глуховатому, изрек толмач наставническим тоном, -- красные петухи всегда бьют черных. -- А почему? -- допытывался дружинник, не поняв скрытой мудрости услышанного. -- А черт его знает! -- весело крикнул ему в ухо толмач и, хохотнув, заспешил на площадь, облизывая губы, словно уже осушил не меньше бочонка медовухи. a_cherno@chat.ru Новую книгу Александра Чернобровкина "Чижик-пыжик" можно приобрести в издательстве "ЭВАНГО". Тел/факс: (095) 921-06-73 З Н А Х А Р Ь В просторной избе стоял сильный, густой запах сушеных трав, пучки которых висели на стенах и под потолком да в таком количестве, что казалось, не повернешься, не задев какой-нибудь, но узкоплечий сутулый старичок с птичьим носом, длинным и острым, с поджатым ртом, словно беззубым, и с козлиной бородкой, как-то умудрялся, двигаясь быстро и малость подпрыгивая, отчего напоминал кулика на болоте, проскальзывать между ними, не зацепив. Он то подлетал к печи, отодвигал полукруглую деревянную заслонку и совал птичий нос в топку, к трем чугунам, в которых булькала темно-коричневая жидкость, то отбегал к столу, освещенному лучиной, на котором стояли большое глиняное блюдо с густой темно-вишневой жижей, подернутой пленкой, ступа с пестиком, два туеска с сушеной малиной и черникой и лежали несколько мешочков с семенами трав. Старичок брал по щепотке из мешочков и туесков, бросал в ступу, толок быстрыми, резкими движениями, затем совал обслюнявленный палец в смесь и в рот, пробуя на вкус. Если вкус не нравился, добавлял щепотку-две из какого-нибудь мешочка или туеска и толок дальше, а если нравился, то убегал со ступой к печке, где опорожнял ее в один из чугунов, помешивал варево деревянной ложкой с длинным черенком, и все время бормотал что-то: то ли заклинания, то ли проклятия. В избу ввалился, втянув за собой волну сырого, холодного воздуха, безбородый мужчина, толстый и бледный, похожий на квашню, втиснутую в одежду. Он тяжело вздохнул, пошлепав вывороченными губами, сморщил пухлый нос, сердито посмотрел выпуклыми глазами на пучки трав, недовольно гмыкнул. Неуверенно переставляя толстые короткие ноги, подошел к столу, сцепил бледные и словно студенистые руки на огромном животе и, не поздоровавшись и не перекрестив лба, впился в хозяина тусклым желтоватым взглядом. Хозяин прыгающей походкой продолжал бегать от стола к печи и обратно, что-то толок, размешивал, обнюхивал -- и делал это шустро и молча. -- Бесиво варишь? -- заговорил первым гость. -- Варю, -- неопределенно ответил знахарь. -- Приворотное или отворотное? -- Отворотное. Чтоб смерть отвадило. -- А-а, ну, вари, коль делать больше нечего, -- с презрительными нотками произнес гость и тяжело опустился на лавку у стола. Прямо перед ним стояло глиняное блюдо с темно-вишневой жижей. Внимательно присмотревшись к ней и принюхавшись, гость спросил: -- Кровь некрещеных младенцев? Знахарь буркнул что-то нечленораздельное. -- Отведаю? -- попросил гость. -- На здоровье, -- разрешил хозяин. С трудом согнув короткую шею, толстяк припал к жиже вытянутыми трубочкой губами, шумно втянул в себя сразу всю. Сыто отрыгнув, облизал губы, а потом недовольно скривился. -- Кровь-то нечеловечья! -- пожаловался он. Знахарь обмакнул указательный палец в остатки жижи на дне блюда, попробовал на вкус. -- И вправду, нечеловечья, -- произнес он удивленно. Что-то припомнив, добавил: -- Да и откуда взяться человечьей, я ведь ягненка резал. -- А ты сказал! .. -- Это ты сказал, -- перебил хозяин. -- А ты подтвердил, что некрещеных! -- Ну, правильно! Где же ты видел крещеных ягнят?! Гость шумно втянул воздух покрасневшим носом и так же шумно выдохнул, вдобавок пришлепывая вывороченными губами, смоченными кровью некрещеного ягненка. И сразу негодование сменилось смирением, покорным отношением к своей невезучей доле, и оплывшее лицо стало еще бледнее и размытее. Он уставился тусклым желтоватым взглядом в земляной пол и замер неподвижно, однако казалось, что жар от печи растапливает его, и гость расплывается вширь, становясь ниже. -- А меня опять побили, -- после долгой паузы произнес он безразличным тоном. -- Кто на этот раз? -- не отрываясь от работы, поинтересовался хозяин. -- Дьячиха -- короста сухоребрая. Ухват вчера об меня сломала. До сих пор болит.. -- Ухват? -- Поясница, -- точно не заметив издевки, ответил гость. -- Кабаном я оборотился, хотел поесть у нее: наготовила прорву, сегодня у дьяка именины, полсела пирует. Ну, залез я в подклеть, пока нашел в темноте, пока распробовал что где, пару горшков, видать, и перевернул. Ее на шум и принесли... -- Черти? -- подсказал знахарь. -- Черти меня носят, а ее... неведомо какая сила, но ни добрая, ни злая. И все за волосы ее таскает -- совсем лысая уже. -- Как ты в темноте рассмотреть умудрился? -- Не смотрел я. Хотел ее за патлы оттаскать, а не нашел, за что