Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
 Copyright 1998 by Alexroma
 http://kulichki.rambler.ru/XpomoiAngel/
 Повесть номинирована на литературный конкурс "Тенета-98"
 http://www.teneta.ru
---------------------------------------------------------------



     Вездеход  третий  час шел через тундру по компасу в полном
тумане. Желтые противотуманные фары почти совсем не помогали, и
картина перед глазами напоминала кипяченое молоко с размешанным
в нем сливочным маслом. У вездехода были отличные амортизаторы,
он лишь слегка покачивался, и движение словно  поглощалось  его
ревущими  недрами.  Водитель,  будто  угадав  мою мысль, накрыл
широкой ладонью спидометр и задорно прокричал:
     -- Как вы думаете, с какой скоростью мы едем?
     Я посмотрел в окно: глазу cовсем не за что было зацепиться.
     -- Пятьдесят, -- пришла на ум круглая цифра.
     -- Почти! Неплохо для первой попытки.
     Водитель победно  захохотал, убирая руку. Стрелка была за
отметкой семьдесят.  Я  холодно кивнул. Терпеть не могу
панибратства со стороны подчиненных.
     --  Рекомендую  сбавить  скорость,  -- строго сказал я, не
меняя выражения лица. -- Туман сплошной стеной.
     -- А какая разница? -- нахально возразил он. -- Ориентиров и
при ясной видимости тут нет. Как ни крути  --  все  равно  по
компасу ехать. Препятствий никаких... Тундра негороженая!
     -- Не забывайте, что существуют болота, -- напомнил я ему.
-- Особенно   сейчас,   после   глобального  потепления,  когда
мерзлота...
     Я не договорил: вездеход сильно тряхнуло, и тут же по ушам
неприятно резанул необычный  громкий  рев.  Не  машинный, а
животный. Мы с водителем инстинктивно переглянулись. Он резко
затормозил.
     Когда мы вышли из кабины и вернулись шагов  на  двадцать,
ориентируясь в тумане  по  дыре  от вездехода, которая еще не
успела полностью затянуться, перед нами открылось
душераздирающее зрелище: на земле в неестественной перекрученной
позе лежал  крупный  старый  олень  с  замшелыми щербатыми
рогами и плешивой клочковатой шерстью. Вместо задних ног у него
было кровавое месиво, в  одном  месте  из  пробитой шкуры
отвратительно  торчала острая кость. При нашем появлении он
попытался оторвать  от  мерзлой  земли  скорбную  бородатую
морду, но  ему  удалось  лишь  скосить в сторону двух некстати
появившихся безрогих существ огромный черный глаз, подернутый
мутной пленкой.
     -- Не может быть! -- изумленно воскликнул водитель.
     --  Я ведь  вас  просил не лихачить, -- не без злорадства
заметил я.
     -- Нет, этого не может быть, -- настаивал он.
     -- Почему? -- поинтересовался я.
     -- По теории вероятности! -- вскричал он.  --  Представьте
себе  квадрат  голой тундры четыреста на четыреста километров и
на нем два объекта шириной один в метр, второй  -- в пять. С
какой вероятностью их пути пересекутся в одной точке?
     -- А мне странно другое: почему он не убежал от вездехода?
-- ответил я  вопросом  на  вопрос.  Не люблю, когда подчиненные
предлагают решать какие-то задачи.
     -- Да потому что он, похоже, несколько дней как отбегался.
Посмотрите, какой он дряхлый. Извини,  старина,  не  дали  тебе
помереть спокойно, -- вздохнул водитель.
     Я с  новым  интересом  взглянул  на  несчастное животное.
Впервые за тридцать лет жизни я столкнулся с существом, которое
на моих глазах умирало своей смертью. Мне подумалось, что в этом
процессе должно заключаться нечто существенное, предопределенное
природой, и я отдернул руку от кобуры.
     --  Может, все-таки  пристрелите?  --  с надеждой спросил
водитель. -- Глядите, как божья тварь мучается...
     --  Подождем  минуту. Покури  пока,  --  протянул  я  ему
раскрытый портсигар.
     Ждать  и  правда пришлось недолго: через пару минут олень
резко вздрогнул  и  окончательно  замер.  Я  был   разочарован
будничностью  постигшей  его  смерти.  Казалось,  должно  было
произойти нечто значительное, но после  кончины  этого  живого
существа  ничто  в  окружавшем  его  мире  не  изменилось. Оно
унесло свою смерть, это свое личное событие, с собой,  оставив
случайным  зрителям  ненужный остывающий труп. Смерть -- ладно,
но тайна небытия тоже  ушла с концами, едва показав  из  норы
на свет свой  холодный мокрый нос. С досады я выпалил оленю в
точку между ухом и глазом.
     --  Ты  что?!  --  подпрыгнул  с  перепугу  водитель,   не
ожидавший от меня такой выходки.
     --  Контрольный  выстрел,  --  я  убрал пистолет и хлопнул
парня по плечу, давая понять, что прощаю  спонтанное  обращение
на "ты" в нарушение субординации.
     -- После Бога? -- недобро прищурился он.
     --  В  машину!  --  приказал я, с трудом выдерживая его
колючий взгляд.
     Водитель завел мотор и резко рванул  с  места.  Мы  ехали
молча.  Я  подумал,  что это  даже  кстати, и стал предаваться
воспоминаниям. Когда я впервые узнал о смерти? Пожалуй,  можно
сказать  точно:  это  случилось  в  девять  лет,  когда в нашем
Интернате начались занятия по Закону Божьему. Я и раньше слышал
о  Спасителе,  но это  были обрывочные, смутные знания,
почерпнутые из отдельных реплик воспитателей и старшеклассников.
С началом занятий передо мной стали открываться  необычные,
жестокие  истины.  Свой  первый  урок учитель  начал  с  того,
что   в   красках   рассказал   про Иеуду-Гитлерра,  про казнь
Человеко-Бога и его апостолов и про жестокие  гонения, которым
подверглись  адепты  новой   веры. История  о смерти Мессии
сковала меня ледяным ужасом. Впервые я ощутил свою беззащитность
перед  этой  страшной  бледной женщиной  с  кривым окровавленным
ножом. Если даже сам Сын Бога не смог вырваться из ее цепких
объятий,  что  уже  говорить  о простом маленьком мальчике?
     Конечно, я и до того дня знал о смерти, в основном из
древних книг про  мушкетеров  и  пиратов.  Но смерть отчаянных
взрослых дядек с рапирами, мушкетами и ятаганами не
воспринималась неискушенным  детским   мозгом  как  нечто,
имеющее  ко  мне  хоть  какое-то, пусть косвенное, отношение.
Детей по их отношению к  смерти,  пожалуй, можно  сравнить  с
животными.  Скажем,  домашняя  кошка  может наблюдать  гибель
других  живых существ  --  канарейки  в   клетке, задушенной  ею
же мыши или своих котят, утопленных в тазу хозяевами, -- но у
нее нет способности к  обобщению,  и  смерть других  животных
воспринимается  ею как отдельная случайность, ничего не
говорящая о ее  собственной  участи,  уготованной  ей природой
или человеком в будущем. В этом смысле можно считать, что
животные и дети по своему восприятию жизни суть бессмертные
существа. Они боятся боли и инстинктивно  избегают  смертельных
опасностей, но им неведом страх смерти, который приходит к
человеку,  когда  он  осознает  неминуемость  своей  физической
кончины.
     Но  еще  больший  шок  ожидал неокрепшую душу, когда я
вскорости вслед за этим узнал о том, что вопрос о  моей  жизни
или  смерти будет решаться совсем скоро, всего через семь лет,
потому что  когда  мне  исполнится  шестнадцать,   специальная
комиссия определит, обладаю ли я особыми способностями, которые
дают мне право перейти в категорию Вечных, или же меня надлежит
истребить   как  негодный  биологический  материал,  отбирающий
жизненное пространство и средства к существованию  у  одаренных
людей.
     С   паническим   рвением   я  кинулся  выискивать  в  себе
выдающиеся способности, которые могли бы  дать  мне  путевку  в
вечную  жизнь,  но  ничего не обнаружил, кроме сущих глупостей,
типа умения шевелить ушами или сворачивать язык в трубочку. Мое
отчаяние усугублялось еще и тем, что моим соседом по комнате  в
Интернате  был  спокойный уравновешенный мальчик Игор, отличник
по  всем  предметам,  который  проявлял  особые  способности  к
философии.  Высокий  и  голубоглазый,  с волосами цвета спелого
пшеничного  колоса,  с  виду  он  был  нитсшеанской   белокурой
бестией, но в душе неизменно оставался фаталистом и флегматиком.
"Будь  что  будет",  --  таков  был  его  основной
принцип.  Моих  терзаний  он  демонстративно  не приветствовал.
Допускаю, что втайне он мне сочувствовал, но  утешать  меня  не
пытался, считая подобные переживания преходящей дурью.
		В  этот  сложный   период  я  ощутил свое полное
одиночество и духовную оторванность  от  всего  мира.  Родители
навещали  меня  каждое  воскресенье,  но в их компании, которая
совсем недавно давала  ощущение теплого семейного уюта, я стал
чувствовать себя еще более несчастным, потому что они уже обрели
свое бессмертие и прожили каждый по двести с лишним лет, а я...
К тому же, они получили свою вечную жизнь не за какие-то
заслуги, а наравне  со  всеми,  родившись  в  счастливое  время
золотого  века  победы  над  смертью, когда еще не было введено
"иммортальных квот" -- они понадобились позже, с возникновением
проблемы перенаселения Земмли.

      Сейчас я очень хорошо понимаю, что элементарно завидовал
отцу, его жизненному благополучию и устроенности, и ревновал
мать к другим  ее  детям (их  было двадцать вечных, и я не знаю,
со сколькими "забракованными" ей пришлось расстаться,  едва они
достигли совершеннолетия), но тогда эта тяжелая смесь из
неосознанных детских чувств ядовитым осадком ложилась на дно
маленького сердца. В присутствии родителей я был предельно
немногословен и раздраженно-тороплив, стараясь побыстрее
распрощаться с "предками", чтобы избежать разговоров "по душам".
Они чувствовали отчуждение в наших отношениях, но не могли
понять, отчего оно произошло, и страдали вместе со мной... То
есть, "вместе"  во  временных,  но  не  в  душевных координатах.
     Искать  совет  у  учителей -- значило прослыть подлизой, а
этого я не хотел из мальчишеской  гордости,  которую  не  мог
подавить  даже  страх  смерти. Ежедневно, ежечасно и ежеминутно
размышляя над своим  сложным  положением,  я,  наконец,  принял
единственно верное решение: обратиться за помощью к всемогущему
существу, к Спасителю.
И начались мои изнурительные ночные бдения... После
отбоя, дождавшись,  когда  Игор  заснет, я потихоньку вылезал из
окна  и вдоль стены, по кустам  приторно-пьянящей  черемухи,
чтобы  не заметил  охранник  на вышке, пробирался к церкви,
зажигал свечи перед алтарем и часами, стоя на коленях, молил
Спасителя о том, чтобы он послал мне какой-нибудь талант. И вот
однажды,  через несколько  недель  таких  ночных  радений,
когда я  уже начал отчаиваться,   тело   Спасителя   неожиданно
качнулось на трехметровой виселице. Я огляделся по сторонам:
пламя свечей не дрожало, значит, сквозняка не могло быть.
"Спаситель, я не хочу умирать! -- взмолился я, снова обращая
взор к Его совершенной фигуре.  --  Умоляю  Тебя,  даруй  мне
бессмертие!" В ответ послышался  тихий скрип, и тело на веревке
стало раскачиваться, как от ветра. Меня охватили одновременно
два чувства: радость и благоговейный страх. Сами собой слезы
брызнули  из  глаз,  и  я выбежал во двор. Но не успел я
домчаться до своего корпуса, как со  стыдом  осознал, что забыл
поблагодарить Спасителя. Я пулей примчался обратно в церковь,
обхватил покачивающиеся деревянные ноги повешенного мессии и,
роняя  на  Его  рассохшиеся  ступни крупные  прозрачные  слезы,
впервые по-настоящему благоговейно прошептал знакомое с раннего
детства ритуальное благодарение: "Данкешон, герр Каальтен-
Бруннер".
     Как только я получил благоприятный знак с небес, моя жизнь
мгновенно  и  чудесным  образом  преобразилась.  Мир уже не
казался зловеще-пугающим, как прежде. Я еще не знал, как и  что
со мной произойдет в будущем, но уже был уверен за свою судьбу.
Вернувшись из церкви, я повалился как был, в одежде и ботинках,
на байковое покрывало скрипучей   пружинной   кровати  и,
изнуренный, но  радостный,  смотрел  просветленным  взглядом  в
темный потолок, по которому то и дело проползал длинной и косой
полосой,  прочерченной  бегущими тенями от забора, свет далеких
фар еле слышных  машин,  проходивших  по  дороге,  начинавшейся
сразу  за  Интернатом.  Этот  приглушенный  свет  из взрослого,
незнакомого мне мира наполнял  грудь  сладкими  грезами,  и
сердце  стучало  в  ней ровно и спокойно: "Я буду жить вечно...
веч-но-веч-но-веч-но-веч-но..."
     Радость переполняла меня, я буквально раздувался  от  нее,
казалось,  вот-вот, и я взлечу под потолок, наполненный ее
легкой  энергией.  Мне  нужно  было  срочно  поделиться   своим
счастьем, вылить  на  кого-то  его  избыток.   Я включил ночник,
растолкал  Игора  и   взахлеб   рассказал   ему   историю   про
качнувшегося  Спасителя.  К  моей некоторой досаде, он при этом
непрестанно тер глаза, чесал под мышками и зевал.  Наконец,  он
окончательно проснулся и уперся взглядом в настольную виселицу
мессии, которую мне прислал отец по случаю  начала  религиозной
учебы. Она была небольшой, но из красного дерева, очень хорошей
старинной   работы  и  принадлежала  резцу  мастеров  известной
Нююренбергской  школы.  Какое-то  время  я,  поддавшись  Игору,
рассматривал ее тщательную раскраску, позволявшую увидеть
мельчайшие детали, например, красную повязку  со  свастикой  на
рукаве  Спасителя  и железный крест на его груди. Даже веревка,
обмотанная вокруг шеи Человеко-Бога, была витой и завязанной на
узел, а не просто медной проволочкой с крючком, как на  дешевых
статуйках.
     -- Спаситель... качнулся, -- задумчиво проговорил Игор.
     В следующий момент он сделал нечто простое, но
неожиданное: ткнул указательным пальцем подвешенную к
перекладине фигурку. С неприятным чувством, которое сложно
описать,  но  в  гамме  которого  основными  компонентами  были
одновременно циничное чувство превосходства над маленькой
фигуркой и страх перед  тем,  кого  она  изображала,  я  следил
глазами за сапогами мессии, как за маятником.
     --   Спаситель,   --   опять  задумчиво  произнес  Игор  и
фиолософски-равнодушно  добавил,  --   какой   он,   к   черту,
"спаситель", когда даже себя от петли спасти не смог?
     Прежде  чем смысл его слов дошел до моего разума, я ощутил
сердцем,  что  он  сказал  нечто   преступно-кощунственное   --
задрожав  от гнева, я набросился на Игора, повалил его на пол и
принялся неистово долбить в голову  кулаком.  Почувствовав свою
неоспоримую  вину, он почти не сопротивлялся, только вяло
защищался, прикрывая глаза, чтобы я не наставил ему синяков.
     Когда я успокоился и отпустил его, он сосредоточенно  утер
с  лица кровавые сопли, буркнул "извини" и повалился на кровать
лицом к стене. Наутро  он  не  подал  виду,  что  ночью  что-то
произошло,  и  если  бы  не  его  распухший  нос, можно было бы
отнести тот печальный инцидент к  разряду  сновидений.  Но  это
было,  было,  было... Впрочем, никогда мы не вспоминали об этом
вслух.
     День шел за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем,  но
чудесные   способности,   обещанные   Спасителем,   не  спешили
пробуждаться во мне. Впрочем, я не торопил  их,  потому  что  у
меня  в  запасе  было еще несколько лет и я был твердо уверен в
том, что  в  один  прекрасный  день  превращусь  из  никчемного
гадкого  утенка  в  прекрасного одаренного лебедя. Главным было
то, что я получил знак от Спасителя и тем самым  попал  в  круг
избранных.  Сейчас  я уже могу сформулировать свои ощущения тех
лет, но в ту  пору  это  были  не  мысли,  а  интуиция,  и  она
подсказывала   мне,   что   достаточно  нести  на  себе  печать
Спасителя, и тогда способности появятся сами  собой,  не  важно
какие,   но   это   будут   гениальные,   даже  сверхгениальные
способности, потому что придут свыше, по небесной милости.
     И вот, как говорится в сказках, "в один чудесный день",  а
было мне тогда тринадцать лет, я заметил, что вижу в окружающих
меня  предметах  и  явлениях  некую  скрытую поэзию. Стоило мне
взглянуть на что угодно, будь то снегопад в свете прожектора на
охранной вышке или нечто более будничное,  к  примеру,  тюлевая
занавеска на окне столовой, по краям обычной картинки возникала
некая  музыкально-поэтическая  аура.  Когда  я начинал эту ауру
внимательно рассматривать, по телу  проходили  медленные теплые
волны, волны любви ко всему, что  меня окружало, к миру в целом
и к каждой его частичке. Это было так  необычно и так волнующе,
что  не  оставалось  сомнения  в   божественности происхождения
такой ауры.
     Оставалось  только перенести свое видение на бумагу, чтобы
поделиться доверенной мне тайной поэтической  сущности  мира  с
окружающими.  Это  оказалось  самым  сложным. Стихи сами собой,
легко и непринужденно, выплескивались на бумагу, но без  всякой
рифмы,  а  когда  я  пытался заменять одни слова другими, более
подходящими по звучанию к предыдущим, терялся смысл всей фразы.
Очень скоро меня охватило отчаяние: мои стихи не были похожи на
стихи, а значит,  я  не  умел  распорядиться  божьим  даром.  Я
стеснялся   показать  кому-либо  свои  маленькие  произведения,
потому что боялся непонимания и насмешек.
     Единственным человеком, которому я доверился, был мой друг
Игор.  Когда  он  внимательно  прочитал  от  начала  до   конца
исписанную  мной  тетрадку  в 12 листов (это казалось мне тогда
бесконечно много), то серьезно и  даже  с  необычным  для  него
пафосом  сказал:  "Замечательные  белые стихи". Я готов был его
расцеловать: он нашел  нужное  определение.  Белые  стихи!  Да,
конечно  же,  это  именно то, к чему у меня такие замечательные
способности!
     Через  неделю  я   стал   героем   дня   в   школе.   Даже
старшеклассники подходили ко мне на переменах:
     -- Это правда, что ты пишешь белые стихи? Дай сюда.
     -- Вот, -- бережно протягивал я им невесомую тетрадку.
     Они  сосредоточенно листали, чмокая губами, надувая щеки и
удовлетворенно мыча в особо понравившихся местах. Главное,  они
делали  это  серьезно. "Белые стихи" -- какие магические слова!
Если бы я назвал свои вирши просто стихами, они бы ни у кого не
вызвали интереса, но "белые стихи" -- это  белая  магия  слова,
волшебство соединения несоединимого.
     Свой  лучший  белый  стих я написал в тот день, когда меня
навестила старшая сестра Веда. Ей было чуть больше шестнадцати
лет, и она только-только прошла обряд посвящения в вечные
люди. До этого она воспитывалась в другом Интернате и  я
ничего  не  знал  о ее существовании. Да и не мог знать: у
моих родителей был незыблемый принцип не знакомить между собой
своих несовершеннолетних детей. Разумеется, они поступали  так
по гуманным  соображениям,  иначе  дети  могли  привыкнуть
друг к другу, и если бы один попал в категорию  вечных,  а
другой  -- нет,  первому из них была бы нанесена душевная
травма (о втором уже никто не беспокоился).
     Был теплый весенний день, и мне разрешили выйти с  сестрой
за территорию Интерната, чтобы погулять на поле. Когда я увидел
ее,  то  был неприятно поражен. Она была безумно похожа на меня
самого: такие же светлые слегка вьющиеся волосы, прямой  тонкий
нос,  зеленоватые  глаза,  мягкий  овал  лица  и  тонкие  губы.
Неприятным наше с ней сходство показалось мне  потому,  что  мы
были  разного пола. Я словно смотрел в зеркало и видел в нем
себя, только с длинными волосами,   подведенными   глазами,
напомаженными  губами и с торчащими из-под кофты заостренными
буграми. Очевидно, ей в ту же секунду пришла в голову та же
мысль, потому  что она густо покраснела и глаза ее заблестели.
"Не хватало только, чтобы эта девчонка тут  еще  расплакалась",
-- с досадой подумал я и заставил себя улыбнуться.
     Однако,  быстро  преодолев  начальную неловкость, мы с ней
легко подружились, поскольку воспитывались в похожих интернатах
и нам было что друг другу рассказать. Я закрываю глаза и передо
мной стоит картина: мы лежим на прохладной  земле,  на  свежих,
только  что  проросших  полевых  травах,  смотрим в синее небо,
купол которого рассечен, как скальпелем, серебристым  крестиком
самолета,  оставившим  после  себя ровный белый шрам, и я читаю
наизусть свои стихи.
     -- Здорово, -- говорит Веда, и по ее  голосу  я  чувствую,
что  ей  действительно  нравится.  --  А  про  меня  ты  можешь
сочинить?
     -- Нет, -- серьезно отвечаю я.
     -- Почему? -- поворачивает  она  ко  мне  свое  любопытное
личико.
     -- Потому что ты моя сестра, -- серьезно говорю я.

     -- Ну и что?
     -- А то, что...
     Я  и  сам  не могу понять, почему. Наконец, понимаю, но не
могу подобрать слов, чтобы объяснить.
     -- Стихи -- это как любовь, -- наконец, произношу я  после
долгого молчания.
     --   Значит,   ты  меня  не  любишь?  --  спрашивает  она,
нахмурившись, но не серьезно, а игриво.
     -- Я люблю тебя как сестру, -- притворно вздыхаю я.
     -- Тогда сочини... -- она оглядывается по сторонам, -- вон
про ту бабочку!
     Я смотрю на красивого и  большого,  причудливо  порхающего
махаона,   и   вижу  вокруг  него  мерцающие  черные  точки.  Я
присматриваюсь   к   необычной   ауре   --   это   кусочки   от
разлетевшегося  кокона, в котором он превратился из прикованной
к земле мерзкой волосатой гусеницы в  красочное  радующее  глаз
существо,  непринужденно летящее по небу. Знала ли личинка, что
ей предстоит переселиться из  двухмерного  мира  в  трехмерный?
Конечно, не знала, но что-то ведь ее заставило сплести для себя
кокон... Какое-то предчувствие у нее все же должно было быть!
     Я  приоткрываю  рот,  и слова сами выходят из меня, как из
чревовещателя:
Может ли кокон прочесть
откровение
на крыльях
порхающей бабочки?

     Веда завороженно молчит, потом неожиданно спрашивает:
     --  А  почему  кокон, а не гусеница? У кокона глаз нет, он
прочесть не сможет, даже если захочет.
     Терпеть не могу объяснять стихи.
     -- Ну... -- неохотя отзываюсь я, -- имеется в виду не  сам
кокон, а то, что в коконе. То есть, может ли личинка, к тому же
спящая, прочесть через стенки кокона откровение, начертанное на
крыльях бабочки?
     -- Тогда да, -- вздыхает Веда.
     Очарование  разрушено.  К  тому же, пора возвращаться: мне
надо быть в столовой к началу полдника.
     Это мое стихотворение --  единственное  запомненное  мной,
потому что оно было последним. Когда оно разошлось по Интернату
и  дошло до учителей, меня вызвал к себе Главный воспитатель. С
виду он был добродушным сморчком лет трехсот  (во  времена  его
молодости  средство  для  бессмертия  уже изобрели, но старость
предотвращать еще не научились), однако отличался  въедливостью
и педантизмом.
     --  Поясните,  Стип, что вы имеете в виду этим вашим белым
стихотворением? -- спросил он,  задумчиво  покусывая  маленький
розовый ластик на конце карандаша.
     Я  смутился:  никогда  до этого взрослые не интересовались
моими стихами. Взяв себя в руки, я рассказал ему примерно то же
самое, что и Веде.
     --  Любопытно,  --  сказал  он  и  надолго  погрузился   в
размышления.
     Наконец,  через несколько мучительно долгих минут он вынул
изо  рта  кончик  карандаша,  резко  встал,  одернул   идеально
подогнанный  под  фигуру  черный  мундир  и  официальным  тоном
провозгласил:
     -- Я запрещаю вам писать стихи. Идите.
     Я был ошеломлен. Слезы брызнули у меня из глаз от обиды  и
отчаяния. Я бросился вон из кабинета.
     --  Для  вашей  же  пользы! -- прокричал мне вслед Главный
воспитатель.
     То,  что  со  мной  произошло,  казалось  мне  невероятной
трагедией.  Но  это  была  не только моя трагедия -- это была и
трагедия Спасителя, потому что люди отвергли  дар,  которым  Он
наделил  меня  собственной  рукой.  Для  меня  запрет  на стихи
означал смертный приговор, но я встретил этот приговор с  гордо
поднятой  головой.  Я  уже  не страшился смерти, потому что был
уверен, что этот жестокий грубый мир, поправший в моем лице дар
Спасителя, не достоин моей жизни. Да, я умру, но я умру стоя, а
не на коленях, и встречу  смерть  с  презрительной  улыбкой  на
губах!
     Вот  и  вся  история  о том, как в тринадцать лет я заочно
расквитался  со  смертью.  После  этого   я   зажил   легко   и
непринужденно.  Мне  уже  нечего  было терять. Только через два
года   я   узнал,    что    "бабочками",    по    аналогии    с
бабочками-однодневками,  в  просторечии называли ликвидантов --
тех, кто подлежал ликвидации, -- и до меня  дошло,  почему  мне
было  запрещено сочинять стихи: воспитатель узрел в них опасную
по своей сути аллегорию. Но в любом случае было  поздно  что-то
восстанавливать.  Мои  способности  к  стихам были безвозвратно
утеряны.
     Интересно,  кстати,   какими   выдающимися   способностями
обладает  мой  временный  подчиненный,  этот хамоватый водитель
вездехода, с виду совершенно заурядный тип? Должен же он чем-то
отличаться от тех, кто не достоин не только вечной жизни, но  и
естественной смерти от старости...



