Дан Маркович. Следы у моря --------------------------------------------------------------- © Copyright Дан Маркович Email: dan@vega.protres.ru WWW: http://members.xoom.com/tarZan/ │ http://members.xoom.com/tarZan/ Date: 2 Dec 2004 --------------------------------------------------------------- СЛЕДЫ у МОРЯ Мы вернулись... Утром мне бабка дала геркулесовую кашу с противными шелушками, очень колючими, я их долго выбирал, бабка говорит, что ты копаешься, сейчас папа за тобой придет. Он рано ушел на работу, специально, чтобы освободиться до обеда, пойти с тобой к морю. Я знал. Мы недавно приехали, я еще не видел город, даже на улицу не выходил. Папа говорит, опасно, подожди. Еще война. Я спросил, где она, он говорит - далеко, в Германии, врага добивают в его логове, но все равно, много бандитов, особенно по вечерам. Мы живем у дяди Бера, папиного брата, потому что папину квартиру разбомбили. Папа ходил узнать, что нам теперь дадут. Пришел, говорит, нечего надеяться. А что сказали, спросила мама. Ваши русские все разбомбили, поезжайте к ним. Теперь мы ждем пока нам вернут бабкину квартиру, будет суд. В нее вселились эстонцы, пока нас не было. Мама говорит, выиграем, папа партийный, воевал, и все документы у нас. И папа договорился с теми, кто занял. Значит, суда не будет, спрашивает бабка. Будет, они согласны освободить, но чтобы им дали, куда выехать, папа говорит. А у них нет? Они из подвала. Спорить не будут, если вещи, которые у вас были, оставят себе. Пусть, бабка говорит, я не против, только бы память отдали. Я потом спросил маму, что за память. Альбомы, небольшие вещи, напоминают о моих братьях. Здесь были немцы, мы успели уехать от них, жили в Чувашии, в деревне, а папа был на войне. Я спросил у мамы, в первый день еще, почему дядина квартира цела, и вещи все на месте. Она засмеялась, здесь жила старуха Хансен, мать дядиной жены Альберты. Она не еврейка, она немка, у нее с немцами трудностей не было. Какие трудности? А у нас были? У нас были бы, и еще какие... и у дяди тоже, поэтому мы все уехали, правда, они на юг, в Ташкент, а старуха осталась. А как же Альберта, она поехала с дядей? Она, да, уехала, но с другим дядей, Томасом, ты его вчера видел. Теперь все вернулись и живут в одной квартире - дядя Бер, правда, сейчас он в другом месте, его жена Альберта с Томасом, старуха Хансен, и мы - я, папа, мама и бабка, мамина мама Фанни Львовна. У всех есть, где жить, и еще осталась общая комната, огромная, с круглым столом, картинами на стенах, вот такая большая квартира у дяди Бера. Мы вчетвером в одной небольшой комнате, но мама говорит, и это хорошо, другим приехавшим совсем негде жить. Нам повезло, она говорит, дядя Бер младший папин брат, он папу всегда любил. Он теперь военный прокурор, работает в другом городе, Тарту, приезжает домой по субботам. А Томас здесь все время живет, с Альбертой в одной комнате. Бабка говорит, Бер слабохарактерный, Томаса нужно гнать, с Альбертой вместе, если она от Томаса не отстанет. Они подружились в Ташкенте, пока Бер был на фронте. Ах, мам, отстаньте от них, они сами должны разобраться, говорит мама, вот Бера переведут в Таллин, тогда и разговор. А пока мы вот так живем. Пошли к морю Папу зовут Сема, маму Зина, меня - Алик. Мы жили в Таллине до войны, но я не помню того времени, я был маленький. Вчера я объелся миндаля, меня тошнило. Нельзя было оставлять на столе, бабка говорит маме, ты с ума сошла. Папа заставил меня выпить воды, целый графин, потом пальцы в рот, и меня тошнило два раза. К вечеру я был здоров, только теперь горло болит, но не от этого. Бабка говорит, здесь климат гнилой, живем у моря. Зачем же приехали, я спросил. Здесь мы родились и жили раньше, папа говорит. Завтра пойдем к морю, посмотрим на воду. Там будут корабли? Конечно, будут. И вот я жду, пока он вернется пораньше на обед, его отпустят из больницы, он работает врачом. А на фронте ты был хирургом, я недавно спросил его. Он засмеялся, какой я хирург, я терапевт, лечу болезни. Но на фронте все пришлось делать. Как ты резал, если не умеешь? Немного умею, мне трудные операции не давали, только отрезать, если совсем не годится. Не годится что? Если рука или нога служить не может. Тогда операция простая, берешь и отрезаешь. Потом протез? Это в тылу, не знаю. Сколько рук и ног ты отрезал? Он вздохнул, - не знаю, со счету сбился, это война, Алик, давай забудем. А теперь он вернулся в клинику, где работал до войны. Он пришел веселый, - другое дело, нормальные люди болезнями болеют. Съел кашу? Пошли, надо до обеда успеть. Мама говорит, вы идете? Сема, осторожней, вдруг мины еще ... Мы только по дорожке, как-нибудь до воды доберемся. Мы поехали на трамвае, его недавно пустили, а потом долго шли по узкой тенистой улице с маленькими деревянными домиками. Это улица Лейнери, я здесь когда-то жил, папа говорит, только дома этого уже нет. Некоторых домов, да, не было, только развалины. Наконец, мы вышли на плоское место, заросшее травой. Впереди пустое небо, запах неприятный, и шум, несильный, но постоянный, так в уши и лезет. Это море шумит. А где оно? Тебе не видно, давай подниму. Он взял меня на руки, посадил на плечо. И я увидел впереди серую широкую полосу, а над ней почти такое же серое небо только чуть посветлей, и на нем очень белые облака, таких белых у нас не было. Когда мы жили в Тюмерево, это деревня в Чувашии. Осень, вот и трава пожухла, говорит папа, впереди песок. И окопы, пойдем осторожно. Мы пошли сначала по траве, потом вышли на песок, и я увидел море со своей высоты. Оно серое, но с белыми пятнами, потому что ветрено, от ветра волны, на них пена из воды и воздуха, они сплелись. Начались канавки, они шли вдоль воды, видно, что засыпаны, но не до конца, а к воде идет узкая дорожка, по ней можно идти, и мы шли, пока не подошли к темной полосе песка, мокрого, на нем валялись обломки деревьев, тряпки, железные ржавые вещи, и тут же везде лежали и шевелились от воды и ветра длинные зеленые, темные... как трава... Это водоросли, они растут в море, а сейчас отлив. Потом вода их захватит, наступит на берег, будет прилив. И она подойдет к нам? Ну, мы ждать не будем, прилив не скоро. Откуда ты знаешь, когда? Каждые шесть часов. Луна своим притяжением воду за собой тянет, от земли не может оторвать, зато гонит волну, это прилив... Мы вернулись, Алик. Смотри, это наше море. Мы отсюда бежали, нас прогнали немцы, а теперь мы вернулись. Мы их победили, и снова будем здесь жить. Потом мы пришли домой, ели кашу, но без шелушек, желтую, бабка достала пшено, и к нему кусок мяса, вареного. Я не мог разжевать, мама говорит, я тебе нарежу. Все равно, я с трудом ел, сухое трудно проглотить. Зато ты ел мясной суп, говорит бабка. Суп не заметил, как съел, правда. Мясо нужно есть, мама говорит, ты дистрофик. Теперь мы приехали, все пойдет как было, правда, Семен? Как было, не получится, бабка говорит, и заплакала, вам придется все заново. А мне ничего не придется, только доживать. И ушла за свою ширмочку. А папа с мамой остались сидеть, ничего не ответили. Потом я ушел, сидел в кресле дяди Бера, кожаном, огромном, с плоскими твердыми пуговками. Заново так заново, папа говорит, попробуем, мы не старые еще. Утром говорили Утром я сидел в общей комнате, бабка поставила передо мной кашу, не геркулесовую, а гречку, потому что суббота, чтобы праздничное настроение поддержать. В субботу евреи не работают, руками делать ничего нельзя, но есть можно, вот тебе повкусней, она говорит. Ну и жизнь, война кончается, а просвета не видно. Мам, говорит мама, выходя из комнаты, она почти неодета, пошла помыться... мам, скоро все кончится, и мы заживем, как когда-то жили. До войны. Только у меня в квартире, где и одному не повернуться, вот все, что нас ожидает, говорит бабка, она не верит, что получит назад свою квартиру, но надеется. Зина, ты бы оделась, Томас может выйти. Наплевать на этого дурака. А папа давно на работе, он снова главный врач, как до войны. Лучше бы он забыл про руководство, вздыхает мама, простым врачом спокойней в наше время. Он теперь партийный у тебя, говорит бабка, и с треском ставит на стол тарелку с кашей для себя. Иди мыться, каша остынет. Тем временем из своей комнаты выходит Альберта, она плывет, как яхта на парусах, вчера мы с папой видели одну, он говорит, смотри-ка, в живых осталась... Чуть не заплакал. Я удивился, подумаешь, кораблик с парусом. Но это живая история, папа говорит, до войны здесь было много яхт, мы катались, милое время, ни немцев, ни русских, только эстонцы, свои русские и капля евреев, так и жили. А советская власть была? Нет, тогда у нас была республика, по-современному - буржуи, народ страдал, нищий, голодный... Он посмотрел по сторонам и еще громче стал говорить, как плохо жили до войны. Все неправда, бабка говорит, до войны жили чудесно, кто хотел работать, тот не страдал. Потом пришли русские бандиты, местные им помогали. А потом явился Гитлер, выгнал большевиков, но устроил еще хуже, хорошо, мы успели убежать, но мои мальчики, мальчики... Она заплакала, слезы текут по морщинам. Мам, что ты, говорит мама, обняла ее и тоже заплакала. Я знал почему, у меня были дяди, мамины братья, Давид и Рувим, оба умерли, один недалеко, у немцев в лагере, второй на Урале. Почему на Урале, я спросил, на Урале немцев не было, я знаю. Ведь мы жили в Чувашии, это ближе к войне, чем Урал, а немцев не было у нас. Мы тихо жили, правда, мало ели, масла и сахара не было, и я болею теперь. Не совсем болен, папа говорит, но парень слабенький, Зина, надо что-то делать. И мне почти каждый день дают вареное мясо, сухое, противное, хотя дорогое, и черную икру, которой много в магазине в городе, в ней источник железа, папа говорит, Алику нужно, чтобы сознание не терял. У меня иногда бывает, когда перестараюсь, например, на прошлой неделе, крутил мясорубку, вдруг ничего не помню, потом сижу на стуле, бабка меня обмахивает полотенцем... И как получка, папа несет мне баночку икры, а мясо бабка берет на рынке, мы туда ходим по воскресным дням, когда большой привоз. Я икру сразу съедаю, предлагаю всем, но никто не соглашается, мама говорит, я от икры болею, у нее аллергия на икру. А у меня аллергия на шоколад, как съем кусочек, все тело чешется, красные волдыри. Так почему он на Урале был? Папа вздохнул, он листовку подобрал немецкую, он был наш солдат. Немецкий знал как русский, хотел почитать. Дурак. Почему дурак? Нельзя поднимать, вот и оказался в лагере, правда, хорошем, их даже выпускали в деревню поработать за еду. Умер от воспаления легких, бабка ездила на могилу, только не спрашивай у нее. Бабка перестала плакать, мама ушла мыться, а Альберта, она стояла у окна, пока бабка плакала, подошла к столу и говорит, надеюсь, вы скоро уедете... Глаза у нее большие голубые, сама в халате, красивая дамочка, мама говорит, только без сердца. Как это без сердца я спросил, если сердце на миг остановится, папа говорит, сознание теряешь. А вот так, нет сердца и нет, мама говорит, ни стыда, ни совести у нее. Но Бер ее любит, и терпит, думает, Томас пройдет как дождь. Альберта постояла, постучала пальцем по столу и тоже ушла мыться, в конце коридора еще одна ванная, буржуйская квартира, папа говорит, Бер умеет богато жить, он адвокат, знает, где деньги лежат, не то, что я, лопух. Вы и есть лопух, бабка ему говорит, к вам люди приходят, поставь диагноз, лучше всех в городе ставили, многие помнят. Поставь да поставь, только денег не платят, пользуются добротой. Папа вздыхает, откуда деньги у них... Но иногда попадается богатый пациент, тогда у нас пир горой. Целая курица, например. Или мясо не вареное, а тушеное с картошкой. Я боюсь, говорит мама, подпольные пациенты нас посадят. Подпольные как партизаны? Это мы партизаны, только вернулись, и снова в беду попасть? Партийные не должны частной практикой заниматься, но парня нужно подкормить. Это папа обо мне говорит. Партийны, партийны, говорит бабка, партийные моего сына убили. Никто не убивал, папа нервничает, стучит пальцами по столу, трагические обстоятельства сложились, не забывайте, война. Пусть многое вам не нравится, но русские нас спасли от немцев, разве нет? Лучше бы меня не спасли, только вас жалко, попались, раздавят и не заметят. Жить в маленькой стране надо, там спокойно. Мам, говорит мама, мы живем, где живем, а тихого на земле не осталось, только в Африку куда-нибудь. Не забывай про новую страну, бабка говорит. Что за такая новая, папа против, наша страна Эстония, а теперь Союз, осторожней с этими разговорами, сами знаете. Приехала, видите ли, фрау, уговаривала ехать, сво-о-лочь, она же всех под нож поставила, не понимает, что ли... Кто это приехал я спросил у мамы, она говорит, новое государство будет, только для евреев, уговаривают ехать, не понимают, куда мы после этих разговоров поедем - совсем в другую сторону. Зачем, ведь мы не хотим никуда? Затем. Мы евреи. Это что? Национальность, больше тебе знать не надо. Но я уже знал побольше, помалкивал, ел кашу и думал, что не хочу в школу. Не хочу, не хочу, мама говорит, вот заладил, еще год дома сидеть, ни друзей, никого, совсем одичаешь. Не одичаю, я с тобой буду ходить везде. Она смеется, ладно, годик походим, потом учиться, а то я тебе читаю, читаю, а ты никак читать не хочешь, а когда тебе надо, голова на месте. Зачем мне читать, она мне и так читает. Вот я перестану читать, тогда тебе придется, она говорит, но читает и читает. Я думаю, ей самой интересно, привыкла вслух читать, меня учили, говорит, в театральной студии. Давно, до войны. Это как будто до смерти жизнь была. Но мы же не умерли. Она говорит - Алик, случайно остались, нам больше, чем многим повезло. Вырастешь, цени, нас могло и не быть. Ну, да! Я не поверил, как бы мы сейчас были, если б нас не было бы. Можно въезжать В один день у нас не было обеда, бабка исчезла с утра, мама дала мне кашу и яичницу, это она умеет готовить, а потом пили чай. Не успели допить, пришла бабка в длинном красном платье, темном, с бусами на шее, мама говорит, это бордовое платье, "мама красавицей была, очень похожа на портрет незнакомки". Я удивился, совсем не похожа, портрет у нас на стенке висит. Это не портрет, мама говорит, а репродукция, картину сфотографировали, потом в журнал поместили, а я вырезала, пусть висит, уж очень на маму похожа. Но я даже подумать об этом не могу, такая бабка некрасивая. Хотя обо мне заботится, Алик, ты где, Алик, ты что... есть, мыться, спать... Но она меня не любит, хотя говорит "у меня никого теперь, только дочь да ты". А папа? Она о нем вечно забывает. Он, конечно, хороший человек, говорит, а потом снова забудет. А вот мыть меня никогда не пропускает, хватает острыми когтями за шею и гнет прямо под воду, чтобы мыл лицо. Я этого не люблю, говорю ей - сам, сам, но она не верит, сам не будешь, у меня тоже мальчики были, никто мыться не хотел. И плачет. Вода ледяная, а чтобы текла горячая, надо топить колонку брикетами, они как коричневые камни. Надо сначала колонку разогреть бумажками или щепками, иначе брикет не загорится, но если уж загорелся, тепла много. Только потом золу ведрами выноси. Папа говорит, ладно, вынесу вечером, мама говорит, нет, сейчас. Ты вечно забываешь, а у меня зола в горле стоит. Но хорошо хоть брикеты дали, потому что ты главный врач. Вот видишь, есть толк от главного, она говорит. Мне толк надоел, вздыхает папа, я медицину люблю. А от меня воспитания требуют, я ведь партийный кадр. Бабка говорит, смотрите, Сема, кадров в первую очередь... Вы слишком, такая война прошла, теперь другая жизнь, врагов уничтожили уже. Враги всегда найдутся пока мы здесь, не забывайте, кто мы. Так вот, бабка явилась, и села с нами чай пить. Что у тебя - яичница? Я так и знала! Есть не хочу. Они вчера убрались, можем въезжать, все спокойно получилось. А насчет альбомов и прочего, уверяет, не трогала, лежат в подвале, всю войну там и лежали, говорит. А где столовое серебро, гравюры, постельное белье, мебель... все, все, все? Но разве докажешь, что было, что не было, бежали как от пожара, в одних пижамах. Алика в корзинке... Хорошо, я рис схватила, пакет, без риса он бы не выжил, поезд этот, жара, сплошной понос... Да ладно, главное, въезжаем, тесное место, да свое. Бабка наливает себе чай, а пить не стала. Пошли, говорит. Куда, сейчас? Ребенку спать пора. А где твой муж, на работе горит, главный? Мама ничего не сказала ей, а мне - беги в постель, я записку напишу. Но тут пришел папа и говорит, вы с ума сошли, ночами по улицам бегать! что вы со мной делаете... С меня только что часы сняли, хорошо, жив остался. Ты кто, спрашивают, я говорю - врач, иду к больному. А, врач... ну, иди, только часы отдай, нам нужнее. Я удивился, и ты отдал им свои часы? Большие квадратные часы, их подарил папе мой дед, поздравил сына с дипломом врача. Папа никогда не расставался с часами. Мне хотелось, чтобы он дрался за них и победил этих, а он просто отдал часы - и все? Он увидел мое лицо, засмеялся, понимаешь, хотелось скорей домой, устал, проголодался, а тут эти дураки со своими просьбами, отдай и отдай. Ну, отдал, зато уже дома. А оружие было у них? Нет, сынок, похоже, что нет. Зачем же отдавать? Ну, знаешь... они могли и рассердиться. А так все обошлось. Хорошо, что обошлось, но папа оказался не героем. Мама стала его ругать, что приходит поздно, когда-нибудь плохо кончится, сам ходишь по ночам, а меня учишь... Я должен людям помогать. Вот люди часы и отняли. Да, ладно... им тоже есть нужно. Они бандиты. Не все так просто. Ты бы пошел в бандиты? Вот и молчи. Он больше не отвечал, ел быстро, проголодался. Никуда, они, конечно, не пошли, бабка ушла к старухе Хансен поговорить о прошлой жизни. Она всегда по вечерам уходит, я всем мешаю, говорит. Приходит поздно, крадется в темноте за ширмочку, она в углу за ширмой спит. Она быстро захрапит, а я еще долго лежу, слушаю. Он спит? Не спит... Очень деликатно с ее стороны, папа говорит, не ожидал. Не так уж плохо она к тебе относится. Да ладно... теперь у нее будем жить, авось учить не будет, не те времена. А те были хорошими, мама вздохнула. Тихие, счастливые, но легкой жизни не помню. Конечно, ты между двумя семьями разрывался. Ничуть не разрывался!.. Но ведь там мой сын... Какой еще сын, я про сон забыл, какой-то еще сын появился... Наконец, у нас будет своя комната, мама говорит. Алика отправим к маме спать. Я думал обидеться, но не успел, заснул, а утром решил, насчет сына показалось, спать я могу у бабки, а днем у меня будет свой уголок, мама обещала, значит, так и будет, как она говорит. Приехали На следующий день поехали, в таких делах важно быстро, бабка говорит, захватчиков хватает, потом опять три месяца по судам? Погрузили в грузовик три чемодана, две сумки, старый сундук большой, Бер дал для хлама. Сели на вещи и поехали. Твой брат ничего хорошего не даст, мама говорит. У него своя семья. Он тебе обязан. Они солидно окопались, со своей Хансен, вроде не евреи, немцы не тронули ничего. Не завидуй, радуйся, что кому-то повезло. У Бера сердце больное, и Альберта ни туда, ни сюда. А у тебя здоровое? Как это ни туда, ни сюда, я спросил, папа усмехнулся, тебе рано. Ваш брат слабохарактерный, бабка говорит, она папе неприятные вещи говорит на Вы. Он помолчал, потом говорит, Юлик должен появиться. Мама обрадовалась, это папин второй брат. Она его любит, он философ, во время войны жил в Сибири, теперь ему, может быть, разрешат вернуться. В Таллине ему жить нельзя, папа говорит, но он будет близко, все-таки у нас теплей, чем там. Папа никогда не говорит, где Юлик, - далеко, и все. Юлик писал статьи в газету до войны, словно с цепи сорвался, надо было думать. А что ему думать, детей нет, жены нет, мама говорит. Таня его жена, она вернется с ним. Бросьте, Сема, не вернется она, бабка говорит, очень ей нужен ссыльный еврей. И что ей делать там, в лесу, детишек учить манерам? Она до Москвы доберется... ищи, свищи. Мам, не нужно так плохо о людях думать, мама говорит, Таня умница, а Юлик гений, что только от него осталось? Как это осталось, я спросил. Не вмешивайся, могло ничего не остаться, тебе рано понимать. Детей учить ему не позволят, папа говорит, а в вечерней школе работать может. Ты все заранее знаешь, вдруг позволят. Не понимаешь еще, где живешь. Где, где, я домой приехала. Мы долго ехали, на другой конец города, зато наш новый дом недалеко от школы. Рядом русская школа, пойдешь на следующий год. Едем через садик, здесь раньше росли цветы, дикие розы, мама говорит, а теперь все раскопано, видно, недавно картошку выкопали. Вот до чего докатились со своими немцами, картошку в городе сажали, чтобы прожить. Ты, Зина, просто прелесть, отвечает бабка, забыла, как ходила по деревням, кусочек масла найти для сына. Вот и кашляешь, надо к настоящему врачу, домашний доктор не врач. Мама бледная, а кашель у нее всегда. Для тебя всегда, не помнишь, какая она здоровая была, бабка говорит, маленькие ранние годы забывают. И я забуду про сейчас? Про сейчас уже не забудешь, ты взрослый, но не совсем. Слава богу, у тебя еще время есть, взрослым быть страшно, не спеши. Сема, стукни шоферу про здесь - направо. Папа не успел стукнуть, шофер дорогу знал. Мы въехали в тесный переулок, с одной стороны маленькие деревянные домики с заборчиками, с другой торчит большой желтый дом, четырехэтажный, очень грязный и кривой. Я сказал маме, она говорит, тебе кажется, это рядом с ним все кривое. Это и есть теперь наш дом. За ним каменный сарай с окнами, непрозрачными от пыли, мама говорит, это мастерская, здесь пилят дерево. Да, раздается визг, потом тишина, и снова визжит пила. Пилят редко, дерева нет, бабка вчера уже все узнала, после суда ходила по улице вдоль дома, ключи ей еще не дали, а то бы побежала наверх. Мы поднялись на второй этаж, там четыре двери, вот эта наша, на ней печать, бабка ее сорвала, роется в сумке, ключ не найду... Дай, помогу, мама говорит. Нет, я сама, сама... Достала, наконец, большой длинный, как флаг, начала совать его в дырку и все мимо, мимо... мы стоим, ждем... Наконец! Дверь заскрипела, отворилась внутрь, и я увидел темную переднюю - и сразу обе комнаты, проходные, они залиты светом, а паркет... я такого не видел, большие плитки, темные, натерты чем-то, потому что блестят. Хоть квартиру оставили в хорошем виде, мама говорит. Я заставила все убрать, чтобы их духу не было. А где они теперь, я спросил. Там, где раньше жили, у нас в подвале, бабка отвечает, она истопница и дворник, папа устроил ей работу, пусть еще довольна будет. Оказывается в подвале много комнат, там можно жить, правда, окошко под потолком, зато рядом в комнате котельная, всегда тепло, даже зимой, так что им неплохо там, и нечего было бабкину квартиру занимать. Папа говорит, они тоже хотели пожить как люди, воспользовались. Евреев не стало, и многие не евреи тоже уехали, которые были за русских. Вы все можете объяснить, бабка говорит. Я не оправдываю, чужое брать никогда нельзя, запомни, Алик. Вот-вот, а говорят, старая мораль. Паркета в подвале нет, зато доски отличные, папа говорит. А ты откуда знаешь, спрашивает мама, ходил, что ли, к ней, опять ты за свое... Брось, просто знаю, мы им ремонт делали в подвале. Они не заслужили, воры, бабка против ремонта. Забудьте, Фанни Львовна, папа отвечает, они не враги, им не больше нашего повезло. А мне - идем, поможешь принести альбомы и все такое, что осталось от прежней жизни у нас. Удивительный человек, бабка вслед ему говорит, все объяснить может. Ах, мам, оставь, ему на войне не сладко было. А мы с папой уже шли в подвал. Другая жизнь С первого этажа лесенка вниз под землю, налево коридорчик, узкий, но длинный, и там двери с обеих сторон, в маленьких темных комнатках навалены старые вещи, потом большой зал-котельная, потом комната, где эти люди, которые в бабкиной квартире жили. За дверью у них тихо, наверное, притаились, знают, что мы идем. А потом еще одна дверца, у папы оказался ключ, мы вошли. Узкая как щель комната, пол каменный, большими серыми плитками, вдоль двух стен полки деревянные, высоко под потолком окошко, видно, как по улице ходят ноги. Скоро начнут топить, в этом подвале неплохо, папа говорит, давай смотреть, что осталось от нас. Очень мало осталось, толстая ткань с узорами, от нашей ширмы, в ней завернуто несколько книжек толстых, вот и альбомы... лампа старая керосиновая, картинка... Потом я рассмотрел, не картинка, а деревянная желтая дощечка, грязная, если присмотреться, там вырезаны деревья, люди, папа говорит, сделано ножом, это японская работа, как отчистить, не знаю. Альбомы давай посмотрим здесь. Может, наверх понесем, там светлей? Он подумал, нет, сначала посмотрим сами. Чуть-чуть. Положил альбомы на нижнюю полку, поближе к окну, чтобы удобно было смотреть, мы стояли и смотрели. Это кто, рыжий пузатый? Папа засмеялся, отец твоей мамы, дедушка, он умер до войны, слава богу, не дожил, он бы не вынес, бабушка сильней. А это кто? Мой отец, тоже твой дед, он умер еще раньше, от старости. А это? Не узнаешь? Твоя бабушка. Не может быть, она такая красивая была? Красивая и капризная, мучила мужа, а он ее любил. А она кого любила? Она сыновей любила, и немножко твою маму. Один мой дядя был толстенький и рыжий, а второй высокий и темный, я впервые увидел, какие они были, странно, что их нет. А у нас есть наши фотокарточки? Алик, не было времени сниматься, теперь будем. Ну, что же, не так страшно, пойдем наверх. Почему страшно? Он не знал, что ответить, думал. Понимаешь, другая жизнь была, и кончилась, война все перевернула, а нам надо жить, пореже вспоминать. Квартира В квартире мне больше всего понравились окна, из них видна площадка с травой и кустами, через дорогу, а сама дорога узкая и тоже в больших камнях, но не та, на которую выходишь из подъезда. Сначала я не понял, как это, а потом сообразил, наш дом как остров между двух дорог. За площадкой тоже деревянные домики, за ними большие каменные дома, скучные, но это далеко от нас. Я выглянул в окно, прямо под нами сарайчик, крыша на уровне первого этажа, там уголь для отопления дома, мама говорит. По крыше бегает собачка, гремит жестью, мама спрашивает у папы, неужели та самая? Он плечами пожал, возможно, говорит, для нас вечность прошла, война, а для собаки - четыре года, они могут и больше прожить. Мама засмеялась, а мы? И мы... если повезет. Папа тоже засмеялся, а бабка говорит, наконец-то смех в нашем доме, заплакала, но быстро перестала. Значит, собачка та самая? Бабка отвечает - похожа, я бы спросила, только с хозяйкой не хочется дела иметь, она не рада, что мы вернулись. Мама говорит, ты права, мало кто нам радуется, хотя с немцами им тоже не сладко было. Можно мне на улицу, я спросил, надоели разговоры. Сначала поесть... но у нас нет ничего, мама только идет на рынок, мама говорит. Нет, есть хлеб, он мягкий, вкусный, я раньше могла его есть без всего. Без чего? Ты разве масла не помнишь, я же покупала. А, да, я вспомнил, противное - жирное. Я взял, хлеб мне понравился, он тает во рту, папа говорит, когда голоден, во рту все тает. И я пошел на улицу. Только если что, сразу домой, говорит мама. Я не понял, что если что, пошел смотреть, как наш дом стоит, и что рядом. Да, в кухне понравилась шафрейка, это в стенке в углу узенький шкафчик спрятан, треугольный, в нем два отделения, большое внизу, три полки, на них даже бумажки остались, старые газеты, немецкие, бабка говорит, сейчас выброшу эту гадость, чтобы ничего от времени, когда нас не было. А верхнее отделение высоко, там отдельная дверца, я на табуретку встал - треугольная каморка маленькая, в задней стенке круглое отверстие прямо на улицу, из него пахнет свежим воздухом. Все здесь как было, как было, как было, бабка все время говорит, в шафрейке продукты можно хранить, не портятся. Только мы вернулись не все, она говорит, не все, не все. Ольга и Сильвия Утром мы с мамой пошли за хлебом, на углу хлебная лавочка была, она говорит, заодно посмотрим, как там... У подъезда стоит женщина с метлой, наверное, дворничиха. Мама остановилась и говорит - Ольга, что было то было, давайте не ссориться больше, вам не нравится, но мы вернулись. У нас нет зла, пусть эти вещи... Какие вещи, дворничиха говорит, она не старая высокая женщина, видно, очень сильная, метла в большой руке. Она больше мамы в два раза, я испугался, вдруг стукнет метлой... Какие вещи, все продано, проедено, мы выжить хотели, у меня дети. И даже прибавился один ребенок, мама говорит. Ну, и что, у меня немец жил, офицер, потом его убили, когда русские бомбили город. Они весь центр на кусочки разнесли, а немцы ни дома не тронули. А ребенок не при чем. Мама ничего не сказала, потом говорит, зачем же чужое брать. Я родилась в подвале, в нем умру, мы хоть пару лет пожили на воздухе, в сухости, кто мог знать, что русские победят, а их евреи вернутся. Не все, не все, сказала мама, осталось немного. Она отвернулась и пошла, слезы по щекам льются. Я за ней, а тетка стоять осталась, я понял, это она занимала бабкину квартиру. Маме ничего не говори, сказала мама, ты большой мальчик, должен понимать. Улица оказалась короткой. Сначала лесопилка, дом низенький но широкий, стены из больших камней, серых, неровных, мама говорит, их выкапывают за городом из земли. Потом несколько деревянных домиков, и поперек нашей идет другая улица, Томпи, она тоже, как наша, в круглых камнях, вбитых в землю, ходить по ним трудно, зато такая дорога вечная, мама говорит, раньше умели делать простые вещи, а теперь подавай асфальт, он ровней, зато каждый год чинить приходится. В конце нашей улицы стоит желтый домик деревянный, вход со двора, там крыльцо, над ним вывеска, по-русски написано ХЛЕБ и еще одно слово непонятное, это по-эстонски хлеб. Мы вошли, там деревянный пол, все деревянное, блестит, чисто и светло. Было несколько человек, они разговаривали с продавщицей, низенькой толстой женщиной с белыми кудряшками, она все время смеялась, давала хлеб, считала деньги и смеялась. Люди отходили весело, наконец, мы подошли, толстуха посмотрела на маму, охнула и говорит - Зи-и-на... И мама заплакала, они обнялись через прилавок, очень неудобно было стоять, но они так стояли, и обе плакали. Потом эта женщина, Сильвия, начала быстро говорить по-эстонски, смотрела на меня, гладила по голове. Мы еще поговорили, взяли серую булку, даже две, называется сепик, мама сказала, очень полезный хлеб, наполовину ржаной, и пошли обратно. Я хотел пойти еще по новой улице, но побоялся просить, мама плакала, говорит, милая Сильвия, мы в детстве играли с ней, она придет к нам, папа до войны ее мужа от смерти спас. У него болело в груди, а оказывается воспаление в кишке, только папа сумел узнать, а если б не узнал, ее муж бы умер. А теперь он все равно умер, его немцы застрелили. За что, я спросил, она говорит, случайно, у них этот магазинчик сто лет, муж ехал на машине за хлебом и попал под обстрел, немцы с партизанами боролись. Здесь тоже были партизаны? Здесь все было, такая каша, не разберешь. А теперь у нее ни мужа, ни магазина, она продавщица в нем. Как в жизни все перемешалось, то что мы хотели и ждали, оказалась не таким, а то, чего боялись, не хотели, теперь нестрашным кажется, и даже милым, как вся наша довоенная жизнь, это сказка была. Папа ей говорит, не сказка, как быстро плохое забывается, и слава богу. Меня в больницу не брали работать, потому что еврей, и я работал врачом на заводе, разве не так? Так, так, она говорит, только очень трудно теперь. Это из-за войны, он говорит, а если б ее не было ... Если б не было, бабка говорит, мои оба мальчика на Урале были бы закопаны, а что, неправда? Ты очень партийный стал. Не забывайте, Фанни, русские нас спасли, и дали нам все, что сумели. Немного они умели, когда ворвались сюда, среди летнего дня до войны. Они хлеба белого не видели, по улицам разгуливали в пижамах, думали, красивая одежда такая. Опять вы со своими анекдотами, папа говорит, я не об этом говорю. А... он махнул рукой - надо выжить, вы дома, а я на виду, и должен знать что говорить. Бабка не ответила, ушла готовить обед. Как будем жить Еще мне плита понравилась, у нее три входа, с одной стороны двойной вход, сверху топят, снизу выгребают золу, с другой стороны большие ворота, духовка, можно печь пироги, только бабка печь не умеет, бегает к своей сестре Циле, та ее учит, но говорит каждый раз - забудешь, тебя, Фанечка, бесполезно учить, ты у нас красавица-незнакомка. Циля печет еврейское, бабка часто приносит, в бумаге завернуто, и мы с чаем едим по вечерам. А кроме духовки, на самой плите в углу дверца поднимается, под ней большой бак с водой, она нагревается, когда плита топится, и можно горячей водой мыть посуду, не нужно чайник нагревать. У окна столик, для обеда всем места мало, но за ним можно сидеть, завтракать одному, смотреть в окно на площадку. Пол в кухне не паркет, а коричневый линолеум, в двух местах, у стола и у двери, дырки в нем, видны доски. Надо сменить, сказал папа, а бабка - нет, нет, это Рувим прорезал, пусть будет. Папа не стал спорить, и в комнате работы хватит, нужен стол для бумаг, и нет кровати, это главное. В задней комнате они будут с мамой спать, наконец, вдвоем, папа говорит, а в передней комнате мы с бабкой, здесь нужно ширмочку поставить, она думает, чтобы кровати не видны, это моя гостиная была. Мам, говорит мама, зачем нам гостиная, к нам теперь некому ходить... хотя ты права, поставим круглый стол, как было, да? Вдруг кто-нибудь еще вернется из друзей? Где только достать такой большой стол, с одной толстенной ножкой, она с узорами была... места за ним хватало всем. Я снова не то сказала, говорит. Но бабка не расслышала, надо на кухню, притащила много всего с базара, ужасно дорого, как мы проживем? Пойду работать. Посмотри на себя, Зина, тебе лечиться надо, а не работать. Ничего, главное, мы вернулись. Теперь все пойдет как надо, ничего. Мальчику до школы год остался, уже большой. Я спросил, где же спали твои братья, если стол большой, для кроватей места мало. Они перед войной отдельно жили, но каждый день приходили к маме. Ты тоже каждый? Нет, мы ругались. Мама всегда хотела, чтобы было по ней, а я упрямая. Да уж, бабка говорит, нашла коса на камень. Но не рассердилась, улыбнулась даже. А когда маленькими были, как вы умещались? Бабка подошла к стене - тут была дверь, за ней еще три комнаты, теперь они в соседней квартире. Понемногу мы начали здесь жить. Ходим на базар По утрам бабка берет сумку, идет со мной на базар. Она не любит со мной ходить, мне без тебя легче торговаться, у тебя терпения никакого. Я ей говорю, купи скорей, а она - ты не понимаешь... Но я все равно хочу с ней ходить, там интересно, шумно и страшновато - перед входом нищие поют песни, вернулись с войны и не доехали домой, или никого у них... размахивают руками, у многих нет пальцев, обрубки остались. Один парень без ног, его зовут Костя, разъезжает между всеми на тележке, отталкивается от земли двумя деревяшками, голова курчавая... и смеется. Что же он смеется, я не мог понять. Другому, у которого совсем рук нет, льют водку в горло, он булькает, мычит, струйка течет на подбородок. Бабка крепко сжимает мою руку, мы проходим мимо. Я спросил ее, может надо им бросить монетку, она говорит, все равно пропьют... и не могу я к ним подходить, не могу... На базаре не так шумно. Больше продавцов мужчин, старых, они эстонцы, продают белую свинину и кровь в больших бидонах с бурыми крапинками, рядом с бидоном всегда стакан с розовыми пятнами от пальцев. Чтобы пробовать. Домой шли другим путем, через дворы, так ближе, потом мимо высокого забора с колючей проволокой наверху. Здесь пленные немцы? Да, бабка говорит, хоть бы скорей увезли отсюда. Иногда я видел их -- в серых одеждах, с серыми лицами, они тихо переговариваются, странный твердый у них язык. Их иногда пускают по домам просить еду. Как-то постучали, я побежал открывать, к нам редко приходят гости, и я каждый раз радуюсь. Открыл -- там стоит человек, у него одежда солдата, только грязная, старая. Он смотрит на меня, молчит, лицо длинное худое. Я не знал, что делать, он смотрит на меня, а я на него. Тут подошла бабка, сказала ему что-то по-немецки. Он покачал головой, тихо ответил, и стал спускаться по лестнице. Ты что ему сказала? Нечего тут ходить, вы нас убивали, евреев, а теперь он просит хлеба, ничего не дам! А он? Что ответил, что ответил... какое мне дело. Так поступали не все, ответил, прости меня господи, если ты есть, но нет тебя, иначе мои мальчики были бы со мной. Мама говорит ей, ты не права, мам, в самом деле, не все. Бабка рукой махнула, понимать не хочу. Потом немцев увезли, на их место привезли других пленных, они по-русски говорили, я слышал, когда мимо проходил. Им по квартирам ходить не разрешали. Свечи У нас часто отключают свет, и мы зажигаем свечи. Керосиновая лампа тоже есть, но мама не выносит запах, начинается кашель, воздуха не хватает. Как это не хватает, я не мог понять, а она мне говорит - тебе лучше не понимать, милый, я не совсем здорова. Из-за этого мы боялись керосина, и в темноту жгли свечи. Бабка говорит, ну, и что, когда я была маленькой, электричества еще не придумали, но мы не в темноте жили. А что вы жгли? Уже не помню, и керосин, и свечи, и какие-то огни были, только не эти шарики Эдисона. Какие шарики? Эдисон изобрел лампочки, в которых спиралька нагревается и светит. Читай книги! вырос дылда, а читать не хочешь, там все написано, кто, что, зачем... Какой же ты еврейский парень. Не будешь учиться, придется на заводе вытачивать одну и ту же штуку сто раз, и так всю жизнь. Евреи учатся, чтобы хорошую работу иметь. Почему, почему... Потому, что нас не любят, мы все должны делать лучше других, иначе пропадем. И делаем. Не пьем водку, как русские, и не такие тупые, как эстонцы. Мам, говорит ей мама, прекрати отравлять ребенка глупостями. Пусть читать начнет, а эти дела ему не надо. Мальчик должен знать, иначе привыкнет, а это нельзя, к свинству привыкать. Нельзя, но приходится, мама смеется. Бабка тоже засмеялась, погладила меня по голове, я от злости, не слушай, люди хорошие есть у всех, только немцам и русским не верю больше. А свечки всегда были, еще моя бабушка при свечах выросла, и ничего. Вот именно - бабушка! и ты называй меня прилично, я не "баба" и не бабка, а бабушка, или Фанни Львовна, или просто - Дама, так меня называли до войны. Как Незнакомка? Я не хуже была, господи, что ты сделал со мной, и это жизнь? Ты же не веришь в бога. Не верю, но если он есть, то злой