ухватить. -- Ай-я-яй! -- посочувствовал хозяин то ли колдуну, то ли дьячихе. -- Ухват хоть короткий был? -- Толстый он был. И крепкий -- дубовый, что ли, -- ответил гость. -- Почему мне все время не везет?! За какую пакость ни возьмусь, ничего толком не сделаю. Пошел к старостихе корову доить -- нарвался на быка. Подсыпал кузнецу отравы в медовуху -- жена выдула. Кузнец уже месяц на радостях пьет. И ведь не угорит, сволочь. А жена у него была -- ну, ты сам знаешь. Сколько я с чертями вожусь, попривык к их образинам, а ее как увижу, так неделю на улицу боюсь выйти. Не баба, а лихо двуглазое. -- Вроде ты по молодости сватался к ней, -- припомнил знахарь. -- Нечистый путал, хотел, чтобы я побыстрей ему душу продал. Теперь не нарадуется, -- с усмешкой произнес колдун, и лицо его маленько оживилось. Он надолго замолчал, вспоминая что-то веселое, и незаметно для себя заснул. Нижняя губа обвисла, легла на подбородок. Колдун с присвистом втягивал воздух, становясь ниже и уже, чем был до вдоха. Когда он сравнялся по сложению с хозяином, тот как бы случайно стукнул пестиком по ступе. -- Погоди, сделаю! -- сквозь сон буркнул колдун, глубоко вздохнул, увеличившись до первоначального своего размера, и, еле продрав глаза, налившиеся краснотой, тупо уставился на знахаря. -- А-а, это ты... -- Да вроде я. А ты думал кто? -- Черт -- кто ж еще?! Житья от него не стало. Только прилягу, начинает бодаться: иди, мол, пакости делай. А что делать, если ничего не получается?! И не могу ничего путного придумать, чтобы он надолго отстал, -- пожаловался колдун и с надеждой посмотрел на знахаря. -- Может, ты что подскажешь? Чтобы я чертям за целый год отработал, а? Ну, хотя бы за месяц. Хозяин, казалось, не слышал его, продолжал помешивать варево в чугунках. -- Если до полуночи не возьму грех на душу, -- не договорив, гость еще больше выпятил нижнюю губу, отчего она сползла с подбородка и легла на грудь. -- Что тогда? -- поинтересовался знахарь. Сербнув воздуха, гость подобрал губу и ответил: -- Проветривать будут. Это на первый раз. А если не поможет, тогда, -- он собирался отчаянно махнуть рукой, но поленился и махнул указательным пальцем, отчего жест получился пренебрежительный: подохну -- и черт со мной! Знахарь вынул ухватом ближний чугунок из печи, поставил на стол. Темно-коричневое варево еще булькало и почти по-собачьи урчало. Знахарь провел над ним рукой и, видимо, бросил незаметно в чугун щепотку какого-то зелья, потому что варево перестало урчать, посветлело и загустело, напоминая подошедшее тесто. -- Здорово! -- оценил колдун. -- И зачем тебе это бесиво, кого морить думаешь? -- Какая разница. Лишь бы человек хороший попался. Могу тебя угостить. -- Меня не возьмет. В худшем случае прохватит. Из-за той гадости, что ты мне в прошлый раз скормил, меня так раздуло, что всю ночь до ветра бегал. Шуточки у тебя! -- Что ты! Знал бы ты, что я по молодости выкидывал! -- скромно молвил знахарь, доставая из печи второй чугунок. -- Ты же просил чего-нибудь такого, чтоб до утра есть не хотелось. Разве тебе хотелось есть? -- Не до того было. -- Чем же ты недоволен?! Что просил, то и получил! Знахарь провел над вторым чугунком сначала левой рукой, затем правой. Темно-коричневое варево сперва покраснело, потом постепенно выжелтилось и как бы усохло, на дне осталась тягучая кашица. Знахарь набил ею баранью кишку, которую завязал с двух концов, соединил их вместе и повесил сушиться кольцо-колбасу на стену у печки. -- Кому это? -- спросил гость. -- Старосте. Захворал. Болезнь неизлечимая, но попробую, -- ответил хозяин. -- Вот если бы ты помог, справились бы с ней. Хотя, вылечишь его -- беду на него накличешь. -- Что так? -- Разве не слышал про его сына? -- Откуда?! Дома безвылазно сижу, а ко мне никто в гости не ходит, боятся. -- Знаю, -- сочувственно произнес хозяин. -- Так вот, сын его жениться хочет. Девка не из нашего села, красавица писаная, но бедная. Староста-жила ни в какую не хочет ее в невестки. Грозился убить сына за ослушание. Получается, вылечу его -- две души эагублю. -- Хитер ты! -- позавидовал колдун. -- Может, уступишь его мне? Голова у тебя светлая, найдешь еще кого-нибудь. -- Что мне за это будет? -- Ну-у... -- задумался гость. -- Ивана Купала скоро, покажу, где папоротник цветет, клад выроешь. -- Клад я и сам найду! -- А хочешь, разрыв-траву дам? -- предложил колдун. -- К железу прикоснешься -- на кусочки мелкие разлетится. И рану от любого железа вылечит: хоть от сабли, хоть от пули. -- Это подойдет. Принесешь ее, получишь снадобье для старосты. -- У меня все с собой. Колдун засунул руку в складки одежды на животе, пробурчал невнятно заклинание и вытащил маленький пучок травы, похожей на петрушку, но с цветочками, у которых было по три разноцветных лепестка -- красный, синий и желтый. Знахарь взял пучок, обнюхал, осмотрел, помял