     --  Хотите  знать, какие у меня способности? -- неожиданно
спросил водитель.
     Я невольно вздрогнул.
     -- Я читаю мысли, -- сказал он, не дожидаясь ответа.
     -- Почему же вы служите водителем, а не... -- я запнулся.
     -- Для этого есть костоломы, -- криво усмехнулся он. --  Я
не  могу  читать мысли людей, которые испытывают ко мне сильные
негативные чувства. В таких случаях я чувствую злобу, и  ничего
другого.
     "И  поэтому  ты  работаешь  водителем  и, скорее всего, по
совместительству  стукачом,  --  невольно  подумалось  мне.  --
Располагаешь к себе пассажиров ненавязчивым трепом, а сам в это
время лезешь к ним тихой сапой в душу..."
     Водитель гнусно хихикнул.
     -- Черт побери, -- смутился я, -- никак не могу привыкнуть
к этой вашей "замечательной способности".
     -- А еще я разгоняю туман, -- рассмеялся он примирительным
добродушным смехом.
     Туман действительно рассеялся -- поднявшийся ветер изорвал
его бесконечную  крахмальную  простыню  в мелкие кусочки. Робко
выглянуло скупое северное солнце. Вскоре на горизонте, все  еще
слегка   подернутом   дымкой,  показалось  шевеление  множества
неясных фигур с высокими шестами. "Гигантские полярные  муравьи
растаскивают  телеграфные  столбы  для  своего муравейника", --
пришла мне в голову дурацкая фантастическая  идея.  Водитель  с
улыбкой  протянул  мне  бинокль.  Я мысленно поблагодарил его и
прильнул  к  окулярам.  Теперь  можно  было  явственно  увидеть
обнаженных по пояс людей, ворочающих длинные металлические реи.
Картина  визуально  прояснилась, но по сути оставалась такой же
дурацкой, как и моя фантастическая идея.
     -- Что они делают? -- спросил я.
     -- Тундру городят, -- равнодушно  отозвался  водитель.  --
Директор  фабрики  приказал  построить дорогу. Когда оказалось,
что строить не из чего, он распорядился ее  хотя  бы  разметить
столбами.
     -- Зачем?
     -- Легендарный "орднуунг". Для порядка, короче.
     -- А почему они голые на холоде?
     --  Как  голые?!  --  водитель  бесцеремонно забрал у меня
бинокль и жадно прилепил его к глазам. -- Действительно...
     С ним произошла мгновенная метаморфоза: из добродушного, в
меру нахального увальня он превратился  в  хищного  самца.  Его
лицо  вытянулось  и  заострилось,  а  нижняя губа сладострастно
отвисла, влажно вывернувшись наружу.
     --  Тощие  все,  "доска  два  соска",  --  пробормотал  он
скороговоркой. -- Где же новенькие, упитанные?
     -- Вам не противно? -- спросил я его.
     Вместо  ответа  он  оторвал  от  глаз  бинокль  и прибавил
скорость. Подрулив на всех парах  к  толпе  рабочих,  он  снова
уставился  в бинокль, без стеснения рассматривая полуобнаженных
коротко стриженых девушек с расстояния в двадцать метров.
     --  Я  вам  приказываю   немедленно   ехать   дальше!   --
рассвирепел я от его неприкрытой наглости.
     -- Ничего не получится, -- спокойно ответил он. -- Видите,
въезд на трассу завален сройматериалом.
     -- Объезжайте!
     --  Не  имею  права.  Директор  приказал  ездить только по
трассе там,  где  она  есть.  Придется  часик  подождать,  пока
разберут штабеля.
     С  трудом  сдерживая  раздражение,  я  вышел  из  кабины и
подошел к ближней группе "бабочек".  Увидев  офицера  в  черной
униформе,  они  бросили  разбирать  штабель  и встали по стойке
"смирно".
     -- Какой идиот приказал сгрузить реи на дорогу? -- спросил
я у них.
     Они угрюмо молчали, показывая всем своим видом, что это не
их дело.
     -- Почему вы голые?
     -- Нам приказали, -- дернула худым плечиком ближняя ко мне
девушка.
     Мне стало неловко, потому что  никто  из  стоявших  передо
мной  молодых  женщин даже не попытался прикрыть грудь. Видимо,
они потеряли стыд, заранее простившись с жизнью. Мертвые  сраму
не имут...
     -- Кто? -- прокричал я, отводя глаза. -- Кто приказал? Где
ваш начальник?
     --  На  другом  конце отряда, командует установкой рей, --
хрипло ответил один парень.
     Я прошел метров сто вдоль живого конвейера  из  "бабочек",
передающих  по цепочке из рук в руки тяжелые реи, выкрашенные в
серебристую  рефлекторную  краску,  и  увидел  чуть  в  стороне
обнаженного  по  пояс  верзилу-охранника. Положив на висящий на
шее автомат руки, он с шумным выдохом делал приседания.
     -- Разминаетесь?! -- набросился я на него.  --  Почему  вы
раздели ликвидантов?
     --  Чтобы  загорали,  господин обер-кобра, -- отрапортовал
он, вытягиваясь по струнке. -- Им полезно, а  то  бледные,  как
смерть.
     -- За самоуправство будете наказаны, -- пообещал я ему. --
Немедленно приведите себя в порядок и оденьте рабочих!
     Охранник  бросился  выполнять  приказание,  а я вернулся к
вездеходу. Там меня ждала еще более отвратительная картина:  на
своем  сидении  я  увидел  крупную  женщину  в  ватных  штанах,
подпоясанных куском электропровода, через ее белую тонкую  кожу
выпукло   просвечивали   ребра.  Она  обеими  руками  торопливо
засовывала себе в рот галеты, а водитель в это  время  усиленно
разминал ее большие, с синими прожилками груди...
     -- Немедленно прекратите! -- заорал я на них.
     Ноль внимания. Тогда я схватил женщину за провод и вытащил
из кабины. Изо рта у нее густо посыпались крошки.
     -- Я вас отдам под трибунал! -- пригрозил я водителю.
     Он  только  моргнул в ответ круглыми, ошалелыми от счастья
глазами. Ну как бороться с такими идиотами?!
     --  Вы  что  тут,  осатаанели  все?  --  попытался  я  его
вразумить.  -- Это важный государственный объект, а не бордель!
Доложите  на  фабрику  о  моем   прибытии,   пусть   что-нибудь
предпримут.  Я не собираюсь торчать здесь вечно. И... стряхните
объедки с моего кресла, черт побери!
     Водитель позвонил по радиотелефону, доложил о моем  скором
прибытии и тут же передал мне трубку:
     -- Вас. Лично.
     --  Вальт  Стип,  инспектор  Вечного  контроля "Кобра", --
представился я.
     --  Дежурный  по  Фабрике,  --  послышалось  в  ответ.  --
Господин Директор ждет  вашего  приезда.  Он  просил немедленно
соединить вас с ним. Одну минуту.
     -- Я жду.
     Трубка замерла, чтобы через  несколько  секунд  взорваться
экзальтированными воплями:
     --  Послушайте,  любезный,  где  вы застряли?! Я вас жду с
самого утра. Зарубите себе на носу: если вы опоздаете к  ужину,
я отдам вас под трибунал!
     -- Дорога перекрыта, господин директор, -- не очень внятно
ответил  я, несколько ошарашенный таким бурным приветствием. --
Ликвиданты разбирают завал в начале трассы. То есть в конце...
     -- К черту завал! К черту концы! К  черту  ликвидантов!  Я
высылаю  за  вами  вертолет.  Вы  слышите?  Вас  ждет  сюрприз.
Готовьте валидол. Все!
     Трубка опять заглохла.
     -- Не обращайте внимания, -- утешил меня водитель, заметив
мой озадаченный  вид.  --  Он  со  всеми  так.  Очень  активный
человек. Шутник и бонвиван. Энергия бьет фонтаном. Иногда -- по
окружающим. Он обещал вам сюрприз?
     -- Это не ваше дело, -- поморщился я.
     Фамильярность  подчиненных  я еще могу перенести, с ней по
крайней  мере  можно  бороться,  но  панибратство  со   стороны
начальства  меня  особенно  угнетает, ведь от него нет никакого
универсального  средства.  Каждый  раз  приходится  ловчить   и
выдумывать   что-то   новое,  чтобы  увернуться  от  вельможных
похлопываний по щеке, а теперь  ситуация  особенно  щекотливая,
потому  что  непонятно,  у  кого больше формальных полномочий и
реальной  власти:  у  заслуженного  трехсотлетнего  ветерана  с
периферии  или  у  инспектора  из  центра, который в десять раз
младше его. Скверный расклад.
     -- У нашего Директора  на  каждом  шагу  сюрпризы,  --  не
унимался водитель. -- День для него прожит зря, если он кого-то
не  разыграет.  Кого -- неважно, хоть распоследнего ликвиданта.
Однажды он ради хохмы пустил в газовую  камеру  веселящий  газ.
Причем  не  предупредив  заранее  охранника. Представляете, как
ошалел бедняга, когда он откупорил дверь и на него, держась  за
животы  от  смеха,  повалились хохочущие "покойники"? Его потом
лечили от острого невроза...
     -- Помолчите, -- оборвал я водителя. -- Я не люблю  черный
юмор.
     -- Как угодно, -- отвернулся он обиженно.
     Однако  надо  быть  готовым  к возможным сюрпризам. Что ни
говори, а миссия у меня довольно щекотливая.  Надо еще раз
прокрутить в голове встречу с Главным инспектором, чтобы ничего
не упустить из памяти. Может случиться, что ключ к разгадке
моей миссии, а значит,  и  к  ее  успеху,  лежит в какой-нибудь
малозначащей с первого взгляда реплике. Я откинулся в кресле и
сделал вид, что задремал, а сам стал во всех подробностях
припоминать аудиенцию с Главным, благо, она была довольно
короткой.
     В тот день я только-только сгрузил на жесткий диск  своего
компьютера   материалы   нового   дела,   весьма  объемного  --
двенадцать   мегабайт   отчетов,   докладных,   объяснительных,
рапортов,  досье,  доносов  и  кляуз  --  когда  меня вызвали к
Главному. Это было необычно. Сотрудники моего уровня никогда не
получали  заданий  непосредственно  от   него,   всегда   через
промежуточного начальника, поэтому я с самого начала решил, что
в  чем-то  провинился. Но и тут было что-то не так: трудно себе
представить, насколько серьезной должна быть  вина,  чтобы  сам
Главный   устраивал   провинившемуся   выволочку.  С  нехорошим
предчувствием я отправился "на ковер".
     Мне уже приходилось несколько раз видеть этого человека на
различных совещаниях, где он раздавал указания,  но  впервые  я
попал  в  его  кабинет  и  дистанция  между нами сократилась до
нескольких шагов. Вблизи он оказался не таким  страшным,  каким
представлялся  на  почтительном  расстоянии.  На  совещаниях он
выглядел резким, решительным, жестоким и беспощадным.  Сам  его
вид  заключал в себе нечто хищное: высокий рост, широкие плечи,
зачесанные назад короткие седые волосы, агрессивно встающие над
покатым  лбом,  крючковатый  нос,  вдавленные  в  череп  глаза,
бескровные  губы,  даже  не  губы, а их отсутствие, заполненное
короткими глубокими складками вертикальных морщин. Не  человек,
а  кондор.  Птице-человек. Никто не знал, сколько Главному лет,
но всем было хорошо известно, что он один из  старейших на
Земмле.  Значит,  ему было около трехсот пятидесяти. Должно
быть, время вытравило из него всякие чувства: он никогда не
был ни возбужденным, ни подавленным, ни радостным, ни
грустным, ни чем-либо озабоченным. На одном бесконечно длинном
заседании я  даже  задумался  о  том, какие жизненные стимулы
движут этим человеком, и пришел к неминуемому выводу, что им
руководит  сам Спаситель. Если бы наш Главный был смертен,
возможно, его после кончины причислили бы к лику святых как
праведника, который жил не для себя, а исключительно ради
великой идеи и общего дела.
     Так  вот,  когда Главный в тот день пригласил меня сесть в
его кабинете в глубокое кожаное кресло,  передо  мной  предстал
расслабленный  мудрый  человек,  не  грозный  громовержец Зевс,
облаченный в строгую черную форму с тремя золотыми молниями  --
регалиями  руководителя  могущественного ведомства, -- но тихий
домашний философ в сером шерстяном костюме  свободного  покроя,
при  галстуке,  но  в  мягких  отороченных мехом тапочках. Всем
своим видом он давал мне понять, что  меня  ожидает  не  совсем
официальное задание.
     Для начала он попросил меня изложить в деталях биографию --
--  я подробно рассказал про Интернат, про Контрольное училище,
про Высшую школу "Кобра" (контроль за браком) и  про  работу
инспектором  Вечного контроля. Он остался недоволен.
     -- Даты и другие факты я могу  узнать  из  вашего  личного
дела,  -- сказал он твердо, но без раздражения, тоном строгого,
но  терпеливого  наставника.  --  Расскажите  мне   про   своих
учителей, коллег, друзей и девушек.
     Это  было  несколько  неожиданно. Зачем ему знать про моих
друзей и девушек? Кто-то настучал на меня? Или наоборот, кто-то
из моего окружения попался на чем-то серьезном и бросил на меня
тень? Я взял себя в руки и рассказал о всех  людях,  оставивших
какой-либо  след  в  моей  жизни.  Рассказ занял около двадцати
минут, и я  ждал,  что  Главный  меня  прервет,  но  он  слушал
внимательно,  хотя  по  его  непроницаемому  лицу  трудно  было
сказать, насколько ему все это интересно.
     -- Все? -- спросил он меня, когда я остановился.
     -- Все, -- кивнул я.
     -- Вы женаты?
     -- Нет.
     -- Почему? -- бесстрастно спросил он.
     -- Считаю, что молод для такого решительного шага.
     Он пристально посмотрел на  меня  глубоко  впечатанными  в
глазницы  темно-карими  глазами.  В  них  промелькнула какая-то
важная, но непонятная для меня мысль. Он  надолго  замолчал,  а
затем спросил:
     --  Как  по-вашему,  когда  у  вечного  человека кончается
молодость?
     -- Затрудняюсь ответить, --  честно  признался  я.  --  Но
думаю, лет в семьдесят.
     Мой ответ его, похоже, мало интересовал, потому что он тут
же, без всякого перехода, сказал:
     -- Вы поедете с инспекцией на сорок шестую фабрику смерти.
Проверите   выполнение   плана   ликвидации.   Учтите,  что  на
территории этой фабрики находится один особо  важный  секретный
объект,  в  который  вы  не должны совать свой нос. Этот объект
подчиняется непосредственно президенту, и  если  вас  уличат  в
том,  что  вы  им  интересуетесь, вам крупно непоздоровится. Вы
меня поняли? -- пристально посмотрел он на меня.
     -- Я вас понял, -- кивнул я.
     Кажется, мы на самом деле друг друга поняли.
     -- Что вы знаете про доктора Морта? -- спросил он.
     Я удивился,  но  не  подал  вида.  Уже  несколько  лет  по
Комитету  вечного  контроля  ходили слухи о том, что в лазарете
одной из фабрик смерти  существует  некий  таинственный  доктор
Морт,  который  ставит  опыты  над людьми, причем не только над
"бабочками", но и над вечными. В последнее время про него  даже
появились мрачные анекдоты. Типичная легенда. Никаких
официальных сведений про Морта мне, естественно, не
встречалось, поэтому  в разговоре с Главным его не должно было,
по идее, существовать.
     -- Абсолютно ничего, -- благоразумно ответил я.
     --  Прекрасно, -- кивнул головой Главный. -- Все что о нем
услышите -- доложите мне.
     Он встал. Аудиенция была окончена. Я вышел из  кабинета  в
смятенных  чувствах.  С  одной  стороны,  Главный оказывает мне
честь, доверяя неофициальное задание: было ясно как  день,  что
он  хочет  проверить,  существует  ли  на  сорок шестой фабрике
человек, которого называют "доктор Морт", а с другой сторны, он
недвусмысленно  дал  мне  понять,  что  если  меня   уличат   в
выведывании  особо  важных  государственных секретов, он отдаст
меня на растерзание контрразведки. Если я выполню задание и  не
засвечусь,  меня, возможно, ждет повышение по службе, а если не
выполню... Об этом лучше не  думать. У "кобры" всегда должна
быть установка на победу. Только вперед -- и только к успеху!
     Послышался  шум  лопастей.  Я  открыл   глаза   и   увидел
подлетающий  вертолет.  Пилот  приземлил  его  всего в двадцати
шагах, и я разглядел, как он, не выключая двигателя, машет  мне
рукой.  Придерживая  рукой  фуражку,  я поднялся по сброшенному
мини-трапу в крошечный пассажирский отсек -- и пожалел, что  по
совету  директора  не принял валидол: в кабине меня встречали с
объятиями Игор и Аллина, тот самый Игор, с которым я  прожил  в
одной  комнате  в  Интернате  все свои детские годы, и та самая
Аллина, которая была моей первой девушкой и которую я давно уже
похоронил в своих мыслях, считая ее погибшей. Они усадили  меня
на  сидение  и,  подперев  с  обеих  сторон, принялись радостно
пихать в бок и строить рожи. Говорить мы друг другу  ничего  не
могли  из-за сильного шума. Но, может, и к лучшему: это был тот
момент, когда слова  излишни.  Я  был  так  возбужден,  что  на
какое-то  время  забыл  и  про  свою  миссию,  и  про  то, куда
направляюсь, и про предстоящую  встречу  с  директором,  и  про
зловещего  доктора Морта, которого мне предстояло разыскать, --
все  поглотила   сиюминутная   радость   момента,   светлая   и
безоглядная, как в детстве.
     Я  смотрел  в  безумно красивое лицо Лины и удивлялся, как
мало оно, в  сущности,  изменилось.  Да,  оно  приобрело  черты
завораживающей женственности, но выражение его было все тем же,
хитро-озорным  и  добродушным  одновременно.  Все  те же прямые
темно-русые, с медным отблеском волосы, кончики которых у  плеч
игриво  завиваются  наружу,  те  же прозрачно-серые в голубизну
глаза, те же загнутые вверх уголки губ и те  же  едва  заметные
ямочки   на   щеках.  Именно  такой  она  жила  в  моей  памяти
четырнадцать лет. Если с ней и произошли изменения, то только в
лучшую сторону: на  смену  детской  заостренности  черт  пришли
мягкость и грация, и теперь она стала еще более притягательной.
Эта  властная  притягательность  по-прежнему  заключала  в себе
непреодолимую силу, но не казалась мне такой  волнующе-опасной,
как  в  тот  далекий  памятный  день,  с которого начались наши
непростые отношения.
     Нам было тогда по тринадцать лет. На уроке  зоологии  Лина
стояла  у  прикнопленной  к доске карты мира и показывала места
обитания различных млекопитающих. Каждый выход Лины к доске был
для меня праздником: я давно был к ней  неравнодушен,  и  когда
она  отвечала  урок,  стоя  перед  классом,  мог  не  стесняясь
рассматривать  ее  стройную  фигуру.  Несколько  раз   я   даже
собирался  мысленно  раздеть  ее,  но не решился: мне почему-то
казалось, что учитель сразу заметит по  моему  взгляду,  чем  я
занимаюсь.
     Чтобы  остальные ученики не скучали, учитель заставлял нас
задавать Лине вопросы.  Карта  висела  высоко,  а  указка  была
короткой,  и когда Лина показывала ареал обитания какого-нибудь
гризли,  ей   приходилось   вытягивать   руку   вверх,   платье
натягивалось   на   ее   фигурке,  изгибы  тела  обрисовывались
предельно четко, и у меня сладко замирало  сердце.  Подавляя  в
себе  предательскую  дрожь  возбуждения, я поднял руку, и когда
учитель обратил на меня внимание, сказал:  "Хочу  увидеть,  где
живет белый медведь".
     Лина  поднялась  на  цыпочки  -- ноги ее вытянулись из-под
короткой юбки, из которой она выросла еще два месяца назад -- и
я мысленно застонал... В этот момент случилось невероятное: она
услышала мой внутренний голос, резко отдернула от карты, как от
горячей плиты, протянутую вверх руку, полуобернувшись,  метнула
в меня насмешливо-веселый взгляд, ткнула указкой в Австраллию и
с  вызовом  посмотрела  на  меня.  Под  хохот класса наши глаза
встретились, и от зрачков к зрачкам словно прошла электрическая
дуга -- мы поняли друг друга и почувствовали между собой  некую
волнующую таинственную связь.
     Учитель  решил,  что Аллина над ним издевается, и поставил
ей "двойку".  Это  была  ее  единственная  неудовлетворительная
оценка  за  все  время  учебы  в  Интернате.  В  остальном  она
неизменно  оставалась  круглой  отличницей  и  считалась  самой
способной  среди  своих  сверстников.  У  нее  был  целый букет
талантов: она прекрасно рисовала, сочиняла стихи (в отличие  от
моих -- с безупречной рифмой), играла на арфе и исполняла арии.
В  школьном театре она неизменно играла роль Бруунгильды, и сам
директор  Интерната  восхищался   ее   голосом   и   актерскими
способностями. Когда я серьезно думал о Лине и ее замечательных
качествах,  она  представлялась мне самим воплощением Вечности.
Что может быть достойнее вечной жизни, чем женская красота? Так
думал я тогда и так думаю сейчас.
     Получив "неуд", Лина ни капли не расстроилась: она никогда
не теряла уверенности в себе. И все же мне показалось, что  она
над  чем-то  задумалась.  Сидя на задней парте, я смотрел на ее
медно-золотистый затылок, пытаясь понять, о чем она думает,  но
безуспешно.  Через  какое-то  время  ее голова наклонилась, и в
просвете  между  завернутыми   вверх   локонами   и   кружевным
воротничком  платья показалась интимно-белая полоска нежной шеи
-- Лина что-то писала. Сердце мое забилось: шестым  чувством  я
понял,  что  она  пишет  мне записку. Не оборачиваясь, чтобы не
заметил учитель, она завернула руку с надписанной  бумажкой  за
спину  --  записка была подхвачена и пошла по рядам. Наконец, с
громко  стучащим  сердцем  я  развернул   аккуратно   сложенный
вчетверо листок и прочитал: "На перемене за школой". Больше там
ничего не было. Ни приветствия, ни подписи.
     Через   десять  минут  я  стоял,  прислонившись  спиной  к
холодной бетонной стене школы, ловил ртом капель со свисающих с
карниза  пухлых  мартовских  сосулек  и  наслаждался   радостью
ожидания.  Волнение  не было тяжелым, оно приятно грело кровь и
щекотало нервы. Краем глаза я увидел приближающуюся Лину, но не
прервал своего  занятия,  демонстрируя  выдержку.  Она  подошла
вплотную  --  я опустил голову. Вода теперь капала мне прямо на
макушку и стекала за шиворот. Вид у меня,  надо  полагать,  был
глупый.   Аллина   рассмеялась   звонким  смехом,  я  сдержанно
улыбнулся в ответ.
     -- Любишь меня?  --  неожиданно  спросила  она,  испытующе
заглядывая мне в глаза.
     Не  задумываясь, я кивнул в ответ. Она подставила мне щеку
-- я прикоснулся к ней  губами.  Нежная  кожа  пахла  весной  и
подснежниками   --   так   почему-то   мне   показалось.   Лина
доверительно положила мне руку на плечо и сказала:
     -- Завтра здесь, до начала занятий,  я  буду  ждать  тебя.
Принесешь мне дневник Игора.
     -- Зачем? -- неприятно удивился я.
     Она  только улыбнулась в ответ уголками губ, повернулась и
ушла. Ее просьба меня  расстроила,  но  не  удивила.  Игор  был
высоким   и   крепким   парнем,  спокойным  и  умным.  На  него
засматривались многие девочки, но его  интересовали  глобальные
философские  вопросы,  а  не  мелкие  интриги. Его подчеркнутое
равнодушие к девочкам еще больше возбуждало их.  Не  составляло
труда  догадаться,  что  Лине было любопытно проникнуть в мысли
Игора и  узнать,  такой  ли  он  холодный,  каким  его  принято
считать.
     Без  зазрения совести я украл у Игора из тумбочки дневник,
пока он спал. Я был уверен, что он доверяет бумаге свои заумные
мысли,  которые  не  вызовут  у  Лины  никакого  интереса.   Не
выполнить  ее просьбу мне не приходило в голову, хотя формально
это было проще простого, ведь она ничем не могла мне  угрожать.
Да,  я  украл дневник у друга, поступил в сущности подло, но не
видел в этом ничего плохого: Лина прочтет его каракули, увидит,
что там нет ничего особенного, и вернет дневник.  В  Игоре  она
разочаруется  и  оставит  его  в  покое, а меня будет любить за
преданность. Всем будет хорошо.
     -- Принес? -- серьезно спросила Лина, когда я встретился с
ней за школой за пять минут до звонка на первый урок.
     Я протянул ей толстую тетрадь. Из деликатности я  даже  не
заглянул  в  нее  заранее.  Лина  тут  же  раскрыла  дневник на
последних  страницах  и  стала  внимательно  читать.  Щеки   ее
зарделись  румянцем.  Меня  неожиданно осенило: "Она знала, что
там про нее написано. Между ней  и  Игором  что-то  произошло!"
Пораженный этой запоздалой догадкой, я выхватил у Лины дневник,
но  она  с  кошачьей  ловкостью  выдернула  его  у меня из рук,
прижала к груди и убежала. Догонять ее было бесполезно:  у  нее
были длиннее ноги.
     -- Завтра... здесь, -- крикнула она, едва обернувшись.
     Вечером  того  же дня Игор заметил пропажу дневника, и ему
сразу  стало  ясно,  что  его  украли  по  наущению   девчонок.
Последними  словами  он проклинал "подлого предателя, попавшего
под каблук похотливых мартышек", а я как мог вторил ему, боясь,
что он меня уже заподозрил и таким образом проверяет. И  еще  я
уверял его, что не все потеряно и дневник может найтись, будучи
сам уверен в том, что Лина вернет его, когда прочитает.
     Когда  я  встретился с Линой на следующий день, она уже не
выглядела  такой  божественной,  как  прежде,  хотя   старалась
всячески  подчеркнуть  свое достоинство. Она ждала меня, уперев
одну руку в бок, с царственно поднятым подбородком. Сразу стало
ясно, что дневник она  мне  не  отдаст.  Когда  я  подошел,  то
увидел, что губы ее мелко подрагивают.
     -- Ты должен побить его, -- сказала она неожиданно твердо.
     Мне  очень хотелось возразить, но я боялся, что она сочтет
меня  трусом.  Она  заметила  мои  душевные  муки  и  понимающе
погладила  меня по щеке своей узкой прохладной ладонью. Все мои
сомнения тут же улетучились -- я был готов на все.
     В классе я уже не заглядывался с прежним упоением на Лину.
Я все еще любил ее, но ореол загадочности вокруг нее пропал.  К
восхищению  примешивалось  сострадание:  я  не  знал,  чем Игор
обидел ее и не чувствовал за собой права на  истину,  но  готов
был  отомстить  за  нее кому угодно, даже лучшему другу. Однако
когда я очутился наедине с  Игором  в  нашей  маленькой  уютной
комнате  --  он  сидел за столом, восстанавливая по памяти свой
дневник, а я без  дела  лежал  в  одежде  на  кровати  --  меня
охватили  мучительные  сомнения. В условиях интернатской жизни,
когда я видел родителей по два часа один раз в неделю,  он  был
для  меня  самым  родным  на  свете существом. И я -- для него.
Всегда и везде мы были вместе, и до сих пор между нами не  было
никаких  тайн.  Его  смех  был  моим смехом, его слезы -- моими
слезами. Мы готовы были на все ради друг друга, хотя никогда не
клялись в этом... А может,  напрасно  мы  не  клялись  в  своей
дружбе?  Ведь  это  Игор первым предал меня, когда не рассказал
про свои отношения с Линой. Могу ли я теперь доверять ему?  Чем
больше  я думал об этом, тем сильнее на меня накатывало тяжелой
мутной волной раздражение против него. Да, это он, а  не  я  --
предатель.  Это  он  сделал тот первый неверный шаг, с которого
все началось, а теперь он считает себя пострадавшим, потому что
некий "злодей" украл у него дневник. Ему все равно, почему  это
было сделано, он со спокойной душой восстанавливает свои записи
и  только  рассмеялся  бы,  узнав,  что  "злодея"  терзают муки
совести.
     -- Интересно все же, кто  этот  негодяй,  опустившийся  до
такой мерзости? -- неожиданно послышался голос Игора из другого
конца комнаты.
     -- Не хочешь ли ты сказать, что это я?! -- я подпрыгнул на
кровати,  будто  кто-то  пнул  меня снизу ногой через пружинный
матрац.
     В ответ он пробурчал что-то неопределенное.
     -- Что ты сказал? -- подскочил я к нему.
     Он повернулся на крутящемся кресле  и  посмотрел  на  меня
снизу вверх. В первый момент его глаза были ясно-спокойными, но
тут  же  в  них  мелькнул черной молнией испуг. Очевидно, он не
ожидал от меня такой яростной злобы.
     -- Теперь я вижу, что это ты, --  сказал  он  в  некотором
смятении.
     -- Ах, я, да?!
     Я  вмазал  Игору  со  всего размаха в глаз. Он опрокинулся
вместе с креслом. Физически он был сильнее меня, да  и  драться
умел  лучше,  но  теперь  он  сопротивлялся как-то совсем вяло,
будто парализованный какой-то очень неприятной для него  идеей.
Я  долбил  его  кулаками по чем попало, и очень скоро растратил
таким  образом  свою  злость.  Тогда  я  неожиданно  разразился
слезами,  отпустил  Игора и повалился на кровать, содрогаясь от
рыданий. Он не подошел ко мне, и через какое-то время я  уснул,
обессиленный от нахлынувших на меня переживаний.
     Когда  я проснулся посреди ночи, то увидел, что Игор опять
сидит за столом. Левой рукой он прикладывал  к  лицу  свинцовую
примочку,  а  правой писал в тетради -- он все так же терпеливо
восстанавливал  свой  дневник.  От  этого  его  занятия   веяло
какой-то  особо успокаивающей и обнадеживающей стабильностью. В
мире  все  встало  на  свои  места...  кроме  меня  самого.   Я
почувствовал  в  себе непреодолимое желание покаяться, и тут же
все рассказал Игору. Он серьезно и внимательно выслушал меня, а
затем поведал мне свою  историю.  Оказалось,  Лина  писала  ему
записки,  в которых назначала, как и мне, свидания за школой, а
он не приходил. И на записки не отвечал, считая это  глупостью.
Только и всего. Мы обнялись с ним и тут же решили поклясться на
крови  в  вечной дружбе. Так мы и сделали -- надрезали запястья
перочинным ножиком,  соединили  свои  порезы,  чтобы  смешалась
кровь,  и  произнесли  торжественную клятву, ту самую клятву из
Священной  книги,  которой  некогда   соединили   свои   судьбы
Каальтен-Бруннер и Гиммлерр.
     --  Но,  брат,  что  же  мне делать? -- спросил я у Игора,
когда обряд был закончен. -- Эта коварная  женщина  имеет  надо
мной  магическую  силу. "Нет человека, которого нельзя сломить,
дело только в средствах", как сказал Великий Каальтен. Когда  я
вижу  ее,  то  теряю  голову и способен на все ради того, чтобы
дотронуться до ее волос или подержаться за край платья. Как мне
разрушить ее каббалу?
     -- Все очень просто, --  ответил  мне  Игор,  просветленно
глядя  на  меня  своими  мудрыми  глазами. -- Апостол Геббельсс
сказал: "Лучшее противоядие -- это сам яд". Уже несколько веков
лучшие философы мира бьются над смыслом  этой  глубокой  фразы.
Есть  несколько  сот трактований, но нет единого, так почему бы
тебе не подумать над этим самому?
     Когда мы, наконец, легли спать, я  задумался  над  смыслом
великого изречения, и ответ не замедлил долго ждать, меня точно
осенило:  надо подружиться с другой девчонкой, которая не будет
иметь надо мной такой власти, как  Лина.  В  идеале  мне  нужна
девушка,  которая  сама будет выполнять все мои приказания. Эта
мысль чрезвычайно возбудила меня. Я  представил  себе  красивую
девочку,  точно такую же с виду, как Лина, но во всем послушную
моей воле. Услужливое воображение тотчас стало рисовать  разные
захватывающие   дух   картинки,   в   которых   моя  девушка  с
удовольствием исполняла любые мои прихоти, а если у  нее  вдруг
что-то  не  получалось,  сама  требовала  для  себя  наказания.
Картинки становились все более и более непристойными, пока я  в
конце  концов  не заснул неровным беспокойным сном. В ту ночь у
меня начались поллюции.
     Утром я пришел в класс разбитым и  невыспавшимся.  К  тому
же,  после того, что со мной произошло на исходе ночи, я не был
уверен, все ли в порядке с моим  здоровьем.  И  все  же  я  без
промедления приступил к своему духовному освобождению. План мой
был  прост:  я  выбрал  себе  в  жертву  некрасивую застенчивую
девочку на первой парте (даже имя  у  нее  было  несуразное  --
"Даммна")  и  строчил  одну  за  одной  записки,  в которых без
стеснения делал ей  различные  грязные  предложения.  По  моему
убеждению,  это  безобразное  мягкотелое создание должно было с
радостью всецело подчиниться моей железной  мужской  воле.  Эта
девочка  была для меня привлекательна еще и тем, что она сидела
на одном ряду с Аллиной и все мои послания неминуемо  проходили
через  мою мучительницу, отравившую мою душу опасным ядом. Имея
в виду Аллину, я действовал наверняка, надписывая  все  записки
"Даммне  от Вальта". Даммна непрестанно ерзала на стуле и мелко
и часто трясла под партой острым коленом в  кремовых  колготках
(вот   так   скромница!),  а  Лина,  напротив,  как-то  странно
окаменела и шевелила рукой  только  когда  надо  было  передать
записку  или  записать  что-то под диктовку учителя. Непонятно,
кстати, как учитель не заметил невероятной почтовой  активности
на  уроке  -- видно, сам Спаситель хранил меня, иначе если хоть
одна записка попала бы на глаза  моих  строгих  наставников  --
меня   исключили   бы  из  Интерната  с  "волчьим  билетом"  за
аморальное поведение. В последнем своем  послании  я  предлагал
Даммне встретиться на перемене за школой, чтобы "проверить, все
ли у нее под юбкой на месте".
     Когда  прозвенел звонок, я и правда направился по коридору
на  выход,  чтобы  поджидать  за   школой   свою   жертву.   Ни
возбуждения,  ни  волнения  я  не чувствовал -- я был холоден и
спокоен. Но не успел я спуститься с третьего этажа  на  первый,
как  на  лестничной  площадке  кто-то положил мне сзади руку на
плечо. Я обернулся и тут же получил сильную  звонкую  пощечину.
Сердце  прыгнуло  от  неожиданной  боли,  и  перед  глазами все
поплыло.  Я  увидел  пунцовое  лицо  Аллины,  и  тут   же   она
отвернулась и взбежала по лестнице. Я почувствовал всеми своими
клетками,  что  ей  стыдно,  и ее стыд мгновенно передался мне.
Потирая горящую щеку, я понуро побрел обратно на  третий  этаж.
Так  я и не знаю, ждала ли меня за школой Даммна, но думаю, что
нет...



     Я смотрел на радостные  лица  Игора  и  Алины,  веселые  и
беззаботные, и радовался тому, что мы встретились сейчас, когда
то,   что  было  между  нами,  прошло  очистку  временем  и  на
поверхности остались лишь светлые воспоминания, а все тяжелое и
грязное похоронено на дне души. Главное -- не  копать  глубоко.
Это,   конечно,  означает,  что  у  нас  уже  не  будет  тесных
отношений. Лучшее, что нам остается --  легко  и  непринужденно
играть опереточные роли старых друзей, особенно на людях.
     Но  все  ли  похоронено?  Похоже,  Главный инспектор не из
праздного любопытства просил меня  рассказать  о  своих  бывших
друзьях.  Разумеется, я рассказал ему далеко не все. В сущности
-- те же светлые воспоминания, которым теперь радуюсь вместе  с
Игором  и  Линой.  Но было и другое... Нет, к черту другое, мир
прекрасен, человек звучит гордо и во всем царит гармония! Какие
под нами прекрасные виды:  внизу,  совсем  рядом,  под  длинной
стрелой  подъемного крана, раскачивался от поднятого вертолетом
ветра подвешенный  на  стальном  тросе  знаменитый  70-метровый
дюралевый  колосс  Каальтена.  Сквозь  шум  лопастей  явственно
проступал  жутковатый  металлический  скрип.   Эта   знаменитая
виселица,  служившая  местом  ежегодного  паломничества вечных,
вырастала  гигантским  деревом  из  высокого   черного   холма,
насыпанного из обуви ликвидантов. Черт, забыл, сколько там пар:
то ли пять миллионов, то ли семь, а ведь читал же брошюру. Надо
пить витамины для укрепления памяти!
     Мир прекрасен... Только воздух слишком засорен пеплом, а у
нашей  допотопной  "вертушки"  отвратительная  герметизация. Мы
пролетаем вблизи от главной  трубы  (диаметр  у  основания  сто
метров  --  есть  еще  память!), Игор протягивает мне заботливо
припасенный  респиратор.  Дышать  стало  легче,  но  приходится
закрыть  глаза,  иначе  залепит  так,  что  понадобится  долгое
промывание. Мир прекрасен... и отвратителен. Чего в нем больше?
     Хандра все же берет свое: мутным осадком на  мозг  оседают
воспоминания  о  последних месяцах, проведенных в Интернате. По
всем показателям я был последним в своем классе, и  уже  ни  на
что не надеялся. Однако мысль о скорой смерти меня не пугала, а
забавляла.  Если  абстрагироваться  от страха, то на самом деле
интересно, как это случается: в какой-то момент ты  есть,  а  в
следующий  -- тебя нет. Естественно, плоть остается, по крайней
мере, на какое-то время, пока ее не засунут  в  печь,  но  куда
уходит  душа?  В  Священных книгах, доступных смертным, на тему
загробного мира  ничего  не  говорилось.  Когда  я  задал  этот
волновавший  меня  вопрос  воспитателю,  он  не  очень уверенно
пояснил, что ответ  можно  найти,  если  постараться,  в  Книге
Вечности, но эту книгу могли читать только вечные люди.
     --   Зачем   бессмертным   знать  о  смерти?  --  задал  я
воспитателю дерзкий вопрос.
     -- Подумай сам, -- ответил он после долгого  молчания,  --
Смертные  рано  или поздно отправятся в другой мир и все увидят
сами. Но откуда узнать вечному человеку о смерти,  если  не  из
Священной книги?
     --  Но  эту  книгу  писали  вечные,  ведь  так? -- задал я
риторический  вопрос.  --  Знакомы  ли  они   с   предметом   в
достаточной мере?
     В  ответ  воспитатель не сдержался и наорал на меня, что я
недостаточно тверд в своей вере. Наверное, так оно  и  было:  я
готовился  все  увидеть собственными глазами и авансом презирал
людей, которые познают истину из книг, а не  из  своего  опыта.
Нарочито грубо я послал воспитателя подальше -- мне нечего было
терять.  Он  по-жабьи  выпучил глаза и раздул щеки в бессильной
злобе. Считается, что вечным людям нечего опасаться,  поскольку
их  жизнь  в безопасности, но и мне бояться было нечего, потому
что я смотрел на мир глазами покойника. Нельзя отнять то,  чего
нет.  Моя жизнь уже не принадлежала мне -- я заранее сдал ее на
тот свет под расписку  и  теперь  как  бы  потрясал  полученной
взамен бумажкой, дававшей мне право на бесшабашность.
     Моя  умиротворенность  была нежданно-негаданно нарушена за
месяц до выпускных экзаменов. К самим экзаменам я,  кстати,  не
готовился.   Зачем?   Пустая  трата  времени.  Целыми  днями  я
сибаритствовал в кровати, прогуливая занятия,  и  в  буквальном
смысле  слова  плевал  в  потолок.  У  меня  была  такая  игра:
доплюнуть до потолка, а если  не  получится  --  увернуться  от
падающего  плевка.  Можно  было,  конечно,  убивать время более
интересно, например, по утрам гонять мяч на спортплощадке, а по
вечерам гулять с девчонками,  но  это  так  же,  как  экзамены,
представлялось   мне  суетой.  Мое  мировосприятие  тяготело  к
биполярному экстремизму: или высшая польза или никакой.  Высшей
пользы  я  ни в чем, кроме своей грядушей смерти, не находил, и
потому мне нравились чисто бесполезные занятия.
     Так вот, в  один  прекрасный  день  (прекрасный  ли?)  мое
покойное  настроение  было  неожиданно  потревожено,  когда  по
Интернату распространился слух, будто Приемная  комиссия  будет
выдавать  аттестаты  только  тем,  у  кого  идеальное здоровье.
Таланты и  способности  больше  не  имеют  решающего  значения,
достаточно  не завалить экзамены и пройти медицинскую комиссию.
В догонку первому слуху прошел второй: медкомиссия будет  очень
строгой  и  врачам  дано  указание  забраковывать даже тех, кто
страдает  плохим  зрением  или  у  кого  не  в  порядке   зубы.
Отличники-очкарики,  сломавшие глаза на штудировании учебников,
тотчас приуныли, а кровь-с-молоком дебилы, напротив, впервые за
много лет воспряли духом. На переменах между уроками  появилось
новое  развлечение: рослые жизнерадостные парни, не отягощенные
губительным для здоровья интеллектом, которых раньше  никто  не
замечал  как  вполне  заурядных,  загоняли  в  угол яйцеголовых
"доходяг", хватали их широкой  ладонью  одной  руки  за  нижнюю
челюсть, двумя пальцами другой руки зажимали нос и орали в ухо:
"Больной,  покажите  зубки!"  Причем,  вытворяли  это  те самые
подростки, которым ранее принято было за глаза сочувствовать  в
их  отсталости  и  которых  никто  из деликатности не упрекал в
природной тупости.
     Что касается меня, вновь обретенная надежда на  бессмертие
обрекла   мою  душу  на  страдания.  Так,  наверное,  бывает  с
матросом, выпавшим за борт корабля в открытом  океане.  Сначала
он  в отчаянии пытается догнать корабль, хотя сразу должно быть
понятно, что это бесполезно, затем он поднимает крик в надежде,
что его услышат и спасут, а когда до него доходит, что  корабль
ушел,  не заметив потери члена экипажа, медленно, экономя силы,
плывет в сторону берега. Через несколько часов он,  наконец,  с
горечью  осознает,  что  это  бессмысленно,  потому  что  берег
слишком далеко, а еды и пресной воды у него нет,  и  смерть  от
голода  и  жажды неминуема. Солнце палит голову, волны хлещут в
лицо, ноги сводит холодом, а  перед  глазами  мерещатся  акульи
плавники. Положение безвыходно и впадать в истерику нет смысла,
но  он  все же не удерживается и рыдает над собой, теряя вместе
со  слезами  ценную  для  организма  жидкость,  которую   нечем
восполнить среди необъятных просторов соленого океана.
     Наступает ночь. Океан затихает. Появляются звезды. Мириады
крупных  звезд.  Человек  смиряется  со своей скорой гибелью и,
оставив  бесплодные   хлопоты   и   переживания,   наслаждается
последними  минутами  своей  жизни.  Он  лежит на спине, широко
расставив  руки,  плавно  покачивается  на  волнах  и  любуется
грандиозной небесной картиной. Он восхищается величием космоса.
Только  теперь  до  него  доходит,  что кроме него самого и ему
подобных, кроме океана и  Земмли,  есть  бесконечное  множество
миров,  которые  он  видит ВСЕ и ВСЕ СРАЗУ. Ну, если не все, то
половину, но и эта половина затмевает собой все его проблемы  и
страдания, потому что в далеких мирах, как и в нашем, рождаются
и умирают, радуются и страдают, но вот одна ничтожная песчинка,
беспомощное  существо,  обреченный на смерть организм смотрит в
космос глазами Бога, потому что видит сразу все миры,  и  перед
ним  предстает  неподвижная  гармония...  Но  с  этой гармонией
что-то диссонирует, нечто суетное, какой-то посторонний  шум...
Матрос  поворачивает  голову  в  сторону  и  видит проплывающий
неподалеку круизный лайнер. Его  палубы  сверкают  праздничными
огнями, слышна веселая музыка, иллюминаторы светятся уютом -- и
матрос,  оставив мириады небесных миров, бросается к этим милым
его сердцу огням, к родным электрическим  лампам,  к  кипяченой
воде, к горячей пище и к милосердным врачам. Он сучит ногами по
воде,   орет  благим  матом  и  машет  руками,  пытаясь  повыше
подпрыгнуть. Заметят ли его с корабля? Маловероятно, но... есть
шанс, а пока у человека есть шанс, он будет  отчаянно  бороться
за свое существование.
     Нечто  подобное  произошло  и  со мной: лишь только у меня
появился шанс выжить, я забыл всю свою возвышенную философию  и
стал тривиально барахтаться в людском море. Я засел за учебники
и  все  свободное время зубрил математические формулы и правила
правописания, я прислушивался к своему организму, не колет ли в
боку или под  лопаткой,  я  ежечасно  проверял  пульс,  и  меня
охватывала  паника, если он отклонялся от нормы хотя бы на пять
ударов в минуту. Но странное дело: чем больше я боролся за свою
жизнь, тем меньше был уверен в успехе.
     Я стал бояться смерти. Это был физически  ощутимый  Страх,
он  приходил без предупреждения и в любую минуту. Сидел ли я за
партой на уроке, мылся ли в душе, обедал ли в столовой,  стучал
ли  теннисным  мячом  об  стенку  -- Страх всегда был начеку, и
стоило мне чуть расслабиться и забыть о его существовании -- он
тут же напоминал о себе, сдавливая горло своей мягкой,  как у
кошки, но сильной лапой. На какую-то секунду я задыхался и в
глазах темнело, затем спазм очень быстро  проходил, но Страх
неизменно давал понять, что уходит не далеко и не навсегда.
     За  десять  дней  до  выпускных  экзаменов этот неотвязный
Страх стал приходить ко мне по ночам, и я просыпался с холодным
телом в необычной позе --  со  сложенными  на  груди  руками  и
скрещенными  ногами.  На  следующий  день  после первого такого
случая  я  узнал  из  учебника  истории,  что  именно  в  таком
положении  в древности покойников клали в "грооб" -- варварское
приспособление в форме  деревянного  ящика,  который  вместе  с
мертвецом  заколачивали  и  закапывали  в землю. Это неприятное
открытие  только  подтвердило   неумолимую   реальность   моего
первобытного  Страха -- он распоряжался моим телом даже когда я
спал и не мог думать о нем. Вместе  с  тем,  я  был  благодарен
Спасителю за то, что родился в такое счастливое время: если я и
умру,  мое тело не съедят мерзкие жирные черви, как сожрали они
тела  моих  далеких  предков,  --  после  кремации  оно   легко
разлетится  по  всему  миру  миллионом  быстрокрылых  пепельных
мотыльков.
     Наконец, моим  мучениям  пришел  конец:  накануне  приезда
Приемной  комиссии  всех  выпускников из двух последних классов
собрали в конференц-зале. Набралось около  сорока  человек.  На
трибуну   поднялся   директор   и   объявил,   что  по  решению
правительства в этом году  в  качестве  эксперимента  аттестаты
будут  выдавать  только  тем, кто пройдет медицинскую комиссию.
Причем распорядок такой: сначала медкомиссия, а потом  экзамены
по  пройденным  предметам. В конце своей короткой речи директор
разъяснил  смысл  этого   важного   государственного   решения:
население  Земмли  стареет, число больных людей увеличивается и
медицинские учреждения  перегружены.  В  зале  повисла  тяжелая
тишина: подростков-выпускников явно не устраивало то, что ценой
своей   жизни  они  должны  разгрузить  больницы  и  тем  самым
облегчить  лечение  стариков.  Директор,  видимо,  почувствовал
напряжение:  он  быстро закруглился, объявив, что завтра с утра
все должны явиться в  поликлинику  с  анализами  мочи  и  кала,
скороговоркой пожелал нам успеха и поспешно ретировался.
     На  следующий день воспитатели привели все сорок человек в
интернатскую  поликлинику.  Парней  собрали  на  первом  этаже,
девушек  на втором. Всем приказали раздеться. Когда мы сбросили
одежду и посмотрели  друг  на  друга,  то  не  смогли  сдержать
хохота:  двадцать  молодых  голых  мужиков, и у каждого в одной
руке запотевшая от теплой мутно-желтой жидкости  баночка,  а  в
другой  --  обернутая в тетрадочный лист и перетянутая резинкой
подванивающая коробочка. Так мы надрывали животы от смеха, пока
из кабинета не  вышла  медсестра  в  белом  халате  и  буднично
сказала:    "Заходите".    Все    двадцать   человек   тревожно
переглянулись:  никто  не  хотел   идти   первым.   Воспитатель
встрепенулся  --  он  понял,  что  совершил ошибку, не составив
заранее списка, и стал загонять в  кабинет  ближнего  к  двери.
Остальные   отшатнулись  к  противоположной  стене.  Несчастный
парень,   случайно   оказавшийся   крайним,   заупирался:    он
категорически  отказывался быть первым, настаивая на том, чтобы
вызывали по алфавиту. Те, чьи имена были  на  первую  букву,  в
ответ  зароптали, и поднялся шум. Так мы спорили с воспитателем
минуты  три,  пока  не  открылась  дверь  кабинета  и   строгий
нахмуренный доктор со стетоскопом на шее заорал:
     --   Что  здесь  происходит?!  Разберитесь,  наконец,  кто
первый!
     Он, видно, решил, что все мы рвемся  на  прием  к  нему  и
каждый не хочет пропускать другого впереди себя.
     --  Я  первый,  --  неожиданно  для  себя  самого шагнул я
вперед.
     Как  только  я  сделал  этот  шаг,  мой  навязчивый  страх
отступил.   Сердце   забилось   радостно:   еще  немного,  и  с
мучительной неопределенностью будет покончено.
     -- Я второй, -- сказал Игор, явно из солидарности со мной.
     Вслед за ним неожиданно нашлись третий, четвертый и  пятый
--  это были крупные и мускулистые, увереннные в своем здоровье
парни. Они, очевидно, решили, что мы с Игором ломанулись вперед
из "мачизма", и поспешили показать, что им тоже сам черт не
брат.
     Я ожидал, что будет какой-то особенный медосмотр, хотя бы
более тщательный, чем ежегодная диспансеризация, но оказалось
все то же: дышите, не дышите, покажите язык, закройте глаза,
вытяните руки, присядьте, дотроньтесь кончиком пальца до носа,
положите  ногу на ногу... Все то же бесконечное хождение по
кабинетам с "картой болезней" под мышкой.  Врачи  тоже  были
обычными,  индифферентно-сонными  и  безучастными. В коридоре
я перебрасывался репликами со встречными  парнями,  разговор
был однотипный: "Ну как?" -- "А, лажа!" Они, как и я, были
разочарованы обыденностью происходящего. Решались наши
судьбы, а воздух был пропитан рутинным духом микстуры.
     И  все  же  в  конце  осмотра меня ждало нечто такое, чего
раньше не случалось: когда я прошел всех врачей  и  вернулся  к
первому кабинету за одеждой, воспитатель сказал мне, чтобы я не
спешил одеваться, а повернулся к нему спиной. Я сделал так, как
он велел -- тут же мне на глаза упала черная повязка, а затылок
сдавил  тугой  узел.  Сердце мое опустилось: в какой-то книге я
читал, что в давние времена так поступали с теми, кого вели  на
казнь.  Умом  я понимал, что никто меня прямо сейчас убивать не
будет, но фантазия волновала кровь. К тому же, я был  первым  и
не знал, будут ли так делать со всеми. Воспитатель тем временем
поправил спереди повязку, опустив ее пониже.
     -- Видишь что-нибудь? -- спросил он.
     Я помотал головой.
     -- Чудесно, -- потрепал он мою повязку. -- Идем со мной.
     Он обхватил мою руку повыше локтя и повел по коридору.
     -- Не бойся, -- сказал он.
     -- Я не боюсь...
     -- А чего дрожишь?
     -- Холодно.
     Он вывел меня на лестницу, и от ног к голове действительно
прошел холод от бетонных ступеней. Мы поднялись на один этаж --
из коридора доносились девчачьи голоса и приглушенный смех -- и
двинулись  дальше вверх. Всего в том здании было три этажа, и я
лихорадочно пытался вспомнить, заходил ли я раньше на последний
этаж и какие кабинеты  там  видел.  В  голову  ничего  не  шло.
"Стой!"  --  вдруг  дернул меня воспитатель за руку на площадке
между этажами. Я  остановился  и  услышал  стук  каблучков:  по
лестнице спускалась какая-то женщина. Я вжался в угол и прикрыл
стыд медицинской картой. Воспитатель крепко вцепился в мою руку
--  боялся, что я убегу? Когда стук туфель поравнялся с нами, я
расслышал на его фоне шлепание легких босых ног по бетону, и  в
то  же  время  воспитатель  отвратительно и часто задышал мне в
ухо... До меня наконец дошло: мне завязали глаза именно на  тот
случай, если я встречусь на лестнице с такой же раздетой, как и
я, девочкой. И ей, как и мне, повязала повязку воспитательница.
Чего   только   не   придумают  эти  старперы,  чтобы  соблюсти
нравственность воспитуемых! Я невольно улыбнулся, и тревога моя
рассеялась.
     Когда мы наконец добрались до третьего этажа и воспитатель
развязал мне глаза, то  я  увидел,  что  стою  перед  дверью  с
табличкой  "Главврач".  Все вернулось на круги своя. В кабинете
главврача за широким столом, накрытом зеленым сукном, восседали
солидные люди в черных костюмах, человека  два  или  три  --  в
униформе.  Мне сразу стало ясно, что именно они облачены высшей
властью решения судеб, а не какие-то  эскулапы  на  побегушках.
Молча  они  просмотрели  мою карту, передавая ее из рук в руки.
Зачем-то попросили повернуться "на сто восемьдесят градусов", а
потом еще на сто восемьдесят.
     -- Вопросы есть? -- спросил человек в центре, добродушного
вида старичок с седой покладистой бородой.
     --  Девочками  балуешься?  --  спросила  грудным   голосом
женщина с красным мясистым лицом.
     -- Нет, -- ответил я честно.
     -- А не врешь? -- не отставала она.
     --  Вопрос  не  по  делу,  --  сухо  оборвал  старичок. --
Уведите, -- кивнул он моему воспитателю.
     Мы поспешно вышли.
     -- Кретин! --  зашипел  на  меня  воспитатель,  только  мы
оказались  за  дверью.  --  Сколько  можно твердить, что первым
делом надо здороваться, а ты как чучело немое,  ни  "здрасьте",
ни "до свидания"!
     -- И что теперь будет? -- озадаченно спросил я.
     --  Пустят тебя в расход как быдло некультурное, да и все!
-- сказал он, завязывая мне глаза.
     Что-то  в  его  тоне  подсказывало  мне,  что  он  говорит
несерьезно.
     -- Только за это? -- спросил я на всякий случай.
     --  Ладно,  не  трусь.  Раз  замечаний  не  было, то все в
порядке, -- успокоил меня он. -- У них все открыто. Если что-то
не нравится -- сразу говорят. Чего им стесняться?
     Когда он поправлял мне повязку на глазах, то явно  нарочно
оставил  щелочку. Меня это позабавило. "Интересно, сделал бы он
то же самое, если бы меня забраковали?" --  подумал  я,  тотчас
отметив, что ко мне вернулся вкус к праздному философствованию.
Однако   нам   не   повезло:  когда  мы  вышли  на  лестницу  в
предвкушении интересных зрелищ, то все, что мы увидели  --  это
дородную  воспитательницу,  которая, растянув подол просторного
платья  ширмой,  заслоняла  собой  худенькую  девочку.  Я   еле
сдержался, чтобы не ухмыльнуться, и гордо прошествовал мимо, не
прикрываясь.
     Одевшись,  я выбежал на улицу -- в лицо мне весело ударило
солнце. Впервые за последние  месяцы  я  радовался  всему,  что
видел, как ребенок. Я любил жизнь и жизнь любила меня. Напротив
поликлиники   была  маленькая  березовая  роща,  и  я  бросился
обнимать  тонкие  нежные  стволы,  чтобы  поделиться   с   ними
переполнявшей меня любовью ко всему живому.
     Минут   через   десять   вышел  Игор.  Издали  он  казался
невозмутимым, как обычно, но я не мог не заметить, что на губах
его играет счастливая улыбка.
     --  Брат,  я  люблю  тебя!  --  набросился  я  на  него  с
объятиями.
     --   Будем   жить,   --  лаконично  ответил  он,  радостно
похлопывая меня по спине.
     Вскоре показался третий счастливчик, а еще через  четверть
часа  нас  было  уже пятеро веселых жизнерадостных парней: мы с
Игором и трое ребят из параллельного класса.  Девушки,  как  ни
странно,  не  появлялись...  И вдруг из распахнувшихся дверей с
радостными визгами выпорхнули сразу три девчонки -- видно,  они
ждали  других  внутри,  пока  их оттуда не прогнали. Они тут же
бросились нам на шею,  будто  все  мы  давно  уже  любили  друг
дружку.   Щедро  одарив  нас  поцелуями,  они  как  по  команде
вырвались из наших неуклюжих  объятий  и  грациозно  удалились,
непринужденно  щебеча  и  оправляя  на  ходу юбки. Мы счастливо
переглянулись  и  стали  поджидать  очередную  экзальтированную
красавицу.
     К  нашей  досаде, минуты через три появился угрюмый Мишась
-- круглый отличник, которого  перевели  в  наш  класс  полгода
назад,  потому  что  в  параллельном классе, где он учился, его
сильно не любили за подхалимаж  к  учителям  и  доносительство.
Трое  парней  из  его  бывшего класса подали нам с Игором знак,
чтобы мы не вмешивались, мол у  них  свои  счеты,  и  подозвали
Мишася.
     --  Чего такой невеселый? -- спросил Тимм, самый рослый из
них.
     -- Да так...
     Мишась попытался уйти, но его схватили за рукав:
     --  Стой,  поделись  бедой  с  товарищами,   может,   чего
посоветуем.
     --  Какая  беда?  Нет  беды  никакой, -- Мишась еще больше
помрачнел, почуяв что-то недоброе.
     -- А чего есть?
     -- Ну... пустяки... печень увеличена слегка,  --  неохотно
отозвался Мишась, с мольбой глядя на меня.
     Я  отвернулся: у меня не было никакого желания заступаться
за стукача.
     -- Ах, печень? Где, здесь? -- Тимм ткнул  Мишася  пальцами
под левое нижнее ребро.
     Тот  попытался  убежать,  но  двое  стоявших  сзади парней
схватили его и завернули руки за спину.
     -- Или здесь? -- Тимм  воткнул  ему  пальцы  под  ребра  с
правой стороны.
     Мишась от боли резко глотнул воздух и закашлялся.
     -- У него еще и коклюш! -- заржал один из парней.
     --   Мужики,   вы  что,  с  катушек  съехали?  Устраиваете
экзекуцию под окнами приемной комисси, -- попытался охладить их
Игор.
     -- А ему теперь комиссия не поможет,  --  злорадно  сказал
Тимм. -- Ему теперь никто не поможет. Даже мамочке и папочке он
теперь до лампочки.
     Парни загоготали, радуясь удачной рифме.
     --  Ладно,  вмажьте  ему,  да отпустите, -- не выдержал я,
вспомнив, что Мишась когда-то писал неплохие  стихи.  --  Зачем
мучить?
     -- Раз народ просит...
     Коротким  резким  ударом  Тимм  врезал  Мишасю  кулаком по
печени. Тот подпрыгнул и опал, как мешок. Парни  взяли  его  за
руки  и  потащили  в  кусты  --  рубашка выскочила из штанов, а
ботинки жалобно скребли кожаными подошвами по асфальту.
     -- Ничего, пусть отдохнет, -- смачно сплюнул Тимм.
     -- Пойдем, -- сказал я Игору.
     Он не ответил, внимательно  наблюдая  за  тем,  как  парни
бережно   укладывают   Мишася   на  траву  под  кустом  сирени,
заправляют  ему  рубашку  и  надевают  потерявшийся  по  дороге
туфель. Я почувствовал, что мое праздничное настроение начинает
портиться.
     -- Ты как знаешь, а я ухожу, -- заявил я.
     -- Нет, постой, -- удержал он меня.
     Его  явно  что-то сильно заинтересовало в этой ситуации. Я
почувствовал, что у него не праздный интерес, и,  поморщившись,
остался.  Тем  временем,  из  поликлиники  понуро  вышла  Мона,
симпатичная девушка, но со странностями. Она рисовала красочные
абстракции и считалась одаренной художницей, но в  ее  картинах
было  что-то  не  от  мира  сего,  и  по  слухам  она  страдала
шизофренией.
     --  О,  Мона!  --  обрадовался   Тимм.   --   Любовь   моя
сумасшедшая, иди ко мне -- я тебя утешу!
     Мона  в ответ резко и не поднимая головы свернула в другую
сторону.
     --  Ты  чего,  дурочка,  я  серьезно!  --  удивился  Тимм,
устремляясь за ней.
     Мона,  не  оборачиваясь, сняла на ходу туфли на шпильках и
побежала.
     -- Эй, ловите, -- крикнул Тимм своим подручным,  --  я  ее
приголублю!
     Мона  побежала  в рощицу -- парни бросились ей на перерез.
Она рванулась назад, но ей преградил дорогу,  широко  расставив
руки, Тимм, и бедной девушке ничего не оставалось, как метаться
среди  берез, словно в западне. Странно было то, что она делала
это молча, без крика и визга, в то время как парни помирали  со
смеху.
     -- Тебе не противно? -- спросил я у Игора.
     Он  не  ответил.  Я  заглянул  в  его лицо -- оно было как
всегда спокойным, но на щеках появился румянец.  "Неужели,  ему
доставляет  удовольствие  наблюдать  за  этим?", -- подумал я с
досадой. Тем временем, Тимм схватил Мону за блузку и  попытался
притянуть  ее к себе, но она вырвалась и убежала, вмазав одному
из парней туфлем по лбу.
     Послышался скрип двери -- я обернулся и увидел Аллину. Она
стояла   на   крыльце   поликлиники   с   растерянно-удивленным
выражением  лица. Потом она увидела нас и медленно подошла... В
ее присутствии со мной происходили странные вещи. На расстоянии
я не испытывал почти никаких чувств к ней  и  мог  спокойно,  с
холодной  головой,  любоваться ее красотой, но стоило дистанции
между нами сократиться до пяти шагов, как  организм  независимо
от  моей  воли начинал выкидывать разные коленца, причем каждый
раз непредсказуемые. Вот неполный перечень  моих  страданий:  я
моментально потел, у меня пересыхало в горле, меня кидало в жар
или  холод,  в  коленях  появлялась  дрожь,  кружилась  голова,
дергался глаз, начинался кашель или икота. Когда я рассказал об
этом феномене Игору, он в своей  традиционной  манере  выдал  в
ответ три версии:
          А.  У  меня  на  Лину  аллергия.  В.  На  мой мужской
организм действуют ее женские ферменты. С. Это любовь.
     "Замечательно при этом то, что А, В и С не исключают  друг
друга  и  возможны  любые  их  комбинации,  --  глубокомысленно
заметил он. --  Разумнее  всего  исходить,  тем  не  менее,  из
третьего  варианта. Он ничего не объясняет, но дает руководство
к действию". Я согласился со своим мудрым другом: глупо было  в
этом  случае глотать таблетки от аллергии или натягивать на нос
респиратор, но... Я не был уверен, можно ли назвать мои чувства
к Лине любовью, потому что она вызывала во  мне  не  физическое
влечение,  а волнение души. Я не мог с ней запросто флиртовать,
потому что испытывал постыдное неудобство перед ней...
     Она подошла, и я почувствовал, как на глаза наворачиваются
слезы.
     -- Все в порядке? -- спросил Игор.
     -- Мастит, -- сказала она и задумчиво прислушалась к себе,
будто определяя тяжесть этого слова на невидимых весах.
     Я  вздрогнул:  неужели,  они  забраковали  Лину?!  В   это
невозможно было поверить!
     --  Чего  сказали?  Чего?  -- подошел к нам Тимм со своими
друзьями. -- Кто мастит, куда мастит?
     -- Мастит, -- повторила Лина и часто заморгала, будто сама
удивлялась собственным словам.
     -- Ты что, кормящая мать? -- так же часто захлопал глазами
Тимм, передразнивая ее.
     Его приятели прыснули смехом. Я почувствовал  подергивание
мышцы правой руки.
     -- Так бывает, -- просто ответила Лина.
     Она  не  смутилась,  потому  что явно не принимала всерьез
насмешки идиотов.
     -- Как бывает? -- Тим уставился на ее грудь. -- Покажи!
     По гордому выражению лица Лины было видно, что она  сейчас
даст  ему достойный ответ... но неожиданно она осеклась, словно
вспомнила что-то, отвлекшее ее, и по замечательно-белой коже ее
лица расплылась неровнми пятнами красная краска... Подергивание
моей правой руки стало невыносимым, и я с удовольствием  широко
махнул ей в наглую рожу Тимма. Он отлетел в сторону и удивленно
застыл  в  нелепой вывернутой позе, но быстро взял себя в руки,
сгруппировался и бросился на  меня.  Мы  повалились  на  землю,
сцепившись.  Игор,  быстро среагировав, занялся дружками Тимма.
Пока он обрабатывал серией ударов первого, второй подскочил  ко
мне  и  размахнулся ногой. Я вовремя крутанулся вместе со своим
соперником по асфальту, и Тимм получил смачный  пинок  ботинком
по  ребрам.  В  следующую  секунду  Игор  вырубил незадачливого
кик-боксера, съездив ему коленом по почкам, и вместе мы  быстро
одолели  Тимма:  Игор  сделал  ему  зажим шеи, а я скрутил ноги
узлом и заломил назад. Тимм взвыл от боли.
     --  Здоровые  вы  ребята,  а   драться   не   умеете,   --
констатировал Игор, отпуская Тимма.
     Парни  зло  смотрели  на нас в упор, но нападать больше не
решались.
     -- Спасибо, -- сказала Лина.
     Судя по  ее  озадаченному  виду,  она  не  ожидала  такого
поворота событий.
     -- Спасибо, -- повторила она, разворачиваясь и уходя.
     Мы  с  Игором  проводили  ее взглядом и молча пошли в свою
сторону.  Мой  друг  выглядел  подавленным,  что  с  ним  редко
случалось.
     --  Что  с  тобой  произошло  там, перед клиникой, когда я
хотел уйти? -- прямо спросил я его,  когда  мы  пришли  в  нашу
комнату.
     --  Я  предвидел,  что кому-то понадобится наша помощь, --
слабо улыбнулся он.
     Ответ Игора  мне  не  понравился.  Юлить  было  не  в  его
обыкновении.
     -- Скажи прямо, -- попросил я его.
     --  Понимаешь,  меня заинтересовали мои ощущения, -- начал
он не спеша, обдумывая каждое  слово.  --  Мне  нужно  было  их
проанализировать,  чтобы  разобраться  в  себе.  На моих глазах
избивали  несчастного   человека.   Он   ждал   от   окружающих
сострадания,  а вместо этого его нарочито-безжалостно покарали.
Картина, которую я видел, должна была вызвать во мне отвращение
или  по  крайней  мере  неприязнь,   но   я   наблюдал   ее   с
удовольствием.  Такая  моя  реакция  была  неожиданна  для меня
самого. Чувства боролись во мне с  разумом.  Мне  было  приятно
смотреть  на происходящее, но я понимал, что это грязь, что это
неправильно и недостойно человека, так не должно быть! Когда ты
предложил мне уйти, я не мог этого сделать, потому что  я  ушел
бы,  унеся  в своей душе удовольствие. Разум говорил мне, что я
должен дождаться момента, когда во мне  поднимется  отвращение.
Да,  я  смотрел  на  все  это как циничный гедонист, но в то же
время я ждал, когда меня вырвет, и  пытался  не  пропустить  ни
одного  эпизода,  чтобы  затолкать  в  себя  всю  эту  грязь  и
мерзость, побыстрее и поплотнее набить  ей  чрево,  чтобы  меня
вырвало наверняка и как можно сильнее...
     Он  остановился,  погружаясь  в воспоминания. На щеках его
заиграл румянец. Я понял, что дело плохо.
     -- И что? -- спросил я с неприкрытым  сарказмом.  --  Тебя
вывернуло на изнанку?
     Он сокрушенно покачал головой.
     --   Когда   эти   подонки  стали  гоняться  за  Моной,  я
почувствовал острое желание присоединиться к ним.
     -- Но ты ведь не сделал этого! -- хлопнул я его по плечу.
     -- Да, мне помешал разум. А чувства остались теми  же,  --
признался   Игор.   --  Все  то  же  животное  удовольствие.  Я
представлял себе, как догоню эту перепуганную девчонку и повалю
ее на траву, но  разум  твердил  мне,  что  это  опасно.  Очень
опасно. Нас могли увидеть воспитатели. Или увидел бы кто-то еще
и  донес  на  меня.  Или  бы  сама  девушка  пожаловалась.  Или
проговорилась бы своим родителям. Или ее старший брат покалечил
бы меня, узнав об  этом.  Разум  мигал  во  мне  запретительной
красной лампочкой. Но это не мешало мне наслаждаться видами...
     -- "Мне"? С каких пор ты отождествляешь себя с эмоциями, а
не с разумом?
     -- Эмоции в тот момент доминировали над всем остальным, --
пояснил  он.  --  Разум  сдерживал  их из последних сил, но был
раздавлен ими и выглядел при этом жалко.
     -- А когда пришла Лина? Что с тобой было тогда? -- спросил
я с интересом.
     -- Я не ощутил удовольствия от того, что ее унижали.
     -- Почему?
     -- Потому что я видел,  как  ты  страдаешь  от  этого,  --
сказал он серьезно после некоторого молчания.
     -- Спасибо, брат! -- я растроганно обнял его.
     Как  никогда,  я  почувствовал  Игора  своим  единственным
родным человеком.  Повинуясь  внезапному  душевному  порыву,  я
положил  руку  ему  на  плечо  и  произнес  заклинание, которым
смертные могли воспользоваться лишь один раз в жизни:
     -- Каальтен Убберр Аллесс.
     -- Каальтен Убберр Аллесс, -- повторил Игор, приближая  ко
мне свои ясные глаза, наполненные торжественным светом.
     Внезапно   мы   почувствовали  образовавшуюся  вокруг  нас
плотную магическую сферу. Теперь мы могли просить  Каальтена  о
чем  угодно,  кроме вечной жизни, которая считалась не даром, а
наградой.
     -- Братство выше любви, -- сказал я.
     -- Братство выше любви, -- не колеблясь, повторил Игор.



