовая,  кухня,  комната  для
прислуги. На  втором -  зал, во весь этаж.  В  нем  все: гостиная,  кабинет,
спальня. И не единой перегородки. Много пространства, и все только твое. Это
было тоже из детства.
     О том, что  Мамаев строит дом  на Истре, не знал  никто. Ни Зинаида, ни
дочери, ни в  компании.  Он  даже  расчеты  с турецкой  фирмой  вел не через
"ЕвроАз", а через  Сбербанк.  Никакой  практической необходимости  в этом не
было, но это как бы входило в правила игры. Если не должен  знать никто, так
пусть и не знает никто.
     Мамаев позвонил в  фирму,  приказал  передать менеджеру,  что подъедет.
Хотел вызвать Николая, но передумал. Не мог он видеть его постную скопческую
физиономию. Тоже  мне, твою  мать, воспитатель  нашелся.  Он  позвонил своей
любовнице Людмиле, связь с  которой тянулась уже три  года, велел ей поймать
частника на нормальной тачке и ехать к театру на Таганке.
     Через полтора часа, приведя себя в порядок, он подошел к театру. Люська
уже  ждала,  пританцовывала  на  высоких  шпильках  возле  чистенькой  белой
"шестерки":  яркая  крашеная блондинка  с  круглым  курносым  лицом, в белых
джинсах, с  вызывающим  бюстом,  обтянутым  белой футболкой. На нее западали
бегущие  по  утренним делам мужички,  она небрежно всех  отшивала.  Водитель
"шестерки", интеллигентного вида, лет сорока пяти, стоял у  тачки, поигрывал
ключами,  с интересом  и, как  показалось Мамаеву, с удовольствием  смотрел,
как, получив отлуп, отваливают от Люськи сексуально озабоченные козлы.
     Увидев  Мамаева,  она  чмокнула  его  в  щеку,  тут  же  отстранилась и
посмотрела на него с веселым изумлением:
     - Папа, ты выпил?! С утра?!
     - И что? - нахмурился Мамаев.
     - Все о"кей, папа! Значит, сегодня никаких дел. Куда поедем?
     -  Куда надо, туда и поедем, - проворчал Мамаев,  залезая  в машину.  -
Командир, у тебя время есть?
     -  Времени у меня много,  - рассудительно  ответил водитель.  - Денег у
меня мало.
     - Тогда порядок. Рули.
     - Куда?
     - На Истру.
     -  Класс!  -  обрадовалась Люська. - Давай возьмем по дороге шашлыков и
устроим проводы осени!
     - Давай, - согласился Мамаев. - Гулять так гулять.
     - Шашлыки лучше брать в "Узбекистоне", готовые, - посоветовал водитель.
- Разогреете на костре, и все дела. По дороге вам подсунут неизвестно что, а
здесь с гарантией. И у них есть белое вино "Ок мусалас". Душевно рекомендую.
Подъедем?
     - Вези.
     - Папа, сиди, - заявила Люська, когда машина остановилась у ресторана.-
Я пойду сама, потому что тебя обязательно обсчитают.
     - Да и черт с ними, не разорюсь.
     - Нет, не черт с ними! Лучше я тебя обсчитаю!
     - Легкая девка, - одобрительно заметил водитель. - Не
 сука.
     - А как ты определяешь? - поинтересовался Мамаев.
     - Суки радоваться не умеют. А эта умеет.
     Люська вышла  из ресторана в сопровождении двух официантов. Один нес на
вытянутых  руках, как новорожденного, сверток  с  шашлыками и  лепешками,  у
другого  был пакет с  позвякивающими бутылками. Припас загрузили в багажник,
Люська села в машину и скомандовала:
     - Шефчик, ехай!
     Водитель засмеялся и лихо ввинтил "шестерку" в поток машин.

     Он  был прав. Люська  не  была  сукой.  И  при  всей  своей  вызывающей
внешности блядью она тоже не была. А сук и блядей Мамаев насмотрелся.
     Он не был бабником. И бабников не жаловал. Особенно тех, кто устраивает
бесконечный  эротический  сериал  из  своей  семейной  жизни.  Пустые  люди.
Женятся, разводятся, бросают детей, а потом жалуются, что не задалась жизнь.
А  с  чего ей задаться, если ты не делом занимался,  а ползал  из  постели в
постель, как мандавошка? Хочешь зарулить налево? Кто против, дело житейское,
но при чем тут семья?
     С  любовницами Мамаеву долго  не везло.  Это только кажется, что если у
тебя много денег, ты можешь купить  самое лучшее. Самое дорогое  -  вовсе не
значит  самое  лучшее.  Проститутками  он  брезговал,  секретарши  мгновенно
хамели,  манекенщицы  и  фотомодели  тянули на люди,  на  светские  тусовки,
которых  Мамаев терпеть не мог.  А  от недолгой связи с  молодой, входящей в
моду  киноактрисой у него осталось такое  чувство, будто он пожил на птичьем
базаре: совершенно ошалел от криков, звонков, мельтешения людей.
     Люська появилась в поле его зрения  года четыре назад. Обычная история:
приехала  поступать в МГУ, откуда-то  с Кубани, по конкурсу не прошла, домой
возвращаться  не захотела.  В  "Интертраст"  пришла устраиваться  на работу:
нарочито скромно одетая провинциальная  восемнадцатилетняя девочка. Заявила,
что говорит по-английски, знает персональный компьютер. Мамаев отправил ее в
кадры, там ее завернули: английский знает через пень-колоду, компьютер умеет
только включать и выключать. Но Мамаеву она запомнилась. Через год, с трудом
отделавшись от кинозвезды, он приказал найти ее. Оказалось, что она все-таки
зацепилась в Москве. Устроилась штукатуром в "Мосжилстрой", получила место в
женском  общежитии  "лимиты".  Мамаеву  это  понравилось,  он уважал  людей,
которые умеют добиваться своей цели. Он забрал ее прямо со стройки, привез в
снятую  для нее хорошую однокомнатную квартиру в Кунцево и напрямую спросил,
что он может для нее сделать. Она посмотрела  на него смело, открыто - год в
Москве вытравил из нее провинциальную скромность - и серьезно ответила:
     - Я  хочу  учиться. Я хочу  закончить университет.  И  если мне суждено
стать проституткой, я буду проституткой с высшим гуманитарным образованием.
     Мамаев сказал:
     - Договорились.
     Он платил за ее  учебу, давал деньги на жизнь. Не мало, но и не слишком
много.  Принимая  деньги,  она  всякий  раз  смущалась,  Мамаеву  это  очень
нравилось. Она радовалась, когда он возил ее в рестораны или в ночные клубы,
но не обижалась, когда не возил никуда. Мамаев никогда не оставался у нее на
ночь,  это  ее  огорчало,  но она  не  показывала  виду.  Мамаеву  это  тоже
нравилось.

II

     По  дороге  Люська  болтала, рассказывала об университетских  делах. Но
когда машина въехала во двор усадьбы, восхищенно притихла.
     Полгектара  соснового леса на  высоком берегу Истринского водохранилища
были обнесены красивым забором  из темно-красного кирпича. В глубине участка
стоял двухэтажный, из такого же  кирпича, дом  с плоской крышей, удивительно
соразмерный  просторному участку  и  мачтовым соснам.  Все  было  захламлено
строительным мусором,  но  нетрудно  было  представить,  как  стильно  будет
выглядеть дом, когда наведут порядок.
     Среди  сосен  затесалась одинокая молодая береза  с яркой  необлетевшей
листвой. Она стояла  перед  домом, свечкой отражалась  в просторных  стеклах
второго этажа.
     - Папа, я тащусь! - восторженно протянула Люська. - Класс!
     При появлении Мамаева  турки переполошились, забегал бригадир,  заорал:
"Бананасана!" Человек пять строителей,  убиравших мусор,  поспешно побросали
лопаты и скрылись в  дальнем углу,  где стояли  бытовки.  Там же был морской
контейнер,   доставленный  из  Измира.  В  нем  хранилась  изготовленная  по
специальному заказу мебель для дома.
     Наведя  порядок,  бригадир поспешил навстречу  Мамаеву, закланялся,  на
ломаном  русском  объяснил, что менеджер  уже выехал  и  будет с  минуту  на
минуту.
     Мамаев правильно понял причину переполоха.
     - Таджики? - строго спросил он, указывая в сторону бытовок.
     -  Мало-мало  таджики,  господин,  - признался бригадир. - Совсем мало.
Один человек, два человек. Немножко помогают, кушать всем надо.
     - Сукины  дети. Взяли в  бригаду таджиков, а счет  мне выставят, как за
настоящих турок, - объяснил Мамаев Люське. - Ну, я им выдам!
     - Папа, не будь националистом, - укорила она.  - Тебе не все равно, кто
убирает мусор?
     - Я не националист, - ответил он. - Но я не люблю, когда меня обувают.
     На микроавтобусе с  эмблемой  фирмы "Измир" подкатил  менеджер, молодой
фатоватый турок с тоненькими усиками. При виде Люськи расплылся, залоснился,
рассыпался в  цветастых восточных комплиментах  по  поводу вкуса  уважаемого
господина  заказчика.  Из его слов  вытекало,  что он имеет  в  виду вкус, с
которым  Мамаев выбрал проект  дома, но весь  его вид говорил о  том, что он
имеет  в  виду   не  проект,  а  Люську.  Мамаеву  этот  рахат-лукум  быстро
осточертел, он приказал менеджеру ждать на крыльце и прошел в дом.
     На  первом этаже еще шли отделочные  работы,  второй этаж был полностью
готов.  Зал получился  таким, каким и  представлял его  себе Мамаев. Обшитый
светлым деревом, с альковом, с камином, с просторным, во всю северную стену,
окном, из которого открывался  вид на водохранилище  и пылающий от  осеннего
багрянца  лес. Отопление уже работало, дерево  подсыхало,  зал  был наполнен
тонким  запахом чего-то нездешнего - то ли ливанским кедром, то ли алеппской
сосной.
     - Это  дом  не  для семьи, -  заметила  Люська. -  Это дом  для  одного
человека. Если тебе будет в нем тоскливо, возьми меня к себе домработницей.
     - Если будешь хорошо учиться, - отшутился Мамаев.
     -  Нет  ли  у  господина  заказчика  особых  пожеланий?  -  осведомился
менеджер.
     Мамаев  хотел  высказать особые пожелания насчет  таджиков,  но  Люська
тронула его за рукав и просительно сказала:
     - Папа!
     - Ладно, молчу. Все нормально, заканчивайте.

     Пока ждали менеджера и осматривали  дом, водитель "шестерки" обследовал
окрестности и нашел хорошее место для пикника - на полянке, устланной ковром
из  ярких  березовых  и осиновых листьев. Он  принес  из  багажника  пакеты,
натащил  сушняка,  разжег  костерчик и откупорил бутылки. Но от  предложения
разделить трапезу решительно отказался:
     - Каждый должен знать свое  место. Путаница ролевых  установок нарушает
социальную гармонию.
     - Для чего же я купила столько еды? - огорчилась Люська.
     - Еды и должно быть много. Как  и удачи, - философски заметил водитель.
- Приятного  времяпрепровождения,  - пожелал он и подмигнул  Мамаеву:  -  Не
сука, не сука.
     - Давай выпьем  за эту осень, - сказала  Люська и чокнулась с  Мамаевым
бутылкой "Ок  мусаласа".  - У меня  такое  чувство, что такой осени у  нас с
тобой больше  не будет  никогда.  За  тебя, папа. Мне  тебя почему-то жалко.
Пусть тебе повезет.

     В   Москву  возвращались  на   закате.  Закат  был  бешеный,  вполнеба,
тревожный. Люська  притихла, сидела,  положив голову на плечо Мамаева. От ее
волос пахло дымом. Когда впереди показалась кольцевая, водитель спросил:
     - Куда?
     - Сначала в Кунцево, - ответила Люська. - Потом...
     - Потом никуда, - прервал Мамаев. - В Кунцево, командир.
     - Папа, ты дуся! Рассчитываясь, Мамаев дал водителю сто
     долларов. Поин- тересовался:
     - Нормально?
     - Вы довольны поездкой?
     - Очень, - сказала Люська.
     - Я тоже, - кивнул водитель.  - Значит,  гармония соблюдена.  Для  чего
нужно время?  Чтобы  превращать его в деньги.  Для чего  нужны деньги? Чтобы
экономить  время  и  превращать  необходимость  в  удовольствие.   Если  вам
понадобится машина, всегда к вашим услугам.
     Он вручил Люське визитную карточку и укатил. На карточке стояло:
     "Изя Глан, член Союза писателей СССР".
     - О Господи!  - сказала Люська. - Папа! Тебе не кажется, что мы живем в
перевернутом верх ногами мире?

     Только под утро, когда Люська заснула, а Мамаев вышел на кухню выкурить
сигарету,  он  вспомнил,  наконец,  фразу,  которая  весь  сегодняшний  день
вертелась в него в голове:
     "Уличного музыканта одаряет золотыми червонцами осень".
     И тотчас  же  вслед  за этим  вспомнил,  что  не  перевел,  как  обещал
Пастухову, двадцать тысяч долларов на счет реабилитационного центра  доктора
Перегудова. Сначала он разозлился на  себя, потому что не терпел ни малейшей
неточности в  делах и не прощал ее ни своим  сотрудникам, ни  себе. Но потом
отмахнулся: плевать. Что бы Пастухов ни узнал  о  Калмыкове,  это ничего  не
изменит.
     Минувший спокойный осенний день  словно бы  наполнил спокойствием и его
самого. Все сомнения  отступили. Архив  Военной коллегии  Верховного  суда -
документы  строгого  учета. Они  не могли пропасть.  Значит, найдутся. Через
день  - два за поиски Калмыкова возьмется вся милиция. У ментов возможностей
куда  больше, чем у этих наемников. А он уж позаботится о том, чтобы аппарат
ментуры заработал на полную мощность.


III

     Тюрин позвонил  через два дня после этой поездки,  вечером, сказал, что
сейчас подъедет. По  хмурому  виду  начальника  службы  безопасности  Мамаев
понял, что новости, которые он принес, плохие.
     Он ошибся. Новости были не плохие. Они были очень плохие.
     Как всегда, Тюрин был в  костюме от Армани, в модном галстуке, но вид у
него  был,  как  у  районного  опера,  который  несколько  дней   следил  за
преступником, а потом выяснил, что все это время шел по ложному следу, тянул
пустышку.
     - Шестнадцатого декабря восемьдесят  четвертого года никакого трибунала
в Кандагаре не было, - доложил он.
     - Как это не было? - удивился Мамаев.
     - Так  и  не  было.  Его, если вдуматься, и быть  не могло. Считай сам.
Четырнадцатого декабря диверсия, а уже шестнадцатого трибунал? Все следствие
провели за два дня?
     -  Ничего не понимаю, - сказал Мамаев. - А протоколы этого сморчка?  Он
их что, выдумал? Чтобы кинуть меня на бабки? Тетрадка-то старая!
     - Может, и не выдумал. Даже скорее всего не выдумал. Тут что-то другое,
Петрович.
     -  Что  другое? - разъярился Мамаев. - Что  может  быть  другое? Искали
плохо - вот и все объяснение!
     - Хорошо искали, - возразил Тюрин.
     - Значит, потеряли архивы!
     -   Ничего   не  потеряли.  Все  архивы  Военной  коллегии  за  декабрь
восемьдесят четвертого года  на  месте. А этого  трибунала  не  было. Я тебе
больше скажу. Я проверил по картотеке свидетелей, которые выступали на суде.
Не  служили такие  в  Советской  Армии. Не было такого  командира  полка.  И
начальника аэродромной охраны такого не было. Так вот...
     - Погоди, не части! - раздраженно прервал Мамаев. - Ты куда-то спешишь?
     - Никуда я не спешу.
     -  Я  тоже. Давай  разберемся. Спокойно давай  разберемся!  Диверсия на
аэродроме была?
     - Диверсия была.
     - Самолеты взорвали?
     - Самолеты взорвали.
     - А трибунала не было?
     - Трибунала не было.
     - Тюрин, ты что несешь? Самолеты сами взорвались?
     -   Не  сами.  Диверсию  провели  моджахеды.  Калмыков  ни   при   чем.
Пятнадцатого декабря он пропал без вести. Так записано в его личном деле. Я,
кстати, не  первый,  кто его личным  делом интересовался. До  меня его  брал
Пастухов.  В журнале  учета стоит его  фамилия. А про диверсию мне рассказал
полковник из архива. Даже показал запись в историческом формуляре авиаполка.
Это вроде хроники, которую ведут в каждой части. Я сделал  выписку.  Вот что
там написано...
     Тюрин достал блокнот и прочитал:
     - "Четырнадцатого  декабря  восемьдесят четвертого года в  двадцать три
пятнадцать  по  московскому  времени   в  результате  диверсии,  проведенной
агентурой Ахмед Хана, были взорваны один фронтовой бомбардировщик СУ-24, два
фронтовых истребителя  МиГ-29  и  два военно-транспортных самолета  ИЛ-76МД.
Один рядовой из аэродромной охраны погиб, четверо получили ранения".
     - Как же все это понимать? - озадачился Мамаев.
     - Ничего не могу сказать. Только одно. Я был  прав насчет  той  тетради
Калмыкова со схемами покушения  на  тебя. Он действительно учился в академии
ГРУ на  восточном факультете. Его готовили для работы в Азии. Тут может быть
только одно объяснение,  Петрович. Тебе оно  покажется фантастикой. Мне тоже
кажется фантастикой. Но никакого другого у меня нет.
     - Выкладывай, твою мать, не тяни!
     - Как при крайней нужде  мы внедряли своего  человека  в банду? Сажаем,
судим,  потом устраиваем побег с кем-нибудь из  авторитетов. Суд  настоящий,
все настоящее. Только протоколов этого суда в архиве нет.
     -  Тюрин!  Ты где живешь? - поразился Мамаев. - Ты в России  живешь!  А
раньше  жил в  Советском Союзе! Ты хочешь  сказать, что  наши взорвали целую
эскадрилью, чтобы  внедрить Калмыкова  к  моджахедам? Да кто  же  пойдет  на
такое?! Даже если кому-нибудь придет это в голову, ты представляешь, сколько
виз нужно собрать? Тут даже министром обороны не обойдешься!
     - О том  и  речь, Петрович, о том и речь, -  подтвердил Тюрин. - Но вот
тебе  еще  информация  к размышлению. Сразу  после этого странного трибунала
председательствующего переводят на Сахалин. Почему?
     - Ну, почему? - хмуро спросил Мамаев.
     - Потому что Сахалин  далеко. И если он проболтается про тот случай  по
пьяному  делу,  там это  и  останется.  Ладно.  Это темная  история.  Может,
когда-нибудь прояснится.  Есть еще  одна  заморочка. И  она  беспокоит  меня
гораздо больше... Ты бы  хоть  выпить предложил! Видишь же, еле ноги таскаю!
Такую работу для тебя провернул, а тебе рюмку жалко!
     - Выпивку  надо  заслужить,  - проворчал  Мамаев,  но бутылку  из  бара
достал. - Только на коллекционный коньяк не рассчитывай. Не держу.
     - Сойдет,  наливай! - кивнул Тюрин  и залпом,  забыв все  свои светские
манеры, ошарашил полфужера "Хеннесси".
     - Ты приказал мне найти Калмыкова, - напомнил он. - Этим я, кроме всего
прочего, и занимался.
     - Можешь не продолжать,  -  отмахнулся Мамаев.  -  Знаю, что  не нашел.
Потому что он профи. А ты кто?
     - Дело не в этом, Петрович, -  возразил Тюрин, даже внимания не обратив
на этот явно  оскорбительный выпад.  - Дело совсем  в другом. Заболел судья,
который судил Калмыкова. Я случайно узнал.
     - Случайно? -  рассеянно  переспросил  Мамаев, напряженно обдумывая то,
что услышал.
     - Ну,  не совсем случайно. Мне почему-то  казалось, что Калмыков должен
прийти  к  судье. Подогрел я секретаршу  билетами в  "Сатирикон" и  попросил
звякнуть, если он появится. Она  позвонила. Но в  тот день я  не  успел,  он
ушел.  На  другой день подогнал  тачку  к  суду, стал  ждать.  Он  появился,
подъехал на белой "Тойоте Королле". Когда вышел  из суда, я увязался следом.
Но он оторвался.
     - От тебя?
     - От  меня, Петрович. И  оторвался  так,  что  я даже  не сразу  понял.
Пристроился за такой же белой "Тойотой", потом отвалил, а  я пас ту "Тойоту"
еще час.
     - А номера?
     - Тачка была взята в прокате. "Рента кар". В тот же день ее вернули. Он
просек слежку. Так вот...
     - Твою мать! - разозлился Мамаев. - Куда ты гонишь?
     -  Да  никуда я не гоню! - огрызнулся Тюрин. - Я хочу про главное, а не
про мелочи!
     - Сколько стоит прокат "Тойоты"?
     - Точно не знаю. Баксов пятьдесят в сутки.
     - Откуда у него бабки?
     - Понятия не имею. Факт, что они есть. И не только на тачку.
     - На что еще?
     - Ты сам знаешь на что. На "Винторез". Или на то, что ему понадобится.
     - Ты считаешь, что это мелочи? - угрюмо спросил Мамаев.
     - Не возникай,  твою мать!  -  в  свою очередь разозлился  Тюрин. - Да,
мелочи! По сравнению с тем, о чем ты не даешь мне сказать!
     - Говори.
     - Так вот.  Я  хотел  спросить у судьи, зачем Калмыков к нему приходил.
Тут и узнал, что судья заболел.
     - Нам-то что?
     -  Он  очень  странно  заболел.  На  другой   день  после  разговора  с
Калмыковым. Сейчас лежит в институте неврологии. Вчера вечером я пообщался с
завотделением.  За бутыльцом "Арарата".  Он  рассказал, что у судьи какая-то
редкая форма  рассеянного склероза.  Про эту  болезнь вообще никто ничего не
знает.
     - В чем она заключается?
     - Атрофия мышц. У него отсыхает рука.  Болезнь  развивается со страшной
скоростью.
     - При чем тут Калмыков?
     - Дослушай.  Сегодня  я заехал  к адвокату  Кучеренову, который защищал
Калмыкова. Ну, ты знаешь, как он его защищал. Кучеренов тоже заболел.
     - После разговора с Калмыковым? - с иронией поинтересовался Мамаев.
     -  Сейчас  ты  перестанешь ухмыляться,  - пообещал  Тюрин. - Да,  после
разговора с Калмыковым. Жена рассказала,  что Калмыков приходил и говорил  с
адвокатом десять минут. После этого у Кучеренова отнялся язык.
     - Что?! - ошеломленно спросил Мамаев.
     - Что слышал.
     - У Кучеренова...
     -  Да, Петрович, да.  У  Кучеренова  отнялся язык.  После  разговора  с
Калмыковым.  Давай, Петрович,  начистоту. Я не спрашиваю, кто  играет против
тебя. Я не спрашиваю, знаешь ли ты его.  Все равно не скажешь.  Договорись с
ним. Любой ценой. Пусть он остановит Калмыкова. Любой ценой,  Петрович. Речь
сейчас не про бабки. Я не из слабонервных, ты знаешь. Но  скажу тебе честно:
хочу только одного - убраться из Москвы куда подальше.
     - Перетрудился ты, Тюрин, - посочувствовал  Мамаев. -  Выпей-ка  еще, а
потом езжай и выспись как следует. Давай вместе выпьем.
     - Выпить выпью. Наливай. Будь здоров! Тюрин выплеснул
     коньяк в рот, занюхал рукавом и подвел итог разговора:
     - Такие дела, Петрович.  Решать, конечно, тебе. Но Калмыковым  я больше
заниматься не буду. Можешь меня уволить, но я даже близко к нему не подойду.
     - Боишься, что отсохнет рука? Или язык отнимется?
     - Все шутишь. Ну, шути. Только ты забыл еще кое о чем.
     - О чем?
     - О тех двоих в Мурманске. У которых случился инфаркт!..

     Тюрин  уехал. Мамаев допил  коньяк, не чувствуя ни вкуса, ни  крепости.
Все  фибры его души дребезжали, вопили беззвучной сиреной. Телефонный звонок
заставил его вздрогнуть. Он с опаской, как на мину, посмотрел на аппарат, но
все же взял трубку.
     - Приветствую вас,  сударь,  -  раздался  козлиный  тенорок  президента
Народного банка Бурова. - Не возникло ли у вас желания пообщаться  со  мной?
Не кажется ли вам, что у нас есть проблемы, которые самое время обсудить?
     - Какие проблемы? - спросил Мамаев.
     - Не понимаете? - удивился Буров. - Тогда посмотрите в окно. Всех благ,
сударь.
     Мамаев вышел в лоджию.  Окно  на  шестом этаже старого  дома, третье от
угла справа, было черным, слепым. Мамаев напряженно всматривался в него, уже
догадываясь, что сейчас произойдет.
     Это и произошло: в окне вспыхнул свет.
     Мамаев  выскочил  из  квартиры, забарабанил в  дверь Николая. Когда тот
открыл, приказал:
     - Быстро за мной!
     На лестничной площадке над шестым этажом  старого дома сидели два парня
из  службы Тюрина, пили  пиво и играли  в  карты.  При появлении  Мамаева  и
Николая они вскочили и попытались спрятать бутылки.
     - Кто старший? - спросил Мамаев.
     - Я, - ответил один из них. - Шеф, мы...
     - Звони!
     Не обращая внимания  на  старушку, открывшую дверь, Мамаев  пробежал по
длинному, тускло освещенному  коридору  к комнате Калмыкова, с силой  дернул
ручку. Комната была заперта.
     - Отпирай! - приказал он Николаю.
     Тот вытащил из наплечной кобуры "Глок", сунул в замочную скважину ключ,
рывком распахнул дверь и заорал, поводя стволом:
     - Бросай оружие! Руки за голову!
     В  комнате  не  было  никого.  Ярко  горела  лампочка,  освещая  унылую
обстановку.  Пахло нежитью,  пылью. Нетронутый слой пыли лежал  на  полу, на
столе.
     - Никого нет,  -  сказал старший из охранников, заглядывая через  плечо
Мамаева в комнату. - Мы дежурили. Если бы кто...
     - Заткнись! - оборвал Мамаев.
     Он стоял на  пороге, напряженно ждал. Николай и  охранники  толпились в
коридоре  за  его  спиной, не  понимая,  что  происходит.  Из своей  комнаты
выползла вторая старушка, зашепталась с первой.
     Через пятнадцать минут свет погас.
     - Ну? - бешено спросил Мамаев. - Что скажете?
     -  Я  понял! -  поспешно сказал  старший.  -  Шеф,  я  понял! Щелкнуло,
слышали? Свети! - приказал он напарнику. - Сюда, на счетчики!
     Луч  фонаря  осветил черные  коробки  на  стене  коридора.  Провода  от
счетчиков расходились  по коммуналке. Охранник проследил, к  какому  из  них
ведет  проводка  из  комнаты  Калмыкова, приказал  напарнику принести  стул.
Взгромоздившись на него, пошарил  над счетчиком, резко дернул. В руке у него
оказалась черная пластмассовая коробка с торчащими из нее проводами.
     - Это таймер, шеф, - объяснил охранник. - Одно время  такие продавались
во всех хозмагах. Включает и выключает свет, радио, телевизор.
     -   Это  не  мы,  не   мы,  -   испуганно  зашуршали  старушки.  -  Это
Васька-сантехник, больше некому! Выселить его,  алкоголика. Как начал пить с
земляком, так и пьет, так и пьет!
     - С каким земляком? - спросил Мамаев.
     - Не знаем  мы. Земляк к  нему  приезжал. Так с той  поры  и  пьет  без
просыху!
     Васька-сантехник  лежал в  своей  комнате  на  тахте,  храпел и никаких
других  признаков жизни не  подавал.  По всем углам валялись пустые бутылки.
Початая бутылка "Привета" стояла на столе среди остатков закуски.
     - Водка-то хорошая, не паленка, - заметил Николай.
     Все  попытки  пробудить сантехника  ни  к  чему не  привели.  Он мычал,
лягался, но глаза так и не открыл.
     -  Останетесь с ним, -  приказал  Мамаев охранникам. - Когда очухается,
допросить.  Что  за земляк,  кто,  какой,  откуда,  когда  был.  Допросить с
пристрастием! Ясно?
     - Как это? - насторожился старший. - Пытать, что ли?
     - Да, пытать! - гаркнул Мамаев. - Не давать похмелиться!
     -  Это  пожалуйста,  -  обрадовался  охранник.  -  Это сколько  угодно!
Расколем, шеф, все расскажет!

     Вернувшись к себе,  Мамаев взялся было за бутылку "Хеннесси", но тут же
решительно убрал ее в бар.
     - А вот это правильно, Петрович, - одобрил Николай. - Не время бухать.
     - Пошел на ...!
     Николай обиженно поджал губы и направился к двери.
     - Сиди! - приказал Мамаев. - Уйдешь, когда разрешу!
     Его колотило от ярости.  Его загоняли в угол. Его, Мамаева,  загоняли в
угол! Но он уже знал, что делать.
     Он  отыскал  в  записной  книжке нужный номер. Это был домашний телефон
заместителя начальника питерского СИЗО "Кресты".
     -  Это Мамаев. Извини, что беспокою, -  проговорил он,  стараясь, чтобы
голос  его звучал беспечно. - Там у тебя парится брат Грека. Знаешь, о ком я
говорю. Мурманского  Грека. Не в  службу, а  в  дружбу: устрой  ему  веселую
жизнь. Очень веселую. По полной программе.
     Закончив разговор, повернулся к Николаю:
     - Все понял?  Через день-два  на тебя  выйдет Грек. С братаном  у  него
нелады. Прессуют его в "Крестах". Вызовешь его в Москву. С командой. Срочно.
Потом устроишь нам стрелку. Но так, чтобы об этом никто ничего.
     - Прессовать-то зачем? - неодобрительно спросил  Николай. - Грек тебе и
так по жизни должен. Попроси - сделает.
     - Я буду его просить? - вскинулся Мамаев. - Он будет меня просить!