губами цветок. -- Давно ищу ее. Думал, врут люди, не растет на земле такая. Ан нет, растет! -- Он спрятал разрыв-траву за пазуху. -- Где нарвал? -- На Лысой горе в Воробьиную ночь. Есть там одно местечко, неподалеку от ведьминых лежбищ. -- Покажешь? -- Может, и покажу. Будешь мне помогать -- я в долгу не останусь, -- сказал колдун. -- Снадобье давай. Знахарь снял с колышка на стене у печи только что приготовленную колбасу со снадобьем, отдал гостю. -- Пусть сохнет ночь и день. -- А сегодня нельзя? -- перебил колдун. -- Мне до полуночи надо что-нибудь сотворить, иначе беда! -- Сегодня нельзя, -- отрезал знахарь. -- Завтра ровно в полночь разведешь в колодезной воде, подождешь, пока отбурлит и остынет, и прочтешь заговор. Какой -- не мне тебя учить, твои сильнее. Пусть староста пьет три дня на утренней и вечерней заре и ничего не ест. Соблюдет все -- хворь как рукой снимет. А что дальше будет -- на то воля божья. -- Наша, а не божья, -- поправил гость. -- Весело будет: сыновья душа без покаяния в ад отправится за ослушание родителя, а отцова помыкается по острогам и на встречу с сыновней полетит. -- Что будет, то и будет, -- сказал хозяин и опять засновал от стола к печи и будто позабыл о госте. -- Пойду я, -- произнес колдун, тяжело подымаясь с лавки. Знахарь словно бы не слышал, продолжал, засунув голову в печь, обнюхивать птичьим носом третий чугунок, но едва за гостем закрылась дверь, выхватил посудину из топки и перелил варево в глиняную миску. Выбрав из выменянного пучка самый маленький цветочек с красным, синим и желтым лепестками, ударил им по чугунку. Послышался еле различимый треск -- и на столе оказалась груда мелких осколков вместо посудины. От осколков шел пар. Казалось, не капли варева испаряются с них, а чугун дымит от внутренней огненной мощи, разорвавшей его. Знахарь удивленно покачал головой, повертел перед носом хилую травинку, слабенькую и безобидную на вид. Он перелил варево из миски в кувшин с узким горлышком, кинул туда цветок, заткнул деревянным чопом и перебултыхал. Кувшин он поставил в углу избы, подальше от печи. Остальную разрыв-траву замотал в лоскут от старой рубахи и подвесил под потолком. Грязную посуду знахарь долго тер золой, потом обрызгивал розоватой водицей из толстостенной бутылки темно-красного стекла и полоскал в кадке. Осколки лопнувшего чугунка смел рукой в подол рубахи и пошел выбрасывать. На дворе распогодилось, ветер стих, небо вызвездилось. Яркие звезды словно бы подмигивали светлой и чистой луне, круглой и как бы набухшей от дождя. На фоне ее, казалось, совсем близко и в то же время очень далеко, пролетел колченогий черт с длинным хвостом, закрученным спиралью. В руках черт держал за неестественно вывернутые стопы колдуна. Тот летел вверх тормашками и повернутый лицом назад, видимо, чтобы не запомнил дорогу, и то правой, то левой рукой проверял, не слетела ли с головы шапка, надвинутая на уши. На лице колдуна застыла радостная улыбка: то ли полет ему нравился, то ли доволен был, что с погодой -- хоть с чем-то! -- повезло, то ли, что до сих пор не потерял шапку, и авось она смягчит удар об землю, если его нечаянно уронят. Спустя две недели знахарь сидел за столом, перебирал семена трав. Плохие смахивал на пол, а хорошие раскладывал на три кучки: в двух набралось помногу, а в третьей -- самая малость. На вид семена были одинаковые, и трудно было понять, почему знахарь не жаловал последнюю кучку. Перебирая, он все время подергивал головой, почти касаясь носом стола, и создавалось впечатление, что склевывает особо понравившиеся семена. В избу ввалился колдун, остановился у порога, тяжело переводя дух и колыхаясь, как потревоженный студень. Не поздоровавшись, он неуверенными шагами добрел до стола, опустился на лавку напротив хозяина. Оплывшее лицо было красным и в мелких ранках, отчего напоминало опаленную квашню -- подрумянившуюся, подсохнувшую и потрескавшуюся. Вывороченные губы распухли, как после долгого битья. Колдун заглянул в стоявшую на столе кринку, жадно сглотнул слюну. -- Медовуха? -- Да, -- ответил хозяин, не отрываясь от работы. -- На травах? -- Угадал. Можешь выпить. Колдун опасливо отодвинул кринку подальше от себя: -- Как-нибудь в другой раз. Он сложил на животе бледные студенистые руки, скользнул тусклым взглядом желтых глаз по развешанным на стене пучкам трав, задержался на иван-да-марье. Засохшие цветы ожили, зашевелились, стараясь отодвинуться друг от друга, отчего напоминали поссорившихся влюбленных. Колдун перевел взгляд на руки знахаря. Семена вдруг начали артачиться, падать не в свою кучку или переползать в соседнюю. Хозяин какое-то время возвращал беглецов, а потом начал бросать семена так, чтобы, подправленные гостем, попадали в нужную кучку. Колдун понял, что козни его разгадали, потупил глаза. -- Что за семена? -- спросил он. -- Эти, -- знахарь показал на дальнюю большую кучку, -- от страха. Эти, -- показал на ближнюю большую, -- от тоски-печали. А эти, -- накрыл ладонью маленькую, -- ума-разума прибавляют. -- А чего третьих так мало? -- Люди считают, что от ума-разума и прибавляются страх и тоска-печаль. Дураком веселее жить. -- Веселиться они умеют, -- согласился колдун. -- Староста уже неделю гуляет, всю деревню поит: сына женил. На той, на нищенке, -- и с упреком посмотрел на знахаря. -- Поговаривал он, что если выздоровеет, совсем другим человеком станет. Но чего только со страху не наобещаешь?! Кто же думал, что он сдержит слово! -- А на счет сына не сдержал слово. -- Хоть маленько, да согрешил -- тебе зачтется. -- Не зачтется. Там, -- показал гость пальцем в пол, -- по-своему оценивают поступки наши. Черт меня всю ночь мучил, обещал, что если до восхода новой луны не загублю какую-нибудь душу, то он загубит мое тело. И будет терзать до тех пор, пока не передам кому-нибудь дело свое или пока не перенесут меня через огонь очищающий. А кому передашь, кто с чертями захочет связываться?! -- Он посмотрел на хозяина. -- Может, тебе? -- Мне хватает своего. -- Не хочешь -- не надо. Да и не собираюсь я отдавать. Такой грех сегодня на душу возьму, что на всю жизнь чертям отработаю. Колдун достал из-за пазухи узелок, развязал его, положил, на стол, показывая зернышки, маленькие, круглые и черные, похожие на маковые. От зернышек исходило синевато-зеленое свечение. -- Лукавый дал. Говорит, от них мор будет пострашнее, чем от чумы. Высыплю в колодец. Через месяц все перемрут в деревне, потом зараза по другим деревням пойдет, по всему свету. Столько народу загублю, что черт до конца дней моих ко мне не заявится. Знахарь наклонился к зернам, подергивая носом, будто принюхивался, протянул к ним руку. Колдун накрыл зерна уголком тряпицы, не давая прикоснутъся. На оплывшем, обветренном лице появилась мстительная улыбка -- Славные зернышки, да?! -- произнес он. Знахарь пожал плечами: мол, может, и славные, да видали и получше. -- Вон та трава -- показал знахарь на висевший под потолком позади колдуна пучок желтых цветов, -- противоядие от этой заразы. -- Какая? -- Гость развернулся, подошел к указанному пучку, понял руками, попробовал на вкус. Пока он делал это, хозяин пересыпал чертовы зернышки в кринку с медовухой, а вместо них положил в тряпицу семена из маленькой кучки. -- Не поможет, -- объявил колдун, возвращаясь к столу. -- Я заговор сильный добавлю. -- Твой против моего не потянет, -- с усмешкой сказал колдун и показал на пучок травы, висевший позади хозяина: -- Вот если той травы добавить, то справился бы. -- Какой? -- Знахарь обернулся. -- Прямо перед твоим носом, слишком длинным, -- произнес колдун и всадил знахарю в спину длинный узкий нож с костяной рукояткой, выхваченный из складок одежды. -- Не будешь совать его в чужие дела. Ойкнув, знахарь упал ниц, похрипел чуть и затих. -- Одного загубил, -- вытерев пот со лба, сказал колдун. Завязав узелком тряпку, в которой должны были лежать чертовы зернышки, спрятал за пазуху. Двумя руками он взял со стола кринку, опорожнил зараз и шваркнул об стену, разбив. -- Теперь пойдем остальных изводить. Едва за гостем закрылась дверь, как хозяин медленно и стараясь не делать резких движений, пополз в дальний от печи угол избы. Костяная рукоятка ножа, всаженного в спину, покачивалась в такт движениям тела, словно сама себя расшатывала, чтобы полегче было высвободиться, и на рубахе все шире расплывалось ярко-красное пятно. В углу знахарь обхватил двумя руками кувшин с узким горлышком, полежал, набираясь сил. При выдохе из его рта с присвистом вытекала струйка крови, а при вдохе что-то надсадно клокотало в горле. Вытянув чоп, знахарь наклонил кувшин. Темно-коричневая вязкая жидкость неспешно вытекла из горлышка, упала на щеку человека, заползла в уголок рта. Бледный язык помог ей попасть в рот. Знахарь с трудом сглотнул. Костяная рукоятка вдруг подалась вверх, точно выдавливаемая из спины, появилось тонкое узкое лезвие, чистое, поблескивающее, словно и не касалось окровавленного мяса. Нож полностью вылез из человеческого тела, скатился на пол. Знахарь еще раз глотнул жидкость из кувшина -- и подскочил на ноги, бодрый и здоровый. Сняв рубашку, он долго рассматривал дырку и пятно крови, неодобрительно качал головой. Рубашка была единственная, поэтому постирал ее в кадке, неумело зашил дыру большими стежками и повесил сушится у печи. Ожидая, пока она высохнет, знахарь сел за стол и возобновил переборку семян. Белая дряблая спина его была цела-целехонька, без шрама, не найдешь, где нож торчал. Знахарь заработался до третьих петухов. Рубаха давно уже высохла и на спине была с желтым пятном. Знахарь надел ее, накинул поверх зипун, снял с гвоздя у двери шапку, нахлобучил на голову и вышел из дома. Вот-вот должно было взойти солнце, а в дальнем конце деревни еще не спали, от избы старосты доносились смех и девичий визг. Знахарь, стараясь не попасться никому на глаза, прошел огородами к жилищу колдуна. Большая изба осела на ту сторону, где было крыльцо, будто под тяжестью хозяина, целыми днями дремавшего на верхней ступеньке. Крышу и деревья в саду обсели тучи ворон и воронов, за ними листьев не было видно. Птицы сидели тихо, направив клювы в одну точку, расположенную где-то внутри избы. Знахарь осторожно взошел на крыльцо, бесшумно открыл дверь. Посреди горницы на столе лежал колдун. Руки его покоились на груди, как у покойника, а изо рта вывалился, доставая до пола, черно-синий язык, который извивался, как змея, все сильнее выкачиваясь в пыли. Почти вылезшие из орбит глаза были переполнены мольбой о помощи. -- Твое дело мне не нужно, -- ответил знахарь на немой вопрос, -- а от мук избавлю, на то я и знахарь, перетащу через огонь очищающий. Он попробовал поднять колдуна. -- Эк, отъелся, не сдвинешь! Глаза колдуна забегали, моля не оставить в беде. -- Не бойся, придумаем что-нибудь, -- успокоил гость. Он обошел горницу, собрал все, что может гореть, сложил в кучу у стола, у того конца, где была голова колдуна. Взятым из печи угольком поджег кучу, а когда языки пламени начали лизать крышку стола, знахарь схватил колдуна за плечи, потянул на себя. Толстое, тяжелое тело с трудом проползло по столу, пригнуло знахаря почти к полу, и руки его оказались в самом огне. Лишь малость поморщившись, знахарь поднатужился и рванул на себя еще раз. Тело колдуна сползло со стола полностью, ноги упали в костер. Знахарь вытащил их, потушил загоревшиеся штаны. Избу наполнила вонь подпаленной шерсти и мяса. Словно привлеченные этой вонью, в избу через печную трубу влетели вороны и вороны. Птиц набилось в горницу так много, что знахарь оказался прижатым к стене и не то, что пошевелиться, дохнуть не мог. Птицы каркнули в один голос, оглушив знахаря, и вылетели из избы, утаскивая с собой колдуна. В топку колдуново тело протиснулось более-менее свободно, а вот в трубе пошло туго, развалило ее. Горница наполнилась клубами известки и сажи. Чихая и отплевываясь, знахарь выскочил из избы. На улице было уже светло, в ближнем конце деревни люди затапливали печи, доили коров, а в дальнем было тихо, видимо, легли спать. Знахарь огородами добрался до своего подворья, остановился там и посмотрел, как к пылающей избе колдуна сбегаются люди, как пламя разгорается все сильнее, но никто не тушит его. a_cherno@chat.ru Новую книгу Александра Чернобровкина "Чижик-пыжик" можно приобрести в издательстве "ЭВАНГО". Тел/факс: (095) 921-06-73 Я Р Ы Г А Дождь давно закончился, однако с крыши стояльной избы еще падали тяжелые капли, глухо разбиваясь о землю и со звоном -- о воду в бочке со ржавыми обручами, что стояла рядом с крыльцом, раздолбанным и почерневшим от времени, лишь вторая снизу ступенька была не стертой и светлой, желтовато-белой, словно вобрала в себя чуток холодного пламени, которым с новой силой, омывшись, горели листья кленов, растущих во дворе кабака, а воздух был настолъко пропитан влагой, что, казалось, не пропускал ни сероватый, жидкий свет заходящего солнца, как бы залепленного комковатыми тучами, ни ветер, слабый и дующий непонятно откуда, ни редкие звуки, робкие, еле слышные, изредка нарушавшие покой вымершей улицы, отчего создавалось впечатление, что они чужие и старые, утренние или даже вчерашние, ожившие под дождевыми каплями, но так и не набравшие былой силы. Дверь избы, набухшая и потяжелевшая, взвизгнула негромко и коротко, будто поросенок под колесом телеги, вмявшим его рылом в жирную грязь, и открылась наполовину от толчка изнутри. В просвет с трудом протиснулся боком толстый целовальник с лоснящимся лицом, обрамленным растрепанной, темно-русой бороденкой. Он тащил, держа под руки, пьянющего мужичонку с разбитыми губами, невысокого и хилого, одетого в старые порты, латанные-перелатанные, и желтоватую рубаху, разорванную до пупа и покрытую пятнами жира, вина и крови, а на впалой безволосой груди ерзал на грязном, почерневшем, льняном гайтане медный крестик, почти незаметный на загорелой коже, вялой и дряблой. Следом за ними на крыльцо вышел холоп, помятый и с рачьими глазами, осоловелыми, будто только что свалился с печи и никак не поймет, зачем это сделал, надо было дрыхнуть и дальше. Целовальник блымнул на него такими же выпученными, но от натуги, глазами, промычал что-то маловразумительное. Однако холоп понял и привычным жестом поднял ноги пьянющего мужичонки, босые и грязные, с оттопыренными вбок большими пальцами, перехватил повыше, чтобы оторвать от досок тощий зад, почти полностью оголенный сползшими портами. Малость запоздав, холоп качнул тело мужичонки не в такт с целовальником, зато сильнее, и отпустил раньше, поэтому пьяный, полетев сначала головой вперед и спиной книзу, перевернулся в воздухе и шлепнулся в грязь лицом, ногами к воротам, не издав при этом ни звука и не пошевелившись, точно мертвый. Целовальник недовольно покачал головой -- как ты мне надоел! -- плюнул в пьяного, попав на новую ступеньку крыльца, вытер с лоснящегося лица капли пота. Стараясь сохранить степенное выражение, он с трудом протиснулся в просвет приоткрытой двери, причем живот заупрямился, решив остаться на свежем воздухе и надулся пузырем, а затем опал и проскочил внутрь избы. Холоп лениво помигал, будто соглашался с невысказанной вслух мыслью хозяина, зябко передернул покатыми плечами и шустро юркнул в дом. Рачьи глаза выглянули в просвет, убедились, что пьяный не шевелится, очухается не скоро, и исчезли, задвинутые захлопнувшейся дверью. Пьяный всхрапнул надрывно, точно обрадовался, что избавился от назойливой опеки, и перевернулся на спину после пары робких и неудачных попыток, которые, видимо, нужны были для того, чтобы отлепиться от грязи. Из-за раскинутых в стороны рук и распахнутого, окровавленного рта, казалось, что мужичок распят за грехи свои и не имеет права жаловаться на боль и просить о помиловании. Грязь, выпачкавшая лицо, делала его более скорбным, зато жиденькую бороденку и усы -- густыми, такие под стать степенному человеку. Кончиком языка, покрытого толстым слоем желтоватого налета, пьяный облизал разбитые губы, столкнул с нижней комок грязи. На это, наверное, ушли последние силы, потому что больше не шевелился и, казалось, не дышал. Начавшаяся морось быстро припорошила его мелкими холодными каплями, скопившись лужицами в глазницах, таких глубоких, словно в них не было глаз, а веки прикрывали раны. В воротах появились два стрельца примерно одного возраста, чуть за тридцать, одинакового сложения и одетые похоже: в черные кафтаны, порты и яловые сапоги; левую руку оба держали на рукоятках сабель, а правой похожими жестами вытирали капли дождя с лица; и лица их казались похожими, хотя один был светло-русый и голубоглазый, а другой -- темно-русый и сероглазый, у первого борода была округлой и средней длины, а у второго -- длинная и лопатой. По промокшей до нитки одежде и хмурым лицам не трудно было догадаться, что ходят давно и все бестолку, но люди подневольные, роптать не привыкли, отшагают, сколько потребуется, и приказ выполнят. Обойдя лужу, что собралась посреди кабацкого двора, они остановились перед пьяным, одновременно вытерли похожими жестами капли с лица, посмотрели на мужичонку недоверчивыми взглядами, словно сомневались, тот ли это, и если тот, то жив ли? Светло-русый стрелец чихнул тоненько, визгливо, как девчонка, и произнес, потирая нос и поэтому немного гундося: -- Я же говорил, с этого конца надо было начинать, зря только полдня грязь месили. Темно-русый кашлянул басовито, будто признавал свои неправоту, и произнес не то, чтобы удивленно, а скорее с трудом соглашаясь, что и такое возможно: -- Другой бы давно загнулся, а этого никакая зараза не берет! Светло-русый опять чихнул, теперь погрубее, как и положено мужчине, вытер нос и спросил нормальным голосом, правда, с нотками сомнения: -- Потащим или купанем? Темно-русый оглядел мужичонку наметанным глазом и ответил уверенно, точно всю жизнь тем и занимался, что пьяных таскал: -- Тяжел больно. Протрезвлять будем. Стрельцы постояли молча, успев по два раза стереть дождевые капли с лица, а когда голубоглазый вновь чихнул и вытер нос, оба наклонились к пьяному, подхватили под руки и подтащили к бочке. Не обменявшись ни словом, но и не сделав ни одного лишнего движения, сноровисто окунули пьяного головой в бочку. Вода плеснула через край, залив стрельцам сапоги, и так мокрые, поэтому оба не обратили на это внимания, продолжали смотреть на жиденькие волосы на голове пьяного, словно ожившие, устремившиеся вверх. Волосы заколыхались из стороны в сторону, точно пытались проколоть пузырьки воздуха, что устремились изо рта мужичонки, который задергался, заколотил босыми, грязными ногами по клепкам. Стрельцы покивали головами, точно соглашались, что обручи на бочке крепкие, просто так не сломаешь, рывком вытащили пьяного из воды и, решив, что сделали слишком много, отпустили его, позволив плюхнуться мордой в лужу, натекшую из бочки. Пьяный шустро вскочил на четвереньки и, судорожно трясясь и дергаясь, выблевал все, что было у него в желудке, а потом зашелся в кашле, тяжелом и, казалось, бесконечном. В наступившей как-то вдруг темноте напоминал он крупную больную собаку, которая, пошатываясь на подогнутых лапах, облаивает бочку и стрельцов. Наконец-то затихнув, он с трудом оторвал от земли правую руку с посиневшими от холода, грязными пальцами, провел ею по лицу, медленно и осторожно, словно проверял, на месте ли оно, убедился, что на месте и почти не разбито, сдавил щеки и рот, собрав в пучок жидкую бороденку, выжимая из нее воду. Едва его рука вновь коснулась земли, стрельцы подхватили мужичонку и опять макнули в бочку, на этот раз ненадолго, до первых пузырьков. Отпустив пьяного, они одновременно отшагнули от бочки, вытерли руки о полы кафтанов и замерли с отсутствующими лицами, точно давно уже стоят здесь, переговорили обо всем на свете и теперь дожидаются смены, которая придет не скоро. Пьяный обхватил бочку руками и медленно опустился на колени, прижавшись щекой к ржавому обручу. Он покашлял малость, брызгая слюной и каплями воды из легких и постукивая головой по клепкам и обручу. Сжав нос грязными пальцами, высморкался, вытер их о порты, пробурчал без злости и обиды: -- Ироды... креста на вас нет... -- Ан врешь, есть! -- весело ответил светло-русый стрелец. -- А ты как зто до сих пор свой-то не пропил?! -- наигранно удивился темно-русый и вытер глаза, словно никак не мог поверить, что крест не пропит. -- Помочь? -- спросил он, заметив, что мужичонка схватился за верхний край бочки и пытается встать. Пьяный ничего не ответил, поднатужился и поднялся на широко расставленные ноги, чуть согнутые в коленях, подтянул одной рукой сползшие порты, а другой попробовал запахнуть разорванную до пупа рубаху. -- Пойдем, воевода кличет, -- сказал светло-русый стрелец. -- Он еще испить хочет, водица понравилась! -- пошутил его напарник. -- Ироды...-- повторил мужичонка, отпустил верхний край бочки, пошатался малость на нетвердых ногах и пошел со двора прямо по луже. Стрельцы, пристроившиеся к нему по бокам, чтобы не сбежал, тоже должны были шагать по луже, а потом месить грязь, потому что мужичонка выбирал дорогу как можно хуже, а стоило им отойти от него больше, чем на шаг, останавливался и бурчал: -- Воевода кличет... погулять не дадут... В гриднице, освещенной дюжиной свечей в четырех тройных подсвечниках на высоких подставках темного дерева, было жарко натоплено, однако князь -- шестидесятичетырехлетний старик с узким скуластым лицом, седыми бровями, такими кустистыми, что, казалось, достают до расшитой золотом и жемчугом тафьи, прикрывающей макушку наголо бритой головы, и черными, наверное, крашеными усами и бородой -- зябко кутался в горностаевую хребтовую шубу и с недоумением и завистью смотрел на подрагивающего то ли от холода, то ли с похмелья, мокрого и босого человека, стоявшего перед ним с понурой головой. -- Это и есть твой хваленый ярыга? -- спросил князь воеводу, сидевшего ошуюю. Воевода -- рослый широкоплечий мужчина лет пятидесяти пяти, огненно-рыжий, с двумя сабельными шрамами на веснушчатом лице и окладистой бородой, раздвоенной посередине, -- ответил: -- Он самый. Выглядит, конечно, не очень, не того...-- повертел он в воздухе конопатую руку с растопыренными пальцами,-- ...однако дело знает, а хватка -- сдохнет, но не выпустит. -- Ну-ну,-- недоверчиво буркнул князь. -- Больше все равно никого нет,-- молвил стоявший одесную казначей -- ровесник князя и такой же узколицый, правда, с седой бородой и одетый худенько, не по знатности. Князь тяжело вздохнул, плотнее закутался в шубу и кивнул казначею, чтобы говорил за него. -- Зачем звали -- догадываешься? -- спросил казначей, приблизившись, прихрамывая на левую ногу, к ярыге и став боком, чтобы видеть и князя. Ярыга промолчал. За него ответил воевода: -- Откуда ему знать?! Посылал я его...-- воевода гмыкнул, прочищая горло,-- ... по одному делу.. По какому -- так и не смог придумать сразу, поэтому еще раз гмыкнул. -- А звали тебя вот зачем,-- казначей оглядел гридницу, будто проверял, не подслушивает ли кто-нибудь, хотя тайну эту знали все, кроме ярыги.-- Княжич захворал. Десятый день как слег и не встает, чахнет прямо на глазах. Знахарь не помог, говорит, порчу наслали. Каждый день в церкви по две службы служат, святой водой кропят -- не помогает. Видать, очень сильное заклятие наложили, чертово семя! Найди, чья это работа... --...а дальше мы сами! -- перебив, грозно пообещал воевода и так стукнул кулаками по лавке рядом с собой, что она жалобно скрипнула.-- Я ему, вражине!.. -- Справишься -- не пожалеешь, одарим по-княжески,-- закончил казначей и глянул на князя: все ли правильно сказал? Князь не замечал его, смотрел на ярыгу с такой тоской в глазах, будто сам был при смерти. -- Один он у меня остался, последыш,-- произнес князь. В его словах было столько печали, что ярыга поднял голову и посмотрел на князя прищуренными, зеленовато-желтыми глазами. Вглядывался долго, пытливо, проверял, действительно ли так дорог сын отцу, а когда убедился в этом, в глазах блеснули золотистые искорки, и он пообещал хриплым, пропитым голосом: -- Найду. -- Раз пообещал, сделает! - заулыбавшись, подтвердил воевода. -- Чем быстрее, тем лучше,-- напомнил казначей. -- Быстрее никто не справится! -- с обидой, точно сомневались в нем самом, произнес воевода.-- Нужна будет подмога, все стрельцы -- твои, я предупрежу,-- сказал он ярыге.-- Ну, иди, не теряй зря время. -- Подожди.-- Князь повернулся к ключнику.-- Одень. Накорми. И денег дай. -- Денег не надо,-- вмешался воевода.- Потом, когда дело сделает, все сразу и получит. -- Тебе виднее,-- не стал спорить князь. Ярыга вслед за хромым казначеем вышел из терема, поднялся в клеть, где хранилась одежда. При свете свечи, толстой и наполовину оплывшей, казначей пересчитал сундуки, проверил замки на двух, видать, с самым ценным добром, остановился перед большим, без замка, с трудом поднял дубовую крышку, окованную железом. Из сундука пахнуло прелью и чем-то сладковато-кислым, напоминающим запах крови. Казначей подозрительно покосился на ярыгу, который с безучастным видом смотрел на паутину в дальнем верхнем углу клети, достал из сундука кожу водяной мыши, лежавшую сверху от моли и затхлости, принялся рыться в нем, бормоча что-то себе под нос. После долгих поисков вытащил шапку с собольей выпушкой, в которой белели несколько залысин, и ферязь на меху черо-бурой лисицы, не старую и не новую. Ярыга безропотно натянул на голову шапку, оказавшуюся маловатой, надел ферязь, слишком длинную, подол волокся по полу. Спереди на ферязи была старательно зашитая прореха. Ярыга определил, что предыдущий хозяин получил удар в сердце, сокрушенно покачал головой и улыбнулся, радуясь, что не он был в этой одежке, когда ее подпортили. К ногам его упали сапоги, почти не ношеные, однако ярыга оттолкнул их не меряя. -- Велики. -- Сена подложишь,-- посоветовал казначей, собираясь закрыть сундук. Ярыга будто не слышал совета, пялился на паутину. Казначей недовольно посопел, забрал сапоги, помял их, недовольно кривясь, посмотрел на свои, старые и стоптанные, особенно правый, решая, не обменять ли? Понял, что и ему будут велики, кинул их в сундук, порылся в нем, достал другие, почти новые, и швырнул ярыге со злостью, будто от сердца отрывал. Эти пришлись впору. Ярыга топнул одной ногой, потом другой, проверяя, не развалятся ли на ходу. Не дожидаясь казначея, вышел из клети, высморкался, сжав нос пальцами, и собрался вытереть их о полу ферязи, но пожалел, помял порты на бедре. Казначей долго возился с замком клети, потом стучал по нему, проверяя, крепок ли. Хромая сильнее, чем раньше, повел ярыгу к поварне, рядом с которой стояла небольшая избушка для кого-то из избранной челяди, может быть, казначеева. В поварне возле кадки с квашней возилась спиной к двери полноватая девица с длинной толстой косой, одетая просто, если не считать серег из сканого серебра, однако в плавных ее движениях было столько важности, что можно было принять за боярыню. Ярыга стянул с головы шапку, поклонился: -- Бог в помощь! Девица обернулась, посмотрела на казначея, как на пустое место, и с интересом, потому что раньше не встречала, -- на ярыгу. Лет ей было немного за тридцать, лицо, строгое и надменное, уже начало терять красоту, но еще притягивало взор и казалось чужим здесь, в поварне, место ему было в светелке. Ключник осторожно, точно боялся, что боднут, и с игривостью, плохо вязавшейся с его возрастом, бочком подковылял к поварихе, протянул руку, намереваясь пошлепать ее по заду, но так и не осмелился. -- Трудишься все, лебедушка? Совсем не жалеешь себя, -- проблеял он утончившимся голоском. -- Чего пришел? -- недовольно спросила повариха. -- Накормить надо,-- казначей, кивнул на ярыгу,-- по спешному делу отправляется. -- По какому ж это? -- она недоверчиво посмотрела на ярыгу, совершенно не похожего на человека, которому можно послать по важному делу. -- Да так, по хозяйственным делам,- ответил казначей и все-таки осмелился дотронуться до ее крутого зада. И тут же получил по руке. Мог бы и по морде схлопотать, да успел отскочить. Повариха сходила в холодные сени, принесла оттуда оловянное блюдо с кусками холодного жареного мяса, продолговатый пряженый пирог рыбой и миску похмелья -- ломтики холодной баранины, смешанные с мелко искрошенными солеными огурцами в подперченном огуречном рассоле и уксусе. Казначей вороном кружился около нее, то приближаясь, то удаляясь, похваливал за красоту, хозяйственность, но так и не решился больше шлепнуть и не удосужился ни слова, ни взгляда. Ярыга понаблюдал за ними, а потом перевел взгляд в дальний, темный угол поварни, где на растеленном на лавке, большом, овчинном тулупе спал мальчик лет девяти. Нагулялся-набегался за день, поужинал, присел на лавку, поджидая мать - тут его и сморило. Мать стянула с его ног сапожки, ладные, сафьяновые, шитые золотом по червчатому полю, таких бы не погнушались дети боярина. Статью мальчик пошел в повариху, а лицом, наверное, в отца: больно худым оно было, и казалось знакомым, будто нед