     Мы  приземлились  на   небольшой   площадке   на   окраине
фабричного   поселка   Фабрик-дес-Тодес-46,   в   котором   жил
руководящий  состав.  Настал  тот  счастливый   момент,   когда
двигатель    заглох    и   мы   смогли,   наконец,   обменяться
приветствиями.
     -- Ты совсем  не  изменился,  --  сказала  Лина,  еще  раз
обнимая меня и целуя в щеку.
     Я ощутил в себе учащенное сердцебиение. Черт побери, я все
так же остро реагирую на ее присутствие, только теперь "опасная
зона"  сократилась до минимума. На расстоянии вытянутой руки от
Лины я еще, кажется, могу быть спокоен.
     -- Все так же строен и подтянут, не в  пример  другим,  --
отметил располневший за это время Игор.
     -- Страшно рад вас видеть! -- я улыбнулся им сразу обоим.
     Они  стояли передо мной, счастливая семейная пара. И я был
с ними. С "ними"... Не с Игором  и  не  с  Линой,  а  именно  с
"ними".  В моей голове никак не укладывалось то, что они единое
целое и я не могу претендовать на каждого из них в отдельности.
И все же,  как  это  случилось?  Каким  образом  они  оказались
вместе? Если бы мне кто-то сказал, я бы не поверил, но теперь я
вижу  это  собственными  глазами.  Скверно то, что мне неудобно
спросить их сразу. Надо ждать случая...
     -- Мы отвезем тебя в твой барак, -- сказал Игор.
     -- Куда? -- удивился я.
     -- Не  волнуйтесь,  герр  офицер,  мы  не  поселим  вас  в
курятнике, -- рассмеялась Лина. -- Это только так называется, а
на самом деле -- апартаменты "люкс".
     Мы  зашли  в  ветхий  деревянный  сарай  --  там  в  свете
единственной,   но   яркой   электрической   лампы    горделиво
поблескивал  металлом  новый, как с иголочки, черный мотоцикл с
коляской.
     -- Карета подана, минхерц, -- указала мне Лина на коляску.
     -- Классная машина! -- похвалил я, запихивая нижнюю  часть
тела в узкий железный кокон.
     -- Нравится? -- прищурился Игор. -- Тогда бери! Она твоя.
     -- Серьезно?
     Я  несколько  удивился. Тот Игор, которого я знал, никогда
не шутил такими вещами.
     -- Серьезней не бывает,  --  по-доброму  усмехнулся  он  с
высоты переднего сидения.
     --  Слушай  больше! -- расхохоталась Лина, пристраиваясь к
нему сзади.  --  Эту  штуку  Директор  выдал  напрокат  важному
инспектору Вальту Стипу.
     Игор  завел  и  резко  рванул с места. "Все же странно, --
подумалось мне. -- Вроде те же самые люди, но уже не те...  Или
они запомнились мне не такими, как были на самом деле?"
	Я вновь стал сверяться со своими воспоминаниями. На
следующий день после  роковой  медкомиссии  начались экзамены.
Официально еще никто не был забракован, поэтому  было велено
явиться всем. У многих из тех, кто поник духом после
медосмотра, затеплилась надежда. Тем  не  менее,  в  нарушение
традиционной практики оценки по каждому экзамену не объявляли,
обещав подвести итоги в конце, и это настораживало. Ходили
слухи, что идет нечестная игра. Наконец, когда объявили
результаты, худшие прогнозы пессимистов подтвердились:
показатели  "здоровяков"  были  явно  завышены,  а  все  те,
в организме  которых  комиссия  нашла  изъяны,  получили  хоть
по одному предмету "неуды", что означало верную смерть. Из
сорока человек  путевки  в вечную жизнь удостоились только
двенадцать, среди которых было всего двое или трое с особыми
способностями (Игор попал в это число, а Аллина -- нет).
     Когда мне вручили на торжественном собрании аттестат, я не
сдержался   и  на  глазах  у  всех  расплакался,  как  ребенок.
Послышались подбадривающие аплодисменты из президиума: комиссия
решила, что я плачу от счастья, а я рыдал от обиды. Сколько лет
я  мучался  и  страдал,  выискивая  в  себе  особые  таланты  и
способности, и заранее прощался с жизнью, не находя их, сколько
ночей  я  не  спал,  страшась  неминуемой,  казалось, смерти, и
сколько дней было отравлено ядом  зависти  к  моим  талантливым
соученикам  --  и  теперь  оказалось,  что все переживания были
напрасны, что можно было ни о  чем  не  тревожась  наслаждаться
жизнью   и   существовать   легко   и   непринужденно!  В  этом
заключается, думал  я,  высшая  несправедливость,  сопоставимая
лишь с несправедливостью, допущенной по отношению к отличникам,
не прошедшим комиссию по здоровью. Но тут же до меня дошло, что
в  моем  положении  грех  жаловаться:  в  отличие  от обманутых
отличников, я получал билет в вечность, и это успокаивало.
     Начались   месячные   каникулы,   после    которых    всем
предписывалось  собраться  в  Интернате для распределения: тех,
кто  получил  аттестат,  ожидало   посвящение   в   вечные,   а
неполучивших  --  отправка  на  фабрики смерти. Большая часть и
тех, и других разъехалась по домам. Мы  с  Игором  остались  по
принципиальным   соображениям.  Ни  ему,  ни  мне  не  хотелось
попадать под опеку чужих по духу людей, воображающих, будто у
них есть право на тебя как на своего биологического отпрыска.
Лина тоже осталась, но по другой причине: она, по ее словам,
не выносила утешений, а потому наотрез отказывалась
встречаться с родственниками.
     Однажды  Игор  и  я  случайно встретились с ней в открытом
летнем бассейне. Сначала мы купались и загорали, а потом, когда
кожа начала краснеть, перебрались  в  тень  огромной  липы,  на
траву.  Мы беззаботно болтали о пустяках, непринужденно забыв о
том, что этот замечательный день в начале лета, когда солнце не
палит, а мягко ласкает  своими  золотистыми  лучами,  стройными
рядами пробирающимися сквозь густую светло-зеленую крону, будет
длиться  не  вечно,  и на смену ему придут другие дни, не такие
счастливые и напоенные  светом,  черные  дни  расставания,  для
кого-то -- с друзьями, а для кого-то -- с самим собой.
     Лина,  задорно  смеясь,  рассказывала  о каких-то забавных
рисунках, которые она видела в журнале мод, и  мы  покатывались
со  смеху  вместе  с  ней.  В  какой-то момент, когда над одной
историей мы уже отсмеялись, а другую  еще  не  начали,  настала
короткая  пауза. Неожиданно Лина моментально помрачнела, нервно
выдернула из земли попавшуюся под руку  соломину,  повертела  в
руках, выбросила и сказала:
     -- Не переношу жалости к себе!
     Мы  с  Игором  сразу  поняли,  что она имеет в виду, но не
знали, как ответить.
     -- Этот идиот прислал мне  в  подарок  большого  плюшевого
медведя, -- сообщила она, помолчав.
     -- Какой идиот? -- спросил я.
     --  Мой  столетний  дядюшка,  --  серьезно сказала она. --
Ненавижу родственников!
     -- Подари этого медведя мне, -- предложил Игор.
     -- Мальчики, это идея! -- обрадовалась  Лина.  --  У  меня
куча вещей, с которыми не знаю, что делать. Я устрою прощальную
вечеринку с раздачей подарков. Нет, не подарков... Пусть каждый
берет все, что хочет. На память обо мне.
     -- Великолепная идея, -- сказал я.
     -- Замечательная, -- подтвердил Игор.
     -- Вы поможете организовать все это?
     -- Да, конечно, -- сразу согласились мы.
     Вечером   мы   разослали   всем  знакомым  пригласительные
открытки, в которых объявляли о том, что через два  дня  Аллина
"щедро   раздает   свои  сокровища  всем  желающим".  Наряду  с
соучениками мы пригласили преподавателей и даже директора,  без
особой, впрочем, надежды, что он придет.
     Через  два  дня  комната  Лины  утопала  в  цветах. Пришло
человек пятьдесят, и каждый принес по букету. Ваз, конечно  же,
не  хватило, и мы ставили роскошные белые, алые и бордовые розы
в  красное  ведро,  украденное  с  пожарного  щита  во   дворе.
Крошечная  комната  могла  вместить  от  силы  человек  десять,
поэтому гости толпились в просторном длинном коридоре, а в саму
комнату  заходили  только  для   того,   чтобы   взглянуть   на
разложенные на письменном столе и кровати линины "сокровища" --
в основном куклы, платья, кофточки, туфли, сапожки, бижутерию и
косметику.  В  углу  стояла  ширма,  за  которой девушки меряли
одежду. Гости присматривались к вещам, чтобы в конце  вечеринки
взять  на  память  что-то  подходящее. Лина, Игор и я разносили
напитки и бутерброды.
     Через час после начала вечеринки  явился  сам  Директор  с
букетиком    ландышей,   белые   колокольчики   которых   очень
трогательно смотрелись на фоне его  черной  униформы.  Когда  я
поднес  ему  бокал со швепсом (спиртное на территории Интерната
было запрещено), все почтительно затихли, ожидая тост. Директор
произнес  маленькую  речь,  в  которой  назвал  Аллину   лучшей
ученицей   Интерната   и   лучшей  "Бруунгильдой",  которую  он
когда-либо слышал, а в  конце  предложил  выпить  "за  здоровье
именинницы".   Возникла   неловкая  пауза,  из  дальнего  конца
коридора послышались смешки, но Лина первая пришла Директору на
помощь, поблагодарив его  за  теплые  слова.  Кажется,  он  так
ничего  и  не  заметил  и остался в полной уверенности, что его
пригласили на день рождения.
     Директор  вскоре  извинился  и  сообщил,  что   его   ждут
неотложные  дела.  Лина пошла его провожать, а когда вернулась,
взглядом показала мне, чтобы я следовал  за  ней.  Она  привела
меня на кухню и попросила помочь приготовить кофе.
     Оставшись  с  Аллиной  наедине  на  близком  расстоянии, я
внезапно почувствовал острое влечение к ней. В  открытом  синем
платье  с  редкими мелкими блестками, повторяющем все изгибы ее
стройной  фигуры,  она  казалась  мне  сказочной  феей,  и  мне
нестерпимо хотелось прикоснуться к ее волшебству. Она поставила
на  стол  кофемолку,  засыпала в нее терпко-душистые коричневые
зерна, накрыла их прозрачной крышкой и сильно оперлась  на  нее
обеими руками, привстав на цыпочки. Раздалось громкое жужжание,
и   Лина  мелко  завибрировала,  будто  собиралась  взлететь...
Ремешки на носках ее босоножек  сморщились,  а  шпильки  слегка
оторвались от пола.
     --  Что  ты  смеешься?  -- закричала она, заметив, что я с
улыбкой любуюсь ей.
     -- Ничего... просто так, -- ответил я.
     -- Ты уже что-нибудь выбрал себе?
     Я утвердительно кивнул в ответ.
     -- Что?
     -- Я выбрал тебя, -- сказал я.
     Лина помотала головой.
     -- Я выбрал  тебя!  --  закричал  я,  решив,  что  она  не
расслышала.
     Она опять отрицательно помотала головой.
     -- Почему?
     -- Потому что меня скоро не будет! -- закричала она.
     Я почувствовал, что в груди у меня что-то оборвалось. Не в
силах  сдержать  свой порыв, я обхватил ее за талию, притянул к
себе и поцеловал в губы. Она вырвалась  и  оттолкнула  меня.  В
глазах  ее  промелькнуло  что-то очень быстрое, и я был уверен,
что в следующий момент она влепит мне пощечину, как это однажды
уже случилось. Но Лина не  двигалась  и  молчала,  с  интересом
заглядывая  мне в глаза. Я не выдержал ее пристального взгляда,
повернулся и ушел с вечеринки, ни с кем не прощаясь.
     Придя в свою комнату, я упал на кровать и несколько  часов
непрерывно  и без движения смотрел в белый потолок. Я ничего не
чувствовал, кроме  одиночества.  Только  одиночество  и  больше
ничего.  Одиночество как оторванность от мира и от себя самого,
от мыслей и от чувств.
     Около полуночи пришел Игор с огромным плюшевым медведем  в
прозрачном  целлофане.  Он  не  спеша  развернул  его и бережно
усадил на тумбочку в  изголовье  своей  кровати.  На  несколько
секунд  он  задержал  руку у его большой круглой головы, как бы
убеждаясь в том, что беспомощный плюшевый зверь не  упадет  без
его  поддержки.  Я  ощутил в себе ревность к этому медведю. Это
было глупо, и все же я ревновал Игора не к самой Лине, а  к  ее
подарку,   к  этой  большой  и  рыхлой  игрушке,  безмозглой  и
бесчувственной.
     -- Ты ее любишь? -- спросил Игор, поворачиваясь ко мне.
     Я не ответил.
     -- Почему ты тогда ушел? -- спросил он.
     -- А ты? -- ответил я вопросом на вопрос.
     -- Ты считаешь, что  я  тоже  люблю  ее?  --  с  интересом
спросил Игор. -- Откуда тебе это известно?
     -- Ее нельзя не любить, -- серьезно сказал я.
     -- Да, -- коротко согласился он.
     Я  почувствовал,  что  любовь  к  одной девушке еще больше
соединила нас. Должно  быть,  у  Игора  в  сердце  было  то  же
чувство,  потому что он порывисто протянул мне руку. Я сжал его
крепкую горячую ладонь и мне сразу стало легче.
     -- Братство выше любви, -- сказал он.
     -- Братство выше любви, -- повторил я.
     Мы легли спать. Мне не спалось. Я думал  о  Лине.  Вернее,
представлял  перед  собой  ее  милое лицо -- мне чудилась в нем
какая-то тонкая загадка, которую нельзя  разгадать,  не  сломав
ее,  а сломав -- не разгадаешь до конца. Внезапно я поймал себя
на том, что мои  мысли  похожи  на  бред:  "тонкая  загадка"...
"сломать  загадку"... Мне стало неспокойно. Я почувствовал, как
по моему телу от головы к ногам горячей волной проходит жар и в
венах закипает кровь. "Она где-то  рядом",  --  ударило  мне  в
голову  ответной  волной.  В  ту  же  секунду  в  открытом окне
послышался шум. Я замер,  боясь  вспугнуть  предчувствие...  Из
темноты  за  окном появилась и легла на подоконник тонкая рука,
за ней вторая. Сквозь громкие удары  сердца  я  услышал  легкий
шелест  и  короткий треск расходящейся по шву материи. Вслед за
этим в проеме окна появились очертания головы и плечей, груди и
талии, а в  комнату  с  подоконника  свесились  стройные  белые
ноги...  Да,  это  была  Лина! За ее спиной прошел слепящий луч
прожектора -- я зажмурил глаза, а когда открыл их, то не увидел
ничего, кроме белого пятна с резко очерченным профилем  верхней
части   лининого  тела.  Я  моргнул,  и  профиль  раздвоился...
Неужели, я видел мираж? Кровать подо мной осторожно прогнулась,
и  я  почувствовал  на  своей  щеке  легкое  дуновение  теплого
дыхания. Для призрака -- слишком реально... Я плотно сжал веки,
избавляясь  от  слепоты,  а когда снова открыл глаза, то увидел
прямо перед собой блестящие глаза Лины. Глаза в глаза. Я  обнял
ее, и она прижалась ко мне.
     --  Я не хочу умирать девственницей, -- услышал я ее тихий
шепот. -- У тебя когда-нибудь была девушка?
     -- Нет, -- признался я.
     -- А ты хочешь, чтобы я была твоей первой девушкой?
     -- Да, -- прошептал я как волшебное заклинание.
     Лина встала с кровати и стянула с себя тугое платье, легко
и быстро скинула шелковые трусики.  У  меня  захватило  дух  от
грациозности  изгибов ее божественного тела. Я сел на кровати и
снял с себя  пижаму.  Лина  забралась  ко  мне  под  одеяло.  Я
прильнул  к  ее горячим послушным губам и лег на нее. Ее тонкие
пальцы быстро прошлись вдоль моей спины. Наши тела  соединились
--  я почувствовал тепло и влагу ее плоти, я ощутил себя частью
ее, и мне жгуче захотелось, чтобы я  всегда  оставался  в  ней,
чтобы  моя  плоть  стала  ее  плотью  и  чтобы так продолжалось
вечно... Лина слабо вскрикнула, и я задрожал  от  пронзительной
нежности  к ней, я целовал ее губы, ее щеки, ее шею, ее ресницы
и волосы. Она благодарно ласкала мое тело чувственными  гибкими
руками.
     -- Тебе больно? -- спросил я.
     -- Ничего страшного, -- улыбнулась она. -- Я думала, будет
хуже.
     Внезапно  она мягко выскользнула из моих объятий, встала и
прошлепала босыми ногами в душ. Только теперь я  вспомнил,  что
мы были в комнате не одни. Я повернулся в сторону кровати Игора
-- он лежал лицом к стене.
     -- Ты спишь? -- шепотом спросил я.
     Он  не  ответил.  Я  мысленно  отметил  про  себя,  что не
испытываю  никакого  неудобства  перед  ним.  Любовь   к   Лине
вытесняла все остальные чувства, мне ничего больше не надо было
от жизни, кроме нее.
     Лина  вышла  из  ванной  комнаты,  не  выключив там свет и
оставив дверь открытой. Она встала прямо передо  мной,  как  бы
предлагая  мне  рассмотреть  ее  получше.  Ее  лицо  было гордо
поднято  вверх,  длинная  шея  казалась  выточенной  из  белого
мрамора,  через  одно плечо было наискось перекинуто, как тога,
широкое полотенце, а на другом плече блестели крупные капли.
     -- Ты прекрасна, как богиня, -- сказал я.
     -- Нет, -- со смехом ответила она. -- Я не  хочу  быть  ни
богиней, ни святой. Я хотела бы стать самой развратной женщиной
на Земмле.
     Я был поражен такой ее откровенностью.
     --  Ты  расстроен? -- спросила она, присаживаясь ко мне на
кровать.
     Я молчал. Она озорно взъерошила мои волосы.
     -- Ты хочешь, чтобы я принадлежала только тебе?
     -- Да, -- сказал я. -- Я люблю тебя.
     --  Но  тебе  скоро  придется  расстаться  со   мной,   --
сокрушенно  сказала она. -- Тебе нельзя любить меня. Я не хочу,
чтобы ты страдал. Ты должен забыть меня как  подлую  развратную
женщину, соблазнившую и предавшую тебя.
     -- Но ты не развратная и не подлая, -- возразил я.
     --  Ты  так считаешь? -- холодно улыбнулась она, с вызовом
глядя на меня сверху вниз.  --  Ты  еще  не  знаешь,  на  какие
подлости я способна. Ты хочешь узнать это?
     Я  не  мог  ничего ответить. Теперь я любил и ненавидел ее
одновременно,  и   эта   двойственность   лишала   меня   воли,
парализовывала  и вводила в ступор. Я не чувствовал в себе силы
пошевелиться.
     Не дождавшись ответа, она решительно встала, одним широким
движением сбросила с себя полотенце, стремительно  приблизилась
к  кровати Игора, стянула с него одеяло и, бесцеремонно взяв за
плечо, перевернула его на спину. Он не открыл глаза, но  теперь
уже  было  ясно, что он не спит. Через пижамные штаны явственно
проступала эрекция.
     -- Теперь ты видишь?
     Лина победно обернулась в  мою  сторону.  Волосы  ее  были
откинуты  назад,  грудь  высоко  вздернута,  спина  выгнута,  а
длинные  ноги  напряженно  вытянуты.   Она   по-прежнему   была
божественна,  но  теперь  превратилась в агрессивно-беспощадную
богиню войны. Резкими, отрывистыми движениями  она  сдернула  с
Игора штаны, перекинула ногу через его бедра и села на него.
     Да,   она  на  самом  деле  была  развратна!  Но  как  это
случилось? Как она смогла так быстро перемениться? Я смотрел на
ее непристойную позу, на ее похотливо дергающееся тело,  слышал
ее бесстыжие стоны и не мог ничего понять. Лина была теперь для
меня  еще большей загадкой, чем прежде, когда я ее меньше знал.
Нет, я совсем не знал ее раньше!  И  тут  меня  поразила  новая
мысль: а знала ли она себя сама?
     Пока я так размышлял, прикованный, как в параличе, к своей
кровати,  Лина  закончила  насиловать  Игора. Он так ничем и не
показал, что не спит, не сделал ни одного движения, только щеки
раскраснелись и лоб покрылся испариной. Мне было  неприятно  на
него смотреть. Лина встала с него, не торопясь натянула платье,
деловито  оправила его перед зеркалом, картинно чмокнула меня в
щеку, влезла на подоконник и выпрыгнула в окно. Как будто ее  и
не было.
     -- Ты не умер? -- крикнул я Игору.
     Он  резко  открыл  глаза  и  вскочил,  словно  очнувшись
от глубокого гипноза.
     --  Только  не  говори,  что  ты  ничего  не  заметил,  --
предупредил я его.
     Игор сильно помотал головой, приходя в себя. Только теперь
я увидел, что он действительно в шоке.
     -- С тобой все в порядке? -- озабоченно спросил я.
     -- Кажется, да, -- сказал он неуверенно.
     -- В какой момент ты проснулся?
     -- А я проснулся? -- бросил он на меня озадаченный взгляд.
     Я расхохотался. Он тоже рассмеялся в ответ. Мы поняли друг
друга.
     -- Ладно, давай спать, -- сказал я, -- завтра разберемся.
     Как ни странно, мы очень быстро заснули крепким сном.
     Утром  сразу  после  завтрака  мы  поспешили  в  бассейн в
надежде встретить там Лину. Нас обоих тянуло к встрече  с  ней,
но  каждого  по-своему,  потому  что  мы не говорили о ней и не
вспоминали вслух о том, что  случилось  ночью.  При  свете  дня
ночное   происшествие   с   Линой   казалось  бредовой  книжной
фантазией, из тех, что выходят из-под пера незрелых  сексуально
озабоченных романистов.
     Лина  была уже в бассейне и загорала в шезлонге с журналом
в руках, в волосах блестели розовыми стеклами откинутые на
макушку модные очки в белой оправе. Издали она смотрелась
зрелой взрослой женщиной, и мы непроизвольно замедлили шаг,
когда подходили к ней. Увидев  нас, она  отложила  свое чтиво,
опустила очки на глаза и как ни в чем ни бывало сказала:
	-- Привет, мальчишки! Спасибо вам за помощь на
вечеринке.
     Со стороны можно было подумать, что мы встретились
впервые с конца прошлого вечера.
     -- Не за что! -- обрадованно заулыбались мы с Игором.
     Весь день мы провели втроем в бассейне,  резвясь  в  воде,
загорая в шезлонгах или валяясь на траве в тени под липами. Про
ночной  случай  никто  из  нас  не  обмолвился  ни  словом,  ни
полсловом,  ни  даже  намеком.  Когда  стало  смеркаться,  Лина
сказала  "до  завтра",  помахала  рукой и ушла. Мы проводили ее
долгим пристальным взглядом.
     -- "До завтра"?! -- вскричал я, когда Лина  уже  не  могла
нас слышать.
     --  Не  забывайте,  коллега,  что  "завтра"  начинается  в
полночь, -- изрек Игор академическим тоном.
     -- Ты думаешь, она придет?
     -- Не морочь мне голову, ведь ты и  сам  так  думаешь!  --
строго сказал он.
     Аллина  действительно  стала  приходить к нам каждую ночь.
Полночи мы активно бодрствовали, а потом она  уходила  к  себе,
чтобы  ничего  не  заметили  воспитатели.  Днем мы отсыпались в
шезлонгах у бассейна, а ночью все начиналось по новому кругу...
Нет, скорее не по кругу, а по возрастающей спирали, потому  что
каждый  раз  Лина требовала от нас все большего. Во вторую ночь
мы  занимались  любовью  сразу  втроем.  На  третью  ночь  Лина
заявила,  что  хочет  испробовать "все, что только можно", а на
четвертую к "все, что можно" добавилось "и все, что нельзя".
     Наступила пятая ночь. Мы с Игором заранее гадали, чем наша
изобретательная Лина удивит нас на этот раз. Но не  отгадали...
Лина принесла самодельную плетку, которую сплела из разрезанных
на  полоски  кожаных  ремешков.  Она  приказала нам завязать ей
глаза, связать руки и выпороть ее. Когда мы раздели ее, связали
и уложили вниз лицом, я протянул плетку Игору. Он молча помотал
головой в ответ.  Я  поморщился,  не  предвкушая  ни  малейшего
удовольствия  от  порки.  Но  оказалось, что я плохо себя знал:
после первых же ударов я почувствовал  возбуждение  и  вошел  в
раж. Я с неожиданным удовольствием полосовал Лину вдоль и
поперек, она под моими ударами жалобно скулила, кусая
подушку, а Игор подбадривал ее, нашептывая на ухо утешения.
Минут через десять я жутко возбудился от этой какофонии --
свиста  плети,  жалобных стонов и сострадательного шепота -- и
грубо, по-животному, овладел Линой сзади. Игор в этом не
участвовал, а только внимательно наблюдал за мной, поглаживая
орущую Лину по голове.
     Потом мы долго расслабленно сидели на диване и пили чай  с
вишневым вареньем. Я сидел с одной стороны от Лины и обнимал ее
за  плечи,  а Игор лежал с другой стороны, положив ей голову на
колени. Внезапно я ощутил в глубине души щемящее одиночество.
Сначала я не понял, в чем дело, но  скоро  заметил,  что  между
Линой и Игором установилась какая-то своя особая связь, которая
на меня не распространялась. Он  мирно дремал у нее на коленях,
а она любовно ерошила его волосы, гладя "против шерсти" и
смотрела  в его  лицо.  Я  почувствовал, что нахожусь хотя и
рядом, но не с ними. Через какое-то время Игор поднялся, взял
Лину за руку и увел ее на кровать. Я остался в одиночестве
хлебать чай на диване.
     На следующую ночь я решил проверить,  было  это  случайным
эпизодом  или  нет.  Я  опять  лупил  Лину, и опять Игор горячо
утешал ее, и опять я грубо овладел ей, и  опять  все  кончилось
чаепитием в тех же позах, и опять я почувствовал пустоту вокруг
себя  и  одиночество  в себе. На этот раз я страдал еще больше,
удрученный повторением сценария прошлой ночи, а Игору  с  Линой
не  было  до  этого  никакого  дела.  Я пытался привлечь к себе
внимание: я рассказывал им о том, как мне бесконечно одиноко  и
тоскливо,  но  мои  слова  падали  в  пустоту,  в ответ на меня
удивленно смотрели, как на капризного ребенка, --  и  в  то  же
время  стоило  Игору чуть нахмуриться или поморщиться, как Лина
тут же склонялась над ним и принималась ласкать с новой  силой.
И опять Игор увел Лину на кровать, и  опять  я остался наедине
с собой.
     Когда Лина ушла к себе, в женский блок, я  решил  серьезно
поговорить с Игором.
     -- Тебе не кажется, что происходит что-то не то?
     -- Что именно? -- поднял он удивленно брови.
     --  Ты  сам знаешь, что, -- ответил я раздраженно. -- Лина
проявляет к тебе больше внимания.
     -- Совсем нет, -- возразил он. -- Просто сначала у вас
свои игры, я от них абстрагируюсь, а потом, во второй части
нашей с ней встречи,  ты  не  участвуешь  в  моих  с  ней
развлечениях. Мы по очереди развлекаемся с одной девушкой,
только и всего.
     --  Не  ври,  --  сказал  я. -- Когда я бью ее плеткой, ты
получаешь от этого удовольствие. К твоему сведению, я делаю это
для тебя.
     -- А сам ты не получаешь от этого удовольствие?
     -- Я получаю удовольствие от того, что ты смотришь на  это
и возбуждаешься.
     Он ничего не ответил. Кажется, он не поверил мне.
     -- Только не думай, что я ревную, -- сказал я ему.
     --  Это  было бы весьма неумно с твоей стороны, -- ответил
он.
     Игор был как всегда прав: ревновать было глупо, потому что
все происходило открыто и честно, -- но я и  не  ревновал,  это
было  нечто  другое,  тяжелое  и  темное, не щекочущее нервы, а
напрочь убивающее любые чувства.
     -- Давай будем заниматься с ней любовью по отдельности, --
предложил я.
     -- Как хочешь, -- согласился он.
     На седьмую ночь мы с  Игором  ублажали  Лину  по  очереди.
Каждый из нас демонстрировал равнодушие к тому, что происходит
без его участия, а в итоге появлялось раздражение к другим и
апатия  к себе. Внешне все было на прежнем уровне, но сама
любовь снизошла до  механического  трения интимных частей
тела. Хуже всего было то, что это отразилось на наших чувствах
к Лине: они охладели, и она не могла не заметить этого.
     -- Вы что, поссорились из-за меня? -- хмуро спросила Лина,
когда  мы  по  своему  обычаю  перебрались под конец встречи на
диван.
     -- Нет, -- сказал я.
     -- Мы не ссорились, -- подтвердил Игор.
     -- Тогда что случилось?
     Мы угрюмо молчали, не зная, как объяснить ей и самим себе,
что с нами произошло.  В  комнате  повисла  гнетущая  атмосфера
всеобщего отчуждения.
     --  Какие  же  вы  дураки! -- не выдержала Лина. -- Вы все

     Она  быстро  оделась,  по-кошачьи  легко   вспрыгнула   на
подоконник и исчезла в темноте.
     --  Я  ненавижу  вас!  --  крикнула  она нам на прощание с
улицы.
     -- О-хо-хо! -- вздохнул Игор. -- И что-то теперь будет?
     -- Ничего, -- успокоил я его. -- Днем помиримся.
     Игор ничего не ответил. Лицо его было как всегда спокойно,
но если раньше оно выражало невозмутимость оптимиста, теперь на
нем было написано угрюмое  равнодушие  человека,  уверенного  в
том, что ничего хорошего его ждет. Впервые его вид подействовал
на  меня  угнетающе.  Я  выключил  ночник и постарался поскорее
заснуть  в  надежде   на   то,   что   утро   разрешит   ночные
недоразумения.
     Во  время  каникул  мы  с Игором не заводили будильник, но
просыпались с неизменной точностью в восемь утра, как во  время
учебы.  На  этот  раз я проснулся в половине десятого. Игор еще
спал. Это было вдвойне необычно,  потому  что  он  как  правило
вставал  раньше меня. На дворе было пасмурно, накрапывал мелкий
дождь, и сквозь раскрытое окно в комнату  вкрадчиво  пробирался
шорох  промокших  листьев, настойчивым шепотом внушая тревожные
предчувствия. Я разбудил Игора --  он  широко  открыл  глаза  и
посмотрел на меня мягким теплым взглядом. Видно, ему приснилось
что-то  приятное...  Но  в следующую секунду по его лицу прошла
тень какой-то  мрачной  мысли,  словно  он  вспомнил,  что  его
ожидало  в  этот  день  нечто  тяжелое,  и  мимолетная  радость
пробуждения растворилась в унылой беспросветности сырого утра.
     После  завтрака  мы  отправились  в  женский  блок,  чтобы
повидать Аллину. Дежурная на входе сказала нам, что она куда-то
вышла.   Искать   ее  на  огромной  территории  Интерната  было
практически  безнадежным  делом,  но  мы  все  же  целый   день
слонялись  из  конца  в  конец,  высматривая  ее  в  спортзале,
столовой,  кафетерии,  магазине,  библиотеке  и  многочисленных
аудиториях.  Пройдя  полный  круг,  мы возвращались к дежурной,
чтобы узнать, не появлялась ли Аллина, и начинали свой поиск по
новой. Под вечер мы промокли до  последней  нитки,  в  ботинках
хлюпала  вода,  сырость  холодила тело, а в нас самих леденящим
сердце страхом крепло предчувствие, что мы  никогда  больше  не
увидим   Лину.   Все   это  время  мы  сосредоточенно  молчали,
обмениваясь лишь короткими репликами о  том,  в  какую  сторону
идти.  Когда  стемнело, нам стало ясно, что ходить и дальше под
дождем бессмысленно, но ни я, ни Игор не хотели сказать об этом
первым. После очередной встречи с дежурной  Игор  направился  в
сторону  проходной.  Я  нехотя  поплелся за ним. Нам оставалось
только узнать на пропускном пункте, не выходила  ли  Аллина  за
территорию  Интерната.  Пропуск  на  выход без воспитателей или
родителей выдавался лично Директором только в особых случаях, и
нам с Игором было слишком хорошо понятно, что "особый случай" в
положении Лины означал ее безвозвратный уход из  Интерната,  из
нашей жизни и из мира.
     В  ответ  на  наш  вопрос  дежурный по проходной, мордатый
дядька с пышными усами, смерял нас насмешливым взглядом. Он  не
обязан  был  давать  справки,  но  и  делать этого никто ему не
запрещал.
     --  Зачем  вам?  --  спросил  он,  с  легким  раздражением
наблюдая, как с наших ботинок стекает на пол вода.
     -- Нам очень надо, -- сказал Игор убежденно.
     Дежурный протянул нам швабру:
     -- Подотрите за собой, тогда посмотрим.
     Мы стерли с пола свои следы.
     --  С разрешения Директора добровольно выбыла, -- обыденно
сообщил нам дежурный, заглянув в монитор.
     --  "Выбыла"?  --  невольно  повторил  я   глухое   слово,
полоснувшее тупым ножом по сердцу.
     -- Дождалась попутной машины и уехала в Распределитель, --
пояснил он, глядя на нас, как на малолетних идиотов.
     Все  было  кончено.  Лина  уехала  в контору, занимавшуюся
распределением на фабрики смерти. Жизнь  опустела.  Во  мне  не
было ни жалости, ни сострадания -- только безнадежная пустота.
     -- Пошли, -- потянул я за рукав застывшего на месте Игора.
     Мы молча вернулись в свою комнату, сбросили мокрую одежду
и легли под одеяла, чтобы  согреться. Вокруг была все та же
пустота, холод и тягостное молчание. Тишина нарушалась лишь
простудным хлюпанием дыханий... Игор  как-то  особенно сильно
всхлипывал, и я с удивлением увидел, что он плачет. Это было
неожиданно, ведь я никогда не замечал за ним сильных эмоций.
Всем своим видом, спокойным и уравновешенным, зачастую
доходящим до холодности, он обычно говорил окружающим о том,
что сентименты ему чужды.
     Меня  внезапно захлестнула жалость к Игору, к Лине, к себе
самому и ко всей нашей  жизни,  такой  хрупкой  и  беззащитной.
Жизнь  --  это  в  конечном  итоге  единственное,  что  есть  у
человека, поэтому с ней так тяжело расстаться, и в то же  время
в  мире  есть  неумолимые  силы, которым не составляет никакого
труда взять ее, для них это так же обыденно, как забрать пальто
в гардеробной, а в обмен на жизнь, самое ценное, что может быть
в природе, в мозгу последней вспышкой сознания выжигают
казенный  символ обреченности -- номер очереди в небытие.
     Я  жалел  Игора  --  я шептал ему слова утешения, я гладил
жесткие волосы на его затылке, я согревал  его  своим  телом...
Его  живая  плоть  отвечала  мне  благодарным  теплом  и  мягко
касалась моей плоти, я прижался грудью к его  спине,  и  биение
наших  сердец вошло в резонанс, с каждым ударом они стучали все
сильнее, и кровь пульсировала  в  унисон,  отдаваясь  в  голове
ударами  взбесившегося  метронома. Наши тела без всякого усилия
соединились, как намагниченные, и утонули в нирване...
     Утром я проснулся от  шума  в  комнате.  Открыв  глаза,  я
понял,  что  еще совсем рано: за окном робко начинался рассвет,
солнечного света не хватало, и горела настольная  лампа.  Возле
письменного  стола  Игор  собирал  свои вещи в рюкзак. Я закрыл
глаза и стал соображать, как на это реагировать. Мысли в голову
не шли, было ясно лишь одно: мне совсем не хотелось объясняться
с ним. К тому же, я был уверен, что он в  любом  случае  уйдет,
если собрался это сделать. Лучше всего будет, если он уйдет без
словесных  объяснений, но оставит записку, поживет у родителей,
переживания стихнут, а потом мы снова увидимся на посвящении  в
вечную  жизнь,  это  будет наш последний день в Интернате, и мы
расстанемся  друзьями...  Да,  так   будет   лучше   всего!   Я
притворился спящим и стал ждать, пока он уйдет.
     Минут через пять хлопнула дверь. Я остался один. Я встал и
подошел к столу Игора, поворошил разбросанные книги, заглянул в
его тумбочку  --  записки нигде не было. Я почувствовал обиду и
отчаяние. Я так стремился к вечности  и  теперь  на  ее  пороге
остался  совсем один. Я так хотел любви и дружбы и все разрушил
своими же руками. Как это случилось?
     Мне хотелось плакать, но слез не  было.  Мне  не  хотелось
жить,  но  я  чувствовал  в  себе  огромный,  непомерный  запас
энергии. Что я теперь буду делать с этой  энергией?  Зачем  она
мне?  Я  бродил  по комнате в раздумиях, когда случайно заметил
свое отражение в зеркале на внутренней стороне раскрытой дверцы
шкафа. Я задержал на нем внимание,  потому  что  мне  мимолетно
почудилось, будто кто-то выходит из-за вешалок с одеждой.
     Я  подошел  вплотную к зеркалу и заглянул себе в лицо: это
было не то лицо, что я привык видеть. Да, это было мое нынешнее
лицо, но не та мальчишеская физиономия, которая  не  так  давно
смотрела  на  меня  из  зеркала  на протяжении нескольких лет и
которую я хорошо помнил. Мое теперешнее лицо обросло  короткими
и редкими светлыми волосами, оно вытянулось и огрубело, некогда
пухлые  румяные  щеки  побледнели  и  запрыщавели,  а  в глазах
появилась взрослая уверенность. Это был  уже  не  тот  мальчик,
который  переживал,  что ему предстоит уйти в небытие. Мальчик,
который так боялся умереть, -- умер, оставив мне на память свои
воспоминания. Да, именно  "свои"  воспоминания,  потому  что  я
помню  только то, что запомнил он. Это как книга мемуаров: пока
она не издана, ее можно дописать, а  после  издания  --  только
прочесть.
     Надо  проверить  свою память... Первое что придет на ум...
Сестра Веда. Что я помню о встрече  с  ней?  Я  помню,  как  мы
встретились,  как  пошли  на  поле,  как лежали на траве, как я
читал ей свои  стихи...  Но  я  совершенно  не  помню,  как  мы
возвращались  обратно в Интернат и что сказали на прощание друг
другу! Единственная размытая  картинка  из  серии  "прощание  с
Ведой" -- ее губы возле моей щеки... Почему размытая? Наверное,
потому  что  губы  были  слишком  близко от глаз... Но о чем мы
говорили? Или простились молча? Если  бы  я  вспомнил  об  этом
раньше,  то  помнил  бы  и сейчас, а теперь не вспомню никогда.
Целый эпизод моей... "моей" жизни безвозвратно утерян.
     Ну что ж, смерть мальчика -- не моя смерть. Он -- это  он,
я  --  это  я.  Он умер, я жив. Жаль мне его? Нет, не жаль. Его
смерть фигуральна. Где труп? Был бы труп  --  стало  бы  жалко.
Жил-был мальчик, бегал, резвился, румяный такой, а теперь лежит
бледный  и  без движения на ковейере, уходящем в печь, -- тогда
жалко. А так -- нет.
     Я присмотрелся к своему отображению, и мне показалось, что
оно чему-то радуется. В душе я страдал, а из  зеркала  на  меня
глядела  наглая развратная рожа. "Ты садист и пидор!" -- сказал
я ему. Он только ухмыльнулся  мне  в  ответ.  Я  плюнул  в  его
самодовольную   харю  --  он  высунул  длинный  острый  язык  и
медленно, сладострастно слизал стекающие по стеклу слюни...



     Я оглядывался по  сторонам,  и  мне  вспоминалась  детская
страшилка:  "по  черной-пречерной  дороге  ехала  черная-черная
машина с черными-черными людьми..." Дорога на самом  деле  была
черной  от  пепла,  как  и вся тундра в округе, и за мотоциклом
низко стелился длинный черный шлейф.  Только  теперь  я  оценил
практичность  черной  униформы:  если  присмотреться, то станет
заметно, что она не "черная-пречерная", а с серым  оттенком,  и
пепел на ней почти не виден и хорошо с нее отряхивается.
     Мы  въехали в черный-черный город, на черных-черных улицах
которого   тесно   лепились   один   к   другому    одноэтажные
черные-черные  дома,  своей  формой  действительно напоминавшие
бараки. Перед нами медленно полз черный-черный бульдозер.  Игор
резко  вырулил  на  встречную  полосу,  обгоняя  его,  и тут же
метнулся  обратно:  нам  навстречу  лоб  в  лоб  несся   черный
самосвал.  Спинным  мозгом я ощутил быстро надвигающиеся на нас
несколько  тонн  железа.  Под  яростные  гудки   бульдозера   и
самосвала  наш  мотоцикл  впритирку протиснулся между ними -- с
моей  стороны  раздался  скрежет  и  посыпались   искры.   Игор
взволнованно обернулся и, чуть отъехав, затормозил. Проезжающий
мимо  бульдозерист  густо  осыпал нас отборным матом, отчетливо
слышным даже сквозь лязг гусениц. Лина шутя закрыла Игору
руками уши.
     -- Ты жив? -- спросил меня Игор.
     -- Все в порядке, -- ответил я.
     -- А что ему будет, он же вечный! -- рассмеялась Лина.
     Игор слез и подошел к коляске рассмотреть царапину.
     -- Я попрошу своего механика -- он все замажет и  закрасит
в лучшем виде, -- пообещал он.
     --  Да,  а  вот  мотоцикл  --  не  вечный!  --  еще больше
развеселилась Лина.
     Мотоцикл -- черт с ним, но если бы  нам настал конец,
было бы обидно. Как ни прискорбно, вечные люди тоже в
некоторых случаях смертны. И если бы нас перехал самосвал...
Хотя, это был бы красивый конец для моей повести: трое  старых
друзей, связанных в прошлом запутанными отношениями,
встречаются после четырнадцати лет разлуки,  радуются  встрече
и легко умирают случайной смертью, чтобы вместе отправиться на
небеса. Я, может быть, успел бы надиктовать на записыватель
мыслей эффектную концовку: "Истекая кровью, с перебитыми
ногами,  Вальт  из последних сил подполз к умирающим Лине и
Игору, взял их судорожно дрожащие руки и соединил в своей
ладони. Все трое умерли в одну и ту же секунду..." Но это,
конечно, при том условии, что самосвал не проехал бы по моей
голове.
     Да, кстати, а найдут ли в  случае  моей  внезапной  смерти
вшитый  под  скальп  записыватель? Надо на всякий случай носить
бумажную записку в кармане, мол, будьте добры, поищите  в  двух
сантиметрах  над  левым  ухом.  Нет,  что  ни  говори,  а ЗМ --
гениальная  приставка  для  мозга.  Мозгу  свойственно  стирать
информацию,  которая  долгое  время  не вызывается из памяти, а
если она и сохраняется, то  зачастую  --  в  сильно  искаженном
виде.  В  ЗМ  -- все надежно, как в банке. Ничто не пропадет. К
тому же, всегда можно подключиться к компьютеру и обменяться  с
ним информацией, распечатать свои мысли и т.д.
     ЗМ -- идеальный инструмент для написания книг. Что видишь,
о том  и  пишешь,  только  заменяешь  на  ходу  имена  и прочие
формальности, которые могут кому-то  не  понравиться.  Так  что
могу  поручиться  за  правдивость  событий  по  сути. По форме,
разумеется, все глубоко законспирировано,  иначе  мне  придется
худо.  Мой  начальник  --  не  "Главный инспектор", но не менее
суров. А "доктор Морт" -- пусть не Морт и не доктор, но мне все
равно его нужно найти, черт бы его побрал! И если я говорю  про
некоего  странноватого  "Каальтена"  -- лишь для того, чтобы не
обидеть чувства верующих. Тут вообще надо  быть  начеку,  а  то
напишешь про какого-нибудь "великомученика", которого утопили в
"параше", -- тут же найдутся смертельно обиженные люди, которые
были его соседями по нарам. Поэтому я и выбрал Кальтенбруннера:
вроде  бы  ему  никто  на  самом  деле  не поклоняется. Но если
кого-то раздражает этот образ,  замените  его  сами  на  своего
любимого кумира. Или такой момент: один мой знакомый, с которым
я  поделился  своими  мыслями,  выразил недоумение, при чем тут
немцы? "Разумеется, по сути моей истории  --  ни  при  чем,  --
ответил  я ему, -- им просто не повезло, что прототип Каальтена
был одним из их  лидеров,  а  то,  что  действующие  лица  моей
повести  используют  немецкие  слова, не говорит о том, что они
немцы. Для них немецкий язык -- как  для  нас  латынь".  Равным
образом,   если  кого-то  раздражает  тундра,  замените  ее  на
пустыню,  степь,  сьерру  или  пампу.   Бараки   поменяйте   на
небоскребы,  если  они вам больше по душе, фабрики смерти -- на
крематории, а ЗМ -- на PC ("пи-си") или электронный  "ноутбук",
но  только  не  ищите прямых аналогий: вы их не найдете, потому
что, как я  уже  сказал,  все  очень  хорошо  законспирировано.
Тусуйте  образы,  как  хотите,  замените вечность на выигрышный
лотерейный билет, а грязный разврат -- на  тихие  прогулки  под
луной,  но  знайте,  эстеты и чистоплюи, что суть останется той
же, и никуда вы от нее не денетесь, даже  если  растопчете  мои
мысли,   отключив  компьютер  от  сети  или  выбросив  книгу  в
мусоропровод!
     Ладно, вернусь к своей  повести.  Как  вы  уже,  наверное,
заметили,  она  до  сих  пор  укладывалась  в  рамки  реального
времени. То есть, пока я ехал  на  вездеходе,  ждал  вертолета,
летел  в  поселок  и трясся в мотоциклетной коляске, мне нечего
было  описывать,  и  я  предавался  воспоминаниям.  Но  теперь,
кажется,   надвигаются   кое-какие  события,  поэтому  придется
ускорить повествование. Вообще, я  с  самого  начала  собирался
писать  детектив, но увлекся воспоминаниями. Наверное, я плохой
писатель: я пишу о том, что мне самому интересно, и забываю про
читателя.
     Кажется, мы скоро подъедем к моим апартаментам, поэтому я,
если позволите, вкратце опишу свое посвящение  в  вечные  люди,
чтобы уже окончательно закрыть тему воспоминаний.
     Перед  посвящением  нужно  было отработать неделю на благо
общества, и меня отправили в помощь часовому на охранной  вышке
Интерната.  Мне  даже  выдали  форму  и автомат. Форма, правда,
оказалась великовата: штаны гармошкой  нависали  над  сапогами,
рукава  пришлось  заворачивать,  а  каска наползала на глаза. С
автоматом меня также постигло  разочарование.  Выяснилось,  что
всем  охранникам выдают холостые патроны, потому что стрелять в
малолеток категорически запрещено, даже при попытке к бегству.
     Настал тот день, когда я  поднялся  на  вышку.  Впервые  я
увидел  Интернат  с высоты птичьего полета, и сверху он мне уже
не казался таким огромным и беспредельным: весь он  был  передо
мной  как  на  ладони. Днем я забавлялся тем, что высматривал в
бинокль знакомых девчонок, а по ночам -- шарил  прожектором  по
окнам. Только в свое окно я избегал светить даже мимоходом: мне
отчего-то неприятно было высвечивать безлюдную пустоту
покинутой комнаты.
     Накануне посвящения выдался теплый безоблачный день.  Я  в
последний  раз  дежурил  на  вышке. Мой наставник дремал в тени
широкого прожекторного рефлектора, поручив мне "бдеть  в  оба".
Бдеть было не за чем и не за кем: нарушителей днем, как обычно,
не  предвиделось,  а  девушки,  спасаясь  от  злого полуденного
солнца, высовывали из  бассейна  только  головы,  оставляя  под
водой более интересные части тела.
     Меня одолевала скука, и я стал думать о предстоящем
посвящении в вечные. Неожиданно пришла бредовая мысль: став
бессмертным, я не смогу вполне распоряжаться собой, потому что
у меня не будет возможности лишить себя жизни. Сегодня, теперь
и  сейчас -- последний день, когда у меня есть выбор между
жизнью и смертью. Мысль о лишении себя жизни на пороге
вечности необычайно взволновала и возбудила меня. Мне словно
предлагали на выбор: в одном варианте -- взойти на Олимп,
поправ мирские ценности, вспыхнуть яркой звездой и ослепить
своим светом самих богов, и в другом -- вечно идти по
проторенной дороге, по наезженной колее, дыша в затылок тем,
кто всегда будет впереди. Впервые перспектива вечной жизни
показалась мне не такой заманчивой, более того, она угнетала
меня безысходностью.
     В голове, между макушкой и шейными позвонками, бешеным
веретеном завертелась будоражащая воображение идея: спрыгнуть
с вышки. Но это обязательно нужно было сделать, добравшись до
ее вершины. "Это-очень-важно, -- стучал в висках настойчивый
голос, -- это-очень-важно-это-очень..." Не долго думая, я
забросил автомат за спину и полез по скрещенным металлическим
реям наверх. С обзорной площадки вершина казалась совсем
рядом, но на самом деле до нее было не меньше  десяти  метров:
именно эта вышка, в отличие от других, была высокой, потому
что на ней стояла радиоантенна. Подниматься вверх по
крестовинам очень неудобно, но у меня не было ощущения, что я
совершаю глупый поступок. Напротив, сердце мое трепетало от
осознания того, что я  делаю  нечто экстраординарное, на что
не способны остальные люди.
     Через семь минут я достиг вершины и очутился на крошечном,
полметра в диаметре, пятачке,  из  которого  стрелой  уходил  в
синее небо красно-белый шпиль. Здесь, на высоте, дул прохладный
ветерок,  и,  казалось,  он  вот-вот  подхватит меня и унесет в
неведомые дали. Передо мной расстилались пологие зеленые холмы,
на которых можно было различить миниатюрные кудрявые деревца  и
шоколадные  фигурки  лошадей. А дальше... Неожиданно для себя я
увидел на горизонте,  за  последним  холмом,  зубчатые  силуэты
небоскребов.  Это  был Каальтенград, тот самый город, который с
детства мне казался бесконечно далеким и волшебно-сказочным и в
котором я давно мечтал побывать...  Да,  я  никогда  не  был  в
Каальтенграде  и даже не видел его издали! И я никогда не был в
сотне других замечательных городов, не говоря уже  о  заморских
странах.  Черт  побери,  я  нигде не был и ничего не видел! Эта
мысль моментально протрезвила мой ум и  вселила  в  меня  жажду
жизни. Я быстро спустился обратно на площадку, радуясь удачному
окончанию  своей  авантюры. Мой наставник так и не проснулся --
он сладко спал с открытым ртом, чуть похрапывая. До сих пор мне
часто снится сон: на фоне пронзительно-синего неба я лезу вверх
по бесконечной вышке,  чтобы  увидеть  с  ее  недосягаемой  для
непосвященных вершины нечто волнующе-важное и дающее
сокровенное знание, а снизу раздается сопение и храп
охранника. Когда храп становится совсем громким, я просыпаюсь
и с  досадой вижу, что храплю я сам...
     Но  вернусь  к  событиям  тех дней. На посвящение в вечную
жизнь собрались все, кто получил аттестат, одиннадцать человек.
Не было только Игора. Его родители накануне прислали в
Директорат письмо, в котором писали, что он сильно простужен,
и просили разрешить ему пройти обряд посвящения не в
интернатском храме, а в местном. Директор дал такое
разрешение. Об Игоре, кстати, я теперь вспоминал все меньше и
меньше, а если и вспоминал, то без любви, как о человеке,
оставившем друга.
     Процедура посвящения держалась в тайне, и никто из нас  не
знал,  что  нам предстоит. По одному нас заводили в специальную
комнату за алтарем, а тех, кто приобщился  к  вечным,  выводили
через  другую  дверь, и не было никакой возможности расспросить
их о том, что произошло. В какой-то момент одна  девочка  стала
испуганно  нашептывать остальным, что случайно подсмотрела, как
первого посвященного вынесли из ритуальной комнаты на носилках,
но в это никто не поверил...
     Я был пятым. Меня завели в  заветную  комнату.  Посередине
нее была установлена высокая деревянная виселица, упиравшаяся в
потолок.  Под  ней  стоял  табурет, по бокам -- два священника.
Этот ритуальный  антураж  не  вызвал  во  мне  ни  возвышенного
трепета, ни страха, только интерес. Я почему-то был уверен, что
со  мной  не  сделают ничего плохого, и когда мне сказали снять
рубашку, встать на табурет и  засунуть  голову  в  петлю,  я  с
улыбкой  повиновался,  воспринимая  это  как  сакральную
игру. "Опусти руки, сын мой," -- сказал один из священников. Я
вытянул руки по швам, и он стал читать заповеди:
		Заповедь  первая.  Не  строй  иллюзий.
Заповедь вторая. Ни о чем не жалей.
Заповедь третья. Ни в чем себе не отказывай.
Заповедь четвертая. Жизнь имеет смысл только если она
вечна. Презирай смертных.
Заповедь пятая. Сруби засохшее дерево, добей умирающего.
Заповедь шестая. Убей в себе страх.

     В  этот  момент  второй  священник  выбил  из-под моих ног
табурет. Это было так неожиданно, что в первый момент я
безумно удивился...

Заповедь седьмая...

...и только в следующий момент ощутил отчаянную беспомощность,
когда под ногами нет опоры...
Забудь родителей, думай о потомстве...

     ...мои руки инстинктивно дернулись вверх, чтобы зацепиться
за веревку,  но  петля от резкого движения затянулась еще туже,
так туго, что спазм в горле заставил меня забыть обо всем...

Заповедь восьмая...

     	В моих легких застрял воздух, выход наружу был для него
перекрыт, и какое-то время я мог дышать им...
Бог сентиментален, не стесняйся просить у него многого...

...Боже, как болит шея! Позвонки вытягиваются и хрустят
под весом тела...

Заповедь девятая...

Перед глазами у меня пошли красные круги, потом черные, потом
запестрели белые точки, потом отключился звук и точки быстро
закружились по спирали, сворачиваясь, как вода в воронке, и
увлекая меня за собой...
     Время остановилось, пространство исчезло. Но остался свет,
он был у меня над головой. Я висел в  темноте  на  веревке,  не
чувствуя ни боли, ни своего тела. У меня не было тела, но я мог
смотреть  по  сторонам. Это было удивительно, потому что у меня
не было глаз. Я смотрел по сторонам и видел везде  темноту,  за
исключением  светящегося  круга  над  головой.  В  этот  неясно
очерченный круг  уходила  толстая  веревка,  к  которой  я  был
подвешен.  Сверху,  из  круга, доносились голоса и приглушенная
органная музыка. Там была жизнь, таинственная и недосягаемая.
     Снизу  послышался  хриплый  нечленораздельный   голос.   Я
всмотрелся   в  темноту  и  увидел  безобразное  синее  лицо  с
высунутым набок опухшим языком. Туловища не было видно,  только
изуродованную кровоподтеками шею.
     -- Кто это? -- спросил я самого себя.
     -- Это Каальтен, -- ответил я себе сам.
     -- Тот самый?
     -- Да.
     -- Почему он так беспомощен?
     -- Потому что он ничего не может.
     -- Но он ведь Человеко-Бог.
     --  Такой  же,  как  его изображение. Ни больше ни меньше.
Люди поработили его душу.
     -- Зачем мне это знать? -- спросил я самого себя. --  Если
я вернусь на Земмлю, это знание помешает мне.
     --  Ты  вернешься  на  Земмлю и забудешь то, что видел, --
ответил я себе сам. -- А если  вспомнишь,  тебе  это  покажется
собственной фантазией.
     Я  почувствовал,  что  поднимаюсь  вверх на веревке. Снизу
послышались нечленораздельные вопли, и я  увидел,  как  ко  мне
протягивается   из  темноты  прозрачно-голубая  рука  с  ветхой
книгой. Я взял эту книгу -- она  мне  показалась  важной,  и  я
крепко  прижал  ее  к  груди.  Свет  становился  все  сильнее и
сильнее, и когда он стал совсем  нестерпимо  слепить  глаза,  я
увидел  над  собой  небо. Я лежал в глухом церковном дворике на
носилках и крепко прижимал руки к груди, словно  в  них  должно
было  что-то быть. Но что -- я не помнил. (Когда позднее ко мне
вернулось  воспоминание  о  книге,   я   решил   завести   себе
записыватель мыслей, чтобы никогда не терять их).
     Под  вечер  все  одиннадцать человек окончательно пришли в
чувство после  посвящения,  и  нам  сказали  десятую  заповедь,
которую  никто  во  время  обряда не услышал: "Девятую заповедь
установи себе сам". Тотчас мой мозг озарила мгновенная вспышка,
и я на долю секунды вспомнил, что на том свете говорил с  самим
собой,  а при возвращении потерял какую-то книгу. Этой ничтожно
малой  доли  секунды  мне  хватило,  чтобы  зафиксировать  свое
воспоминание,  и я сформулировал для себя собственную заповедь:
"В мире нет ничего, кроме меня самого, моего воображения и моей
книги". Эту заповедь я вывел не логическим путем, но на  основе
собственных  ощущений. Разумеется, это платоника чистой воды, и
такой постулат  трудно  принять  нормальному  здраво  мыслящему
человеку,  но,  как ни странно, его невозможно опровергнуть, по
крайней мере, в рамках данного повествования, потому что  любые
аргументы  и  контраргументы  будут  плодами моего собственного
разума, отраженными в моей же книге.



     Пока я предавался воспоминаниям, мы прибыли в гостиницу.
Снаружи она выглядела так же неказисто, как и остальные
хибары, но просторному  светлому холлу не чужды были элементы
роскоши: живые цветы в красочных вазах, миниатюрные фонтанчики
по  углам и в центре -- причудливо изогнутая гипсовая виселица
с лепкой в стиле барокко и с подвешенными к ней целующимися
розовыми ангелочками. Но и на этом идеальном образце кича
лежала печать декаданса: у ангелочка был отбит гипсовый
членик. "Пьяные господа офицеры  упражнялись  в  стрельбе", --
театрально вздохнула Лина, поймав мой взгляд.
     Портье провел нас в номер. Я осмотрелся по сторонам и
несколько опешил... В центре огромной комнаты возвышалась
греховным алтарем просторная овальная кровать под атласными
покрывалами и воздушно-легкими капроновыми балдахинами,
которые затейливо отражались разноцветными лоскутами на
потолке, щедро облепленном осколками зеркал; за ее изголовьем
в стену был вделан бар из красного дерева с плотными рядами
разнокалиберных  бутылок, веселящих глаз яркими этикетками. По
одну сторону от кровати насыщенно-алым углублением в форме
сердца красовалось  джакузи, а по другую -- широкий камин из
крупного неотесаного камня. За легкой стеклянной перегородкой
голубел прозрачной водой объемный бассейн.
     -- Это что, взятка? -- изумленно поднял я брови.
     --  Произошло небольшое недоразумение, -- пояснил Игор. --
Директор распорядился выдать тебе самый лучший номер, и  хозяин
гостиницы  тут  же  выполнил приказ, не зная, кто в этом номере
будет жить. Только перед самым твоим приездом  выяснилось, что
"самый лучший номер" -- люкс для молодоженов. Менять что-либо
было поздно: все приличные номера заняты.
     -- Может,  мне  и  молодую  жену  в  придачу  выдадут?  --
усмехнулся я.
     --  О, тут есть и сауна, -- сообщила Лина. Она была занята
тем, что открывала все двери  подряд  и  любопытно  заглядывала
внутрь. -- И парилка!
     -- И двухсот-ваттная квадрофоническая система, -- заметил
Игор, пробуя все кнопки подряд.
     Воздух вокруг нас оглушительно сотрясся блюзовыми нотами.
     -- Как дети, ей-богу! -- сделал я своим  друзьям  выговор,
уворачивая  звук. -- Директор сказал, что ждет меня к ужину. Вы
в курсе?
     -- Да, -- ответил Игор. -- Нам нужно быть у него уже через
полчаса. Прими душ и переоденься. Я займусь тем же и  заеду  за
тобой. У тебя есть цивильная одежда?
     --   А   что,   униформа   здесь   не  приветствуется?  --
саркастически вопросил я.
     -- На званых  директорских  ужинах  --  нет,  --  серьезно
ответил  Игор.  --  Я распоряжусь, чтобы тебе принесли все, что
надо.
     -- Чао! -- помахала рукой Лина, выходя из комнаты вслед за
Игором.
     Как  только  они  удалились,  я  первым  делом  достал  из
портфеля  спутниковый  телефон  засекреченной  связи и, как мне
предписывалось,  набрал  номер   личного   секретаря   Главного
инспектора.  Когда  я  доложил  о  своем  прибытии  на  объект,
секретарь пожелал мне удачи и добавил:
     -- Главный передает вам привет от дяди Юрга.
     -- Спасибо, -- ответил я, не задавая лишних вопросов.
     На этом разговор был закончен. Разумеется, я не знаком  ни
с каким "дядей Юргом", хотя и допускаю, что в целях конспирации
было взято настоящее имя одного из моих многочисленных
родственников. Эта фраза явно была кодовой, но я пока не
знал, что она означает. Оставалось только запомнить ее и
ждать, когда она всплывет в дальнейшем. Такая тщательная
конспирация стала особенно необходима в последние месяцы,
после того как  межведомственная борьба за раздел сфер влияния
между инспекцией, тайной полицией и контрразведкой приобрела
формы жестокой войны с использованием любых доступных средств,
кроме физического уничтожения соперников.
     Я принял горячий массажный душ и только вышел из ванной, в
дверь  постучали.  Портье  вкатил  в  комнату  тележку.  На ней
одиноко стояли черные лакированные  ботинки,  над  которыми  на
высокой  перекладине  покачивались  на  вешалках  смокинг цвета
антрацита,  брюки  с  шелковыми  лампасами,  открытый  жилет  и
крахмальный  пластрон.  Вдобавок  я  получил  от портье широкий
атласный пояс, галстук-бабочку и  серебряные  запонки.  В  этом
городе  проявляли  фантастическую заботу обо мне! Но к добру ли
это?
     Когда за мной заехал Игор, я был полностью экипирован.  На
нем была точно такая же светская "униформа".
     --  Отлично  смотришься, -- коротко бросил он, смерив меня
быстрым взглядом с головы до ног. -- Нас ждет машина.
     Внешне он был как  всегда  сосредоточенно-спокоен,  но  по
отрывистости речи можно было заключить, что он не в духе.
     -- А где Лина? -- спросил я, когда водитель усадил нас на
заднее сидение роскошного черного лимузина.
     --  Официально  мы не женаты, как ты можешь догадаться, --
ответил он. -- Кроме того, она не "вечная". Поэтому я  не  могу
ее брать с собой на приемы.
     -- Но у нее ведь есть какой-то статус?
     -- Статус моей служанки, -- невесело усмехнулся Игор.
     --  Долго  вы вместе? -- спросил я, вспомнив, что никто не
имеет права держать прислугу из числа ликвидантов больше года.
     -- В любом законе есть лазейки, -- уловил он мою мысль. --
В конце года я ее увольняю, а первого января снова принимаю  на
работу. И так четырнадцать лет...
     --  Сколько?!  -- я был ошеломлен. -- Но это значит... Это
значит, что ты сразу разыскал ее, когда она ушла из Интерната!
     -- Да, -- невозмутимо подтвердил он.
     Черт побери, почему я не догадался броситься вдогонку за
Линой, чтобы спасти ей жизнь?! Отчего Игору пришла в голову
такая очевидная идея, а мне -- нет?
     -- И ты мне ничего не сказал, уходя  из  Интерната,  чтобы
найти ее? -- посмотрел я на него с укором.
     --  Только  не говори мне ничего про братство, -- спокойно
предупредил он меня. -- На мою психику это давно не действует.
     -- Значит, любовь выше братства? Я тебя не  упрекаю  ни  в
чем, я просто хочу понять...
     --  Я  скажу  тебе  честно,  как  прежде, когда мы во всем
доверяли друг другу, -- он понизил голос.  --  Я  всегда  любил
Лину,  но мне казалось, что ты любишь ее больше меня, поэтому я
не хотел мешать тебе. Но в ту последнюю ночь я увидел,  что  ты
любишь меня больше нее. Это давало мне моральное право...
     --  Какая же ты свинья! -- перебил я его, пораженный таким
цинизмом.
     -- Извини, -- сказал он, не обижаясь на  мое  оскорбление.
--  Просто  я люблю ее больше всего на свете, понимаешь? Больше
тебя, больше себя и больше своей жизни.
     -- Ладно, ты тоже извини, --  хлопнул  я  его  ладонью  по
руке.
     Лимузин подкатил к светящейся огнями резиденции
Директора. Это была классическая помпезная вилла в два этажа,
с порталом и колоннами, с верандой и оранжереями. На фоне
остального унылого ландшафта она смотрелась дворцом из
восточной сказки. В вестибюле под огромной хрустальной люстрой
гостей встречал сам Директор. Он оказался точно таким, каким я
его себе представлял: массивным, пухлым и румяным, с  круглым
мясистым лицом. Его жена была под стать мужу, крупна и широка
в плечах. Вместе они смотрелись как два спекшихся боками
пышных пирожка. Игор торжественно представил меня.
     -- О, известный писа-а-атель! -- Директор радостно схватил
меня за  руку, как давнего знакомого. -- Читали мы вас, читали!
"Смерть на цыпочках" -- очень даже! Мрачновато, но со вкусом.
     -- Да-да, -- так же радостно вторила ему жена.
     -- Я польщен, -- приложился я губами к ее тяжелой  розовой
руке.
     --  "Говори, стерва! -- взревел майор Камински, вздергивая
Смерть на дыбы  и  вонзая  ей  в  пятки  иглы  электродов",  --
процитировал Директор.
     Я  еле  сдержался,  чтобы не поморщиться. Терпеть не могу,
когда меня  цитируют  мне  же.  В  моем  воображении  при  этом
неизменно  рисуется сцена с котенком, которого тыкают мордочкой
в наложенную им кучу.
     -- "Говори, сука!"  --  сдержанно  поправил  я  Директора,
принимая от официанта бокал с вином.
     -- Точно, "сука"! -- захохотал он. -- "Говори, сука!!!"
     Его  жена  только  сконфуженно кивала, с легким осуждением
глядя на мужа как на расшалившегося ребенка.
     -- Говори, сука! --  крикнул  он  вдогонку  просеменившему
мимо нас поджарому догу.
     Собака  повернула голову и посмотрела на хозяина грустными
преданными глазами -- тот  покатился  со  смеху.  Она  радостно
гавкнула в ответ.
     -- Ха-ха-ха, молчи, сука! -- заорал Директор сквозь хохот.
-- Я когда прочитал этот кусок, меня самого будто током
шибануло.
     Жена с улыбкой протянула ему свой бокал с вином: она  явно
мечтала заткнуть ему рот.
     -- Да, а этот ваш святой... Как его? -- спросил он, залпом
осушив бокал.
     --    Смирян    Гивно,    --    напомнил    я    ему   имя
заключенного-мученика, которого гонители новой веры  утопили  в
моей книге про тюрьму в "параше".
     --  Да, этот Смирян... У него непонятная религия. И сам он
странный. Ненатуральный. Откуда вы его взяли? Таких в жизни  не
бывает.
     Я  промолчал.  Не буду ведь я доказывать, что Смирян Гивно
не более странен, чем "Каальтен-Бруннер". Меня в лучшем  случае
не поймут. А могут и побить.
     --  Ваша  идея с записывателем мыслей -- просто гениальна,
-- Директор вновь принялся терзать  меня  комплиментами.  --  А
сейчас, в эту минуту, вы тоже пишете у себя в голове?
     -- Да, -- признался я без особой охоты.
     --  Представляю,  что  вы  обо мне понаписали, -- хохотнул
Директор. -- Кем вы меня сделали? Сторожем клеток в зоопарке?
     -- Нет, что вы, -- любезно улыбнулся я. --  Я  вас  сделал
директором фабрики смерти.
     Он   неопределенно   крякнул   в  ответ,  и  я  не  понял,
понравилось ему это или нет.
     -- Пишите ближе к жизни, -- назидательно сказал он.  --  А
то  в  некоторых  местах выходит слишком заумно. Больше правды.
Реалистичнее. Кстати, Главный инспектор тоже считает,  что  вам
следует писать все как есть.
     Я сдержанно кивнул, а в мыслях сильно удивился. Никогда бы
не мог  подумать,  что  сам  Главный  читает мои книги! Кстати,
откуда это известно Директору? Значит, они говорили обо  мне...
Однако,  представляю,  как  бы  вытянулись  их лица, если бы "В
смерти на цыпочках" я описал "все как есть"!
     Тем временем прибыли новые гости,  и  хозяева  переключили
внимание  на  них.  Бочком-бочком, я улизнул и прошел в большой
гостиный зал, где уже кучковалось человек тридцать.  В  дальнем
конце  зала  на просторной сцене выступал необычный квинтет: за
огромным золоченым клавесином, покоившемся на плечах  бронзовых
тритонов,  наигрывали  в  четыре  руки  Аccис и Полиффемус, все
одеяние которых состояло  из  набедренных  повязок  и  лавровых
венков,  на  крышке  клавесина перед ними полулежала сверкающая
золотой пыльцой обнаженная  Галаатея  с  лютней,  чуть  поодаль
справа  в перламутровой морской раковине, запряженной зубастыми
рыбами  с  хищным  оскалом,  раздувал  щеки,  играя  на  дудке,
розовотелый  ангелок  --  пухлый  карлик,  а  слева восседал на
высоком пне в обнимку с  волынкой  проросший  зелеными  ветками
Фаввн.   На   заднем  плане  возвышалась  гора,  недра  которой
содрогались  от  низких  органных   аккордов.   Исполняли   они
почему-то  не  гайддновскую  "Галаатею",  а "Полет ваалькирий",
композицию, явно  не  предназначенную  для  таких  экзотических
инструментов,  и  на  меня  накатило  ощущение  нудной  и вялой
перебранки Аccиса,  Полиффемуса  и  Фаввна  из-за  Галаатеи,  в
которую пытался вклиниться ангелок, но безуспешно: его никто не
слушал.
     Ко мне подошел Игор.
     --  Вальт,  я услышал твой разговор с Директором, и меня в
нем нечто настрожило, -- сказал он, отводя меня в сторону.
     -- Что именно? -- поинтересовался я,  отхлебывая  вино  из
тонкого бокала.
     --  Ты  действительно  считаешь, что у тебя в голове зашит
ЗМ?
     -- Хочешь посмотреть? -- я повернулся к нему левым  боком.
-- Видишь небольшую шишку в двух сантиметрах над левым ухом?
     -- Ты сам в это веришь? -- спросил он.
     Меня начала раздражать его дотошность.
     --  Я  не  верю, я знаю, -- сказал я веско. -- Еще вопросы
есть?
     -- Да, -- не отставал от  меня  он.  --  Ты  представляешь
себе, где мы находимся на самом деле?
     -- Что? Ты принимаешь меня за сумасшедшего? -- удивился я.
-- Конечно, знаю. Но для конспирации записываю в мыслях, что
мы находимся на приеме у директора фабрики смерти и слушаем
выступление музыкантов в костюмах мифических персонажей. И  не
сбивай меня с толку своими вопросами! Пойми, я должен на ходу
менять имена и место действия. Плюс к тому -- камуфлировать
происходящие события, изменяя их формальную сторону. Это
крайне тяжело. Я должен постоянно сверяться с тем, что написал
ранее, чтобы не вышло ляпов. А ты задаешь мне слишком много
провокационных вопросов. Зачем ты пытаешься дезавуировать мое
повествование?
     -- Вальт, ты болен, -- покачал он головой. -- Это  я  тебе
говорю как доктор.
     -- Как доктор? -- невольно сорвалось у меня с языка.
     -- Ты удивлен?
     --  Нет,  не очень, -- ответил я, пытаясь скрыть смущение.
-- Просто я  думал,  что  ты...  Что  у  тебя  какая-то  другая
профессия.
     --  Скажи  прямо,  о чем ты пишешь свою книгу? -- заглянул
мне в лицо Игор.
     Кажется, он мне не поверил про прием у Директора. Придется
теперь что-нибудь соврать.
     -- Не волнуйся, --  ответил  я  как  можно  спокойнее.  --
Ничего  имеющего  отношения к нашей действительности. Повесть о
жизни и смерти  спермотозоидов.  Фабула  проста:  из  миллионов
выживают единицы.
     -- И как они в твоей книге выглядят?
     -- Так же, как мы, только с длинными пушистыми хвостами.
     -- Бред, -- пробормотал Игор.
     -- Ты хочешь сказать, что у спермотозоидов нет хвостов? --
попытался сострить я.
     -- Есть, но... почему пушистые?!
     Игор  отправил  в  рот маслину из тарелки и поискал вокруг
себя глазами салфетку. Не найдя ее, он аккуратно промокнул губы
кончиком перекинутого через плечо короткошерстного хвоста.
     -- Что с тобой? -- спросил он, заметив, видимо, перемену в
моем лице.
     --  Все  в  порядке,  --   ответил   я,   с   любопытством
рассматривая его хвост. С верхней стороны он был волосатым, а с
нижней заметно вытерся и облысел.
     --  Я  забыл тебя предупредить, -- встревоженно сказал он.
-- Директор подмешивает в вино списанные со склада психотропные
вещества галлюциногенного действия. Я  уже  привык,  а  у  тебя
может  быть  острая  реакция  на  них.  Если  ты увидишь что-то
необычное, делай вид, что ничего не заметил. Ни в  коем  случае
не вступай в контакт со своими видениями! Ты меня понял?
     -- Я тебя понял, -- ответил я, теребя пальцами его хвост.
     Неожиданно  мне пришла в голову хулиганская идея: я сильно
ущипнул его за хвост ногтями.
     -- Ай! -- вскрикнул он.
     -- Что? -- спросил я, отдергивая руку.
     -- Нет, ничего, в боку кольнуло, --  ответил  он,  потирая
хвост.
     -- Бывает, -- сочувственно заметил я.
     К нам подошел высокий седой человек в длинном фраке. Своим
важным видом он напоминал то ли дворецкого, то ли конферансье.
     --  Знакомьтесь,  --  представил  нас  Игор друг другу. --
Инспектор Вальт Стип. Мой коллега доктор Браст.
     -- Можно просто Руфиэл, -- пожал мне руку Браст.
     "Прекрасно, -- отметил я про себя.  --  Очерчивается  круг
поиска. Интересно, сколько в этом городе есть еще докторов?"
     --  Вы  работаете  в  одной клинике? -- начал я выведывать
издалека интересующую меня информацию.
     -- При фабрике всего одно лечебное заведение, -- услужливо
ответил доктор Браст. -- Зато ночных клубов, домов терпимости и
других очагов инфекции наберется с полсотни!
     -- Должно быть, вам  приходится  тяжело,  --  сочувственно
заметил я. -- Насколько я знаю, штаты постоянно сокращаются...
     --  Да!  --  воскликнул  он.  --  На  весь  город  --  три
специалиста и главврач. Это безумно мало. Отметьте, пожалуйста,
в своем отчете.
     -- Непременно, -- пообещал я.
     --  Кстати,  вон  и  начальство,  --  Игор  помахал  рукой
стройной женщине с короткой стрижкой.
     -- У вас что, консилиум? -- подошла она к нам с улыбкой.
     -- Вальт Стип, -- представился я.
     --  Инспектор  Стип,  --  многозначительно  уточнил доктор
Браст.
     -- Очень приятно. Лана Крой, -- протянула  она  мне  узкую
ладонь.
     --  У  вас  что,  консилиум?  -- подбежал к нам невысокого
роста толстяк с редкими волосами на голом круглом черепе.
     Мы дружно рассмеялись.
     -- Это у нас такая дежурная шутка, -- пояснила Лана.
     -- Вальт Стип, инспектор, -- представился  я  в  очередной
раз.
     --  Доктор  Чуз.  Смат Чуз, -- горячо потряс он мою руку в
своей потной ладони. -- Очень рад знакомству.
     Круг поиска определен. Кто из них доктор Морт? Первый
претендент -- Лана Крой. На нее падает большее подозрение как
на главврача. Правда, она женщина... Но кто сказал, что Морт
обязательно должен быть мужчиной? Надо ей серьезно заняться.
Даже если она не Морт, то как администратор клиники должна
знать, кто он. Второй подозреваемый -- Руфиэл Браст. Внешне
очень подходит под образ Морта: серьезный, сухой, напряженный.
Что он там говорил про очаги инфекции? Вполне вероятно, что он
находит подопытных для своих экспериментов в злачных местах.
Смертных берет с фабрики, а вечных -- из ночных клубов.
Опаивает их какой-нибудь дрянью... Ну, если не он сам, то его
подручные. Обязательно проследить за ним! Кто следующий? Смат
Чуз... С виду добродушен, но это, разумеется, не снимает с
него  подозрения. Носит маску весельчака, однако сразу
чувствуется,  что это напускное. В сущности -- темная лошадка.
Придется с ним повозиться. Наконец, Игор Бойд... Оставлю его
напоследок хотя бы потому, что мне неприятно подозревать его.
И все же... надо  подумать над тем, почему Главный поручил это
задание именно мне. Ясно, что он знает о нашем с Игором
давнем знакомстве. И  если  он  послал  сюда  именно  меня,
это может означать одно из двух: либо он рассчитывает на то,
что я использую доктора  Бойда как хороший контакт в поисках
доктора Морта, либо у него есть сведения, что Бойд и Морт --
одно лицо, и он хочет это проверить. Альтернатива...
     Мои размышления были прерваны  голосом  Директора.  Музыка
стихла,  разговоры  умолкли.  Директор,  стоя  в  центре  зала,
произносил речь:
     -- Позвольте мне приветствовать нашего гостя Вальта Стипа,
опытного инспектора и выдающегося писателя, если позволите, без
пяти минут живого классика, автора нашумевшего  романа  "Смерть
на цыпочках", удостоенного престижной премии "Золотой тюлень".
     Директор   зааплодировал,   и   зал   поддержал  его.  Все
повернулись  в  мою  сторону,  я  благодарно  кивал  головой  и
приветственно помахивал рукой.
     -- Для нашего дорогого гостя я приготовил нечто необычное,
редкое,  экзотическое,  --  продолжил Директор. -- Надеюсь, ему
придется по вкусу.
     Он хлопнул в ладоши, раздался глухой и низкий удар  гонга,
и  официанты  вкатили  в комнату тележку с длинным двухметровым
блюдом под крышкой. По своей форме оно напоминало саркофаг, и у
меня появились нехорошие предчувствия.
     -- "Мечта романтического  гурмана"!  --  объявил  Директор
название блюда.
     Официанты  откинули  крышку  --  из-под нее повалил густой
пар. Гости вытянули шеи, каждому не терпелось поскорее  увидеть
нечто   экстравагантное.   Когда   пар  рассеялся,  послышались
возбужденные вздохи: на тележке в  эмалированном  блюде  лежала
запеченная  в  кляре  красивая  молодая  женщина с ожерельем из
укропа  на  шее.  В  плотной  хлебной  корке   она   напоминала
закутанную  в холст египетскую мумию. Ее смуглое точеное лицо с
узкими бровями и тонкими губами было копией царицы Неффертити.
     --  По  традиции  первый  кусок  --  почетному  гостю!  --
провозгласил Директор.
     Где-то под потолком дробно застучали барабаны, как в цирке
перед  опасным  номером, а возле блюда-саркофага возник повар в
высоком белом колпаке, с  протянутыми  в  мою  сторону  широким
ножом  и  длинной  вилкой. В меня выжидающе вперились несколько
десятков глаз.
     -- Меня сейчас стошнит! -- вполголоса пожаловался я Игору.
     В ответ он еле заметно подмигнул мне, и я  догадался,  что
все  происходящее  -- не более чем шутка. Директор, приплясывая
от нетерпения, красноречивыми жестами приглашал меня к тележке.
Я медленно подошел, стараясь улыбаться.
     -- Сначала -- соус! -- громко объявил Директор.
     Официант  протянул  мне  увесистый  флакон  с   прозрачной
желтоватой  жидкостью.  Я  обильно  полил тело девушки, пожалев
только лицо. От соуса почему-то пахло керосином. Повар протянул
мне нож с вилкой.
     -- Попросим! -- Директор призвал публику к аплодисментам.
     Под редкие хлопки присутствующих я широко замахнулся
ножом, но в последний момент не воткнул его в девушку, а
задержал в миллиметре от  тела, лишь слегка царапнув ножом
тонкую поджаристую корку... Тем неожиданнее было для меня то,
что случилось в следующий момент: мне в лицо ударила тонкая,
но сильная струя крови -- я брезгливо отпрянул, но в ту же
секунду понял по кислому привкусу на губах, что это клюквенный
сок. Как бы то ни было, весь мой белый воротничок был заляпан
алыми крапинами. Девушка тем временем резко открыла глаза, и
из них ударили в потолок два идеально прямых красных лазерных
луча. Публика облегченно зааплодировала, радуясь, очевидно,
тому, что не придется в угоду Директору приобщаться к
каннибализму.
     Заиграла  тягучая  музыка,  волнующая  и  таинственная,  и
девушка, не меняя позы, медленно поднялась над саркофагом.  Это
было  очень реально: я видел, как с боков ее вытянутого струной
тела падают капли "соуса". Она поднималась все выше и  выше,  и
все,  кто был в зале, завороженно следили за ней... На какую-то
долю секунды мне даже почудилось, что зрители не  провожают,  а
поднимают  ее  своими  пристальными взглядами. В трех метрах от
пола она на секунду замерла и так же медленно развернула тело в
вертикальное  положение.  Исходящие  из  ее  глаз  тонкие  лучи
несколько  раз  пробежали,  скрещиваясь и расходясь, по головам
гостей и потухли. Она быстро  опустилась  на  тележку,  и  я  с
удивлением  увидел,  что  она  непрочно  на  ней стоит, ее ноги
подрагивают, кляр на них крошится и осыпается в блюдо, к запаху
хлеба  и  керосина  примешивается  запах   пота...   Волшебство
изчезло, передо мной была обычная фокусница.
     Девушка  с  улыбкой раскаланялась на все стороны, принимая
восторженные  рукоплескания,  а  затем  повернулась  ко  мне  и
поманила меня длинным хрустящим пальцем. Я подошел -- она гибко
склонилась  надо  мной,  плавным движением поднесла руку к моим
губам и щелкнула пальцами. Я непроизвольно открыл  рот,  и  она
ловко  вытянула  из  него  метровую  змею.  Отвратная  гадина с
мелкими черными глазками мерзко зашипела мне в лицо...  Девушка
взяла змею за хвост, раскрутила и бросила вверх -- под потолком
она  превратилась  в  веревку  и  безвольно  упала в руку своей
повелительницы. Присмотревшись, я увидел, что  это  не  простая
веревка, а бикфордов шнур.
     Один конец шнура чародейка обвязала вокруг тонкой талии, а
другим  концом  помахала,  пританцовывая,  передо мной. На моих
глазах пятна клюквенного сока исчезли с моего пластрона.
     -- Весьма признателен, -- поблагодарил я ее.
     --  Привет  от  дяди  Юрга,  --  отозвалась   она   мягким
приглушенным голосом, не открывая рта.
     Черт  возьми, эта очаровательная ведьмочка -- моя связная!
Вот так да! Не успел я опомниться от такого  поворота  событий,
чревовещательница  протянула мне кончик веревки: "Подуй!" Чтобы
было понятно зрителям, что от меня требуется, она  мило  надула
щеки,  запрокинула  голову  и  выдула  из  себя  в потолок сноп
ослепительных искр. Я дунул на шнур, и из моей  груди,  обжигая
горло,  с  гулом  вырвалось  наружу  синее  пламя.  Однако, для
фокусов -- слишком реально!
     Шнур на девушке с  треском  заискрился,  и  она  рванулась
сквозь  толпу  на  сцену.  Лишь только она на ней очутилась, ее
объяло пламя. Свет погас, и  темнота  озарилась  стремительными
огненными  языками, с низким отрывистым шорохом слетающими с ее
мечущегося в судорожном огненном танце тела. Пламя  разгоралось
с  каждой  секундой  все  сильнее,  и  внезапно  девушка  глухо
взорвалась ослепительной вспышкой. Вновь зажегся свет -- на ней
теперь было легкое серебристое бикини, а от неровной подгорелой
корки не  осталось  и  следа.  Я  не  сводил  с  нее  глаз:  ее
восхитительная фигура притягивала внимание лучше всяких трюков!
     Она  крутанулась  колесом  на  руках через голову, и когда
снова встала на ноги, на ней был черный факирский плащ и
высокий котелок. Изящным движением кисти она достала из
воздуха волшебную палочку и поманила ей меня. Я повиновался
как под гипнозом. Когда я поднялся на сцену, там уже стояла
круглая деревянная колода с воткнутым в нее обоюдоострым
мечом, сталь которого отливала благородной синевой. Откуда это
все взялось, я не заметил.
     -- Вам что-то велели мне передать? -- спросил я у девушки,
пользуясь возможностью объясниться с ней, пока я стоял спиной к
зрителям.
     -- Потерпите, будет немного больно, --  предупредила  она,
как и прежде не раскрывая рта.
     В  ту же секунду я получил откуда-то сзади ощутимый укол в
шею.
     -- Что это? -- спросил я.
     -- Местная анестезия. Не волнуйтесь, все будет хорошо.
     Она  взяла  меч  и  указала  пальцем  на  колоду-плаху.  Я
послушно  встал на колени и положил голову набок. Краем глаза я
заметил, что колода была пользованой: в некоторых местах из  ее
рубленых  ран  высовывались  волосы  и  засохшие кусочки кожи с
бурыми  вкраплениями  свернувшейся  крови.  Сверху   послышался
короткий  тонкий  свист,  возле самого уха раздался глухой удар
стали об дерево, перед глазами у меня  завертелись  огни,  и  я
больно ударился затылком об пол...
     Моя  голова  по-прежнему  лежала  на боку, но теперь не на
плахе, а на полу, лицом к осиротевшему туловищу.  Мне  хотелось
пожалеть свое тело, но его уродливая обезглавленность отчего-то
не  вызывала  во мне сострадания. Прямо перед моим носом встали
слегка потертые туфли на высоких каблуках,  тонкая  рука  взяла
меня   за  волосы,  голова  необычайно  легко  взмыла  вверх  и
остановилась, покачиваясь. Я хотел сказать девушке,  чтобы  она
полегче тянула меня за волосы, но только напрасно открывал рот:
из него не выходило никаких звуков. Публика притихла, гадая, на
самом  деле  мне  отрубили  голову или нет. Девушка, видимо, по
губам поняла, что я хотел сказать: она  отпустила  мои  волосы.
Как  ни  странно,  голова не упала, а осталась висеть на том же
месте   наподобие   воздушного    шарика.    Зал    восторженно
зааплодировал.  Я  разыскал  глазами  Игора  и  улыбнулся  ему,
показывая, что все в порядке.
     Следующим  номером  девушка-факир   достала   из   воздуха
дымящуюся  сигарету  и  элегантно  поднесла  в тонких пальцах к
моему рту. Я вытянул губы и зацепил ими фильтр,  но  затянуться
мне  не удалось по причине отсутствия легких... Зрители, тем не
менее, радостно ударили в ладоши. Мне стало до слез  обидно.  С
трудом я сдержался, чтобы не заплакать.
     И  снова  я  почувствовал  больный  укол,  на  этот  раз в
затылок. Опять анастезия... Перед глазами промелькнула  длинная
тонкая  спица.  Я скосил глаза и увидел, что спица входит в мою
ушную раковину. Внутри что-то лопнуло, потом  еще  раз...  Руки
зрителей задвигались, соединяясь и разъединяясь, но я не слышал
оваций.  Девушка  вынула  окровавленную  спицу, а слух так и не
вернулся. Неужели, я оглох навсегда?!
     Моя голова широко качнулась и полетела в зал! Я испугался,
что в следующий момент ударюсь о жесткий паркетный пол, но  она
подобно  бумерангу  описала плавный широкий круг и вернулась на
сцену. Девушка подхватила ее и бросила обратно в зрителей,  еще
дальше.  Я  увидел  под собой задранные вверх головы. Выражения
лиц мне не понравились: в  них  было  слишком  много  праздного
любопытства,  и  я  стал  плевать  в  них  на лету... И снова я
оказался на сцене, и в третий раз моя повелительница  со  всего
размаха  кинула  мою  голову, и полетела она совсем далеко, без
надежды на возвращение...



     Я очнулся утром на широкой кровати под балдахином,  одетый
в  смокинг,  и  не  сразу  сообразил, где нахожусь. Голова была
неимоверно  тяжелой.  Слава  Каальтену,  сегодня   понедельник,
выходной,  и  не  надо  работать.  Мой  взгляд  упал  на бар, я
протянул, не вставая, руку, зацепил бутылку коньяка и отхлебнул
из горлышка. Стало только хуже. Да, это не поможет... Я  смутно
припомнил,  что голова у меня болит не с алкогольного похмелья,
а с чего-то похуже.
     Мысленно полистав ЗМ, я перечитал записи за прошедший
день. Полный вперед! Сплошной бред... Видимо, меня
действительно накачали  какой-то гадостью, подмешанной в вино.
Но прочитанное расстроило меня и по другим причинам.
     Во-первых, я не помнил, что произошло  на  самом  деле,  и
имея перед собой законспирированную версию случившегося, не мог
понять,   где   реальность,  где  галлюцинации,  а  где  чистое
воображение.  Особенно  меня  смутил  эпизод,   в   котором   я
подвергаюсь  усечению  головы:  "колода  была  пользованой... с
бурыми вкраплениями..." Можно подумать, я всю  ночь  резался  в
карты, да еще и крапленой колодой!
     Во-вторых,  я не нашел в записях одного важного момента: в
моей обычной памяти запечатлелось, пусть  не  очень  отчетливо,
как  фокусница на сцене передает мне важное письмо. Почему я не
записал это? Случайно или намеренно?
     О, Боже, надо сейчас же проверить, было ли письмо на самом
деле!  Я  засунул  руку  во  внутренний  карман,  и  на  сердце
полегчало:  там действительно нащупывался конверт. Я достал его
и рассмотрел. Он был надписан женским почерком: "Вальту от тети
Клиры". В конверте я нашел засушенный голубой цветочек на хилом
стебельке, больше там ничего не было.
     Мне нужна была посуда. Я заказал в  номер  завтрак.  Через
пять  минут  мне  принесли  омлет,  беельгийские вафли и стакан
апельсинового сока. Я свалил вафли на тарелку  с  омлетом.  Сок
некуда было перелить, и его пришлось отправить в унитаз, потому
что  в  течение  следующих  десяти минут у меня должен был быть
пустой желудок. На освободившейся  тарелке  я  сжег  конверт  с
цветком,  мелко растолок пепел ложкой, тщательно размешал его в
стакане с теплой водой и тотчас выпил, не дожидаясь, пока пепел
осядет на дно. Затем я лег на спину с закрытыми глазами.  Через
три  минуты  передо  мной  возникли светящиеся зелеными буквами
строки психограммы:
	"Дорогой племянник! Дядя Юрг тяжело заболел. Скорая
помощь забрала его в ближайшую больницу, но на следующий день
оказалось, что его там нет. Я спрашивала в других больницах и
тоже безрезультатно. Никто не знает, где он. Меня мучают
нехорошие предчувствия. Я обратилась в полицию, и мне там
намекнули, что его похитил доктор М. Начинать официальное
расследование они по каким-то причинам отказываются. У тебя
большие связи. Умоляю, разузнай, где он находится. Я в долгу
не останусь. Твоя любящая тетя".
     До  меня  без  труда  дошел истинный смысл письма: Главный
приказывал мне активизировать поиск доктора Морта, используя в
качестве прикрытия легенду о том, что мой дядя был им похищен.
Таким образом, мне предстояло играть почти в открытую. Теперь
можно было не скрывать, что я разыскиваю Морта, но следовало
представить дело так, будто я его ищу не по заданию сверху, а
по личной инициативе. Игра рискованная, но в потенциале
высокорезультативная. Кроме того, появлялась надежда, что в
случае провала операции и моего ареста контрразведкой Главный
за меня заступится, если я, конечно, не проговорюсь, что
действовал по его приказу.
     Однако  что-то смущало меня в этом письме... Что именно?
Я задумался, и до меня дошло: странным было не само письмо, а
способ его передачи. Зачем передавать психотропной связью
письмо, написанное в безобидной форме послания тети к
племяннику? И к тому же вручать его таким карнавальным
образом, на сцене во время представления, используя в качестве
связной иллюзионистку? А пароль? Как можно, с точки зрения
конспирации, передавать привет от исчезнувшего дяди? Что-то
здесь не то. Концы не сходятся с концами...
     Как бы то ни было, приказ есть приказ, и не важно, в какой
форме  он  получен. Я вновь просмотрел запись прошлого вечера в
ЗМ.  Если  мое   знакомство   с   коллегами   Игора   не   было
галлюцинацией,  то  список  подозреваемых  уже  составлен: Лана
Крой, Руфиэл Браст, Смат Чуз и сам Игор. Кстати,  Игор  никогда
не  поверит  в то, что я разыскиваю пропавшего дядю. Он слишком
хорошо знает мое отношение к родственникам. Еще  одна  причина,
по  которой  его  следует  держать в конце списка. Кстати, надо
связаться с Игором и разузнать, чем вчера  закончился  вечер  и
как  я  оказался в гостинице. Я нашел его номер в справочнике и
позвонил ему.
     -- Так что вчера произошло "на самом деле", как ты  любишь
выражаться?   --   спросил   я   у   него  сразу  после  обмена
приветствиями.
     -- Не хочу тебя  огорчать,  но  ты  крупно  отличился,  --
ответил Игор.
     -- Даже так?
     --  У  нашего  Директора есть "милая" привычка подшучивать
над людьми. Я, конечно, не уверен, но думаю,  что  он  подмешал
тебе  в  вино  сильный  наркотик,  потому что ты вел себя очень
странно...
     -- Это интересно!
     -- Ты действительно не помнишь, что было?
     -- Кое-что я помню, -- признался я, -- но  не  думаю,  что
это было "на самом деле".
     --  Хорошо,  я  тебе расскажу про твои эскапады. Ты только
сядь, а то упадешь! Все  было  более-менее  прилично,  пока  на
сцену не вышла фокусница...
     -- Так значит, очаровательная волшебница все же была?
     --  Да,  но...  Я  бы не назвал ее очаровательной. Толстая
потрепанная  тетка.  И  не  волшебница:  трюки  были   довольно
примитивными.  Когда  она  сказала,  что  ей нужен ассистент из
зрителей, ты поднялся на сцену.
     -- Я сам вызвался? -- переспросил я, обнаруживая еще  одну
загадку  в  истории  с  письмом:  кто мне его подсунул, если не
артистка?
     -- Ну да. Она дала тебе в руки воздушный шар  и  проколола
его  спицей.  Шар  от  спицы  не лопнул, но ты под смех публики
прожег его сигаретой...
     -- Надеюсь, это все? -- рассмеялся я.
     -- Далеко нет. Следующим номером  она  стала  доставать  у
тебя  из-за  пазухи  голубей  и  бросать  их  в зал. Два голубя
вернулись, а третий сел на люстру и отказывался лететь  обратно
на  сцену,  как  его не звала факирша. Тогда ты вызвался помочь
ей...
     -- И как, успешно?
     -- Послушай и реши сам, успешно  или  нет.  Ты  подошел  к
столу  с  десертом  и  принялся  обстреливать голубя пирожными,
сгоняя его с люстры. Разумеется, весь крем из  них  полетел  на
вечерние платья дам... Голубь слетел с люстры, но полетел не на
сцену,  а  в  обратную  сторону,  ты погнался за ним, прыгая по
сервировочным столам.
     -- И что, догнал? -- спросил я смущенно.
     -- Да, каким-то чудом ты поймал его и  стал  засовывать  в
декольте Лане...
     -- Неужели, твоей начальнице?
     -- Представь себе, да, -- серьезно сказал Игор.
     -- Скверная история, -- резюмировал я. -- А как реагировал
Директор?
     -- Он чуть не умер со смеху.
     -- Тогда не все потяряно! -- я облегченно вздохнул.
     --  Но Лана, кажется, не на шутку рассердилась, -- заметил
Игор. -- Я с трудом тебя утихомирил и отвез в номер.
     -- Спасибо, ты настоящий друг! А как мне лучше  извиниться
перед Ланой?
     --  Лина  приглашала  ее  сегодня  на ужин. Подходи к семи
часам. Я не буду говорить ей заранее о твоем приходе, чтобы  не
вспугнуть, а ты сделай вид, что случайно забрел на огонек.
     -- Ты гениальный стратег! -- похвалил я Игора.
     До  вечера  я кипятился в джакузи и охлаждался в бассейне,
приходя в  себя,  а  в  начале  восьмого  отправился  к  Игору,
прихватив  пару  копий  своей книги (я всегда таскаю в портфеле
несколько экземпляров на подарки).
     Дверь открыла Лина. Она чмокнула меня в щеку  и,  приложив
палец  к губам, чтобы я не подавал голоса, проводила в комнату.
За круглым столом лицом ко мне сидел  Игор,  напротив  него  --
Лана.  При  моем  приближении  она  не  повернула  головы, но я
увидел,  как  ее  наполовину  оголенная  спина  вытягивается  и
выгибается.
     --  Так, -- отрывисто сказала она. -- Сейчас я угадаю, кто
пришел.
     -- Да, с трех раз, пожалуйста! -- весело хлопнул в  ладоши
Игор.
     --  Мне  достаточно  одного, -- заявила Лана. -- Я спинным
мозгом  чувствую  этого  нахала,  порвавшего  на  мне  вечернее
платье!
     -- Позвольте-позвольте! -- запротестовал я. Подойдя сзади,
я бережно взял ее руку и поднес к губам. -- Про вечернее платье
мне еще не рассказывали...
     -- Это был не Вальт, -- рассмеялся Игор. -- Это был хищный
когтистый голубь!
     --  Просто  коршун,  а  не голубь! -- состроила мне глазки
Лана, запрокидывая голову.
     Во мне неожиданно появилась уверенность, что  очень  скоро
она будет моей. Я воспрял духом.
     --  Разрешите  презентовать,  --  протянул  я книги Лане и
Лине.
     -- А мне? -- спросил Игор.
     -- Тебе с Линой -- общий подарок.
     -- Спасибо, -- коротко поблагодарила Лина.
     Кажется, ей не понравилось, что я подарил ей с Игором одну
книгу на двоих.
     -- "Смерть на цыпочках", -- прочитала  Лана  название.  --
Звучит  интригующе...  А  за  что  бедную  женщину  подвесили к
потолку?
     -- Разрешите взглянуть, -- попросил Игор.
     Лина  показала  ему  обложку  с  черно-белой   фотографией
обнаженной  женщины,  снятой сбоку. Она стояла на цыпочках, рук
не было видно, а тело  обрывалось  у  верхнего  края  книги  на
уровне груди.
     -- Откуда вы знаете, что она подвешена? -- удивился я.
     -- Вот он и проговорился! -- развеселилась Лана.
     --  Так ты на самом деле подвесил эту женщину? -- спросила
Лина.
     -- Я ее никогда не видел, -- признался я. --  Но  художник
обложки показывал мне оригинал фотографии.
     -- Так вот почему "на цыпочках"! -- воскликнула Лина.
     --  А  правда,  Лана,  откуда  вы  узнали  про  это?  -- с
интересом спросил Игор.
     -- Женское чутье, -- с показной скромностью заявила она.
     --  Почувствовали  спинным  мозгом,  как  и   Вальта?   --
ненавязчиво съязвила Лина.
     Я  как  бы  между  прочим  перевел взгляд с Ланы на Лину и
обратно. В промежутке между ними воздух  был  особенно  плотен.
Кажется,  они  недолюбливали  друг  друга.  Впрочем, внешне это
почти никак не проявлялось.
     -- "Очаровательной... голубице?! От... сраженного красотой
сокола?!" -- подняла брови Лана, читая дарственную надпись.  --
Какая на-а-аглость!!! -- смущенно рассмеялась она.
     Я  встретился  с  Ланой  глазами и увидел, что она тоже не
сомневается в нашей скорой интимности.
     -- "Моим старым любимым друзьям", -- вслух прочитала Лина.
-- Чистая эклектика! Так все же, любимым или друзьям?
     Все трое взглянули на меня с улыбками, но все  по-разному.
Лина  улыбалась с вызовом, Лана -- возбужденно, а Игор вежливо,
но не искренно. Нужно было срочно  сострить,  но  в  голову  не
приходило ничего удачного.
     --  Читайте  книгу,  вы  все  поймете! -- выдал я туманную
фразу.
     Мои собеседники на секунду задумались, что бы это значило,
но тут же снова развеселились, на этот раз по более
тривиальному поводу: прислуга подала причудливо оформленные
закуски. Ужин был великолепен. Весь вечер я кокетничал с
Ланой, не забывая при этом уделять внимание и хозяйке. Но
Лина воспринимала мои комплименты с сарказмом, и очень скоро я
понял, что она не привыкла быть на вторых ролях, а потому
полностью отказывается от моих любовных флюидов в пользу Ланы.
     После  ужина  я,  естественно,  вызвался проводить Лану, и
лишь только мы оказались за дверью,  простившись  с  хозяевами,
тут  же  жадно  прильнули  друг  к другу, соединившись губами в
длинном глубоком поцелуе.
     Я отвез Лану к себе в номер, и  всю  ночь  мы  кружили  по
комнате  в  любовном  танце  от кровати к джакузи, от джакузи к
бассейну, от бассейна к кровати, от кровати к сауне, от сауны к
бассейну, от бассейна к камину и от камина -- по новому кругу к
кровати... Я поставил свой личный рекорд оргазмов за одну ночь.
Из скромности не скажу, какой.
     Когда мы под утро без сил лежали на кровати,  расслабленно
забросив  друг  на  друга  ноги,  я, наконец, решился перейти к
делу.
     -- Ты не спишь? -- спросил я.
     -- Нет, а ты? -- отозвалась Лана.
     -- Я не могу уснуть.
     -- Почему?
     -- Мне не дает покоя одна мысль.
     -- Какая?
     -- Сегодня утром я получил письмо от жены моего дяди.
     -- И что?
     -- Она просит помочь ей разыскать дядю.
     -- Он пропал?
     -- Да. И она считает, что его выкрали.
     -- Кто? -- удивилась Лана.
     -- Только не смейся, -- предупредил я.
     -- Что здесь может быть смешного?!
     -- Обещаешь?
     -- Обещаю.
     -- Доктор Морт.
     -- Что?!
     "Она спросила  не  "кто",  а  "что".  Это  интересно",  --
отметил я про себя.
     -- Ты мне поможешь разыскать его? -- спросил я.
     -- Кого, Морта? -- насторожилась Лана.
     "Она явно понимает, о ком идет речь", -- заметил я.
     -- Нет, дядю.
     -- При чем здесь я?
     --  Ну, у тебя наверняка много знакомых врачей. Может, они
что-то слышали про него. Вполне  вероятно,  что  дело  и  не  в
мифическом Морте, а в чем-то еще.
     --   Хорошо,   я   попробую,   --   сказала   Лана   после
продолжительного молчания. -- Как его зовут?
     -- Его зовут Юрг...
     Черт побери, я  не  знаю  фамилии  своего  дяди!  Вот  так
прокол!  Взять  фамилию  с  потолка  никак  нельзя,  потому что
наверняка речь идет о моем реальном родственнике, которого  для
придания  "легенде" достоверности по приказу Главного отправили
на отдых в какой-нибудь глухой горный пансионат. Интересно,  по
чьей линии этот идиотский дядя, по отцовской или по
материнской?
     -- Его зовут Юрг Колин, -- на  всякий  случай  я  не  стал
давать дяде свою фамилию и наделил его юношеской фамилией отца.
     -- А ты не шпион? -- спросила Лана.
     -- Нет. Ты мне веришь?
     --  Верю,  -- сказала она без всякой уверенности в голосе.
-- Я постараюсь помочь тебе.
     Постарается она или нет, мне было  не  важно.  Главное,  я
сообщил  ей,  что  интересуюсь  экспериментами  доктора  Морта.
Теперь остается только посмотреть, займется  мной  в  ближайшее
время  контрразведка  или  нет.  Если  нет, то Лана -- не Морт.
Человеку  под  этим  кодовым  именем  наверняка  предписывается
немедленно  докладывать  о  всех,  кто  интересуется  "доктором
Мортом". А если займется, определенного ответа на  свой  вопрос
мне  не удастся получить. Лана может с равным успехом оказаться
и штатным осведомителем контрразведки, и  просто  "сознательным
гражданином", то есть добровольным стукачом.
     За окном раздался оглушительно-гнусавый вой сирены.
     -- Пора собираться на работу, -- вздохнула Лана.
     --  Не рановато? -- я бросил взгляд на хронометр: три часа
ночи.
     -- Как обычно, в семь утра, -- отозвалась Лана.
     -- Черт, забыл перевести вперед время! -- я вспомнил,  что
нахожусь в другом часовом поясе. -- Я отвезу тебя в клинику...
     "...а заодно и посмотрю, что она из себя представляет", --
закончил я про себя.
     --  В  вечернем платье? -- рассмеялась Лана. -- Как я буду
выглядеть в глазах подчиненных?
     Знакомство с  клиникой  сорвалось.  Я  подбросил  Лану  на
мотоцикле  до  дома,  узнал  у  нее, как проехать до фабрики, и
отправился на встречу с директором.
     Над огромными  черными  воротами  Фабрики  ядовито-красным
неоном горела надпись: "Здесь кончается вечность". Сама Фабрика
была  наглухо  отделена  от  остального  мира  высоким бетонным
забором, из-за которого было видно лишь дымящиеся вершины труб.
Я на всякий случай присмотрелся  к  ограждению.  Возможно,  мне
понадобится  тайно проникнуть на территорию или... мало ли что!
Поверху забора  в  четыре  ряда  проходила  колючая  проволока,
крепившаяся  к  железным  опорам  на керамических изоляторах, а
из-за стены доносился собачий лай. Это означало, что на фабрике
используется  так  называемая  "животно-электрическая"  система
охраны:  две  стены  из  бетонных плит с "колючкой" под высоким
напряжением, а в двухметровом промежутке между  ними  --  своры
голодных  ротвейлеров.  Как  показывала практика, такая система
была  наиболее  эффективной,  потому  что   исключала   участие
человека  в ней. Охранника можно подкупить, а сторожевую собаку
ничем не задобришь: даже умирая от истощения,  она  не  возьмет
еду из чужих рук.
     Справа  от  ворот  находился  двухэтажный административный
корпус. Зайдя внутрь, я обнаружил, что  окна  выходят  из  него
только  на внешнюю сторону. Взглянуть на саму Фабрику мне и тут
не удалось. Я представился вахтенному офицеру, и он показал мне
дорогу в директорский кабинет. Несмотря на ранний час, Директор
был на посту. В отличие от меня, помятого  и  сонного,  он  был
свеж и энергичен.
     --  О-о,  какие  люди!  --  тут же набросился он на меня с
приветствиями. -- Заходите, заходите, голубь вы наш белокрылый!
     -- У вас на  ужине  было  довольно  весело,  --  сдержанно
заметил я.
     "Одурманил  меня,  сволочь,  а теперь, небось, ждет, что я
перед ним извиняться буду, -- подумал я. -- Вот хрен тебе!"
     -- Благодаря вашим фокусам! -- расхохотался он.
     -- Кстати, где вы нашли такую замечательную фокусницу?  --
поинтересовался я.
     -- Да отбилась тут одна от шапито... У нее роман с местным
офицером закрутился.
     -- Она будет еще выступать?
     --  Если только в клинике. Вчера утром ее нашли в парковой
беседке в дым пьяную и с переломанными  костями.  Наверное,  не
дала кому-то...
     Проклятье, я остался без связи! Причем моя связная угодила
в самое  логово  врага,  возможно  даже,  в лапы этого чудовища
Морта. И что она делала ночью в беседке?! Скорее  всего,  сразу
после   выступления   ее   схватили   и   всю   ночь  пытали  в
контрразведке, но она ни в чем не призналась, и поэтому  ее  не
могли  оставить  в  тюрьме.  Под  утро  ее  накачали алкоголем,
привезли  в  беседку  и  вызвали  скорую  помощь.  На  "скорой"
приехали   их  же  агенты  и  отвезли  в  клинику.  За  палатой
установили слежку и берут под наблюдение всех, кто интересуется
состоянием ее здоровья.  Но  почему  ее  арестовали?  Наверное,
кто-то  видел,  как она передавала мне письмо. Хотя, что в этом
особенного? Разве не может быть у Инспектора из  центра  своего
агента в провинции? Главное, в контрразведке не знают, что было
в письме...
     -- Ее изнасиловали? -- спросил я.
     --  Э-э,  нет, господин Инспектор! -- рассмеялся Директор.
-- Оставьте ваши приемчики для простофиль!  Откуда  мне  знать,
если  это  был  не  я?!  К  тому же, у меня есть алиби: я был у
любовницы.
     -- Снимаю с вас все подозрения! -- шутливо  сдался  я.  --
Приступим к делу?
     -- Что вас интересует в моем хозяйстве?
     Хм...  Что меня могло бы заинтересовать? Мне ведь надо для
вида что-то там проверять и контролировать...
     -- Давайте начнем с общих показателей, -- очертил я руками
широкий круг.
     Директор лично провел меня в отдельный кабинет и удалился,
обещав обеспечить всей необходимой документацией.
     -- Да, чуть не забыл, оставляю ключ в двери, --  подмигнул
он мне на прощание.
     -- Вы очень любезны...
     На  что  он,  однако,  намекает?  Через  минуту  на пороге
появилась миловидная референтка со стопкой пухлых папок.  Чтобы
папки  не  рассыпались,  она  пикантно  придерживала их грудью.
"Намек понял, господин Директор, но у меня есть дела поважнее",
-- мысленно заявил я. Девушка сгрузила папки на стол, мне прямо
под нос, и отступив на два шага, застыла в ожидании  дальнейших
указаний.  "Может,  завербовать  ее  и  использовать как агента
связи вместо фокусницы?" -- пришла мне в голову шальная  мысль.
Девушка  поймала на себе мой пристальный взгляд, но истолковала
его по-своему и смущенно переступила с ноги на ногу. Я  опустил
глаза  и взялся за бумаги. Когда я просмотрел содержимое первой
папки, меня едва не стошнило от отвращения:  это  были  графики
выполнения  плана  по  кварталам.  Я отпустил референтку, запер
кабинет, отложил документы в сторону  и  стал  потрошить  ящики
стола.   Очевидно,   эта   списанная  рухлядь  некогда  была  в
пользовании секретаря: в ее обширных внутренностях я  обнаружил
богатые  залежи  скрепок,  кнопок, ручек, карандашей, резинок и
прочей канцелярской требухи. Все личные вещи давно, как  видно,
оттуда вычистили, но, не теряя надежды, я вынул ящики и пошарил
рукой  на дне опустевшего каркаса. Вместе с комом густой пыли я
выудил просроченную пачку контрацептивов, газетную  вырезку  со
статьей  про  народные  средства  от  волосатости ног, чулочную
подвязку и компьютерную дискету.
     Достав из  кармана  походный  компьютер  с  соединительным
шнуром,  я  поплевал  на присоску, прилепил ее к выбритой шишке
записывателя мыслей, вставил в "комп" дискету и завел ее. Перед
глазами нарисовался обнаженный по пояс  мускулистый  парень  на
фоне  дымящихся  труб  --  знакомая  заставка  игры  "Я не хочу
умирать". Понятно, чем занимаются здесь люди на работе!  Фабула
этой  популярной  игры  проста  как  дважды  два: талантливого,
сильного и  сообразительного  парня  по  ошибке  отправляют  на
фабрику  смерти,  и ему нужно вырваться оттуда. Однако несмотря
на  простоту  завязки,  игра  эта  очень  увлекательна:  в  ней
множество   сюжетных   линий  и  масса  персонажей  с  неслабым
интеллектом, а кроме того замечательная  графика  и  прекрасные
звуковые эффекты. Ощущения от этой игры гораздо сильнее, чем от
действительности:  в  ней и краски ярче, и звук чище, и события
динамичнее,   и   люди   сообразительнее.   Короче,    типичная
гипер-реальность.
     В  свое  время  я  прошел  эту  игру  от  начала  до конца
несколько раз, и теперь меня заинтересовала не сама  "игрушка",
а   сохраненные   в   памяти   эпизоды,  в  частности,  эпизод,
обозначенный как "46". Я точно помнил, что  в  игре  не  больше
тридцати уровней, поэтому цифра 46 меня заинтриговала. Загрузив
этот эпизод в ЗМ, я оказался в самом начале игры...
     Я  лежу  в  бараке  на нарах и давлю вшей в коротком ежике
волос. (С каждым удачным щелчком ногтей перед глазами  мелькают
цифры:  20,  40,  60,  80, 100, 120... каждая убитая вошь -- 20
очков). Сквозь тонкую полосатую робу к телу подбирается  холод,
страшно  хочется  есть. Я выворачиваю карман куртки и собираю с
материи ртом хлебные крошки (плюс 1 процент энергии).
     В бараке светло, но все спят.  Тихий  час.  Тихий  час  на
фабрике  смерти...  Бред! Бред!! Бред!!! (Спокойно, спокойно...
это не бред, это компьютерная игра. В  игре  все  может  быть).
Нет,  не  бред:  фанерные  стены  барака,  затянутые прозрачной
пленкой окна, деревянные нары -- все реально. И  это  значит...
Это  значит,  что  я действительно на фабрике смерти! (Приход в
гипер-реальность состоялся). Но я не  хочу  умирать!!!  Я  могу
жить  вечно,  а  меня  хотят уничтожить -- это несправедливо! Я
буду бороться за себя, я буду бороться за свою  жизнь,  я  буду
бороться за свое право на вечность!
     С этой мыслью я решительно встаю с нар... Но что-то не так
в моем  теле... Что-то не то! Я снова ложусь на нары и ощупываю
свое тело... Я провожу рукой по животу и опускаю ее  ниже...  Я
раздвигаю ноги -- кисть неожиданно легко соскальзывает до самых
нар.  (Черт  побери,  на  "том  самом"  месте  --  непривычная,
пугающая пустота... Я -- женщина!) Нет, почему "неожиданно"?  Я
еще раз ощупываю промежность. Все как обычно. (Да, конечно, как
я  сразу  не  сообразил, секретарша изменила параметры главного
героя, программа это допускает: можно задать  свой  вес,  рост,
строение  тела,  черты  лица,  характер  и  т.д.).  Что со мной
происходит? Я свешиваюсь с нар и заглядываю  в  лужу  на  полу:
снизу  на меня смотрит худое лицо с большими темными глазами...
С потолка в лужу падает очередная  крупная  капля,  черты  лица
искажаются, но все же это мое лицо -- все встает на свои места.
(Похоже  на  референтку, которую мне сватал Директор. Может, на
самом деле она?)
     Мне нужно вырваться из этого ада!  Но  как?  Мой  организм
обессилен...   Как   мне   справиться   с   надзирательницей  и
охранниками? (В примитивных играх все просто: мочи всех направо
и налево без страха и упрека, ранят тебя -- не больно, убьют --
плюнешь и начнешь  все  с  начала,  --  но  в  гипер-реальности
окружающие тебя люди настолько жизненны, что редко удается себя
убедить  в  том,  что  лишь  ты на самом деле обладаешь душой и
сознанием, а остальные -- всего лишь миражи, с  которыми  можно
делать  все что угодно; с одной стороны, не поднимается рука на
"себе подобного", с другой -- терзает страх наказания  за  свои
действия.  Не так-то просто побороть этот псевдо-страх, продукт
наведенного  гипер-реальностью виртуального инстинкта
самосохранения).
     Надо решаться: или сейчас, или  никогда! Из доски нар
верхнего яруса высовывается  коричневая шляпка гвоздя. Я
впиваюсь в эту шляпку пальцами и тяну что есть силы на себя --
гвоздь выходит на полсантиметра и замирает, пальцы
соскальзывают, ногти ломаются (эта дура сделала для своего
альтер-эго длинные зеленые ногти). В отчаянии я захватываю
шляпку зубами и со всей мочи расшатываю гвоздь, зубы крошатся
(минус 5 процентов здоровья), но длинный ржавый гвоздь  все
же выходит из доски (плюс 100 очков).
     Я  зажимаю  основание  гвоздя  в  кулаке  между  средним и
указательным пальцами -- рука  ощетинивается  длинным  железным
шипом.  Решительно встав с нар, я направляюсь на выход, заложив
руки за спину. У двери стоит капо -- крупная белобрысая  стерва
в  черном  кожаном  пальто.  На правом ее боку висит кобура, на
левом -- стальной чешуйчатый хлыст (по опыту  прошлых  игр,  им
можно перебить позвоночник).
     --  Куда  прешься? -- поднимает она в удивлении бесцветные
брови.
     -- У меня болит живот, -- отвечаю я.-- Параша в другом конце.
     -- Мне нужно к врачу.
     -- Куда?! -- еще больше удивляется капо. -- Подойди  сюда,
детка!
     Она  достает  из-за  ремня хлыст и, широко расставив ноги,
игриво водит им по полу -- металл глухо постукивает по  дереву.
Ее   широкий   рот   расплывается  в  сладострастной  улыбке  в
предвкушении экзекуции.
     -- Где  у  тебя  болит?  --  спрашивает  она  дрожащим  от
возбуждения голосом.
     Я  поднимаю  куртку,  оголяя тощий живот. Капо опускает на
него большие белесые зрачки, прикидывая, какой пытке лучше  его
подвергнуть.  В  этот  момент  я  выхватываю из-за спины руку и
втыкаю гвоздь ей в глаз (300 очков). Она с криком хватается  за
лицо  обеими  руками, хлыст выпадает из рук -- я поднимаю его с
пола и, широко размахнувшись, отвешиваю  хлесткий  удар  ей  по
черепу   (700   очков).   Ее   голова   разламывается,   как  у
пластмассовой куклы, из щели  на  светлые  волосы  пульсирующим
фонтаном  хлещет кровь (у всех действующих лиц, включая "меня",
главного героя, отсутствует организм, по сути они --  манекены,
наполненные  красной  жидкостью).  Она  замертво  падает  (1000
очков). Я испытываю огромное облегчение от того, что она больше
для меня не опасна.
     Женщины  на  ближайших  нарах  просыпаются  от  шума,  они
смотрят  на  меня  с  испугом.  Я  делаю  им знак, чтобы они не
вмешивались:  у  меня  нет  никакой  уверенности  в  том,   что
некоторые  из них не окажутся предателями. До конца тихого часа
всего двадцать минут, надо спешить! Я стаскиваю с капо  кожаное
пальто,  кожаные  брюки и кожаный лифчик (у дизайнера игры явно
больная фантазия), стираю с  одежды  кровь  сброшенной  с  себя
робой   и   переодеваюсь   в   надзирательницу  (500  очков  за
сообразительность). Вешаю  на  пояс  связку  ключей,  кобуру  с
пистолетом  (коэффициент  убойной  силы  0,5)  и стальной хлыст
(коэффициент убойной силы 0,1).  Выхожу  из  барака  и  запираю
дверь на ключ (чтобы обезвредить стукачей).
     Оглядываюсь  по сторонам... (Стоп, стоп, стоп! Ландшафт --
не тот, что в стандартной версии. Расположение бараков,  плацов
и  "блоков  ликвидации"  --  другое,  чем  в  игре, к которой я
привык. В голове созревает догадка...) Я выхожу на  центральную
аллею  и  иду  к воротам в надежде вырваться с боем на свободу.
Издалека  замечаю  над  воротами  перевернутые  задом   наперед
красные  буквы.  Читаю  справа налево надпись: "Здесь кончается
вечность". (Ура! Это сорок шестая фабрика!  Секретарша  сделала
ландшафт  как на своем "предприятии". Невероятная удача: теперь
у меня есть топографический план. О, кстати, не сходить ли  мне
в   клинику?   Вполне  вероятно,  секретарша  "кастомизировала"
персонажей под знакомых ей реальных людей. Чем черт  не  шутит,
вдруг я встречу в клинике самого доктора Морта или выведаю, кто
он... Если, конечно, секретарше что-либо известно про него. Как
ни  крути,  любой персонаж будет знать про себя и про других не
больше,  чем  секретарша,  которая  ввела  информацию  в   базу
данных).
     Справа  от  ворот -- бронированная будка с охранниками, из
амбразуры хищно высовывает нос пулеметное дуло. Пожалуй,  через
ворота   прорваться   не   удастся.   Надо   попробовать  через
административное здание, с другой стороны которого должен  быть
выход  на волю. Над одним из подъездов я замечаю красный крест.
Клиника -- это то, что мне надо: появление там захворавшей капо
не должно вызвать подозрений.
     Я  захожу  в  клинику  --  меня  встречает   "сестра"   за
конторкой.
     -- Что у вас? -- спрашивает она.
     -- Желудок.
     -- Пройдите к дежурному врачу.
     -- А кто сегодня принимает?
     -- Доктор Браст, -- отвечает она.
     (Так и есть! В качестве персонажей игры выступают реальные
люди.  Надо  узнать  о них как можно больше. И еще... пациентов
принимает только один врач. Чем занимаются остальные трое?)
     Я прохожу в указанный кабинет. Доктор сидит  за  столом  и
что-то  пишет.  (Точная  копия  доктора  Браста, только гораздо
крупнее... Или мне так  кажется  потому,  что  смотрю  на  него
глазами  миниатюрной секретарши? Еще одна занятная подробность:
на  груди  у  него  табличка  "Доктор  Брааст"  --   секретарша
переврала фамилию).
     -- Что вас беспокоит? -- спрашивает он, не отрывая глаз от
своей писанины.
     -- Острые боли в животе.
     -- Раздевайтесь и ложитесь на кушетку.
     Я  снимаю  пальто... (А не соблазнить ли мне его, чтобы он
разговорился? То есть, не до конца соблазнить, конечно. У  меня
нет никакого желания отдаваться этому снобу даже в роли женщины
и  даже  в игре). Мне приходит в голову безумная идея: привлечь
его на свою сторону, соблазнив его. Я снимаю с себя всю  одежду
и  ложусь на застеленную клеенкой кушетку (черт возьми, как мне
неудобно делать это!).
     Браст  встает  из-за  стола,  подходит  к  кушетке   и   с
удивлением смотрит на меня сверху вниз.
     -- Вы что, с ума сошли? -- спрашивает он строго.
     Я   смущенно   улыбаюсь  (мне  на  самом  деле  становится
стыдно!), прикрывая руками интимные места.
     -- Я подумала, что...
     -- Что вы подумали? -- недоумевает он.
     -- Вы мне нравитесь, -- улыбаюсь я через силу.
     -- Но... я на работе! -- восклицает он.
     Редкий осел! Что мне теперь с ним делать?  (Надо  хотя  бы
выведать, где его можно найти в городе).
     --  А  вечером? Что вы делаете вечером? -- робко спрашиваю
я.
     -- Что делаю? -- озадаченно переспрашивает он.
     -- Куда вы обычно ходите вечером? -- я строю ему глазки.
     -- В "Золотую..." -- начинает он,  но  спохватывается.  --
Какое вам дело, куда я хожу? Немедленно одевайтесь и убирайтесь
отсюда! -- орет он на меня.
     Я   быстро   одеваюсь  и  выбегаю  в  коридор  (похоже,  у
секретарши в действительности  был  неудачный  опыт  общения  с
Брастом.   Возможно  даже,  в  этой  "Золотой...  рыбке?  жиле?
середине?" Ладно, не буду гадать, проверю по справочнику  баров
и ресторанов).
     В  коридоре  я  вижу  еще  две  двери. Одна -- с табличкой
"Стоматолог", в той же стене, что и  кабинет  дежурного  врача,
другая -- без надписей, в торце коридора. За этой второй дверью
с  массивным кодовым замком, судя по всему, скрывается основная
часть клиники, вход в которую простым  посетителям  запрещен  и
через  которую можно выйти на волю. Мне приходит в голову идея:
выведать у стоматолога код этой двери.
     Я захожу в зубной кабинет и вижу перед собой доктора Чуза.
Он радостно ощупывает меня с головы до ног  теплым  маслянистым
взглядом.
     --  Чем могу помочь? -- любезно спрашивает он, подпрыгивая
от нетерпения, как на пружинках.
     Я ему явно нравлюсь, он следит за каждым  моим  движением,
его  глаза  скользят  за  мной  как  на магните (надо отметить,
чувство контроля самки над самцом очень вдохновляет).
     -- У меня сломался зуб, -- жалуюсь я.
     -- Снимайте плащик, садитесь в кресло, -- приглашает он.
     Я расстегиваю пальто, он подхватывает его сзади  и  вешает
на вешалку. Я разваливаюсь в кресле, подтягиваю съехавшие лямки
кожаного лифчика.
     -- Откройте рот... Пошире...
     Чуз,  нависая надо мной, без стеснения млеет. Кажется, его
рыхлое тело вот-вот потечет на  меня,  как  подтаявший  студень
(этот  Чуз  --  просто  безвольный  тип,  а  никакая не "темная
лошадка", как я считал раньше). У  меня  нет  никакого  желания
вступать  с  ним  в физический контакт (он мне противен, потому
что вызывает жгучее желание унизить его).
     -- Так-так,  --  бормочет  он,  громыхая  у  меня  во  рту
металлическим зеркальцем.
     Он выворачивает голову, чтобы получше заглянуть мне в рот,
на какой-то  момент теряет равновесие и упирается ладонью в мою
грудь... Какое хамство!  Я  выхватываю  из  кобуры  пистолет  и
упираю  дуло  в  его  мягкий  живот. Он роняет от неожиданности
инструмент.
     -- Пошли! -- приказываю я, вставая с кресла.
     -- Куда? Куда? Куда пошли? -- испуганно спрашивает он.
     -- Не кудахтай! -- говорю я. -- Вперед!
     Я выталкиваю его из кабинета. В этот момент раздается  два
коротких  гудка  и  один  длинный  -- кончается тихий час. Надо
спешить, пока не вскрылось мое бегство  из  барака.  Я  подвожу
Чуза к запертой двери в коридоре:
     -- Набирай код!
     -- Я... я не помню, -- отвечает он.
     -- Не ври! Делай, что говорят, а то пристрелю!
     Он тычет дрожащими пальцами в кнопки с цифрами.
     --  Не...  не знаю... я не знаю! -- в отчаянии вскрикивает
он.
     Похоже, Чуз со страху забыл нужную комбинацию цифр (черт
побери, он на самом деле не знает кода, потому что его не знала
секретарша...  надо  же  мне было так опростоволоситься!) Сзади
открывается дверь -- на шум выходит доктор Браст.
     -- Что тут происходит? -- спрашивает он.
     Резко обернувшись, я  навожу  на  его  голову  пистолет  и
плавно  спускаю курок -- гремит выстрел, и точно между его глаз
появляется  аккуратная  дырочка  (секретарша   хорошо   обучена
стрельбе,  однако!).  Браст падает (1000 очков). В другом конце
коридора из-за угла появляется  испуганное  лицо  медсестры.  Я
палю  в нее -- мимо (0 очков -- черт, сглазил!). Она убегает. Я
отволакиваю Чуза от двери -- его трусливое тело безвольно,  как
мешок, -- разгоняю его по коридору и бросаю на дверь. Раздается
хруст  -- одновременно дерева и носа Чуза -- из косяка вылетают
щепки, и дверь открывается (100 очков). Я бросаю Чуза и забегаю
в темный бесконечный коридор. По сторонам -- множество  дверей,
но  все  они  нарисованы  на  стенах... Это ловушка! (Все ясно:
секретарша не знала, что  находится  за  этой  дверью,  поэтому
секретная часть клиники выглядит так символично).
     Я  выбегаю обратно. Передо мной, держась за разбитое лицо,
ковыляет Чуз. Я пристраиваюсь к нему сзади на тот случай,  если
по мне будут стрелять, мы вместе пробегаем коридор, сворачиваем
налево  и  вываливаемся  в застекленный вестибюль. Я не успеваю
осмотреться, как слышится звон стекла и короткое  посвистывание
свинца  в воздухе, перед глазами сверкают осколки, Чуз трясется
от вонзающихся в него пуль...  Он  вдруг  становится  непомерно
тяжелым,  я не могу удержать его, он падает на меня. Из его щек
торчат острые стеклянные треугольники с алыми разводами...  Мне
неожиданно  становится  жаль  этого неловкого простака... В мою
ногу впивается металл, вгрызается в кость (минус  20  процентов
здоровья)  --  в  глазах  сверкает  и  сразу темнеет (все, пора
кончать игру,  продолжать  ее  --  одно  мучение).  Я  не  хочу
умирать,  но еще больше -- не хочу отдавать свою живую плоть на
растерзание палачам! Я вставляю дуло пистолета в рот и  нажимаю
на курок. Конец (все очки сгорают).
     Перед   глазами   расплывается   красное   пятно,  на  нем
появляются ярко-синие надписи: "Игра окончена. Хотите еще?", --
и две кпопки, "Да" и "Нет". Я нажимаю левым глазом на  "нет"  и
выхожу из программы. Отключаю ЗМ. Отсоединяю присоску от шишки.
Медленно  прихожу  в  себя,  погружаясь в серость и будничность
окружающего мира. Как обычно, первое ощущение -- тоска, но  тут
же приходит чувство надежности и стабильности действительности.
Мне  ничто  не  угрожает, можно расслабиться... Я расслабляюсь.
Тело  охватывает  вялость  и  лень.  Я  в   безопасности...   И
неожиданно  --  рецессия:  в  безопасности?!  Как бы не так! За
стеной -- РЕАЛЬНАЯ фабрика смерти, с реальными надзирателями  и
реальной охраной. Реальные автоматы заряжены реальными пулями и
несут реальную смерть! И есть только один способ сохранить свою
вечную  жизнь:  не  совать свой нос куда не следует, забыть про
клинику и доктора Морта... Но забыть про это --  значит  забыть
про   приказ!   К  черту  приказы  --  жизнь  дороже...  Но  за
невыполнение  приказа  меня  отдадут  под  трибунал,   и   если
приговорят   к   высшей   мере,  то  отнимут  жизнь  наверняка,
ГАРАНТИРОВАННЫМ  способом  уничтожения   ("вышка"   --   вполне
реальная  для  меня  перспектива,  если  учесть,  что  Главному
выгодно заставить меня навсегда  замолчать).  Получив  пулю  от
охраны, я могу еще выжить, но высшая мера -- верная смерть!
     Фабрика  смерти,  клиника,  Морт,  Главный,  приказ...  Не
выглядит ли все это бредом? Не  проще  ли  допустить,  что  нет
ничего,  кроме  меня,  моего воображения и моей книги? Но книгу
нужно продолжать, иначе КОНЕЦ, конец мне  как  автору  и  конец
моему  воображению, а значит, нужно продолжать весь этот бред с
фабрикой смерти, клиникой, Мортом  и  всем  остальным.  Другого
выхода нет!
     Убедив  таким  образом самого себя в том, что жизнь, какой
бы дрянной она ни была, достойна продолжения, потому что другой
у меня нет, я ощутил в себе небывалый  прилив  энергии.  Хватит
сидеть на месте, нужно действовать!
     Я  вызвал  референтку  и  приказал ей унести документацию.
Когда она забирала папки со стола, я  обратил  внимание  на  ее
длинные  зеленые  ногти,  в  точности  как  у  той  виртуальной
девушки, которой я только что был.  Оставалось  только  за  нее
порадоваться,  что  она жива, здорова и невредима... И не лежит
на нарах в бараке по ту сторону забора.



     По дороге с фабрики в гостиницу я заехал в городской парк,
в котором санитары подобрали мою связную. Парк предстал передо
мной... небольшим тропическим лесом. Пальмы, лианы и орхидеи в
тундре?! Однако  когда  я  зашел в лес, он оказался отнюдь не
волшебным: все деревья были искусственными, что, впрочем, не
помешало им обрасти настоящим мхом, отчего они и казались
издали натуральными.
     В единственной беседке парка, густо  увитой  пластмассовым
плющом,  подростки-старшеклассники  распивали из горлышка вино.
Это было совсем некстати, потому что  мне  предстояло  обшарить
окрестности   на   тот  случай,  если  связная  оставила  здесь
психограмму. Обычно  сообщения  такого  рода  передаются  через
различные   растения,  а  в  экстренных  случаях,  когда  нужно
незаметно  подбросить   записку,   лучше   всего   использовать
сигаретные  окурки.  Понятно,  что подбирающий окурки человек в
офицерской  форме  --  более  чем  подозрительное  зрелище,  но
смекалка меня не подвела: я оторвал от плаща пуговицу и подошел
к пьянствующей молодежи.
     -- Эй, парни! Вы здесь форменную пуговицу не находили?
     -- Не-а, не видели, -- отозвались они.
     -- Помогите поискать, -- попросил я, заходя в беседку.
     Четверо   ребят   стали   выискивать   пуговицу,  а  я  --
психограмму. Окурков было много, но все свежие, некоторые  даже
еще дымились.
     --  Вы  чего "бычки" не тушите? Беседку спалить хотите? --
сделал я им выговор.
     -- Да чо с ней  будет-то?  --  ответили  они  с  юношеским
оптимизмом. -- Винца хлебнуть не хотите?
     -- Нет, спасибо. А вы что, с фабричного интерната сбежали?
     -- Зачем сбежали? Погулять вышли, -- беззлобно рассмеялись
они.
     -- Тогда ладно. Пойду внизу поищу.
     Я  обошел  вокруг  беседки  и нашел четыре окурка, которые
выглядели вчерашними. Я незаметно засунул их в карман  и  вынул
оттуда пуговицу:
     -- О, нашлась! Спасибо за помощь!
     --  Всегда  готовы! -- весело заорали они пьяными голосами
как истинные скауты.
     Добравшись до своего  номера  в  гостинице,  я  рассмотрел
окурки. Один из них был со следами помады, и я решил съесть его
первым,  как  самый перспективный. Я зашел в ванную, высыпал из
окурка табак на раковину, сгреб в кучку  и  спалил  зажигалкой.
Потом  я  аккуратно  смахнул  пепел  в  бумажный  стаканчик для
полоскания рта, залил его теплой водой из-под  крана,  размешал
ручкой  зубной  щетки,  залпом выпил, прошел в комнату, упал на
кровать, лег на спину, закрыл глаза и стал ждать...
     Прошло пять минут  --  все  впустую.  Окурок  не  дал  мне
ничего,  кроме привкуса помойки во рту. Теперь нужно было ждать
два часа, чтобы пробовать следующий "бычок" на голодный желудок
(можно ли считать никотин пищей?!). Нет, так  дело  не  пойдет,
жрать   окурки   --   глупо.   Нужно   придумать  что-то  более
рациональное...
     А что, если прямо попросить Игора устроить мне свидание  с
фокусницей?  Я  уверен,  если  я открыто скажу ему, что она мой
агент, не вдаваясь, разумеется, в подробности, он выполнит  мою
просьбу  и не выдаст меня, даже если он и Морт -- одно лицо. Но
будет ли это честно по отношению к нему? Почему нет?  Я  ему  в
любом  случае  не  смогу  причинить  вреда,  Морт он или нет --
прежде всего он мой  друг  (поэтому  я  и  не  хочу,  чтобы  он
оказался  Мортом). А что касается контрразведки, то в чем может
заключаться его вина? Инспектор приказал ему  показать  больных
--  он  подчинился.  Разумеется, у меня нет полномочий отдавать
такие приказы на сверхсекретном объекте, но откуда Игору  знать
об этом?
     Я набрал его номер. К телефону подошла Лина.
     -- Ты к нам зайдешь сегодня? -- спросила она.
     Надо   срочно   сообразить,  как  лучше  для  конспирации:
заходить или нет... Пожалуй, все равно. Зайду к нему,  а  потом
вытащу его на прогулку, подальше от "жучков".
     -- А Игор дома? -- ответил я вопросом на вопрос.
     --  Что  за намеки? -- рассмеялась Лина. -- Это что-нибудь
меняет? А если меняет, то в какую сторону? Если его  нет  дома,
ты зайдешь или нет?
     -- Конечно, зайду! А если его нет, то подожду.
     -- Тогда приходи. Он как раз будет минут через десять.
     -- До встречи!
     Мне  повезло:  я  подъехал  к  дому Игора, когда он ставил
машину в гаражную пристройку. Я  бросил  мотоцикл  на  улице  и
дождался его у входа в дом.
     --  Нам  нужно  серьезно поговорить, -- сказал я. -- Давай
попьем кофе и выйдем на улицу.
     -- Яволь! -- хлопнул он меня по плечу.
     Я заметил, что он в хорошем настроении. Это  радовало.  За
кофе  мы все втроем обсудили новости. Игор считал, что недавнее
решение   правительства   строить    фабрики    в    Антарктиде
недальновидно, поскольку покрытый пеплом снег не будет отражать
солнце,  а это приведет к его ускоренному таянию. Он утверждал,
что в результате уровень  моря  может  подняться  на  несколько
метров,  и  тогда  все  прибрежные города окажутся под водой. Я
соглашался с ним, а Лина  доказывала,  что  фабрики  совсем  не
нужно строить.
     -- Но что делать с перенаселением Земли? -- спросил я.
     --  Нужно  кардинально  решать  этот  вопрос! -- убежденно
ответила Лина.
     -- Куда уж кардинальнее... -- невесело заметил Игор.
     -- Кардинально, но позитивно! -- горячо  заявила  она.  --
Нужно  развивать космическую технику, осваивать другие планеты,
тогда всем хватит места.
     -- Фантастика, -- покачал я головой.
     --  Конечно,  строить  крематории  проще  и  дешевле,  чем
ракеты,  --  с  горечью  сказала  она.  --  Когда-то  на Земмле
ракетная  техника  была  высокоразвитой,  но   из-за   нехватки
ресурсов   пришла   в  упадок.  И  теперь  вместо  того,  чтобы
переселять людей на другие планеты, их уничтожают!
     -- Стойте, а что если... -- задумался Игор.
     -- ? -- мы с Линой одновременно перевели на него взгляд.
     -- Что, если некая потусторонняя цивилизация...
     -- Чего? -- удивился я.
     -- Нет, ничего, так... Пришла в голову бредовая идея.
     Он замолчал, и я понял, что он не хочет сейчас говорить об
этом.
     -- Прогуляемся? -- спросил я у Игора.
     Мы перекинулись с ним многозначительными взглядами, и Лина
сразу поняла, что мы не собираемся брать ее с собой и посвящать
в свои мужские тайны.
     -- Ладно-ладно! -- полувшутку-полувсерьез  обиделась  она.
-- ПопрОсите у меня кофейку в следующий раз!
     -- Я ненадолго, -- обещал ей Игор.
     Мы вышли с ним во двор. Я закурил.
     --  Дело на сто миллионов, -- сказал я Игору. -- Мой агент
попал в клинику. Я хотел бы его там увидеть, но по-тихому.
     -- Кто? -- коротко спросил он.
     -- Известная тебе иллюзионистка.
     -- Ты шутишь?
     -- Ничуть.
     -- Она попала к нам случайно?
     -- Вот это я и хотел бы выяснить. Какова вероятность того,
что мой визит останется незамеченным?
     -- В  коридорах  стоят  камеры,  но  не  везде.  Только  в
самых... важных местах. Палата твоего агента и подступы к ней к
таким  местам  не  относятся,  но  у  нее  под  кроватью  стоит
микрофон.
     -- Откуда ты знаешь? -- спросил я. -- Ты сам его ставил?
     -- За кого ты меня принимаешь?! Но у нас  в  клинике  есть
целый  отдел  контрразведки, который этим занимается. Меня они,
как ты понимаешь, не стесняются.
     -- Когда ты идешь на ночное дежурство?
     -- По ночам врачи в клинике не обязаны  быть.  В  приемном
отделении сидят на вахте парамедики, а дежурный врач, где бы он
ни  был,  обязан  ждать  звонка и быть готовым срочно выехать в
клинику.
     -- Кто из врачей сегодня дежурит?
     -- Лана, -- ответил Игор. -- Но я могу с ней поменяться.
     -- Так и сделай. Я тебе позвоню  после  полуночи.  Считай,
что это приказ. Для твоей же пользы, -- добавил я.
     --  Ненавижу  это выражение! -- Извини, но я сам знаю, что
мне полезно, что нет. Это я говорю как врач, -- усмехнулся он.
     -- Вот и отлично. До скорого!
     Я завел мотоцикл и поехал в центр города,  где  находились
все  злачные  заведения,  с  целью  выследить доктора Браста. В
первом же попавшемся кабаке я  попросил  у  бармена  телефонный
справочник  и  в  разделе  "Кафе,  бары  и  ночные клубы" нашел
единственное место, название которого начиналось  на  "Золотая"
--  ночной  клуб  "Золотая  клетка".  Я позвонил туда и услышал
автоматическое сообщение, что клуб открывается в  десять  часов
вечера.
     У меня в запасе было больше часа. Я записал адрес "Золотой
клетки"  и  вернулся в гостиницу. Там я от нечего делать сожрал
еще один окурок (безрезультатно) и тщательно загримировался.  Я
всегда   носил  в  портфеле  специальный  набор  для  изменения
внешности, но очень редко им пользовался. Теперь это  было  как
нельзя  кстати.  Я  вылепил  себе  горбатый нос, навел на глаза
морщины, покрасил брови, приклеил усы, нахлобучил парик и  одел
очки  в  толстой  оправе из черной пластмассы. Получился мудрый
добродушный  старик,  который   годился   для   университетской
кафедры,  но  не для вертепа. Я выпрямил и вытянул нос, убрал с
глаз морщины и очертил ими рот. Брови накрасил вразлет, а парик
напустил на глаза. Вышло что  надо:  типичный  портрет  старого
развратника.
     В  начале  одиннадцатого  я  был  в "Золотой клетке". Клуб
оправдывал свое  название:  он  находился  в  помещении  бывшей
скотобойни,  и  с  прежних  времен  здесь  остался конвейер для
разделки туш, но теперь он перемещал по залу не подвешенные  на
крюках  окорока  и грудины, а золоченые клетки с танцующими под
ритмичную музыку обнаженными красавицами. В воздухе  витал  дух
бижутерной роскоши и... мясной лавки. С потолка, куда ни глянь,
свисала  потная  копошащаяся  плоть,  и  мне почему-то пришла в
голову безумная  мысль,  что  из  этого  клуба  вышел  не  один
маньяк-убийца.  Потягивая  пиво,  я  с трудом изображал на лице
сладострастную похоть,  как  мне  было  положено  по  роли.  Но
главное,  я очень быстро понял, что это не то место, куда будет
ходить чопорный доктор Браст. Секретарша явно что-то напутала!
     Когда ко мне с очередной кружкой  эля  подошла  официантка
(все  ее  одеяние состояло из залитого пивной пеной фартука), я
спросил, нет ли в городе другого места с похожим названием.
     -- Есть, но... оно вряд  ли  вас  устроит,  --  получил  я
уклончивый ответ.
     -- Что такое? -- полюбопытствовал я.
     --  Там  собираются  гомики, -- прокричала она мне на ухо,
потому что как раз в этот момент  над  нами  с  жутким  скрипом
проезжала очередная клетка. -- Называется "Яблоко".
     -- А почему название похоже? -- удивился я.
     --  У  них  эмблема  похожа  не  на  яблоко,  а на... зад,
покрытый золотистой краской. Поэтому тот бар прозвали  "Золотая
попка".
     -- Все ясно! -- обрадовался я.
     Так  значит,  в гипер-реальности Браст не обращал внимания
на соблазнительницу, потому что он в принципе  не  интересуется
женщинами, как я сразу не догадался! Я выяснил адрес и помчался
в "Золотую попку".
     В отличие от "Клетки", в "Попке" все было чинно-
благородно. За столиками миловались однополые парочки, в углу
на белом рояле элегантно   наигрывал  нарумяненный трансвестит
в пышном платье с огромными ажурными бантами. Обходительный
метрдотель указал мне на свободное место у окна. Когда я сел и
осмотрелся, то сразу увидел доктора Браста в другом конце зала
в компании молодого человека за столиком на двоих. Мне не было
видно лица его избранника, но у самого Браста был
воодушевленный, приподнятый вид. Кажется, он был искренне
влюблен в своего пассию... Но это опять-таки не снимало с
него подозрения, ведь он мог совмещать, как говорится,
приятное с полезным. Я решил подождать, пока они выйдут  из
ресторана, и проследить, куда Браст повезет своего спутника --
домой или куда-то  еще. Если он затащит парня в спальню, а не
в лабораторию, я сниму с него добрую половину подозрений и
завтра возьмусь за следующую кандидатуру на роль Морта.
     Время   шло...  Минуло  двенадцать,  а  интересующая  меня
парочка  мило  ворковала,  не  собираясь  уходить.   Сидеть   в
ресторане  полночи  не входило в мои планы. Примерно в половине
первого "жертва" Браста -- смазливый высокий парень  с  тонкими
чертами лица -- поднялся и пошел в туалет. У меня тут же созрел
план,  как ускорить события. Я подошел к бару и попросил фляжку
виски. Затем я  зашел  в  туалет.  Парень  стоял  у  зеркала  и
тщательно причесывал волосы на пробор, кроме нас на мое счастье
никого  не было. Я встал прямо за ним, чтобы он не видел меня в
зеркало, вырубил его легким ударом двумя пальцами в висок (удар
не сильный, главное -- попасть в нужную  точку,  тогда  человек
выключается  на несколько минут) и аккуратно прислонил к стене.
Он медленно съехал  вниз  по  стенке  под  легкое  попискивание
кафеля.  Разжав  обмякшему красавчику зубы, я засунул ему в рот
барбитуратную таблетку, влил в горло виски, положил с ним рядом
пустой флакон и вышел.
     Дальше оставалось только подождать развязки. Я вернулся за
свой столик и стал наблюдать за Брастом. Минут через пять он
заволновался и заерзал, поглядывая на часы. Еще через пару
минут он не выдержал и отправился в туалет на розыски своего
спутника -- и столкнулся с ним как раз в дверях. Парень
осоловело вертел головой, его ноги подкашивались, как у
новорожденного теленка. Брасту ничего не оставалось делать,
как подхватить его под руки и выволочь из зала, на ходу
расплатившись с официантом. Я вышел за ними и увидел, как
Браст загружает парня на заднее сидение автомобиля. Выждав,
когда они отъедут на порядочное расстояние, я сел им на хвост.
Я был на девяносто девять процентов уверен, что доктор
привезет парня домой -- так оно и случилось.
     Оставив  влюбленную  парочку  в  покое,  я   позвонил   по
спутниковому  телефону  Игору. Голос его был бодр -- он явно не
спал,  ожидая  моего  звонка.  Мы  договорились  встретиться  у
"Золотой  клетки".  Когда  он подъехал, я подошел к его машине.
Игор посмотрел на меня,  но  дверь  не  открыл.  Я  наклонился,
заглядывая  в салон, и увидел отражение своего старческого лица
в стекле -- только тогда до меня дошло, что мой друг  не  узнал
меня! Я постучал ему в окно.
     --  Что  вам надо? -- не очень любезно спросил он, опуская
стекло.
     -- Мне нужен ветеринар, -- сказал я хриплым голосом. -- Вы
случайно не доктор?
     -- Я доктор, но... А что случилось?
     -- Надо вправить рога одному козлу.
     -- Козлу?
     -- Да. Там, в баре...
     Игор  внимательно  присмотрелся  ко  мне   и   обрадованно
закричал:
     -- Ну иди сюда, я тебе не рога, а мозги вправлю!
     --  Что,  своих  не  узнаешь?  --  рассмеялся  я, садясь в
машину.
     -- Ну, ты даешь! Вырядился старпером, а  я  хотел  тебя  в
случае чего практикантом представить!
     Когда  мы  подъехали  к  клинике,  Игор  достал  с заднего
сидения и протянул мне свой белый халат:
     -- Одень, чтобы не вызывать подозрений.
     -- На входе есть видеокамера?
     -- Да, но тебя все равно не узнать. В госпитальном  отсеке
есть  еще  дежурная  сестра,  по  ночам  она  обычно  дрыхнет в
процедурной. Главное -- не раскрывай рта, -- рассмеялся он.
     Я облачился в униформу эскулапа, и мы зашли в застекленный
вестибюль. Он был точно таким же,  как  тот  с  другой  стороны
здания,  в котором я застрелился в игре. Нас встретил охранник,
молодой сонный  парень  с  автоматом  наперевес.  Игор  шутейно
козырнул  ему как старому знакомому и молча кивнул на меня: "Он
со мной". Парень так же  молча  приложил  два  пальца  ко  рту,
показывая,  что хотел бы поиметь с нас сигарету. Я угостил его,
он благодарно закивал головой. "Хорошо его  выдрессировали,  --
отметил  я  про  себя.  --  На  посту -- ни слова без служебной
необходимости". Такое бессловесное общение с охраной  было  мне
на  руку:  я  был  в гриме, но голос у меня оставался тем же, и
просматривая видеозапись, контрразведка могла бы опознать  меня
если не по визуальным, то по звуковым параметрам.
     Мы  прошли  по короткому коридору и зашли в кабинет Игора.
Это был обычный кабинет врача  с  широким  заваленным  бумагами
столом,  с  толстыми  медицинскими  справочниками  в шкафах и с
черепами на полке. На передней  стене  вместо  окна  красовался
университетский диплом в рамке красного дерева, а боковые стены
были  оклеены плакатами, призывающими к гигиене. Игор покопался
в платяном шкафу и достал из него для себя белый халат,  а  для
меня  --  войлочные  тапочки.  Это было очень кстати: теперь на
подслушивающих устройствах не будет  слышно  моих  шагов,  и  я
превращусь для контрразведки в акустического невидимку.
     Выйдя  из  кабинета,  мы подошли к массивной двери в торце
коридора. Игор дыхнул в небольшое отверстие сбоку в стене, и на
миниатюрном табло под отверстием зажглась надпись "Доктор
Бойд. 2:17". Я одобрительно  покивал головой, мол, техника на
грани фантастики. Пройдя через отворившуюся  дверь,  мы
оказались в длинном светлом коридоре с множеством палат. Из-за
некоторых дверей доносился приглушенный храп и слабые
постанывания.
     Игор провел меня в палату под  номером  семь.  На  широкой
койке,  занимавшей  почти всю комнату, лежала женщина, с головы
до  ног  одетая  в  гипс,  как  в  скафандр.  Сквозь  небольшое
отверстие  в  гипсовом  шлеме  было  видно  ее  опухшее  лицо с
закрытыми глазами. Я бросил на Игора  возмущенный  взгляд:  "Вы
что,  сволочи,  специально  так  ее  замуровали,  чтобы  она не
сбежала?!" В ответ он выразительно пожал плечами, мол, такой ее
сюда привезли.
     Я  опять  перевел  взгляд  на  женщину,   и   теперь   мне
показалось,  что  гипс  на  ее  груди  разукрашен  причудливыми
светотенями. Чем  пристальнее  я  всматривался  в  матово-белый
гипсовый фон, тем отчетливее становились световые знаки на нем.
Наконец, я различил на холмистой поверхности гипса сине-белесые
буквы... Одни из них были вытянутыми, другие -- сжатыми, словно
их  показывали  через  проектор. Я скосил один глаз на Игора --
его  лицо  было  безучастным,  он  явно   не   замечал   ничего
особенного.   Мои   сомнения   рассеялись:   передо  мной  была
телепатическая психограмма, вид связи, который использовался  в
самых  крайних  случаях.  Как  только  я это понял, буквы стали
гораздо четче, словно кто-то подкрутил  в  объективе  проектора
резкость, и я прочитал:
          "вальту  стипу главного срочно приказ особой важности
выполнить  24  часа  момента  получения  найти   гарантированно
уничтожить доктора морта"
     Буквы потухли, будто их и не было. Я старался оставаться с
виду спокойным,  но  сообщение  сильно  взволновало меня своими
категоричными  распоряжениями.  Формулировка   "приказ   особой
важности"  означала,  что  за невыполнение или срыв задания мне
грозит  высшая  мера   наказания,   а   фраза   "гарантированно
уничтожить"  подразумевала кремацию трупа или его растворение в
кислоте.
     Я осторожно потянул Игора за рукав  и  показал  кивком  на
дверь.  В  глубоком молчании мы проделали весь обратный путь по
коридорам, вышли из клиники  и  сели  в  машину.  Прошло  около
десяти  минут, мы отъехали от фабрики на порядочное расстояние,
но в силу непонятной инерции  хранили  глухое  молчание,  будто
боялись доверить словам нечто важное.
     -- Ты чем-то озабочен? -- спросил, наконец, Игор.
     Я ничего не ответил: врать не хотелось, а правду сказать я
не мог.
     --  Я могу чем-то помочь? -- по его тону было ясно, что он
предлагает помощь не просто из вежливости.
     -- Нет. Я должен сделать это сам.
     -- Сделать... что? -- спросил он.
     -- Не могу сказать.
     Вновь наступило долгое молчание. Я смотрел на проплывавшие
мимо нас огни фонарей в разводах сырого тумана, и перед глазами
мерцали неровные  голубоватые  строки  из  перемешавшихся  слов
психограммы:    "приказ    момента   особой   важности   срочно
гарантированно найти 24 часа  вальту  выполнить  доктора  стипу
уничтожить морта..."
     --  Послушай,  что  за идея пришла тебе в голову, когда мы
пили кофе? -- спросил я, чтобы отвлечься от наваждения.
     -- Слишком долго рассказывать, а мы уже почти приехали, --
отозвался Игор. -- Давай в следующий раз, ладно?
     Мы  подъехали  к  "Золотой  клетке"  --   тротуар   бурлил
весельем,  воплями  и  хототом  пьяной  толпы.  Народ  явно  не
собирался расходиться  до  утра.  На  каждом  углу  кучковались
проститутки  в  шубках  на  голое  тело,  плечистые  сутенеры и
скромные продавцы наркотиков в темных очках.  В  коляске  моего
мотоцикла спал обкуренный панк с розово-зеленым стоячим чубом.
     -- Ну и бардак у вас тут! -- заметил я.
     --  Фабричная  молодежь  веселится, -- невесело усмехнулся
Игор. -- Капо, кочегары,  газовщики...  Директор  им  потакает,
говорит, что работягам надо расслабляться.
     Мы вытащили за руки и за ноги панка из коляски и заботливо
уложили его на теплую крышку канализационного люка.
     -- Ты завтра будешь в клинике? -- спросил я Игора.
     -- Нет. Отдыхаю после дежурства. А что?
     -- Так, на всякий случай...
     Мы  распрощались.  Сильно  хотелось  спать, и все проблемы
отошли на задний план, главное -- добраться до кровати...  Я  с
ревом  рванул  с  места, и за пять минут домчался до гостиницы.
Спать, спать, спать... Когда я открыл дверь своего  номера,  то
заметил  в  полосе  света,  проникавшего в комнату из коридора,
легкое шевеление. Сон как рукой сняло -- я  выхватил  пистолет,
снял  с предохранителя и всмотрелся в полумрак: на моей кровати
кто-то лежал, судя по плавным  очертаниям  --  женщина.  Закрыв
дверь,  я  включил  свет  и увидел мирно спящую в одежде поверх
покрывала Лану. Как она попала сюда?
     Я убрал пистолет, лег рядом с  ней  и  нежно  поцеловал  в
губы.  Она  улыбнулась,  сладко  потянулась, открыла глаза и...
истошно заорав, в ужасе вскочила с кровати. Черт, я опять забыл
про свой грим! "Это я, я!" -- машинально рванулся я  за  ней  с
распростертыми   объятиями,   но  она  увернулась  и  в  панике
заметалась по комнате. "Да постой ты!"  --  я  подошел  к  ней,
чтобы  она  смогла  получше  рассмотреть  меня... В ответ она с
перекошенным от  страха  лицом  отчаянно  прыгнула  на  меня  и
спихнула в бассейн.
     -- Сумасшедшая! -- заорал я, выныривая.
     Рядом  со  мной  плавал парик и один ус. Второй ус сполз и
свисал с лица мокрой козлиной бородкой.
     -- Это ты?! -- расхохоталась Лана.
     Со смехом она прыгнула,  как  была,  в  одежде  ко  мне  в
бассейн.
     -- У тебя юбка как парашют, -- заметил я, обнимая ее.
     Весело  барахтаясь  в воде, мы стянули друг с друга одежду
и, выбравшись из бассейна, развесили ее  сушиться  в  сауне,  а
сами устроились у камина.
     -- Как ты здесь все-таки очутилась? -- спросил я.
     --  Я  проезжала  мимо  и  решила  заглянуть к тебе, чтобы
сообщить о дяде... Или он тебя уже не интересует?
     -- Дядя? Нет, что ты... Интересует, конечно.
     -- Я сделала неофициальные запросы, пока безрезультатно.
     Интересно, что значит "пока" в этой  ее  фразе?  Она  ведь
должна  знать наверняка, кто есть, а кого нет в ее клинике. Или
она дурачит меня или на самом деле ищет где-то еще...
     -- Как скоро должен прийти ответ? -- спросил я  на  всякий
случай.
     -- Через несколько дней.
     Через  несколько  дней?  Что бы это значило? Она намеренно
тянет с ответом... Зачем? Из женской  хитрости  или  по  совету
контрразведки?
     --  Подождем,  что  поделать...  Но  как ты, все-таки,
сюда проникла?
     -- Вот я и говорю: я заехала в гостиницу, и портье  сказал
мне, что ты в номере. Он ведь не знал про твой маскарад!
     Странно,   почему   она   не  спрашивает,  зачем  это  мне
понадобилось? Может, ей уже известно про мои ночные похождения?
     -- Да, действительно, -- согласился я.
     -- Я долго и упорно стучала,  но  никто,  естественно,  не
открывал.  Я  снова  пошла  к  портье  -- он божился, что ты не
выходил из номера. Мы решили, что с тобой что-то случилось...
     -- Например, что?
     -- Ну... уснул в ванной и  захлебнулся,  как  это  бывает.
Мало  ли  что!  Портье  открыл  дверь  запасным  ключом и долго
недоумевал, куда ты испарился. А после разрешил  мне  подождать
тебя в номере.
     --  Странно,  что  он не предупредил меня, когда я зашел в
гостиницу, -- заметил я.
     -- Это был уже другой портье,  тот  сменился,  --  заявила
Лана.
     "Интересно, откуда ей известно про это, если она спала? --
насторожился  я.  -- Или она знает наизусть расписание дежурств
портье?"
     -- Откуда ты знаешь? -- прямо спросил я ее.
     -- Портье сказал мне, что  уходит  домой,  --  рассмеялась
Лана.  --  Ты  что,  подозреваешь  меня в чем-то? Я люблю тебя,
глупый!
     Может,  и  правда  у  меня  началась  паранойя?  Почему  я
подозреваю  любящую  меня женщину? Не верю в то, что меня можно
любить не по заданию контрразведки?
     -- Извини, -- поцеловал я ее. -- Я очень устал сегодня.
     -- Пойдем, я уложу тебя в постель!
     Она легко встала и потянула меня за руку. Я повиновался...
     Мы проспали всего три часа, когда нас разбудила сирена.
Проснувшись, я тотчас вспомнил о полученном накануне задании,
и сильно пожалел о том, что вернулся из сладкого сна в
жестокую реальность. Сколько у меня остается часов  на  его
выполнение? Кажется, около девятнадцати... Надо посчитать
точно, ведь может оказаться, что будет дорога каждая минута!
Что мне, однако, предпринять? Времени на многоходовые
комбинации нет. Остается только... Прижать  размазню  Чуза  к
стенке, чтобы он прямо сказал, кто Морт, больше мне ничего не
остается!
     -- У меня болит зуб,  --  пожаловался  я  Лане,  когда  мы
одевались. -- Кто у вас занимается зубами?
     -- Смат, -- ответила она. -- Он принимает с десяти утра до
шести вечера.
     Так и есть! Слава гипер-реальности! Раз подтвердилось, что
Смат Чуз дантист, должно подтвердиться и то, что он тюфяк.
     -- Что-то серьезное? -- обеспокоилась Лана.
     --  Нет, пустяки, нерв ноет, -- успокоил я ее.
     Как и в прошлый раз, я отвез ее домой, а после  отправился
на  фабрику.  Директора  на  месте  не  было.  Я  затребовал  у
секретаря ключ от  выделенного  мне  кабинета  и  бухгалтерские
книги.  Когда референтка сгрузила на стол передо мной увесистые
фолианты, я выгнал ее, запер дверь и, уронив голову на  толстую
подушку  из  бумаг,  тотчас  упал  в  вырытую  Моррфием  темную
бездонную яму... Сон был неспокойным, в  подкорке  настырно
тикали часы, отсчитывая минуты и секунды, остающиеся на
выполнение приказа. Проснувшись и взглянув на циферблат, я
почти  не удивился, что стрелки показывали ровно десять: все
мысли были сосредоточены на своевременном выполнении приказа,
ни о чем другом я уже не мог думать.
     План действий был прост: выкрасть Чуза и угрозами выбить
из него нужную мне информацию. Прежде всего я написал
записку: "Мне нужно с вами поговорить по очень важному делу. Я
буду вас ждать перед входом в клинику. Выходите через две
минуты после меня". Затем спросил секретаря, как мне  попасть
к зубному врачу. Выяснилось, что вход для пациентов был только
с территории фабрики: клиника считалась ведомственной и
обслуживала исключительно фабричный люд (остальные горожане
лечились у частных  врачей). Секретарь выписал мне разовый
пропуск, и, проехав на мотоцикле через главные ворота, я
подрулил к застекленному вестибюлю приемного отделения.
Внутри меня встретила знакомая мне по гипер-реальности
медсестра и показала, как пройти в кабинет стоматолога.
     Когда я зашел в кабинет и увидел Чуза, я с удовлетворением
отметил про себя, что его манеры были столь же  обходительными,
как и в игре, с поправкой лишь на пол пациента. То есть, он был
столь  же  любезен,  но глаза его не слезились от умиления, как
при виде смазливой девушки.
     -- Господин Инспектор? -- подпрыгнул  он  от  радости  при
моем появлении. -- Какая приятная неожиданность!
     Похоже  было,  этот  пышущий  здоровьем  толстяк  радуется
решительно всему.
     -- Выручайте, -- скривил я рот, как от боли. --  Всю  ночь
не спал, зуб мучает.
     --  Садитесь,  садитесь, -- засуетился он, усаживая меня в
кресло. -- Какой же, какой?
     -- Третий левый сверху.
     Я открыл рот, и когда Чуз склонился надо мной,  засунул  в
нагрудный  карман  его  халата записку... Этот болван ничего не
заметил! Или сделал вид, что не заметил?!
     -- С виду все в порядке, -- констатировал он, отодвигаясь.
-- Возможно, нерв  застужен.  Я  дам  вам  таблетку.  Избегайте
чересчур холодного и горячего.
     -- Спасибо.
     Когда  я  забирал  у Чуза одной рукой таблетку, то показал
пальцем  другой  руки  на  его  нагрудный  карман.  Он   прижал
подбородок  к груди, выпятил вперед нижнюю губу, опустил глаза,
двинул плечом -- оттопырил  карман  --  и  захлопал  ресницами,
всматриваясь... Наконец, он узрел там край бумажки и недоуменно
поднял  глаза  на меня -- он сдуру решил, что я сую ему деньги!
Боже, неужели этот недоделаный  лекаришка  --  зловещий  доктор
Морт?!
     --  Нет,  что  вы!  --  замахал  он  руками.  -- У нас все
бесплатно!
     В  следующий  момент  он  вытащил  бумажку  и  еще  больше
удивился. Я приложил палец к губам, показывая, чтобы он молчал.
Он развернул сложенный вдвое небольшой листок.
     -- Ну, извините, -- сказал я, пока он читал записку. -- Не
хотите, как хотите! Дело ваше.
     Прочитав записку, Чуз радостно покивал головой -- наконец,
до него   дошло!   Все   же  первое  мое  впечатление  не  было
обманчивым: с этим дураком придется повозиться.
     -- Надеюсь, мы еще увидимся, -- многозначительно посмотрел
я на него.
     -- До встречи, -- горячо потряс он мне руку.
     Я с облегчением  вышел  из  приемного  отделения,  проехал
обратно  по  пропуску  через  фабричные  ворота  и  подрулил к
внешнему выходу из клиники. По моим прикидкам, Чуз  должен
был появиться там одновременно со мной, пройдя через здание
клиники, но его не было... Прошло  две  минуты,  три,  четыре,
пять, шесть... Меня одолевали тяжелые предчувствия. С каждой
очередной минутой ожидания во мне крепла уверенность в том,
что вместо Чуза из клиники выскочит группа захвата
контрразведки. Прошло десять минут... Я решил прождать еще
пять минут, не больше.
     Чуз появился на четырнадцатой минуте. Он подбежал ко мне с
серьезным запыхавшимся видом.
     -- Где вы были? -- спросил я, стараясь сдерживаться.
     -- Я ждал вас с другой стороны клиники, -- сообщил он  мне
виновато.
     -- Но вы ведь видели, что меня там нет!
     -- Я думал, вы подойдете...
     --  Ладно,  нам  нужно поговорить, но не здесь. Садитесь в
коляску!
     Чуз  с  неожиданной  готовностью   без   лишних   вопросов
втиснулся  по  пояс в железный кокон. Это было подозрительно...
Я, конечно, понимаю,  что  он  безволен,  как  слизняк,  но  не
настолько!  Впрочем,  ладно,  главное,  он  в моих руках, а для
психоанализа  сейчас  нет   времени.   Остается   всего   около
шестнадцати часов...
     --  Куда мы едем? -- спохватился Чуз, когда я завел мотор.
-- Я не могу отлучаться надолго, у меня пациенты...
     -- Не волнуйтесь, это не займет много времени.
     Я двинул по бездорожью в тундру,  подальше  от  фабрики  и
города.   Оставалось  только  проверить,  нет  ли  "хвоста".  Я
всмотрелся в прыгающее зеркало и увидел в  облаке  черной  пыли
темно-серый  джип  --  он  был на порядочном расстоянии, метров
сто, но явно шел за нами. Теперь понятно, почему Чуз  не  сразу
пришел  на встречу со мной: этот трус решил прикрыть зад и
донес "куда надо".
     Оторваться от мощного джипа в тундре -- безнадежное  дело.
Как  я  ни  накручивал  ручку  газа,  "хвост" с каждой секундой
настойчиво приближался, и теперь  между  нами  было  не  больше
пятидесяти метров. Я повернул в сторону города: там будет проще
уйти  от слежки. Чуз обеспокоенно завертел головой, ему явно не
нравились мои маневры. Я выскочил на дорогу -- мотоцикл побежал
намного резвее, но  и  у  джипа  скорость  резко  возросла,  он
неотступно следовал за мной, поддерживая дистанцию.
     Мы   влетели   в   городок  --  стрелка  спидометра  мелко
подрагивала на отметке 160. На первом же  перекрестке  я  резко
затормозил и заложил крутой вираж налево -- коляска поднялась в
воздух,  и бедняга Чуз заорал от страха, вцепившись побелевшими
от   напряжения   пальцами   в   поручень.   Сзади   послышался
душераздирающий скрип и визг трущейся об асфальт резины -- джип
повторил  мой  трюк.  Быстро набрав скорость, я через два блока
предпринял еще одну подобную попытку  --  "хвост"  мотнулся  за
мной  в  ту же сторону. Слишком правильная планировка города не
позволяла оторваться от погони: наподобие шоколадной плитки, он
был разделен улицами на одинаковые блоки, без  тени  намека  на
кривые переулки.
     Внезапно меня осенило: в городе есть одно замечательное
местечко, которое я успел днем раньше неплохо изучить! Я
рванул в сторону парка -- очень подходящее для гонок место с
искусственными холмами и оврагами. Завидев приближающиеся
пластмассовые  джунгли, Чуз беспокойно заерзал в своем коконе.
Я подбавил газа, чтобы ему не пришло в голову выпрыгнуть на
ходу.
     Распугав  гудками  небольшую  толпу  зевак  у   входа,   я
промчался  через широкие чугунные ворота и понесся вдоль пруда.
Теперь надо выбрать хорошее место для  маневра.  Я  заглянул  в
зеркало:  сзади по-прежнему маячил джип, а сбоку какой-то чудак
на велосипеде, засмотревшись на наше авторалли, летел с  откоса
в воду, к надувным лебедям...
     Впереди  возвышался пологий холм -- въехав на его вершину,
я  увидел  с  другой  стороны  метра  в  три  шириной  ручей  с
перекинутым   через   него   легким   деревянным   мостиком  на
бревенчатых сваях. Это было то,  что  надо!  Склон  здесь  был,
однако, довольно крутым. "Держись!" -- заорал я Чузу. Только бы
он  не выпал... Нацелившись получше на мостик, я сбросил газ и,
слегка придерживая тормоз, пустил мотоцикл  с  горки  --  перед
глазами  все  запрыгало,  и  мне  с трудом удавалось удерживать
въезд на переправу в поле  зрения,  но  вот  спуск  закончился,
тряска  прекратилась, и я довольно легко вывел колеса на нужную
траекторию, внизу дробно прогремели  доски,  и  мотоцикл  резво
вылетел на другой берег.
     Притормозив, я обернулся и увидел сбоку от мостика широкий
веер поднятых  джипом брызг... Неужели, пройдет?! Джип рванулся
из воды, но берег был слишком высок,  и  он  уткнулся  носом  в
каменистый  обрыв. Водитель, парень со злой красной рожей, сдал
назад, чтобы проехать в сторону по руслу и найти более  пологое
место,  но  с  одной  стороны был мостик, а с другой -- высокий
валун. Я сделал ему на прощание неприличный жест рукой и  снова
ударил  по  газам,  не дожидаясь, пока мой пассажир опомнится и
надумает удрать.
     Выжимая из мотоцикла последние лошадиные силы, я  помчался
за  город.  Надо  было  спешить,  чтобы контрразведка не успела
приделать мне новый "хвост". Чуз сделался мрачнее тучи и вжался
в кресло... Похоже, с ним не  придется  долго  возиться.  Когда
город  остался  далеко  позади,  я свернул с дороги в тундру и,
проехав еще километр, остановился.
     -- Выходи, Морт!
     Я  сбросил  с  запотевшей  головы  шлем  и  стянул  краги.
Несмотря  на холод, я разгорячился гонкой, и от красных рук шел
пар.
     -- Кто? -- спросил он, на глазах бледнея. -- Кто "выходи"?
     -- Перестаньте  валять  дурака,  доктор  Морт!  --  строго
сказал я, вынимая пистолет. -- Выходите.
     -- Зачем? -- жалобно посмотрел он на меня снизу вверх.
     -- Чтобы встретить смерть стоя, как настоящий мужчина.
     --  См...  Смерть?  Чью  смерть?  --  затряс он головой от
страха.
     -- Не ломайте комедию!
     Я схватил его за шиворот, чтобы выволочь  из  коляски.  Он
съежился и вцепился в поручень. "Вот дерьмо, еще чуть-чуть и я
начну жалеть его!" -- с досадой подумал я. Перехватив
пистолет за дуло, я ударил Чуза рукояткой по пальцам -- он
ослабил хватку, и я вытащил его на землю. Он повалился и
свернулся калачиком, скуля.
     -- Встать! -- заорал я на него.
     Он  продолжал валяться. Проклиная сквозь зубы свою грязную
работу, я обхватил его сзади за пояс  и  поставил  на  дрожащие
ноги.  В его жалком неуклюжем облике не было ничего похожего на
зловещего экспериментатора над людьми.
     Я отошел на три шага назад, достал из кармана чистый  лист
бумаги, развернул его и "прочитал":
     --   Приговор.   Именем  сипультепеекского  революционного
правительства в подполье за преступления против вечности доктор
Морт приговаривается к смертной казни!
     -- Постойте, постойте... -- затрясся он.
     Я плотно скомкал лист и засунул ему в рот.
     -- Это... это  не  я!  --  завопил  он,  судорожно  глотая
бумагу.
     Я снова отошел на три шага и наставил на него пистолет.
     --  Стойте!!!  --  пронзительно заорал он. -- Я вам скажу,
кто такой Морт!
     Я сделал вид, что прицеливаюсь.
     -- Это Бойд! Бойд! Бойд!
     -- Почему я должен вам верить? -- спросил я.
     -- Потому  что...  потому  что...  потому  что  я  честный
человек!  Я простой дантист, я не умею ставить эксперименты! --
расплакался он.
     -- Живите, -- смягчился я. -- Я вам верю.
     -- Спасибо, -- всхлипнул он.
     --  Ладно,  забудьте,  что  было,  --  попытался   я   его
успокоить.
     Он покивал головой.
     --  К  сожалению, я вынужден вас здесь оставить, -- сказал
я. -- Мне нужно ехать. А вы идите на дорогу и  ловите  попутку.
Скажете,   что   заблудились   в   тундре.  Короче,  придумайте
что-нибудь...
     "Зачем я говорю все эти  глупости?!  Он  ведь  стукач,  --
вспомнил  я.  --  Все  равно  он сразу побежит в особый отдел и
доложит, что я разыскиваю Морта... Но что я могу сделать? Убить
его, чтобы он молчал? Нет, не могу..."
     Я махнул ему рукой и помчался в город. Выехав на дорогу, я
увидел впереди быстро приближающийся черный  вертолет.  Похоже,
это  по  мою  душу...  Что делать? Я решил прорываться в город,
чтобы попытаться там замести следы. Вертолет тем временем завис
в воздухе, дожидаясь  меня.  В  его  стрекоте  мне  послышались
угрожающие  ноты:  для  меня  явно  готовили  какую-то каверзу.
Стиснув зубы, я несся ему навстречу, не сбавляя скорости...
     Когда до вертолета оставалось метров сто, под его выпуклым
брюхом открылся люк и из него наподобие  бисера  посыпалось  на
бетон  нечто блестящее. В ту же секунду я сообразил, что передо
мной сбрасывают на дорогу  трехгранные  металлические  шипы,  и
выжал  тормоз, но скорость была слишком большой, и сила инерции
бросила колеса на  острые  иглы...  Резина  глухо  хлопнула,  и
мотоцикл  осел подо мной. На спущенных шинах я рванул в тундру.
Скорость была уже не та, мотоцикл мотало из стороны в  сторону.
На  что  я  надеялся? На чудо? На добрый волшебный истребитель,
сбивающий злые вертолеты?
     Вертолет низко завис передо мной и  развернулся  боком,  в
нем  отодвинулась дверца, и из нее полувысунулся привязанный на
ремнях человек в маске-чулке, с приставленным к плечу автоматом
с оптическим прицелом... Проклятье, не собираются ведь  они  на
самом  деле  застрелить  меня!  Перед  мотоциклом  с отрывистым
свистом неровно заплясали фонтанчики пыли.  Видеть  этот  танец
пуль  перед  своим  носом  было  невыносимо  --  я остановился.
"Бросить оружие и лечь на землю лицом вниз, руки за спину",  --
послышался  из  вертолета мегафонный рык. Делать было нечего, я
повиновался. Вертолет приземлился,  из  него  выбежали  двое  с
короткими  автоматами.  На  груди  у  них  были бронежилеты, на
головах -- вязаные серые маски с дырками для глаз, рта и  носа.
Подскочив,  они  накинули мне на запястья наручники, подняли на
ноги, подхватили под руки и в том  же  резвом  темпе  поволокли
меня   к   вертолету.  "Мужики,  вы  меня  спутали  с  каким-то
террористом!" -- рассмеялся я. В ответ послышалось лишь
неопределенное мычание на фоне громкого сопения. Забросив
меня, как мешок, в тесный грузовой отсек, они с силой грохнули
дверью, и я оказался в полной темноте.



     Примерно  через  час  после  задержания  меня  доставили в
кабинет следователя  контрразведки.  На  столе  у  него  лежало
пухлое  досье:  меня там ждали. Следователь был молод, мордат и
краснощек. Его лицо вполне могло бы  сойти  за  жизнерадостное,
если  бы  не  тяжелые полуопущенные веки, которые придавали ему
вид скорбящего поэта.
     -- С  какой  целью  вы  выкрали  доктора  Чуза?  --  сразу
приступил он к сути.
     -- Выкрал? -- удивился я. -- За кого вы меня принимаете? Я
не бандит,  а  офицер.  Кстати,  я  не  обязан отвечать на ваши
вопросы, но  если  вы  настаиваете,  то  разве  только  в  виде
одолжения...
     -- Я настаиваю на вашем одолжении, -- заявил он.
     --  Хорошо.  Я  пригласил доктора Чуза на беседу по одному
деликатному вопросу.
     -- На беседу в тундру?
     --  Да,  потому  что  вопрос,  как  я  сказал   вам,   был
деликатным.
     -- И что же это за вопрос?
     --  Я  не  могу раскрыть детали, потому что здесь замешана
одна уважаемая особа...
     -- Хо-хо, одна особа?! -- раздраженно хохотнул он.
     --  Да,  до  меня  дошли  слухи,  что  доктор  Чуз   делал
недвусмысленные   предложения   женщине,   к  которой  я  питаю
серьезные чувства, -- с пафосом заявил я.
     -- Эту особу зовут  Лана  Крой?  --  спросил  следователь,
демонстрируя мне свою осведомленность.
     -- Я предпочитал бы не называть имен! -- возмутился я.
     -- И из ревности вы приговорили Чуза к смертной казни?
     --  Что за бред! -- вскричал я. -- Это он вам сказал такую
чушь? Не скрою, я попугал его оружием. Вы должны меня понять...
Надеюсь, вы тоже офицер, хоть и в штатском?
     --  Доктор  Чуз  заявил,  что  вы  пытали  его,  выведывая
сведения  про  Морта,  --  сказал он, пропуская мой вопрос мимо
ушей. -- Вы это подтверждаете?
     -- Я? Пытал? Где вы видите у меня орудия пытки? Не  скрою,
я  называл  Чуза  "Мортом",  используя  это  одиозное  имя  как
нарицательное.
     -- Как нарицательное? В каком смысле?  --  заинтересовался
он.
     --  В смысле "подлого злодея". Вы ведь согласны с тем, что
опыты Морта преступны, если, конечно, он  существует  на  самом
деле? -- решил я пойти ва-банк, играя на том, что правительство
официально отрицало сам факт существования "преступного доктора
Морта".
     --  Мне  ничего про это неизвестно, -- хмуро отозвался он.
-- Кстати, откуда вы знаете про Морта?
     --  Из  садистских  частушек,  откуда  еще?!  --  пожал  я
плечами. -- Вам напеть?
     --  Не надо. Повторите лучше приговор, который вы зачитали
Чузу.
     -- Какой приговор? -- я удивленно округлил глаза.
     -- Какой?!
     Из-под прикрытых век следователя сверкнул злорадный
огонек, мол, я тебя сейчас припру к стенке! Он поднял
телефонную трубку и спросил: "Готово?" На том конце что-то
ответили, и он кивнул головой.
     -- Подождем минуту, -- сказал он, положив трубку.
     -- Подождем, -- согласился я, позевывая.
     Следующую минуту он молча разглядывал меня, как диковинный
экземпляр. Я снисходительно улыбался в ответ,  в  то  же  время
проклиная  себя  за  то,  что  не  проверил, не было ли на Чузе
записывающих устройств. Наша визуальная  дуэль  была  прервана,
когда   в  комнату  вошел  эксперт  с  прозрачным  целлофановым
пакетом. Вид у него был напряженный, как у  человека,  которого
ждут   неприятности...   Он   положил   пакет   на  стол  перед
следователем. Я вытянул шею и увидел,  что  в  целлофан  запаян
размокший лист бумаги. Так вот что они мне готовили! Интересно,
как  они  извлекли  мой  "приговор"  из Чуза? Дали ему рвотное?
Следователь повертел в руках лист и, убедившись в том,  что  на
нем  нет  ничего,  кроме желтоватых разводов слизи, раздраженно
махнул эксперту, чтобы  тот  убирался.  Эксперт  с  облегченным
видом поспешно ретировался. Я победно ухмыльнулся ему вслед.
     -- Подождем еще? -- насмешливо спросил я у обескураженного
проколом следователя.
     Он   молчал,   просматривая   документы  из  моего  досье.
Очевидно, он готовился к розыгрышу запасного варианта.
     -- С какого времени вы страдаете  маниакально-депрессивной
паранойей?  --  неожиданно  спросил  он,  не поднимая головы от
бумаг.
     Интересный  поворот  дела!   Оказывается,   я   психически
болен...  Может, подыграть? Не такая уж плохая идея. По крайней
мере, меня  тогда  если  и  будут  пытать,  то  не  сильно:  по
Дополнительному  протоколу  к Гуагской конвенции об обращении с
правонарушителями применение допросов  с  пристрастием  третьей
степени к психически неполноценным лицам запрещается. В обычных
случаях  контрразведке,  конечно, наплевать на этот закон, но я
все-таки не рядовой подследственный, а столичный Инспектор.
     -- С Года Лошади, -- ответил я, принимая игру.
     -- Поточнее, пожалуйста, -- нахмурился он.
     -- Если быть абсолютно точным, то с Года Огненной  Лошади,
-- уточнил я.
     --  А по нашим сведениям -- со времени выпускных экзаменов
в Интернате.
     -- Все правильно, -- охотно согласился я, -- это  как  раз
был Год Огненной Лошади по киитайскому календарю.
     -- Проверим.
     Следователь сделал пометку в блокноте, а затем показал мне
походный компьютер, который у меня изъяли при обыске.
     -- Что это? -- спросил он.
     -- Мини-компьютер, -- ответил я, не находя смысла врать по
пустякам.
     -- А по-моему, это обычный микро-калькулятор, -- посмотрел
он на  меня  так,  словно  и  сам  поверил  в  мою  психическую
ненормальность.
     Я  не  стал  спорить:  к  чему  мне  доказывать,   что   я
замаскировал компьютер под калькулятор?
     --  Почему  присоска  со шнуром? -- продолжал допытываться
он.
     -- Что? Что с чем?
     -- Шнур с присоской, -- поправился он. -- Зачем?
     -- Присоединять к голове.
     Следователь прилепил присоску себе ко лбу.
     -- Для чего? -- продолжал он допрос.
     -- Чтобы подключиться к записывателю мыслей.
     -- У вас во лбу записыватель мыслей?
     -- Не во лбу, а над левым ухом.
     Он оторвал присоску от лба и приставил к  волосам  --  она
упала.
     --  Не держится, -- констатировал он. -- И давно у вас эта
фантазия?
     Ха-ха, все верно: раз присоска на его голове не  держится,
значит ЗМ в моей голове -- фантазия!
     --  С тех пор, как я стал писать в уме книги, -- признался
я. -- Что вижу, о том и пишу.
     -- Хм... Но вы по своей службе сталкиваетесь с  секретными
сведениями.   Вы   что   же,   доверяете  этому  "записывателю"
государственные тайны?
     -- Я зашифровываю информацию.
     -- Интересно, как это работает... Давайте проверим. Что вы
видите? -- он показал мне палец. -- Только честно!
     Я выключил ЗМ и честно сказал ему, что я вижу.
     -- Ответ верный... Но вы не зашифровали его! -- сказал он.
     --  Вы  просили  ответить  честно,  поэтому   я   не   мог
зашифровать. Любой шифр -- это попытка скрыть правду. Я дал вам
правдивый  ответ,  но  отключил при этом записыватель, чтобы не
нарушить конспирацию.
     -- Как вы докажете, что выключили записыватель?
     -- Я не смогу вам доказать, что я его выключил, потому что
вы не верите в то, что он у меня есть.
     Следователь озадаченно помолчал.
     -- Вернемся к вашей болезни, --  вдумчиво  сказал  он.  --
Расскажите о своей мании преследования.
     --  Я  о ней ничего не знаю, -- признался я. -- Меня никто
не преследует, кроме вас.
     -- Зато вы преследуете мифического доктора Морта.
     Слово "мифический" меня сильно порадовало: если  следствие
отрицает  существование  Морта,  то  формально  меня  не  в чем
обвинить, кроме хулиганской выходки с Чузом, за  которую  никто
меня  всерьез  наказывать не будет. Однако пусть меня продержат
под арестом хотя бы несколько дней,  тогда  я  смогу  оправдать
невыполнение  приказа тем, что мне помешала контрразведка. Надо
следователю бросить кость, чтобы он в меня опять  вцепился,  но
не очень сильно...
     --  Морт  замучил  моего  любимого  дядю,  --  я попытался
выдавить из себя слезу, но глаза лишь слегка повлажнели.
     -- Дядю? -- скривился он в раздраженной улыбке.
     -- Да, моего любимого дядюшку.
     -- Откуда вам это известно?
     Лицо следователся стало наливаться кровью: ему  крайне  не
нравилось, что я над ним издеваюсь.
     -- От своей любимой тетушки, -- подмигнул я ему.
     --  Прекратите  валять дурака! -- взорвался он, наконец-то
выкатывая из-под век свои застоявшиеся шары.
     -- Я вас не валял, -- рассмеялся я ему в лицо.
     На него вдруг нашел нервный приступ -- он  затряс  во  все
стороны головой и гортанно заорал, срывая голос:
     -- Живьем закопаю!!!
     На крик вбежала охрана и крепко схватила меня за бока.
     --  И  кто  из  нас сумасшедший? -- пожал я плечами, когда
меня выводили.
     "Наконец-то я  высплюсь!"  --  радовался  я  по  дороге  в
камеру.   Когда  меня  заперли  в  "одиночку",  я  вгляделся  в
полутьму: нары, естественно, были подняты и заперты  на  замок.
Но  не  на  того  напали!  Я  позвал  надзирателя  и потребовал
немедленно опустить их во исполнение пункта  два  раздела  пять
части   три   Женеевской   конвенции  о  гуманном  обращении  с
заключенными. Надзиратель выпучил рачьи глаза.  Несомненно,  он
слышал об этом впервые.
     -- Ну, что стоишь, дружок? -- спросил я.
     Мой   нахальный   тон   впечатлил  его:  он  непроизвольно
подтянулся, как перед начальством.
     -- Я доложу о вашей просьбе, -- сказал он.
     -- И незамедлительно! -- наставил я его.
     Сидеть было не на чем, стоять -- тоскливо. Я  стал  мерять
шагами    камеру,    стараясь    ни    о    чем    не   думать:
раз-два-три-чертыре-поворот...
раз-два-три-четыре-пять-поворот...
раз-два-три-четыре-поворот...
     Через четверть часа вернулся надзиратель и,  ни  слова  не
говоря,  отпер  нары.  Плюхнувшись  на них, я почувствовал себя
самым счастливым человеком на  Земмле:  что  может  быть  слаще
спокойного  сна после двух бессонных ночей! Тотчас, с ходу, мне
стал сниться радужный сон...
     Я сижу на дощатой веранде, утопающей  в  молодой  весенней
зелени  и  душистых  цветах  акации.  Только  что прошел дождь,
воздух свеж и напоен мягким вечерним солнцем. Я не  один,  а  в
радостно-возбужденной   компании.  Мы  пьем  чай  с  сушками  и
обсуждаем какие-то события. Я еще не понял,  какие  именно,  но
уже  ясно,  что  раньше  эти  события нам казались страшными, а
теперь  они  вызывают  смех,  как   занятные   приключения.   Я
поочередно  всматриваюсь  в  лица  и  вспоминаю имена и клички:
Лана, Главный, Игор, Референтка, Следователь, Чуз, Аллина...
     -- Когда я в самом начале давал  Вальту  задание,  у  меня
ужасно  зачесалась  макушка,  -- вспоминает Главный, -- но я не
мог  почесаться:  я  боялся,  что  он  решит,  будто  я  чем-то
озадачен!
     Все  рассмеялись,  и  я  тоже захохотал. Мне на самом деле
показалось это смешным, особенно  когда  я  вспомнил  серьезное
лицо Главного в тот момент.
     --  А я чуть на самом деле не наделал в штаны, когда Вальт
грозился меня пристрелить в тундре! -- хохочет Чуз.
     -- Какой мы были прекрасной парой, какие  страсти  кипели!
-- озорно подмигивает мне Лана.
     --  Я ужасно ревновала, хоть это и было крайне глупо, -- с
улыбкой вздыхает Лина.
     -- О, вспомнила, -- говорит референтка чуть смущенно. -- Я
лежу в игре на нарах, и вдруг будто кто-то в меня  вселяется...
Это было так неожиданно, так волнующе...
     -- А ты чего, Морт, молчишь? -- Лана кидает в Игора куском
разломанной сушки.
     -- Сами вы "морты"! -- Игор от смеха прыскает чаем.
     --   Послушайте,   вот   самая   прикольная   история!  --
подскакивает от нетерпения включиться в беседу Следователь.  --
Я ему говорю: "не валяйте дурака", а он мне: "я вас не валяю!"
     Раздался дружный хохот.
     --  А  что было потом? -- спросила с интересом Лина, когда
все отсмеялись.
     -- Да, что было дальше? -- с интересом уставились на  меня
все.
     -- Дальше? -- задумался я. -- Дальше было вот что...
     Я  начал вспоминать -- и проснулся... В первое мгновение я
был по-прежнему  в  благодушном  настроении,  но  очень  быстро
вернулся  от  розовых грез к серой действительности, переступив
порог между сном и реальностью. Когда я припомнил  свой  сон  в
подробностях,  то  отметил про себя, что у всех участвовавших в
нем людей были не такие лица, как на самом деле: это  были  как
бы  не  сами  люди,  а артисты, исполнявшие их роли. Интересно,
какое лицо было у меня самого во  сне?  Такое  же  или  другое?
Теперь я этого никогда не узнаю...
     А  все же жаль, что жизнь -- не театр! Как бы было хорошо,
если бы в этот самый момент послышался голос режиссера:  "Стоп!
На  сегодня хватит, репетиция окончена!" Я бы тогда встал с нар
и вышел из камеры на сцену в том месте, где сейчас стена,
потом спрыгнул бы в зал, мы с режиссером и следователем вышли
бы из театра и пошли пить пиво в ближайший кабак. После
второй кружки  я бы извинился и поехал домой, потому что меня
бы ждала к ужину жена, исполняющая, кстати, в спектакле роль
Лины... Или Ланы? По сути неважно: главное, она моя жена и  мы
друг  друга любим,  а  кого она играет в театре... какое это
имеет значение для наших реальных отношений? И все это
происходило бы в добрые старые времена, когда люди еще не
знали, что такое вечная жизнь, и безропотно встречали смерть в
конце своих дней, считая ее неизбежным, естественным и
правомерным явлением...
     Мои  мечтания  были  неожиданно  прерваны  лязгом ключей в
двери. Меня вывели из камеры и привели к  тому же следователю.
С  виду  он  был спокоен, но на меня смотреть избегал... Боялся
разнервничаться?
     -- Подпишите, -- он протянул мне бумагу.
     Это было официальное предупреждение о том,  что  в  случае
повторения   хулиганский   действий   на   почве
психического
заболевания  будет  рассмотрен  вопрос  о  моем  принудительном
лечении.
     --  И  кто вынес это постановление? -- спросил я. -- Какой
суд?
     -- Для этого не надо суда,  --  сказал  он,  с  неприязнью
отворачиваясь   в   сторону.  --  Достаточно  административного
решения. Такое предупреждение я могу  выносить  единолично  как
лицо, уполномоченное правительством. Но вопрос о направлении на
лечение будет решать суд.
     -- Да здравствует наша славная демократия! -- провозгласил
я. -- Разрешите ручку?
     Я  взял  у  него  золоченое  чернильное  перо  и  поставил
подпись: "Вольт Стеб". Этот болван ничего не заметил!
     -- Теперь два слова на прощание, --  сказал  он,  приобщив
предупреждение  к  делу.  --  Если  ты,  сволочь,  еще  раз мне
попадешься,  я  собственноручно  сделаю  тебе   лоботомию   без
наркоза.  У  меня  есть  специальное зубило и молоточек. Тюк...
Тюк-тюк-тюк-тюк...
     Он увлекся своими мыслями, и лицо его прояснилось.
     -- Может, лучше пивка выпьем? -- рассмеялся я.
     -- Что? -- не понял он.
     -- Да нет, ничего. Это я так, о своем. Кстати...  покрышки
мне заменили?
     -- Какие еще покрышки? -- снова помнрачнел он.
     --  Простреленные.  Мотоцикл,  между  прочим,  не  мой,  а
казенный. Директор выдал.
     -- Сегодня мастерская уже закрыта.  Приезжайте  завтра.  Я
распоряжусь   пока   выдать   в   ваше   пользование  служебный
автомобиль. Зайдете в гараж.
     -- Вот это разговор! --  похвалил  я  его.  --  Ну,  пока!
Может, еще свидимся...
     От моей заключительной фразы беднягу всего перекосило.
     На   выходе  мне  вернули  вещи:  портупею  с  пистолетом,
мини-компьютер и часы. Я бросил взгляд  на  циферблат:  стрелки
вытянулись по стойке "смирно" на полдвенадцатого. На выполнение
приказа  оставалось два часа... Я получил в гараже автомобиль и
отправился к Игору. Разумеется, я не буду его убивать,  но  мне
нужно  хотя бы поговорить с ним. Тем более, что мы можем больше
не увидиться...
     Я достал телефон  и  набрал  номер,  в  трубке  послышался
бодрый голос Игора.
     -- Не спишь? -- спросил я на всякий случай.
     -- Нет, но собираюсь.
     --  Мне нужно срочно поговорить с тобой. Одевайся и выходи
из дома, я заберу тебя.
     -- Хорошо, -- тотчас ответил он коротко.
     Когда я подъехал к его дому и он сел в машину, я  заметил,
как  в  полуосвещенном  окне спальни колыхнулась штора: видимо,
Лина наблюдала за нами... Волновалась за Игора?  Чуяла  сердцем
что-то недоброе?
     Молча  мы  выехали  в  тундру, вышли из машины и отошли на
недосягаемое для микрофонов расстояние.
     -- Дело серьезное... -- не зная как начать, я  выдавил  из
себя дурацкую банальную фразу.
     -- Подожди! -- сказал Игор.
     Он  стоял  с  поднятой  головой  и  смотрел в ночное небо,
сплошь усыпанное крупными яркими звездами.  Я  присоединился  к
нему. Там мы простояли минут десять, пока не затекли шеи.
     -- Теперь говори, -- сказал он умиротворенно.
     Мои мозги неожиданно прояснились.
     -- Главный приказал мне убить доктора Морта, -- сказал я.
     -- Ты считаешь, что это я? -- без волнения спросил Игор.
     -- Да.
     -- Тебе сказал об этом Смат Чуз?
     -- Откуда тебе это известно? -- несколько удивился я.
     --   Как   только  ты  прибыл  сюда,  я  стал  кое  о  чем
догадываться, -- сказал он.
     -- О чем именно?
     -- Я расскажу тебе все по порядку. "Доктор Морт" -- это не
один человек, а трое. В том числе и я.
     -- Трое? -- мое удивление еще больше возросло.
     -- Да. "Морт" -- это название секретного  проекта.  О  нем
ходят  разные  нехорошие  слухи,  но уверяю тебя, что если мы и
ставили какие-то опыты, то только на себе. Львиная доля  работы
-- рутинный сбор анализов, их изучение и обработка.
     --  "Рутинный"? -- не поверил я. -- Но почему тогда проект
засекречен?
     -- По той простой  причине,  что  правительство  не  хочет
предавать  огласке  полученные  результаты.  Оно  боится паники
среди населения.
     -- Что же это за  страшная  истина,  которую  скрывают  от
народа? -- спросил я с некоторым сарказмом.
     -- Ты действительно хочешь знать это?
     -- Да, -- серьезно ответил я.
     -- Вечности не существует, -- сказал он.
     --  То есть как?! -- невольно опешил я, не ожидая от Игора
опровержения самых очевидных истин.
     -- Очень просто. На Земмле нет ни одного вечного человека.
Примерно год назад самые старые "вечные" люди  начали  умирать.
Сначала  умерших  своей  смертью  были  единицы, потом их стали
десятки и сотни, теперь их тысячи, и с каждым  днем  это  число
обвально  растет. Врачам дано секретное указание регистрировать
смерть от неизлечимых болезней...
     -- А на самом деле?
     -- На самом деле после  трехсот  пятидесяти  лет  у  людей
начинается  ускоренное старение, за ним -- смерть. Для изучения
этого  явления  и  был  создан  проект   "Морт".   Исследования
показали,  что бессмертие -- это человеческое заблуждение. Дело
в том, что около четырехсот лет назад  в  результате  некоторой
взрывной  мутации  продолжительность  жизни  человека  возросла
сразу в несколько раз. Если бы она росла постепенно,  все  было
бы  ясно с самого начала, но резкий скачок создал иллюзию того,
что человек обрел вечность. К сожалению или к счастью -- вопрос
философский, -- но это  не  так.  На  сегодняшний  день  рекорд
долгожительства -- 398 лет.
     -- В это действительно трудно поверить, ведь с детства нам
внушали другое, -- озадаченно заметил я.
     --  Кстати,  о  внушении.  В  ходе исследований выяснилось
также, что ВСЕ люди от рождения  могут  прожить  более  трехсот
пятидесяти лет.
     -- Так значит...
     Это  было  сильным  ударом для меня. Язык не поворачивался
произнести вслух страшную истину.
     -- Это значит, что "посвящение в вечность" --  фикция,  --
пришел  мне на помощь Игор. -- Но то, что это обман, знают лишь
единицы посвященных, высшие лица церковной и светской иерархии.
Рядовые священники уверены,  что  они  своими  обрядами  даруют
людям бессмертие.
     -- Невеселая картина...
     --  А  перспектива  --  трагична,  --  продолжил  Игор. --
Естественная смертность стремительно  растет,  потому  что  все
больше  людей  подходят  к критической отметке, и в то же время
фабрики смерти продолжают работать в том же темпе. Если маховик
уничтожения людей сейчас же не  остановить,  в  ближайшие  годы
население  Земмли  сократится в несколько раз. Я написал письмо
Президенту, в котором сообщил  о  положении  дел  и  потребовал
прекратить  ликвидацию  людей.  Через месяц мне пришел ответ, в
котором некий чиновник из президентской канцелярии  писал,  что
передал   письмо  в  "соответствующие  инстанции"  с  указанием
"принять меры".
     -- Теперь я начинаю понимать, что произошло, -- сказал я.
     -- Когда ты прибыл, я сразу заподозрил,  что  письмо  было
передано   Главному  инспектору,  а  он  "принять  меры"  понял
по-своему.
     -- Но почему ты мне ничего не сказал сразу?
     -- Я не был уверен. Если бы  ты  прямо  спросил  меня  про
Морта, я бы честно ответил тебе, как сейчас.
     -- Кто еще участвует в проекте?
     --  Лана  Крой  и  Руфиэл  Браст.  Смат  Чуз -- куратор от
контрразведки.
     -- Чуз -- штатный контрразведчик? -- не  поверил  я  своим
ушам.
     -- Да.
     -- Мне надо подумать, -- сказал я.
     Теперь  все  стало  ясно:  меня  подставили.  Главный стал
искать человека, который  ликвидирует  Игора,  и  его  внимание
привлек  я.  Почему  не  кто-то другой? Люди уровня Главного не
опускаются до простого, пошлого убийства. Им обязательно  нужно
разыграть  спектакль...  нет,  не спектакль, а тонкую шахматную
партию.  Они  считают  ниже  собственного  достоинства  вызвать
подчиненного  и  сказать  ему: мне не нравится тот-то и тот-то,
убей его! Нет, им надо сделать так, чтобы подчиненный сам нашел
человека, который им  не  нравится,  и  убрал  его  как  бы  по
собственной   инициативе,   из   верности   присяге   и  личной
преданности  начальству,  а  после  --  умыть  руки,   выставив
подчиненного вышедшим из-под контроля.
     Да,  я  был  идеальной  кандидатурой на роль убийцы Игора,
ведь мы были когда-то влюблены в одну и ту же девушку (что было
отражено  в  отчетах  воспитателей),  а  теперь   эта   девушка
принадлежала  Игору. Главный считает себя тонким психологом. Он
прекрасно понимает: я не стану  убивать  своего  старого  друга
только  потому,  что  он  оказался  "преступным  Мортом". Но он
рассчитывал, что я убью Игора, чтобы завладеть Линой, используя
приказ ликвидировать Морта для успокоения совести. Однако он
плохо меня знает! В сущности, он самоуверенный идиот, если
считает, что может проникнуть в мою душу через досье... в
котором, кстати, не все отражено.
     Как бы то ни  было,  технически  Главный  все  оформил  на
лучшем   уровне.   Особенно   коварный   ход   --   подключение
контрразведки, которая должна  была,  по  идее,  вставлять  ему
палки  в колеса. Впрочем, когда речь заходит о серьезных делах,
межведомственная конкуренция  забывается.  Тем  более,  местная
контрразведка,  судя  по  всему, ходит на поводу у Директора, а
Директор, как известно, дружит с Главным.
     Какой же я  все-таки  осел,  что  так  дешево  купился  на
подброшенную  мне  дискету  с игрой! Контрразведка внушила мне,
что из Чуза можно выбить  информацию,  что  я  и  сделал.  Нет,
все-таки,  Чуз  --  прекрасный  артист! Хотя... должно быть, не
трудно играть роль труса под дулом пистолета.  И  потом,  когда
меня   арестовали,   я   был   так   доволен  собой,  что  вожу
контрразведку за нос, а они держали меня  взаперти  только  для
того,   чтобы  потянуть  время,  поставить  меня  в  цейтнот  и
заставить действовать сгоряча, ни во что не вникая.
     И все-таки они просчитались... Но  просчитались  ли?  Нет,
Главный никогда не проигрывает: попадая в проигрышную ситуацию,
он  меняет  правила  игры  или  попросту переворачивает доску и
забирает себе выигрышные  фигуры.  Теперь  он  может  приказать
любому  тайно  убрать  Игора,  а  свалят все на меня, ведь и на
фото-, видео-, аудиоаппаратуре, и в доносах осведомителей, и  в
протоколах  допроса зафиксировано, что я охочусь за Мортом. Так
вот почему мне внушали, что я псих! Они ведь не могут  признать
существование  Морта, значит, они скажут, что инспектора Вальта
Стипа, прибывшего на Фабрику с рядовой проверкой,  преследовала
навязчивая идея, будто мифический доктор Морт похитил его дядю,
а  дядя-то вот он, полюбуйтесь, господин судья, жив и здоров, и
никто его не похищал, он спокойно себе  отдыхал  в  пансионате!
Безумный Вальт Стип вбил себе в голову, что Морт -- это Бойд. А
почему   он   вбил  себе  это  в  голову?  Извольте  заключение
психотерапевта:  "устойчивая  связка  "Морт-Бойд"  возникла   в
больном  сознании  подсудимого  как  оправдательный  мотив  для
овладения любовницей  Бойда,  к  которой  он  с  юношеских  лет
испытывал маниакальное влечение сексуального характера".
     Построив   в   своем   мозгу   более-менее  ясную  картину
происходящего, я посвятил в курс дела Игора. Он  выслушал  меня
внимательно и как всегда спокойно.
     --  Не казни себя, -- сказал он, уловив в моем голосе ноты
отчаяния.
     -- Получается, что я вырыл тебе могилу... Но они не смогут
просто так взять у тебя жизнь -- я буду теперь охранять тебя!
     -- Нет, -- покачал он  головой.  --  Меня  они  все  равно
достанут. Один ты с ними не справишься, а спрятаться мне негде:
на  сотни километров вокруг -- голая тундра. Лучше подумай, что
ты  можешь  сделать  для  Лины.  Пристрой  ее  в   какой-нибудь
монастырь или попроси надежных людей оформить служанкой, у тебя
ведь  большие  связи,  как у инспектора, и постарайся побыстрее
освободиться  из  тюрьмы.  Высшую  меру  тебе  не   дадут   как
психически больному. К какому сроку тебя могут приговорить?
     -- Лет пятнадцать, с учетом "болезни".
     -- Не так уж и плохо. Выйдешь совсем еще молодым.
     -- А ты?! Ты не боишься умирать?
     --  Нет,  --  ответил  он.  -- Тело смертно, а душа вечна.
Смерти боятся те, кто ассоциирует "себя" с  телом,  но  она  не
страшна тем, кто отождествляет свое "я" с духом.
     -- Но я не могу так просто отдать тебя им!
     --  Понимаешь,  все  более  сложно, -- доверительно сказал
Игор, беря меня за плечо. -- За всей этой историей с вечностью,
в  которую  я  дерзнул  вмешаться,   стоят   более   темные   и
могущественные  силы,  чем  контрразведка, Главный или даже сам
Президент вместе с правительством.
     -- Иностранное вмешательство?
     -- Нет. И даже не инопланетное, -- задумчиво сказал Игор.
     -- Тогда чье? И почему ты  вообще  думаешь,  что  за  этой
историей стоят какие-то темные силы?
     --  Постарайся  взглянуть на нашу жизнь со стороны. Каждый
здравомыслящий человек в  глубине  души  уверен,  что  общество
устроено   иррационально,  что  уничтожать  миллионы  людей  --
преступно и антигуманно, что все могло бы быть по-другому и что
при хорошо продуманном  подходе  проблему  перенаселения  можно
решить  без жестокого кровопролития, но на уровне коллективного
сознания  наш   мысленный   протест   подменяется   фактическим
конформизмом:  мы  исправно  платим  налоги,  которые  идут  на
строительство  газовых  камер  и   крематориев,   голосуем   за
консервативное   правительство,   то  есть  против  перемен,  и
добровольно доносим на тех, кто выражает вслух недовольство. На
деле  борются  с  системой  единицы.  В   антиправительственном
подполье  от  силы  триста  человек,  а добропорядочных граждан
сотни миллионов. Получается, что наше коллективное сознание  не
равно сумме индивидуальных представлений о добре и зле. Значит,
на  глобальном  уровне  присутствует  искажающий  фактор, некая
темная сила, обращающая благие  намерения  каждого  человека  в
коллективные преступления.
     --  Эта  сила называется правительственной пропагандой, --
заметил я.
     -- Нет, -- возразил Игор. -- Пропаганда -- это не сила,  а
инструмент,  при  помощи которого людей убеждают в правильности
их поведения в обществе. Считается, что посредством пропаганды
людям "вправляют мозги", но я не видел еще ни одного человека,
который изменил бы свои взгляды под ее воздействием: она
слишком примитивна для этого. Пропаганда лишь успокаивает нашу
совесть, но  что стоит за ней? Какие силы приводят в  действие
пропагандистскую машину?
     -- Это вопрос из ряда почему светит солнце или зачем  дует
ветер, -- сказал я с иронией.
     --  Да,  действительно,  почему ветер раздувает огонь не в
любящих сердцах, а в  печах  крематориев?  Попробую  подойти  к
ответу  с  другой стороны. Когда я стал изучать феномен "вечной
жизни", то сделал открытие, что имею дело с заболеванием.
     -- С заболеванием?! -- озадаченно переспросил я.
     -- Представь себе, да. Эту болезнь вызывает вирус, который
я назвал "вирусом бессмертия" или сокращенно  --  вирусом  "Б".
Болезнь  в  общепринятом  понимании  есть  нечто  пагубное, и в
данном случае с самого начала никому не пришла в голову мысль о
заболевании, ведь вирус "Б"  отодвинул  сроки  прихода  смерти,
которая тогда считалась абсолютным злом...
     -- "Тогда"? Разве сейчас по-другому? -- перебил его я.
     --   На   уровне   коллективного  сознания  смерть  теперь
воспринимается как средство решения социальных проблем.  Гибель
близкого  человека -- по-прежнему горе, но никому не приходит в
голову назвать злом массовое уничтожение людей: в этом  видится
благо для Земмли, которой якобы угрожает перенаселение.
     -- Так все же, "бессмертие" -- это болезнь?
     --  В  сущности  да,  потому  что общий уровень смертности
повысился. Естественная смерть на долгое время прекратилась, но
люди взяли на себя функцию природы по  поддержанию  численности
населения  на  оптимальном  уровне,  построив  фабрики  смерти.
"Бессмертие" -- это болезнь, которая вышла за  рамки  организма
человека и распространилась на все общество.
     -- Кажется, я понимаю, что произошло, -- сказал я.
     --  Но  это еще не все, -- продолжил Игор. -- Когда я стал
изучать вирус "Б", то сделал одно ошеломившее меня открытие: он
оказался искусственным.
     -- Искусственным?! Кто же его изобрел?
     -- Я долго думал над  этим.  Сам  понимаешь,  меня  крайне
волновал   этот   вопрос.  В  итоге  я  пришел  к  выводу,  что
обнаруженный мной вирус не был  синтезирован  человеком,  иначе
его создатели заявили бы о себе, поддавшись искушению взойти на
Олимп  славы как люди, открывшие секрет бессмертия. Но если его
создали не люди, то кто?  Как  видишь,  мое  открытие  не  было
обычным, оно находилось на грани разумного осмысления; я не мог
им  ни с кем поделиться, это была загадка, которую я должен был
решить сам. Вопрос о том, кому  и  зачем  нужно  было  заразить
человечество  вирусом  бессмертия, мучал меня днями и ночами. Я
потерял сон и аппетит, я сделался замкнут  и  раздражителен,  я
стал зол и срывался по пустякам, чего со мной раньше никогда не
случалось.  Наконец, Лина всерьез обеспокоилась моим состоянием
и настояла на том, чтобы  я  показался  психиатру.  Я  нашел  в
городе специалиста-частника и обратился к нему. Не посвящая его
в  детали,  я рассказал, что бьюсь над решением одной проблемы,
но безуспешно, и мое бессилие доводит меня до отчаяния. Диагноз
был   до   смешного   прост:   умственное   переутомление.    А
рекомендованное им лечение был еще курьезнее...
     -- Выбросить проблему из головы?
     --   Почти   угадал!  Врач  поведал  мне,  что  я,  будучи
сдержанным  человеком,  страдаю  от  того,  что  коплю  в  себе
негативные  эмоции,  не  давая  им  выхода.  Он посоветовал для
снятия  напряжения  высказывать  в  самой  грубой  форме   свои
негативные чувства в унитаз...
     -- В унитаз?
     --  Ну  да,  засовывать  голову в унитаз и ругать отборным
матом все, что тебе не по нутру, а после смывать воду.
     -- И что, помогло? -- заинтересовался я.
     -- Представь себе, помогло.  Я  не  только  обрел  прежнее
спокойствие,  но  и  нащупал  решение  не  дававшей  мне  покоя
проблемы. Меня осенило: люди в течение тысячелетий  избавляются
от  негативных  эмоций подобным образом, выдавливая из себя зло
как духовные экскременты в стремлении оставить в памяти  только
хорошее.  Нам свойственно вспоминать лишь приятное и светлое, а
все мерзкое и мрачное нами быстро забывается.
     -- Ну и что? -- спросил я.  --  Это  не  открытие.  Ничего
нового в твоей мысли нет.
     --  Ты  прав,  --  согласился  Игор. -- Но я пошел в своих
рассуждениях дальше  и  предположил,  что  должно  существовать
некое  отхожее  место, в которое люди сваливают свои негативные
эмоции, своеобразный сортир с табличкой "духовные зловония".
     -- Скажи мне, где находится это место,  чтобы  я  туда  не
вляпался, -- попросил я Игора с усмешкой.
     --   Это   место   --  везде  и  нигде.  Оно  относится  к
нематериальной сфере, а значит, его нет на карте мира.
     --   Но   понятие   места   подразумевает    привязку    к
пространственным координатам...
     --  Эти  координаты  лежат  за пределами нашей реальности,
подобно тому как выгребная яма находится не  в  самом  доме,  а
подальше  от  него.  Вероятно,  существует  параллельный мир, в
котором  скапливается   все   зло,   выбрасываемое   из   нашей
действительности.  Страх,  ненависть  и зависть -- три кита, на
которых стоит тот мир. Он -- отражение нашего, но не точное,  а
искаженное. В нем все похоже на нашу реальность и в то же время
все другое. Скажем, наш мир Земмля, а их -- Зеемля. Разумеется,
это  условное название. Так вот, если допустить, что существует
некий мир, паразитирующий на нашем зле, вполне допустимо и  то,
что  в  нем  есть  своя  цивилизация, превосходящая по развитию
нашу...
     -- Почему превосходящая?
     -- Потому  что  ее  развитие  не  сдерживается  моралью  и
нравственностью.   Там,   где   на   наш  технический  прогресс
накладывается табу гуманизма, их прогресс ничем  не  ограничен.
Например,  в  нашем обществе запрещены опыты над людьми, а в их
мире такие эксперименты могут быть в  порядке  вещей.  Судя  по
всему,   они   обогнали   в   своем  развитии  нашу,  базисную,
цивилизацию и первыми узнали о существовании  своего  двойника,
то  есть, о нашем существовании. И не только узнали, но и нашли
способ  вмешиваться  в  нашу  реальность,  контролировать  наше
развитие и направлять его в нужное им русло.
     -- Зачем? -- спросил я.
     -- Их энергия -- это наше зло, наш страх и наша ненависть.
В их интересах  культивировать в нас негативные эмоции. Одно из
самых мрачных наших переживаний -- это страх смерти. Теперь  ты
понимаешь,  с  какой  целью  они  вызвали в нашем мире пандемию
"бессмертия"? Человек, у  которого  есть  надежда  жить  вечно,
гораздо  больше боится смерти, чем тот, кто знает, что рано или
поздно  умрет.  Мы  приобрели  иллюзию  вечности  в  обмен   на
панический  страх  смерти.  Этот страх подвиг нас на возведение
вечности в культ, а где культ, там и  избранность.  Вот  в  чем
истинная    причина   появления   фабрик   смерти:   уничтожить
недостойных вечности, чтобы еще выше поднять ее  на  пьедестал,
еще  больше  обожествить  ее.  А  вслед  за этим -- новый виток
страха, теперь уже не просто страха, а священного  ужаса  перед
лицом смерти...
     -- Значит, все это -- "их" происки?
     --  Если  бы  дело было только в потусторонних силах! -- с
горечью воскликнул  Игор.  --  Сколько  столетий  потребовалось
людям,  чтобы прийти к идеям гуманизма и претворить их в жизнь,
чтобы доказать друг другу, что убийство ничем нельзя оправдать,
и чтобы поверить в высшую ценность  любви...  И  все  это  было
забыто всего за несколько лет, как только перед нами забрезжила
надежда  на  вечную  жизнь.  С  какой  готовностью  мы  приняли
подброшенную нам  иллюзию  бессмертия!  С  какой  легкостью  мы
поверили  в  навязанных  нам  новых  богов! С каким усердием мы
уничтожаем себе подобных только для того,  чтобы  поднять  цену
собственной жизни!
     -- Значит, мы обречены?
     --  Да,  мы  обречены,  пока  мы в рабстве у сил зла, пока
позволяем им управлять  собой,  пока  не  избавимся  от  своего
страха перед ними.
     --  Зло  -- на каждом шагу, это очевидно, но... существует
ли на самом деле Зеемля, эта цивилизация зла? -- усомнился я.
     -- На самом деле -- нет, -- ответил Игор. -- Речь  идет  о
другой реальности, которой нет "на самом деле". Вмешательство в
нашу  жизнь  Зеемли можно рассматривать только как гипотезу, но
без  этой  гипотезы   невозможно   многого   объяснить.   Когда
теоретически выведенная формула не дает на практике правильного
результата, вводят специальный коэффициент, некую константу, за
которой  реально ничего не стоит, но которая корректирует итог.
Так и здесь: зачем Главному, с точки  зрения  здравого  смысла,
уничтожать  меня? Твой начальник далеко не дурак, судя по тому,
как ловко он расставляет ловушки. Он направляет свой ум на  то,
чтобы заставить меня навсегда замолчать, зная при этом из моего
же   доклада,   что   к  концу  года  "вечные"  станут  умирать
миллионами,  правду  невозможно  будет  умолчать  и   обман   с
вечностью  неминуемо  раскроется.  Если  не темные силы, то что
движет  людьми,  которые,  зная  истину,  действуют  исходя  из
иллюзий?
     --  У  Главного  и  ему подобных это называется "железными
принципами". Хоть  истина  им  друг,  но  принципы  дороже,  --
пояснил  я. -- Твоя гипотеза многое объясняет, если исходить из
того, что люди рождаются ангелами, но она меня  не  устраивает.
Она оправдывает человеческую тупость и подлость. Мол, мы тут ни
при чем, нас бес попутал -- и давай все на чертей валить...
     --   Ну   ты,   брат,   загнул!  --  рассмеялся  Игор.  --
Потусторонние  черти  --  это  как  наши  первобытные  люди.  У
современных зеемлян вместо рогов усики антенн, я думаю.
     --  Мне  наплевать,  рога  или  усики:  возьму  за  хвост,
раскручу и об стенку -- хрясь! Чтоб разом все дерьмо  вышибить!
-- разошелся я.
     --  Эх,  Вальт!  Говорил-говорил  я тебе про отрицательные
эмоции, -- вздохнул Игор. -- Отвези  меня  лучше  домой,  а  то
совсем уже поздно, третий час ночи.
     "Двадцать  четыре часа истекло, -- неожиданно стукнуло мне
в голову, когда мы садились в машину. -- Ну и черт с ними!"
     Мы подъехали к дому Игора. Он стал со мной прощаться, но я
решительно заявил, что останусь ночевать у него.
     -- Нам  нужно  обязательно  держаться  сейчас  вместе,  --
сказал я.
     -- Да, ты прав, -- согласился он. -- По крайней мере, пока
мы не  отправим  в  безопасное место Лину. Какие у тебя идеи на
этот счет?
     -- Ты ведь врач -- скажи, что ей нужна срочная операция  и
отправь ее на вертолете в ближайший крупный город, а оттуда она
доберется до Каальтенграда. Моя сестра Веда о ней позаботится.
     -- С вертолетом придется подождать до утра.
     -- Почему?
     --  Чтобы  не  привлекать  внимания. Ночью обычно никто не
летает.
     -- Тоже верно. Но заказать вертолет нужно сейчас, часов на
восемь  утра.  Позвони  по  моему  спутниковому  аппарату:   он
работает на секретном канале связи, если и перехватят разговор,
то не сразу расшифруют.
     Я  дал  Игору  телефон, он позвонил с улицы на вертодром и
"забил борт", как он выразился.
     -- Длинный был  день,  однако,  --  заметил  я,  когда  мы
заходили в дом.
     --  Главное,  что нам его не укоротили, -- отозвался Игор.
-- Я постелю тебе на диване.
     -- Ты что, спятил? -- возмутился я. -- Какая постель, я на
посту! Дай только подушку, чтобы было куда пистолет засунуть.
     Я  плюхнулся  в  одежде  на  кожаный  диван,  со   скрипом
растянулся и тут же задремал. Мне снились сумбурные, бессвязные
сны... Примерно через час я проснулся от сырого холода и открыл
глаза  --  передо  мной ходил пластами густой туман. Туман... в
комнате?! Я повернулся на  спину  и  увидел,  что  потолок  над
головой  раскрыт  огромными  выгнутыми  лепестками,  в просвете
между  которыми  бурно  клубятся  белые  мутные  пары,  изредка
озаряемые зелеными, желтыми и красными точечными вспышками. Это
очень  походило на продолжение бессвязного липкого кошмара... И
все же было во всей той картине нечто очень реальное  --  запах
паленой  шерсти  и  серы. Таких запахов не бывает во сне! И еще
стоял низкий электрический гул, как от высоковольтных проводов.
Дребезжащий гул и потрескивание...

................................................................
.......................................
     Неожиданно для себя я заметил, что уже минут пять лежу  на
спине  без  движения,  присматриваясь  к  огонькам  в  тумане и
принюхиваясь к тошнотворным запахам. Почему я не могу  оторвать
тело  от  дивана,  черт  побери?!  Я  пошевелил  ногами  -- они
двигались с трудом, будто на них лежало  что-то  тяжелое.  Надо
было  приказать  им  дернуться,  но  я забыл, как это делается!
Спокойно, только без паники...  Я  сконцентрировался  на  своих
ступнях  --  они  конвульсивно подпрыгнули, и в тот же момент с
них скатилось на пол что-то грузное, глухо  стукнув  о  паркет.
Мелькнула  черная тень... По моему телу быстрой холодной волной
от волос на голове к ногтям ног пробежал игольчатый  страх:  он
привел  меня  в  чувство,  оживил  все  мои члены -- я выхватил
из-под  подушки  пистолет,  резко  вскочил  и  выстрелил  вслед
убегающей  тени. Раздался короткий резкий визг и кто-то глубоко
и шумно вздохнул над самым моим ухом. На всякий случай,  скорее
для храбрости, я пальнул вверх и побежал в спальню.
     Я  еще  не  видел, что произошло, но уже чувствовал, что с
Игором случилось что-то непоправимое. Лины в  спальне  не  было
видно,  а  Игор висел в широком луче белого света над кроватью.
Луч был странным -- блеклым и  ярким  одновременно  --  и  Игор
медленно  поднимался  в нем. Лицо его было как всегда спокойно,
глаза закрыты. Не оставляя себе времени на раздумья,  я  бросил
свое  тело  в конус луча -- в зрачки мне хлынул немыслимо-яркий
свет, но он не ослепил меня, а как бы  плотно  окутал  со  всех
сторон.  Я  почувствовал, что меня тянет вверх, будто магнитом.
Каждая клетка моего организма тянулась ввысь. Руки  сами  собой
поднялись  и  вытянулись  над  головой, и даже волосы встали на
макушке, как наэлектризованные. "Я здесь, Игор!"  --  прокричав
эту  фразу,  я  сам  удивился  своему  голосу:  он звучал очень
комично,  потому  что  стал  высоким  и   отрывистым,   как   в
мультфильме...
     Внезапно  и  резко  меня  поглотила  холодная тьма и будто
кто-то дернул за ноги -- я стремительно полетел вниз!  Пролетев
метра  четыре,  я  грохнулся  на  покатую  крышу,  перевернулся
несколько раз через голову,  десятую  долю  секунды  повисел  в
воздухе и камнем ухнул о землю... Тут же перехватило дыхание: я
отбил  себе  с левой стороны ребра. Медленно, очень осторожно я
пошевелил руками и ногами -- тело ломило от сильных ушибов,  но
серьезных   повреждений,   кажется,  не  было,  за  исключением
вывихнутой ноги. Я заставил себя сесть и, стиснув от боли
зубы, вправил ногу. Когда прошли красные круги перед глазами,
я осмотрелся: я сидел на заиндевелой земле, возле дома Игора,
крыша была на месте и в обычном состоянии, вокруг -- полная
тишина, только в некоторых окнах соседних домов горел свет, за
занавесками маячили неясные тени. "Они услышали выстрелы и
вызывают полицию... Надо спешить!" -- ударило мне в голову.
     Поднявшись  на  ноги,  я кое-как на одной ноге допрыгал до
входной двери -- она была  заперта.  Я  позвонил  --  никто  не
открывал.  Тогда я стал что есть силы стучать в дверь с криком:
"Лина, открой, это я!" Через  минуту,  когда  я  сбил  в  кровь
кулаки,  дверь  отворилась  и  на  пороге появилась Лина в туго
запахнутом халате. Она была бледна и тряслась от страха, волосы
широкой копной расходились во все стороны.
     -- Где Игор? -- спросила она.
     -- Его нет, -- ответил я.
     -- Как? Как нет? -- не поверила она. -- Что с ним стало?
     -- Не знаю... Его выкрали... Помоги  мне  подняться  --  я
тебе скажу, что делать.
     -- У тебя сломана нога? -- спросила она с испугом.
     -- Нет, пустяки. Просто ушиб.
     Когда  мы поднялись, я отдал Лине распоряжения: немедленно
переодеться, собрать в сумку минимум необходимых  вещей,  взять
мою  машину  и  ехать  на вертолетную станцию, там сказать, что
нужно срочно вылетать в ближайший  крупный  город  на  удаление
аппендикса.  Из  больницы  --  бежать  при первой возможности и
добираться поездом до Каальтенграда. Я дал Лине адрес сестры  и
выгреб из бумажника сколько было денег.
     -- А ты? -- спросила она.
     --  Я  должен остаться, чтобы отвлечь на себя внимание. Не
волнуйся, мне все равно ничего не будет. Я чист перед  законом,
-- успокоил я ее, а про себя подумал: "Хорошо, если бы так!" --
Да, вот еще что... Принеси с кухни нож поострее.
     Лина  принесла  широкий  мясницкий  тесак -- я встал перед
зеркалом, поднес его к голове и...



     Итак, моя книга закончилась на том, что я  разрезал  ножом
шишку  на  голове, вынул из нее записыватель мыслей и отдал его
Лине с просьбой передать моему  издателю.  Она  перевязала  мне
голову и мы обнялись на прощание...
     Через   пять   минут   после  ее  отъезда  в  конце  улицы
послышалась  полицейская  сирена.  Я  к  тому   времени   успел
забаррикадировать  входную  дверь  тяжелыми  шкафами.  Фургон с
мигалкой подкатил к дому -- я выпалил  в  него  для  острастки.
Полиция  тут  же  скрылась  из  зоны  обстрела,  чтобы  вызвать
подкрепление. Не прошло и полчаса,  как  дом  был  оцеплен,  на
крышах  соседних  домов залегли снайперы. Зазвонил телефон: мне
предлагали сдаться без сопротивления. В  ответ  я  заявил,  что
держу  в  заложниках  доктора  Бойда  с  его  домработницей,  и
потребовал в обмен на их освобождение  танк  с  полными  баками
горючего  и  десять миллионов наличными. Полиция клюнула на мою
удочку и вступила в длинные  и  нудные  торги:  мне  предлагали
вместо  танка  вездеход или вертолет, а вместо десяти миллионов
--  два,  три,  четыре...  и  так  далее,  вплоть  до  семи.  Я
соглашался  по  одним  пунктам, но выдвигал новые требования по
другим.
     Так я водил за нос  полицию  больше  двух  часов,  успешно
затягивая  время, но внезапно все переговоры были прекращены, и
я понял, что вмешалась контрразведка. Теперь  надо  было  ждать
серьезных событий... И они очень скоро произошли: входная дверь
и шкафы с оглушительным грохотом разлетелись в щепки от взрыва,
по  дому  пополз  едкий  дым  слезоточивого  газа, и не успел я
надеть на лицо  влажную  тряпку  вместо  респиратора,  на  меня
набросились крепкие парни в противогазах.
     В  контрразведке меня уже допрашивал не прежний истеричный
юноша с полуопущенными веками, а серьезный,  жесткий  и  цепкий
следователь.  Он  сразу  заявил, что мне сохранят жизнь, если я
укажу местонахождение Игора Бойда или  его  тела.  У  следствия
была  единственная версия, но очень убедительная для прокурора:
инспектор  Вальт  Стип  похитил  доктора   Бойда   при   помощи
домработницы доктора и неизвестного третьего лица.
     Сначала  я  не мог понять, зачем им понадобилось приплести
это третье лицо, но вскоре из вопросов, которые мне задавали, я
понял,  что  без  него  следствию  никак  не  обойтись:   иначе
невозможно  объяснить,  куда  делся  Игор, ведь пилот вертолета
показал, что с Линой его не было. И действительно... ведь  было
"третье  неизвестное",  было!  Я  сам вдыхал его смрадные пары,
стрелял в его пронырливую тень и поднимался в плотном луче  его
света...  Но  я  ничего  не сказал про это следователю даже под
пытками.
     Меня пытали электрическим током дважды  в  день,  утром  и
вечером.  У них это называлось "шоковой терапией". Молчать было
невозможно, а говорить правду -- глупо, поэтому  я  рассказывал
своим  палачам  заведомо сказочные истории про горных партизан,
прячущих  в  пещерах  ядерные  боеголовки,   про   инопланетян,
подрабатывающих  на  фабриках  смерти  кочегарами,  про  тайную
подводную цивилизацию, засылающую в тыл врага  диверсантов  под
видом золотых рыбок, и прочии бредовые фантазии, вспыхивавшие в
моей голове с каждым новым разрядом тока.
     Через  неделю  под Каальтенградом выследили и арестовали в
одном из пригородных  мотелей  Лину.  Насколько  я  понял,  она
встретилась  с  моей сестрой Ведой, но отказалась от ее помощи,
чтобы Веду не обвинили в пособничестве. Разумеется,  я  пытался
доказать следователю, что Лина оказалась случайно замешанной во
всю эту историю, но такая версия не вписывалась в "воссозданную
следствием картину преступления".
     Я  потерял  счет дням и не могу сказать, через какое время
состоялся суд. Думаю, что через несколько месяцев  после  моего
ареста.  Суд был закрытым, без участия адвокатов. Меня обвинили
в похищении и убийстве  доктора  Бойда  и  как  особо  опасного
государственного   преступника   приговорили   к   высшей  мере
наказания без права на апелляцию. Лину судили отдельно, но  тем
же судом, и приговор был вынесен идентичный.
     Апеллировать  я  не  мог, но мне все же разрешили написать
письмо Главному инспектору. Я просил его "с учетом моих прошлых
заслуг" выполнить мою просьбу и сохранить жизнь Лине. Вскоре  я
получил  сухой  официальный  отказ.  Тогда  я  написал еще одно
письмо, в котором  просил  казнить  нас  вместе.  На  этот  раз
Главный   обещал   "оказать   содействие"  в  выполнении  моего
последнего желания.
     В переписке с Главным прошло около  месяца  --  мою  казнь
отложили  до ее окончания. Не буду описывать свои переживания в
ожидании смерти, потому что их не было.  Я  волновался  лишь  о
том,  что  Лину  казнят  раньше,  чем  я  получу  ответ на свою
просьбу.  Голова  моя  стала  светлой  и  ясной,   я   сделался
фаталистом  и полностью покорился своей судьбе. Смешно сказать,
но я даже радовался жизни, потому что  меня  больше  не  пытали
током и разрешили читать газеты.
     И  вот в один прекрасный день... Да, это было чудо! Я едва
не  захлебнулся   от   переполнивших   меня   чувств:   раскрыв
центральную  правительственную  газету, я увидел большую статью
под заголовком "Клевета во  плоти".  Собственно,  это  была  не
статья,  а  подборка возмущенных писем читателей, в которых они
клеймили позором книгу "Плоть и прах" -- это была моя последняя
книга! Я плакал от счастья: если мою книгу ругают в центральной
газете, значит, ее читают миллионы. Довольно легко я представил
себе цепь связанных с ее  распространением  событий:  ЗМ  дошел
через  Лину  и  Веду  до  издателя.  Вряд  ли  издатель рискнул
официально издать такую книгу, да еще  написанную  преступником
--  скорее всего, он сделал несколько копий и раздал любителям,
а те уже размножили мою писанину на бумаге,  на  дискетах  и  в
электронных   сетях.   И  вот  теперь  я  умиленно  перечитывал
ругательства в свой адрес, которые звучали для меня слаще любых
похвал: "Серое и скучное,  бездарное  произведение...  заткнуть
грязную   собачью   пасть   клеветника...  нож  в  спину  нашей
демократии... позор для современной литературы... за  это  надо
убивать  на месте... дерьмо, дерьмо и еще раз дерьмо... казнить
мало!" Особенно порадовало меня это "казнить мало!"  Интересно,
что  они  имеют  в  виду  под  более суровым наказанием? Вечные
пытки? Нет уж, дудки, дорогие читатели, ухожу я от  вас,  а  вы
тут живите как хотите, Бог вам в помощь и ветрило в руки!
     Точная  дата казни заранее не объявлялась, но когда мне не
принесли в очередной  раз  обед,  все  стало  ясно.  Тех,  кого
отправляли  в  газовую  камеру, переставали кормить за 24 часа.
Причина проста:  смертника  может  от  газов  стошнить  на  пол
камеры,  а  кому потом убирать? Исполнителям приговора? Но им и
так нанесена "моральная травма"...
     В ночь перед казнью я крепко и спокойно спал. Мне  снились
приятные  цветные  сны.  Жаль, что я их не запомнил. Когда меня
разбудили и вывели из  камеры  в  холодный  мрачный  коридор  с
сырыми  стенами, на меня еще теплыми волнами накатывали смутные
воспоминания о волшебных грезах. О, Морфей, сын Гипноса,  зачем
ты оставил меня?!
     Охранник  вывел  меня  во  двор.  Впервые  за много дней я
вырвался из замкнутого пространства  коридоров  и  камер  --  в
легкие  мне  ворвался  свежий  морозный  ветер.  Я  пошатнулся,
опьянев от его разгульной вольности. Последние  впечатления  от
мира...  Ночь. В свете яркого фонаря игольчато искрится летучий
иней. Лай собак за  воротами,  невразумительные  крики.  Мигает
красными  сигнальными  огнями  небольшой фургон с зарешеченными
окнами. Кажется, все... Охранник открыл заднюю дверцу фургона и
втолкнул меня внутрь. Я нащупал в темноте скамью вдоль борта  и
сел. Через минуту дверцы вновь со скрипом отворились -- привели
Лину. Мы молча обнялись...
     Тюрьма  находилась  на  окраине  города. За высокой стеной
явственно слышался гул голосов... Ночью?! Откуда?  Впрочем,  не
все  ли  теперь равно... Машина тронулась и подъехала к воротам
-- железный створ с тяжелым ржавым скрипом отъехал в сторону, и
в  ту  же  секунду  неразличимая  в  темноте  толпа  взорвалась
истошными  криками,  свистом,  ревом, воем, гиканьем и женскими
истеричными воплями на фоне срывающегося  до  визга  надсадного
собачьего лая...
     --  Что  происходит?  --  спросила  Лина, заглядывая мне в
глаза, как будто там мог быть ответ.
     Я прильнул к  окну  и  увидел  вдоль  дороги  возбужденную
толпу,  неистово  размахивающую  руками,  а  перед ней -- живое
ограждение  из  сцепившихся  локтями  солдат.  Ближе  к  машине
суетились  полицеские,  с  трудом сдерживая рвущихся с поводков
овчарок. Над толпой возвышалась одна девушка:  сидя  на  плечах
рослого  парня,  она  что-то  выкрикивала  в  сложенные рупором
ладони. Я приложил к стеклу ухо и услышал свое имя...
     -- Это...
     Не  окончив  фразы,   я   неожиданно   для   самого   себя
расхохотался.  Никогда я так не смеялся -- до спазмов в горле и
колик в животе. Я катался по полу фургона,  рыдая  от  смеха  и
суча в экстазе ногами.
     --  Что?!  --  нервно  рассмеялась  Лина, заразившись моим
хохотом.
     -- Это... Это... Это моя встреча... встреча с  читателями!
--  выдавил  я  из  себя,  наконец, сквозь радостное хрюканье и
ржание.
     -- Я тобой... тобой... я тобой горжусь!  --  расхохоталась
Лина, набрасываясь на меня сверху.
     Пока  мы  валялись  в  истерике по полу, машина выехала за
город, и шум толпы остался далеко позади. Мы успокоились и сели
обратно на скамью.
     -- О чем ты думаешь? -- спросила Лина.
     Я сразу понял, что она хочет спросить, о чем я думаю перед
смертью.
     -- Что мы, наконец, с тобой вместе, -- ответил я. -- А ты?
     -- Кто на самом деле похитил Игора? -- спросила она.
     -- На самом деле? -- переспросил я. -- На самом деле мы об
этом никогда не узнаем.
     -- Почему? Ты думаешь, его похитили, чтобы  спасти  или...
-- она задумалась, не закончив фразы.
     --  Скорее  всего,  это было сделано, чтобы изменить общий
ход событий, -- ответил я,  поразмыслив.  --  Его  исчезновение
очень многое изменило...
     -- Да, пожалуй, -- согласилась Лина.
     Фургон  въехал на Фабрику смерти. Несколько поворотов -- и
остановка.  Последняя  и  окончательная.  Блок  газовых  камер.
Дверцы распахнулись. Я спрыгнул на землю и подал руку Лине. Нас
окружала  небольшая  толпа  охранников в парадной форме: черные
плащи, синие шарфы, белые  перчатки,  на  ремнях  в  серебряных
ножнах  --  тонкие  кортики.  Человек  тридцать.  Вид у них был
отчего-то торжественный. Двое из переднего ряда молча протянули
мне блокноты с ручками, за ними потянулись остальные.
     -- Вы чего? -- удивился я.
     Лина толкнула меня в бок.
     -- А, ну да, -- дошло до  меня.  --  Как  же  без  этого?!
Последний автограф "живого классика"... Пока он еще жив.
     Я  взял  блокнот, подышал на задубевшие на морозе пальцы и
написал: "Люди уходят, книги остаются. Я  к  вам  еще  вернусь,
когда  вы  откроете мою повесть". Перечитав, остался недоволен:
получилось  как-то  выспренно.  Следующему  я  написал  короче,
опустив  первое  предложение.  Гораздо  лучше.  Когда  я  писал
третьему, руки  стали  опять  мерзнуть,  и  запись  еще  больше
укоротилась:  "Я  к  вам еще вернусь". Всем остальным я написал
совсем уже коротко: "Я еще вернусь"...
     Последним человеком, протянувшим мне  листок  бумаги,  был
оператор  газовой  камеры  --  простой  с  виду  мужик  в синей
спецовке,  с  крупным  лицом  и  кудрявой  светлой   шевелюрой.
Сомневаюсь,  что  он читал мою книгу. Скорее всего, он попросил
автограф "за компанию". Я прислонил слегка замусоленный  листок
к  его  твердому  плечу  и написал: "Почитателю моего таланта с
последним приветом и наилучшими  пожеланиями".  Вышло  довольно
пошло,  но  оператор  остался  доволен.  И я за него -- тоже...
Аккуратно  опустив  листок  в  нагрудный  карман,  он  быстрыми
ловкими   движениями   раскрутил  тяжелое  запорное  колесо  на
железной двери и отошел в сторону, пропуская  меня  с  Линой  в
камеру.  Не  удержавшись  от секундной слабости, я обернулся на
пороге  и  помахал  пришедшим  проводить  меня  поклонникам  на
прощание  рукой.  Некоторые приподняли правую руку, большинство
ответило сдержанным кивком.
     Глухой скрип, отдающийся,  как  в  бочке.  Полоска  света,
мелькнув,  пропала.  Дверь  захлопнулась. Тишина. Едва уловимый
запах прелого сена. Темно  так,  что  не  видно  даже  себя.  Я
нащупал  руку  Лины,  притянул  ее  к  себе,  наши  губы слегка
соприкоснулись -- и тут же плотно  слились  в  долгом  поцелуе,
длинном, как вечность...
     Где-то    сверху    шепотом   запели   форсунки,   дыхание
перехватило, грудь стала легкой, легче  воздуха,  голова  пошла
кругом,  я  упал,  не  выпуская  из  рук  Лину... Нет, не упал,
провалился в темноту и пустоту -- тело не ощутило удара...
     темнота темнота темнота пустота пустота пустота  и  все  и
все  и  все  и все меня нет меня нет меня нет меня нет меня нет
меня нет меня нет но но но но если я знаю если я  знаю  если  я
знаю  что что что меня нет значит значит значит я есть нет не я
не я не я не я просто есть просто есть просто просто просто без
тела без головы без туловища без ног без  рук  без  костей  без
крови  без  без  без  без просто есть просто просто просто есть
есть есть
     лечу лечу лечу свет далеко свет ближе свет больше еще  еще
еще  свет  свет свет много много много свет свет свет свет свет
стены стены стены свет свет свет окна окна окна большие большие
большие много много много звезды звезды  звезды  звезды  звезды
звезды  миры  миры  миры  миры  миры  миры  миры окна окна окна
закрашены окна окна окна заклеены  окна  окна  окна  зарисованы
окна  окна  окна  рисунки  животные  рисунки  люди рисунки свет
рисунки звезды рисунки
     лечу лечу лечу картина картина картина  виселица  виселица
человек  распухший  распухший  распухший  посиневший  язык язык
наружу  наружу   наружу   человек   всматриваюсь   всматриваюсь
всматриваюсь    каальтен    каальтен    каальтен   всматриваюсь
всматриваюсь  всматриваюсь  оживает  оживает  оживает   хватает
веревку   веревку   подтягивается   подтягивается   поднимается
поднимается  поднимается  цепляется  цепляется   цепляется   за
перекладину   за   перекладину   за  перекладину  подтягивается
подтягивается бросает бросает  бросает  ноги  ноги  ноги  вверх
вверх  вверх  бросает  бросает  изгиб  изгиб подъем переворотом
садится  садится  садится  на  перекладину  на  перекладину  на
перекладину  смотрит  смотрит  смотрит  освобождает петлю петлю
петлю освобождает на шее на шее на шее освобождает  освобождает
петлю петлю вертит шеей шеей шеей вертит вертит
     говорит  говорит говорит ты станешь станешь станешь пеплом
пеплом пеплом ты будешь будешь будешь кумиром миром миром  тебя
тебя  тебя  почтут  как  бога бога ты будешь в вазе вазе стоять
стоять стоять во всех во всех церквях а я а я а я вновь  обрету
покой
     говорю  говорю  говорю нет нет нет я буду буду буду ветром
ветром ветром я стану стану стану раскачивать тебя плевал я  на
кумиров  кумиров миров миров я буду ураганом я буду буду буду и
я с земмлей сравняю все трубы трубы трубы все  фабрики  разрушу
разрушу  рушу  рушу я фабрики разрушу смертей смертей смертей я
буду буду буду я стану стану стану я  стану  ураганом  я  стану
ветром ветром
     лечу  лечу  лечу  под виселицей виселицей виселицей в окно
окно окно  пустота  пустота  пустота  пустота  пустота  темнота
темнота  темнота  тяжесть  тяжесть тяжесть тяжесть тяжесть боль
боль боль боль боль  боль  боль  грохот  грохот  грохот  грохот
грохот  муть  муть  муть  муть  тяжесть  тяжесть боль боль боль
грохот грохот муть муть тяжесть боль боль  грохот  грохот  муть
тяжесть боль грохот муть дрожь тепло свет
     Я  очнулся  на ленте транспортера, уходящей в печь. Голова
разламывалась от боли,  перед  глазами  расходились  красные  и
черные   круги.   Тело   было   ватным.   Ноги   овевало  жаром
приближающегося  огня...  Я  с  трудом  перевалился  на  бок  и
скатился  с  транспортера...  Боль  в  боку... Не делать лишних
движений... Слабость... Лина! Где Лина?!
     Я вскочил, пошатнулся и упал... Снова встал, теперь не так
резко. Лина! Я бросился вдоль транспортера... Лина!!!  Ее  тело
было  совсем  уже  близко  от  огня,  на  бледных щеках мерцали
отсветы пламени. Я взял ее на  руки,  ноги  подкосились,  но  я
удержал  ее из последних сил, опустил на бетонный пол. Лина, ты
не должна, ты не можешь умереть! Ты спасла меня своим  поцелуем
и ты обязана выжить сама! Я люблю тебя, Лина! Я прижался ухом к
ее  груди  и  услышал  тихое  дыхание  --  она жива! Я радостно
рассмеялся и тут же заплакал, обезумев от  счастья.  Пусть  она
без сознания, пусть она в коме, но главное -- она ЖИВА!!!
     Лина  жива  и я люблю ее! Ко мне сразу вернулись силы. Да,
мы будем жить! Вы пытали нас током,  травили  газом  и  жгли  в
печи,  но  вы  не  убили  нас,  потому что любовь вечна! Рухнут
империи, падут  кумиры,  умрут  старые  боги,  придут  молодые,
состарятся  и  тоже  умрут, но наша любовь будет вечной, потому
что она вне времени!
     Я пнул ногой дверь крематория и вышел  во  двор.  Охранник
отшатнулся  и  застыл,  онемев.  Я  нес Лину на руках через всю
фабрику -- люди выбегали  из  бараков  нам  навстречу  и  молча
вставали  по  краям живым коридором. Все смешалось в этой общей
толпе: смертники и охрана, надзиратели и обслуга, -- теперь это
были просто люди.
     Не сбавляя шага, я подошел к  воротам,  и  они  раскрылись
передо мной. Я почувствовал на себе взгляд, обернулся и увидел,
что  из  амбразуры  охранной  будки  на  меня смотрят молодые и
ясные, полные жизни и восторга глаза. Я улыбнулся им и вышел за
ворота. Над тундрой вставало Солнце.

                                                апрель-май 1998

Last-modified: Wed, 07 Oct 1998 15:35:40 GMT

Оцените этот текст: