нимая серую пыль. Скоморох наклонил голову к левому плечу -- и бык
наклонил голову, но к правому; человек наклонил к правому -- животное
отзеркалило его движение; тогда старик резко запрокинул голову, будто от
удара по затылку, -- бык попробовал повторить, но не сумел и сразу обмяк,
стал казаться ниже и худее. Человеческая рука опустилась на обломанный рог и
повела покорное животное к распахнутым воротам, в которых стоял с кнутом
босой мужик в рубахе навыпуск и смотрел на быка с подозрительностью, точно
ему хотели всучить чужую скотину вместо его собственной. Отпущенный
скоморохом, бык прошел в дальний конец подворья и остановился у столба, на
котором висел обрывок цепи и, тихий и послушный, ждал, когда прикуют
по-новой. Очнувшись, хозяин быстро подбежал к нему и сноровисто сделал это.
-- Вернулся, чертово семя, -- с любовью приговаривал мужик; -- не успел
набедокурить!
-- И часто он срывается? -- спросил скоморох.
-- Частенько. И такой разбойник: двух человек уже покалечил, а сколько
добра переломал -- не счесть! Совсем меня разорил!
-- Продал бы его или забил.
-- Продать -- никто не покупает, знают его норов, а забить -- рука не
поднимается: больно люб он мне, -- пожаловался мужик, почесывая быка за
ухом, большим и заросшим длинной густой шерстью.
Скоморох сочувственно покивал головой и, вспомнив что-то, уставился на
хозяина быка пристальным, тяжелым взглядом. Мужик обмяк, глаза его
посоловели, а ноги подогнулись, словно вот-вот падет на колени.
-- Цепь тонковата, поменять надо, -- заговорил скоморох монотонно и
растягивая гласные. -- Ладно, в следующее воскресенье поменяю. Как служба в
церкви закончится, тиун будет проходить мимо моего двора, тогда и раскую
быка, чтобы цепь поменять. Раскую, а бык вырвется, чертово семя. А пусть
побегает! Заплачу еще раз вино -- всего делов. Зато тиуна пуганет. Ферязь на
тиуне красная -- ох, как не понравится быку, рассвирепеет! А пусть
свирепеет. Не я виноват буду, а бык... Не я виноват буду... Не я... В
следующее воскресенье, после заутрени... После заутрени.
Скоморох провел рукой перед лицом мужика и другим голосом, громким и
печальным, произнес:
-- Так, говоришь, нет молока на продажу, хозяйка все на базар снесла?
-- Нет, -- быстро подтвердил мужик и уставился на скомороха удивленно,
словно тот из-под земли появился.
-- Нет так нет, -- развел руками старик и повернулся к мальчику: --
Пойдем у соседей спросим.
Хозяин быка проводил их до ворот и надолго замер там, глядя вслед
старику и мальчику и пытаясь вспомнить что-то очень важное.
a_cherno@chat.ru
Новую книгу Александра Чернобровкина "Чижик-пыжик" можно приобрести в
издательстве "ЭВАНГО". Тел/факс: (095) 921-06-73
Ч У М А К
Стоявшая на вершине кургана каменная баба -- серо-желтая, безносая,
безухая и безглазая, похожая на плохо ошкуренный, толстый пень, -- вдруг
загорелась в последних лучах заходящего солнца робким, неярким, розоватым
светом, словно вытекающим из крупных оспин, сплошь изъевших ее. Она казалась
и величественной и понурой одновременно, вроде бы ничего не могла видеть и в
то же время как бы смотрела во все стороны: и на небо, голубое и
безоблачное, чуть подрумяненное на западе, где из него выдавливался узкий
золотисто-красный солнечный серпик, и на степь, распластавшуюся от края до
края зеленовато-рыжей шкурой с седыми пятнами ковыля, и с особым, казалось,
вниманием на обоз из шести возов, запряженных парами лениво вышагивающих,
серых волов.
В шестом возе, выстланном попоной из воловьей шкуры, лежал на боку,
подперев голову рукой, молодой чумак в надетой набекрень соломенной шляпе с
широкими, обвисшими краями, в холщовой белой рубахе навыпуск, подпоясанной
коричневым кожаным ремешком, в серо-черных портах с латкой на левом колене.
Он неотрывно смотрел на каменную бабу, точно надеялся поймать ее взгляд, и
на его вытянутом скуластом лице шевелились, как бы беззвучно упрашивая
посмотреть на него, чувственные, красиво очерченные губы.
И вот -- то ли на самом деле, то ли это была игра света и тени --
каменная баба чуть повернула голову и уставилась двумя глазницами-оспинами
на человека и будто всосала ими его взгляд. Чумак, испугавшись, смежил веки
крепко, до боли в висках, а потом и рукой прикрыл глаза. Какая-то невидимая
сила попробовала оторвать ладонь, но не смогла и медленно убыла. Человек,
убрав руку, долго смотрел на каменную бабу, окруженную колеблющейся, розовой
дымкой. Дымка постепенно исчезла, и баба превратилась в неумело обработанный
камень. Чумак вытер тыльной стороной ладони капельки пота со лба и висков,
покачал головой и тихо вымолвил:
-- Да-а...
-- Чего? -- обернувшись к нему, спросил возница -- пожилой мужчина с
длинными усами, похожими на метелочки ковыля.
-- Померещилось, -- нехотя ответил молодой чумак и, перевернувшись на
спину, потянулся до хруста в костях. -- Эх, пожевать бы чего-нибудь!
-- Потерпи: за курганом свернем налево, спустимся в балку и там
остановимся на ночь.
-- Пока доплетемся, пока сварим кулеш... Отрежу я хлеба краюху, а?
-- Ну, отрежь, -- разрешил возница и передал лежавшую у его ног торбу.
Молодой чумак развязал торбу, достал из нее каравай ржаного хлеба и
узелок с солью, отрезал краюху обоюдоострым ножом с деревянной резной
рукояткой, которой вынул из висевших на ремешке ножен. Посыпав краюху серой
крупной солью, откусил чуть ли не половину.
Примерно в версте от обоза над травой поднялся столбик черного дыма,
закрутился вокруг своей оси, быстро вырастая и раздаваясь в ширину, отчего
стал похож на огромную воронку, которая стремительно, будто подгоняемая
ураганным ветром, понеслась к последнему возу.
-- Гляди! -- удивленно-испуганно крикнул возница, показывая на нее.
Молодой чумак посмотрел в ту сторону -- и чуть не поперхнулся
недожеванным хлебом. Уронив краюху, он неотрывно, как перед этим на каменную
бабу, смотрел на вертящийся столб пыли. Когда воронка добралась до воза и
возница зажмурил глаза, закрестился и забормотал: "Господи, спаси и
сохрани...", молодой чумак, инстинктивно защищаясь, метнул в нее нож.
Нож встрял, как в мягкое дерево, и послышался то ли скрип, то ли
скрежет, то ли сдавленный, сквозь зубы, вскрик, а из-под ножа, как из раны,
хлынула кровь, выкраснившая дым. Воронка замерла на месте, стала быстро
уменьшаться, словно вверчивалась в землю, а потом стремительно понеслась от
обоза -- и сгинула.
Молодой чумак спрыгнул с воза, подошел к тому месту, где остановилась
нечистая сила. Земля и синевато-серые кустики полыни были забрызганы бурой
кровью, причем травинки, на которые попали капли, пожухли, будто припаленные
огнем.
-- Во как! -- показывая такую травинку, сказал молодой чумак.
-- Заколдованное место, -- перекрестившись, сказал возница, -- едем
отсюда быстрее.
-- Сейчас, нож найду. Он у меня особый, заговоренный.
-- Заговоренный? -- переспросил возница. -- Ну, тогда не найдешь его, в
теле ведьмака торчит. Будет маяться с ножом, пока не помрет.
-- Жаль, хороший был ножичек, сам рукоятку ему делал, -- произнес
молодой чумак. Заметив, что остальные пять возов продолжают ехать как ни в
чем ни бывало, воскликнул: -- Гля, а они что -- не видели?!
-- Наверное нет, а то бы остановились.
-- Во дела, да?!.. Ну, расскажу им на привале -- то-то будут
удивляться!
-- Не поверят, -- сказал возница и стегнул кнутом волов, трогаясь с
места.
-- Как не поверят?! -- возмутился молодой, запрыгнув в воз на ходу. --
Мы же с тобой оба видели! .. Или ты не подтвердишь?
-- Подтвержу, -- пообещал напарник
Обоз спустился в широкую и глубокую балку, пологие склоны которой
поросли степной вишней, терновником и шиповником. На ночевку расположились у
родника с чистой и холодной водой. Волов выпрягли и пустили пастись ниже по
течению ручейка, вытекающего из родника, насобирали хвороста на склонах,
разложили костер и повесили над огнем огромный медный котел, в котором
варился кулеш. Чумаки расположились вокруг костра -- кто сидел, поджав под
себя ноги, кто лежал -- и слушали рассказ о вертящейся черной воронке. В
наступившей как-то сразу, без перехода, темноте, человеческие лица,
освещенные пламенем, казались сложенными из кусочков, черных и серо-красных,
которые смещались влево-вправо, вверх-вниз, уменьшались или увеличивались, и
невозможно было понять, какое чувство вызывает услышанное, верят или нет
рассказчику. А когда он закончил и посмотрел на напарника, ожидая
подтверждения, заговорил вожак -- старый мужчина с седыми, желтоватыми,
трехвершковыми усами, похожими на льняную кудель:
-- Да, места здесь нечистые. Когда я еще парубковал, тут неподалеку
хутор был, старуха в нем жила. Сколько ей лет было -- никто не знал, но все
помнили дряхлой. Не любила она, чтобы обозы у нее на ночь останавливались,
зато одиноких путников привечала. Переночует у нее человек -- и просыпается
порченный: или убьет кого, или на себя руки наложит. А то и вовсе пропадал
бесследно. Спросят у старухи: "Ночевал у тебя? -- Ночевал. -- А куда делся?
-- Ушел поутру. А куда -- кто его знает, степь большая". Долго так
продолжалось, пока один обоз не наткнулся в степи на замордованного парубка.
Успел он перед смертью сказать: "Старуха с хутора". Чумаки долго не
разбирались: подъехали к дому, подперли дверь колом и подожгли. Когда крыша
рухнула, из пламени вырвался столб черного дыма, завертелся воронкой и
унесся в степь. Наверное, с ним вы и повстречались.
Вожак зачерпнул деревянной ложкой из котла, попробовал. По его знаку
два чумака сняли котел с огня, установили в заранее вырытую ямку, чтобы не
перевернулся. Все расселись вокруг котла с ложками и ломтями хлеба в руках,
вожак произнес молитву, перекрестился, подождал, пока перекрестятся
остальные, заправил кончики усов за уши и первым зачерпнул кулеш. За ним по
очереди, по ходу солнца, остальные чумаки. Ели молча, слышны были лишь
сопение и плямканье, а поев, облизали ложки.
-- Твой черед, -- сказал вожак молодому чумаку.
Тот помыл котел в ручье, повесил на ближний к костру воз.
-- Будет сильно смаривать, меня разбуди, подежурю, -- предложил
напарник молодому чумаку.
-- Чего там, справлюсь сам. -- Он сел у костра, подкинул в огонь
несколько прутиков.
На небе появился ролная луна, высветила затихшую степь. Прямо над
балкой пролег широкий Чумацкий шлях. Казалось, именно с него, сдутая ветром,
упала звездочка. Чумак проследил за ее полетом, загадав не заснуть до утра.
Но дрема накатывала волнами, клонила голову к земле, и он встал, размялся.
Громко и вроде бы испуганно мыкнул вол, за ним второй, третий. Чумак
заметил, как между животными мелькнуло что-то светлое. Посмотрев на спящих в
возах товарищей, решил не будить, пошел к волам один. Они стояли с
задранными мордам, будто любовались звездами, и, казалось, не замечали
гибкую стройную девушку, поглаживающую их по шее. Она была одета в белую
сорочку до пят, вышитую по вороту и подолу черной змейкой и перехваченную в
талии черным пояском, поблескивающим в лунном свете, а длинные густые черные
волосы ее были распущены и скрывали лицо, которое -- почему-то верилось
чумаку -- должно быть удивительно красивым. Она потрепала по холке комолого
вола. После каждого ее прикосновения он задирал голову все выше, непонятно
было, почему до сих пор не хрустнули шейные позвонки.
-- Причаровываешь, красна девица? -- подкравшись к ней, спросил чумак.
Она не испугалась и не обернулась, но убрала руку с холки вола.
-- Лучше меня причаруй! -- попросил шутливо чумак.
-- Могу и тебя! -- задорно произнесла девушка хрипловатым голосом,
оборачиваясь и убирая волосы с лица.
На чумака глянули черные глаза, огромные, в пол-лица, и холодные, и
словно бы втянули в себя тепло из него, отчего ему стало зябко и жутко, и
тут же из них, как бы взамен, хлестнула обжигающая волна, окатившая с головы
до ног и наполнившая легкостью и любовной истомой. Чумак почувствовал, что
готов выгибать шею, как это делал комолый вол, только бы к ней прикасались
девичьи руки. Сдерживая дрожь в голосе, он попросил:
-- Причаруй...
Тонкие губы ее тронула легкая улыбка, девушка отпустила волосы,
скрывшие лицо, развернулась и плавной походкой -- казалось, маленькие и
белые босые ступни ее не касаются земли, -- пошла по балке прочь от волов,
от чумацкого табора. Отойдя шагов на тридцать, оглянулась и еле заметным
движением поманила за собой чумака. Он глупым телком затрусил за ней.
Девушка села на камень-песчаник у куста шиповника, обхватила колени
руками. Длинные волосы точно черным платком укрыли ее всю, видны были лишь
маленькие ступни, казавшиеся серебряными в лунном свете. Чумак наклонился к
ней, попытался разглядеть сквозь густые волосы лицо, чудные глаза, не смог и
потянулся к ним рукой. Голова девушки чуть дрогнула, выражая негодование.
Чумак отдернул руку и, винясь, припал губами к девичьим стопам, холодным и
скользким, будто вырубленным из льда. Маленькая рука потрепала его по щеке,
перебралась на шею, сжала ее очень больно, а потом погладила нежно. Пальцы
ласково бегали по позвонкам вниз-вверх и будто размягчали их, превращали в
податливую глину: чумак все круче загибал голову, но не чувствовал ни боли,
ни того, как слетела шляпа. Прямо над собой он увидел огромные провалы
девичьих глаз, в которых вспыхивали красные искорки и падали в его глаза,
перекатываясь в сердце. Оно вдруг перестало биться, раздулось и взорвалось,
наполнив тело сладким блаженством.
-- Люба ли я тебе? -- Хрипловатый голос шел непонятно откуда, ведь
девушка не размыкала тонких губ, сложенных в грустную улыбку.
-- Ой, люба!
-- Тогда поцелуй меня.
Чумаку показалось, что голова его отделились от шеи и, как поднятая
ветерком тополиная пушинка, плавно, полетела к голове девушки, жадно припала
к губам, поддатливым и холодным, мигом потушившим жар в его теле.
-- Обними меня, -- попросила девушка.
Руки чумака, тоже словно бы отделавшись от туловища, обняли ее,
маленькую и хрупкую.
-- Крепче...
Непонятным образом оказалось, что она лежит на спине, а чумак -- на
ней. Она извивалась, медленно, лениво, точно пыталась выползти из-под него,
но руки ее, маленькие, проворные, как бы не давали, вопреки ее желанию,
сделать это, цепляясь за его шею.
Вот она поймала руку чумака, приложила к своему животу.
-- Там застежка, -- обдав его ухо горячим дыханием, прошептала девушка,
-- расстегни ее.
Застежка была странной, продолговатой формы и располагалась не вдоль
тела, а как бы торчала из него. Чумак потянул ее и сразу же остановился,
потому что девушка вскрикнула и напряглась.
-- Тяни! -- с болью в голосе попросила она.
Чумак, перехватив застежку поудобнее, удивился, что она покрылась
чем-то липким и теплым. Слишком знакомо, привычно лежала она в ладони.
Внезапно осенившая догадка заставила чумака отпрянуть от девушки и
одновременно вогнать нож еще глубже да так, что рукоятка воткнулась
наполовину в ее живот.
-- У-у-у! .. -- завыла девушка, извиваясь на земле и царапая ее
ногтями.
-- Свят-свят-свят! -- осенил чумак себя крестным знамением. -- Сгинь
нечистая сила!
Девушка застыла, широко раскинув руки и ноги. На белой рубашке
расплывалось темное пятно, вскоре вымочившее ее всю. И тут девушка
произнесла скрипучим, старушечьим голосом:
-- Не хочешь по-хорошему -- сделаешь по-плохому! Сам ко мне прибежишь!
-- Она вдруг задымилась сразу вся -- и пропала.
Чумак перекрестил то место, где только что лежала девушка, и побежал к
табору, к еле заметному огоньку потухающего костра.
Волы стояли сбившись в кучу и наклонив головы, будто приготовились
отбиваться от волчьей стаи. Чумак хотел обогнуть их слева, но волы, потеряв
обычную неповоротливость, быстро перестроились, загородив ему дорогу. Чумак
попробовал обогнуть справа -- и опять ему помешали. Волы наступали на него,
оттесняя от табора к широкой прогалине на поросшем кустами склоне, по
которой обоз спустился в балку. Чумак побежал по прогалине, а когда добрался
почти до верха, увидел темный силуэт каменной бабы на кургане. Казалось, она
звала его к себе, обещая защитить от волов. Чумак кинулся было к кургану,
чувствуя, что бежать становится все легче, будто кто-то подталкивал его в
спину, но тут же, догадавшись, что поступает неправильно, метнулся к
зарослям степной вишни. Упав на четвереньки, он пополз в кусты, не обращая
внимания на колючки, которые впивались в его тело, удерживая на месте.
Позади хрустели ветки, ломаемые волами, но погоня отставала все больше, и
вскоре послышалось недовольное мычание животных, застрявших в кустах. А
чумак полз и полз, стараясь придерживаться середины склона, пока не скатился
в ложбинку, над которой ветки сплелись в такой плотный шатер, что невозможно
было разглядеть ни единой звездочки на небе. Чумак перевернулся на живот,
прижался щекой к сырой земле, вдыхая успокаивающий запах прелых листьев.
Волы перестали мычать, кусты немного еще потрещали, и наступила тишина,
тягучая, тревожная. А потом со всех сторон послышалось шуршание, точно
легким ветерком гоняло по склону ворох опавших листьев. Что-то маленькое
сползло в ложбину, добралось до скованного страхом человека. Он затаил
дыхание и мысленно повторил несколько раз: "Чур меня, мое место свято!"
Что-то холодное, длинное и узкое вползло на него, задержалось на миг на
спине, соскользнуло на землю и тихо зашипело, словно призывая на помощь. В
ложбину спустилось еще несколько змей. Чумак почувствовал, как по его шее
заскользила толстая и короткая, наверное, змея-куцехвостка, заелозила, будто
протирала своей жесткой кожей мягкую человеческую перед тем, как укусить, но
видимо передумала и поползла под рубашку на спину, потом вернулась на шею,
куда уже взобралась другая змея. Они переплелись и зашипели, то ли радуясь
встрече, то ли пугая друг друга. К ним присоединились третья, четвертая,
пятая ... Вскоре змей наползло в ложбину так много, что чумак не мог
вздохнуть под их тяжестью. Впрочем, если бы не запах прелых листьев, то
решил бы, что не дышит вовсе. Он лежал похороненный под змеями, которые,
казалось, сползлись сюда со всей степи, а они злобно шипели...
Вроде бы неоткуда здесь взяться петуху, но кукареканье, звонкое и
задорное, прокатилось по степи. Змеи замерли, будто прислушались, а потом
зашипели громче и забились, точно им прищемили хвосты. Сперва чумак подумал,
что они дерутся между собой, но вскоре почувствовал, что дышать ему
становится легче: гады уползали. Когда петух пропел во второй раз, последняя
змея, выскользнув из-под рубашки чумака, торопливо выбралась из ложбины.
Чумак долго лежал не шевелясь, затем открыл глаза и осторожно, в
несколько коротких движений, повернул голову. Шатер над его головой посерел
и распался на отдельные ветки и листья, причем листья казались пожухшими.
Чумаку подумалось, что и сам он пожух, хотя тело было влажным и липким,
точно гады обтерли об него слизь с себя. Выбравшись из ложбины, он пополз
вниз по склону.
Солнце еще не взошло, но уже было светло. Волы лениво щипали траву, а
комолый, фыркая, пил воду из ручья. Они даже не обратили внимания на
человека, обогнувшего их.
-- Где тебя черти носят?!
Чумак испуганно вздрогнул, медленно обернулся и увидел обозного вожака,
который гневно накручивал длинный желтоватый ус на скрюченный указательный
палец.
-- Костер потух, волы в мыле и крови -- ты что, всю ночь по кустам их
гонял?! Ах, ты... -- Вожак вдруг дернул ус, будто хотел вырвать его, и
удивленно уставился на голову молодого чумака. -- Так-так... -- понимающе
произнес он и смотал с пальца ус. -- Ты иди поспи, а кулеш я сам сготовлю.
-- Не хочу, -- буркнул молодой и пошел к роднику.
Вода была студеной, а на вкус -- не оторвешься. Заныли зубы, и чумак
отпал от родника, перевел дух. Наклоняясь к воде по-новой, увидел свое
отражение и поразился тому, что волосы от темени ко лбу будто выстригли,
оголив белую кожу. Дотронулся: нет, не выстригли, вырвал одну волосину. Она
была белой.
Подойдя к своему возу, он сел на землю, прислонившись спиной к заднему
колесу, пахнущему дегтем. Напарник уже проснулся, но вставать не собирался,
кряхтел и ворочался. Громко чихнув, он задал вопрос, который молодой чумак
не расслышал, потому что неотрывно смотрел на каменную бабу на вершине
кургана. Первые солнечные лучи выкрасили ее в багряный цвет, точно облили
молодой кровью, горячей, испаряющейся, образующей вокруг бабы
золотисто-красный ореол дивной красоты, который манил рассмотреть его
вблизи.
-- Ты куда? -- окликнул вожак, помешивая деревянной ложкой варево в
котле.
-- Туда, -- не оглядываясь, махнул молодой чумак в сторону кургана.
-- Не долго, скоро снедать будем.
Молодой чумак ничего больше не сказал, побежал быстрее. Поднявшись на
вершину кургана, он не увидел ореола, как будто баба всосала его оспинами, а
серо-желтая безглазая, безносая и безухая голова ее словно бы отворачивалась
от человека, боясь встретиться с ним взглядом. Чумак медленно ходил вокруг
нее, а она незаметно отворачивалась. Он неожиданно даже для самого себя
рванулся вперед -- и заметил, как громоздкий, вросший в землю истукан начал
поворачиваться, понял, наверное, что не успеет, и, скрипнув жалобно камнем о
камень, затих смиренно. Отворачивалась баба потому, что не хотела показывать
нож, который торчал в ней, вогнанный глубоко, даже резная деревянная
рукоятка влезла наполовину и покрылась чем-то бурым и рыхлым, похожим на
ржавчину. Чумак перекрестил себя, затем -- рукоятку и опрометью кинулся к
табору.
a_cherno@chat.ru
Новую книгу Александра Чернобровкина "Чижик-пыжик" можно приобрести в
издательстве "ЭВАНГО". Тел/факс: (095) 921-06-73
Т О Л М А Ч
На деревянных крепостных стенах собрались почти все горожане:
вооруженные мужчины в шлемах и кольчугах, молчаливые и суровые;
встревоженные женщины, которые часто ойкали плаксиво и обменивались
негромкими фразами; беззаботные мальчишки, которые, привстав на цыпочки,
выглядывали поверх зубцов стены и удивленно восклицали, тыча пальцем в то,
что их поразило, или сновали у костров, на которых в больших чанах
кипятилась вода, или у груд оружия, сложенных на площадках у башен,
примерялись к двуруким мечам, длинным и тяжелым, пытались натянуть боевой
лук, большой и тугой, махнуть булавой, шипастой и с кожаной петлей в
рукоятке, делая все это весело, не задумываясь о беде, нависшей над городом,
-- безбрежной, как разлившаяся река, орде степняков на малорослых мохнатых
лошадях. Басурманы с гиканьем и свистом сновали вокруг города и поджигали
все, что попадалось на пути, и клубы дыма казались частью орды и вместе с
ней приближались к крепостным стенам.
Пока на крепостных стенах готовились к битве, на птичьем дворе она была
в полном разгара. Сцепились два петуха -- черный, без единого светлого
пятнышка, и красный, с радужным ожерельем на шее, -- оба крупные, крепкие и
люто ненавидящие друг друга. Гордо выпятив грудь, они прошли по кругу против
хода солнца, злобно косясь, затем одновременно бросились, подлетев, в атаку,
столкнулись в воздухе, забили клювами и крыльями, и мелкие перышки, черные и
красные, плавно закачались в поднятой петухами пыли.
За поединком наблюдали птичник -- сухощавый старичок, безбородый и с
крючковатым, хищным носом, отчего напоминал изголодавшегося коршуна, одетый
в старый армяк с латками на локтях и в белых пятнах куриного помета -- и
толмач -- дородный муж лет сорока, среднего роста, с крупной, лобастой
головой, темно-русыми волосами и светло-русой бородой и усами, плутоватыми,
зеленовато-серыми глазами, которые прятались в пухлых румяных щеках, одетый
в нарядный темно-коричневый кафтан с золотыми пуговицами и шапку с собольей
выпушкой. Птичник все время дергался, переступая с ноги на ногу, размахивал
руками и вскрикивал то радостно, то огорченно, и армяк мотылялся на нем так,
что казалось, вот-вот расползется по швам и опадет на землю. Толмач стоял
неподвижно, засунув большие пальцы рук за кожаный с золотыми бляхами ремень,
и на застывшем лице не отражалось никаких чувств, как будто без разницы
было, какой петух победит, только глаза неотрывно следили за дерущимися, и
когда красный давал слабину, малость прищуривались.
Петухи расцепились, заходили по кругу, но теперь уже по солнцу, потому
что у черного исчез передний зубец на гребне, из раны текла густая
темно-красная кровь, заливающая левый глаз. Черный петух двигался чуть
медленней, чем раньше, и часто дергал головой, наклоняя ее к земле, чтобы
стряхнуть кровь. Увидев это, толмач презрительно сплюнул, попав прямо в
середину гальки, что валялась в двух саженях от него.
На птичий двор забежал дружинник -- здоровенный детина с румянцем во
всю щеку, в кольчуге и шлеме и с мечом и булавой на поясе.
-- Вот он где! -- крикнул возмущенно дружинник, увидев толмача,
подбежал к нему и схватил за плечо. -- Бегом, князь зовет!
Толмач, продолжая наблюдать за петухами, левой рукой сдавил запястье
дружинника, вроде бы не сильно, но у детины округлились от боли глаза и
подогнулись ноги.
-- Не суетись, -- тихо произнес толмач, отпуская запястье.
Детина поболтал в воздухе рукой, погладил ее другой, снимая боль,
посмотрел на толмача с таким благоговением, с каким не глядел и на князя,
стал чуть позади и начал наблюдать петушиный поединок, не решаясь больше
напомнить о спешном деле.
Петухи, подлетев, снова ударились грудь в грудь, вцепились клювами друг
в друга и забили крыльями, поднимая пыль и теряя перья. Вскоре птицы
скрылись в облаке пыли, и лишь по количеству вылетающих перьев можно было
догадаться, что бьются жестоко.
Вот птицы выскочили из облака, боевито встряхнулись и вновь заходили по
кругу, но уже против солнца, потому что у черного петуха не стало второго
зубца на гребне и кровь теперь текла на правый глаз. Черный двигался еще
медленней и осторожней, чаще останавливался и тряс головой, кропя землю
густыми каплями, а красный задиристей выпятил грудь, распушил радужное
ожерелье и будто стал выше и толще. Толмач опять презрительно сплюнул, попав
в центр той же самой гальки.
Подловив черного петуха, когда тот наклонил голову, красный налетел на
него, оседлал, вцепившись клювом в гребень, но прокатился самую малость, не
удержался, соскочил. Черный петух, лишившись третьего зубца в гребне, с
залитыми кровью обоими глазами пробежал вперед, пока не ударился о забор.
Здесь он стряхнул кровь с глаз и трусливо метнулся к приоткрытой двери
курятника. Красный погнался за ним, правда, не особо напрягаясь, а когда
противник исчез в курятнике, вернулся вальяжной походкой на середину двора,
отряхнулся, поиграв радужным ожерельем, гордо вскинул голову и прокукарекал,
звонко и радостно.
Толмач удовлетворенно хекнул и скосил плутоватые глаза на птичника,
ссутулившегося и неподвижного.
-- Знай наших! -- произнес толмач ехидно и пригладил усы согнутым
указательным пальцем.
-- Князь зовет, -- напомнил дружинник, бессознательным жестом погладив
запястье.
-- Успеем, -- ответил толмач. -- Сейчас рассчитаюсь с этим, -- кивнул
на птичника, -- и пойдем. Ну-ка, заголяй лоб!
Птичник скривился, точно отведал кислицу, соскреб ногтем пятно помета с
рукава, потом тем же ногтем почесал затылок и только тогда снял шапку,
оголив лысую голову с седыми перьями волос на затылке. Он наклонился и
оперся руками в полусогнутые колени, подставив лоб, морщинистый, с
дергающейся жилкой над правой бровью. Толмач положил на лоб широкую ладонь,
оттянул другой рукой средний палец.
-- Не лютуй! -- взмолился птичник
-- А не спорь больше! -- насмешливо произнес толмач.
-- Каюсь, лукавый попугал! -- скулил птичник и пытался отодвинуться.
-- Ладно, уважу, в полсилы щелкну, -- благожелательно сказал толмач, но
придвинулся ровно настолько, насколько отодвинулась жертва.
Палец его с громким ляском врезался в голову птичника, который, охнув
коротко, шмякнулся на задницу. Продолговатая шишка вспухла посреди
покрасневшего лба и как бы вобрала в себя морщины. Птичник захныкал и
приложил ко лбу обе руки, а седые перья на затылке возмущенно вздыбились.
-- Ирод проклятый! -- плаксиво ругнулся он. -- Обещал в полсилы!
-- Если бы в полную врезал, твоя пустая голова треснула бы, как
перезрелая тыква, -- возразил толмач.
Схватив птичника за шиворот, он рывком поставил его на ноги.
Проигравший покачался вперед-назад, послюнявил шишку, убедился, что не
кровоточит и больше не растет, и нахлобучил на голову шапку.
-- Вот видишь, в прошлый раз тебя дважды пришлось ставить на ноги, а
сегодня с первого удержался, значит, не обманул я, -- насмешливо сказал
толмач. -- С тебя причитается.
-- Нету у меня ничего, -- буркнул птичник, потирая кончик хищного носа.
-- Ан, врешь! -- лукаво подмигнув, возразил толмач. -- Дело твое, но
запомни: не последний раз спорим!
Птичник погладил шишку, покряхтел, почесал затылок и, отчаянно махнув
рукой -- гори все синим пламенем! -- направился в пристройку к курятнику --
узкую хибару, в которой едва помещались печь, лавка и стол, заваленный
грязной посудой и обглоданными куриными костями, окружавшими полу-ведерный
бочонок с медовухой. Птичник сперва сам попробовал хмельное, отлив малость в
расписной ковшик, а последние капли плеснул на шишку и перекрестил ее,
наверное, чтобы не болела, затем нацедил гостям в медные кубки, давно не
чищенные, позеленевшие.
-- Не жадничай! -- прикрикнул на птичника толмач, заметив, что тот
наполняет кубки на две трети, заставил долить до краев, поднял свой. -- За
твое здоровье! -- пожелал он и добавил с усмешкой. -- И чтоб спорил со мной
почаще!
Выпил толмач одним духом и осторожно поставил кубок на стол. Промокнув
тыльной стороной ладони светло-русые усы и бороду у рта, дружелюбно хлопнул
хозяина по плечу, отчего птичника перевесило на один бок
-- Жаль, дела ждут, а то бы селезней стравили, еще бы разок врезал тебе
по лбу! -- сказал толмач, лукаво подмигнув птичнику, и на ходу толкнул
плечом дружинника, как бы нарочно, однако молодца словно припечатало к
тонкой дощатой стене, а кубок вылетел из рук
Дружинник восхищенно крякнул, будто сам двинул плечом толмача и тот не
устоял на ногах, и пошагал за ним следом.
В гриднице было людно: кроме князя, сидевшего на возвышении, воеводы и
попа, стоявших одесную и ощую, и бояр, разместившихся на лавках вдоль стен,
у входной двери толпилось десятка два дружинников. Все смотрели на сидевшего
на полу посреди гридницы посла -- маленького толстого степняка,
круглолицего, с раскосыми глазами-щелочками, черной бороденкой в десяток
волосин и кривыми ногами, одетого в необычайно высокий колпак из серо-рыжего
меха степной лисицы и бурый халат из толстой ворсистой ткани, а на шее
висело ожерелье из волчьих и медвежьих клыков и черепов маленьких грызунов,
наверное, сусликов. Руки он спрятал в рукава -- левую в правый, правую в
левый, -- и казалось, что вместо рук у нехристя что-то вроде перевернутого
хомута, соединяющего плечи. Сидел он смирно и как бы не замечал людей,
наполнивших гридницу, но из-за раскосости создавалось впечатление, что
подмечает все, даже то, что у него за спиной творится.
Толмач протиснулся между дружинниками, остановился в трех шагах от
возвышения, снял шапку и поклонился князю -- вроде бы старался пониже, но то
ли полнота помешала, то ли позвоночник не гнулся, то ли еще что, однако
получилось так, будто равный поприветствовал равного, -- и, пригладив на
макушке непокорно торчавшие вихры, спросил:
-- Зачем звал, князь?
Князь показал глазами на посла:
-- Узнай, чего он хочет?
Толмач повернулся к басурману, посмотрел сверху вниз, прищурив глаза,
точно рассматривая что-то ничтожно малое, презрительно скривил губы, точно
попробовал это что-то на вкус и остался недоволен. Засунув большой палец
правой руки за ремень (в левой держал шапку) и выпятив грудь, он зычным
голосом, будто через поле переговаривался, задал вопрос на половецком языке.
Нехристь не ответил и не пошевелился, даже голову не поднял, чтобы
посмотреть на говорящего. Толмач повторил вопрос на хазарском, ромейском,
варяжском и еще на каком-то, одному ему ведомо каком, языке. И опять не
дождался ответа.
-- Ишь, морда басурманская, никаких языков не знает! -- обиженно
доложил князю толмач. -- Может, он немой?
И тут посол заговорил, тихо, но внятно, и длинная речь его напоминала
то клекот орла, то рычание раненого зверя, то шипение змеи. Толмач какое-то
время прислушивался, пытаясь выхватить хотя бы одно знакомое слово, потом
хекнул и покачал головой: откуда ты такой свалился на мою голову?! Басурман
замолк и все уставились на толмача.
-- Грозится, харя некрещеная, -- после паузы сказал толмач и пригладил
согнутым указательным пальцем усы
-- Это и без тебя поняли, -- произнес воевода. -- Если он пришел сюда,
значит, хочет без боя получить дань. Спроси, чего и сколько?
-- Если не много запросит, дадим -- добавил князь, -- а если меры не
знает...
--...тогда посмотрим, кто кого, -- закончил воевода.
-- На господню волю положимся, -- дополнил поп, откормленный, с красным
в синих прожилках носом.
Бояре и дружинники загомонили, забряцали оружием, правда, не очень
громко.
Толмач подумал малость, достал из кармана золотую монету и кинул ее к
ногам посла. Басурман, высвободил руку из рукава и грязным пальцем с черным
ногтем отшвырнул монету, которая прокатилась по половице, превращаясь в
дорожку желтого речного песка. Этим же пальцем нехристь начертил в воздухе
круг, давая понять, что ему нужно все. Толмач не долго думая свернул кукиш
и, присев, ткнул его в приплюснутый басурманский нос. Раскосые глаза-щелки,
казалось, не заметили кукиша, разбежались в дальние от носа уголки, будто
хотели увидеть, что творится на затылке посла. Толмач встал и отошел шага на
три от нехристя, как бы давая место гневу, который сейчас должен изрыгнуться
в ответ на кукиш.
Степняк ничем не показал, что обижен, протянул вперед правую руку и
тряхнул ею. Из широкого рукава выпал маленький черный комок, который состоял
из бесчисленного множества малюсеньких червячков, стремительно расползшихся
в разные стороны, причем, чем больше их отделялось от комка, тем объемнее он
становился. Толмач брезгливо передернул плечами, шваркнул об пол шапку,
накрыв и комок и расползшихся черных червячков, и затоптался на ней. Из-под
шапки послышались стоны, детские и женские, да такие жалобные, что у князя,
попа и некоторых дружинников жалостливо скривились лица, но толмача они не
остановили. Успокоился он лишь тогда, когда шапка рассыпалась на маленькие
кусочки, разъеденная черной жижей, в которую превратились червячки.
Посол продолжал сидеть истуканом, однако правая бровь непроизвольно
дернулась, выдавая огорчение и удивление. Басурман поднял левую руку и
тряхнул ею. Из рукава вылетел плоский кружок огня, разбрызгивающий искры, и
повис в воздухе под потолком -- даже подпрыгнув, не достанешь. Кружок
стремительно разрастался, обещая перегородить гридницу, а затем
располовинить и весь княжеский терем. Толмач плюнул в кружок, не пожалев
слюны, и пропал в самую середку. Плевок зашкварчал, как на раскаленной
сковородке, и вместе с огненным кружком превратился в облачко розового пара,
которое со звоном ударилось в потолок и лопнуло, осев на пол сиреневой
пылью.
У посла дернулась левая бровь и сильнее, чем ранее правая, а с глаз
словно бы спала пелена, и они с настороженным интересом ощупали толмача с
ног до головы, проверили по одним только им ведомым признакам, насколько
стоявший перед ними силен, умен и хитер, решили, видимо, что имеют дело с
достойным противником и закрылись. После долгого раздумья нехристь открыл
их, встретился взглядом с толмачом и еле заметно кивнул головой. Он опустил
руки к полу, и из широких рукавов выкатились два шара одинакового размера,
красный и черный. Не прикасаясь к ним, заставил шары несколько раз
поменяться местами, а затем жестом предложил толмачу выбрать понравившийся.
Толмач носком сапога показал на красный. Степняк провел над шарами рукой,
заставив раскатиться в разные стороны и завертеться вокруг своей оси, отчего
стали похожи на волчки, красный и черный. Посол хлопнул резко в ладони -- и
шары с невероятной скоростью покатились навстречу друг другу, столкнулись с
таким грохотом, будто гром прогремел посреди гридницы. Красный шар,
целый-целехонький, откатился малость назад, а две неравные половинки черного
остались покачиваться на месте. Басурман долго смотрел на них бесстрастным
взглядом -- не поймешь, огорчился или обрадовался, -- затем взял половинки в
левую руку, а красный в правую, сжал -- и на пол посыпалась пыль, черная и
красная, которой посол очертил себя. Закрыв ладонями лицо, он протяжно взвыл
-- и пыль загорелась ослепительно ярко и задымила так, что степняка не стало
видно. Толмач попятился к возвышению, на котором сидел князь, и
перекрестился, как и все христиане, находившиеся в гриднице, а поп еще и
"Отче наш" забормотал.
Дым потихоньку рассеялся, оставив после себя неприятный запах серы и
конского навоза. На полу, на том месте, где сидел посол, было темное пятно,
будто половицы прижгли раскаленным железом. Первым к пятну отважился подойти
толмач. Он смачно плюнул, попав прямо в центр, и когда слюна коснулась пола,
на колокольне ударил колокол, а с крепостных стен послышались радостные
крики. В гридницу ввалился запыхавшийся дружинник и прямо с порога заорал:
-- Сгинули! Все, как один! Словно нечистая слизала!
-- Божья помощь прогнала неверных! -- поправил поп, но никто его не
услышал, потому все бросились обнимать вестника, будто это он прогнал орду.
И толмач не был обделен дружескими тумаками, довольно крепкими, другой
бы не встал после таких. Когда радостные крики поутихли, князь произнес
торжественно, обращаясь к толмачу:
-- Большую беду отвел ты от города. В награду проси, что хочешь.
Толмач без ложной скромности выпятил грудь, пригладил усы согнутым
указательным пальцем и, придав побольше простоватости лицу, сказал:
-- Мне много не надо: золотой верни да шапку, что поганый извел, -- он
лукаво прищурил плутоватые глаза, -- А к ним добавь самую малость: коня
справного, оружие надежное, наряд богатый и огромную бочку медовухи, чтоб на
всех, -- он обвел рукой собравшихся в гриднице, -- хватило!
Князь улыбнулся, подмигнул недовольно скривившемуся ключнику, изрек:
-- Вдвое, нет, втрое получишь. А медовуху, -- он повернулся к ключнику,
-- всю, что есть в погребе, выкатывай на площадь, пусть весь город гуляет да
князя и толмача добрым словом поминает!
-- Быть по сему! -- хлопнув себя по ляжке, согласился толмач и
направился к выходу, чтобы первым отведать дармовую выпивку.
В дверях его перехватил дружинник, тот самый детина, что прибегал на
птичий двор.
-- Слышь, толмач, как ты угадал, какой шар тверже?
-- Как говорят мудрые люди, тайна сия велика есть, -- бросил на ходу
толмач.
-- Ну, скажи, а? -- не отставал дружинник. -- Век не забуду, отслужу!
-- Так и быть, -- остановившись, произнес толмач и поманил пальцем,
чтобы дружинник подставил ухо, в которое прошептал очень серьезно: -- После
долгих лет учебы и странствий, я пришел к одному удивительному выводу.
Знаешь какому?
-- Не-а, -- ответил дружинник и еще ниже наклонил голову, чтобы ничего
не упустить.
-- А вот к какому, -- четко произнося слова, будто втолковывал