. В висках ощутимо пульсировала кровь, голова у нее закружилась. "Боже мой, - садясь, подумала она, - какой ужас... Неужели я полюбила?" ВОСЕМЬ КИЛОМЕТРОВ ПО КАРТЕ От тригонометрического знака Кулебякин свернул налево, прошел шагов двести до холма с обесснеженной верхушкой и спустился на припай. С этой стороны острова лед был сплоченный, старый, и по нему Кулебякин двигался без особой опаски. Еще в сумерки он обратил внимание на вросший в припай или севший на мель небольшой айсберг примерно в километре от берега и наметил этот айсберг первым своим ориентиром. Оттуда путь следовало держать строго на юго-восток - задача не очень простая, но выполнимая: компас грелся в кармане куртки, и повсюду были разбросаны заструги, которые указывали направление получше компаса. Самой большой удачей было то, что Медвежий находился именно на юго-востоке. На запад, скажем, Кулебякин идти бы не решился - не припай, а решето, разводье за разводьем, а в них нерпы и, значит, вокруг медведи. Здесь же он надеялся с ними не повстречаться, вероятность, во всяком случае, была почти нулевая, Зозуля так и говорил. Ну а если доведется... Кулебякин поежился, нащупал за поясом топор (дров нарубил - на целую неделю хватит) и еле удержался от желания осветить фонариком окрестность: батарейки были на последнем издыхании, лучше их поберечь. А, медведей бояться - в Арктику не соваться! Ветер пока что дул в спину - вот бы стабилизатор кое-куда воткнуть, - весело подумал Кулебякин, лед был бугорчатый, но более или менее ровный, и ноги шли легко. Если б так до самого конца - за полтора часа отшагал бы! Ну, чтоб так до самого конца - это, конечно, фантазия, но сил ему хватит, в чем другом, а в своих силах он был уверен. - Э-ге-гей! - крикнул он в темноту, как кричал когда-то ему отец, когда брал его, мальчишку, на охоту в тайгу. - Живем, Митрий! Отец так и звал его - Митя, Митрий. Это потом с легкой руки Матвеича его перекрестили в Диму. Несмотря на сосущий голод, он чувствовал в себе лихую приподнятость, которая появлялась всегда, когда он принимался за настоящее дело. - Жи-вем! В избушке с ее спертым воздухом ему было тесно и душно, ни толком сесть, ни толком лечь, ни дохнуть полной грудью. "Как из клетки вырвался", - освобождение думал он, гулко топая валенками. Не привык он сидеть взаперти и ждать, пока его выручат, всегда, сколько себя помнил, сам выручал других. Хорошо бы успеть так, чтоб вернуться к сумеркам, пока все еще будут спать. Он представил, как постучит в дверь, увидит их широко раскрытые в изумлении глаза, их бурную радость. "Ну, паря", - скажет Белухин и разведет руками. И Матвеич что-нибудь скажет... - Э-ге-гей! Здорово он надумал! То есть первым размечтался о Медвежьем Белухин, но и только: "Поземка, ребята, да плюс ночь, да минус карабин - лучше, однако, пересидим". А Кулебякин уже тогда знал, что пойдет. Хорошо бы, конечно, вдвоем, но Матвеич сильно простыл, кашляет, хрипит; Захар бы отмахнулся, "что мне, больше всех надо", - обязательно бы так и сказал; Солдатов, Игорь - черт их поймет, языком они работать умеют, а что запоют, когда до дела дойдет? Вот Зозуля - этот пошел бы. Зозуля Кулебякину решительно нравился: и ума побольше, чем у этих горлопанов, и за чужой спиной не отсиживается, хотя старый и в очках. И очень важный показатель, что зверье от души жалеет. Кулебякин с детства привык уважать людей, которые жалеют зверье. Одно дело охота, охотнику зверь нужен для питания, но бить его для развлечения... Или Белухины с их пенсионером - слепой, бесполезный, а любят, кормят - хорошие люди. Когда Солдатов, сукин сын, то ли в шутку, то ли всерьез, намекнул про Шельмеца, не пора ли, мол, его в расход, Белухин выпростал наголо руку и сунул: "Начинай с меня!" Так что кликнуть в напарники можно было бы или Зозулю, или Белухина, не будь у него радикулита. Белухин напоминал Кулебякину отца: тому тоже под шестьдесят, а кряжистый дуб, до сих пор в тайгу на неделю уходит. Екнуло сердце, он хватился за топор... Тьфу, здоровенный ропак торчит! Вот уж точно у страха глаза велики... И все-таки не выдержал, достал фонарь и посветил. Метра на два луч пробил поземку, не луч - бледная немочь. А сердце колотилось, даже руки дрожали, так испугался. Когда Матвеич палил из пистолета в того зверюгу - не испугался, избушка была под боком, а здесь-то от медведя деться некуда, будь даже рядом айсберг - все одно некуда. От медведя, говорил Зозуля, не уйти, на любой торос залезет и собьет. Бурого, был такой случай, отец охотничьим ножом добыл, а белого и топором не уговоришь, уж очень могучие звери. Но хватит ли характера не отбиваться, а просто стоять, пока не обнюхает и не поймет, что ты не нерпа? Хорошо еще, если не людоед, а то медведь, который хоть раз человека попробовал, на нерпу и смотреть не хочет. "Мы подсоленные, вкусные, - шутил Белухин, - мы для ихнего брата-людоеда деликатес". Уж кто-кто, а Белухин знает, за ним, Анна Григорьевна шепнула, штук двадцать загубленных медвежьих душ числится... Кулебякин приветственно взмахнул рукой - из тьмы выступила громада айсберга. Игра природы! Часть айсберга, лежащую на льду, укутала поземка, и остроконечная верхушка будто бы плавала в воздухе. И не заметил, как отшагал километр! Ощупью, не торопясь, полез с выступа на выступ, забрался на самый верх - метров десять, примерно, и оставил поземку внизу. Эх, лунную бы ночь, помечтал Кулебякин, не дорога была бы, а полезная для здоровья прогулка. На всякий случай постоял с минуту - а вдруг просвет, вдруг увидит горушку на Медвежьем, но просвета не дождался, снял рукавицы, вытащил фонарь и компас, присел и стал тщательно изучать направление. Величину магнитного склонения и поправку на него в сорок градусов он помнил - выведал как бы невзначай у Бориса, и теперь крайне важно было начертить для себя воображаемый азимут. Начертил, мысленно наложил азимут на опять же воображаемую карту - сто раз смотрел на нее в избушке, как перед глазами стояла, сунул фонарь и компас в карманы, спустился вниз и пошел. Значит, отсюда семь километров строго на юго-восток. Не забудь, напомнил себе Кулебякин, что теперь поземка захлестывает сбоку, а когда она, сволочь, лупит сбоку, ты инстинктивно отворачиваешь физиономию и сбиваешься в сторону. "Делай поправку на морду", - сострил Кулебякин, энергично шаря палкой по льду. На данный момент главной задачей стало набрести на заструги. Из беседы с Белухиным Кулебякин уяснил, что в этих местах господствуют юго-восточные ветры, и длинные, отшлифованные до твердости камня туши застругов острием своим направлены именно на юго-восток. Самой природой созданный компас, говорил Белухин, идешь себе по застругам и посвистываешь, если не боишься насвистать пургу. Так что заструги, и только они приведут к Медвежьему, остров длинный, километра на три растянулся, не проскочишь. В компас же Кулебякин верил меньше, слишком смущала его сорокаградусная поправка к склонению да еще магнитные бури, которые неизвестно когда возникают и от которых стрелки компаса сходят с ума. А на Медвежьем избушка просторная, хорошо приспособленная для жилья: промышлять песца в основном ходили туда. Сложили ее лет пятнадцать назад Пашков с Белухиным, тоже из плавника, и всегда держали там основательный запас продовольствия и топлива. И порядок там был, вспоминал Белухин, как у хорошей хозяйки, в темноте войдешь и знаешь, что где лежит: слева на полке жестянка со спичками, тут же керосиновая лампа, а в правом углу газовая плитка на две горелки, а рядом с ней такой же, как у Труфанова, сундук с продуктами: консервы, сахар, чай, кофе со сгущенкой, соль, макароны... У Кулебякина даже дух захватило, когда представил себе, как первым делом навернет пару банок мяса, потом заварит чайник кофе... Нет, лучше об этом не думать, слюной изойдешь... Забыв про специально взятую для разведывания дороги палку, Кулебякин ударился обо что-что коленом, охнул и выругался. Ощупал это "что-то" и даже подпрыгнул от радости - острый конец заструга! Ну, спасибо, пес с ним, с коленом, за такую находку и морду разбить не жалко. Кулебякин присел на заструг, поздравил себя со второй удачей (первая - что быстро нашел айсберг) и решил выдать себе заслуженную премию: выкурить последний окурок, бережно хранимый в кармане куртки. Щелкнул зажигалкой - а бензина-то нет, кончился еще на скале, так его растак! Сначала Кулебякин ужасно расстроился (хоть бы несколько спичек взял, дубина стоеросовая!), а потом попробовал счастья, пощелкал с минуту, не переставая, раскочегарил фитиль искрами - третья удача! - и прикурил. Давно такого наслаждения не испытывал. Всласть затянулся несколько раз, выкурил окурок до пальцев и с сожалением выбросил. Ну, раз удачи пошли навалом, не пощадил фонаря, сверил направление заструга с компасом и убедился, что все правильно. И еще Белухин рассказывал, что полярники в своих странствиях используют заструги как вехи: обламывают острые концы и ставят их вертикально, чтобы на обратном пути легче было ориентироваться. Кулебякин так и сделал, еще раз мысленно уточнил направление и двинулся вперед. Поземка крутила, то заметала сбоку, то била в лицо, но холода Кулебякин не боялся и думал только о том, чтобы не очень сильно отклониться в сторону. Пока что ему везло: случалось, что заструги попадались каждые двадцать-тридцать метров, иной раз их приходилось искать подолгу, но в конце концов он на них натыкался и это настраивало его на благодушный лад. Дверь за ним закрыл Гриша - никому другому Кулебякин довериться не решился. Он улыбнулся, вспомнив, с каким восторгом Гриша на него смотрел, с какой торжественностью пообещал до утра держать язык за зубами. Легли они рядом, а когда все заснули, он тихонько Гришу разбудил, а тот долго ничего не понимал, кивал головой и тут же начинал посапывать, и стоило немалого труда его как следует растормошить, напомнить их уговор. Неиспорченный растет парнишка, общительный и забавный, только сестренка у него - не подойди, такое может отчебучить, что долго будешь чесаться; Солдатов попробовал было к коленке приложиться - до сих пор на руку дует. Такая, весело подумал Кулебякин, и в постели небось требует звать себя на "вы" и "Зоя Васильевна", хотя вполне может случиться, что она еще и нетронутая; и на здоровье, пусть эту льдину растапливает кто-нибудь другой. Вот Лиза - эта своя, эта, если правильно подойти, разрешит, только не зевай, не то в два счета на себе женит, "нецелованный" и оглянуться не успеет, как она его окольцует. Сосунок, добряк, так и ищет, кому угодить. Уж Лиза исхитрится, покажет ему ножку выше колена - и готов сосунок, поверит, что такой гладкой ножки ни у одной женщины больше нет. Порода такая бывает - муж, вроде Борьки, который и жизни не видел, с девятнадцати лет - муж, и для всех баб, кроме своей ненаглядной Галки - друг, товарищ и брат, хоть в женскую баню его пускай. А, ну их к дьяволу, этих баб, подумал Кулебякин, вспомнив свою диксонскую повариху, все беды от них... Он замер - померещился гул самолета. Постоял, прислушался - никакого самолета, поземка разыгрывается. Эх, не получился у них костер, огонь схватил газету, щепки, пошелестел и угас. Дровишки бы подсушить, очаг поаккуратнее камнями выложить - так практики не было, а что знал, подзабыл. Очень тогда Матвеич расстроился, а Кулебякин не очень, потому что не столько он думал об этом костре (шансов разжечь его все равно кот наплакал), сколько о том, какими словами признаться Матвеичу в своей вине. В горле слова застревали, язык не поворачивался. Самолет делал круги, Матвеич, отчаявшись, сигналил фонарем, потом, пригорюнившись, опустил руки - и тут Кулебякина прорвало. Все рассказал, голую правду, даже лишнего на себя наплел. А Матвеич будто не слушал, стоял, окаменевши, лица от ветра не прятал. И вдруг сказал: "Невезучий ты, Дима, никогда и никого не любил. Растратишься - поздно будет". Кулебякин оторопел, засуетился: "Не получилось, Матвеич, наверно, я порченый, поэтому никто не попадался". - "Ерунда, - возразил Матвеич, - невезучий ты, и все. А вот мне, Дима, повезло". Кулебякин промолчал: ничего себе повезло, всю жизнь ради красивой стервы из кожи вон лезет. "Нет худа без добра, - совершенно уж непонятно заулыбался Матвеич, - поверь, повезло". Кулебякин хотел было глупо, по-детски сказать: "Мне тоже повезло, что я тебя встретил", а вместо этого выпалил: "Значит, больше не возьмешь с собой?" И Матвеич утвердительно кивнул: "Не возьму". Задувал, резал лицо ветер, а Кулебякин брел по льду, слепо размахивал палкой и вспоминал, какое несказанное чувство, смешанное чувство горечи и освобождения испытал тогда, как сбивчиво и восторженно признавался, что нисколько не обижается, а, наоборот, благодарен, что не может быть прощения человеку, который трактор из-за бабы утопил, а потом самолет угробил. И еще, разойдясь, просил Матвеича отдать его под суд, потому что он один виноват, будет искупать свою вину механиком в леспромхозе или простым лесорубом, а дадут условно, уедет к отцу в тайгу, и верил, что говорит искренне и сам этого хочет. "Ишь, какой хитрый, - усмехнулся Матвеич, - под суд... Чтоб под суд пойти, нам с тобой еще выжить надо". Матвеич как-то странно смотрел на него, безо всякого гнева, словно услышал признание не в погубившем самолет проступке, а в какой-то ерунде, и Кулебякин вдруг остановился на полуслове, ошеломленный замечательной мыслью. В уходящих сумерках он увидел смутные очертания того самого айсберга, примерно, прикинул он, в одном километре, и мысль, дремавшая, очевидно, в его мозгу, проснулась, затрепетала и мгновенно подсказала четкий план действий. Он погубил - он и выручит. А там будь что будет, на два хода вперед Кулебякин размышлять не привык. * * * Скверная догадка, что он сбился с пути, достала его на изувеченном торосами поле. В таком диком хаосе нагроможденных одна на другую льдин ему еще бывать не доводилось. Когда шли к Колючему, торосы тоже были, но куда безобиднее - и гряды покороче, и высотою всего лишь в два-три метра. О таких же он только слышал - чуть ли не отвесные горы с двухэтажный дом, на которые и не вскарабкаться: пытался, да соскальзывал вниз, спасибо еще, что руки-ноги не поломал, не вывихнул; мало того, пока брел вдоль нескончаемой гряды, провалился в какую-то яму и еле выбрался из нее: не будь топора, так бы в этой яме и остался. Сильно напуганный уроком, каждый метр впереди себя теперь прощупывал палкой, но от замедленного темпа стал ощутимо мерзнуть, плюнул на осторожность и пошел быстрее. Обходил одну гряду, наталкивался на другую, третью, и не было им конца... А заструги давно не попадались, и батарейки сели, и стрелка компаса ускользала, расплывалась перед слезившимися глазами. Впервые за время пути Кулебякин почувствовал, что начинает сдавать: на заснеженных участках все с большим трудом выдергивал ноги, на чистых - спотыкался о неровности и падал с размаху на лед и, что хуже всего, ступил в снежницу и набрал полный валенок воды. Нашел в торосе нишу, стащил валенок, изо всех сил растер, а потом обмотал шарфом ногу, портянку выжал и сунул на голое тело - сохнуть, и долго прыгал, бил ногой о лед, пока по ней не разлилась горячая боль. Но сильнее, чем мокрый валенок, напугало его другое: присев на грань тороса передохнуть, он задремал и очнулся лишь тогда, когда свалился и пребольно ударился головой. Он зло обругал себя: забыл про камень, взятый именно для того, чтобы не задремать. Белухин рассказывал, что, заблудившись в пургу, он бил по телу таким камнем, и от боли не впадал в забытье; вот Кулебякин и подобрал на всякий случай голыш, хотя и не верил, что никчемные восемь километров утомят его так сильно и голыш может пригодиться. А восемь-то километров по карте, напрямик, - это тебе, брат, не самолет, редко когда в Арктике прямая дорога самая короткая... Послышался треск, и он не столько увидел, сколько угадал, что под ногами лед лопнул; прыгнув в сторону, он отбежал на несколько шагов, постоял, пока сердце перестало рваться из груди, и побрел наугад. Летая в "прыгающих" экспедициях и поглядывая свысока на взорванные, в сплошных нагромождениях и выбоинах поля, Кулебякин привык к тому, что Матвеич всегда находил достаточно ровную льдину для посадки, а раз так, то и он рано или поздно обязательно набредет на такую же. На ней, конечно, будут заструги, он уточнит направление, и тогда все станет хорошо. Левая нога теряла чувствительность, часто теперь приходилось прыгать и бить валенком о лед, и эта пустяковая физкультура отнимала много сил. Поземка не унималась, кружила, и небо над головой было беспросветное, и тоскливое чувство одиночества, которого Кулебякин не испытывал, пока шлось легко, все чаще охватывало его. Сознавая, что это ощущение опасно и может перерасти в гибельную безнадежность, он гнал его бранью и подбадривал себя тем, что тогда, когда они выбирались к Ключевому, даже женщины не падали духом и верили в удачу. И думать смешно, что он, Дмитрий Кулебякин, позволит поземке себя угробить, как последний хлюпик! По двое-трое суток он мог не спать, оленя тащить на плечах по тундре, и не было в жизни такого случая, чтобы железное его тело, которым он так гордился, запросило пощады, отказалось бы ему повиноваться. И думать смешно! Выбрав момент, когда ветер чуть поутих, он укрылся за торосом, насухо вытер лицо носовым платком, включил фонарь и всмотрелся в компас. Хилый лучик скользнул по стрелке, но тут же исчез и больше не появлялся. Кулебякин на всякий случай пощелкал зажигалкой, с сожалением сунул ее в карман и задумался. Сначала мысли были одна безотраднее другой, а потом его вдруг всколыхнуло: погода-то явно улучшается! Ветер слабее... еще слабее... и облака исчезают... нет, не может быть, вот это сюрприз - солнце! Кулебякин радостно рассмеялся - а еще говорят, что чудес на свете не бывает. Вот оно - чудо, солнце в полярную ночь! Но какой-то уголок мозга не поверил в чудо и заставил Кулебякина открыть глаза. Немеющей рукой он достал из кармана камень, беспощадно, до крови наказал себя за глупость и снова задумался, пытаясь догадаться, куда показывала стрелка. Понял, что это тоже глупость, встал и снова пошел наугад. А вскоре торосы кончились, началось ровное поле, и он натолкнулся на заструг. * * * Если бы не тот заструг, быть бы Кулебякину без вести пропавшим, потому что шел он не к Медвежьему, а в открытое море. Заструг был хорошо обветренным, его гранитно-твердое тело острием своим указывало на юго-восток. "Вроде скелета на Острове сокровищ, что Сильвер нашел", - весело припомнил Кулебякин. Так бы и приласкал, обнял, как самую желанную женщину, этот заструг! Вот бы никогда не подумал, что эти плохо различимые с воздуха заструги, которые Матвеич люто ненавидел и от которых выруливал подальше, могут принести человеку столько радости. - Прости, браток, - с сердцем сказал Кулебякин, обломал и поставил вертикально острие, похлопал его на прощанье рукой, как друга по плечу, и двинулся в путь. Будто сил прибавилось, ноги сами собой затопали! А сердце весело отстукивало: двадцать-тридцать раз "тук-тук-тук" - и новый заструг. Ногой - по острию, обломок - на спину заструга, будешь, браток, ориентиром, мне еще обратно нужно идти, с грузом! И поземка вроде бы подутихла, и лед больше ни разу не лопался, и небо не казалось таким беспросветным, а в один момент даже нежданная звездочка подмигнула - путеводная, обрадовался Кулебякин, привет тебе, привет! - Э-ге-гей! - хотел крикнуть он, но из озябшего горла вырвался хрип. Это даже рассмешило Кулебякина, плевать, прямо по курсу Медвежий! Шесть часов он уже идет, близко должен быть Медвежий, под боком. Значит, первым делом пару банок, потом кофе... Но не знал он, что радовался преждевременно: сглазил, не поплевал через плечо, по палке не постучал, так тебя через так! Виной тому, что Кулебякин себя изругал, было вздыбленное, будто волны морские схватило стужей, чертом ему подсунутое поле, где идти пришлось то по колено, то чуть не по пояс в снегу. Заструги снова пропали, и снова задуло, и ветер был нехороший, встречный. В этом глубоком снегу и растерял Кулебякин запас радости, подаренный ему так счастливо найденным застругом. Налитые чугуном ноги вязли, как в болоте, и пот с лица, не успевая застыть, стекал за шиворот, и все чаще Кулебякин останавливался и подолгу отдыхал, пока лицо не схватывала ледяная корка. Случалось, что он петлял, попадал на свои же продавленные валенками следы, и так это было обидно, что он ревел белухой и обкладывал проклятое поле самыми грубыми словами. Когда сил больше не оставалось, он садился на снег спиной к ветру, жадно вдыхал морозный, набитый взвешенной снежной пылью воздух и безжалостно избивал себя камнем. Теперь больше всего на свете он боялся того, о чем мечтала каждая клеточка его тела, - заснуть. Не только потому, что умереть в его годы было бы крайне нелепо, но и по другой, неизмеримо более важной причине. Эта мысль поразила его еще тогда, когда он провалился в яму и выкарабкивался из нее, вырубая ступеньки топором: не выберусь - Матвеичу каюк, верная тюрьма, потому что если самолет еще могут простить, то бесследное исчезновение члена экипажа не простят. Значит, заснуть - это убить двоих. Он встал и шел. Мучительно ныло избитое, до предела вымотанное тело, все с большим трудом сердце гнало кровь в воспаленный мозг, но он шел и шел, зная, что если снова сядет, то больше может не встать. И лишь споткнувшись и рухнув на заструг, он позволил себе немного полежать, твердо веря, что теперь-то он не заснет и что этот заструг выведет его на остров. Он еще долго плелся по ледяному полю, помороженной кожей чувствуя, что это уже не дрейфующий лед, а припай, и наконец увидел то, что должен был увидеть в конце пути: Медведь-гору, похожую, рассказывал Белухин, на ту, что в Крыму - главный ориентир острова Медвежий. Еще шаг-другой - и дорога круто потянулась вверх. Но вместо того чтобы безмерно радоваться, Кулебякин безбожно материл крутой подъем и камни, с которых соскальзывали дрожащие от слабости ноги, а когда различил в поземке очертания избушки, бессильно и постыдно прослезился. Эх ты, барахло, обругал себя Кулебякин. И все-таки, с гордостью подумал он, ты парень ничего, прошел, как любит говорить Матвеич, точку возврата и ни разу о том не пожалел. И за это тебе будет награда - еда и тепло. И отбросив щеколду, Кулебякин рывком открыл дверь. ПРЕДЕРЗКИЙ ПОСТУПОК БЛИНКОВА-МЛАДШЕГО Главным и пока что единственным результатом поисков было то, что Васильев, штурман Блинкова, вроде бы увидел над Медвежьим дымок. - Может, - предположил Пашков, - он увидел его потому, что очень хотел увидеть? - Спроси чего-нибудь полегче, - проворчал Блинков. - Полегче вопросов не жди, - сказал Пашков, - все будут потруднее. "Вроде бы" не аргумент, раз уж летал, жег горючку, мог бы и получше присмотреться. - А ты поди и проверь! - Придется пойти, - принял вызов Пашков, - толку от твоей птички все равно никакого. Давай "добро", Авдеич. - Даже думать не думай, - Зубавин покачал головой, - не пройдешь. - За первые пятнадцать километров ручаюсь, - продолжал Пашков, - Семен и Кузя вехи поставили. - А с шестнадцатого начнется автострада, - съязвил Блинков, - только с воздуха ее почему-то не видно. Зато трещин, - он задрал голову, - как у Авдеича на потолке паутины. Так что не забудь взять акваланг. Зубавин хлопнул ладонью по столу. - Кончай лай! Решили - и точка. Только смотри в оба, пока не увидишь надежного просвета, не сбрасывай. - Спасибо за ценное указание, - поблагодарил Блинков. - А я думал наугад сбросить, авось найдут. - Ты не ерепенься, со сбросом всякие шутки бывают, - припомнил Зубавин. - Однажды Володя Афонин сбросил мешок с почтой - обыскались, все вокруг перерыли, как в воду канул. Погоревали дня три, жалко, пропала почта, а тут повариха затеяла печь хлеб - из печи дым валит. Стали проверять дымоход - мешок с почтой в трубе! - Все, что ли? - нетерпеливо спросил Блинков. - Чего кота за хвост тянуть, сумерки прозеваем. - До них еще минут сорок, - взглянув на часы, уточнил Зубавин. - Чаю, Миша? - Лучше кофе. Только не безразмерного, не пожалей из зерен. Пока Блинков пил кофе, Зубавин скептически его разглядывал. - Личность у тебя, Михаил, как после похмелья, Яшки на тебя нет. - Какого Яшки? - не понял Блинков. - Необразованный ты человек, Блинков-младший. Крузе Леонид Густавович был такой, один из зачинателей полярной авиации. В мое время он в Амдерме руководил полетами, а Яшкой звали его болонку. Боялись мы этого Яшку, как огня, медосмотр он проводил лучше любого доктора - чуял спиртное за версту, тут же начинал беситься, рычать и прыгать. "Идите, отдыхайте, голубчик, - ласково говорил Крузе, - приводите себя в порядок". Никуда я тебя не пущу, зеваешь, глаза красные... - Вот и хорошо, - согласился Блинков, - отосплюсь у тебя на диване. - Обрадовался, - с насмешкой проговорил Пашков, - ничего, пусть летит, на сброс даже его хватит. Вот если бы... - ... вместо младшего был старший, - подхватил Блинков, - он бы... Что бы сделал мой дядя, Юрий Викторыч? - Очень хочешь знать? - Очень. - Только не пугайся, - тем же тоном продолжал Пашков. - Он бы не на сброс пошел, а на посадку. - Ай-ай-ай! - Блинков поцокал языком. - То дядя, - он сокрушенно развел руками, - ас! Впрочем, если дашь письменное разрешение... - Гербовой бумаги у меня нет, - усмехнулся Зубавин, - могу только на туалетной. - Не пойдет, - возразил Блинков, - на ней печать расплывется. А мне оправдательный документ нужен, по всем правилам. - Ладно, и в самом деле нечего время терять, - Зубавин взял со стола листок. - Значит, грузишь продовольствие, одежду, валенки, аптечку, газовую плитку... - Плитка там есть, - перебил Пашков, - и два баллона с газом. - Ничего, пусть запасную сбросит... Рацию хорошо запаковал? - Я ж говорил, в тюк с одеждой. - Мало ли что говорил... Письмо Илье не забыл? Не скрипи зубами, лишний раз проверить не мешает. Ну, ступай. Блинков кивнул и вышел из кабинета. - Дела, Викторыч, хуже некуда, - устало проговорил Зубавин, - вторые сутки никто не пробьется, на одного Мишку и надежда... Сон плохой снился. Будто мы с Иль╕й сидим, приговариваем бутылочку со строганиной, и вдруг вижу - у Ильи лицо в крови, так и хлещет... - Вот я и говорю, торопиться надо, на вездеходах надо идти! - Лучше меня знаешь - не пройдешь... На всякий случай будь "на товсь", вдруг на связь выйдут, мало ли что у них. Хотя все равно не пройдешь, - Ну, это бабушка надвое сказала. - Идти-то не бабушке, а тебе. Не нравится мне, Викторыч, Мишкино настроение, - Зубавин подошел к вешалке, надел шапку и полушубок, - орет на всех, письмо какое-то написал... - Что за письмо? - А черт его знает, - Зубавин вытащил из кармана конверт, повертел его в руках, посмотрел на свет. - Запечатано. Дежурная принесла, велел, мол, Блинков передать после отлета. - Вскрой и прочти. - Успеется. - Зубавин пошел к выходу. - Ты посиди, провожу самолет. - Труса празднует твой Блинков, - сказал Пашков. - Или скорее телегу на тебя сочинил: "Несмотря на ваше указание обеспечить безопасность поисковых полетов..." - Плевать я хотел на телегу, - отозвался Зубавин. - Позвонят, скажешь, что я на полосе. Оставшись один, Пашков подошел к окну. Погода понемногу портилась - на вторую половину дня Савич предсказал низовую метель. Небо закрылось, звезды исчезли, полосу подметал боковой ветер. Ее конец терялся в темноте, там, где через косу шла дорога к Голомянному, а прямо перед окном, высвеченный прожекторами, подрагивал стальным телом Ил-14. Ревели моторы, кто-то стоял в грузовом люке и принимал тюки, вокруг суетились люди, Авдеич что-то говорил Блинкову, положив руку ему на плечо. Успокаивает, поморщился Пашков, проводит сеанс психотерапии. К Блинкову-младшему Пашков чувствовал стойкую антипатию: случайный, завтра же ускачет вприпрыжку, если поманят на международные рейсы. Случайные - они осторожные, берегут себя для полетов в Париж, Дакар и Гавану, дома новая с иголочки форма приготовлена, штиблеты. Когда-то таких "перекати-поле" к Арктике близко не подпускали. Как и его друг Авдеич, Пашков гордился тем, что пришел в Арктику тогда, когда шли сюда по призванию; в те времена их было мало, они знали друг друга по именам, и если с кем-либо случилась беда, все, кто мог, с разных сторон слетались на выручку; а ведь фронтовые генералы, полковники простыми командирами кораблей летали, что ни имя, то биография! И еще Пашков очень гордился тем, что "добро" на первую зимовку в бухте Тихой дал ему, безусому парнишке, не кто-нибудь, а сам Отто Юльевич Шмидт. "По рекомендации тов. Шмидта" - так и было написано в характеристике, которую Пашков берег как величайшую свою драгоценность и хранил в одной коробке вместе с полученными за Арктику наградами. Святое имя - Шмидт. Никто лучше его не понимал, что без познания и завоевания Арктики неисчислимые богатства тундры не поднять. Пожилой человек, всемирно известный академик, а лично возглавлял экспедиции на не очень-то приспособленных ко льдам судах (куда там "Челюскину" до сегодняшнего ледокола - спичечный коробок!), чтобы доказать, что сквозное плавание по Северному морскому пути возможно в одну навигацию. Всколыхнул, поднял Арктику! Какие люди были... Когда молодые доказывали Пашкову, что он то время идеализирует, что раньше Арктику разведывали единицы, а теперь штурмуют колонны, он предпочитал отмалчиваться; он понимал, что молодые по-своему правы, но сожалел, что из-за этих самых колонн естественный отбор ослаб и в Арктику хлынул "случайный люд". Многие над ним посмеивались, обзывали "старым ворчуном" и "мастодонтом", но эти прозвища не только его не обижали, но даже льстили, поскольку напоминали ему о причастности к славной когорте первопроходцев, которых осталось - по пальцам пересчитаешь: "иных уж нет, а те далече", хворают на пенсиях или тешатся воспоминаниями в служебных кабинетах... Хотя Пашков признавал, что иные из молодых тоже не лыком шиты (тому же Илье Анисимову еще сорока не было), он упорно стоял на том, что "народ обмельчал", и не упускал случая поворчать по этому поводу. Блинкову, например, он не мог простить, что тот долго торговался, прежде чем решился начать поиск. В прежние времена за такую торговлю летчика ославили бы на всю Арктику, а нынче ему нужно кланяться, льстить и благодарить (вон Авдеич до самого трапа провожает), что согласился спасать товарищей в нелетную погоду. У настоящего человека, думал Пашков, совесть просыпается не постепенно, а сразу: узнав, что Илья сел на вынужденную, Блинков-старший сначала бы послал экипаж готовить самолет к вылету, а потом уже стал бы обсуждать погоду и план операции... Так ворчал про себя Пашков, еще не зная, что совсем скоро Блинков-младший заденет его за живое, ошеломит своим предерзким поступком. * * * Зубавин оказался прав только наполовину: настроение у Блинкова в самом деле было скверное, но лишь до тех пор, пока самолет не оторвался от полосы. В такой же степени ошибался и Пашков: Блинков действительно праздновал труса, но совсем не по той причине, на которую намекал начальник Голомянного. Блинков просто панически боялся, что Зубавин каким-то образом дознается и поставит крест на его идее. Секрет, о котором знают двое, уже не секрет, а в данном случае в него был посвящен весь экипаж. Васильев, Хлопчиков и Шевченко без восторга, но согласились, а Уткин идею решительно не принял. Вместо того чтобы отдохнуть самому и дать поспать командиру, Уткин вызвал его на бесплодный спор (бесплодный потому, что решение Блинков уже принял), доказывал, сыпал аргументами и в заключение предложил взять в арбитры Авдеича, то есть сделать именно то, чего Блинков опасался больше всего. Можно было бы найти предлог и оставить Уткина на Среднем - переутомился, потерял, мол, реакцию, и тому подобное, но он в этом случае не удержался бы и преждевременно разболтал секрет; к тому же Блинков ценил своего второго пилота и очень не хотел оказаться без него в той сложной ситуации, какой неминуемо суждено было иметь место. Пришлось часа два Уткина переубеждать, уламывать, взывать к лучшим чувствам, и в результате полноценно отдохнуть не удалось. Сильно подергал нервы и Пашков, с его намеками и прямыми выпадами. "Мастодонт" и есть! Думает, если мерз в Арктике больше других, то за это нужно перед ним ходить на полусогнутых и почтительно внимать его наставлениям. Ну, ценим мы, что вы первыми здесь зимовали и трассы прокладывали (кстати говоря, до Пашкова Северную Землю обживали и Ушаков с Урванцевым, и Кренкель с Мехреньгиным, и Кремер), спасибо большое вам за это, но у вас была своя жизнь, а у нас своя, и нечего упрекать нас за то, что вы годами таскали единственную пару штанов. Будто мы виноваты, что в магазинах продают телевизоры и магнитофоны, а женщины научились красиво одеваться. "Я бы на твоем месте... Вот мы в свое время..." Дядя был первоклассным летчиком, а теперь такой же брюзга. "Старики потому так любят давать хорошие советы, что уже не способны подавать дурные примеры", - вспомнил он чье-то изречение. Сбрось дяде Косте лет двадцать, куда бы девалась вся его мудрость! Словом, по-настоящему спокойно Блинков почувствовал себя тогда, когда самолет оторвался от полосы и Авдеич с Пашковым остались внизу. Теперь помешать ему могли не люди, а обстоятельства, с которыми, как подсказывал опыт, справиться легче. Главная помеха во всех делах - люди с их инструкциями и боязнью за свое положение. Авдеич вроде получше других, но совсем не ясно, как он повел бы себя, узнай, что Блинков летит вовсе не на сброс... Зона обледенения предупредила о себе рваной облачностью, опустившейся почти до поверхности моря. Самолет легко пробивал ее, не успевая набрать лед, но через несколько минут облачность станет сплошной, и поэтому долететь до Медвежьего нужно по возможности быстрее. Вылет и был запланирован с таким расчетом, чтобы оказаться в заданном районе с началом сумерек. Фактически они уже наступили: с каждой минутой тьма бледнела, словно маляр добавлял в чернь белил, и в самое ближайшее время установится этакая неопределенная видимость, когда с высоты, скажем, ста метров можно будет худо ли, бедно ли, но разглядеть местность. В прошлый поиск Блинков обратил внимание, что на северо-западе острова припай как будто не изуродован подвижками, и Васильев прокладывал курс именно туда. Теперь все зависело от того, не опустилась ли облачность слишком низко. Если опустилась - самолет будет слишком быстро покрываться льдом, и, ничего не поделаешь, придется пойти на сброс; если же нет - ни пуха тебе, ни пера, Михаил Блинков! * * * Идея Блинкова заключалась в том, чтобы совершить посадку на припайном льду. Вообще говоря, с той поры, как на это отважились первые полярные летчики, таких посадок совершались сотни, и нынче они считались заурядными, не требующими от пилота сверхмастерства. Садились ночью и на обозначенные кострами ледовые аэродромы дрейфующих станций, и на айсберги садились в Антарктиде, и в "прыгающих" экспедициях на неизвестной толщины и прочности лед. Обычное дело, работа как работа. Садились, но с одним непременнейшим условием: приличная видимость и подходящая погода. Непременнейшим! Если, конечно, обстоятельства не заставляли идти на вынужденную, как пришлось сделать Анисимову, и до него многим другим, и после него, увы, придется. В сумерки же, да еще в поземку, да еще на неисследованную площадку - по своей охоте на такую посадку летчик пойдет только тогда, когда другого выхода нет. То, что другого выхода нет, Блинков и сумел доказать своему экипажу. Пашков попал в самую точку: Блинков поверил в дымок именно потому, что очень хотел в него поверить. Дымок - это значит, что потерпевшие аварию живы и находятся на Медвежьем. Запасов топлива и продовольствия там достаточно, на неделю, по словам Пашкова, хватит, а за неделю циклон уйдет, Савич дает железную гарантию. Однако тепло и еда - половина дела, уж кто-кто, а летчики хорошо знают, чем кончаются такие вынужденные посадки. Случалось, что люди погибали потому, что некому и нечем было обработать рану, остановить кровотечение, сделать простой укол от болевого шока; им бы сбросить не продовольствие и одежду, а врача с парашютом! Только неизвестно, что бы от этого врача осталось после такого прыжка... Если же дымок почудился и людей на Медвежьем нет, посадка все равно оправданна: круг поисков сузится, можно будет попытаться сесть у Треугольного или Колючего. И экипаж с командиром согласился. А что без восторга - тоже понятно: не к теще на пироги отправлялись. О Лизе Горюновой Блинков не сказал ни слова. Не только потому, что вообще не любил трепаться об интимном, но главным образом потому, что могли неправильно понять; побудительный мотив столь рискованной посадки становился менее чистым, что ли, к нему примешивалось нечто личное: "Ах, вот он почему засучил ножками, грехи заглаживает!" Может, никто бы и не сказал, а подумать могли. Это было бы обидно, так как теперь Блинков был уверен, что на посадку он пошел бы в любом случае, даже если бы Лиза и не числилась в списке пассажиров борта 04213. Да, с нее началось, себе-то он в этом мог признаться, но отныне ее судьба слилась с судьбами товарищей по несчастью, и спасти всех - значит, спасти Лизу... их обоих... Шестое чувство подсказывало Блинкову, что в его жизни, или точнее, в его отношении к жизни происходит какой-то очень важный сдвиг. Какой - он понять не мог и думать о том пока не хотел, но почему-то знал, что кличка Мишка - перекати-поле, над которой он до сих пор благодушно посмеивался, отныне будет его оскорблять. * * * Пробежав глазами письмо, Зубавин почесал в затылке, уселся поудобнее и вчитался снова. - Ну, чего там? - спросил Пашков. - Насчет тебя, Викторыч. - Ме-ня? - Ага. Шумни своим, пусть будут готовы. На, проштудируй, я к радистам. Озадаченный, Пашков надел очки и углубился в чтение. Блинков писал, что будет садиться на припайный лед у Медвежьего, а столь необычный способ информации избрал для того, чтобы, с одной стороны, снять с Авдеича ответственность за возможные последствия, и, с другой, чтобы ему, Блинкову, не морочили голову и не совали палки в колеса, так как решение вместе с экипажем он принял окончательное и никакие разговоры его не переубедят. Далее следовали подробности, как и где он думает совершить посадку, и в конце письма имелась приписка: "Авдеич! Если что, будь другом, засвидетельствуй: сберкнижку, "Жигуль" и кооператив со всем барахлом отдать Горюновой Елизавете Петровне с борта 04213, а дяде Косте - привет и спасибо, ему и так на две жизни хватит. До поры до времени письма никому не показывай, обещаешь?" И далее время, число, подпись. Точно так же, как минуту назад это сделал Зубавин, Пашков почесал в затылке и перечитал письмо внимательней. Потом аккуратно сложил его, закурил и задумался. За сорок с лишним лет полярной жизни он всего навидался, но такого припомнить не мог. Не самовольства - летчики всегда норовили что-то нарушить и делали все по-своему, в этом смысле Блинков-младший недалеко ушел от старшего; однако, не имея никакой поддержки с воздуха, точно зная, что помочь ему никто не сможет, идти на такую сумасшедшую посадку...