     Выпроводив Николая,  Мамаев долго еще  вышагивал по кабинету. "Рано  ты
прокололся, козел, - думал он. - Поспешил, козел, рано обрадовался!"
     Мамаев и раньше знал, кто  ведет  против  него игру.  И  он  знал, чего
добивается от него президент Народного банка Буров.

Глава восьмая ЛЕГЕНДАРНАЯ ЛИЧНОСТЬ

I

     Закон   природы:  когда   что-то   нужно   срочно,  обязательно   будет
какая-нибудь фигня. Если опаздываешь, попадешь в пробку. Если кто-то позарез
нужен, так он в отпуске.  А если, не дай Бог,  срочно нужны деньги, то можно
не  сомневаться,  что в банке  неправильно  оформят платежку  и бабки вместо
Зарайска пойдут в Загорск, в Задонск или в Зауральск. В жизни, как в уличной
толпе,  одинаково трудно и тем, кто  бежит, и тем, кто  еле  тащится.  Таким
образом достигается всеобщая гармоничность.
     Фото- и видеосъемку  людей  из  ближайшего окружения Мамаева  и  Бурова
Боцман  закончил  вовремя,  отдал  фотопленки  в  лабораторию,  заплатил  за
срочность,  но  на другой день, когда он  приехал за  снимками, обнаружил на
двери приемного пункта записку. Фирма "Кодак"  извещала  уважаемых клиентов,
что прием и выдача заказов не будет осуществляться четыре дня по техническим
причинам.
     Технические причины заключались  в  том, что заболела приемщица. Боцман
раздобыл ее адрес и телефон, целый день названивал, на следующее утро поехал
к ней  домой и от соседей узнал,  что заболела  не она, а  ее отец,  который
живет где-то в Калужской области. Он попытался получить заказ на фабрике, но
там   его   послали   решительно   и   бесповоротно:   заказов  тысячи,  без
сопроводиловки из приемного пункта их не найти. Оставалось ждать.
     Успехи  Артиста тоже  не вдохновляли.  Номер  почтового  отделения,  из
которого  были  посланы  деньги за  комнату Калмыкова в коммуналке  на Малых
Каменщиках, он узнал без особого труда. Но про вторую почту, откуда перевели
семьдесят тысяч долларов  за  квартиру Галины  Сомовой,  узнать не  удалось.
Девочка из бухгалтерии фирмы  "Прожект",  которую Артист  обаял, обнаружила,
что данных  об  этой сделке в ее компьютере  нет.  Были, это она помнила,  а
потом  исчезли.   Обязательно   должны  быть  в   базе   данных  центральной
бухгалтерии, но туда она доступа не имеет.
     Артисту  пришлось  срочно менять объект  внимания. Он быстро выяснил, у
кого есть  доступ  к  компьютеру  центральной бухгалтерии.  Но на  этом  его
победительный марш-бросок прервался, как  захлебывается атака, когда на пути
наступающей роты возникает капитальный дот. Дот этот явился Артисту в образе
главной бухгалтерши фирмы.
     В советские времена к такому объекту  и подступаться было бессмысленно,
главбухами были дамы стальной идейной закалки и  того возраста, когда высшим
наслаждением в жизни становится  сданный  в  срок  годовой  отчет.  Новейшие
тенденции брать  на  работу  молодых сотрудников, способных зарядить  бизнес
своей энергией, давали Артисту кое-какие шансы.
     Главбухом  риэлторской фирмы  "Прожект" была дама  лет сорока, плоская,
как  доска,  типичная  "бизнес-вумен".  Она  уже  потеряла  надежду устроить
семейную жизнь,  но  еще не смирилась с мыслью,  что  единственным  для  нее
способом получать  от  жизни  кайф  будет  работа.  Каждый  день в  половине
седьмого утра она  приезжала в спорткомплекс "Олимпийский", истязала себя на
тренажерах, потом плавала в бассейне, чтобы держать себя в форме.
     С  "Олимпийского" Артист и начал осаду. Для достижения цели  ни одна из
классических ролей не  годилась. Ни  мятущийся, непостижимый  для энергичной
натуры Артиста Гамлет,  который никак не может решить,  быть ему, твою мать,
или не  быть.  Ни  заносчивый Сирано  де  Бержерак. Ни пылкий  Ромео.  Новые
времена требовали  нового амплуа.  Артист придумал: усталый наемник.  Деньги
ему не нужны, острыми ощущениями он пресыщен, родственную бы  душу найти, но
где найдешь ее в этом безумном, безумном, безумном мире?
     Открытая  для   обозрения  в  бассейне  сильная,  без   бодибилдинговых
излишеств фигура Артиста и несколько страшненьких шрамов на его груди, следы
пыток,  полученных  (Ах,  не спрашивайте, не нужно об этом!),  придавали его
легенде убедительность. Тактика, возможно, была выбрана верная, но когда она
даст результаты?
     Пока  Боцман  пытался  выцарапать  из  фирмы "Кодак"  снимки, а Артист,
матерясь, каждое утро тащился в бассейн, Муха съездил на почту,  откуда были
переведены деньги за коммуналку Калмыкова. Почта находилась на Ломоносовском
проспекте, неподалеку от  МГУ. Солидное  удостоверение агентства "МХ  плюс",
очень похожее  на  корочки  ФСБ, маленький рост и таинственный вид,  который
Муха умел на себя напускать, позволили ему добыть нужную информацию.
     Перевод отправила  какая-то девушка. Фамилия и обратный адрес оказались
вымышленными. Но самое важное:  этим переводом уже интересовались. Интерес к
нему проявлял следователь Таганской районной прокуратуры. Это было в октябре
1998  года -  примерно за месяц до суда над Калмыковым. Следователь два раза
приезжал  на почту, потом  вызвал на допрос сотрудницу, принявшую перевод, и
предъявил ей  для опознания  несколько снимков. На одном из них  она  узнала
отправительницу. Это  была  девушка  лет двадцати  двух, крашеная блондинка,
довольно симпатичная,  с  виду обычная  студентка. И  одета  была  так,  как
одеваются студентки: куртка, джинсы.
     Муху  эта  информация  привела  в  уныние:  черта  с  два  найдешь  эту
студентку,  в  МГУ  их  тысячи.  А   меня  озадачила.  Выходит,  следователь
прокуратуры нашел  отправительницу перевода? Через нее  не  составляло труда
выйти на того, кто дал деньги. Значит, следователь знал заказчика? Почему же
он не был арестован и не предан суду вместе с исполнителем?
     Ответ на эти вопросы мог дать сам  следователь. Заставить разговориться
работника прокуратуры - задачка не из простых,  нужно искать подход. Но  тут
выяснилось, что следователь уже два года не работает в Таганской прокуратуре
по той причине, что вскоре после завершения суда над Калмыковым он был убит.
     Чем глубже мы вникали в это дело, тем больше появлялось вопросов.
     А что это за странная история с исчезновением из компьютера бухгалтерши
данных  о  переводе семидесяти  тысяч долларов за квартиру  жены  Калмыкова?
Понятно, что фирмы стараются не светить свои доходы,  чтобы уйти от налогов.
Но тогда уж резонно было все расчеты производить налом.
     Единственная достоверная информация, которую мы  получили, подтверждала
мою  догадку о том, что  заказал  Мамаева  сам Мамаев. На  отснятой Боцманом
видеопленке  Калмыков  узнал  человека,  который приезжал в реабилитационный
центр  и  предложил  ему работу  по  аудиту безопасности. Это  был  водитель
Мамаева, на которого я обратил внимание в поселке "новых русских" на Осетре:
неприятный тип,  похожий на пожилого  подростка. Уголовную  сущность его  не
могла скрыть ни  дорогая,  но  как  бы  с  чужого  плеча одежда,  ни  черный
"Мерседес-600", за рулем  которого он сидел с  таким видом, словно бы только
что эту тачку угнал.
     На  пленку он  попал случайно. Из-за  снобизма, вообще-то странного для
советских людей,  воспитанных вроде бы на идеях социального равенства, мы не
включили  его в круг ближайших сотрудников Мамаева. Ну кто, в самом-то деле,
обращает  внимания на обслугу? Калмыков не сразу  его узнал. Лишь  когда вся
пленка была несколько раз прокручена  и ни в  ком из респектабельных господ,
руководящих  сотрудников  компании  "Интертраст",   Калмыков  нанимателя  не
признал,  он  ненадолго задумался и попросил прокрутить кадры  с  водителем,
убрав  яркость изображения  почти  до  нуля. На  пленке задвигались  силуэты
людей. Только после этого Калмыков уверенно сказал:
     - Этот!
     Просмотр  видеозаписей,  сделанных Боцманом,  мы вели  на  втором этаже
моего  дома  в Затопино. Окна я  вставил  давно, полы настелил, но  до всего
остального руки не доходили. Здесь стоял  старый дощатый стол на козлах, две
деревянные,  оставшиеся  еще  от  прадеда,  лавки.   В  углу  были   сложены
раскладушки,  на  которых спали ребята,  когда приезжали  ко  мне. Сюда  я и
притащил видеодвойку,  чтобы  моя  любознательная дочь  Настена  не  лезла с
расспросами, что за  кино мы  смотрим. Она был в том возрасте, когда ребенку
кажется,  что  взрослые  все время  от  него  что-то скрывают, что-то  очень
интересное. И попробуй докажи, что ей это кино не интересно.
     Это  кино  было  интересно  нам.  Оно  принесло  еще  одно  неожиданное
открытие. Пленку,  снятую  Боцманом  возле центрального  подъезда  Народного
банка на Бульварном кольце, я прокрутил Калмыкову без какой-то  определенной
цели, заодно с записями людей из окружения Мамаева. Но едва в кадре появился
сходящий  с  мраморного  крыльца   к  черному  пиратскому   джипу  "Линкольн
Навигатор" длинный и худой, как жердь, человек с лихо закрученными в стрелки
усами и наглыми веселыми глазами навыкате, Калмыков сказал:
     - Стоп.
     Я остановил кадр.
     - Кто это? - спросил он.
     - Ты его знаешь?
     - Он приезжал ко мне в колонию.
     Я прибалдел.
     - Он - приезжал - к тебе - в колонию?
     - Да.
     - Зачем?
     Калмыков не ответил.

     Общаться с ним было очень трудно. Он уже  четвертый день  жил у  меня в
Затопине, но обстоятельно мы так и не поговорили. По своей натуре  он вообще
был человеком молчаливым, а при любой попытке начать разговор о  его прошлом
уходил в себя, на его сухом сером лице появлялось  выражение бесстрастности.
Даже  на  мое  упоминание  о  том,  что я  встречался  с генерал-лейтенантом
Лазаревым, он  никак  не прореагировал.  Словно  бы  не услышал.  Не захотел
услышать.
     Его  присутствие  создало в доме  какую-то странную атмосферу,  как  бы
праздничную и одновременно тревожную. Стоило ему утром выйти из бани, где он
ночевал, как  обе мои собаки, здоровенные  московские сторожевые, мчались  к
нему  и ложились на спины - высший знак собачьего доверия. Настена таскалась
за ним  по  дому и  двору, как  хвостик, учила его компьютерным  играм, даже
бренчала для  него на пианино, которого терпеть  не могла  и садилась к нему
только после угрозы Ольги разбить  компьютер.  Только и слышно  было:  "Дядя
Костя, дядя Костя, а где дядя Костя?"
     Днем он  надевал резиновые сапоги, старую телогрейку  и уходил в лес, к
вечеру  возвращался  с  корзиной грибов. Грибов он не знал, брал все подряд.
Ольга  сортировала их, выбрасывала  поганки, объясняла,  какие съедобные. Он
слушал с  рассеянной улыбкой,  на  другой  день  в корзине снова было  полно
поганок. Он  собирал  грибы механически  - так, как человек делает  какую-то
работу, чтобы отвлечься.
     Когда  в доме были только свои,  он расслаблялся. Но  стоило  появиться
кому-то чужому,  тут же  замыкался и  старался  уйти. Даже  когда  приезжали
ребята. Их  присутствие он  терпел, потому  что  они  были моими  друзьями и
главное  для  него  - друзьями Дока. При первой встрече Артист, привыкший  к
свободному общению между своими, весело спросил его:
     -  Старина, чем  ты так напугал тех двоих в  сопках? Так, что их хватил
кондратий?
     - Не понимаю, о чем ты говоришь, - сухо ответил Калмыков.
     - Но ты же их сделал!
     -  Не понимаю, - повторил он. -  Я  ни  с  кем ничего не делал.  Каждый
человек несет  свою смерть в себе. Разговаривайте, не буду мешать, - добавил
он и ушел.
     -  Что это с ним? - озадаченно спросил  Артист. - Разве я ляпнул что-то
не то?
     - Он повернут к нам доброй стороной души,  - тем же вечером сказала мне
Ольга. - Не  завидую  тому,  к  кому он  повернется  злой  стороной.  У меня
почему-то такое чувство, что там - ад.
     У меня было такое же чувство.

     Я уже привык к тому, что Калмыков говорит только то, что считает нужным
сказать. Продолжение  расспросов, даже в самой  осторожной форме, делала его
бесстрастность холодной, готовой  перейти во враждебность. Но  на этот раз я
не намерен был отступаться.
     - Послушай, - сказал я  ему.  - Я не лезу  к тебе в душу. Ты не  хочешь
знать,  что  рассказал мне генерал  Лазарев.  Твое  право, хотя он рассказал
много  такого, о чем ты  не  знаешь. Но сейчас я  задаю вопросы по  делу. Ты
хочешь понять, что с тобой произошло?
     - Да.
     - Так  помогай, а не строй  из  себя сфинкса! В  конце  концов тебе это
нужно гораздо больше, чем нам!
     - Зачем это нужно вам?
     - Не знаю, - честно ответил я. - Мы не привыкли бросать своих в беде.
     - Я  для  тебя  не свой,  -  бесстрастно, отчужденно, почти высокомерно
сказал он.
     И это его высокомерие меня взбеленило.
     - Ты все сказал?  Тогда послушай меня.  Док полгода не отходил от тебя.
Он вытащил тебя с того  света. Ты стал  для него своим. А значит, и для нас.
Но мы не навязываемся. Ты сказал: каждый человек несет в себе свою смерть. А
я тебе другое скажу: каждый человек несет в себе  свою  жизнь. И  не  только
свою. Когда ты  гробишь себя,  ты  предаешь  всех,  кто с тобой  связан.  Ты
предаешь  свою жену. Ты предаешь своего сына. Помни об этом. А теперь можешь
встать и уйти. И делать что хочешь.
     Он  встал. Но не ушел. Постоял у окна, глядя на оловянный блеск Чесны и
желтую  полегшую  осоку по берегам, и вернулся к  столу.  Положил  на старые
доски столешницы большие сильные руки, посмотрел на  них так, будто это были
не его руки, а какой-то предмет неизвестного назначения. Сухо кивнул:
     - Что ты хочешь узнать?
     Вообще-то я  хотел узнать, зачем к нему  в  колонию  приезжал президент
Народного  банка Буров  собственной  персоной, но  понял, что  сейчас  можно
задать вопрос гораздо более важный. И я его задал:
     - Ты намерен убить Мамаева?
     - Да, - сказал он, ничуть не удивившись, откуда я это знаю.
     - Почему?
     - Контракт.
     - С кем?
     - Неважно.
     - Ладно, не говори. Я и так знаю. Давай с начала. Когда к тебе приезжал
этот человек?  - показал я на  экран, где в нелепой  позе,  с занесенной над
ступенькой длинной журавлиной ногой, застыл президент Народного банка.
     - Полгода назад.  Он  прилетел в лагерь на  вертолете. Меня дернули  из
промзоны  к  начальнику  колонии. Когда меня привели,  начальник  вышел.  Он
сказал, что прилетел из Москвы, чтобы поговорить со мной.
     - О чем?
     - Он сказал, что будет амнистия, и он меня вытащит.
     - Он представился?
     - Нет. Сказал, что тот, кто подставил меня, подставил и его. Поэтому он
заинтересован, чтобы я вышел.
     - Что еще он сказал?
     - Он показал мне документы. В одном было написано, что преимущественное
право распоряжаться квартирой Галины имеет банк "ЕвроАз".
     - Это банк Мамаева, - подсказал я.
     - Знаю. И в  любой момент  квартиру у  нее могут забрать  или заставить
выплачивать семьдесят тысяч долларов.
     - Вон оно что!
     - Он сказал, что  выкупил  квартиру.  Теперь она полностью  принадлежит
Галине. Показал договор. Нотариально заверенный, с печатями.
     - Принадлежит? - уточнил я. - Или будет принадлежать после того, как ты
убьешь Мамаева?
     - Я  спросил. Он  сказал:  принадлежит. Без  всяких  условий.  Когда  я
вернулся  в  Москву, все проверил. Никаких прав  на квартиру  ни у кого нет.
Только у нее. Но я и раньше знал, что все документы подлинные.
     - Почему?
     - Не тот человек. Он из тех, кто играет по-крупному.
     - И это все, что он сказал?
     -  Нет.  Он  сказал,  что  хочет,  чтобы  Мамаев  получил  свое. Но  не
настаивает. Это должен решить я  сам. Если скажу "да", дам телеграмму. Когда
вернусь в Москву.
     - И ты дал телеграмму. Какую?
     - "Контракт  будет  выполнен". Через день  после этого на  главпочтамте
меня будет ждать конверт. С документами и пластиковой картой "Виза". Расходы
на жилье, транспорт, оружие. И с пейджером, на который поступит команда.
     - Какая?
     - "Приступайте". Если  в течение  двадцати  четырех часов  не  поступит
сигнала отмены, мне надлежит приступить.
     - Деньги получил?
     - Да.
     - Оружие купил?
     - Мне не нужно оружие.
     Он  был прав.  Ему действительно  не нужно оружие. Он сам  был оружием.
Прав он был и в оценке Бурова.  Такие, как Буров, всегда играют по-крупному.
Надо же: бросил все дела, сам прилетел в  лагерь.  Что же  за ставка в  этой
игре?
     - Ты не сказал мне, кто этот человек, - напомнил Калмыков.
     -  Сейчас скажу,  -  пообещал я. - Это президент  Народного банка Игорь
Сергеевич Буров.
     А вот тут прибалдел и он.
     - Ну? Теперь ты понял, что происходит? - спросил я.
     - Что?
     - Тебя поимели. Сначала тебя поимел Мамаев. Теперь хочет поиметь Буров.
Не знаю зачем. Знаю только одно: тебя используют.
     - Меня имели всю жизнь.  И ничего не давали взамен. Этот человек сделал
то,  чего  не мог сделать  я. Чего не сделал никто. Он  дал квартиру моим. Я
сделаю то, что он хочет.
     - Убьешь Мамаева?
     - Да.
     Он произнес это "да" так, что я понял: убьет.  Он решил.  И  бесполезны
любые мои слова. Я спросил:
     - Если Док скажет, что не нужно этого делать, ты откажешься?
     - Нет.
     - Если тебе это скажет жена?
     Он промолчал.
     - Сын?
     -  Не  нужно, парень. Не нужно меня доставать, - сухо проговорил  он. -
Меня для них нет. Я для них пропал без вести в восемьдесят четвертом году.
     - Ты  не пропал  для  них  без  вести  в восемьдесят четвертом году,  -
возразил  я. -  И  даже  не  погиб  в  восемьдесят восьмом. Это для генерала
Лазарева в  восемьдесят восьмом  тебя расстреляли, а труп сожгли в негашеной
извести. А для Галины и Игната ты есть. В этом и заключается твоя проблема.
     - Не доставай меня, - враждебно, почти с угрозой повторил он.
     - Ладно, не буду. Только один вопрос. А если сам Буров отменит заказ?
     - Тогда да.
     В лестничном проеме появилась Настена, торжествующе закричала:
     -  Вот  вы где!  Сами смотрят кино, а  мне нельзя! Это нечестно! -  Она
подала мне трубку мобильника.  -  Тебе звонит Артист. Можешь болтать сколько
хочешь, а дядю Костю я забираю. Не все тебе его одному!
     - Выезжаю, - сообщил Артист. - Жди.
     - Есть новости?
     - Есть.
     - Узнал номер почты?
     - Не только.
     - Нет слов! - восхитился я. - Когда это ты успел?
     - Несовременный ты человек, Пастух. Это в девятнадцатом веке близости с
женщиной добивались годами. Ты можешь себе это представить? Годами! А мы уже
практически в двадцать  первом веке.  Сегодня достаточно  одного  дня, чтобы
влюбиться, жениться,  поссориться, помириться, изменить друг другу, простить
измену,   снова  поссориться,   снова   помириться  и  наконец  окончательно
разойтись.  И  даже  останется  еще  немного  времени,  чтобы  погрустить  о
прошедшей любви. Чао!

     Информация, которую добыл  усталый наемник, не  убавила накопившихся  у
нас вопросов, а  прибавила к  ним еще один.  И  очень серьезный.  Артист  не
только  узнал  номер почтового  отделения,  откуда  были  посланы  бабки  за
квартиру Галины Сомовой. Он успел смотаться в Перово,  где была эта почта, и
попытался выяснить,  кто их  послал. Этого он не узнал, потому что  девушка,
которая работала  тогда на почте,  с год  назад уволилась. Но он узнал нечто
такое, из-за чего и примчался ко мне в Затопино.

              Перевод был отправлен 27 июля 1998 года.
              Он был отправлен, когда Калмыков уже около двух месяцев
     сидел в Лефортово!

     - Ты что-то напутал, - сказал я. - Этого не может быть.
     -  Все  абсолютно  точно,  - заверил  Артист.  -  Все данные списаны  с
документов.
     Я  спустился в гостиную,  где  Настена  терзала слух  Калмыкова "Нотной
тетрадью" Анны  Магдалины  Бах.  Вернее,  тем, что  от  нее  осталось  в  ее
вдохновенном исполнении.
     -  Ты  помнишь, когда  были оформлены документы  на квартиру Галины?  -
спросил я, вежливо попросив Настену отдохнуть. - Прокурор говорил об этом на
суде.
     - Помню.
     - Когда?
     - Десятого мая.
     - Точно?
     - Да. А что?
     - Ничего. Небольшие уточнения.
     - Могу я продолжить? - тоном светской дамы спросила Настена.
     - Да, конечно, - заверил я, поспешно ретируясь из гостиной.
     О несчастная Анна Магдалина Бах!
     - Ну? - спросил Артист.
     - Десятого мая.
     - Это  что  же  получается? Десятого мая  фирма оформила  документы  на
квартиру, а только в июле за нее перевели бабки?
     -  Важно другое.  Эти  семьдесят  тысяч долларов были  главным  козырем
обвинения. Если бы  на суде выяснилось, что  деньги были переведены двадцать
седьмого  июля,  никакой  прокурор не смог  бы  связать покупку  квартиры  с
подготовкой к убийству.
     - И что же это значит? - спросил Артист.
     - По-моему,  есть  только один  человек,  который может  это объяснить.
Если, конечно, захочет.
     - Кто?
     - Буров.
     - Думаешь, захочет?
     - Как спросить.



II

     Двадцать    тысяч   долларов,    которые   Мамаев    обещал   перевести
реабилитационному  центру  Дока еще три дня  назад, на счет центра  так и не
поступили. Это давало мне право использовать добытую для Мамаева  информацию
по своему усмотрению. Так что мне было с чем идти к Бурову.
     Я  позвонил  ему в  офис  сразу после разговора  с Артистом  и попросил
референта сообщить господину Бурову, что господин Пастухов  из агентства "МХ
плюс" просит принять его по  срочному  делу. Он записал мой телефон и обещал
перезвонить. Я с большим интересом ждал звонка.  Как бы  ни отреагировал  на
мою  просьбу Буров, это сказало бы о многом. Он мог вообще меня  не принять.
Он мог назначить  встречу недельки  эдак через  две, так как  рабочее  время
президента Народного банка расписано по минутам.
     Референт перезвонил  через  час  и сообщил,  что господин Буров  примет
господина Пастухова в своем офисе на Бульварном кольце завтра в 8.30 утра.

     В  8.15  я  подъехал  к  зданию  Народного  банка.  Это  было  одно  из
монструальных сооружений, поднявшихся над  крышами старой Москвы в последние
годы.  По  своей  амбициозности оно  вполне  могло  соперничать  со зданиями
"Газпрома" или "Лукойла". Их точно  бы выперло из-под земной коры чудовищным
давлением магмы, бешеной  энергией  огромных денег. Как вычурные  сталинские
высотки в пятидесятые  годы, как безликие  кварталы хрущевок в шестидесятые,
как стекляшки  Нового Арбата  в  брежневские семидесятые,  так и сейчас  эти
монстры  утверждали  приход новых времен  -  молодых,  беспощадных, веселых,
наглых.
     И  вдруг что-то  толкнуло  меня в  сердце.  Здесь,  на  площадке  перед
Народным  банком,  фраза  Калмыкова  "Он  из  тех,  кто  играет по-крупному"
наполнилась новым смыслом.

     В  8.20  я вошел в банк:  из  утренней, набирающей  суматошные  обороты
Москвы  перенесся в  гулкость огромного  пустого холла,  в царство мрамора и
тонированного  стекла, в  стерильность кондиционированного  воздуха, которым
дышат лишь  посвященные, причастные. На вахте меня уже ждал референт Бурова,
безликий молодой  клерк в черном  костюме  и  черном  галстуке,  причастный.
Охранник   в    черной   униформе,   вооруженный   австрийским    компактным
пистолетом-пулеметом "Штейер",  учтиво  попросил меня выложить  из  карманов
металлические предметы и пройти через арку  металлодетектора. Второй так  же
учтиво попросил открыть кейс. В кейсе не было  ничего, кроме старой  папки с
оттиснутыми  на  обложке  регистрационными  номерами,   грифом   "Совершенно
секретно"  и  штампом "Хранить вечно".  Эту папку дал мне  генерал-лейтенант
Лазарев после очень трудного для него разговора.
     - Следуйте за мной, - предложил референт.
     Скоростной лифт вознес нас неизвестно на какой этаж. На выходе из лифта
дежурили  еще  два охранника,  тоже  со "Штейерами". Референт  повел  меня к
приемной,  находившейся  в торце  коридора за высокой двустворчатой  дубовой
дверью с начищенными до блеска медными дворцовыми ручками. Но до эти царских
врат не довел, а открыл пластиковой карточкой неприметную боковую дверь:
     - Прошу.
     Это было  что-то вроде гостиной или курительной: с низким черным столом
на белом ковре, с черными кожаными креслами и  диванами вдоль стен. На белых
стенах висели старинные гравюры, все больше морские сражения.
     -  Господин  Буров  очень  занят, будьте  кратки,  -  предупредил  меня
референт таким тоном, каким разговаривают с докучливыми просителями. - У вас
двенадцать минут.
     - Это  у него двенадцать минут, -  нахально ответствовал я. -  А у меня
времени хоть жопой ешь.
     Он  боком, как курица, посмотрел на меня и  скрылся  за дверью, которая
вела, вероятно, в кабинет  президента. Я  ожидал, что он  доложит  обо мне и
пригласит  войти,  но  вместо  этого из-за  двери  донесся  высокий, как  бы
захлебывающийся хохоток, дверь распахнулась и  появился сам  господин Буров,
весело топорща длинные, закрученные  в стрелки усы  и с высоты своего  роста
глядя на меня наглыми смеющимися глазами.
     -  Доброе утро,  Сергей  Сергеевич. Сидите,  сидите,  -  проговорил  он
высоким  и  словно  бы  насмешливым  тенорком и протянул руку, для  чего ему
пришлось наклониться. - Приятно  в такое утро встретить человека, у которого
времени хоть жопой ешь. Замечательно. Про себя я этого сказать не могу.
     Он был при полном параде - в  крахмальной рубашке,  с черной "бабочкой"
на  тонкой шее,  только вместо  пиджака на нем  была синяя стеганая куртка с
атласными обшлагами и отворотами.
     - Во сколько начинается ваш рабочий день? - поинтересовался я.
     - В семь тридцать.
     - А заканчивается?
     - Если нет никаких мероприятий, примерно к полуночи.
     - Я начинаю с оптимизмом смотреть в будущее России.
     Он снова тоненько, как бы кудахтая, засмеялся и  уселся в кресло против
меня, вытянув далеко в сторону длинные журавлиные ноги в узких черных брюках
и  переплетя  их, как  жгуты  каната. Во всяком  случае,  казалось,  что при
желании он мог бы их таким образом переплести.
     -  Будем  говорить  здесь.  Кабинет  прослушивается  и  просматривается
видеокамерами, постоянно идет запись. А здесь можно говорить свободно.
     - Прослушивается и просматривается? - удивился я. - Зачем?
     - Чтобы можно было проанализировать  переговоры. Из слов воспринимается
не  больше  пятнадцати  процентов  информации.  Все остальное - тональность,
мимика,  жесты. Этим и занимаются  мои  психологи.  Вас,  вероятно, удивило,
почему я принял вас в такое время? Теперь вы понимаете почему.
     - Это меня не удивило, - возразил я. - Меня удивило другое: что вы меня
вообще приняли.
     - Считайте, что таким образом я выразил уважение вам и вашим друзьям. Я
уважаю профессионалов. И не хочу отрезать себе возможности при нужде еще раз
обратиться к вам. Но времени у меня действительно мало. Поэтому к делу.  Мне
известно, с какими трудностями вам пришлось столкнуться при выполнении моего
поручения. Круто, Сергей Сергеевич. Но я уверен, что другого выхода у вас не
было. И  вы  вправе  потребовать  от  меня  увеличения вашего  гонорара.  На
сколько?
     - Ни на сколько. У нас не было никаких трудностей.
     - Ну будет вам, будет, сударь! Не скромничайте!
     - У нас не было никаких трудностей, - повторил я.
     Сощурившись  и  привздернув  губу,  отчего  его  левый  ус  по-пиратски
заторчал, он испытующе на меня посмотрел.
     - Вы хотите сказать...
     - Я  не  хочу сказать ничего, - перебил я. - Только то, что сказал. Нам
не за что требовать увеличения гонорара.
     - Это интересно. Это очень, очень и очень  интересно. Мне сообщили, что
мурманские следователи  установили, что  причиной  смерти  двух бандитов был
инфаркт. Вы не могли бы разъяснить мне эту загадку?
     - Нет. Мы не имеем к этому ни малейшего отношения.
     - Зачем же вы просили о встрече?
     - Хочу вам кое-что показать.
     Я извлек из кейса старую папку. В ней были протоколы заседания военного
трибунала,  который  состоялся  16  декабря  1984 года  в  Кандагаре.  Буров
взглянул на обложку, быстро просмотрел первые страницы.
     Я посоветовал:
     - Начните с конца.
     Он внимательно прочитал приговор трибунала.
     - Неслабо! Откуда это у вас?
     - Господин Мамаев поручил нам собрать о Калмыкове всю информацию, какая
только возможна. По ходу дела мы наткнулись на эти документы.
     - Почему вы принесли их не ему, а мне?
     - Он не заплатил за работу.
     - Не заплатил за работу? - недоверчиво переспросил Буров. - Не заплатил
за эти документы? Не понимаю.
     - Он не знал про эти документы.
     - Сколько?
     - Двадцать тысяч долларов.
     - Я даю вам тридцать.
     - Нет, - сказал я. - Я хочу получить за них не деньги.
     - Что?
     - Информацию.
     - Какую?
     -  Игорь  Сергеевич,  прошу извинить, -  раздался голос  референта.  Он
появился в гостиной, держа в руках черный узкий сюртук. Буров поднялся, снял
куртку, позволил надеть на себя сюртук и махнул длинной худой рукой:
     - Исчезните, друг мой.
     - В девять ноль-ноль - господин Малышев, - напомнил референт.
     - Подождет.
     У референта округлились глаза:
     - Господин Малышев?!
     - Исчезните, сударь!
     Клерк исчез.
     - Ну вот, - с усмешкой, призванной скрыть раздражение, прокомментировал
Буров. - Взял и заставил меня  раскрыть перед вами карты. Вы поняли,  Сергей
Сергеевич, о чем я говорю?
     - Он проявил вашу заинтересованность в этом деле.
     - Верно.
     - Большую.
     - И  это  верно. Да, я заинтересован в этом деле. Но хотел бы понять, в
чем заключается ваш интерес.
     - Калмыков отсидел два с половиной года ни за что.
     - За приготовление к убийству, - возразил Буров.
     - Он не собирался никого убивать. И вы это знаете.
     - Ну, допустим, - подумав, кивнул он. - И что?
     - Мы не хотим, чтобы он сел за убийство, которое он намерен совершить.
     - А он намерен?
     - Да. И это вы тоже знаете.
     - А что знаете вы, сударь?
     - Кое-что. А хочу знать все.
     - Если я отвечу на ваши вопросы, вы продадите мне эту папку?
     - Нет. Но я не продам ее и Мамаеву.
     - Спрашивайте.
     - Мне  известно, что  в начале  девяносто  восьмого  года между  вами и
Мамаевым возник конфликт. Из-за права обслуживать счета ГУИНа...
     - Конфликт?  О чем вы? - перебил Буров. - Между нами не было и не могло
быть  никакого  конфликта.  Со  стороны  Мамаева  была  предпринята  попытка
шантажировать меня. Только и всего.
     - И вы поддались шантажу?
     - С чего вы взяли?
     - Вы отозвали свою заявку. Право  на обслуживание  счетов ГУИНа получил
"ЕвроАз".
     - Вас когда-нибудь шантажировали?
     - Однажды было.
     - Каким образом?
     - Украли мою жену и дочь.
     - Вам это понравилось?
     - Не очень.
     - Чем это кончилось?
     - Нормально кончилось.
     Буров неожиданно захохотал,  закудахтал,  откинув  голову и от  избытка
чувств хлопая себя по  коленям.  Я смотрел на  него с искренним недоумением.
Мне почему-то казалось, что ничего смешного я не сказал.
     -  Немного зная вас, Сергей  Сергеевич, я представил, что означает ваше
"нормально",  - отсмеявшись, объяснил Буров. -  Мне тоже  не нравится, когда
меня  шантажируют. Но у меня  другие  методы защиты, - добавил он, и его усы
грозно затопорщились, а в наглых навыкате глазах мелькнули  искорки веселого
бешенства.
     -  Попытка шантажа была предпринята до двадцать седьмого июля девяносто
восьмого года, - вернул я его к теме разговора.
     - Вы много  знаете, сударь,  -  уважительно  оценил  Буров.  - Что ж, я
расскажу  вам,  как это  было. В  первых  числах июля ко мне  пришел молодой
следователь  из  Таганской  прокуратуры. Проинформировал,  что ведет  дело о
подготовке  покушения  на  господина  Мамаева.  И  предъявил  мне  несколько
совершенно  замечательных документов. Из них  следовало,  что мой банк через
промежуточные инстанции заплатил двенадцать тысяч долларов риэлторской фирме
за коммуналку, из окна которой за Мамаевым вел наблюдение наемный убийца.
     -  Ерунда,  -  сказал  я.  -  Деньги  были  посланы  с  почты  какой-то
студенткой.
     -  Это мы сейчас  понимаем, что  ерунда. А тогда я не понимал ничего. Я
понятия не имел ни о какой коммуналке, ни о каком покушении. Я попросил дать
мне копии этих документов, чтобы разобраться что к чему. Следователь сказал,
что не имеет права этого сделать. Он предупредил, что будет вынужден вызвать
меня повесткой  для  допроса  в  качестве  свидетеля  по  уголовному  делу о
подготовке  покушения на господина  Мамаева. Я  сказал,  что  подумаю. Через
неделю я  уже имел всю  информацию. Я  позвонил  следователю и приказал  ему
передать Мамаеву, что он получит то, чего добивается. И  после этого отозвал
заявку.
     - Но позвольте! Документы, которые он показал, были фальшивкой?
     - Разумеется.  Очень хорошо сделанной фальшивкой,  тут  господин Мамаев
проявил немало изобретательности.
     - Нельзя  было  доказать, что это  фальшивка и  Народный банк к  оплате
коммуналки не имел отношения?
     - Почему? Можно.
     - Тогда зачем вы отдали Мамаеву счета ГУИНа?
     - Вы плохо разбираетесь в таких делах, сударь.
     - Совсем не разбираюсь, - подтвердил я.
     -  Представьте  на  секунду,  что  на моих  глазах  произошло  какое-то
происшествие,  хотя бы  дорожная  авария. И меня вызывают  к следователю для
дачи свидетельских показаний. Что на следующий день будет в газетах? Я скажу
что.  Аршинные  заголовки:  "Вор  должен  сидеть  в тюрьме".  А  под ними  -
маленькая  информация  о  том, что  президент Народного  банка был вызван  в
прокуратуру. Это если  я приду к  следователю. А если не приду, и того хуже:
"Сбежит  ли Буров?" Прелесть в том, что я не смогу  даже обратиться в суд. В
самом  деле, разве  вор  не должен сидеть в  тюрьме? Это  в случае  дорожной
аварии. А если меня вызовут в прокуратуру по делу о покушении на конкурента?
Вы представляете, что было бы в газетах и к чему бы все привело?
     - Это торпедировало бы ваше назначение заместителем министра финансов?
     - Совершенно верно, Сергей Сергеевич. Могло. А в таких  делах рисковать
нельзя.
     - Но и спускать шантажисту - на вас это не похоже.
     - А кто вам сказал,  что я  спустил? Я сказал, что у меня другие методы
защиты. И они, сударь, ничуть не менее эффективны, чем ваши.
     По ходу дела у меня возник еще один  вопрос,  и я помедлил,  не решаясь
его задать.
     - Ну-ну! - подбодрил меня Буров. - У нас откровенный разговор.
     -  Вскоре  после суда над Калмыковым следователь, который вел его дело,
был убит. Вы знаете об этом?
     -  Разумеется, -  кивнул Буров.  - Я  всегда  владею всей  информацией.
Абсолютно  всей. Без этого я никогда не подступаюсь к проблеме.  Он был убит
ночью на Рязанском  шоссе, в пятидесяти километрах от Москвы. Его застрелили
в салоне  "БМВ".  Я вам  больше скажу.  Машину ему купил  Мамаев.  Во всяком
случае, деньги за  нее были перечислены со счета "ЕвроАза". Я знаю, о чем вы
думаете.  Нет,  сударь,  это  не  мои  методы.  Я никогда  не  свожу счеты с
исполнителями.
     - Зачем вы прилетали к Калмыкову в колонию?
     - Вы и это знаете? Значит, знаете и зачем.
     - Почему вы прилетели сами, а не послали кого-нибудь?
     - Я  дам  вам,  Сергей  Сергеевич,  хороший  совет. Важные  дела нельзя
передоверять никому.
     - Документы, которые вы показали Калмыкову в лагере, были липой? О том,
что квартиру его жены вы перекупили у Мамаева?
     - Квартира сейчас полностью принадлежит ей, -  уклонился он от  прямого
ответа.
     - Ее купили вы?
     Буров некоторое время молчал, закручивал в стрелки усы. Потом спросил:
     - Вы узнали, кто послал семьдесят тысяч долларов за квартиру?
     - Нет.
     - Вы очень удивитесь, если узнаете. Очень, сударь.
     -  Мне  рассказывали, что в бытность заместителем министра  финансов вы
помогали Мамаеву, поддерживали его проекты. Это так?
     - А почему  нет? У него  серьезный  бизнес.  Он  умело  руководит своим
делом.   Сейчас  успешно   реализует  проект,  связанный   с  нефтью.  Очень
перспективный проект. Таких бизнесменов нет  так уж много в России. Для чего
мне ему мешать? Это было бы непатриотично.
     - Тогда зачем вам нужно, чтобы Калмыков его убил?
     - Да с  чего  вы  взяли, что мне это  нужно? - очень искренне, как  мне
показалось, удивился Буров.
     - А нет?
     - Нет.
     - Калмыков понял свою задачу так.
     - Он правильно понял.
     - Не понимаю.
     - А должны бы понять, это близко к вашей профессии. Вы станете угрожать
кому-нибудь незаряженным пистолетом?
     - Нет.
     - А  почему?  Потому  что  ваша  угроза будет пустой.  И  тот,  кому вы
угрожаете, это почувствует.  Пистолет должен быть заряжен, если  вы намерены
получить нужный вам результат. Даже если не хотите стрелять. Калмыков должен
знать, что он убьет Мамаева. Но это вовсе не значит,  что я хочу его смерти.
Это было бы слишком просто, негуманно и экономически нецелесообразно.
     - Чего же вы хотите?
     - А  вот  этого я вам не  скажу. Почему,  собственно,  вас  так волнует
судьба Мамаева?
     -  Меня  не волнует  судьба  Мамаева.  Меня волнует  судьба  Калмыкова.
Выведите его из игры.
     - Нет, сударь, этого я не сделаю.
     - Тогда это сделаю я.
     - Каким образом?
     - Отдам эту папку Мамаеву.
     - И Калмыков сядет в тюрьму.
     - Но  не за  убийство. И не  за подготовку к убийству.  Пусть сядет. Он
просидит недолго.
     -  Так-так,  - протянул Буров.  -  А  вы, сударь, не проста  сопля, как
говаривал мой дед. С  пузырьком. Значит, у  вас  в рукаве есть  еще кое-что,
кроме этих протоколов? Какой-то козырь?
     - Может быть.
     - Сделаем так, -  предложил он  и подался вперед, навис над столом, усы
затопорщились, глаза азартно заблестели. - Я обещаю, что не спущу курок. Ну,
разве что ситуация выйдет из-под моего контроля. А вы  подыграете мне. И тем
самым поможете Калмыкову. Согласны?
     - Что для этого нужно?
     - Я куплю у вас эти документы. За тридцать тысяч долларов. Деньги будут
перечислены вам немедленно. Но с одним условием. Сразу от меня вы  поедете к
Мамаеву  и  продадите  эти  бумаги  ему.  Слупите  с  него  побольше.  Тысяч
пятьдесят. Он заплатит. Дайте ему  немного порадоваться, а потом выложите из
рукава то, что у вас есть.
     - Смысл?
     - Какой самый верный способ  деморализовать  контрагента?  Сначала дать
ему  надежду,  а потом отнять.  А  когда  вы лишите  его  последней  надежды
выкрутиться из  этого  дела, дайте  совет:  пусть попробует  договориться со
мной.
     - Вы затеяли опасную игру, - предупредил я.
     - Опасную для кого?
     - Для всех. В том числе для себя.
     -  Ее начал не я. И не я устанавливал правила. Мне навязали эту игру. Я
всего  лишь играю по тем правилам,  которые мне навязали. В бизнесе, сударь,
есть  главное правило:  никогда  никому  ничего не  прощать.  И не  только в
бизнесе, в жизни тоже.  Никогда! Никому! Ничего! - презрительно повторил он.
- Если, конечно, вы не хотите, чтобы о вас вытирали ноги.
     - Не продолжайте. Я уже понял, что насчет непротивления злу  насилием у
вас все в порядке.
     - А у вас? - парировал  Буров.  - Что вы сказали тем, кто  похитил вашу
жену и дочь? Иди и больше не греши?
     - Вы уверены, что в рукаве у меня есть козырь. А если нет?
     Буров снисходительно усмехнулся.
     - Вы удивились, для чего я веду аудио и видеозапись всех переговоров. А
между тем из всего, о чем мы с вами сейчас говорили, вы не уловили главного.
Самого  главного.  Хотя  я сказал  это  совершенно  ясно, открытым  текстом.
Признайтесь, сударь, не уловили?
     - Что вы считаете главным?
     -  Я сказал,  что никогда не  приступаю к  решению  проблемы,  если  не
обладаю всей информацией. Абсолютно всей.
     -  У нас уже  очередь, - с похоронным видом сообщил  возникший в дверях
референт.
     - Иду.  Возьмите  у господина  Пастухова банковские реквизиты. Тридцать
тысяч долларов. Перевести немедленно. Проследите. Нет, сорок.  А с  Мамаева,
Сергей  Сергеевич, слупите шестьдесят  тысяч. Да,  шестьдесят.  И ни  центом
меньше! Иначе я перестану вас уважать!
     Буров пожал мне руку, заговорщически подмигнул и устремился в  кабинет,
как узкая черная  хищная пиратская шхуна.  "Веселый Роджер" незримо трепетал
над ним на свежем морском ветру.

     Ну  и ну.  Если  десятками  тысяч долларов  пробрасываются,  как мелкой
монетой, что же за ставки в этой игре?
     Или, как говорят современные пираты: какова же цена вопроса?

     Отъезжая от Народного банка, я оглянулся. В черных стеклах, разрезавших
мрамор облицовки,  плыли низкие белые  облака. Тихая золотая осень понемногу
смещалась от Москвы к югу.

III

     Я предпринял попытку дозвониться до Мамаева, но она закончилась  ничем.
Секретарша сначала сказала, что у него  важный посетитель, потом  совещание.
По сучьей интонации в ее голосе и нескрываемому злорадству я понял, что стал
персоной нон-грата. Пришлось действовать по-другому.
     Я  заехал на главпочтамт  и сделал ксерокс обложки папки с  протоколами
трибунала, приговорившего Калмыкова к смертной казни. На ксерокопии поставил
адрес  нашего полуподвала на Неглинке и написал:  "Если  Вас это интересует,
жду в 12-00 в офисе агентства "МХ плюс". Пастухов". Сбросил все это по факсу
в секретариат Мамаева,  обзвонил ребят и назначил общий сбор. Перед встречей
с Мамаевым нужно было разобраться, что мы имеем.

     Офис  детективно-охранного  агентства  "МХ  плюс"  являл собой  зрелище
грустное и трогательное, как воспоминания  о красивой, но не сбывшейся, увы,
мечте.  Ах,  с  каким  рвением  Боцман  и  Муха  ремонтировали  этот  старый
полуподвал,   перестилали   полы,   обшивали  панелями  стены,  рушили  одни
перегородки и воздвигали  другие. Раз  в неделю  устраивались воскресники, и
вся наша команда, включая Дока, вовлекалась в созидательный процесс. В конце
концов  общими усилиями  удалось  превратить полуподвал  в  довольно  уютное
помещение с пятнадцатиметровой приемной, в которой будущая секретарша должна
была  сортировать  будущих  посетителей  и  угощать их  кофе "эспрессо", и с
восьмиметровым кабинетом для переговоров с клиентами. С какими яростными, до
взаимных обид  спорами выбиралась  вывеска агентства! Муха непременно  хотел
медную с гравировкой, Боцман настаивал на стеклянной,  черной с золотом, как
на Администрации Президента. Сошлись посередине - на такой, как в мэрии.
     А  каким  торжественным  было  открытие  агентства!  Как тонко  звенели
хрустальные  бокалы с  французским шампанским,  содвинутые  в  ознаменование
того, что двое наших  друзей, уважаемый  господин Мухин и уважаемый господин
Хохлов, обретают солидный социальный статус! Долго-долго этот звон  стоял  в
ушах счастливых совладельцев агентства.
     Примерно два месяца.
     Каждое  утро  они являлись в  офис и просиживали до  вечера в  ожидании
клиентов, которые должны были  выстраиваться в  очередь, прочитав рекламу  в
газете  "Из рук в  руки". Клиентов  за  два  месяца было трое. Первой пришла
старушка, у которой пропал ее любимый кот. Двух других клиентами  можно было
назвать с очень  большой  натяжкой,  потому  что  это  были местные  братки,
которые  решили,  что за вывеской  "МХ плюс"  скрывается  торговая фирма,  с
которой совершенно необходимо  что-нибудь поиметь. В припадке  разочарования
Муха и Боцман умесили братков и ссыпали их в мусорный контейнер. После этого
Боцман произнес историческую фразу:
     - Нет ли у тебя такого ощущения, что мы начали дело не с того конца?
     Теперь офис стоял  заброшенный.  Торжественная, как на  мэрии,  вывеска
была  снята и  пылилась  в углу,  а  единственными живыми  организмами  были
кофеварка   и   подключенный   к  "Интернету"   компьютер,   по  которому  и
осуществлялась связь с внешним миром. Лишь изредка, когда намечались деловые
встречи, наводился порядок, и офис обретал жилой вид.

     Я просмотрел электронную почту. Ничего заслуживающего внимания не было.
Потом сварил кофе и стал ждать.
     Первым появился  Боцман с  пачкой  цветных снимков, сделанных телевиком
возле  офисов  компании  "Интертраст"  и  Народного  банка. Снимков  было  с
полсотни.   Он  разложил  их  на  большом  столе   в  приемной  и  предложил
полюбоваться.
     Сытые самодовольные лица, по большей  частью  молодые,  дорогие машины,
костюмы от хороших портных. Холеные женщины, как из рекламных журналов. Было
такое  впечатление, что снято все это не в Москве, а где-нибудь за границей,
в Швейцарии.
     - Новая  порода, хозяева жизни! -  обобщил Боцман  с  нотками классовой
неприязни.
     Пока мы рассматривали снимки, позвонил Док и  сказал,  что, если можно,
он не приедет, так как на счет реабилитационного центра неожиданно поступили
сорок  тысяч  долларов  и   нужно  срочно  выкупить  кое-какие  лекарства  и
договориться с немецкой фирмой о поставке инвалидных колясок.
     - Деньги откуда? - спросил я.
     -  От Народного банка. Я несколько раз забрасывал им просьбы. Все мимо,
а вот поди ж ты. Даже не ожидал.
     -  Может, они вспомнили  о душе?  -  предположил  я. - С  богатыми  это
бывает. Не помнят, не помнят, а потом вдруг раз - и вспомнят.
     - Почаще бы вспоминали! - выразил пожелание Док.
     Потом подкатил Артист, которому впервые за несколько дней не нужно было
тащиться  рано утром  в бассейн  и по  этому  поводу  он  от души  выспался.
Последним появился  Муха. Он  занимался поиском сотрудницы почты  в  Перово,
которая  год  назад уволилась. На мой вопрос об успехах только рукой махнул.
Девчонку  нашел,  обстоятельно  расспросил,  но   толком  ничего  не  узнал.
Человека, который перевел семьдесят тысяч долларов в рублевом эквиваленте на
счет  риэлторской  фирмы  "Прожект",  она  помнила.  Мужик  лет  пятидесяти,
высокий, хорошо одетый, с ухоженными ногтями, представительный. Не красавец,
но ничего. Приехал, вероятно, на  машине, так как  шел дождь, а он  был  без
плаща. На какой машине,  она  не видела. Волосы с проседью. Лицо нормальное,
чисто   выбритое.   Глаза  нормальные,   нос   нормальный,  уши  нормальные.
Обручального кольца нет.
     - Таких  мужиков в  Народном банке  каждый четвертый, вон их сколько! -
подвел  итог Муха, кивнув на  стол  с фотографиями. - Съезжу еще раз, покажу
снимки. Может, узнает. Но надежды мало. Она больше не на него смотрела, а на
артистку,  с  которой он  приехал.  Вся почта  на нее  таращилась,  даже  из
экспедиции прибежали.
     - Что за артистка? - спросил я.
     -  Какая-то  Забелина.  Она ждала  в  машине,  потом зашла  и спросила:
"Котик, ты еще долго?" Котик, мать его.
     - Забелина? - заинтересовался Артист. - Нина?
     - Да, Нина Забелина. Не знаю, что за Забелина. Я в этом не копенгаген.
     - Ты  не знаешь Нинон Забелину? - поразился  Артист.  - А я считал тебя
интеллигентным человеком!
     - А она меня знает?
     - Вынужден тебя разочаровать. Боюсь, что нет.
     - А почему я должен ее знать?
     - А ты ее знаешь? - задал резонный вопрос  самый практичный из всех нас
Боцман.
     - Обижаешь, - ответил Артист. - В этой тусовке я знаю всех. С Нинон  мы
снимались в  одном  фильме. У нее была главная роль,  а у меня роль третьего
плана. В  том смысле, что я был третьим слева  в массовке. Неплохая актриса.
Хотя, если честно, слава ее несколько преувеличена.
     - Так чего  ты сидишь? - сердито спросил  Боцман.  - Звони и  спроси, с
каким котиком она была на почте в Перово!
     - Да она всех называет котиками. У нее этих котиков!
     - А вдруг?
     - Можно  попробовать, -  без особой уверенности согласился  Артист.  Он
порылся в  пухлой  записной книжке, набрал  номер и замурлыкал: -  Неужели?!
Неужели  я слышу голос  несравненной Нинон Забелиной?!. Я?  Издеваюсь? Бог с
тобой, рыбка моя! Мы сидим с друзьями и возмущаемся... Как это чем? Тем, что
Любимов  не дал тебе главную роль! Он совсем выжил из ума!.. А что Демидова,
что Демидова? Я  ушел со второго акта!.. А... Да... Нет,  конечно... Ну, что
ты!.. Еще как... Никогда... Всегда... Ну да... Да нет... Что ты говоришь?!..
Кофе мне никто не нальет?..  Это я не тебе... Иди ты!.. Не может быть!.. А я
тебе другое скажу...  Дай  мне сказать!  Публика  вовсе  не дура!  Ты только
послушай! Жена одного моего друга в  тебя влюблена! Знаешь, что было для нее
самым  неизгладимым впечатлением?.. Если помолчишь,  скажу... Нет, не  кино.
Кино тоже, но...  Да нет! Твое посещение почты в Перово! Она там работала. И
до сих пор вспоминает, как ты приезжала туда с каким-то банкиром...  Понятия
не имею, с каким банкиром... С таким представительным, лет пятидесяти, ногти
холеные, обручального кольца нет...  Да я и сам не верю. С  какой стати тебе
связываться  с каким-то старым козлом?.. Не старый?.. Ах-ах, какие мы!..  Не
банкир? А кто?.. Погоди, выйду в другую комнату, а то мешают...
     Артист прихватил кофе и  закрылся  в  кабинете. Вышел он через двадцать
минут, беззвучно матерясь и вытирая вспотевший лоб.
     - Ну? - спросил Боцман.
     -  Расскажу. Все  расскажу. А сейчас дайте мне помолчать. Хоть полчаса.
Всего полчаса, мне хватит. Могу я полчаса помолчать?
     - Ну, помолчи, - разрешил Боцман.
     До встречи с Мамаевым оставалось сорок минут. Я  решил использовать это
время,  чтобы  ввести ребят  в курс дела. Сначала  рассказал о моем утреннем
разговоре  с президентом  Народного банка, потом выложил на стол диктофон  и
нажал кнопку "Play". В динамике прозвучало:
     "-  Начните   с  начала.  С  восемьдесят  четвертого  года.   Что  было
четырнадцатого декабря в Кандагаре?
     - Четырнадцатого декабря в Кандагаре был очень сильный буран..."

Глава девятая ГИБЕЛЬ "КАСКАДА"

     "- Четырнадцатого  декабря  в  Кандагаре  был  очень  сильный буран. Мы
готовили большой десант в тыл моджахедов. Подготовка, как всегда,  велась  в
строжайшей  тайне. Но у нас были сведения,  что агентура Ахмед Хана получила
информацию, и будет сделана попытка сорвать операцию. На аэродроме выставили
усиленное  охранение.   Приказ   был:   стрелять  на  поражение   по   любой
подозрительной цели... Ты куришь?
     - Нет.
     - Я тоже  бросил. Сейчас бы закурил.  Ну  да ладно. Так вот. В двадцать
три  пятнадцать  по  московскому времени  или в  три пятнадцать по  местному
одному   солдату   показалось,   что   кто-то   подкрадывается   к   стоянке
бомбардировщика. Он дал очередь из АКМ. Пуля срикошетила от бетонки и попала
во взрыватель бомбы на самолетной подвеске.
     - И что?
     - И все ебнуло.
     - Значит, это была не диверсия?
     - Нет. Это была нелепая, чудовищная случайность. Любая война - это цепь
случайностей.  И  более ничего.  Политики  могут  начать  войну.  Дальше  им
остается только хвататься за голову. В Афган планировалось ввести войска  на
два-три месяца. Завязли на десять  лет. Порядок в Грозном хотели навести  за
два часа. Завязли  бессрочно. Ладно.  Я был  на месте  через двадцать минут.
Решение нужно было принимать очень быстро, пока слухи о взрыве не разошлись.
Я связался  с Москвой. Мне  дали  добро.  Часового  отправили  в  госпиталь,
командира полка  и  начальника  аэродромной охраны отстранили от  должности.
Сразу же передали в  эфир сообщение,  что  на аэродроме  совершена диверсия.
Шифром,  который  был  известен  Ахмед  Хану.  Подняли  по  тревоге  войска,
разослали  ориентировки на диверсантов. На майора  Калмыкова и на двух наших
агентов-таджиков. Тем же шифром.
     - А майор Калмыков в это время сидел с женой в Большом  театре и  знать
ничего не знал.
     - Да.  Его доставили  на "Су-27". В  девять утра по местному времени он
был  в  Кандагаре.  На  "бэтээре"  его  и  таджиков  вывезли  в   предгорье.
Инсценировали погоню, "бэтээр" взорвали. Буран еще не кончился,  так что все
прошло чисто. Им  нужно  было  добраться до  горного кишлака  на  границе  с
Пакистаном и там затаиться.
     - Почему на роль диверсанта выбрали его?
     -  У нас не было времени вводить в  комбинацию  кого-то другого. Он был
готов к этой роли. Работал в  Афгане  с  восемьдесят  первого по восемьдесят
четвертый,   владел   ситуацией.   Восточная   внешность,  это   у  него  от
матери-узбечки. Еще с детства знал узбекский и таджикский,  свободно говорил
на  пушту,  дари  и урду. Он был лучший.  Опасность он чувствовал на  уровне
подсознания,  у  него  было  очень  мощное  биополе.  Он   был  прирожденным
разведчиком.  И  главное  -   у  него  была   практически  готовая  легенда.
Мусульманин, вынужденный скрывать свою веру. Отчисленный  из академии ГРУ по
религиозным  мотивам.   Тайно  сочувствующий   "джихаду".   При  всей  своей
изощренности Восток в чем-то очень простодушен. Верность исламу сомнениям не
подвергается.  Особенно  когда  она  подкреплена  серьезным делом.  А  взрыв
эскадрильи "шурави" - это очень серьезно. Ответил я на твой вопрос?
     - Да.
     -  Прикрыли  мы  его  очень  тщательно. В  Кандагаре провели  заседание
трибунала.  Майор  Калмыков  был разжалован,  лишен  всех  наград  и  заочно
приговорен  к  смертной казни.  Приказ  об  этом был зачитан  в войсках. Это
подкрепило  его легенду.  В  ней  было  только  одно  слабое место. Мы  были
вынуждены задействовать его под своей фамилией. Времени на подготовку других
документов не было. Но он знал, на что шел.
     - Вы не допускали, что он может отказаться?
     - Майор Калмыков. Отказаться. Не мог.
     - Что было дальше?
     - Через полтора месяца  их нашла  агентура  Ахмед  Хана. К тому времени
среди  моджахедов  об  их  подвиге  уже  ходили легенды. Неизвестные  герои,
устроившие  диверсию  на  аэродроме  "шурави".  Их  переправили  в  Пешавар,
встретили с  почестями. Калмыкова  принял  сам  Ахмед  Хан.  Потом  началась
проверка.  Проверяли  его  со всех сторон, но легенда  выдержала. Теперь  ты
понял, почему я ничего не мог сообщить  его жене, почему не мог даже подойти
к ней?
     - Не совсем.
     - Для прокачки  Калмыкова были задействованы все  каналы. В том числе и
агентура  ЦРУ в  Москве.  За Галиной  следили. Мы  не могли  ничего для  нее
сделать, потому что это значило расшифровать его.
     - Теперь понял. Вы его не расшифровали.
     -  Да. Он  выдержал проверку и  стал вторым  человеком  в контрразведке
моджахедов.  Ему  доверял  Ахмед  Хан. Калмыков был его советником. Он  знал
систему  работы ГРУ,  знал  нашу  армию,  наши методы.  Впрочем,  что значит
доверял?  Азия - это серпентарий. В разведке редко кому доверяют до конца. В
Азии никому не доверяют вообще.  Четыре года  Калмыков жил в этом гадюшнике.
Работал, создавал агентуру. Тысячи наших матерей должны молиться за него, он
спас  жизнь  их сыновьям. Зорге.  Абель. Ким  Филби. Да они  рядом с  ним не
стояли!  По сравнению с ним они  работали в курортных условиях. "Каскад" был
лучшим  диверсионно-разведывательным отрядом  со времен Отечественной войны.
Лучшим, говорю я тебе. А Калмыков был лучшим в "Каскаде".
     - Что было в восемьдесят восьмом году?
     - Ничего хорошего.
     - Это я уже понял.
     - Ничего ты не понял.  Никто этого так и не понял. Нельзя было  уходить
из Афгана.  Никому это  было  не нужно.  Ни  нам,  ни  американцам, ни самим
афганцам.
     - Но Америка требовала вывода наших войск.
     -  Мало ли что она требовала. Она требовала на словах. Им было выгодно,
чтобы  мы там оставались. Чем дольше,  тем  лучше.  Каждый  день  стоил  нам
миллионы долларов.  Это экономика. Для  всего мира СССР  был агрессором. Это
пропаганда. Но они и другое понимали: если  мы уйдем  из  Афгана, наше место
займут не  они. В этом была их политика. Калмыков предупреждал: талибы - это
очень серьезно. Это  вам не непримиримая оппозиция. Рак, проказа -  вот  что
такое Талибан. С оппозицией можно договориться. Со всеми можно договориться.
С раком  договориться  нельзя.  Я добился приема у  Горбачева.  Сказал  ему:
нельзя уходить из Афгана, Афган никогда не будет нейтральным. "Мы предпримем
все  усилия,  чтобы  Афганистан не стал зоной  влияния Соединенных  Штатов".
Каких Штатов? Болтун проклятый. Он даже не понял, что ему говорят!
     - И решение об уходе приняли.
     - Приняли.  А  как  же? Миротворец плешивый. Но в  Москве понимали, что
афганцы  перегрызутся  между  собой  и  откроют  дорогу  талибам.  Хоть  это
понимали.  Ситуацию в  регионе контролировал  только  Пакистан.  У  нас  был
сильный  рычаг   давления  на  Исламабад  -   наши  поставки  оружия  Индии.
Пакистанцам это нож острый. Была разработана комбинация, которая хоть что-то
могла  спасти.  Горбачев   должен  был  прилететь   в  Дели  для  заключения
крупномасштабного   договора   о    военном   сотрудничестве.   Этот   рычаг
предполагалось  использовать,  чтобы  заставить  пакистанцев  принять   наши
условия афганского  урегулирования. Для  талибов это означало крах. Агентура
Ахмед Хана подготовила покушение на Горбачева во время его  визита в Дели. О
нем знали только  три человека. Калмыков  сумел  передать  нам информацию  и
через  свою  агентуру   предупредил  индусов.  Все  люди  Ахмед  Хана   были
нейтрализованы. Но Горбачев отменил визит.  Обосрался, сучий потрох. Чем все
это кончилось, сам знаешь.
     - Чем?
     - Тем, что талибы уже в Кабуле! Тем,  что весь Афган - сплошная раковая
опухоль!  Тем, что на складах талибов хранятся семьсот тысяч тонн наркотиков
нового урожая и ждут отправки в Россию! За  десять лет  в Афгане мы потеряли
пятнадцать тысяч человек. Сейчас  в год от наркотиков  погибает  по двадцать
тысяч! Что будет дальше? Дальше будет - Средняя Азия. Метастазы этой раковой
опухоли уже  в Чечне. На очереди Татарстан. Вот чем! Калмыков об этом кричал
еще тогда, в восемьдесят восьмом! А он знал, о чем говорит!
     - Чем это кончилось для Калмыкова?
     - Тем, чем и должно было кончиться.
     - Его вычислили?
     - Его  не  могли не вычислить.  Он был одним  из тех троих,  кто знал о
подготовке  покушения  на  Горбачева.  Знал  Ахмед Хан, знал  его  начальник
контрразведки. Третьим был Калмыков. Больше не знал никто.
     - Он не успел уйти?
     - Он не мог уйти. Это  означало признать,  что  он  работал на нас. Это
погубило бы всю агентуру.
     - Нельзя было его обменять?
     - О чем ты говоришь? Мы даже заикнуться об этом не могли!
     - Значит, у него не было выбора?
     - У него был выбор. Он его сделал.  Сам. Он не выдал никого.  Ахмед Хан
приказал его расстрелять. Но он так и не узнал, кого расстреливает.
     - Как вы узнали, что он расстрелян?
     - Сначала было официальное сообщение о том, что разоблачен и приговорен
к  расстрелу советский шпион. Оно было рассчитано  на нашу реакцию. Понятно,
что  никакой  реакции  не  было. Потом  сообщили,  что приговор  приведен  в
исполнение. Расстрел  снимали  на видео. Нашему агенту удалось достать копию
пленки. Не было никаких сомнений в ее подлинности. Подтверждение поступило и
из других источников.
     - Что же на самом деле произошло в Пешаваре в восемьдесят восьмом году?
     - Не  знаю. Теперь  уже не  знаю.  Осенью  девяносто третьего поступила
шифровка  от нашего резидента  в  Индии.  О  том, что с  ним  ищет  контакта
человек, который  назвал себя майором Калмыковым. Он  сообщил, что  в начале
восемьдесят  девятого  года индийская разведка выменяла  его  на  одного  из
руководителей повстанческого движения в  Кашмире. Четыре  года он лечился  в
Тибете. Он просил помочь  ему  вернуться в Россию.  Мы  запретили  резиденту
вступать с ним в контакт.
     - Почему?
     -  Мы были уверены, что  это  провокация. А  потом... Потом был октябрь
девяносто третьего. "Каскаду" приказали штурмовать  Белый дом. Я заявил, что
"Каскад" создан для диверсионно-разведывательной  деятельности за рубежом, а
не  для  полицейских операций. Этого  нам  не простили.  "Каскад" разогнали.
Отправили   дослуживать   в  округа.  Лучших  из  лучших.   Вышвырнули,  как
использованный  гондон! Я обивал пороги, просил:  уберите меня, но не губите
отряд. Нет, Россия миролюбивая страна, она не посылает за рубеж диверсантов.
Будьте вы прокляты. Будьте вы все прокляты!
     - Кого вы проклинаете, товарищ генерал-лейтенант?
     -  Их. Всех.  Все  просрали. Бездарно,  пошло.  Подло!  Предали  армию,
предали  народ. Тошно, парень. Тошно мне на это  смотреть. Мне бы остаться в
Афгане. Бог миловал. Он не миловал. Он наказал. Наказал жизнью. За что?
     -  Чему вы  удивляетесь? С вами  обошлись  так же, как вы с Калмыковым.
Использовали и вышвырнули.
     - Ты! Щенок! Не тебе судить!
     -  Почему? Я своих не бросал никогда. Мы никогда  не хоронили друзей до
того,  как их  хоронили. Сами,  своими руками.  Только после этого мы с ними
прощались.
     - Калмыков выполнил свой долг!
     - А вы? Вы свой долг выполнили? Ваш долг  был - вытащить его.  Как?  Не
знаю. Это  должны  знать  вы. Почему  вы не  приказали индийскому  резиденту
установить личность человека, который назвал себя Калмыковым?
     - Мы были уверены, что он погиб.
     - А проверить?
     - У меня уже не было этой возможности. После октября девяносто третьего
я был отстранен  от оперативной работы. И хватит об этом. Хватит! У тебя еще
есть вопросы?
     - Вы сказали,  что у Калмыкова было очень сильное биополе. Что вы имели
в виду?
     -  Ну,  он  мог  останавливать   электронные   часы.  Подносил  руку  -
останавливались. Убирал  - шли.  У наших психологов зашкаливали все приборы.
Пленные душманы на допросах пели у него без всякого скополамина. Что еще? За
сутки предсказывал подземные толчки. Как змеи. Почему ты об этом спросил?
     -  После  выхода  из лагеря  его  должны  были  перехватить  мурманские
бандиты.  Четверо.  На  двух  трупах  никаких  следов. У них  констатировали
инфаркт. Он мог его вызвать?
     - Трудно сказать. У  него была теория.  О том,  что человек несет  свою
смерть  в  себе.  Ее  блокирует воля  к жизни. Она  слабеет в  старости,  от
болезней. Но можно ее и подавить.  Блокировка исчезает, человека убивает то,
чего он больше  всего боялся. Ты  сказал, бандиты? Не исключаю,  что их  мог
убить страх.
     - Он их не мог убить. Он их убил.
     - Возможно. Сам-то я в эту чертовщину не верю, но  Калмыков относился к
ней очень серьезно.
     - Вы все время говорите о нем в прошедшем времени.
     - А как я могу о нем говорить? Он для меня - был.
     - Он не был. Он есть.
     - Что ты о нем знаешь?
     - То,  чего не знаете вы. Я расскажу, что было с ним дальше. Он  понял,
что помощи от вас не дождется. И стал пробираться в  Россию сам. Он вернулся
в   Афганистан.  Через  афгано-таджикскую   границу  переходил   с   группой
наркокурьеров. Другого способа  не  было. Об этом  он рассказал моему другу,
руководителю  реабилитационного центра.  Караван наткнулся на засаду.  В ней
были наши  солдаты из  Двести третьей  дивизии.  В перестрелке его ранило  в
голову. И тут ему повезло. Может быть, единственный  раз в  жизни. Его узнал
командир роты. Он  служил вместе с Калмыковым в Чучковской бригаде.  Поэтому
его отправили в наш военный госпиталь. Сначала в Душанбе, а оттуда санрейсом
в Москву. Здесь ему и сделали операцию. Если бы не эта  случайность,  он так
бы и сдох на границе. Я сказал  "повезло"? В  этом я уже не уверен. Даже  не
знаю, что было  бы для него лучше: сдохнуть на афгано-таджикской границе или
провести остаток жизни в российской тюрьме.
     - Не говори загадками!
     - Его  выпустили по амнистии. На амнистию он не  имел  права, так как в
декабре восемьдесят четвертого года военный трибунал в Кандагаре  приговорил
его к смертной казни, разжаловал и лишил всех наград. Почему не был  отменен
приговор трибунала?
     - Да не было никакого трибунала!  Я же сказал: это  была  инсценировка,
операция прикрытия. О трибунале не знает никто.
     - Кое-кто знает.
     - Этого не может быть.
     - Откуда же знаю я?
     - Да, откуда?
     - От человека, который намерен на  основании  этого  приговора объявить
Калмыкова во всероссийский розыск. Вероятно, он  нашел протоколы трибунала в
архиве.
     - Чушь! Их никогда не было в архиве. Я сразу изъял протокол.
     - Где он сейчас?
     - У меня.
     - Покажите.
     - Почему я должен тебе доверять?
     - Потому  что я единственный,  кто может что-то  сделать  для человека,
который был вам, как сын. Вы не смогли ему  помочь. А я попробую. Не уверен,
что получится, но попробую.
     - Почему ты занимаешься этим делом?
     - Я не хочу, чтобы мне  было тошно смотреть на себя по утрам в зеркало.
Это мешает бриться.
     - Я тебе почему-то  верю, парень. Не знаю почему,  но верю. Всю жизнь я
не  доверял  никому. А теперь чувствую  себя  так, будто с моих плеч снимают
рюкзак. Неподъемный. Свинцовый.
     - Так снимите.
     -  Сниму.  Да,  сниму.  Мне уже не под силу  его  тащить.  Ты  получишь
документы. Все. Я перекладываю этот груз на тебя. Понимаешь, что я хочу этим
сказать?
     - Понимаю.
     - Помоги ему, капитан спецназа Пастухов. Помоги моему сыну!.."

Глава десятая ХОД В ИГРЕ

I

     Ровно в двенадцать к офису  "МХ плюс" подкатили черный "Мерседес-600" и
темно-вишневая "Вольво-940". Из низкого, на уровне тротуара окна полуподвала
мы могли видеть  только ноги приехавших. Ног было четыре. Две ноги короткие,
в  черных  брюках,  две другие  длинные,  в темно-синем,  в  мелкий  рубчик,
вельвете.  На  всех  ногах  были  черные  кожаные  туфли,  выдававшие  в  их
владельцах людей, которые не часто ступают на пыльный московский асфальт.
     В дверь  позвонили. Боцман убрал  со стола  приемной снимки и на правах
хозяина пошел открывать.  Вошел Мамаев, а  с ним человек, которого мы видели
на  многих фото рядом  с Мамаевым.  Он-то  и был в стильном вельвете: рослый
пятидесятилетний господин с высокомерным и  словно бы слегка  сонным  лицом.
Это был  начальник службы безопасности компании "Интертраст", бывший  опер с
Петровки, подполковник милиции Тюрин.

     Мне не очень нравился план, предложенный Буровым.  Он был  остроумный и
базировался на  тонком  понимании  психологии.  В самом деле,  дать человеку
надежду, а затем отнять  ее  - сильный способ сломать  контрагента. Но такой
план хорош  только в  теории.  Когда речь идет  о живых людях, остроумие его
начинает попахивать дьявольщиной.  С  живыми  людьми  в  такие  игры  играть
нельзя.
     Никакой  расположенности к Мамаеву у меня  и раньше не было. Теперь же,
когда практически  до  конца,  за  исключением  не  имеющих  принципиального
значения частностей, выяснилась его роль в затеянной им же самим интриге, он
не вызывал у меня ни малейшего сочувствия.
     Я ничего не  имел против того, что Буров выкатит Мамаеву счет по полной
программе  и  заставит  уплатить по  нему.  Но  способ достижения этой  цели
вызывал у  меня  очень большие  сомнения. И чем  больше я  о нем думал,  тем
меньше он мне нравился. Нельзя лишать человека шанса.
     Мамаев имел право на шанс. Не больше, чем любой другой человек. Но и не
меньше. Я решил дать ему этот шанс.
     С  такой установкой на матч я и начал игру:  провел Мамаева  в кабинет,
предложил ему кресло за черным письменным столом и положил перед ним папку с
протоколами военного трибунала, приговорившего Калмыкова к смертной казни.

     Мамаеву  хватило десяти минут, чтобы ознакомиться с делом. Он достал из
кейса  какую-то  старую  школьную  тетрадку,  заполненную мелкими убористыми
строчками,  и  выборочно  сравнил  то,  что  в ней  написано, с  протоколами
трибунала. Затем еще раз внимательно  прочитал приговор и закрыл папку.  Это
был правильно предсказанный Буровым момент обретения надежды. Но даже  следа
удовлетворения не мелькнуло на хмуром лице Мамаева.  Напротив, он еще больше
помрачнел,  поднял  на начальника  службы  безопасности тяжелый  ненавидящий
взгляд и негромко спросил:
     - Что это?
     Тюрин молча пожал плечами.
     - Что это? - так же негромко, бешено повторил Мамаев.
     -  Протоколы трибунала,  -  ответил начальник службы  безо- пасности. И
этот  простой  ответ на  простой вопрос произвел неожиданный и очень сильный
эффект.
     - Протоколы трибунала? Какого трибунала? Которого не было?  Которого не
было и быть не могло? Какого, я тебя спрашиваю, трибунала?!
     Маленький кабинет агентства "МХ  плюс" заполнила предгрозовая свинцовая
тишина. Миг,  и  молния звезданет  в  стол,  от тяжелого  грома  содрогнется
Москва, в груду развалин превратится старый дом на Неглинке, и весть о новом
теракте  ужаснет весь  цивилизованный  мир:  да  что  же  происходит  в этой
загадочной, непредсказуемой, жуткой России?
     В  загадочной, непредсказуемой,  жуткой России происходила  загадочная,
непредсказуемая,  слегка  жутковатая,  но в общем  и  целом  вполне  обычная
российская  жизнь.  Два  респектабельных  господина, один  из которых грузно
сидел  в  кресле за черным офисным столом,  а  второй  на стуле  пристроился
сбоку, держали  напряженную  паузу, а  два  других, я и Артист,  как зрители
очень  камерного  театра,  с  диванчика наблюдали за  ними  в  ожидании, чем
кончится их молчаливое противостояние. Мухе и  Боцману  билетов на спектакль
не досталось из-за малой вместимости зала. Мамаев и присутствием Артиста был
недоволен,  но  Артист  твердо  заявил,  что  не  может оставить  друга  без
моральной поддержки. А поскольку это была  наша территории и  правила на ней
устанавливали мы, Мамаеву пришлось смириться.
     Тюрин  понял,  вероятно, что ему не стоит дожидаться грома и  молнии, и
применил прием, который современные политологи именуют экспортом кризисов, а
в старину называли "с больной головы на здоровую".
     -  Господин  Пастухов, потрудитесь  объяснить, как у вас  оказались эти
бумаги! - с угрожающим видом потребовал он.
     - Может, мы начнем  с другого конца?  - предложил  я.  - Это  подлинные
документы?
     - Судя по всему, да.
     - Это не ответ.
     - Да, они подлинные! - гаркнул Тюрин. - Но тем хуже для вас!
     - Заткнись!  -  приказал Мамаев. - Откроешь  рот, когда тебя спросят! А
сейчас заткнись! Понял? Заткнись!
     -  Ах,  как  это  недемократично! -  укорил Артист.  -  Дайте  человеку
высказаться.
     - Какому человеку? - с бешенством бросил Мамаев. - Этому человеку? Этот
человек уже высказался!
     Я  не  понял, чем  вызван такой  сильный взрыв эмоций.  Артист тоже  не
понял.  Мы  невольно  оказались   в  положении  зрителей,  которые  включили
телевизор  на  середине  спектакля,   и  лишь  по  реакции  действующих  лиц
догадываются, что  в предыдущем эпизоде что-то такое произошло. Но  никакого
желания вникать в  отношения Мамаева и его  начальника службы безопасности у
меня не было. Поэтому я сказал:
     - Тогда мы слушаем вас.
     - Я покупаю документы.
     - Ничего  ты не покупаешь! - заорал Тюрин и повернулся ко мне. - Ты что
делаешь?  Ты  знаешь, на  что идешь?  Ты  идешь  под  статью! Это  документы
строгого  учета, они должны  храниться в  архиве Военной коллегии Верховного
суда СССР!  Похищение официальных документов, совершенное  из  корыстной или
иной личной заинтересованности,  - это статья! Статья  триста двадцать пятая
Уголовного кодекса! Ясно? Раньше за это давали до пяти лет!
     - А сейчас? - полюбопытствовал Артист.
     - Штраф до пятисот минимальных зарплат.
     - Ух, как страшно! Это же целых полторы тысячи баксов! Жуть!
     - Или до года лишения свободы! - зловеще добавил Тюрин.
     - Пастух, мужайся! - подбодрил меня Артист. - Мы тебя не оставим. Будем
носить  передачи.  А  если  станет  невмоготу,  пришлем  напильник  в  палке
сервелата Черкизовского мясокомбината.  Напильником  перепилишь  решетку,  а
сервелатом будешь глушить охрану.
     - Могу я попросить всех помолчать? - вежливо поинтересовался Мамаев.
     - Да! - поддержал его Тюрин. - Цирк, понимаешь, устроили!
     -  Я  покупаю документы, - повторил  Мамаев.  - Деньги будут переведены
немедленно. Куда?
     Он извлек мобильник и приготовился набрать номер.
     - Не  спешите,  -  остановил  его я. - С  помощью  этих  документов  вы
намерены объявить Калмыкова во всероссийский розыск. Я правильно понимаю?
     - Вас это не  касается! Вы продавец. Я покупатель. У меня деньги, у вас
товар. Что я с ним сделаю, это решать мне!
     - Вы намерены засадить Калмыкова  в  тюрьму на всю оставшуюся  жизнь  и
таким образом снять проблему. Я хочу убедить вас, что это не лучший выход.
     - Вот именно! - одобрил Тюрин. - Совсем не лучший, Петрович! Говно это,
а не выход!
     - Заткнись! - рявнул Мамаев. - Почему же, господин Пастухов, не лучший?
     - Он негуманный.
     - Негуманный. Понятно. И все?
     - Вам этого мало?
     - Ну почему? Это очень сильный аргумент. Но не в деловом разговоре.
     - Эти документы  не  принесут  вам никакой пользы. Это вообще не выход.
Это тупик.
     - В чем же выход?
     - Разрулите ситуацию миром. Договоритесь.
     - С кем?
     - Вы знаете, с кем.
     - А я тебе о чем говорил? - энергично вмешался  в наш диалог Тюрин. - О
чем я тебе твердил? Договорись, Петрович! Пастухов дал тебе хороший совет!
     Мамаев внимательно посмотрел на меня.
     - Мне кажется, вы действительно этого хотите.
     - Совершенно верно, - подтвердил я. - Я действительно этого хочу.
     - Почему?
     - Это наши дела.
     - Вы не представляете себе, какая цена вопроса.
     - Почему же не представляю? Очень хорошо представляю. Ваша жизнь.
     - Моя жизнь? -  презрительно, с прорвавшейся злобой переспросил Мамаев.
-  Моя жизнь!  Подумайте лучше  о своей жизни!  А о  себе я позабочусь  сам!
Хватит болтать! Вы продаете бумаги или не продаете?
     Похоже, моя миротворческая миссия провалилась. Мамаев пер, как  танк. И
никакой возможности остановить его я не видел.
     - Вы все-таки хотите купить?
     - Да, черт возьми, хочу!
     -  Не  делай этого, Петрович, пожалеешь!  - хмуро предупредил  Тюрин. -
Крупно пожалеешь!
     - Ты! Угрожаешь?! - вскинулся Мамаев. - Ты мне угрожаешь?!
     - А что мне остается? Слова до тебя не доходят. Да, твою мать, угрожаю!
     -  Как  приятно  видеть  такую преданность сотрудника  своему  шефу,  -
прокомментировал  Артист. -  Господин Тюрин,  позвольте пожать  вашу честную
руку!
     Он  поднялся  с  диванчика,   торжественно  пожал  руку  недоумевающему
начальнику службы безопасности, что-то сказал ему на ухо и  широко улыбнулся
Мамаеву. - Поздравляю, вы умеете подбирать кадры!
     - Могу я продолжить? - спросил Мамаев.
     - Да делай что хочешь! - махнул рукой Тюрин.
     - Спасибо. Я спросил вас, господин Пастухов, куда перевести деньги.
     - Вы приняли решение?
     - Принял! Вы получите свои двадцать тысяч баксов! Тюрин
     был прав, слова  до него не доходили. Он был  уст- ремлен к цели, видел
ее в том,  чтобы получить бумаги и с их  помощью решить  свою проблему самым
простым, как казалось ему, способом. Он лез  в расставленную Буровым ловушку
с тупым упорством ночной совки, летящей на гибельный для нее свет.
     Доводы на него не действовали. Может, подействует наглость?
     - Двадцать тысяч было три дня назад, - заявил я.
     - Сколько сегодня?
     - Шестьдесят.
     - Шестьдесят тысяч долларов?
     - Да, господин Мамаев, шестьдесят тысяч долларов.
     Тюрин захохотал.
     - Плати, Петрович, быстро плати! А то сейчас будет сто!
     - Вы быстро  учитесь, господин Пастухов, - заметил Мама- ев, метнув  на
Тюрина ледяной взгляд.
     - У меня хорошие учителя.
     - Думаете, взяли меня за горло? Загнали в угол?
     - Мы? Вас? Господин Мамаев, мы вас знать не  знали и не хотели бы знать
никогда. Вы сами загоняете себя в угол. И делаете это с упорством, достойным
лучшего  применения.  Я не  навязываю  вам эти  бумаги.  Я  сказал  и  готов
повторить: они вам не помогут.
     - Об этом позвольте судить мне!
     Я сдался.
     - Ну, как  знаете. Тогда десять тысяч переведите на счет  агентства "МХ
плюс". Это наш гонорар. А пятьдесят тысяч - на счет реабилитационного центра
доктора Перегудова. За это вам что-нибудь  простится. Но я  вас предупредил:
вы делаете ошибку.
     - Спасибо за предупреждение, - буркнул Мамаев.
     Он  связался  по мобильнику с офисом  и приказал немедленно перечислить
бабки.

     Деньги на счет  "МХ плюс" поступили через шесть минут. Я вызвонил Дока,
попросил его проверить счет центра и сразу перезвонить. Он перезвонил. В его
голосе было счастливое изумление:
     -  Что  происходит,  Серега?  Свалились  пятьдесят  тысяч  от  компании
"Интертраст"! Пятьдесят тысяч! Я не верю своим глазам! Наши богатые Буратины
вспомнили о спасении души?
     - Пока  не души, -  охладил я его  восторг.  - Пока  только  о спасении
жизни.
     - Теперь я могу взять документы? - спросил Мамаев.
     -  Они  ваши.  А вот это  считайте  нашим подарком, -  проговорил  я  и
протянул  ему  заклеенный конверт.  -  Не  вскрывайте.  Потом  прочитаете, в
спокойной обстановке. И не торопитесь в милицию, чтобы объявить Калмыкова во
всероссийский розыск.
     - Вы получили бабки? Отдыхайте! - отрезал Мамаев. - Я купил эти бумаги.
И могу делать с ними что захочу!

     На  этой реплике два главных действующих лица спектакля покинули сцену,
оставив зрителей размышлять о том, что же, собственно, они видели.

     Мамаев  исполнил  свою  роль, как  по писаному. В ней  не  было никаких
неожиданных поворотов. А вот роль Тюрина я не понял. Он знал, что содержится
в старой папке. Он знал, как этими документами намерен распорядиться Мамаев.
И он всеми силами пытался помешать ему это сделать. Вплоть до угроз. И пошел
бы дальше, если бы Артист каким-то образом не вывел его из игры.
     - Что за конверт ты ему дал? - спросил Артист.
     - Покажу, - пообещал я. - Сначала объясни, чем ты нейтрализовал Тюрина.
Что ты шепнул ему на ушко?
     - Я задал ему короткий и  очень простой вопрос. Но  прежде вопрос тебе.
Ты по-прежнему уверен, что семьдесят  штук баксов за квартиру жены Калмыкова
были ходом Бурова?
     - Абсолютно. Раньше были сомнения, сейчас нет.
     -  Вот  что я  спросил  у  Тюрина:  "С какого  времени вы  работаете на
Бурова?"
     Артист насладился произведенным эффектом и объяснил:
     - Нинон  Забелина была на  почте  в Перово с Тюриным. Ты  понял? Это он
отправил деньги за квартиру жены Калмыкова!

     В кабинет ввалились Муха и Боцман, снедаемые любопытством.
     - Чем кончились переговоры? - с порога спросил Боцман.
     - Куда ты  гонишь кино? - запротестовал  Муха. - Я представляю,  как ты
читаешь книги. С конца! Пастух, не потворствуй его низменным вкусам. Начинай
с начала и не спеши.
     - Бабки - это дело хорошее, - заключил Боцман, выслушав мой отчет. - Но
я  чего-то не  врубаюсь.  А  если  Мамаев пойдет  с  приговором  трибунала в
ментуру? Бумаги-то настоящие. На них не написано, что это прикрытие.
     И  тогда  я  выложил то,  что Буров назвал козырем в моем рукаве.  Этот
документ три дня назад передал мне вместе со старой папкой генерал-лейтенант
Лазарев. Ксерокопия его лежала в  конверте, который я вручил  Мамаеву. Я уже
не сомневался, что под амнистию Калмыков попал благодаря  этому документы, а
не из-за  медали "За отвагу"  и орденов Боевого  Красного  Знамени и Красной
Звезды. Потому  что слова  Бурова  о  том, что он никогда  не подступается к
проблеме,  если не  владеет абсолютно всей информацией,  следовало  понимать
буквально.
     Это был Указ Президиума Верховного Совета СССР  от 25 января 1989 года.
В  верхнем правом углу  стоял  гриф:  "Публикации  не  подлежит".  Указ  был
подписан Председателем Президиума Горбачевым М.С. В нем было:
     "За   героизм,   проявленный   при   выполнении  специального   задания
Правительства, присвоить звание Героя Советского Союза Калмыкову Константину
Игнатьевичу (посмертно)".

II

     Очень  неприятный,  тяжелый  осадок  остался  у  меня  от  разговора  с
Мамаевым. Вроде бы я сделал все, что зависело от меня, чтобы подтолкнуть его
к мировой с Буровым, а вышло, что не только не подтолкнул, но даже, кажется,
отдалил. Совершенно того не  желая, я в точности реализовал замысел  Бурова,
хоть и считал его нелюдским.
     В том, как Мамаев стремился купить протоколы трибунала и  купил их даже
за  вызывающе наглую цену,  было что-то большее,  чем  голый  расчет, что-то
иррациональное,  выходящее  за пределы  житейской  логики. Он  не внял моему
предупреждению  о  том,  что  эти бумаги  ему  ни  к  чему. Не поверил? Мог,
конечно, и не поверить. А если поверил, но все равно купил? Почему?
     Все эти мысли смутно  теснились у меня  в голове,  пока мы прикидывали,
что делать дальше.

     Суть   многоходовой  комбинации,  с   помощью  которой  Буров  подписал
Калмыкова на убийство  Мамаева,  стала понятной,  как устройство будильника,
если снять с него заднюю крышку. Семьдесят тысяч долларов за квартиру Галины
Сомовой - это было то дополнительное колесико, встроенное Буровым в механизм
разработанной Мамаевым  интриги,  которое превратило безобидный будильник  в
таймер мины замедленного действия.
     Неясным оставалось  только одно:  каким образом Буров сделал  так,  что
деньги за квартиру  Галины Сомовой были восприняты и следствием, и судом как
гонорар Калмыкова за убийство Мамаева? Что за фокус со временем он проделал?

     На   всех   поступках   Мамаева   лежал  отпечаток  его   характера   с
приверженностью прямолинейной логике трамвайных путей.
     Во всем, что делал Буров, чувствовался хитроумный, изощренный расчет. И
в том, что деньги за  квартиру  Галины  Сомовой перевел  не кто-то  из людей
Бурова, а  ближайший сотрудник  Мамаева Тюрин. И в  том,  что  квартира была
куплена не где-нибудь, а в Сокольниках. В Сокольниках, где она  прожила  всю
жизнь. В Сокольниках,  которые она  любила, где прошли  счастливые недели ее
короткой   семейной  жизни.  Даже  сама  Галина  поверила,  что  квартиру  в
Сокольниках распорядился купить Калмыков.
     Одинаковы  они  были  в  главном: человек  для  них  был  инструментом,
средством для достижения цели. И только.
     Почему? Невозможно успешно работать  в бизнесе  с  другим отношением  к
людям? Или успешная работа в бизнесе вырабатывает  отношение к человеку, как
к расходному материалу?
     А было ли в истории нашего возлюбленного отечества время, когда к людям
относились иначе? И будет ли оно?

     Суки!

     Артист уже  понял,  что его стремительный, в  ритмах  двадцать  первого
века, роман  с  "бизнес-вумен"  из  риэлторской  фирмы "Прожект" обречен  на
унылое  продолжение,  поскучнел   и   стал  похож  на   усталого   наемника,
пресыщенного  острыми  ощущениями  и вообще  всем.  Мы ему сочувствовали, но
только там, в компьютере главной бухгалтерии "Прожекта", можно было получить
доказательства истинной  роли Бурова во  всей этой  истории. Доказательства,
которые могут быть убедительными для Калмыкова.
     Необходимости ехать в Перово  и показывать фотографии Тюрина сотруднице
почты, которая приняла от него перевод на семьдесят тысяч долларов, вроде бы
не  было.  Актриса Нина Забелина  знала  его  только по имени,  но  уверенно
назвала  его должность, место работы  и марку его  автомобиля  "Вольво-940".
После  вялого  спора  решили,  что  убедиться  все-таки  не  помешает.  Муха
отправился в Перово, а усталый наемник назначил  обрадованной "бизнес-вумен"
свидание и поехал домой набираться сил.
     Боцман  в  наши  разговоры  не  вмешивался,  сидел  над  чашкой  кофе с
отрешенным  видом посетителя  ночного бара, которого дома  никто не  ждет. Я
выключил компьютер и кофеварку, деликатно напомнил:
     - Закрываем.
     Боцман  с недоумением  посмотрел на меня, потом  вдруг ахнул кулаком по
столу так, что звякнули кофейные чашки:
     - Херня! Какая-то во всем этом херня!
     Он не успел  развить свою мысль,  потому что  в дверь позвонили.  Вошел
Тюрин,  остановился на пороге,  оглядел  нас  своими  высокомерными  сонными
глазами и спросил:
     - Ну что, мудаки? Доигрались?

III

     Есть люди, которые порхают по жизни, как мотыльки. Тюрин был не из них.
Характер  его  предопределила профессия. Даже если  бы я не знал, что он всю
жизнь  прослужил оперативником в ГУВД Москвы,  я бы понял, что  он из  людей
серьезных,  привыкших  иметь дело с грязью, с кровью, распоряжаться людскими
судьбами. Раздраженным "Отставить!"  он прервал  агрессивную попытку Боцмана
разобраться  в том, кто из нас кто. А на  мой вопрос, знает ли  он, по  чьей
инициативе документы были проданы Мамаеву, отрезал:
     - И он мудак! Такой же, как вы!
     Потом тяжело помолчал и приказал:
     - Передайте Калмыкову, чтобы он залег на дно. И не говорите мне, что не
знаете, как с ним связаться! Через два  часа будет объявлен план "Перехват".
И не спрашивайте почему! Это надо же быть такими мудаками!
     - План  "Перехват"  не  будет объявлен, - возразил  я. - Нет оснований.
Калмыков имел право на амнистию.
     - Это ты знаешь. И я знаю. А тот, кто объявит план, не знает!
     - Узнает.
     - Когда?  Через  месяц! Когда  запросят  Минюст и  получат  ответ.  Что
произойдет  за этот месяц? Сказать? Калмыкова прикончат в  Бутырке!  Вот что
произойдет! Вы что, не поняли, с кем имеете дело?
     - Вот! - сказал Боцман. - Это у меня и копошилась в мозгах!
     - Можно вопрос по теме? - спросил я.
     - Давай, - хмуро кивнул Тюрин.
     Я  разложил  на  столе  снимки,  сделанные Боцманом,  и выбрал  два, на
которых был водитель Мамаева:
     - Он нанял Калмыкова?
     - Он. Он же его и сдал.
     - Что за студентка, которая перевела деньги за коммуналку?
     Тюрин ткнул в один из снимков. На нем  был Мамаев, стоявший возле такси
с какой-то блондинкой.
     - Вот. Люська, его любовница.
     - Почему следователь не раскрутил это дело?
     - Об этом нужно спросить у  него. Спросишь,  когда с ним встретишься. А
это произойдет быстро, если и дальше будете такими же мудаками!
     -  Вы перевели семьдесят  тысяч долларов за  квартиру жены Калмыкова, -
продолжал я.  -  Вы были на почте в Перово с  актрисой  Ниной  Забелиной. Ее
запомнили. Через нее мы вышли на вас. Почему?
     - Попросил Буров.
     - Чем он объяснил свою просьбу?
     -  Сказал, что ему  претит  жлобство Мамаева.  Использовать человека  и
недоплачивать ему -  моветон. Сказал, что этот счет будет предъявлен Мамаеву
в свое время.
     -  Вы знали,  для чего покупается квартира? Для чего  на самом деле она
покупается?
     - Нет.
     - Сейчас знаете?
     - Сейчас знаю. У тебя все?
     - Только одно. Почему вы отвечаете на мои вопросы?
     - Потому что  у меня к тебе тоже есть вопрос. И я хочу получить  ответ.
Как на духу. Эти четверо в Мурманске - ваши дела?
     - Нет.
     - Не врешь?
     - Нет.
     -  Я  же  говорил! Я же этому мудаку говорил! - раздраженно, со злостью
бросил Тюрин.
     - Кого вы имеете в виду на этот раз? - полюбопытствовал я.
     - Мамаева!
     - У вас, я смотрю, все мудаки. Кроме вас, да?
     - Почему это кроме меня? - огрызнулся Тюрин. - Я точно такой же мудак!
     Он поднялся и направился к выходу. С порога обернулся:
     -  И  вот  что  еще.  Позавчера  ночью Мамаев встречался  с  мурманским
авторитетом Греком. Он приехал в Москву со своими кадрами. Зачем?  Не  знаю.
Но это может быть важно. Делайте выводы. Адью... джентльмены.

     Мурманский авторитет Грек. В поселке на Осетре Мамаев о нем упомянул. С
намеком. С нехорошим намеком.

     И тут меня обожгло.

     Я  поспешно  набрал  номер своего  дома в  Затопине. Ответила  Ольга. Я
попросил:
     - Позови Калмыкова,
     - Он уехал, - ответила она.
     - Когда?
     - Часа полтора назад.
     - Куда?
     - Не сказал. Думаю, в Москву. Побрился. А в чем дело? Что-то случилось?
     -  Ничего. Не случилось совершенно ничего,  - очень горячо, с  присущей
мне искренностью заверил я.
     А про себя подумал: "Пока не случилось".

     Дорога от  Москвы до Затопина  обычно занимает у  меня два  с половиной
часа. Когда спешишь, три. Когда очень спешишь - четыре. На  выезде из Москвы
потеряли сорок  минут,  пока  Боцман  доказывал  омоновцам право на  ношение
служебного  оружия.  Хорошо  хоть  сразу,  не  дожидаясь  обыска,  предъявил
пистолет, а то нюхать бы нам асфальт. Трудно  жить брюнетам в Москве. А если
они еще и слегка смугловатые, как Боцман, так и вообще.
     Чем  дальше  от Москвы, тем свободнее становилась  Рязанка.  Дорога  не
отвлекала,  мысли отстаивались.  И чем ближе мы  подъезжали к  Зарайску, тем
явственнее становилось ощущение, что я делаю что-то не то.

     В  разговоре на Осетре  Мамаев сказал,  что мурманский  авторитет  Грек
наводит   справки  о  четырех  москвичах,   которые   были  в  районе  ИТК-6
пятнадцатого  сентября.  Он  дал  понять,  что  может  сообщить  Греку  наши
координаты, а может и не сообщать. Но быстро сообразил, что говорить со мной
с позиции силы не следует, и отыграл назад.
     Позавчера ночью Мамаев встречался с Греком. Зачем?
     Вряд  ли, пожалуй, за тем, чтобы  натравить Грека  на  нас. Мы для него
никакой угрозы не  представляли.  Угрозу для него  представлял Калмыков.  Но
неужели  Мамаев  всерьез рассчитывал,  что мурманские  бандиты  смогут найти
Калмыкова в Москве и нейтрализовать его? Мамаев был кем угодно, но только не
дураком.
     И все же встречался. Зачем?
     Какие-то  другие  дела,  не  связанные с  Калмыковым?  Вряд  ли.  В его
положении никаких других дел быть не может.
     И все же встречался.
     Решение было где-то близко. Оно было  простым. Без хитроумия Бурова.  В
логике Мамаева. Прямолинейным, как трамвайный маршрут.

     Если задача не поддается  решению  целиком, нужно  разбить ее на  более
мелкие части.
     Часть первая: как люди Грека  могут найти  Калмыкова? Часть вторая: как
они могут его нейтрализовать?
     Проехали Луховицы.  Миновали Зарайск. До Затопина осталось восемнадцать
километров.
     -  Они  выманят  его  на  живца,  -  сказал  Боцман,  обнаружив  полную
параллельность наших мыслей. - Только вот кто живец? Жена?
     Я дал по тормозам.
     - Сын! Они выкрадут парня и выманят Калмыкова! На него!
     - Правильно, - сразу согласился Боцман. - Куда-нибудь за  город.  И там
прикончат. Непонятно одно. Как они сообщат Калмыкову, что парень у них?
     - Через нас! Они сообщат ему  через нас! Теперь понятно, зачем  мы  ему
нужны?
     - Кому? - не сразу въехал Боцман.
     - Мамаеву!
     Боцман неодобрительно покачал головой:
     - Нехороший человек. Он сразу мне не понравился. Я все думал: почему он
мне не нравится? А теперь понимаю. Потому что он нехороший человек.

     Телефон Артиста не отвечал. Мобильник Мухи ответил.
     - Все так и есть, она узнала Тюрина, - сообщил он.
     - Сейчас это неважно. Ствол при тебе?
     - Нет. Дома.
     - Езжай за ним и жми в Сокольники, - приказал я.
     - На предмет?
     - Сын Калмыкова. Игнат. Его выкрадут.
     - Кто?
     - Мурманские братки.
     - Ну, вот им! - прервал Муха мои объяснения. - Выкрадут. Перетопчутся!
     - Действуй. Мы едем. Будем часа через два с половиной.
     Я хотел развернуться, но Боцман возразил:
     - Ольга дергается после  твоего  звонка.  Давай  заедем.  Десять  минут
погоды не делают.
     Ольга не дергалась, но была сильно встревожена.
     - Что происходит? - спросила она.
     - Да ничего,  - постарался я  ее  успокоить. - Ничего не  происходит. С
чего ты взяла?
     - Костя с утра был сам не свой. И собаки скулили.
     - То есть? Как скулили?
     - Тоненько. Сережа, это беда.

IV

     К Сокольникам мы подъехали в сумерках и  сразу поняли, что опоздали. Со
стороны дома, в котором  жила Галина  Сомова, промчалась  "Скорая", подвывая
сиреной.  Двор  был  оцеплен  милицией.  Перед  оцеплением  толпился  народ.
Несколько патрульных "Жигулей" посверкивали синими  проблесковыми  маячками,
создавая ощущение праздника.
     За оцеплением,  на пустом пространстве  двора, возле  красной  пожарной
машины расчет  неторопливо сматывал брезентовые рукава. Пожарка стояла рядом
с  джипом  "Мицубиси  Паджеро", к  которому  сбоку,  к  водительской  двери,
приткнулся  красный  "Запорожец".  Обе  машины  были  искорежены, наполовину
обуглены  и  чадили.  На  асфальте  таяла  пена.  Номер  на  "Мицубиси"  был
мурманский.
     В глубине двора, у гаражей,  между которыми  был проход в  парк, что-то
происходило,  двигались  милицейские и  штатские. Какой-то  чин  стоял возле
открытой двери "рафика" дежурного по  городу, кричал в рацию, но слышны были
только обрывки мата.
     -  Что тут такое? - спросил я, ни к кому в отдельности не обращаясь, но
зная, что обязательно найдется какая-нибудь бабулька, которая уже раз десять
рассказала о том, что видела, и обрадуется возможности рассказать снова.
     -  Ничего   особенного,   обычная   бандитская  разборка,  -   объяснил
благообразный старик с  профессорской бородкой. -  Скоро  мы будем  ходить в
булочную, осторожно обходя трупы.
     - Стрельба была?
     - Стрельбы не было. Но трупы наличествуют. Три экземпляра.
     - Какие три? Четыре! -  всунулся  бомжеватого вида мужичок, отягощенный
рюкзаком с  пустыми бутылками. - Вон лежат!  - показал он в сторону гаражей,
где на асфальте чернело что-то похожее на кучи мусора.
     - Голубчик, вы разучились считать, - укорил профессор. - Лежат три.
     - А водила джипа? Его не считаешь? Не видел, так не треплись!
     - А ты видел? - спросил Боцман.
     - Я? Ничего я не видел! - немедленно отрекся бомж и начал бочком-бочком
выбираться из толпы.
     Я перехватил его и сунул под нос сторублевку.
     - Это видишь?
     - Ну? - проявил он настороженный интерес.
     Я добавил еще сотню.
     - Кое-что видел, - вынужден был признать бомж.
     - Кое-что нас не колышет, - сказал я и убрал деньги.
     - Видел! Все видел! Я с самого начала был! Только в свидетели не пойду,
учтите!
     - Не пойдешь,  не пойдешь.  Как свидетель ты нас не интересуешь. Ты нас
интересуешь как очевидец. - Я вручил ему двести рублей, а еще сотню показал.
- Это премия. За точность и достоверность. Но ее нужно заработать.
     -   Мужики,  вам  повезло,   -  вдохновленный  неожиданно  открывшимися
финансовыми перспективами, заявил бомж. - Вы попали в точку. На кого надо.
     Он отвел нас в сторонку и бережно сгрузил на асфальт рюкзак.
     -  Вообще-то  я  калибровщик  шестого  разряда,  -  начал  он.  Заметив
неудовольствие на наших лицах, принял его за недоверие и  быстро поправился:
-  Ну,  пятого,  пятого!  Но работал по  шестому!  А  сейчас работаю  здесь.
Временные трудности,  переходный период. Этих я приметил  еще днем. Не наши.
Не  москвичи. И  номер на тачке  не московский. Крутились,  присматривались.
Эдуард,  сказал  я себе, тут  дело нечисто. Место здесь, сами видите, какое,
универсам дорогой, солидные люди бывают.  Я  так  и  понял, что они  кого-то
ждут. А пацаны серьезные, серьезные пацаны. Эдуард, сказал я себе, а не пора
ли тебе отдохнуть  от  греха подальше? Но  дело к  вечеру, самое время, люди
пиво пьют, бутылки бросают, нехорошо.  В общем, продолжал я работать. А  сам
все на них посматриваю...
     - Сколько их было? - спросил Боцман.
     - Я сначала насчитал:  трое. Водила в джипе сидел, двое гуляли. А потом
оказалось, что четверо. Четвертый не светился. Только когда  до дела  дошло,
нарисовался.
     - До какого дела?
     - Мужик,  не сбивай!  Время,  значит, к  вечеру, а они все  покуривают,
пивком балуются. И вдруг, вижу, бутылки побросали, а в них еще было. Эдуард,
сказал я  себе, сейчас начнется. И  никак  не  врублюсь,  на кого  они  глаз
положили.  Все вроде нормально,  народ с работы идет, Сомов приехал на своем
"запоре", дочку из сада привез. Здешний мужик, нормальный, на протезе. С ним
парень, вроде как сын ему, но на личность не похожи. Сомов ростом с меня,  а
парнишка длинный, худой. Сомов, значит, повел дочку домой, а парень  отогнал
"запор" к гаражу. Стоит, ждет. Ключей от гаража, видно, не было. Смотрю, эти
двое начали к нему подгребать. Эдуард, сказал я себе, что за дела? Тут Сомов
вышел, гараж  открыл, вытащил  пару канистр. Одну  залил, другую  поставил в
багажник. А багажник у "запора" впереди, заметьте себе. Потом полез в движок
что-то подрегулировать, а парня  отпустил. Тот  подошел  к приятелям, стоят,
курят, болтают. Эти двое подваливают к  нему и что-то говорят. Показывают на
свою тачку. Помыть или  еще что. А он этими делами не занимается. Они  бабки
вынули,  а он  все  равно  нет. Нормальный  паренек, застенчивый.  Тут  они,
значит, за руки его хвать и  к джипу.  Он  вырвался, они руки ему заломили и
волоком, волоком к тачке. И  тут  он  как закричит:  "Папа!" Он, значит, как
закричит: "Папа!"  Сомов было  к  нему, но  протез,  протез! Понял,  что  не
успеет. Он  тогда в "запор". А он, собака,  не  заводится! Эдуард,  сказал я
себе, нужно выручать парнишку.  Сомов  никогда не отказывал  в чирике,  если
трубы горят. И только я это, значит, раздухарился, к этим двоим подскакивает
какой-то маленький...
     Я перебил:
     - Какой маленький?
     -  Да  никакой.  Маленький.  Улыбается   им,  руки  в  стороны,  сейчас
обниматься полезет. Эдуард,  сказал я себе,  их уже  трое,  а ты  еще только
один. А тут и Сомов завелся. И газу, газу!  И  сходу  в  их джип! Он тактику
знает  -  "афганец"! В джип,  поняли?  К  которому они парня  тащили! Чтобы,
значит, не увезли.  Хуяк! Водилу джипа влепил в  тачку, канистра в багажнике
рванула.  Бой в Крыму, все в дыму!  Я, значит,  быстро переключаю  телек  на
второй канал. А там! Те двое отдыхают на асфальте,  маленький над  парнишкой
нагнулся, помогает ему  встать. Вот тут и нарисовался четвертый... Успеваете
вникать, мужики?
     - Успеваем, - кивнул я. - Продолжай.
     - Этот четвертый, значит, маленькому по затылку шарах! Рукояткой пушки.
Шарах! Тот -  брык! Тот парнишку хвать и к  проходу в парк, и  к проходу! Те
двое  очухались и  за  ним. Как  гуси пьяные. Так  и  ушли,  - завершил свой
рассказ Эдуард.
     Немного подумал и добавил:
     - Выносили их потом по одному.
     - Кто выносил?
     - Ну,  кто? Менты! Всех троих. Вон  они и лежат. Ментов сразу налетело,
как мух навозных, пожарка приехала, "скорая". Сомова в Склиф, водилу джипа в
труповозку. Все оцепили.  Эдуард, сказал я себе, тут больше ловить нечего. И
смылил. Потому что в свидетели  мне идти ни к чему. Только время терять, а у
меня работа.
     - Что с маленьким? - спросил Боцман.
     - Не видел. Видел, что его окружили менты, а больше ничего не видел.
     - А парень?
     -  Тоже  не  видел.  Но  я и  не говорил, что  все  видел.  Что  видел,
рассказал. А  врать не приучен. Не такой  я человек. Вы тут любого спросите,
любой скажет: не  такой человек  Эдуард, чтобы  врать. Даже  за  вашу премию
врать не буду! Вот так!
     Премию он получил и удалился с гордым видом.
     - Пошли! - кивнул мне Боцман,  решительно раздвинул толпу  и подлез под
ленту ограждения.
     - Куда?! Назад! - кинулся к нему милицейский сержант.
     - Свои,  - бросил  Боцман, махнул удостоверением агентства "МХ плюс"  и
прикрикнул на меня: - Лейтенант! Ждать тебя?
     - Иду, товарищ капитан, иду! - подыграл я ему.
     Мы пересекли двор и подошли к  группе  людей, стоявших у прохода в парк
возле  "рафика"  дежурного по  городу  и  трех закрытых  черным полиэтиленом
трупов.
     -  Кто  такие? -  рыкнул  на  нас  пожилой  милицейский  майор.  -  Кто
пропустил? Вашу мать, сейчас начальство наедет, а тут посторонние! Убрать!
     Штучки с корочками "МХ плюс" здесь не проходили. Я объяснил:
     - Наш товарищ пострадал в происшествии. Мы хотим узнать, что с ним.
     -  Какой  товарищ?  Что  за  товарищ?  Нет  товарищей! Все уже господа!
Вспомнил товарищей! Удалитесь за ограждение!
     - Его фамилия Мухин.
     - Какой Мухин? Не знаю никакого Мухина!
     - Он сотрудник охранного агентства.
     - А, Мухин! Этот  Мухин?  Этого знаю. Повезло вашему Мухину, что оружия
не применил. А то бы долго доказывал, что он не верблюд! Очень долго!
     - Что с ним?
     - Да ничего. Получил по  кумполу,  а  так ничего. Показания следователю
дает. Там, в "рафике".
     Я показал на трупы:
     - А с этими что?
     - А что с этими? Не видишь?
     - Инфаркт?
     - Да ты что,  парень,  больной? -  изумился майор. - Какой инфаркт? Шеи
сломаны!  Инфаркт! Бандиты от инфаркта не помирают. А  почему? А потому!  Не
доживают они до инфарктов!

     Муха  сидел  в  "рафике"  дежурного  по  городу  и  старательно  уверял
следователя  прокуратуры, что оказался в Сокольниках ну совершенно случайно,
а в попытку похищения несовершеннолетнего Калмыкова Игната, которого никогда
раньше не видел и  не знал,  вмешался из чувства гражданского долга, то есть
по  глупости. Голова у  него  была  перебинтована, но  вид  бодрый  и  очень
искренний. Не думаю, что следователь ему поверил, но дал подписать протокол,
предупредил, что вызовет для дополнительных показаний, и отпустил.
     - Ну, хвались, - предложил Боцман, когда мы вышли за линию оцепления. -
Как же это ты обосрался?
     - Ну нет у меня глаза на затылке, нет! - огрызнулся  Муха. -  Не просек
четвертого!
     - А надо просекать. Теряешь квалификацию.
     - Да не было его с ними! Они втроем на джипе приехали!
     - Откуда же взялся четвертый?
     - Черт его знает! Откуда-то взялся.
     -  Ниоткуда ничего не берется, - назидательно заметил Боцман. - Если он
откуда-то взялся, значит, там и был.
     - Что с Игнатом? - спросил я.
     - Все в порядке, - ответил Муха. - Уехал с матерью в Склиф. Туда увезли
Сомова. Плохо с ним, сильно обгорел.
     Я показал в сторону гаражей:
     - Те трое - он? Муха кивнул: - Он.

     Никак Боцман  не мог  понять, почему Муха не просек четвертого бандита.
Он, судя по всему, был на подстраховке. Да чтобы Муха его не  вычислил? Быть
этого не могло!
     Мне тоже это показалось странным. Но была и еще одна странность.
     Намечая    план    похищения,   мурманские   должны    были    провести
рекогносцировку. Тем  более,  что заказ очень серьезный, недаром же сам Грек
явился в Москву. И если они это  сделали, то  не  могли не понять, что  есть
гораздо лучший способ провернуть дело: выманить или вытащить Игната  в парк,
там оглушить и  спокойно  загрузить в багажник  машины. А тачку поставить на
лучевом просеке, в который упиралась аллейка. Вместо  этого на глазах у всех
они волокут парня к "Мицубиси". Даже если бы им удалось засунуть его в джип,
далеко не уехали бы - кто-нибудь обязательно позвонил бы в милицию. И потом:
раскатывать по  Москве с  мурманскими номерами и  со  связанным  человеком в
багажнике? Это до первого поста.
     Что-то не то. Явно не то.
     А с чего мы, собственно, взяли, что Игната тащили в джип? Его тащили по
направлению к джипу. Джип  стоял чуть дальше от прохода  в парк. Сомов решил
блокировать бандитам путь отхода. Но в горячке не сообразил, что блокировать
нужно  не джип.  Ну конечно  же! Не джип, а проход в парк! Этот четвертый не
подстраховывал бандитов,  а стоял на  подхвате. Как только двое исполнителей
вытащат Игната, он должен был отсечь преследователей, если бы  кто-нибудь на
это решился. Поэтому его Муха и не засек!
     Мы погрузились  в мой "Ниссан" и выехали на лучевой просек, который был
ближе  других к дому Галины Сомовой. Где-то здесь должна была стоять тачка и
ожидать груз.

     Здесь  она и стояла.  На обочине,  с выключенными огнями,  незаметная в
темноте. Обычный "ВАЗ-2104" - синий пикап с московским номером.
     А вот это было уже на что-то похоже.
     Как  только  первый этап завершится и Игната  вытащат  в парк, водитель
"Мицубиси" выезжает на просек,  забирает участников операции,  а неприметный
"жигуленок"  с одним  человеком за  рулем  и  максимум  с  одним  пассажиром
начинает свой путь по Москве и ближнему Подмосковью.
     В  "жигуленке"  не было никакого движения.  Водитель  сидел  за  рулем,
откинув голову на спинку кресла. Казалось, спал.
     Он действительно  спал. Вечным сном. Я развернул "Ниссан", поставил его
носом к "четверке" и включил дальний свет. Мощные галогеновые фары  осветили
толстую золотую  цепь на шее  водителя, острый  подбородок,  орлиный  нос  и
густые черные брови на бескровном белом лице.
     - Я,  конечно,  не  очень  хорошо разбираюсь в  медицине,  - озадаченно
заметил Муха. - Но мне почему-то кажется, что у него инфаркт.

     Галину  Сомову  мы  нашли  в  зале  ожидания  института Склифосовского,
мрачноватом от  мучительной тревоги, словно  бы пропитавшей все стены,  пол,
потолок.  Она  накапливалась  здесь  десятилетиями.  Люди  приходили, ждали,
уходили, а тревога оставалась, была неистребима, как дух казармы или тюрьмы.
     Игнат сидел рядом с матерью в углу  холодного зала,  неловко сутулился,
сжимал  в коленях длинные руки. У  него  были такие же  высокие скулы, как у
Калмыкова, такой  же разрез  черных глаз и  большой красивый, как  у матери,
рот.
     - Юра в реанимации, - сказала она. - Уже  три часа. Пойди  покури, сын.
Да знаю я, что ты куришь, чего уж!
     Игнат виновато улыбнулся и вышел.
     - Не  расспрашивайте его ни о чем,  - попросила Галина. - Он  ничего не
помнит.  Помнит,  что его  вытащили  в  парк, потом  что-то произошло. Когда
пришел в  себя, рядом были только эти бандиты. Мертвые. Это  был... он?.. Не
отвечайте. Я  знаю.  Спасибо вам, - обратилась  она к Мухе. - Я все видела с
балкона. Я услышала, как он закричал "Папа", и выскочила на балкон. И я  все
думаю  и  думаю  и не  могу  понять. Не  могу,  не могу!...  Кому  он кричал
"Папа"?..

Глава одиннадцатая КТО ЕСТЬ КТО

I

     О том, что произошло в Сокольниках, Мамаев  узнал в  тот  же  вечер  от
генерала  с Петровки, к  которому поехал сразу  после встречи с Пастуховым в
офисе "МХ плюс" на Неглинке. Он  был  в ярости. Этот  наемник разговаривал с
ним, как с убогим. Как с недоумком! Он его убеждал. Он ему советовал. Он его
предупреждал. Он заботился о его жизни!
     Что  творится?  Уголовник  его  воспитывает.  Проститутка  его  жалеет.
Наемник учит  его  жить. А Тюрин ему угрожает! Тюрин, которого он вытащил из
говна, который должен жопу ему лизать! Что, твою мать, творится?
     Конверт,  который   дал  Пастухов,  Мамаев  вскрыл  сразу,  в   машине.
Подписанный  Горбачевым Указ Президиума Верховного Совета СССР о  присвоении
Калмыкову звания Героя Советского Союза ошеломил его. А приписка "посмертно"
резанула, как бритвой.
     Слишком  часто стала заходить речь о смерти. Слишком часто. Сквознячком
потянуло. Мертвящим. Из пустоты.
     Но Мамаев умел вычленять существо дела из-под всех эмоций. Практическое
значение этого Указа было в том, что никакого  практического  значения он не
имел. Даже если Пастухов сразу отправит копию Указа в Минюст, пройдет время,
прежде  чем бумага  проследует по инстанциям  и  произведет то  действие, на
которое Пастухов рассчитывал: обесценит купленные Мамаевым документы. Недели
пройдут. А счет уже шел на дни.
     Мамаев  не очень  понимал,  для чего  он покупает у Пастухова протоколы
трибунала,  которые  ему,  строго  говоря,  не  нужны.   Сработала  привычка
подстраховываться,  ставшая  инстинктом  еще  с  тех  времен,  когда он  был
цеховиком,   которых  при  советской  власти  травили,  как  бешеных  собак.
Обдумывая  то,  что сделал, он  понял,  что  поступил  правильно. Если  Грек
проколется,  эти  бумаги   послужат  надежным  алиби.   Он   законопослушный
гражданин. Он понятия не имеет ни  о  каком Греке.  Он сразу проинформировал
правоохранительные   органы  о  том,  что  на  свободе  разгуливает  опасный
государственный преступник, не имевший на амнистию никакого права.
     Да и  подстраховка не помешает. Очень даже не  помешает.  Когда  имеешь
дело  с  таким, как Калмыков, никакая мера  предосторожности не  может  быть
лишней.
     Милицейский  генерал,   на  стол   которому  Мамаев  выложил  папку   с
протоколами военного  трибунала,  сделал  вид,  что  обрадован  возможностью
оказать  Мамаеву услугу,  но  Мамаев слишком хорошо знал эту  породу  людей,
чтобы верить  ему  на  слово.  И оказался  прав. На вопрос Мамаева,  что  он
намерен  предпринять,   генерал  с  воодушевлением  изложил  план  действий:
запросим Минюст, на  каком основании Калмыкова амнистировали, потом перешлем
приговор трибунала, потом...
     - Не так!  - злобно  оборвал  Мамаев.  -  Не  так! Сначала ты  объявишь
Калмыкова  в розыск, арестуешь его, а потом  затеешь эту бодягу.  Потом! Вот
так! Понял?
     -  Петрович, это незаконно!  - воспротивился генерал, но  посмотрел  на
потемневшее лицо Мамаева, вспомнил, возможно, о министре юстиции,  сидящем в
Бутырке в приличной компании фальшивомонетчика и наркоторговца,  вспомнил  о
спецзоне в  Тулуне, последнем  прибежище продажных ментов, которые  пытались
сидеть  на  двух  стульях,  и  согласился:  -  Сделаем. План  "Перехват"  не
получится, но в розыск объявим. Завтра.
     - Сегодня!
     - Ну ладно,  ладно. Сегодня  так  сегодня. Не  понимаю,  почему  ты так
нервничаешь!..
     В конце рабочего дня Мамаев  позвонил  ему, чтобы узнать, что конкретно
сделано.  Секретарша  сказала, что  генерал  выехал  на происшествие. Мамаев
приказал передать, что ждет звонка. Генерал позвонил в десятом часу  вечера.
Как  Мамаев и предполагал,  ничего сделано не  было, так  как произошло ЧП и
генералу пришлось...
     - Когда произошло ЧП? - перебил Мамаев.
     - В восемнадцать пятнадцать.
     - А до этого? Времени не хватило? Времени, я спрашиваю, не хватило?
     - Не  дави! - прикрикнул генерал. -  В  масть тебе это ЧП.  Ищем твоего
Калмыкова. В Сокольниках была попытка похищения его сына.
     Мамаев похолодел.
     - Попытка? - переспросил он внезапно севшим голосом.
     - Ну да. Сорвалась. Охранник помешал.
     - Какой охранник?
     -   Из  какого-то  частного  агентства.  Случайно  оказался  на  месте.
Маленький, стервец, но действовал ловко. Двух быков отключил. А вот что было
дальше, пока загадка.
     - Что было дальше?
     - Пять трупов.  Пять! Что делается в Москве,  что делается!  Мурманские
бандиты,  из  ОПГ  Грека.  Один в  джипе  сгорел,  троим шеи  свернули.  Как
куренкам...
     - Кто? Кто им свернул шеи?
     -  Неизвестно. Никто никого  не видел. А  вот  сам Грек...  Тут  вообще
какая-то ерундовина.
     - Какая, твою мать, ерундовина?
     - Он  сидел в тачке  на просеке. Метрах  в пятистах  от двора,  где все
произошло. Наши  опера не сразу его  нашли. Потом  какой-то  мужик позвонил,
сказал,  что  видел  подозрительную машину. Кинулись,  а в  ней  Грек. Ждал,
скорее всего, когда притащат парня. И, видно, переволновался.
     - И что?
     - Инфаркт.
     - Инфаркт?!
     - Представь себе.
     - Кто заказал похищение - узнали?
     - У кого? Трупы! Их не допросишь. Так что ищем Калмыкова. По подозрению
в причастности. Он может знать, кому и зачем нужен был  его сын.  Как только
найдем, сразу пустим в ход твои документы.
     - По  подозрению  в  причастности, -  повторил Мамаев.  - Я, конечно, в
ваших делах не разбираюсь...
     - Приятно слышать, - хохотнул генерал. - Хоть кто-то не разбирается.  А
то все, понимаешь, разбираются!
     -  Но кое в чем все-таки разбираюсь, - продолжил Мамаев. - Помнишь, что
произошло пятнадцатого сентября в районе мурманской ИТК-6? Видел сводку?
     - Ну, видел.
     - Помнишь, что в ней было?
     - Ну, помню. Четыре  трупа.  У  двоих профессионально сломаны шеи, а  у
двоих... Погоди. Погоди, Петрович! Что ты этим хочешь сказать?
     - Ничего. Только одно. В тот день Калмыков вышел из лагеря.
     - Но...  Но это же...  Да нет,  чепуха! Инфаркт -  совпадение! Конечно,
совпадение!
     - Какой инфаркт? - рявкнул Мамаев. - Шеи сломаны, а не инфаркт!
     -   Понял,  -  сказал  генерал.  -  Все   понял.  Объявляю  "Перехват".
Немедленно. Есть основания. Слушай, Петрович... Что за тип твой Калмыков, а?
Откуда он взялся? Откуда он такой взялся?
     Не ответив, Мамаев швырнул трубку.

     Ну  что  за страна! Что  за долбанная  страна! Никто  ничего  не  хочет
делать.  Никому  ничего  нельзя поручить. Никому, ничего, ни за какие бабки!
Зона - вот лучшее политическое устройство для этой страны. Да, зона!
     Зона! Зона! Зона!

     С большим трудом Мамаев заставил себя вернуться к делу.

     Пять трупов. Это хорошо. Никого допросить не успели. Тоже хорошо.
     Инфаркт  у  Грека. У этого  здоровенного  сорокалетнего бугая. Инфаркт.
Менты обнаружили  его  уже мертвым.  Значит, ничего сказать  не  успел.  Уже
легче.
     Охранник. Из частного агентства. Случайно оказался на месте. Случайно?
     Мамаев потянулся к телефону, чтобы перезвонить генералу и выяснить, что
это за охранник, но остановил себя. Нельзя.
     Поручить Тюрину навести справки? Нет, тоже нельзя.
     Нельзя обнаруживать своего  интереса к  этому делу.  Ни перед  кем. Это
дело его не интересует. И не может интересовать.

     Мамаев вдруг почувствовал, что смертельно устал.
     К черту. Домой. Спать.

     Всякий  раз,  когда  Мамаев  выходил  из  офиса  к  поданному  Николаем
"Мерседесу",  дежурный охранник  почтительно открывал  перед  ним дверцу. Но
этим  вечером  к машине  подскочил  какой-то парень в черном плаще, до этого
стоявший у входа с дежурным, услужливо распахнул заднюю  дверь "Мерседеса" и
негромко сказал:
     - Владимир Петрович, можно вас на два слова?
     - Запишись на прием, - буркнул Мамаев. - Есть порядок.
     -  Вы  меня  не  узнали? Я  из  службы  безопасности. Дежурил на  Малых
Каменщиках. Вы приказали мне допросить сантехника.
     - А, ты! Что у тебя?
     - Не здесь. Владимир Петрович, не здесь! - умоляюще проговорил охранник
и испуганно оглянулся по сторонам.
     - Что с тобой? - удивился Мамаев.
     - Расскажу. Все расскажу! Только давайте отъедем!
     - Ну, садись. Он юркнул в салон и вжался в угол.
     На  темной Москворецкой набережной  Николай  остановил  машину  и хотел
выйти, но Мамаев задержал его и кивнул охраннику:
     - Докладывай. При нем можно. В чем дело?
     - Мы узнали, кто был земляк, который бухал с сантехником.
     - Долго же вы его пытали!
     -  Протрезвлять  пришлось.  Под капельницу возили, иначе никак.  Земляк
этот  никакой  ему  не  земляк.  В пивной познакомились,  он поставил, потом
добавили, потом еще  взяли и  пошли к нему домой. Земляк  сказал, что  он по
делам в Москве, нельзя ли ему пожить  в той комнате. Васька открыл  комнату.
Ключ у него был, когда-то врезал старухе замок, с тех пор и остался.  Земляк
сказал: годится.  Хорошо забашлял. Сказал:  если  нигде не устроюсь,  приду.
Сантехник отрубился, утром земляка не было. Больше  он не пришел.  А на  его
бабки Васька закеросинил.
     -  Почему  ты  говоришь это  мне?  -  прервал  Мамаев.  - У  тебя  что,
начальника нет?
     - В том и дело, Владимир Петрович, в том-то и дело!
     - Что ты, черт бы тебя, мямлишь? В чем?
     - Земляк этот и есть... он.
     - Кто?
     Охранник поежился, тоскливо вздохнул и сказал:
     - Тюрин.

II

     Рабочий  день  в компании "Интертраст"  заканчивался в  шесть вечера. К
семи особняк на Варварке пустел, в охрану заступала ночная смена, в приемной
оставался только дежурный. Мамаев  хотел разобраться с Тюриным прямо с утра,
но не  отвечал ни домашний его телефон,  ни  мобильный, дозвонились до  него
только во второй половине дня. На переданный ему приказ  шефа срочно явиться
в  офис Тюрин  сказал, что находится  далеко за городом, подъедет к  вечеру.
Пришлось ждать.
     Грузно, угрюмо сидел  Мамаев  в  черном кожаном  кресле  за  письменным
столом, освещенным настольной лампой, и смотрел, как помигивает двоеточие на
циферблате электронных часов.  Помигивает. Пульсирует. Как кровь в виске. Во
рту было  сухо от бесчисленного количества выкуренных сигарет. В глаза будто
насыпало песку, стояла резь от тяжелой бессонной ночи.

     Прошлой ночью Мамаев  долго не мог заснуть. Он велел  Зинаиде постелить
на диване в кабинете. Ворочался, садился,  снова ложился.  Не было сна. Ни в
одном глазу.
     Предательство  Тюрина  произвело  на  него   действие   сокрушительное.
Нестерпимо  болезненное  само  по  себе,  как  нестерпимо  болезненно  любое
предательство близкого  человека,  оно сложилось со  всем, что навалилось на
него, и на какое-то  время лишило воли и желания сопротивляться. Он лежал на
диване, смотрел  в  темноту  и мучительно пытался  понять, что же произошло,
почему?
     Не было никакой ошибки в его игре с  Буровым. Он правильно ее начал, не
было  у  него другого выхода. Он правильно, грамотно ее  провел. Были мелкие
накладки, но они неизбежны в любом деле.  Случись начать эту  игру с начала,
он  делал бы  точно  те  же ходы.  Потому что это были правильные, логически
выверенные ходы. Сильные, выигрышные.
     Объяснение могло  быть только одно. Это  была  не та  игра. Он играл  в
шашки шахматными фигурами. А это были не  шашки. Это были шахматы. Они вдруг
оказались шахматами.

     Как же случилось, что в роли статиста в его игре оказался Калмыков?
     Профессиональный  диверсант.  Приговорен к  расстрелу. Герой Советского
Союза. Награжден посмертно. Четыре трупа в Мурманске. У двух профессионально
сломаны шеи, у двух инфаркт. У судьи отсохла  рука. У адвоката отнялся язык.
Пять трупов в Сокольниках. Один сгорел в джипе, у троих сломаны шеи, у Грека
инфаркт.
     Что это за чертовщина? Как случилось, что из десятка  вполне приемлемых
кандидатур он выбрал его? Какой бес толкнул его под руку?

     В кабинет заглянула Зинаида, спросила, не нужно ли чего.
     - Перину принеси, - попросил Мамаев. - Холодно.
     Сквознячком тянуло, сквознячком. По ногам тянуло, по телу, подступало к
сердцу. Будто на даче в морозную ночь неслышно открылась дверь на улицу.
     В космос отрылась дверь. В бездну.
     Зинаида  принесла перину, стала рассказывать,  как она навела порядок в
семье старшей из  дочерей, но поняла, что  Мамаев  не  слушает.  Привыкшая к
тому, что муж никогда не болеет, удивленно спросила:
     - Ты не захворал ли?
     - Нет, - буркнул он. - Я умер.
     Зинаида  ушла,  очень  встревоженная.  Через  некоторое  время   пришел
Николай,  молча  сел   в  темноте  на  краешек  дивана.  Сидел,  молчал.  Не
удержавшись, укорил:
     - Говорил  я  тебе: нельзя ментам  верить.  Гнилые  они.  Мусора и есть
мусора. Как разбираться с ним будешь, надумал?
     Мамаев не ответил.
     -  Если что, свистни. Я  за тебя, Петрович,  любому кадык вырву. Так  и
знай. Я тебя не продам.
     Еще посидел. Решив, что Мамаев уснул, осторожно вышел.
     Мамаев не спал. В нем продолжалась та же мучительная внутренняя работа.
Снова и снова прокручивал он в сознании  ситуацию, как шахматист анализирует
отложенную  в трудной позиции партию, пытаясь понять, где была сделана самая
первая ошибка, с которой все началось.
     Только под утро он понял, в чем был главный его прокол. Тот, с которого
все началось. Он понадеялся, что  за шесть лет, которые Калмыкову предстояло
провести в колонии строгого режима, проблема  решится сама  собой. У Мамаева
была возможность решить ее уже тогда, сразу: драка, в которой либо Калмыкова
убьют,  либо  он  убьет,  несчастный  случай  в промзоне.  Не  стал  решать.
Понадеялся  на  авось.  Это   и   было  нарушением  главного  закона  любого
жизнеустройства,  которое в сути своей  всегда зона: либо ты, либо тебя. Дал
слабину - плати.
     Он дал слабину. Но больше не даст. Никогда!

     Утром,  перед  началом  рабочего  дня, Мамаев пересекся с  генералом  с
Петровки. Встречу  назначил на  Москворецкой набережной.  По  воде  стелился
туман. Окна гостиницы  "Россия"  пылали отражением  низкого солнца.  Парапет
набережной был влажный от ночной росы.
     Мамаев написал в блокноте единичку с пятью нулями и показал генералу:
     - Столько будет, если Калмыков сядет не позже, чем через пять дней.
     - Чего? - предусмотрительно спросил генерал.
     -  Итальянских  лир, чего!  Баксов! Если через десять дней... -  Мамаев
зачеркнул ноль. - Понял?
     - А если не уложимся?
     - Будешь жить на зарплату.
     Обрывки листка полетели в воду.
     - Петрович, будет сделано, -  поклялся генерал. - Все, что возможно.  И
сверх того.
     Сейчас  Мамаев  в этом не  сомневался. С набережной он  проехал в  офис
турецкой строительной фирмы "Измир", приказал перенести мебель из контейнера
в дом и подписал все счета.
     - К обеду чтобы  там не было  никого, -  распорядился  он.  - Ни единой
души!
     В фирме удивились, но спорить не стали. Работа оплачена, а если русский
хочет жить в доме с недоделками, пусть живет.
     Выйдя из офиса, Мамаев из уличного автомата позвонил Люське:
     - Бросай все и езжай на  Истру. Купи еды  и сиди, жди меня.  Никому  не
говори, куда едешь. Никому. Ясно?
     По  его  голосу  Люська  поняла,  что  происходит что-то серьезное,  но
спрашивать ни о чем не стала.
     -  Папа, все сделаю,  - заверила она. - Только  я не помню, где дом.  И
дорогу не помню. Диктуй адрес.
     Адрес.  Не было  там никакого адреса,  только номер участка.  Но Мамаев
нашелся:
     - Писатель, который возил нас. Он помнит. Визитку не выбросила?
     - Нет.
     -  Звони  ему. Когда приедешь, запрись,  никому  не открывай.  Свет  не
включай.
     Сообразив, что в доме ей придется быть одной, Люська перепугалась:
     - Папа, я боюсь. Там же вокруг никого!
     - Черт! Найми кого-нибудь из местных, пусть сторожит!
     - Когда ты приедешь?
     - Не знаю. Когда приеду, тогда и приеду.
     У него было  острое желание отправиться на Истру  немедленно, затаиться
там,  переждать опасность, но это было бы проявлением слабости, а он не  мог
позволить себе быть слабым.
     - В  офис! - приказал он Николаю и весь  день  занимался  делами с  той
особенной старательностью,  с  какой всегда делает  рутинную работу человек,
которому вечером предстоит  тяжелый,  но сладостный разговор  с  уличенной в
измене женой.


III

     Тюрин приехал  в восьмом часу вечера. Даже злобное мстительное чувство,
с которым Мамаев  ждал  его, не помешало  ему  отметить тяжелую мрачность  и
словно  бы  брезгливость  на  высокомерном  и более сонном, чем обычно, лице
начальника  службы безопасности.  Но  Мамаев  был слишком вздрючен,  слишком
занят собой, чтобы задумываться о причинах его мрачности.
     Не  спрашивая  разрешения,  на  правах  своего,  Тюрин подошел к  бару,
вмонтированному  в  книжный шкаф, налил себе  старого скотча, который Мамаев
держал  для важных посетителей, тут  же, не отходя,  выпил, налил еще  и  со
стаканом в руках уселся в кожаное кресло возле журнального стола.
     - Устал, как  собака.  Полдня  за  рулем,  - объяснил он.  - -  Дела-то
плохие, Петрович.
     -  Может  быть,  может  быть,  -  покивал  Мамаев.  -  Но  ты  даже  не
представляешь, насколько плохие.
     - Не хочешь спросить, куда я ездил?
     - Нет, Тюрин, я хочу спросить тебя о другом, - ответил Мамаев. - Совсем
о другом.
     Он пересел из-за письменного  стола во второе кресло  возле журнального
стола и доверительно поинтересовался:
     - Скажи, Тюрин, тебе плохо работалось у меня?
     - Нормально.
     -  Может,  я  мало  тебе  платил? Работой перегружал? Или тачку  плохую
купил? Может, ты хотел "мерс", а я купил тебе вшивую "вольвуху"?
     - Тачка как тачка.
     -  Но ведь  что-то  тебе  не нравилось?  Давай  начистоту. Что тебе  не
нравилось?
     -  Кончай,  не  время! -  раздраженно  бросил Тюрин.  - Многое  мне  не
нравилось. Но не время сейчас об этом.
     - Нет, Тюрин, время, - возразил Мамаев. - Время! Другого не будет!
     От  невозможности сидеть  на месте вскочил,  быстро прошел по кабинету,
остановился перед  Тюриным, набычив лысоватую голову и  сунув руки в карманы
пиджака, как бы силой удерживая их там.
     - Понять я хочу, Тюрин. Понять я тебя хочу. Я же тебя из говна вытащил.
Я дал тебе  все. Ты был мне почти другом. За что же ты со мной так поступил?
За что же ты меня продал?
     И тут же, не давая времени для ответа, крикнул с прорвавшейся злобой:
     - Молчи! Молчи, сука! Молчи!
     Затем шагнул к комнате отдыха и распахнул дверь:
     - Заходите!
     В кабинет вошли Николай и  охранник из службы безопасности, подталкивая
впереди себя мужичонку с опухшим от пьянки лицом.  Это был  Васька-сантехник
из дома на Малых Каменщиках.
     -  Смотри, кореш, - предложил ему Николай.  - Разуй глаза и смотри. Нет
ли среди присутствующих известного тебе гражданина?
     Васька-сантехник  испуганно огляделся, увидел Тюрина и обрадовался ему,
как родному:
     - Земляк! Ты? А я тебя ждал, ждал!
     - Он? - спросил Николай.
     -  Он! Он! -  радостно закивал сантехник.  - Здорово,  земеля! Куда  ты
пропал?
     - Что же ты не поздоровкаешься с земляком? - поинтересовался Мамаев.
     - Хватит ломать комедию! - брезгливо бросил Тюрин.
     - Не рад  тебе землячок, - сочувственно проговорил Мамаев. -  Ну,  иди,
отдыхай. - Он вытащил из кармана десятидолларовую купюру и сунул сантехнику.
- Выпей за здоровье землячка.
     -  Это можно. Это мы  завсегда.  Если  у  тебя, хозяин,  будут проблемы
насчет фановой трубы или, к примеру сказать, засор...
     - Иди, иди! - подтолкнул его к выходу Николай. - Закончено опознание.
     - Что  скажешь,  Тюрин?  - спросил  Мамаев.  -  Что  скажешь, гниль  ты
ментовская?
     - Не вовремя ты затеял эту бодягу, вот что скажу! -  с неожиданной  для
Мамаева резкостью ответил Тюрин. - Не вовремя!
     - А ты куда-то спешишь?
     - Я никуда не спешу. А вот твой счет пошел уже на часы!
     Даже тени смущения  не было на его высокомерном сонном лице.  Усталость
была. Раздражение было. Злость была. А смущения не было. Не было!
     - Правильно народ говорит: когда человек приходит в торговлю, он теряет
стыд, а когда приходит в милицию - теряет совесть, - констатировал Мамаев. -
Я все думал: как мне  с тобой  поступить?  Выгнать, это само собой. А потом?
Перекрыть  кислород, чтобы тебя даже  рядовым  охранником никуда  не  взяли?
Можно, конечно. Но потом  подумал: нет, не буду я этого делать. Просто задам
тебе один вопрос. И если честно ответишь, отпущу с  миром.  Вот этот вопрос:
за сколько ты меня продал? Сколько сребреников Буров тебе заплатил?
     - Знаешь, в чем твоя проблема,  Петрович? Ты  считаешь, что  всех можно
купить.
     - Да, ошибся, -  сокрушенно  признал Мамаев.  - Виноват, ошибся. Забыл,
что всех можно перекупить. За сколько же тебя перекупили, мразь?
     Тюрин повертел стакан с виски в руках, поставил его на стол и встал.
     -  Хватит с меня.  Прощай, Петрович. На твои похороны  я принесу венок.
Сказать, что  будет написано на ленте? "Мудаку".  Вот это и  будет написано:
"Мудаку"! Вот такими буквами: "Мудаку!"
     И он показал, какими буквами.
     - Уйдешь, когда разрешу! - рявкнул Мамаев.
     - Уйду, когда захочу! Ты не в том положении, чтобы так разговаривать со
мной!  Ты сейчас ни  с кем не можешь так разговаривать!  Потому что ты труп!
Понял? Труп! И только один человек может тебе помочь!
     - Ты?
     - Ты!
     - Что ты этим хочешь сказать?
     - Не понимаю,  почему я с тобой вообще разговариваю, - заметил Тюрин. -
Я, мент, разговариваю с убийцей. Заткнись! Откроешь рот, когда тебя спросят!
     -  Ты  что  несешь, Тюрин? - взъярился Мамаев.  -  Ты что,  твою  мать,
несешь?!
     - Сядь! - приказал Тюрин. - Сиди и молчи!
     Он  вынул  из  кармана  полиэтиленовый  пакетик и  высыпал из  него  на
столешницу несколько бесформенных металлических катышков.
     - Знаешь, что  это такое? Это пули. Такими  пулями был убит следователь
Таганской прокуратуры.  Тот  самый, который  вел  дело Калмыкова. Тот самый,
которому ты подарил новую "бээмвуху" за услугу в твоей комбинации с Буровым.
А почему он был убит? А потому что оказался слишком старательным. Потому что
решил  кровь  из  носу найти  того,  кто  тебя  заказал. Выслужиться  хотел.
Вычислил Люську и сдуру решил, что она работает против тебя. Представляю,  с
какой радостью он тебе об этом доложил! А, Петрович? Прыгал от радости?
     Мамаев не ответил.
     - Ты приказал ему молчать. Но сомневался, что он будет долго молчать. И
правильно сомневался. Поэтому и пришлось его  убрать.  А кто его убрал? Твой
уголовник  -   Николай.   А  из  чего?  Из  пистолета  "Глок".  Такими   вот
девятимиллиметровыми пульками. Не  этими,  нет. Эти  я выколупал  из  мишени
милицейской  школы,  когда учил твоего пса стрельбе. И знаешь, что  показала
баллистическая экспертиза? Догадываешься? Так кто же ты после этого, если не
убийца?
     - Никогда ты этого не докажешь!
     -  Мне  и  не  нужно  ничего  доказывать.  Это раньше  мне  нужно  было
доказывать. А сейчас мне хватит того,  что я  сам  знаю. И я тебе скажу, как
мне удалось  все  просечь.  Место убийства  было  недалеко  от твоей дачи  в
Кратово.  А остальное уже  дело  техники.  Сторож  подтвердил, что  приезжал
человек на "БМВ" и спрашивал тебя. На обратном пути его и тормознул Николай.
     - Почему ты рассказываешь это  мне? - спросил  Мамаев, стараясь,  чтобы
его голос  звучал  равнодушно. -  Расскажи ментам, получишь  благодарность в
приказе по райотделу.
     - Не служу я в милиции, Петрович. К большому счастью  для тебя. Если бы
ты честного  опера завалил, я бы тебя сдал. А этот следак продажный  получил
свое. Не мое это дело! Понял? Не мое!
     - Ты меня убеждаешь? Или себя?
     - Это была твоя первая большая ошибка, - не ответив, продолжал Тюрин. -
Но не последняя.
     - Какая последняя?
     -  Скажу. Но сначала  скажу про другое. Для чего, по-твоему, существует
милиция?
     - Чтобы деньги брать. Со всех.
     - Нет.  Чтобы  защищать  человека  от  бандитов  и от  самого себя.  От
бандита,  который внутри  человека. Плохо я тебе служил, Петрович. Не  сумел
защитить тебя от  тебя. Поэтому и говорю с тобой сейчас. Не врубился я сразу
в твою комбинацию с Буровым. А  когда  въехал, было уже поздно, Калмыков уже
сидел. А ты тоже хорош. Берешь на  службу  профессионала и под носом у  него
втихую   проворачиваешь   такие   дела.   Неуважение   это,  Петрович.   Мы,
профессионалы, этого очень не любим.
     -  Теперь  понимаю,  -  с  иронией  бросил  Мамаев.  -  Ты  обиделся  и
переметнулся к Бурову.
     -  Я  не  переметнулся  к  Бурову.  Я  пошел  к нему и спросил, как мне
вытащить тебя из того говна, в которое ты занырнул.
     - Что он тебе ответил?
     - Он сказал, что всегда готов к соглашению. И что условия ты знаешь.
     - А ты их знаешь?
     - Нет. Но это условия делового соглашения. Какими бы они ни были.
     - И после этого ты начал загонять меня в ловушку?
     -  Я выгонял  тебя из  ловушки! Как мог!  Не  получилось. Сейчас у тебя
остался только  один выход.  Пока ловушка  не захлопнулась. У  тебя  остался
единственный шанс, Петрович. Не упусти его!
     - Какой?
     - Все тот же. Договорись с Буровым.
     - Договориться?  С  Буровым?  - с ненавистью переспросил  Мамаев. -  Он
хочет  двадцать  шесть  процентов  акций  "Интертраста"!   Двадцать   шесть!
Блокирующий  пакет!  Это  сорок  два миллиона! Сорок два  миллиона долларов!
Понял? Вот чего он хочет!
     - У тебя нет выбора.
     - Это мы еще посмотрим!
     - Да что же ты за человек? Неужели не понимаешь, куда ты себя загнал?
     - Просвети. Может, я действительно чего-то не понимаю?
     - Ты знаешь, что было вчера в Сокольниках?
     - Знаю.
     - Ты не  все  знаешь. Главного ты  не знаешь. И твоя жаба с Петровки не
знает. Людям  Грека помешал охранник из агентства  "МХ  плюс"  Мухин. Ты его
видел. Маленький. Следователю он сказал, что оказался на месте  случайно. Не
случайно он  оказался на  месте.  Очень  неслучайно.  Я  поехал  к Пастухову
узнать, что там было на самом деле. Он рассказал.
     - Так вот просто взял и рассказал?
     - Не просто. В  обмен на то, что рассказал ему я. Кстати сказать, перед
тем,  как  я приехал, у него  в деревне уже были опера  с  Петровки,  искали
Калмыкова. Крепко  ты зарядил эту жабу. Но  напрасно потратился, не по зубам
им  Калмыков. Так вот, когда ребята  Пастухова нашли Грека, он еще не остыл.
Нашли они его  в половине восьмого вечера. А ЧП было в шесть пятнадцать. И я
так думаю, кто-то успел с ним побеседовать. Если учесть, что у него случился
инфаркт,  можно догадаться  кто.  А если  ты думаешь, что Грек  не рассказал
Калмыкову абсолютно всего, что знал,  то очень  ошибаешься. Очень, Петрович.
Чтобы у тебя не было на этот счет никаких сомнений...
     Тюрин выложил на стол аудиокассету.
     -  Послушай  эту  беседу.  Я  ее  уже   слушал.  И  попросил  Пастухова
переписать. Для тебя.  Сам разговор тебе  может быть  не интересен, но в нем
есть  одна  фраза... Впрочем,  ты  сам поймешь, о  какой фразе я  говорю.  И
поймешь, какую последнюю ошибку ты сделал. Вот и все, Петрович. Служба моя у
тебя закончилась. Я сделал для тебя все, что мог.
     Тюрин сгреб со стола пули и высыпал их в пакет.
     - Не продашь? - поинтересовался Мамаев.
     - Обязательно. Для чего, по-твоему, я  их столько времени хранил? Но  я
их  тебе  не продам, Петрович.  Нет, я  их тебе  подарю. А  ты  подаришь мне
немножечко денег.
     - Сколько?
     - Как это сколько?  - удивился Тюрин. - Миллион долларов. А ты себе еще
наворуешь. Теперь ты понял, почему  я так хочу, чтобы ты остался живым? Будь
здоров, Петрович!
     Тюрин допил  виски  и,  не  прощаясь,  ушел.  Мамаев  сунул  кассету  в
магнитофон. В динамике раздалось:
     "-  Начните  с  начала.   С  восемьдесят  четвертого  года.  Что   было
четырнадцатого декабря в Кандагаре?.."
     Он дважды  прослушал запись, хотя сразу,  с  первого раза понял,  какую
фразу Тюрин имел в виду.
     Эта фраза была:
     "Пленные душманы на допросах пели у него без всякого скополамина".

     Она означала, что Калмыков знает все.

     Поспешно, молясь только  о том, чтобы Буров оказался  на  месте, Мамаев
набрал номер секретариата Народного банка и попросил дежурного соединить его
с президентом.
     Буров оказался на месте.
     - Это Мамаев. Не могли бы вы уделить мне сегодня немного времени?
     - Сегодня? - переспросил Буров своим наглым козлиным тенорком. - А если
завтра?
     - Сегодня, - хмуро повторил Мамаев. - Сейчас.
     - Понимаю вас, сударь, очень хорошо понимаю. Но сегодня у меня прием во
французском посольстве. Так  что все-таки завтра.  Обещаю, что эту  ночь  вы
переживете. Завтра в семь тридцать утра, сударь. Всех благ.

Глава двенадцатая ЦЕНА ВОПРОСА

I

     Фокус  со временем, который проделал президент Народного  банка  Буров,
оказался до банальности прост: пять тысяч долларов от анонимного отправителя
на валютный счет главной бухгалтерши  риэлторский фирмы "Прожект",  вежливая
просьба по телефону  - и покупка квартиры для Галины Сомовой  была оформлена
задним  числом.  "Бизнес-вумен"  призналась  в  этом   Артисту  без  всякого
смущения, а даже как бы с  гордостью за свое умение делать бабки из ничего и
с  тонким намеком на  то,  что усталому наемнику  не придется думать о прозе
жизни, если.
     Воистину: люди не ведают, что творят.
     "Бизнес-вумен"  и   представить  себе  не  могла,  какое  драматическое
воздействие окажет ее  маленький невинный  гешефт на судьбу неизвестного  ей
Калмыкова.  Точно так же она и понятия не  имела, что ее признание  поставит
точку в ее романе с усталым наемником.
     - Женщина может быть некрасивой,  но женщина  не  должна быть пошлой, -
сделал общий вывод Артист и попенял персонально  мне: -  Твой Буров такой же
пошляк, мог бы придумать что-нибудь более остроумное.
     -  Почему  это он  мой? Он  такой же  мой,  как  и  твой, -  решительно
отмежевался  я от  легендарного господина Бурова.  - То, что он  пошляк, это
полбеды. Хуже, что он точно такой же игрок, как и Мамаев.
     - Такой же шулер, - внес интеллигентную поправку Док.
     - Такое же говно, - придал ей эмоциональную окраску Муха.
     -  И  такая  же,  если разобраться,  сволочь,  -  подвел итоговую черту
Боцман.
     -  Вы думаете, я буду с кем-нибудь из вас спорить? -  спросил Артист. -
Да никогда!

     Мы сидели в нашем  полуподвале на  Неглинке и ждали Тюрина. Он позвонил
мне в Затопино  в десятом часу утра, приказал собрать  в офисе "МХ плюс" всю
команду, включая Дока, и ждать его. Я не очень люблю, когда мне приказывают,
но  по голосу  Тюрина понял, что  произошло  что-то из ряда вон выходящее. А
поскольку у нас с ним никаких общих дел, кроме тех, что связаны с Калмыковым
и Мамаевым, не было, предмет встречи не вызывал сомнений.
     Тюрин обещал подъехать к часу дня, но в час не приехал. Не было его и в
половине  второго.  Док озабоченно  посмотрел  на часы  и заявил, что больше
ждать не может.
     Свалившиеся на счет реабилитационного центра сорок  тысяч  долларов  от
Народного  банка и  пятьдесят  тысяч от "Интертраста" сделали  реальной  его
давнюю идею организовать отделение центра в какой-нибудь глухой подмосковной
деревеньке.  Чистый воздух, спокойная сельская жизнь, труд на земле, коровы,
лошади.  А если бы удалось сделать  хозяйство  самоокупаемым,  о  большем  и
мечтать нечего.  Поисками подходящего места  он и  занимался,  чтобы  успеть
оборудовать филиал центра до наступления холодов.
     В его идее было что-то утопическое, вроде четвертого сна Веры Павловны.
Да не в деревеньке с  лошадками  и коровками нужно готовить к возвращению  в
нынешнюю российскую жизнь пациентов реабилитационного  центра, а в вольере с
волками.  Лучше - с голодными. Но я не  стал своими мизатропическими мыслями
сбивать Доку его высокий душевный настрой.
     Док сказал, чтобы  в  случае чего  мы вызвонили  его  по  мобильнику, и
укатил, а мы остались ждать Тюрина.

     Настроение  у  нас  было  не  из лучших.  Мы рассчитывали, что  удастся
убедить Калмыкова отказаться от намерения прикончить Мамаева, если  доказать
ему, что Буров никакой не благодетель, а точно такой же шулер, как и Мамаев,
а  карта в  их игре - он, Калмыков. Но теперь, после того, что  произошло  в
Сокольниках, вряд ли этот довод на него  подействует. На меня бы уж точно не
подействовал.
     В два, когда мы  уже собрались уезжать, Тюрин позвонил  и  сказал,  что
сейчас  будет.  Через  десять  минут  он  подъехал  на  своей темно-вишневой
"Вольво": небритый, невыспавшийся и от этого еще более высокомерный.
     - Где Калмыков? - с порога спросил он.
     Ответом ему было молчание.
     - Не знаете, - заключил он. - Плохо, джентльмены. Это плохо.
     - Но и вы не знаете, - заметил я. - Это хорошо.
     - Чего же тут, твою мать, хорошего?
     - Если бы его взяла милиция, вы бы знали.
     - Усрутся они его взять!
     Он расположился за столом, молча посидел, уткнув подбородок в сомкнутые
замком  руки,  и  проговорил  таким  тоном,  каким заключают  содержательное
информационное сообщение:
     - Вот такие дела.
     - Какие? - спросил я. - Вчера вы уже дали делам оценку. Она изменилась?
     - Что я сказал вчера?
     - Говно.
     - Так то было повидло. Вы клиентов угощаете кофе?
     - Предусмотрено, - подтвердил Муха.
     - Так чего же ты ждешь? Угощай.
     - А вы клиент?
     - Самый что ни на есть. Я хочу вас нанять.
     -  Что  за  работа?  - поинтересовался  Муха,  раскачегаривая кофеварку
"эспрессо".
     - Херовая работа.
     - А бабки? - спросил практичный Боцман.
     - Бабки хорошие.
     - Это уравновешивает, -  заключил Артист. - Вам остается сказать, в чем
будет состоять наша работа.
     - Нужно сохранить Мамаеву жизнь.
     - Он уже предлагал  нам взять на себя его  охрану,  -  напомнил я. - Мы
отказались. Сегодня ситуация в десять раз хуже, чем была неделю назад.
     - В сто, - поправил Тюрин. - Еще вчера шансы были примерно пятьдесят на
пятьдесят. Сегодня они: один на сто.
     - Тем более. С чего он взял, что мы согласимся?
     - Работу вам предлагает  не он. Работу вам  предлагаю я. И я не сказал:
охранять Мамаева. Я сказал: сохранить ему жизнь.
     - Какая разница?
     - По результату: никакой. По  методу  - очень  большая. Защитить его не
сможет даже рота ОМОНа. Вариант только один: отговорить Калмыкова.
     - Как?
     - Если бы я знал, к вам бы не пришел.
     - Если бы мы знали, мы сделали бы это без вашего заказа.
     -  Мотивы у  нас  с  вами разные, но  цель  одна. Благие  порывы - дело
хорошее. Знаю  по  опыту. Ни за  какие  деньги  человек  не совершит  такого
преступления,  какое  он  совершает бескорыстно,  единственно  по  душевному
влечению. Но материальный  стимул никогда  не бывает лишним. Это я тоже знаю
по опыту. Поэтому и хочу вас нанять.
     - Сколько? - снова всунулся Боцман.
     - Сейчас скажу. Если Мамаев останется жив, высвечивается миллион.
     -  Рублей?  -  Баксов. Половина мне, половина вам. Муха поставил  перед
Тюриным чашку  кофе и предупредительно, как разговаривают с тяжело больными,
посоветовал:
     - Выпейте кофе, господин Тюрин. Это хороший кофе. Выпейте, успокойтесь.
Поразмыслите  о том,  что  сказали. А потом  продолжим. Только не нужно  про
миллион. Это  из  области  мифологии, а мы  люди  нормальные,  приземленные.
Мечтать, конечно, не  вредно. Но и в  мечтах следует соблюдать меру. Так что
пейте кофе.
     - Отстань ты от меня со  своим кофе! -  раздраженно отмахнулся Тюрин. -
Времени у нас нет распивать кофе! Что вы на меня уставились?
     - Вы не  похожи  на  человека,  у  которого  есть  миллион  долларов, -
высказал  наше  общее мнение  Артист. - Вы не похожи на человека, у которого
есть даже  полмиллиона  долларов.  Выражусь откровеннее,  хотя  понимаю, что
ничего приятного для вас не скажу. Не возражаете?
     - Выражайся!
     - Вы не похожи на человека, у  которого  хоть  когда-нибудь будут такие
бабки.
     - Да!  Нет  у меня  миллиона, нет!  - агрессивно согласился Тюрин. - Но
если Мамаева не прикончат, может появиться. Говорю прямо: получить его будет
очень  непросто. Но  это я беру на себя. А первую часть дела должны взять на
себя вы. Как можно остановить Калмыкова?
     - Сначала его нужно найти, - практически подошел к проблеме Боцман.
     -  Где?  Вы  знаете его  лучше,  чем  я.  Где его можно найти? Думайте,
думайте! Чешите репы, джентльмены! За поллимона "зеленых" можно и пошевелить
мозгами!
     Предложение Тюрина выглядело чистейшей фантастикой. По-моему, он и  сам
не  слишком-то верил в этот мифический миллион, а действовал,  как  человек,
который решил сделать  все возможное, чтобы потом  не кусать  себе  локти за
упущенный шанс. Но его слова вернули  нас  к сути проблемы. А поскольку  все
было уже сто раз думано и передумано, Артист не слишком уверенно предложил:
     - А если нажать на Бурова? В этом деле рыльце у него сильно в пушку.
     - На Бурова уже не нажмешь, - хмуро возразил Тюрин.
     - Почему?
     - Потому. Диктофон есть?
     - Есть, - сказал я.
     Тюрин извлек из кармана аудиокассету и бросил ее на стол.
     - Включай. Перемотай на начало.
     Пока пленка крутилась, проинформировал:
     - Сегодня в семь тридцать утра Буров встретился с
 Мамаевым.
     - Во сколько, во сколько? - изумился Муха.
     - В семь тридцать утра, - повторил Тюрин.
     - В семь тридцать начинается его рабочий день, - подтвердил я.
     - Принял он Мамаева в офисе на Бульварном кольце, в
 своем кабинете, - продолжил Тюрин. - Там у него стоят
 микрофоны и видеокамеры, пишутся все разговоры.
     - А это еще зачем? - не понял Артист.
     - Понятия не имею. Знаю, что запись ведется.
     Я объяснил:
     -  Чтобы  потом   проанализировать.  Он  считает,   что  при  разговоре
воспринимается не больше пятнадцати процентов информации.
     - Видеопленку  мне достать не удалось. Посмотреть дали, а переписать не
дали. Но аудио перегнали.  Так  что я буду давать комментарий  по ходу дела.
Так вот.  Мамаев приехал с  Николаем.  Тот тащил  чемодан. Средних размеров,
довольно тяжелый. А теперь включай.
     Я пустил воспроизведение.

II

     - Господин Мамаев, с ним его человек, - прозвучал голос референта.
     - Пусть войдут, - ответил высокий тенорок президента Народного банка.
     Мамаев:
     - Доброе утро, господин Буров.
     Буров:
     - Доброе утро,  сударь.  Почему  вы с  вещами? Вы пришли ко  мне навеки
поселиться?
     Мамаев:
     - Поставь и выйди. Подожди в приемной.
     - Это он говорит Николаю, - прокомментировал Тюрин.
     Буров:
     - Нет-нет,  сударь. Мелкоуголовный элемент  мне  в приемной не нужен. Я
дорожу своей репутацией. Пусть ваш чичероне подождет в курительной.
     - У него рядом с кабинетом комната, - объяснил Тюрин, остановив пленку.
- Туда он и выпроводил Николая.
     - Что было у него в чемодане? - полюбопытствовал Муха.
     - Баксы.
     - Вы сказали, что чемодан тяжелый.
     - Он и был тяжелый.
     - От баксов?!
     - А ты знаешь, сколько весит  миллион баксов? Около десяти килограммов!
В стольниках. А в полтинниках вдвое больше.
     - Сколько же там их было?
     - Сейчас узнаешь.
     Буров:
     - Итак, сударь? Долго вы ко мне собирались. Но все же собрались. Что ж,
это благоразумно. Остается выяснить, с чем вы пришли.
     - Мамаев открыл чемодан, - пояснил Тюрин.
     Буров:
     - Что это такое?
     Мамаев:
     - Доллары.
     Буров:
     - Это я вижу. Но смысла не понимаю. Здесь, полагаю, миллиона три?
     Мамаев:
     - Ровно три.
     -  Теперь  понятно,  почему  чемодан  был  тяжелый? - спросил  Тюрин. -
Тридцать килограммов!
     - Никогда не слышал,  чтобы доллары считали на килограммы, - озадаченно
заметил Муха.
     - Ты много чего не слышал. Сейчас услышишь.
     Буров:
     - Это и все, с чем вы ко мне пришли?
     Мамаев:
     - Нет. Это за моральный ущерб.
     Буров:
     - Ну, допустим. Ваша мысль движется в правильном направлении.
     Мамаев:
     -  Я  пришлю  к вам своих  юристов. Составят с  вашими  дого-  воры  на
остальное.
     Буров:
     - Что вы понимаете под остальным?
     Мамаев:
     - То, о чем вы говорили. Акции "Интертраста".
     Буров:
     - И только?
     Мамаев:
     - А что еще? Вы сказали, что хотите получить акции "Интертраста".
     Буров:
     - Я сказал вам это около трех лет назад. С тех утекло много воды. Очень
много воды, сударь.
     Мамаев:
     - Что еще?
     Буров:
     - А вы подумайте.
     Мамаев:
     - Акции моего банка?
     Буров:
     -  Совершенно  верно. Акции "ЕвроАза". Я же  говорю, что вы рассуждаете
правильно. Продолжайте.
     Мамаев:
     - Я сказал все.
     Буров:
     - Нет. Вы не сказали, о каком количестве акций идет речь.
     Мамаев:
     - Что значит о каком? Двадцать шесть процентов. Блокирующий пакет.
     Тюрин выключил диктофон и пояснил:
     - Двадцать шесть процентов - это сорок два миллиона долларов.
     - Как?! - ахнул Муха.
     - А вот так. И это еще не все.
     "Play".
     Буров:
     - Поразительна способность человека улавливать из разговора  только то,
что  ему выгодно слышать. Даже такого делового человека, как вы, сударь. Да,
в свое время я назвал вам цифру  в двадцать шесть процентов.  Но  я сказал и
другое. Я предупредил, что завтра будет дороже. Не  намекнул. Не дал понять.
Сказал совершенно четко.
     Мамаев:
     - Сколько?
     Буров:
     - Как  вы  думаете, сударь,  почему  я никогда не  препятствовал вашему
бизнесу, а напротив - всячески ему способствовал?
     Мамаев:
     - Почему?
     Буров:
     - Даже сейчас не догадываетесь?  Потому что ни  один  хозяин не  станет
морить  голодом  домашнюю  животину.   Кабанчика   не   морят  голодом.  Его
откармливают. Вот так же, сударь, я откармливал вас.
     Мамаев:
     - Сколько?
     - Пятьдесят один процент. Контрольный пакет.
     Мамаев:
     - Сколько?! Но это же...
     Буров:
     - Вы хотите  сказать,  что  в  долларах это будет...  А  в  самом деле,
сколько это  будет  в  долларах? Мне самому  интересно. Сейчас прикинем вашу
капитализацию...
     - Он сел к компьютеру, - прокомментировал Тюрин.
     Буров:
     -  "Интертраст"...  Неплохо  вы  поднялись,  сударь,  очень  неплохо...
"ЕвроАз"... Тоже прилично... А что у нас с нефтяными акциями?
     Мамаев:
     - Вы хотите получить и мою долю в нефтяном проекте?
     Буров:
     - Я хочу получить не вашу долю.  Я хочу получить свою долю... Что же мы
имеем? В целом мы имеем цифру порядка  ста шестидесяти  миллионов.  Приятная
цифра. Мне нравится. А вам?
     Тюрин нажал кнопку "Stop".
     - Ясно? А вы говорите, что миллион - это  мифология! Это для нас с вами
мифология.
     - Он же без штанов выйдет от этого Бурова, - предположил Боцман.
     - Не без штанов. У  него  осталось бы  сорок  девять процентов. Если бы
сделка состоялась.
     - А она не состоялась? - спросил я.
     Не ответив, Тюрин нажал "Play".
     Буров:
     -  Получается,  что  моя доля  -  восемьдесят  один  миллион.  Ну  что?
Нормально. Меня устраивает.
     Мамаев:
     - Это беспредел, господин Буров! Настоящий бандитский беспредел!
     Буров:
     - Это не беспредел.  Это та цена, за которую я остановлю Калмыкова. Это
цена вашей жизни, сударь.
     Мамаев:
     - Вы ничего не выгадаете от моей смерти! Вы не получите ни копейки!
     Буров:
     - Каждый человек имеет право на выбор. Следует ли из ваших слов, что вы
сделали выбор? Не отвечайте. Сначала я сделаю один звонок.
     -  Набирает номер,  -  пояснил Тюрин. -  Звонит оператору  пейджинговой
компании.
     Буров:
     -  Примите  сообщение для  абонента десять  восемьдесят  четыре. Текст:
"Приступайте"... Да,  все...  Да, без подписи... Итак, продолжим. Но учтите,
сударь,  что  теперь мы  разговариваем за ваш  счет. За  счет  времени вашей
жизни. У вас  осталось  двадцать четыре часа. Если за  это время я не отменю
свой приказ, Калмыков приступит.
     Мамаев:
     - Вы хватаете меня меня за горло! Так не делаются дела!
     Буров:
     -  С чего вы решили, что у нас деловой разговор? У нас  с вами, сударь,
вовсе   не  деловой  разговор.  Наши   отношения  с   самого   начала  носят
мировоззренческий, а не деловой характер. И вина в этом лежит только на вас.
Наш  спор  -  это  спор  о том, по какому пути  будет развиваться российский
бизнес.
     Мамаев:
     - Я был неправ. Я принес извинения.
     Буров:
     - Вы  не принесли извинения.  Вы  попытались  откупиться. По-своему  вы
логичны.  Но это  логика  вчерашнего  дня.  Логика  бандитского капитализма,
который, мне думается, уходит в прошлое.
     Мамаев:
     - Оставьте! Законы бизнеса одинаковы во все времена!
     Буров:
     - Это мы сейчас и проверяем. Если когда-нибудь  будет  написана история
российского бизнеса, этот  сюжет, я уверен,  войдет  в  нее  как пример. Как
пример   того,  какими  путями   утверждались  в   России   законы  честного
предпринимательства. Вы быдло,  сударь.  Вы были быдлом и всегда  останетесь
быдлом. Российский бизнес никогда не будет цивилизованным, пока в нем задают
тон такие, как вы. Но в нем не будут  задавать тон такие, как вы. Во  всяком
случае, лично вы никогда больше не будете задавать в нем тон.
     Мамаев:
     - Только не надо! Не надо, господин Буров! А вы  - не  такой? Я покупаю
ментовских генералов, а вы министров. Вот и вся разница!
     Буров:
     - Нет, сударь. Разница есть. Принципиальная. Вы  покупаете чиновников с
удовольствием  и   чувствуете   себя  хозяином  жизни.  А  я  покупаю  их  с
отвращением.
     Мамаев:
     - Все это разговоры!
     Буров:
     - Все утренние деловые встречи я  отменил. Времени  у  меня, как изящно
выразился один молодой  человек,  хоть жопой  ешь. Отчего не поговорить?  Вы
правы: я ничего не выиграю  от вашей смерти.  В плане  материальном. Но  для
меня  цена вопроса не определяется суммой. Нет, сударь.  Детство я  провел в
специнтернате  для  детей  врагов  народа. И  с тех времен  запомнил чувство
особенного  удовольствия от одного занятия.  Когда давишь вошь. А еще  лучше
почему-то гниду.  Ногтем. Она щелкает. Такое же удовольствие я получу, когда
узнаю  о  вашей  смерти. Гнидой меньше. Это удовольствие стоит  восьмидесяти
одного  миллиона  долларов. Я буду  считать это  моим взносом  в  укрепление
нравственности российского бизнеса.
     Мамаев:
     -  Хватит болтать! Остановите Калмыкова и давайте  говорить  по делу! Я
готов  отдать  вам все  нефтяные акции. Вы получите  свой  восемьдесят  один
миллион. Но контрольный пакет "Интертраста" останется у меня.
     Буров:
     -  Я не намерен с вами торговаться, сударь. Остановить Калмыкова можете
только  вы.  Все документы  на  передачу  акций  давно  готовы.  Мои  юристы
проделали большую работу. Документы юридически безупречны. Вот они, лежат на
столе. Вам остается  лишь поставить свою подпись. Или не  поставить. Решение
за  вами. Я  не стану выбрасывать вас из бизнеса.  Вы останетесь генеральным
директором своей компании. Но делать будете только  то, что прикажу вам я. И
это мое последнее слово.
     Мамаев:
     - Я должен подумать.
     Буров:
     -  У  вас было  время  подумать. Почти три  года.  Хотите  еще? Что  ж,
подумайте  еще.  Трех  минут вам хватит?  Ладно,  пять. А  пока вы  думаете,
поделюсь с вами еще одним соображением. Когда я узнал, кого вы задействовали
в своей  комбинации, я  был,  честно скажу, ошеломлен. Даже мелькнула мысль:
как же этому  мерзавцу не повезло.  Вам,  сударь, не повезло. А потом понял,
что это не случайность. Нет, не случайность. Чуть  раньше  или чуть позже вы
все  равно  споткнулись  бы на  человеческом  факторе.  В  этом  смысле наша
политика  самоубийственна.  Все  больше  становится  людей,  которым  нечего
терять.  В  том  числе  и  профессионалов. Мы сами создаем  базу  роста  для
криминала.  Но  что гораздо опаснее: для экстремизма. Если найдется человек,
который сумеет организовать их вокруг себя,  мало не будет. А  такой человек
обязательно найдется. Он  всегда находится. Этому учит  нас опыт истории. Но
мы почему-то никак не хотим учиться. Впрочем,  вас  это,  как  я понимаю, не
волнует. А зря. Итак, сударь, что вы решили?
     Мамаев:
     - Давайте документы. И будьте вы прокляты!
     Буров:
     -  Почему-то я не  сомневался,  что именно  это  решение вы и  примите.
Садитесь на мое место, читайте внимательно...
     -  Сейчас  начнется  самое  интересное,  - предупредил Тюрин.  -  Вошел
Николай. Вышел из комнаты, где он сидел.
     Буров:
     - А вы зачем здесь? Вас никто не звал.
     Николай:
     - Не подписывай, Петрович. Брось ручку!
     Мамаев:
     - Пошел к черту! Только твоих советов мне не хватает!
     Николай:
     - Петрович,  он же тебя опустил! Ты что, не понял? Я  все слышал! Я все
слышал, Петрович! Он назвал  тебя  быдлом! Он назвал тебя гнидой! Этот козел
тебя опустил!
     Буров:
     - Выйдите вон, милейший!
     Николай:
     - Стой на месте, глиста! Стоять, пидор!
     Мамаев:
     - Откуда у тебя пистолет? Я же приказал его выбросить! Ты почему... Дай
сюда пистолет!
     Николай:
     - Сиди, Петрович. Сиди, я  с ним разберусь сам. Он за базар ответит. По
понятиям ответит! Ты на кого, козел, потянул?  Ты кого назвал быдлом?  Ты на
кого потянул,  козел  вонючий?  Да  ты  сейчас подметки будешь  ему  лизать!
Языком, сука!
     Буров:
     - Охрана!
     Мамаев:
     - Брось пушку! Брось, идиот!
     Буров:
     - Охрана!
     Николай:
     - Будет тебе охрана!
     Мамаев:
     - Что ты делаешь?!
     Буров:
     - Охра...
     В динамике диктофона раздались резкие удары, как орехи кололи.
     Пять.
     Мамаев:
     - Что ты наделал?! Что ты... Не стреляй  в меня! Не стреляй! Не стреляй
в меня!
     Николай:
     - Да ты что, Петрович?! Ты что?!
     Мамаев:
     - Не стреляй!
     Николай:
     - Да я...

     Короткая автоматная очередь.

     Тюрин выключил диктофон.
     -  По  Николаю  полоснул охранник из  "штейера".  Грамотно,  по  ногам.
Забрала "скорая". Мамаев цел, увезли  на  Петровку, дает показания.  Буров -
пять пуль в живот. Насмерть.
     -  Доигрался,  игрок!  -  бросил  Артист.  -  Нашел  с  кем  устраивать
мировоззренческий спор!
     - Как Николай пронес в банк пистолет? - поинтересовался Боцман.
     -   У  него  "Глок"   с  полимерной   рамкой,  -   объяснил  Тюрин.   -
Металлодетекторы реагируют  на него,  как  на связку ключей. А может, прошли
вообще без контроля. Референт провел их со служебного хода.
     - Не понимаю, -  сказал Муха. - Николай в самом деле хотел выстрелить в
Мамаева?
     Тюрин не ответил.
     - Когда все это произошло? - спросил я.
     - Стрельба - в восемь ноль пять.
     Я посмотрел на часы. Без  пяти три. Приказ "Приступайте" Буров  сбросил
на пейджер Калмыкова без пяти восемь. Приказа об отмене не будет.

     Жить Мамаеву осталось семнадцать часов.

III

     Когда Николай направил ствол "Глока" в живот Бурова, Мамаев оцепенел от
ужаса.  Каждый  выстрел  отдавался  взрывом боли  в  мозгу.  Держа  пистолет
маленькими, как у подростка, руками, по-волчьи ощерившись, Николай нажимал и
нажимал  на курок и казалось, что этому не будет конца. Гильзы выскакивали и
бесшумно  падали  на ковер.  С  каждым  выстрелом длинное  худое тело Бурова
складывалось, как плотницкий метр, он уменьшался в росте, пока не стал похож
на распластанную на полу цаплю с надломленными ногами и крыльями.
     На мгновение Мамаева охватила  злорадная, животная радость. Восемьдесят
один миллион захотел? А пять пуль? Не хочешь? Жри, тварь! Жри, паскуда! Жри,
жри! Но  тут  же  боковым  зрением увидел возникшую в дверях  черную  фигуру
охранника  с  маленьким  черным  автоматом  в руках  и закричал, не  понимая
почему, но понимая, что кричать нужно и кричать то, что он кричит:
     - Не стреляй в меня! Не стреляй! Не стреляй!
     Детская растерянность  отразилась на лице Николая, он потянул к Мамаеву
руки, как бы успокаивая его. В правой руке по-прежнему был "Глок".  Он так с
ним и упал на  ковер,  перерезанный по ногам очередью охранника,  с  тем  же
детским растерянным выражением на лице.
     Мамаев сидел в кресле за письменным столом Бурова и не понимал, чего от
него хотят заполнившие кабинет люди, сначала в  черном - охрана банка, потом
в синем - менты и в белом - врачи.
     - Шок, - сказал кто-то в белом. Мамаева перевели в курительную, уложили
на диван, оголили руку. Он ощутил холод от спиртового тампона,  потом укол и
на какое-то время забылся.
     В  сознание  он  вернулся сразу,  без перехода.  Голова  работала ясно,
четко.  Он  увидел  нервно вышагивающего взад-вперед  по  комнате  знакомого
генерала  с  Петровки  и сразу  закрыл  глаза.  Ему нужно было хоть  немного
времени, чтобы осознать свое положение.

     Первая  мысль  была: пистолет.  Его  телохранитель застрелил президента
Народного  банка. Из пистолета "Глок".  Проклятый идиот!  Проклятый ублюдок!
Приказал же  ему  Мамаев выбросить к такой матери  пистолет! Сразу приказал,
как  только  вчера  вечером  вышел  из  офиса  после  разговора  с  Тюриным.
Специально велел остановиться на набережной и выкинуть "Глок" в Москву-реку.
Самому нужно было  выкинуть, но сил не было  выйти из машины. Николай вышел,
сказал, что выкинул.  Показал пустую кобуру. Не  выкинул,  ублюдок! И сделал
ситуацию безвыходной. Безвыходной!  Потому что на этом  "Глоке"  - следак из
Таганской прокуратуры!
     Тюрин был прав: следователя убрали по приказу  Мамаева.  Опасен он стал
своей прыткостью.  Люська раскололась бы на первом допросе. Да и не стала бы
она ничего  скрывать,  сразу  сказала бы,  что  двенадцать тысяч долларов ее
попросил отослать Мамаев. После этого механизм его комбинации стал бы дураку
ясен. А  следователь  был далеко не  дурак. И неизвестно, чего можно было от
него ждать. Он  понял,  что попал на золотую жилу. Мало ему показалось новой
"бээмвухи". Намекнул, что к ней очень нужен гараж. Получил гараж.
     Мамаев никогда не требовал у Николая  отчета, кто выполняет отданные им
приказы. Он  и на этот  раз был уверен, что  все сделано руками каких-нибудь
солнцевских или подольских. Нет, решил сам. В кайф ему было пришить мента!
     Но это потом, остановил себя Мамаев, потом. Пройдет время,  пока "Глок"
отстреляют, проверят  по  гильзотеке  и  выйдут  на  Николая.  Он  не  сразу
расколется.  Кто ему  будет зону греть,  если он сдаст  Мамаева? Расколется,
конечно,  дожмут,  но  не  сегодня и  даже не  завтра. Так что  это проблема
второго плана.

     Ну  что  за  черная  полоса! Даже  в  малости  не повезло! Что бы этому
охраннику не взять чуть повыше и не  полоснуть Николая очередью не по ногам,
а по груди! И не было бы сейчас лишней головной боли!

     Генерал все вышагивал от стены к стене с видом человека, готовящегося к
важному разговору.  Мамаев представлял,  чем заняты его мысли.  Мысли у этих
продажных  сук  всегда  заняты  только одним:  как  бы  побольше  содрать  с
попавшего в трудную  ситуацию бизнесмена. Но ты у меня  сдерешь! Ты у  меня,
тварь, сдерешь!
     Мамаев сел, нашарил в кармане  пачку "Житана" и  закурил. Генерал навис
над ним и спросил  с тем сочувствием,  с  каким спрашивают преступника, вина
которого очевидна и не требует никаких доказательств:
     - Как же так вышло, Петрович? А?
     - Что  вышло?  Что?  По-твоему,  я  приказал этому ублюдку  стрелять  в
Бурова?
     - Знаю, что не ты.  Я-то знаю. Но вот как это выглядит со стороны? Твой
охранник при тебе  убивает президента банка. Приехал  ты  к нему по делу,  с
чемоданом "зеленых". Не договорились...
     - Сколько я был в отключке? - перебил Мамаев.
     - Почти два часа.
     Мамаев посмотрел на часы. Десять пятнадцать. Два с лишним часа пропали.
Отвалились, как кусок штукатурки. Булькнули. Два часа времени его жизни.
     - Калмыков? - спросил он.
     - Ищем. Ищем твоего Калмыкова. Но  сейчас не о нем речь.  Дело взял  на
контроль генеральный  прокурор.  Все  наши  на ушах  стоят. Шутка ли: самого
Бурова  пристрелили. В  собственном его кабинете!  Резонансное преступление,
Петрович.  Как его приглушить? Только одним способом: свалить все  на  тебя.
Трудновато будет отмазать тебя от этого дела. Прямо тебе говорю: трудновато.
     - Меня? Себя! - рявкнул Мамаев. - Ты не меня будешь отмазывать, а себя!
Понял, сука? Себя!
     - Но, но! - отскочил генерал. - Полегче! Полегче, господин Мамаев!
     - Заткнись! На первом  допросе я буду  говорить не о своих отношениях с
Буровым. Я тебя заложу. По  полной программе. У меня компромата на тебя выше
крыши. Лет на десять. Ясно?
     - Ты  меня  не  пугай!  Не пугай! - крикнул генерал. -  Пугать он меня,
понимаешь, надумал!
     В курительную заглянул милицейский полковник:
     - Товарищ генерал, можно вас?
     Генерал вышел. Вернулся через час. Выложил на стол ключи от "Мерседеса"
и техпаспорт, мягко укорил:
     - Неправильно ты держишь себя со мной, Петрович. Так себя с друзьями не
держат. Но  я  не обижаюсь. Понимаю, стресс.  Уладим эту  историю.  На  твое
счастье, ваш разговор с Буровым записывался. Я сейчас просмотрел пленку. Там
одно место плохое. Получается, что твой Николай вступился за тебя.
     - Вырежи это место, - бросил Мамаев.
     - Тогда будет непонятно, с чего он вдруг начал стрелять.
     - Все понятно. Увидел деньги, ошалел, решить ограбить.
     -  Годится, - подумав, кивнул генерал. -  Версия:  попытка вооруженного
ограбления. Николай подтвердит?
     - Куда ему деться? Намекнем через адвоката, что это посоветовал я.  Все
подтвердит.
     -  Годится,  -  повторил  генерал.  -  Так и сделаем.  Там  твой  Тюрин
крутится...
     - Тюрин? - неприятно удивился Мамаев. - Как он сюда просочился?
     - Тюрин куда угодно просочится. Не хочешь увидеть его?
     - Нет.
     - Может, что-нибудь ему передать?
     -  Нет! А  впрочем... Скажи ему  по  секрету,  что  меня  задержали  по
подозрению в причастности. И что я буду сидеть у вас на Петровке.
     - Зачем тебе это?
     - Не вникай!
     - Как скажешь.  На  Петровку  тебе  все  равно  придется  проехать. Сам
понимаешь: свидетель. Дашь показания.

     Только  в  пятом  часу  закончились  милицейские формальности.  Сначала
отсматривали пленку и допрашивали  Мамаева в следственной  части ГУВД, потом
приехал  важняк  из   генпрокуратуры,   процедура  повторилась.  Мамаев   не
высказывал никакого недовольства задержками. На  Петровке он чувствовал себя
защищенным.  Он боялся  выйти  за  проходную  и  остаться  один  на  один  с
опасностью, которая могла грозить из-за любого угла.
     Когда все протоколы были подписаны, Мамаев пригласил генерала пообедать
в  "Арагви". Все по  той же причине: чтобы  не оставаться одному. Тот охотно
согласился. Как всегда,  много ел, много пил, много говорил, удивлялся,  что
Мамаев  почти  ничего  не  ест, уверял,  что  все  будет улажено,  не  о чем
беспокоиться.
     Когда  на  улице стало  темнеть,  Мамаев отозвал  официанта в  сторону,
расплатился  за  обед, дал щедрые чаевые и попросил вывести его из ресторана
через кухню.  Прячась за баками с  отходами,  внимательно осмотрелся. Ничего
подозрительного не  обнаружилось.  Он поймал  такси и  велел отвезти  себя к
Народному  банку. "Мерседес"  стоял в переулке  у служебного хода.  Охранник
подозрительно посмотрел на Мамаева, двинулся было к нему, но увидел, как тот
нажал кнопку на брелоке, отключая сигнализацию, и вернулся на место.
     На  Истру  Мамаев  хотел  ехать на  частнике, но  ему нужно  было взять
кое-что из "мерса". Это была граната  Ф-1, "лимонка", которую Николай хранил
в специально  сделанном углублении  снизу в  водительском  кресле. "Лимонку"
Николай  привез  из подмосковной  воинской части. Прапор, который продал ему
"Винторез", заломил  за  него  прилично,  уступать  не хотел и  дал впридачу
"лимонку", чтобы покупатель не чувствовал себя совсем уж в проигрыше. Мамаев
рассвирепел  и приказал выкинуть  "лимонку", но  Николай  уперся и  в  конце
концов убедил шефа, что  в случае чего она не помешает, а ментовского обыска
можно  не  опасаться,  так  как  "мерс"  Мамаева  был  с  правительственными
номерами. Сейчас "лимонка" могла пригодиться.
     Отъехав  от  Народного  банка,  Мамаев  остановил  "Мерседес"  и  хотел
переложить гранату в кейс. Но мысль  о том, что он покинет привычный салон и
снова окажется словно бы голым на  враждебных  московских улицах,  заставила
его изменить решение.
     На  выезде из Москвы стоял усиленный  наряд  ОМОНа, шмонали все  машины
подряд. Мамаева  пропустили без  очереди, но, несмотря на  правительственные
номера, документы тщательно проверили, заглянули в  салон, попросили открыть
багажник.
     - "Перехват"? - поинтересовался он.
     - Наши дела, - неохотно отозвался омоновец. - Проезжайте.
     "Мерседес" Мамаев  оставил возле поселковой  почты  и двинулся к своему
участку, стараясь побыстрей проскакивать освещенные редкими  фонарями места.
Дорога  была усыпана  нанесенными откуда-то сухими листьями, они шуршали под
ногами, как бы  удваивали  звук его шагов. Мамаеву все  время казалось,  что
кто-то за ним идет. Он резко останавливался, вслушивался, шаги умолкали.
     Фонари  кончились, по сторонам похожей  на лесную просеку улицы чернели
недостроенные  особняки.  В  вершинах  сосен тревожно  шумел ветер, сквозила
низкая  тяжелая  луна. На  другом берегу водохранилища,  к  которому  вывела
просека, весело роились огни пансионатов.
     Темнота  была  враждебной,  шелест  листвы под ногами  был  враждебным,
лунный свет был враждебным, даже далекие огни пансионатов были  враждебными.
Успокаивала лишь тяжесть "лимонки", которую Мамаев сжимал в кармане.
     На свой  участок он  проник через заднюю калитку. Перед  этим осторожно
прошел  вдоль забора,  то  и  дело  останавливаясь, всматриваясь  в темноту,
прислушиваясь. Ничего подозрительного не было. Подозрительным было все.
     Оконце одной из  строительных бытовок в углу  двора было освещено,  дом
стоял темный. Лишь приглядевшись, Мамаев  увидел  в  просторном окне второго
этажа слабый  желтый свет,  похожий  на свет  керосиной лампы  или  свечи. У
крыльца горел фонарь, стоял какой-то  белый "жигуленок". На ступеньках сидел
человек в светлом плаще, курил. Мамаев с удивлением узнал  в нем члена Союза
писателей СССР с еврейской фамилией.
     - Ты что тут делаешь? - спросил он. - Люська наняла тебя в сторожа?
     - Нет, - ответил писатель.  - В сторожа она наняла таджика. Из тех, что
здесь работали. А меня попросила побыть, ей страшно.
     - Так со вчерашнего дня и сидишь?
     -  Ну почему? Проехали по магазинам. Посижу до двенадцати,  потом будет
сторожить таджик. Времени у меня много. И здесь хорошо думается.
     - О чем?
     - О чем может думать нынче советский писатель? О тщете жизни.
     При свете фонаря Мамаев  отсчитал пять стодолларовых купюр и  вручил их
писателю.
     - Спасибо, можешь уезжать.
     -  За  такие  бабки могу  и побыть. До  двенадцати подежурю.  Вдруг вам
вздумается куда-то съездить?
     - Ну,  как  хочешь,  -  равнодушно согласился  Мамаев. - Только сиди  в
темноте.
     Он выключил фонарь у крыльца и поднялся на второй этаж.
     - Наконец-то! - радостно встретила  его Люська. - А я  уж вся извелась.
Что происходит, папа?
     - Ничего. Теперь уже ничего.
     На  столе  в  зале горела свеча. Мебель была внесена  и  расставлена  в
беспорядке. Лишь огромная кровать была  вдвинута на  свое место в альков. На
столе  стояли  бутылки,  были разложены  закуски,  мандарины,  бананы, киви.
Венчал  натюрморт крупный ананас. Одна из бутылок  была "Хеннесси".  Мамаеву
это понравилось - Люська помнила его привычки.
     Он переоделся в  купленную Люськой  пижаму, погрузился в кресло,  налил
полстакана коньяку и наконец-то почувствовал себя в безопасности.

     Проснулся он внезапно - от странного  чувства тревоги и пустоты рядом с
собой.  Люськи  не было.  В окнах серел  рассвет. Сосны едва  проступали  из
густого тумана. Громко, к дождю, кричали вороны.
     - Люська! - позвал Мамаев. - Ты где?
     Никто  не  отозвался.  Он  ощупал  постель.  Подушка была  хо-  лодная.
Простыни были холодные.
     - Люська! - в панике закричал он. - Люська!
     Какой-то человек появился в дверях.
     - Не нужно кричать, - проговорил он. - Людмила уехала в Москву.
     - Почему? Зачем? Кто разрешил? Ты кто? А, сторож! - догадался Мамаев.
     - Я не сторож, - ответил человек. - Я Калмыков.

IV

     Мы  даже  представить себе не могли, где  искать Калмыкова.  Оставалось
одно: следить  за  Мамаевым. Я полагал, что  в его положении  самое разумное
засесть в изолятор  временного  содержание на Петровке и сидеть там, пока не
даст результатов  объявленный милицией  план  "Перехват". Тюрин  со мной  не
согласился:
     - Ему нельзя оставаться там и  лишнего часа. Пронюхает пресса, и на его
репутации будет поставлен крест.
     Он  оказался прав.  В пятом  часу Мамаев  вышел  из  главной  проходной
Петровки в сопровождении генерала МВД. На милицейском "Форде" они доехали до
ресторана "Арагви" и основательно засели в нем. Мы  с Тюриным  сидели в моем
"Террано"  и  следили  за входом  в "Арагви".  Свою темно-вишневую "Вольво",
которую Мамаев хорошо знал, Тюрин оставил возле нашего офиса на Неглинке.
     Мы прикидывали, куда Мамаев отправится из  ресторана. Домой  - вряд ли,
остережется. Оставалось  два варианта: на дачу  в Кратово или к любовнице  в
Кунцево. Вероятность того, что он поедет в свой особняк  на Варварке,  Тюрин
отверг.  Охрана там, конечно, надежная, но  пойдут пересуды,  почему это шеф
ночует не дома, а на диване в своем кабинете.
     Все адреса у Тюрина были. В Кратово отправился Артист с заданием узнать
у сторожа, не извещал ли Мамаев о своем приезде. В Кунцево  поехал Боцман, а
Муху  отправили к Народному банку,  где у служебного хода  стоял  "Мерседес"
Мамаева.
     Первым  на связь вышел Боцман. Соседи сказали, что Людмилы нет, она еще
вчера уехала  куда-то  на дачу. Потом позвонил Артист: в Кратово  никого  не
ждут.  Но  самым неожиданным был звонок Мухи:  Мамаев подъехал  на  такси  к
Народному банку и сел в свой "Мерседес".
     - Как - сел?! - ахнул Тюрин.
     - Спокойно сел, - ответил Муха. - И даже поехал. Еду за ним.
     Тюрин выскочил из тачки и ринулся в ресторан. Через пять минут вернулся
и сунул мне свой мобильник:
     - Набери Боцмана!
     -  Ты  где?  -  спросил  он,  когда  Боцман  ответил. - Разворачивайся,
выскакивай на кольцевую и жми по Дмитровскому шоссе на Истру. Запоминай...
     Тюрин продиктовал, на каком километре свернуть и где ждать.
     -  Мимо  не  проедет,  другой  дороги  нет.  Он  может  быть  на черном
шестисотом "мерсе". А может и на любой тачке.
     Закончив инструктаж, объяснил мне:
     - Он ушел через кухню. Ну, лис! На  Истре  турки построили ему дом. Там
он и решил залечь. О доме не знает никто.
     - Но вы знаете, - заметил я.
     - Плохой бы я был начальник службы безопасности, если бы не знал.
     - Калмыков может знать?
     Тюрин глубоко задумался.
     - В его тетрадке со схемами Истры не было. Но как раз в то время, когда
Калмыков  его  пас,  Мамаев  покупал  там участок. Несколько  раз  ездил,  с
менеджером,  с архитектором. Может не знать. Но может  и знать. У нас  не из
чего выбирать. Если Мамаев будет там, появится и Калмыков. Не  исключаю, что
он за ним сейчас следит. Так же, как мы. Командуй своим: все туда. Попробуем
перехватить.
     У  меня  были  большие  сомнения  в  том,  что  мы  сумеем  перехватить
Калмыкова. У Тюрина тоже. Но выбирать действительно было не из чего.
     - Не перехватим - значит, не судьба, - подвел он итог.

     Боцман оказался на Истре раньше всех. Муха застрял у милицейского поста
на выезде  из Москвы и "мерс"  Мамаева потерял. Пока я на "Террано", а Тюрин
на своей "Вольво" пробивались к Дмитровке сквозь вечерние пробки, Артист был
уже на полпути к поселку.
     Боцман доложил:
     - Вижу "мерс". Иду следом.
     Через четверть часа позвонил снова:
     - Он оставил "мерс" у почты, пошел пешком.
     - Веди до места, - приказал я.
     Через час  все мы были  возле  особняка  Мамаева  и рассредоточились по
периметру.   Тюрин  остался  в   "Вольво"  на  повороте  к  поселку,   чтобы
предупредить  нас, если  появится  машина  с  Калмыковым.  Во дворе не  было
никакого движения. Окно второго этажа было слабо освещено. Иногда на  стекло
падали тени: мужская и женская. Потом свет погас.
     Около полуночи во дворе завелась машина. В нее села какая-то женщина, я
успел увидеть  ее при  свете  плафона  в  салоне. Открылись  ворота,  машина
свернула к центру поселка.
     - Белая "шестерка", - передал я Тюрину. - Двое: водитель и женщина.
     Через двадцать минут пиликнул мой мобильник.
     - Ничего не  понимаю, - сообщил Тюрин. -  В машине Люська. Сказала, что
едет в Москву.
     - Чего же тут непонятного?
     - Она не знает, почему она едет в Москву.
     - Как это не знает?
     -  А так.  Она спала, потом вдруг проснулась. И  поняла,  что  ей нужно
ехать в Москву. Оделась, вышла и села в тачку.
     - А Мамаев?
     - Спит.
     - Он остался один?
     - Нет, там сторож.
     - Какой сторож?
     -  Она  говорит:  таджик. Он работал  с турками. Высокий, худой... Твою
мать! - сказал Тюрин. - А ведь это и есть... Мои действия?
     - Оставайтесь на месте, перезвоню.
     Я набрал номер мобильника Дока.
     - Ты где?
     - У себя, - ответил он.
     - У себя дома? Или у себя в госпитале?
     - У себя в центре. Дежурство.
     - Слушай внимательно. Дежурство кому-нибудь передай. Сам садись в тачку
и со страшной силой жми в Москву. Адрес Галины Сомовой знаешь?
     - Знаю.
     - Бери ее, бери Игната и вези их на Истру. На выезде из Москвы сразу за
постом на Дмитровке увидишь справа  темно-вишневую "Вольво-940". В ней будет
Тюрин. Дальше поедешь за ним.
     - Я буду в  Москве не раньше двух ночи. Они  будут  спать. Удобно ли? -
усомнился Док.
     - Удобно.
     - Он?
     - Да, - сказал я. - Здесь. Поспеши.
     - Еду.
     Я перезвонил Тюрину и сказал, где он должен встретить Дока.
     -  Темно-синий  "Мерседес"   сто  двадцать   четвертой  модели.  Доктор
Перегудов. С ним будет Галина Сомова и ее сын.
     - Понял тебя, - ответил Тюрин. - Как только встречу, сразу позвоню.
     Я посмотрел на часы. Ноль тридцать.

     Мамаеву осталось жить восемь часов.

     В два тридцать Док сообщил:
     - Я в Сокольниках. Дома их  нет. С дочкой сидит соседка.  Сказала,  что
они в Склифе. Еду туда.

     Мамаеву осталось жить шесть часов.

     Потом пять.

     Потом четыре.

     Начало рассветать. С водохранилища натянуло тумана. Сосны стояли в нем,
как  в вате. Золотой  свечечкой теплилась в тумане береза  возле мамаевского
особняка.
     Проснулись  и  запиликали, зазвенели  на разные голоса  лесные  пичуги.
Вороны  сидели, нахохлившись, на ветках сосен и каркали. Одна каркала как-то
особенно пронзительно и противно.
     Муха послушал и удивленно сказал:
     - Вы слышите, что она кричит?
     - Что? - спросил Боцман.
     - Она же кричит: "Блядь! Блядь!"
     - Ну тебя в жопу! - сказал Артист. - У тебя извращенный слух!
     - Нет, вы послушайте, послушайте! - настаивал Муха.
     Мы послушали.
     - И в самом деле, - озадаченно согласился Боцман.
     И  как бывает всегда, когда  в чернильном пятне человек увидел какой-то
рисунок и после этого ничего другого больше не видит, так и мы ничего больше
не слышали в пронзительных криках этой вороны.

     Док не звонил. На мои звонки отвечал приятный женский голос:
     - Сожалеем, но абонент временно недоступен.
     Тюрин сидел возле поста на Дмитровке и звонил каждые полчаса. Я отвечал
ему, как справочное аэропорта:
     - Ждите.
     Док прорезался только в пять пятьдесят утра.
     - Выезжаем, - сказал он.
     - Почему не звонил?
     - Не мог.
     - Почему отключил мобильник?
     - Там, где я был, мобильными телефонами не пользуются.
     - Где ты был?
     - В коридоре реанимации.
     - О Господи! - сказал я. - Сомов?
     - Да. Галя и Игнат со мной.
     - Двести?
     - Да.

     "Груз двести"!
     Есть ли сейчас хоть кто-то в России, кто не знает, что это значит?

     - Могу я рассказать им все? - спросил Док.
     - Да.

     Мамаеву осталось жить два часа.

     В шесть сорок позвонил Тюрин:
     - Встретил. Едем.

     Час двадцать осталось Мамаеву.
     Час.
     Сорок минут.

     Я набрал номер мобильника Тюрина.
     - Вы где?
     - Проскочили Шереметьевку.

     Не успеют.

     - Пойдемте, - сказал я Артисту, Мухе и Боцману.

     Мы вошли в дом.

V

     Посередине  просторного  зала,  обшитого  светлым  деревом, на  светлом
паркете  стояло  красивое  мягкое   кресло  с  высокой   спинкой  и  резными
деревянными  подлокотниками  в  виде  каких-то  морских  чудищ. В нем  сидел
Мамаев.  Он  был ничем  не  привязан, но сидел прямо, откинувшись  к спинке,
положив  руки на подлокотники, держа колени вместе и  глядя перед собой. Его
грубое, бледное  в свете  туманного утра лицо  было  исполнено отрешенности.
Полосатая пижама делала его похожим  на  узника тюрьмы Синг-Синг, ожидающего
казни на электрическом стуле.
     И это было не так уж далеко от истины.
     В глубине зала, в  нише-алькове, стояла необъятных  размеров кровать со
смятыми простынями. Рядом с креслом, в котором  восседал Мамаев,  на большом
круглом столе в живописном беспорядке лежала еда, фрукты, стояли бутылки.
     Калмыкова я увидел  не  сразу. Он сидел  у стены  в углу  зала, как  бы
слившись со светлым деревом панелей. Сидел так, как сидят на Востоке: в позе
терпеливого  ожидания,  привалившись к стене, обняв руками колени. Он был  в
сером  костюме,  крахмальная  рубашка без  галстука, расстегнутая на  груди,
светилась в сумраке белизной, подчеркивая серость его сухого лица.
     На наше шумное появление он никак не прореагировал.  Не прореагировал и
Мамаев.  У меня  появилось ощущение, что мы  вошли  в  музей восковых фигур,
исполненных с жутковатой натуральностью.
     В доме  было  тепло.  После  многочасового  дежурства  в сыром  тумане,
пронизавшего нас  до  костей,  оказаться  в  сухости  и  тепле  было  верхом
блаженства. Этим и воспользовался Артист.
     - Тепло-то как! Как тепло! - восхищенно проговорил он. - Я уже и забыл,
что может быть так тепло!
     На   актерском  языке,   как  объяснял  нам   Артист,  это   называется
пристройкой. Пристроиться к  партнеру, чтобы общение было  естественным. Или
выглядело естественным, что на  сцене, да и в жизни, значит практически одно
и то же.
     - Здорово, Константин, - обратился он к Калмыкову  так, будто видел его
только  вчера и в нашей сегодняшней встрече нет ничего необычного. -  Доброе
утро, господин Мамаев.
     Мамаев не шевельнулся.
     - Он не  отвечает на приветствия, - бесстрастно объяснил Калмыков. - Он
отвечает только на прямые вопросы.
     - Это удобно,  - оценил Артист.  - У меня есть к нему пара вопросов. Но
разговаривать  на  голодный желудок...  Красота-то какая! -  воскликнул  он,
окинув взглядом стол. - Господин Мамаев не будет возражать,  если  мы слегка
обедним этот натюрморт?
     - Он не будет возражать, - подтвердил Калмыков.
     - Я хотел бы получить разрешение от него.
     - Спроси прямо.
     - Пожалуй, воздержусь. Поверю тебе. А то вдруг он не разрешит? А жрать,
если  сказать  по правде, охота. Бананы.  Это  хорошо.  Киви.  Тоже  хорошо.
Ананас. Замечательно!.. А это что за фрукт? - изумился Артист и обернулся  к
нам. - Вы только посмотрите!
     В  руках у него была зеленая  ребристая граната Ф-1, именуемая в народе
"лимонкой".
     - Что это такое, господин Мамаев?
     - Граната,  - последовал  ровный, как бы синтезированный на компьютере,
ответ.
     - Вам  подсунули ее вместе  с киви? Что делается на  наших  рынках, что
делается! Как здесь оказался этот симпатичный фрукт?
     - "Лимонка" была у него под подушкой, - ответил Калмыков.
     - Ну и нервы у человека! Спать с гранатой под подушкой! Нет, на такое я
не способен. Банан я, пожалуй, съем, а этот фрукт возьму  с собой. Позже его
употреблю. Налетайте,  джентльмены! -  радушно предложил Артист и  взялся за
банан,  как бы давая понять, что  свою роль он исполнил и пора бы поработать
языками и нам.
     - Он отвечает на все вопросы? - спросил Боцман.
     - На все, - кивнул Калмыков.
     - В чем, по-вашему, смысл жизни, господин Мамаев?
     - На такие вопросы он не отвечает.
     - А на какие отвечает?
     -  На  конкретные.  Если  ты  хочешь  узнать у него что-то  конкретное,
спрашивай.
     -  Как ни  странно, но ничего  конкретного я узнать у него не  хочу,  -
подумав, сообщил Боцман. - А ты? - спросил он у Артиста.
     - Как ни странно, но я тоже.
     - А у меня есть вопрос, - вмешался Муха. - Конкретный. Господин Мамаев,
вы слышите, как кричат за окном птицы?
     - Слышу.
     - Что это за птицы?
     - Вороны.
     - Что, по-вашему, кричит эта? Вот эта, эта!
     - Блядь, блядь.
     -  А  вы  говорите,  что  у  меня  извращенный слух! - укорил  Муха.  -
Нормальный у меня слух!
     - И долго он будет в таком состоянии? - поинтересовался Артист.
     - Уже недолго, - ответил Калмыков и посмотрел на часы.

     Семь тридцать.

     - Ты ждешь восьми? - спросил я.
     - Да.
     - Ждешь, не поступит ли отмена приказа?
     - Да.
     - Она не поступит.
     Я ожидал вопроса "Почему?", но Калмыков молчал.
     - Приказ не будет отменен, потому что его некому отме- нить, - объяснил
я. -  Сегодня  утром Буров был  убит  в своем кабинете. Через двадцать минут
после того, как сбросил на твой пейджер приказ "Приступайте".
     - Приказ отдан.
     - Что ты будешь делать после этого?
     - Не имеет значения.
     - Тебя поймают. Рано или поздно.
     - Не имеет значения.
     - Для кого?
     - Для меня.
     - А для твоей жены? Для твоего сына?
     Калмыков не ответил.
     -  Ты считаешь,  что не  можешь  разрушить их  жизнь, - сказал  я. - Ты
ошибаешься. Ты ее уже разрушил.
     Он посмотрел на часы и встал.
     - Вам лучше уйти.
     -  Никуда мы не уйдем! - заявил я. Но тут же почувствовал, как какая-то
сила, как течение сильной реки, оттесняет меня  к выходу. И тогда  я заорал,
понимая,  что  это  последняя  возможность  исправить  огромную,  чудовищную
жизненную несправедливость, которая совершалась на наших глазах:
     - Ты уже разрушил их  жизнь! Ты  уже  разрушил ее! Два  часа назад Юрий
Сомов умер в реанимации!
     Словно бы остановилась река.
     - Это правда? - спросил Калмыков.
     - Правда.
     Он вернулся  на  свое место  у стены, сел, но обнял руками не колени, а
голову.
     - У них  больше никого нет. У  них  есть  только  ты, -  сказал я, хотя
говорить этого, возможно, было не нужно.

     Восемь десять.
     Мамаев жил уже лишние десять минут.

     - Приехали, - сказал Муха.
     Калмыков спросил:
     - Они?
     -Да, - сказал я. - Они.
     Он  встал и так  и стоял с безвольно опущенными  руками,  с  выражением
растерянности  на  лице.  Он  стоял  и смотрел,  как вошли  Тюрин  и  Док  и
расступились,  пропуская Галину  и Игната.  Он  стоял и смотрел на  Галину и
сына.
     Она подошла к нему и положила руку на его плечо.
     -  Мы  все  знаем,  Костя,  -  негромко сказала она. -  Доктор нам  все
рассказал. Он рассказал нам все. Не нужно его убивать. Бог ему судья, Костя.
Бог всем им судья. Ты вернулся. Не уходи от нас снова.
     Игнат стоял  у порога, и  руки его были так же безвольно опущены, как у
отца.
     - Это твой отец, Игнат, - сказала Галина.
     - Я знаю, - ответил он.  - Я знаю! Я это знал еще там, в Сокольниках! Я
кричал тебе! Я тебе кричал! Ты слышал?
     - Да, - сказал Калмыков. - Я слышал.
     - Спасибо вам, ребята, - проговорила Галина. - А теперь мы пойдем.
     - Я отвезу вас, - предложил Док.
     - У меня есть машина, - отказался Калмыков. - Там, в поселке.
     - А что будет с  этим? - спросил Артист, кивнув на Мамаева,  сидящего в
кресле с тем же торжественно-отрешенным видом.
     - Ничего. Отойдет.
     - И все забудет?
     - Нет.

     Мы стояли у  просторного, во всю стену окна и смотрели, как по туманной
дороге,  подсвеченной  снизу  осенней листвой, идут,  уходят,  скрываются  в
тумане трое.
     Святая троица.
     Док неожиданно повернулся, сгреб Мамаева за шиворот и подтащил к окну.
     - Смотри на них, мразь! Молись на них!
     Швырнул Мамаева обратно  в кресло, долго вытирал платком руки,  а потом
бросил платок на пол.
     -  Джентльмены, у  меня  такое  ощущение, что нам  здесь  нечего больше
делать, - сообщил Тюрин.
     Мы  вышли. Туман осел. Засияла последним  золотом осени березка у дома.
Но  едва мы спустились  с крыльца и сделали с десяток шагов, как звон стекла
заставил нас обернуться.
     В  окне второго  этажа  двигался  Мамаев и крушил креслом  стекло.  Его
мотало  из стороны в сторону, но  он делал свою работу с целеустремленностью
пьяного,  который  движется  на  автопилоте.   При  последнем  ударе  кресло
вывалилось  у  него из  рук, полетело вниз,  а  сам  он повалился грудью  на
подоконник. Но с тем же упорством поднялся, оперся руками в остатки рамы.
     - Вы! - произнес он. - Вы. Все. Тюрин. Гнида. Раздавлю. Всех. Прирежут.
Всех. Никаких. Бабок. Не. Пожалею. Всех!
     - Не стоило ему этого говорить, - осуждающе заметил Боцман.
     - Не стоило ему этого думать, - поправил Муха.
     Сверху неслось:
     - Вас. Всех. Ваших. Короедов. Всех. Баб. Ваших. Всех. На хор.  На  хор.
На хор. На хор.
     -  По-моему, пластинку  заело, - прокомментировал Артист и обратился  к
Тюрину,  перебрасывая из руки в  руку "лимонку".  - Вы  уверены, что станете
несчастней, если не получите полмиллиона баксов?
     - Несчастней?  - высокомерно переспросил  Тюрин. - Я не стану богаче. А
несчастней не стану. Потому что не в бабках счастье!
     - Мы думаем точно так же, - с удовлетворением кивнул Артист и взялся за
чеку.
     - Отставить! - приказал я. - Дай сюда! Дай сюда "лимонку"!
     -  Пастух!  Ты  злоупотребляешь  властью, данной тебе  нашим  маленьким
демократическим коллективом!
     - Да, злоупотребляю, - сказал я. - Власть для того  и существует, чтобы
ею злоупотреблять. А иначе на кой черт она нужна?
     А сверху все неслось:
     - На хор! На хор! На хор! На хор!
     Я выдернул  чеку, выждал полторы секунды и  отправил "ли- монку"  туда,
вверх, в обшитый светлым деревом зал.
     Где ей и было самое место.

     Долго-долго  кричали вороны,  поднятые  с  сосен  взрывом,  а  особенно
надрывалась матершинница.
     Долго-долго кружились в воздухе листья березы.

     Уличного музыканта одаряет золотыми червонцами осень.
     Он богат уже, скоро зима.

     Это я, это я, Господи!
     Имя мое - Сергей Пастухов.
     Дело мое на земле - воин.
     Твой ли я воин, Господи, или царя Тьмы?..


Last-modified: Sun, 07 Nov 2004 21:15:45 GMT

Оцените этот текст: