Оцените этот текст:


   -----------------------------------------------------------------------
   Сборник "Мир приключений".
   OCR & spellcheck by HarryFan, 9 August 2000
   -----------------------------------------------------------------------




   - Иногда мне кажется, что все это было только сном, - задумчиво  сказал
инженер, потирая лоб. - Хотя, вместе с тем, я прекрасно знаю, что не  спал
тогда... Да что там  говорить!  Уже  ведутся  научные  изыскания.  Создана
группа. И тем не менее...
   Он усмехнулся, а я насторожился.
   - Дело в том, что обычно мы считаем, будто ритм, в котором мы живем,  и
есть единственно возможный ритм. Между тем это не совсем так.  Улавливаете
мою мысль?
   В ответ я пробормотал что-то насчет теории относительности.  Правда,  я
представлял ее себе не вполне ясно...
   Инженер улыбнулся.
   - Пожалуй, я имел в виду не совсем это.  Попробуйте  представить  себе,
что получилось бы, если бы мы начали жить быстрее. Не двигаться быстрее, а
именно жить. Живые существа на земле двигаются с  разной  скоростью  -  от
нескольких  миллиметров  в  час  до  нескольких  десятков  километров.   В
Шотландии, кажется, есть муха, которая летает со скоростью самолета. Но  я
говорю не об этом. Не двигаться быстрее, а жить.
   - Но ведь многие живые существа и живут  гораздо  быстрее  человека,  -
сказал я,  стараясь  вспомнить  то,  что  в  школе  учил  по  биологии.  -
Простейшие, например. Парамеции, по-моему,  живут  всего  двадцать  четыре
часа. Некоторые жгутиковые и того меньше.
   Мой собеседник покачал головой.
   - Просто они живут короче, чем мы. Но  не  быстрее.  -  Он  подумал.  -
Наверное, вам будет трудно понять, о чем я говорю... Вы ничего не  слышали
о событиях в районе Лебяжьего в этом году?
   - Еще бы! В Ленинграде очень много  об  этом  говорили  примерно  месяц
назад. Но никто  толком  ничего  не  знает.  Рассказывают  чуть  ли  не  о
привидениях. О девочке, которую какой-то невидимка не то бросил под поезд,
не то вытащил оттуда. И еще о краже в магазине... А вы об этом  что-нибудь
знаете?
   - Конечно. Я и был одним из этих привидений.
   - ???...
   - Если хотите, расскажу.
   - Конечно хочу! - воскликнул я. - Еще бы! Давайте прямо сейчас!..
   Разговор  происходил  на  Рижском  взморье,  в  Дубултах,  -  одном  из
маленьких курортных городков в получасе езды от Риги.
   Я жил там в доме отдыха весь сентябрь и быстро перезнакомился со  всеми
обитателями особнячка на самом берегу моря. Только об одном  отдыхавшем  -
рослом худощавом блондине - я знал очень мало. Это было тем более странно,
что после первой встречи мы оба почувствовали какую-то взаимную симпатию.
   И я и он любили рано утром, часа за два до завтрака,  прогуливаться  по
совершенно пустому в это время пляжу. Коростылев  -  такова  была  фамилия
блондина - вставал раньше и отправлялся пешком по направлению  к  Булдури.
Когда я выходил на берег, он уже поворачивал обратно.  Мы  встречались  на
пустом и казавшемся каким-то покинутым  пляже,  раскланивались,  улыбались
друг другу и продолжали свой путь.
   Казалось,  у  каждого  из  нас  после  этой  встречи  оставалось  такое
впечатление, что нам было бы очень интересно остановиться и поговорить.
   Однажды утром, выйдя  на  берег,  я  застал  Коростылева  за  какими-то
странными действиями. Инженер сидел на скамье, затем опустился на корточки
и стал  водить  пальцем  по  песку.  Лицо  у  него  при  этом  было  очень
озабоченное. Но, сделав так несколько раз, он успокоился. Потом он  увидел
летящую бабочку и тоже повел рукой в  воздухе,  как  бы  провожая  ее.  И,
наконец, несколько раз подпрыгнул.
   Я кашлянул, чтобы показать Коростылеву, что он не один на  берегу.  Тот
посмотрел в мою сторону,  наши  взгляды  встретились,  и  мы  оба  немного
смутились.
   Коростылев махнул рукой и засмеялся:
   - Идите сюда. Не подумайте, что я сошел с ума.
   Я подошел, и между  нами  завязался  разговор,  в  ходе  которого  была
рассказана история недавних событий на Финском заливе.





   -  ...Надо   вам   прежде   всего   сказать,   что   по   профессии   я
инженер-теплотехник. Я  окончил  аспирантуру  и  защитил  диссертацию  при
Московском политехническом институте, но все равно я скорее  практик,  чем
теоретик. Поэтому для меня особенно много необъяснимого в том, что со мной
недавно происходило.
   Моя  более  узкая  специальность  -  паротурбинное   оборудование   для
солнечных электростанций. Вместе с семьей я живу на берегу Финского залива
в лесной местности. Работаю в научно-исследовательском институте,  который
базируется   на   небольшой   солнечной    электростанции    исключительно
экспериментального значения. Здесь же помещается и  поселок,  где  мы  все
живем. Наш коттедж с небольшим  садом  -  крайний  на  улице,  по  которой
проходит дорога, соединяющая  приморское  шоссе  со  станцией  электрички.
Собственно говоря, эта дорога и есть единственная улица поселка.
   Напротив нашего дома - дача моего  приятеля  доцента  Мохова.  Он  тоже
сотрудник института. Рядом с ней - продуктовый магазин или, вернее, ларек,
где мы все снабжаемся.
   Между задними окнами моего коттеджа и территорией СЭС никаких  построек
уже  нет.  Здесь  стоит  низкорослый  молодой  лесок,  который  во   время
строительства так и сохранили нетронутым...
   Это было воскресенье двадцать пятого июня. Накануне вечером жена и двое
моих мальчишек отправились в Ленинград  смотреть  новый  индийский  фильм.
Звали меня, но я намеревался поработать дома.
   Мы договорились с Аней, что она оставит ребят на воскресенье у бабушки,
а сама вернется утром десятичасовым поездом.
   Я подвез жену и детей до станции электрички, поставил машину в гараж  и
сел за свой рабочий стол.
   Засиделся  я  за  ним  довольно  долго.  Друзья  звонили  по  телефону,
приглашали  слушать  новые  долгоиграющие  пластинки.  Но   мне   хотелось
закончить один расчет, я не стал выходить.
   Около двенадцати ночи началась гроза. Я люблю  смотреть,  как  сверкает
молния, и поэтому, поднявшись из-за  стола,  подошел  к  окну  и  отдернул
занавеску. Помню,  что  гроза  была  сильная.  Ливень  хлестал  по  веткам
деревьев в саду так, что они гнулись, а на крыше струи  дождя  производили
впечатление отдаленной орудийной канонады. Окно кабинета выходит  как  раз
на электростанцию, и я несколько раз видел, как верхушки лип за оградой  и
крыша здания, где помешается реактор, освещались мгновенным синим светом.
   Затем в поле моего зрения появился синеватый вздрагивающий шар  объемом
в маленький арбуз,  полупрозрачный,  фосфорически  светящийся.  Он  возник
где-то слева от дома в чаще  деревьев.  В  нем  было  какое-то  отдаленное
сходство с верхней частью тела медузы, когда  это  животное  всплывает  из
морской глубины.
   Я первый раз в жизни видел это явление.
   Шар проплыл мимо веранды так близко, что казалось, он неминуемо заденет
ее, и полетел к постройкам электростанции. Я следил за  его  полетом,  что
было очень легко, так как цвет  его  к  этому  времени  изменился  и  стал
ярко-желтым, как вынутое из вагранки железо. Он ударился  о  крышу  здания
реактора, подскочил от толчка, ударился еще раз и не  то  чтобы  взорвался
или лопнул, а как-то утек в крышу.
   Я испугался, что там начнется пожар, и поэтому  выбежал  на  крыльцо  и
обогнул дом, чтобы посмотреть, не угрожает  ли  электростанции  какая-либо
опасность. Но на крыше главного здания, которая была мне хорошо  видна  из
сада, не замечалось никаких признаков огня. Повсюду было тихо. Косые линии
дождя продолжали хлестать по траве и по деревьям. Простояв с  полминуты  у
стены дома и промокнув, я вернулся в кабинет.
   Было уже поздно. Я лег спать, и после этого, утром, началось то, о  чем
я буду рассказывать...
   Проснулся я около восьми часов и удивился тому,  что  спал  так  долго.
Обычно у нас встают в шесть.
   Гроза ночью кончилась. В окно мне был виден  кусочек  голубого  неба  и
ветка липы, стоящей в саду у самого дома.  Глядя  на  нее,  я  порадовался
тому, что день был безветренный - листья висели совершенно неподвижно.
   Вскоре я ощутил, что во всей обстановке комнаты было что-то  необычное.
Прежде всего до моего слуха постоянно доносились какие-то странные  звуки.
Как будто неподалеку кто-то перекладывал с места на  место  большие  листы
бумаги.
   Прерывистый шорох, который временами становился  тише,  а  затем  опять
усиливался.
   Потом я понял, что не  слышу  привычного  отчетливого  тиканья  больших
старинных часов, доставшихся мне от деда. Часы эти ни разу на моей  памяти
не останавливались, и мысль о том, что  они  испортились,  была  для  меня
очень неприятной.
   Я вскочил с постели и, как был в пижаме,  подошел  к  окну,  которое  в
спальне выходит не в сад, а на залив.
   Отдернув штору, я бросил мимолетный взгляд на берег и  асфальтированное
шоссе, повернулся и пошел к часам. От этого короткого  взгляда  в  окно  у
меня  осталось  какое-то  тревожное  впечатление.  Волна,  набегающая   на
песчаный пляж, два пешехода на  обочине  дороги,  мотоцикл,  мчавшийся  по
асфальту, - все было, как  обычно,  и  в  тоже  время  во  всем  ощущалась
какая-то странность.
   Подойдя к часам - это был старинный швейцарский механизм, заключенный в
резной дубовый шкафчик, - я открыл  дверцу,  посмотреть,  что  же  с  ними
стряслось.
   Я открыл дверцу... и замер.
   Вы понимаете, что я увидел. Маятник  на  длинном  и  толстом  бронзовом
стержне _не висел_ вертикально. Он был отклонен влево, то есть находился в
наиболее удаленном от равновесия положении!
   Помню, что в детстве, двенадцатилетним мальчишкой,  я  часто  мечтал  о
том,  чтобы  сделать  какое-нибудь  чудо.  Например,  подпрыгнуть   и   не
опуститься сразу на землю, а повиснуть в  воздухе.  Или  поднять  камешек,
отпустить его и увидеть, что он не падает, а останавливается в воздухе.  И
я прыгал десятки раз, прыгал до изнеможения, но сразу же исправно падал на
землю в полном соответствии с законом всемирного тяготения. Но неудачи  не
мешали мне мечтать. Я представлял себе, что, если не сегодня, так завтра я
вдруг сумею избавиться от сковывающей меня силы тяжести и  тогда...  Тогда
фантазия разыгрывалась совершенно безудержно.  Я  уже  парил  над  землей,
перелетал границы, помогал арабским  повстанцам  бороться  с  французскими
пулеметами, освобождал из  тюрем  узников  капитала  и  вообще  совершенно
переделывал мир.
   Каждый из нас в детстве мечтал о каких-нибудь чудесных крыльях, либо  о
шапке-невидимке, либо еще о чем-нибудь таком же.
   И вот теперь я увидел осуществившимся мое  мальчишеское  чудо.  Маятник
наших часов был освобожден от  силы  тяжести.  Его  не  притягивала  масса
земли. Он парил в воздухе.
   Не знаю, как вел бы себя на моем месте  кто-нибудь  другой.  Я  же  был
совершенно ошарашен, подавлен и с полминуты, наверное, продолжал  смотреть
на маятник. Потом я встряхнул головой и протер глаза.
   Часы не шли, а маятник находился в крайнем левом  положении.  Это  было
невероятно, но это было так.
   Я рассеянно глянул в окно, и то,  что  я  там  увидел,  заставило  меня
вздрогнуть.
   Пейзаж ни на йоту не изменился за то время, пока я смотрел на  маятник.
Все  та  же  волна  катила  на  берег  -  я  запомнил  ее   по   кипящему,
завернувшемуся вниз гребню - два пешехода были на дороге в том  положении,
в каком их оставил тогда мой мимолетный взгляд, и мотоциклист оставался на
том же самом месте.
   Помню, что больше всего меня поразил мотоцикл. Это был "ИЖ-49",  и  шел
он на скорости не меньше, чем  пятьдесят  километров  -  я  видел  это  по
синеватому выхлопному дымку,  отброшенному  на  порядочное  расстояние  от
глушителя. Мотоцикл мчался и в то же время стоял. Стоял и не  падал  набок
опять-таки в полном несогласии с законами равновесия.
   Я тогда решил, что я сплю и все  это  мне  просто  снится.  Как  всегда
делается в романах, ущипнул себе левую руку и вскрикнул от боли. Нет, я не
спал.
   - Забавно, - сказал я себе, хотя мне было совсем  не  забавно,  а  даже
страшно.
   Я еще раз оглядел комнату и посмотрел в окно.
   - Я инженер  Коростылев,  -  сказал  я  вслух.  -  Меня  зовут  Василий
Петрович, мне тридцать пять лет, и  сегодня  воскресенье  двадцать  пятого
июня.
   Нет, я не сошел с ума. Я был в здравом рассудке.
   С замирающим от страха сердцем я вышел из комнаты, повернул в  передней
ключ и толкнул дверь, выходящую в сад. Она не поддавалась. Тогда я толкнул
сильнее и нажал плечом.
   Раздался треск, и сорванная с петель дверь упала на веранду.
   Я остолбенело посмотрел на нее. И дверь вела себя не так, как прежде.
   Кстати, этот треск был первым  нормальным  звуком,  дошедшим  до  моего
слуха в то утро. Я понял, что, пока я находился в комнате, меня все  время
окутывало какое-то странное молчание, прерывавшееся только шорохом.
   Не найдя никакого объяснения тому, что случилось с дверью, я  пошел  по
дорожке к низенькому редкому забору, отделяющему наш сад от дороги. И  тут
опять  началось  странное.  Когда  я  уже  почти  дошел  до   калитки,   я
почувствовал,  что  мне  сейчас  трудно  будет  остановиться.  Было  такое
впечатление, будто меня несут вперед инерционные силы, какие  испытываешь,
например, когда сбегаешь по крутой лестнице.
   Я с трудом "затормозил" у забора и вышел на улицу.
   Мирно стояли дачи  нашего  поселка.  За  заборчиками  сушилось  детское
белье. От огромного царственного тополя в шатре светло-зеленых глянцевитых
листьев, стоявшего возле дома  Мохова,  лился  сильный  свежий  аромат.  В
чистом послегрозовом небе ярко светило утреннее солнце.
   Судя по наклону травы и по тому, как гнулись ветви тополя,  можно  было
предположить, что дует довольно сильный ветер. Да и волна на  заливе  тоже
говорила о свежей погоде. Но я этого ветра не чувствовал. Мне было жарко.
   Постояв "некоторое время у калитки, я подошел к мотоциклисту.
   Помню, что в то время, когда я приближался  к  нему,  я  начал  слышать
выхлопы мотора. Но не такие, как обычно, а в  более  низком  тоне.  Что-то
вроде отдаленных раскатов грома. Но как только я  остановился,  эти  звуки
превратились в тот самый шорох, который меня озадачил в комнате.
   Мотоциклист  -  загорелый  скуластый  парень  -  сидел  в  седле,  чуть
подавшись вперед и  глядя  на  дорогу  с  тем  сосредоточенным  вниманием,
которое вообще свойственно водителям транспорта. Меня он не замечал.
   С ним все было в порядке, за исключением того, что он не двигался.
   Я зачем-то дотронулся до цилиндра мотора и отдернул  руку,  потому  что
цилиндр был горячий.
   Потом я сделал еще большую глупость: я попытался свалить  мотоциклиста.
Не знаю, почему мне это пришло в голову, - по-видимому, я считал, что  раз
он не двигается, он должен  упасть,  а  не  стоять  вопреки  всем  законам
физики. Обеими руками я уперся в заднее седло и не очень крепко нажал. Но,
к счастью, из этой попытки  ничего  не  вышло.  Какая-то  сила  удерживала
машину в том положении, в котором она была.
   Впрочем, я особенно и не старался. Я был слишком растерян и подавлен.
   Наверное, несколько минут прошло, прежде чем я заметил, что мотоцикл не
совсем стоит на месте, а все же двигается, хотя и очень медленно. Я увидел
это по заднему колесу.
   К покрышке пристал кусочек смолы, а к  нему  прилипла  спичка.  Пока  я
вертелся возле мотоцикла, эта спичка медленно переместилась снизу вверх.
   Я присел на корточки и стал смотреть на колесо. Оно и  сейчас  стоит  у
меня перед глазами. Зеленый, густо покрытый пылью обод,  чуть  заржавевшие
спицы, старая, потрескавшаяся покрышка.
   Я долго смотрел на колесо, как будто в  нем  была  разгадка  того,  что
случилось со всем миром.
   Потом я встал и принялся разглядывать водителя. Обошел мотоцикл и  стал
впереди него на расстоянии полуметра от переднего колеса. Парень  меня  не
видел.
   Я наклонился и крикнул ему в ухо:
   - Эй, послушайте!
   Он не слышал меня.
   Я взмахнул рукой перед самыми его глазами. Это  тоже  не  произвело  на
него никакого впечатления. Я просто не существовал для него.
   Переднее колесо подошло, наконец, ко мне - оно двигалось со  скоростью,
примерно, одного сантиметра в секунду - и уперлось в мое  колено.  Сначала
слабо, затем все сильнее и сильнее оно давило  на  меня,  и  мне  пришлось
отступить.
   Потом, совершенно ошеломленный, я побрел к двум пешеходам.
   Тут я заметил, что, как только я  начинаю  двигаться,  сразу  возникает
довольно сильный ветер, а когда я останавливаюсь, он прекращается. По всей
вероятности, так было и раньше, но я не обратил на это внимания.
   Пешеходы - молодая черноволосая женщина и пожилой мужчина с рюкзаком за
плечами - стояли метрах в пятидесяти от мотоцикла. Впрочем, тоже не совсем
стояли, а шли, но шли страшно медленно.
   На то, чтобы сделать по одному шагу, им нужно было две или три  минуты.
Бесконечно медленно  оставшаяся  позади  нога  отделялась  от  асфальта  и
начинала передвигаться вперед. Бесконечно медленно  перемещалось  тело,  и
центр тяжести переходил на другую ногу. За то время, пока совершался  этот
шаг, я мог обойти их кругом восемь или десять раз.
   По-моему, это были отец и его взрослая дочь. Мне показалось, что  я  их
знаю - они жили километрах в пяти от поселка в  отдельно  стоящей  даче  и
приходили к нам за продуктами.
   И они тоже не выглядели чем-нибудь обеспокоенными. За то время, пока  я
был возле них, женщина повернула голову и  стала  смотреть  в  сторону  от
мужчины.
   Помню, что я несколько  раз  обходил  их  кругом,  пробовал  им  что-то
говорить и даже дотрагивался до руки мужчины.
   Один раз я сел на обочину очень близко к женщине и просидел  так  минут
пять или десять. Мне показалось,  что  она  меня,  наконец,  заметила.  Во
всяком случае она  начала  медленно-медленно  поворачивать  голову  в  том
направлении, где я сидел, и позже, когда  я  уже  поднялся  и  отошел,  ее
голова была еще долго повернута туда. Она смотрела на то место,  где  меня
уже не было, и потом на лице у нее начало  выражаться  легкое  недоумение.
Чуть-чуть приподнялись брови и чуть-чуть округлились глаза.
   Она была хорошенькая и очень походила на манекен  в  магазине  готового
платья. Особенно из-за этого удивленного выражения.
   Потом я медленно пошел на пляж, сжимая голову руками.
   Что это могло означать, спрашивал я себя. Может  быть,  какая-то  новая
бомба взорвалась над курортным районом? Может быть, наша планета пролетела
через какой-то сгусток космической материи, который остановил или замедлил
все на земле? Но почему же тогда я остался таким  же,  как  прежде?  Может
быть, я брежу или просто сплю?
   Но я мыслил вполне логично и ни в коем случае не спал. Палец, который я
обжег о цилиндр мотоцикла, саднило,  и  на  нем  уже  образовался  водяной
пузырик. Да и вообще все кругом было слишком реальным, чтобы быть сном.
   В состоянии сна или бреда - в  эфемерном,  кажущемся  мире  -  человеку
бывает доступно далеко не все. Иногда он не может,  например,  убежать  от
того, кто за ним гонится; иногда, наоборот, не в состоянии  догнать  того,
кого он сам преследует. Всегда есть какие-то ограничения. А тут  все  было
просто и естественно. Я стоял "а берегу залива, позади был мой дом  -  при
желании я мог оглянуться и увидеть его. Я мог  сесть  и  мог  встать,  мог
протянуть руку и опустить ее. Меня никто не преследовал, и я сам ни за кем
не гнался.
   И  тем  не  менее  я   был   единственным   двигающимся   человеком   в
остановившемся, застывшем мире. Как будто я попал  на  экран  замедленного
кинофильма.
   Я подошел к воде и с размаху ударил ногой неподвижную волну.  Наверное,
в моем положении было очень глупо проделывать такой опыт.  Я  ведь  был  в
домашних туфлях. Мне показалось, что я ударил по каменной стене. Я  взвыл,
подскочил и завертелся на одной ноге, схватившись за носок другой.
   Вода тоже стала не такой, как прежде.
   Не помню точно, что я делал после этого. Кажется,  метался  по  берегу,
выкрикивая какие-то бессмысленные слова, требуя, чтобы "это" прекратилось,
чтобы все сделалось таким, как было. Пожалуй, это был самый трудный момент
для меня, и во время этого припадка отчаяния я действительно был близок  к
тому, чтобы сойти с ума.
   Потом я обессилел и, усталый, свалился на песок у самой воды. Ближайшая
волна бесконечно медленно шла ко мне. Я тупо смотрел  на  нее,  неподвижно
сидя на мокром песке. Медленно-медленно,  как  расплавленное  стекло,  она
подкатила ко мне - было страшно видеть, как она приближается - и захватила
ступни, колени и бедра. Минут десять, наверное,  прошло,  пока  мои  бедра
оказались в воде, нервы мои опять напряглись, и я чуть не закричал.
   Но все окончилось благополучно. Волна схлынула минут через  пять,  и  я
остался сидеть в мокрой пижаме.
   Потом я почувствовал, что все эти чудеса просто  надоели  и  опротивели
мне. То, что случилось, было совершенно необъяснимо  -  во  всяком  случае
необъяснимо для меня в тот момент, - и поэтому очень противно.
   Я поднялся и побрел домой. Мне хотелось укрыться от неподвижных людей в
поселке. У меня была тайная надежда, что если я засну, то через  некоторое
время опять проснусь в мире, который стал движущимся и нормальным.


   - Но позвольте, - прервал я инженера. - Когда все это было?
   - Двадцать пятого июня этого года.
   - Значит, все это вам показалось?
   - Нет, не показалось. Все так и было.
   - Но ведь я тоже помню двадцать  пятое  июня.  -  Я  недоверчиво  пожал
плечами. - Я помню этот день, и многие  другие  помнят.  Может  быть,  это
коснулось только вашего поселка. Но и тогда такое положение не  прошло  бы
незамеченным. Об этом все говорили бы. Что-нибудь появилось бы в газетах.
   Инженер покачал головой:
   - Только я один и мог это заметить. Но слушайте дальше.





   В нашем саду, справа от калитки, если  идти  к  дому,  стоят  несколько
густых кустов жасмина. В этой заросли спрятана большая будка  для  собаки.
Один мой приятель, уезжая в командировку, оставил у нас на  лето  немецкую
овчарку.  Для  этого  пса  мы  построили  будку,  а  потом  наш  знакомый,
вернувшись, взял свою овчарку, и будка осталась пустовать.
   Весной и летом сыновья используют ее для игры в "индейцев".
   Сейчас, идя по дорожке домой, я  вдруг  увидел,  что  из  будки  торчат
чьи-то ноги в больших стоптанных и заляпанных сырой землей ботинках.
   Как и все владельцы дач, я не люблю, когда в наш сад без спроса заходят
незнакомые. Кроме того, я был поражен странной позой этого  человека  и  с
удивлением спросил себя, что он может делать там, в будке.
   По-моему, я на мгновение даже забыл обо всех невероятных  происшествиях
этого дня.
   Я подошел к кустам и стал смотреть на эти ноги.
   И вдруг я услышал человеческий голос.  В  первый  раз  за  все  утро  в
странном, ни на  минуту  не  прекращающемся  шорохе  прозвучали  настоящие
человеческие слова.
   - Не надо... Не надо, - бормотал незнакомец.
   Потом послышалось несколько ругательств, и опять то же самое:
   - Не надо...
   - Послушайте, - сказал я, - вылезайте! Вылезайте скорее!
   Ноги дернулись, и незнакомец замолчал.
   Я присел на корточки и потянул его за ботинок со словами:
   - Ну, вылезайте скорее. Вы еще не знаете, что случилось!
   Незнакомец лягнул меня и выругался.
   Сгорая от нетерпения, я ухватил его ногу обеими руками, напряг все силы
и вытащил мужчину из будки.
   После этого мы некоторое время остолбенело смотрели друг на друга. Он -
лежа на спине, я - сидя возле него на корточках.
   Это был плотный коренастый парень лет двадцати пяти или двадцати семи с
бледным, нездорового  цвета  лицом.  У  него  был  курносый  нос  и  серые
маленькие испуганные глаза.
   Глядя на его могучие плечи, я удивился тому, что так легко вытащил  его
из будки. Наверное, ему там не за что было зацепиться.
   - Послушайте, - сказал я наконец, -  что-то  такое  случилось  со  всей
землей. Понимаете?
   Он приподнялся, сел на траве и боязливо посмотрел через редкий забор на
шоссе. Отсюда, из сада,  видны  были  неподвижные  мужчина  и  женщина  на
дороге.
   - Вот, - сказал он с испугом. - Смотри.
   Затем он перевернулся на живот и попытался снова юркнуть в будку. Я его
с трудом удержал.
   После этого мы шепотом -  не  знаю,  почему  именно  шепотом,  -  стали
разговаривать.
   - Весь мир остановился, - прошептал я. - И этот странный шорох.
   - И на велосипеде, - сказал парень. - Видел того типа на велосипеде?
   - Какого типа?
   - А там, одного. В майке. Я его свалил.
   Выяснилось,  что  на   тропинке,   за   дачей   Мохова,   он   встретил
велосипедиста, неподвижно стоявшего на месте, и сбросил его на землю.
   - Зачем вы это сделали? - спросил я и  сразу  вспомнил,  что  сам  тоже
хотел свалить мотоцикл.
   - А чего же он? - ответил незнакомец и выругался.
   Некоторое время мы просидели возле будки, рассказывая друг  другу,  что
каждый из нас видел.
   - А где вы были, когда это все началось? - спросил я.
   - Я?.. Тут.
   - Где - тут? В саду?
   Он замялся.
   - Нет... Там, - он махнул рукой по направлению к заливу.
   - Ну где же? На пляже?
   Он показывал то в одну, то в другую сторону, и мне  так  и  не  удалось
добиться, где же застигли его все эти чудеса.
   - Значит, все это началось на рассвете, - сказал я.
   - На рассвете, - согласился он и выругался.
   Вообще он ругался почти при каждом  слове,  и  вскоре  я  перестал  это
замечать.
   - Ну ладно, - сказал я поднимаясь. - Давайте  войдем  в  дом  и  съедим
что-нибудь. А потом  отправимся  смотреть,  что  же  произошло.  Сходим  в
Глушково. Может быть, это захватило только наш поселок,  а  дальше  все  в
порядке.
   Я вдруг ощутил очень сильный голод.
   Он тоже встал и неуверенно спросил:
   - В какой дом?
   - Да вот сюда.
   Он боязливо огляделся:
   - А если поймают?
   - Кто поймает?
   - Ну, этот... Который тут живет.
   - Так здесь я и живу, - объяснил я. - Это наш дом.
   На лице у него выразилось смущение. Затем он вдруг рассмеялся:
   - Ладно. Пошли.
   Все выглядело загадочно - и то, что он не хотел толком сказать мне, где
он был ночью, и его неожиданный смех. Но тогда я был  в  таком  состоянии,
что не заметил этих странностей.
   Пока мы жевали на кухне бутерброды и холодную баранину, он с  уважением
разглядывал холодильник "ЗИЛ", стиральную машину и стол для мытья посуды.
   - Хорошо живешь, - сказал он мне. - Где работаешь?
   Я ответил, что на заводе, и в свою очередь спросил, чем он  занимается.
Он сказал, что работает в совхозе "Глушково". Совхоз  находится  в  восьми
километрах от нашего поселка. Там в школе одно время учились мои ребята, и
я знаю почти всех рабочих. Этого парня я там ни разу не видел,  и  поэтому
мне показалось, что он соврал.
   Когда мы выходили из дома, он угрюмо посмотрел вверх:
   - И солнце тоже...
   - Что солнце? - спросил я.
   - И солнце стоит. - Он показал на тень от дома на дорожке. - Как  было,
так и есть.
   Дом наш поставлен так, что окно моего кабинета и окна  детской  комнаты
выходят на юг, а выходная дверь - на север. По утрам в летнее время  около
восьми часов, когда я иду на работу, тень крыши проходит через край клумбы
с георгинами.
   Сегодня, когда я первый раз вышел,  чтобы  посмотреть  на  неподвижного
мотоциклиста, тень как раз достигла первого куста. Я автоматически отметил
это, хотя был очень взволнован.
   И сейчас край тени был на том же самом месте, хотя с тех пор прошло  не
меньше чем два часа.
   Получалось, что  солнце  остановилось.  Вернее,  прекратилось  вращение
Земли вокруг оси.
   Было от чего сойти с ума.
   Помню, что мы некоторое время топтались, глядя  то  на  солнце,  то  на
неподвижный край тени.
   Потом мы все-таки отправились в Глушково. Я вернулся в комнату, сбросил
домашние туфли, надел сандалии, и мы пошли.
   Даже не знаю, зачем нас туда понесло. По всей вероятности  потому,  что
нам было совершенно невыносимо сидеть на месте и  ждать,  что  же  с  нами
будет дальше. Хотелось как-то действовать.
   Кроме того, мы просто не знали, чем же нам теперь заниматься.





   Это было странное путешествие.
   Когда мы двинулись в путь и острота первых впечатлений  от  всех  чудес
несколько притупилась, я  начал  замечать  то,  на  что  прежде  не  успел
обратить внимания.
   Во-первых, нам обоим было трудно  делать  первый  шаг,  когда  начинали
идти. Было такое чувство, как если бы мы делали этот  шаг  в  воде  или  в
какой-нибудь такой же плотной среде. Приходилось довольно сильно напрягать
мускулы бедра. Но потом это исчезало, и мы шли уже нормально.
   Во-вторых, при каждом шаге мы немножко повисали в воздухе.  Опять-таки,
как если бы мы двигались в воде. Особенно это было заметно у меня,  потому
что я вообще обладаю подпрыгивающей походкой.
   Я чувствовал, что со стороны напоминаю танцора  в  балете,  который  не
идет, а совершает бесконечный ряд длинных и плавных прыжков.
   Было похоже на то, что воздух стал плотнее.  Казалось,  в  него  налили
какой-то густой состав,  который  оставил  его  как  прежде  прозрачным  и
пригодным для дыхания, но сделал гораздо гуще.
   И, наконец, ветер. Как только мы начинали двигаться,  возникал  сильный
ветер, а когда мы останавливались, он мгновенно стихал...
   Выйдя на шоссе, мы обогнали двух пешеходов -  мужчину  и  женщину.  Мой
товарищ - его звали Жора Бухтин, - обошел их  стороной,  даже  спустившись
для этого в канаву. Вообще, первое время он очень боялся всех  неподвижных
фигур, попадавшихся нам на пути.
   За последним коттеджем поселка я свернул с дороги  и  подошел  к  кусту
ольховника, чтобы сорвать себе прутик на  дорогу.  Я  взялся  за  довольно
толстую ветку и дернул. Ветка отделилась так легко, будто она не росла  из
ствола,  а  была  просто  приклеена   к   нему   каким-нибудь   слабеньким
канцелярским клеем.
   Я тогда попробовал отломать сук молоденькой, рядом стоявшей липы, и  он
тоже сразу оказался у меня в руке. Как будто он только  и  ждал,  чтобы  я
пришел и взял его с того места, на котором он рос.
   И все другие ветки тоже отделялись от липы без малейшего сопротивления.
Я не срывал их, а просто снимал со ствола.
   Выходило, что мир не только остановился - он  изменил  свои  физические
качества. Воздух стал густым, а твердые тела потеряли прочность.
   Я мог бы очистить это деревце от ветвей с такой же легкостью,  с  какой
девочки срывают лепестки ромашки, повторяя: "Любит - не любит".
   На тропинке, ведущей к совхозу, -  для  сокращения  пути  мы  пошли  по
тропинке - нам встретился велосипедист, которого свалил Бухтин.  Велосипед
лежал на траве, а молодой паренек стоял рядом, взявшись за плечо рукой. На
лице у него было выражение боли и недоумения.
   Конечно, он не мог понять, какая сила сбросила его на землю.
   Оставив велосипедиста приходить в себя, мы двинулись дальше.  Я  увидел
какую-то птичку в полете и остановился ее рассмотреть.
   По-моему, это был щегол. Он висел в воздухе, потом  делал  медленный  и
довольно вялый взмах крылышками и  несколько  продвигался  вперед.  Вообще
полет не представлял собой плавного движения, а ряд коротких вялых рывков.
   Можно было взять птичку в руки, но я побоялся ее искалечить.
   За лесом начинались поля зеленой озимой пшеницы и сенокосные луга,  где
сильно и приятно пахло клевером. Тут мы  вышли  с  тропинки  на  грунтовую
дорогу. Я обратил внимание на то, что пыль, поднятая нашими ногами, висела
в воздухе очень долго - так, что мы даже  не  могли  дождаться,  пока  она
уляжется.
   Не стану описывать подробно все наше путешествие в Глушково. Оно  было,
в общем, совершенно безрезультатным. Просто пришли в совхоз  и  убедились,
что там все обстоит так же, как и в поселке.
   Сначала мы шагали довольно быстро,  потом  у  меня  все  сильнее  начал
болеть ушибленный о волну палец, и я захромал.
   По  воскресному  времени  в  совхозе  было  совсем  пусто.   Ни   возле
механической мастерской, ни  возле  конторы  мы  не  встретили  ни  одного
человека. Только на скотном дворе у водокачки застыла  какая-то  фигура  с
ведром в руке.
   Не знаю, зачем, но мы пошли к  школе.  Здесь  возле  одной  избы  стоял
директор совхоза Петр Ильич Иваненко, полный блондин, одетый в  полотняные
брюки и полотняный  летний  пиджак.  Окно  в  избе  было  открыто,  оттуда
высунулась женщина в платке. Они о чем-то разговаривали.
   Женщина взмахнула рукой - очевидно, от чего-то отказываясь  или  что-то
отрицая. Но, поскольку этот взмах был  виден  мне  и  моему  спутнику  как
бесконечно  долгий,  нам  со  стороны  казалось,  что  она  хочет  ударить
Иваненко.
   Это выглядело довольно смешно.
   Петр Ильич застыл, широко открыв рот и подняв густые седеющие брови.
   Жора, опасливо  остановившийся  в  некотором  отдалении  от  директора,
показал на него пальцем:
   - Обалдел!
   - Почему - обалдел? - спросил я.
   - А чего же он? - Жора кивнул в сторону Петра  Ильича  и  разинул  рот,
передразнивая его.
   Почему-то это меня разозлило.
   - Вовсе он не обалдел, - сказал я. - Что-то случилось со  всей  землей.
Какая-то катастрофа. Понимаете?
   Жорж молчал.
   - Что-то такое произошло, отчего весь мир  замедлился.  А  мы  остались
таким" же, как были. Или, может быть, наоборот...
   Я произнес это "наоборот", не думая, и потом вдруг закусил губу.
   А что, если в самом деле - наоборот?
   Какая-то смутная мысль, какая-то догадка забрезжила у меня в голове.  Я
прикинул  скорость  волны  на  заливе,  скорость  мотоцикла  и,   наконец,
положение  солнца  на  небе.  Мир  замедлил  свое  движение,  но  в   этой
замедленности была своя  гармония.  Солнце,  движение  воды,  люди  -  все
замедлилось пропорционально.
   Я схватил Жоржа за руку и уселся на  скамью  у  избы,  заставив  своего
товарища сесть рядом. Потом я уставился на ручные часы, которые так  и  не
снимал со вчерашнего вечера.
   Целых пять минут - я считал по пульсу - я смотрел на секундную  стрелку
и наконец убедился, что она движется и что она прошла за  это  время  одну
секунду.
   Секунда, и моих, хотя и приблизительных, пять минут!
   И за эту секунду женщина,  спорившая  с  директором  совхоза,  опустила
руку, а Петр Ильич закрыл рот.
   Выходило, что мир замедлился в триста раз. Или мы, наоборот, ускорились
в той же пропорции.
   Но на лице Петра Ильича, на лицах всех тех  людей,  кого  мы  видели  с
утра, не было никакого беспокойства. Никто из них не выглядел  удивленным,
испуганным, озадаченным. Все мирно занимались своими делами.
   Значит, что-то странное и необъяснимое произошло с нами, а  не  с  тем,
что нас окружало.
   При этой мысли я испытал немалое облегчение. Все-таки это разные  вещи:
предполагать, что опасность угрожает  тебе  одному,  или  думать,  что  ей
подвергаются все люди, весь род человеческий. В  конце  концов  я  и  Жорж
как-нибудь выкрутимся. Лишь бы со всей землей ничего не случилось.
   - Это мы с вами стали ненормальными, - сказал я своему  спутнику.  -  А
люди остались такими же, как были.
   Жора тупо смотрел на меня.
   - Что-то нас ускорило, понимаете? Мы стали двигаться и жить быстрее,  а
люди живут нормально.
   - Нормально!.. Сказал тоже! - Он  недоверчиво  усмехнулся  и  встал  со
скамьи. - Вот гляди. - Он шагнул вперед. - Я иду,  а  этот  стоит.  И  рот
разинул.  (Петр  Ильич  тем  временем  опять  начал  бесконечно   медленно
раскрывать рот.) А ты говоришь "нормально".
   - Ну и что же? Просто мы очень быстро двигаемся  и  чувствуем.  Поэтому
нам кажется, что все другие неподвижны.
   Теперь мы уже шли обратно из совхоза  в  наш  поселок,  и  я  попытался
растолковать Жоре тот раздел классической физики, который трактует вопросы
движения и скорости.
   - Абсолютной скорости не бывает, понимаете? Скорость тела высчитывается
относительно другого, которое мы условно считаем неподвижным. И,  судя  по
всему, изменилась наша скорость относительно Земли. А у других  людей  она
осталась прежней. Поэтому нам и кажется, что они стоят на месте...
   Он посмотрел на меня с подозрительностью человека,  которому  на  рынке
пытаются всучить гнилье.
   - Ну вот представьте себе, например,  что  вы  едете  в  автомобиле  на
шестьдесят километров в час. Но  это  ваша  скорость  относительно  земли,
верно? А если  рядом  идет  другая  машина  на  пятьдесят  километров,  то
относительно к ней ваша скорость будет уже только десять. Правильно?
   Он нахмурил лоб и засопел, усиленно соображая.
   - А на спидометре?
   - Что - на спидометре?
   - А спидометр сколько даст?
   - На спидометре вашей машины будет, конечно, шестьдесят.  Но  ведь  это
относительно земли...
   - Ну вот, шестьдесят! А ты говоришь -  десять.  -  Он  усмехнулся,  как
человек, окончательно посрамивший противника.
   Я начал было новое рассуждение, но увидел, что Жора  не  испытывает  ни
малейшего интереса к тому, о чем я говорю.
   У  него  совсем  не  было  способности  абстрактно  мыслить.  Он   меня
совершенно не понимал и, по-моему, думал, что я как-то пытаюсь обвести его
вокруг пальца.
   Я замолчал, и мы шли около трех километров, каждый  поглощенный  своими
собственными соображениями.
   Если допустить, что мы действительно  "ускорились"  в  триста  раз  или
около  этого,  выходило,  что  мы  пронеслись  из  поселка  в  совхоз   за
какие-нибудь полминуты, если брать  нормальное  "человеческое"  время.  То
есть для всего окружающего мы промелькнули, как тени, как дуновение ветра.
Но в то же время для нас самих это был довольно долгий  переход,  занявший
примерно два с половиной часа по нашему счету.
   Но могли ли мы двигаться с такой  скоростью?  Тысячу  или  даже  тысячу
двести километров в час. Я помнил, что при  скоростях  больше  двух  тысяч
километров, которые достижимы только для реактивной  авиации,  поверхность
самолета нагревается до 140-150 градусов Цельсия.  При  скоростях  за  три
тысячи фюзеляж нагревается до 150 градусов, так что алюминий и его  сплавы
теряют прочность.
   А мы даже не ощущали сильной жары. По всей видимости получилось, что  с
ускорением всех жизненных  процессов  в  наших  телах  резко  ускорился  и
процесс теплообмена.
   Это было единственным объяснением, которое я мог найти.
   Впрочем,  если  я  быстро  взмахивал  рукой,  ту  ее  сторону,  которая
встречала сопротивление воздуха, легонько и приятно покалывало...
   А пыль, которую мы подняли на дороге, идя в совхоз, все еще  не  успела
опуститься.
   Нога, ушибленная об волну, болела у меня все  больше,  и  я  постепенно
отставал  от  Жоры.  Эта  боль  и  убеждала  меня   в   реальности   всего
происходящего.
   Когда мы вышли на приморское  шоссе,  оказалось,  что  в  голове  моего
спутника все же происходила какая-то мыслительная работа.
   Он подождал меня на обочине.
   - Значит, мы быстро, а они медленно?
   - Кто "они"? - спросил я.
   - Ну, вообще... Все. - Он обвел  рукой  широкий  круг,  показывая,  что
имеет в виду все человечество.
   - Конечно, гораздо медленнее, чем мы.
   Жора задумался:
   - Выходит, что им нас не поймать?
   - Не поймать, - ответил я неуверенно. - А  зачем,  собственно,  им  нас
ловить? Мы и не собираемся скрываться.
   Он засмеялся и зашагал по асфальту. Но теперь поведение его изменилось.
Прежде он боялся неподвижных людей, которых мы встречали по дороге. Теперь
страх  его  прошел,  и  он  сделался  каким-то  неприятно  прилипчивым  по
отношению ко всему живому, что попадалось нам по пути.
   Недалеко  от  поселка  мы  обогнали  открытый  "ЗИЛ-110".  Машина   шла
километров на сто двадцать, но для нас она  двигалась  не  быстрее  катка,
которым разглаживают асфальт. Даже медленнее.
   Мы остановились возле автомобиля и стали рассматривать пассажиров.  Это
была компания, отправившаяся на прогулку куда-нибудь на озера.
   В  машине  сидело  пятеро,  и  на  всех  лицах  было  то  счастливое  и
самоуглубленное выражение, которое бывает  у  человека,  когда  он  вполне
отдается ритму быстрой езды и приятному ощущению упругого ветра.
   Правда, все они казались чуть-чуть безжизненными.
   Крайней справа на заднем сиденье была девушка лет семнадцати, школьница
с чистым и свежим лицом, одетая в цветастое платье. Она сощурила  глаза  с
длинными ресницами и чуть приоткрыла рот.
   Жора долго смотрел  на  девушку,  потом  вдруг  поднял  руку,  выставил
короткий и толстый указательный палец  с  грязным  ногтем  и  вознамерился
ткнуть девушку этим пальцем в глаз.
   Я едва успел отвести его руку. Мы с ним некоторое время  боролись.  Он,
хихикая,  вырывался  от  меня,  и  я  с  большим  трудом  оттащил  его  от
автомобиля.
   - Им же нас не догнать, - бормотал он.
   В конце концов он сумел сорвать с девушки газовую косынку и  бросил  ее
на дорогу. Я поднял косынку, сунул ее в кузов  и  потащил  моего  спутника
дальше.
   Он был силен, как бык, и тут я впервые  подумал,  какую  опасность  для
людей могут представить те преимущества, обладателями которых мы  случайно
оказались.
   А Жору теперь трудно было угомонить.
   За обочиной он заметил клеста и кинулся за ним. Но, к счастью для себя,
птичка была так высоко, что он не мог ее достать.
   По дороге нам попался мотоциклист - тот, которого я утром увидел еще из
дома. Он был примерно в полутора километрах  от  того  места,  где  я  его
впервые рассматривал. Жоре  почему-то  очень  захотелось  его  опрокинуть.
Когда я  опять  стал  его  оттаскивать,  он  вдруг,  вырвав  руку,  злобно
посмотрел на меня.
   - Уйди, гад! А то ты у меня будешь не жить, а тлеть.
   Я, опешив, молчал.
   Он презрительно выпятил нижнюю губу:
   - Чего пристал? На что ты мне нужен?
   Еле-еле я его успокоил, и мы потащились дальше. Но теперь  его  тон  по
отношению ко мне совершенно переменился.
   После всей этой возни я  почувствовал  огромное  облегчение,  когда  мы
наконец вошли в поселок, и я смог увести его с улицы в дом.





   По моим часам выходило, что мы отсутствовали чуть больше  одной  минуты
нормального  "человеческого"  времени.   В   поселке   почти   ничего   не
переменилось с тех пор, как мы ушли.
   В доме Мохова в окне его кабинета была  поднята  штора,  и  сам  Андрей
Андреевич сидел за своим столом. (Ужасно далеким и чужим показался он мне,
когда я, прихрамывая,  брел  мимо.)  Домработница  Юшковых  -  веснушчатая
коренастая Маша - за заборчиком на противоположной стороне улицы застыла у
веревки с пеленкой в  руках.  Стоя  на  месте  "недалеко  от  ларька,  шел
незнакомый мне коренастый брюнет в брюках гольф. И надо всем этим висело в
небе неподвижное солнце, а ветви деревьев гнулись от ветра, которого я  не
ощущал.
   В столовой я устало рухнул на стул. Черт побери! Все мне  уже  порядком
надоело. Нужно было заставить  себя  сосредоточиться  и  подумать,  откуда
взялись все эти странности. Но я был  так  удручен,  что  чувствовал  себя
совершенно неспособным на сколько-нибудь объективную оценку окружающего.
   И мне и Жоре хотелось есть.
   Я, наконец, встал и, волоча ноги, принялся собирать  на  стол  то,  что
было в холодильнике и на газовой плите на кухне.
   - Сбегаю за пол-литром, - предложил Жора.
   - Сходим вместе, - ответил я. Мне не хотелось отпускать  его  одного  в
поселок.
   Он хмуро согласился.  Я  уже  надоел  ему  со  своей  опекой,  и  он  с
удовольствием от меня отделался бы.
   За обедом мы просидели часа два или три.
   Было много удивительного. Оброненная со стола вилка повисала в  воздухе
и лишь минуты за полторы лениво опускалась на пол. Водка никак  не  хотела
выливаться в стакан, и Жоре пришлось сосать ее из горлышка.
   Все совершалось как  бы  в  сильно  замедленном  кинофильме,  и  только
усилием волн я заставлял себя постоянно помнить о том, что мир ведет  себя
нормально и лишь другая скорость нашего восприятия  позволяет  нам  видеть
его изменившимся.
   Когда я смотрел на медленно опускающуюся вилку, мне  вдруг  показалось,
что когда-то раньше я уже видел это явление и когда-то раньше уже сидел  с
Жорой за столом, пытаясь налить себе  молоко  в  стакан.  (Знаете,  бывает
иногда такое  чувство,  будто  то,  что  с  тобой  сейчас  происходит,  ты
переживаешь второй раз в своей жизни.)
   Потом я хлопнул себя по лбу. Не видел, а читал. Читал в рассказе Уэллса
"Новейший ускоритель". Там тоже был стакан, который повисал в  воздухе,  и
неподвижный велосипедист.
   Странно,  как  тесно  даже  самая  смелая  фантазия   соприкасается   с
действительностью. Хотя,  впрочем,  если  вдуматься,  в  этом  нет  ничего
удивительного. Любое, даже  самое  фантастическое  предположение  все-таки
основывается на действительности, так как, кроме нее,  у  человека  ничего
нет.
   Я вспомнил, что в этом  рассказе  есть  эпизод,  где  один  из  героев,
живущих ускоренной жизнью, берет болонку и перебрасывает ее с одного места
на другое. Этого, пожалуй, не могло быть, так как у  собачонки  оторвалась
бы голова.
   Дело в том, что в нашем положении вещи не только плавали в воздухе. Они
лишились прочности. Я брал стул за спинку,  и  спинка  оставалась  в  моей
руке, как если бы я снимал телефонную трубку. Я пытался прибрать  постель,
но простыня отрывалась клочьями, когда я за нее брался. (Конечно, я говорю
это  не  в  укор   замечательному   писателю.   Его   рассказ   -   просто
непритязательная и мастерски написанная веселая шутка.)
   Тут же, за обедом,  я  впервые  увидел,  как  на  самом  деле  выглядит
падающая в воздухе капля. Она вовсе  не  имеет  той  "каплевидной"  формы,
которую мы считаем ей присущей.
   Капля из наклоненного чайника  падала  следующим  образом.  Сначала  от
носика отделялось нечто, действительно напоминающее каплю. Но затем тотчас
же верхняя длинная часть отрывалась от  нижней  и  образовывала  крошечное
водяное веретено с утолщением посередине и тонкими концами. Нижняя часть в
это время делалась шариком. Потом веретено под влиянием сил  молекулярного
притяжения тоже распадалось  на  несколько  мельчайших,  почти  незаметных
глазу бисеринок, а нижний большой и тяжелый  шарик  сплющивался  сверху  и
снизу. В таком виде все это, ускоряя движение, опускалось на стол.
   Что-то вроде  вертикально  расположенной  нитки  с  большой  сплюснутой
бусиной внизу и несколькими совсем крошечными выше.
   Вообще, капли опускались так медленно, что я разбивал их щелчками.
   Но, впрочем, мой новый знакомый не давал мне заняться наблюдениями.
   Жора пьянел быстро и, опьянев, стал чрезвычайно неприятен.
   Хлебнув очередной раз из бутылки, он  поставил  ее  на  стол,  скрестил
короткие руки на груди, сжал зубы и несколько  раз  шумно  выдохнул  через
ноздри, уставившись взглядом в пространство.
   Все было рассчитано на то, чтобы  убедить  меня  в  значительности  его
(Жоржа) переживаний.
   Его красное лицо покраснело при этом еще  больше,  а  кончик  курносого
носа побледнел.
   Затем он презрительно оглядел комнату:
   - Эх, не знаешь ты жизни.
   - Почему? - спросил я.
   Он пренебрежительно вздернул плечами, не удостаивая меня ответом.
   - А вы, выходит, знаете жизнь? - спросил я немного позже.
   Он не понял иронии и высокомерно кивнул. Затем нахмурил лоб, отчего там
образовались две жирных складки, и  принялся  скрипеть  зубами  и  скрипел
довольно долго.
   По всей вероятности, это делалось, чтобы  запугать  меня,  и  мне  даже
стало смешно.
   Но, пожалуй, смеяться было не над чем.
   - Ну ладно, - сказал Жорж. - Я им теперь дам.
   - Кому?
   Он посмотрел на меня, как на пустое место, еще раз  скрипнул  зубами  и
снисходительно бросил:
   - Известно, кому. Легавым.
   - Каким легавым?
   - Из милиции... И вообще. - Он злобно рассмеялся. -  И  этому  Иваненке
тоже. Из совхоза.
   В дальнейшем разговоре выяснилось, что он только что отсидел  три  года
за хулиганство. Был осужден на пять, но два ему каким-то образом сократили
в порядке зачета.
   Долго он перечислял  своих  врагов.  Семен  Иванович,  некий  лейтенант
Петров, еще один Семен Иванович и даже директор совхоза Иваненко.
   - Узнают теперь Жору Бухтина. Ни один не уйдет...
   Потом настроение у него вдруг переменилось, и он затянул:

   Опять по вторникам дают свидания,
   И слезы матери текут без слов...

   Кончив петь, он перегнулся через стол и положил мне руку на плечо:
   - Ладно. Ты слушай меня. Я тебя научу, как жить. Понял? (Он  произносил
это слово с ударением на последнем слоге.)
   Я с брезгливостью сбросил его ладонь с плеча.
   - Нам теперь надо что? - продолжал он. - Деньги. Понял? А я  знаю,  где
взять. В бухгалтерии на электростанции. Ты только держись за меня.
   - А зачем нам деньги? - спросил я. - Мы и так все можем брать, что  нам
надо.
   Эта мысль его озадачила. Некоторое время он  подозрительно  смотрел  на
меня, потом неуверенно сказал:
   - Деньги - это все.
   Не помню, о чем мы говорили дальше, но позже его  осенила  новая  идея:
нам нужно было бежать в Америку.  (Она  представлялась  ему  страной,  где
только и делают,  что  круглые  сутки  катаются  взад-вперед  на  шикарных
автомобилях и играют на саксофонах.)
   Пока он разглагольствовал, я твердо решил, что  ни  в  коем  случае  не
отпущу его от себя. Кто знает, что еще придет в его  тупую  башку.  В  том
состоянии, в котором мы оба находились, люди  были  совершенно  беззащитны
против его наглого любопытства. Он был почти всесилен сейчас: мог украсть,
ударить, даже убить.
   Он вдруг поднялся из-за стола:
   - Надо еще пол-литровку.
   Я не успел его остановить, и он выскочил за дверь.
   Посмотрев в окно и убедившись,  что  Жорж  действительно  направился  в
ларек, я прошел в ванную, взял там с крючка маленькое детское полотенце  и
сунул в карман. Потом опять стал следить за Жорой.
   В ларьке он  пробыл  довольно  долго,  а  назад  побрел  лениво.  Возле
прохожего а брюках гольф он остановился и обошел его  кругом  разглядывая.
Затем вдруг сильно толкнул.
   Во мне все закипело от гнева. Я выбежал из столовой.
   Жора уже направлялся к молоденькой  домработнице  Юшковых.  Я  окликнул
его, и он нехотя спустил ногу с забора.
   Подойдя, я увидел, что его карманы подозрительно оттопыриваются.
   - Что у тебя там?
   Он поколебался, затем  наполовину  вытащил  из  кармана  толстую  пачку
полусотенных банкнот.
   - Мелочь я даже брать не стал, - пояснил он. - Понял? А потом есть  еще
место. Можем взять на пару. Идет?
   Пока он все это говорил, я за спиной обмотал  полотенцем  кисть  правой
руки. Потом подошел к нему вплотную.
   - Слушай меня внимательно. Сейчас пойдем обратно в ларек, и ты положишь
на место все, что оттуда взял. Понятно?
   Он удивленно заморгал:
   - Куда положу?
   - Обратно в кассу. В ларьке.
   - Зачем?
   - За тем, что воровать не позволю.
   Наконец до него дошло. Он прищурился и внимательно  посмотрел  на  меня
снизу вверх. Он был ниже меня  примерно  на  голову,  но  гораздо  шире  в
плечах.
   Дальше все шло,  как  в  американском  гангстерском  фильме.  Он  вдруг
замахнулся. Я откинул голову, и в этот момент носок его тяжелого ботинка с
силой ударил меня в солнечное сплетение. На какой-то миг я почти полностью
потерял сознание от боли и, ловя воздух ртом, скорчился у забора, цепляясь
за него, чтобы не упасть. Ноги у меня ослабели, и, приходя  в  себя,  я  с
ужасом подумал, что Жора сейчас стукнет меня ботинком еще и в лицо.
   Если  бы  он  так  сделал,  я  уже  не  встал  бы.  Но  ему  захотелось
попетушиться передо мной.
   - Что, съел? - спросил он с жадным любопытством. - И еще съешь. Я  тебя
сразу понял. Тоже легавый, паскуда!
   Пока он ругался, я постепенно  приходил  в  себя.  Сначала  прояснилась
голова, потом перестали дрожать ноги. Я сделал глубокий вздох, и мне нужно
было еще две-три секунды, чтобы совсем восстановить дыхание.
   Жора занес йогу. Но я уже был настороже и, выпрямившись, отскочил.
   Некоторое время мы стояли друг против друга.
   - Еще хочешь? - спросил он хрипло.
   Я шагнул к нему и сделал движение левой рукой. Его взгляд последовал за
моим кулаком. Я воспользовался этим и, вложив в движение  весь  свой  вес,
нанес ему удар правой в челюсть.
   Если бы не полотенце, пальцы у меня были бы разбиты вдребезги.
   Интересно было посмотреть на удивленное выражение его  лица,  когда  он
получил эту затрещину. Он постоял секунду и рухнул на одно колено.
   Это был классический нокдаун.
   Но на земле он оставался недолго. Вынул из кармана нож, раскрыл  его  и
бросился на меня.
   Я встретил его еще одним ударом.
   Но сдался он только после третьего. Сел на асфальт и выронил нож.
   - Ну что? - спросил я. - Хватит?
   Он молчал.
   - Хватит или еще?
   - Ну ладно, - заныл он наконец. - Чего тебе надо? Чего ты пристал-то?
   После этого мы понесли деньги в ларек.  Он,  хныкая,  тащился  впереди,
подгоняемый моими окриками.
   Продавец в белом измятом халате застыл  над  своей  разоренной  кассой.
Вернее, он только начал поворачивать голову к ящику, который  был  недавно
опустошен Жорой.
   Затем я попробовал поднять сбитого с ног пешехода  в  гольфах.  Но  эта
попытка оказалась совершенно безрезультатной. Тут мне пришлось столкнуться
с той податливостью, которой материальный мир  отвечал  на  быстроту  моих
движений.
   Очень мягко и осторожно я начал поднимать мужчину за плечи.  Но  голова
его оставалась у земли,  как  приклеенная.  Хотя  я  старался  делать  все
чрезвычайно медленно, все равно с точки зрения обычной  жизни  получалось,
что я дергаю его с фантастической быстротой,  и  голова  не  поспевает  за
плечами.
   Тело брюнета было у меня в  руках  как  ватное.  Я  побоялся  повредить
мужчине и оставил его лежать.
   Жора, стоя поодаль, исподлобья смотрел на все это. Ом, очевидно, не мог
взять в толк, почему я вожусь с человеком мне незнакомым.
   Когда я встал, он откашлялся:
   - Ну, я пошел.
   - Куда?
   Он независимо махнул рукой по направлению к станции.
   - Ну, туда... Домой.
   - Никуда ты один не пойдешь, - сказал  я.  -  Так  и  будем  все  время
вместе. Пошли.
   Тогда он кинулся "а меня второй раз. Нагнул голову и  бросился  вперед,
как бык, рассчитывая сбить с ног.
   Я пропустил его и дал подножку, так что он растянулся на дороге.
   Каюсь, что после этого я ударил его ногой. Мне сейчас  стыдно  об  этом
вспоминать, но два раза я довольно сильно стукнул его по ребрам.
   Это его в конце концов усмирило, и он пошел со мной.
   Дома я  посмотрел  на  часы.  Боги  бессмертные!  Всего  только  две  с
половиной минуты прошло с тех пор, как я поднялся утром с  постели,  чтобы
встретиться  со  всеми  этими  чудесами.  Сто  пятьдесят  секунд   прожило
человечество, а для нас с  Жоржем  это  было  одиннадцать  или  двенадцать
часов, доверху наполненных приключениями.
   Мы успели познакомиться и подраться. Дважды проголодались и насытились.
Сходили в Глушково и вернулись. У меня была  разбита  нога,  болела  кисть
правой руки. Колючая щетина выросла на щеках и на подбородке.
   А мир еще неторопливо входил только в свою третью минуту.
   Как долго  продлится  наше  странное  состояние?  Неужели  мы  навсегда
обречены вести эту нечеловеческую жизнь? Откуда это все взялось?
   Но я не находил в себе сил искать ответа на все эти вопросы.
   Жора, как только мы вошли в столовую, свалился на тахту и захрапел.
   Я тоже ощущал просто  смертельную  усталость,  глаза  закрывались  сами
собой. Следовало и мне лечь и выспаться, но я боялся Жоры. Мне даже пришло
в голову связать его на то время, пока я буду спать. Но  я  знал,  что  он
гораздо сильнее меня. Мне удалось его побить только потому, что он не имел
ни малейшего представления о боксе.
   Шатаясь от усталости, я смотрел на него с завистью. Ему-то не надо было
меня опасаться. Вечное преимущество жулика перед честным.
   Помню, что, когда Жора заснул, я  вышел  в  ванну  с  намерением  снять
пижаму и как следует вымыться. Но пижама начала рваться, как только я стал
из нее выкарабкиваться, и я счел за лучшее оставить ее на себе.
   И вода тоже ничего не смывала. Она скользила по лицу и  по  рукам,  как
будто они были смазаны маслом. По всей  вероятности  оттого,  что  мне  не
удавалось сделать свои движения достаточно медленными.
   В конце концов, так и не умывшись, я улегся на ковре  в  столовой.  Над
спящим Жорой я поставил на тахте три стула. Мне подумалось, что, когда  он
начнет просыпаться и двигаться, стулья попадают и разбудят меня.
   В этот момент я совершенно упустил из виду, что почти все время мы были
окружены тишиной,  которую  прерывали  наши  собственные  голоса.  Иногда,
впрочем, раздавались какие-то новые и  необъяснимые  звуки,  Что-то  вроде
протяжного негромкого уханья. Порой был слышен свист,  источника  которого
мы не находили.
   Дело в том, что наши уши в обычной жизни воспринимают звуки с  частотой
колебаний от шестнадцати до двадцати тысяч герц.
   Теперь этот диапазон для нас, по всей вероятности, сдвинулся.  Какая-то
часть старых звуков исчезла, и появились другие, происхождения которых  мы
не понимали.
   Во всяком случае шума от падения стульев я не услышал бы. Для нас обоих
они падали как ватные.
   Но тогда  я  обо  всем  этом  забыл.  Какое-то  весьма  недолгое  время
поворочался на ковре, пристраивая ушибленную ногу, и заснул.





   Не знаю, как других, но меня всегда  чрезвычайно  освежает  даже  самый
кратковременный сон. В студенческие годы я добавлял  к  стипендии,  иногда
работая по ночам грузчиком на мукомольном  комбинате.  В  институте  после
такой ночи ужасно  хотелось  спать,  и  мне  случалось  довольно  прилично
высыпаться за пять минут  перерыва  между  лекциями.  На  первой,  бывало,
сидишь, кусая пальцы, чтобы не дремать, затем после звонка кладешь  голову
на стол, забываешься и на следующей уже  великолепно  воспринимаешь  самый
сложный материал.
   На этот раз я проспал не пять, а всего две минуты нормального  времени.
Но для меня-то, по нашему счету, это означало целых десять часов.
   Я проснулся и сразу почувствовал, что усталость начисто ушла  из  тела.
Встал и посмотрел на Жору. Он лежал, раскинувшись, тяжело похрапывая.
   Все три стула валялись на полу, и их падение не разбудило ни  меня,  ни
его.
   Крадучись, я вышел из дома в сад и огляделся.
   Замершим вокруг меня лежал  все  тот  же  мир,  который  я  только  что
покинул. Не шелохнув листком, стояли липы; объятые ленивым  покоем,  спали
кусты жасмина; рядом со мной,  нацелившись  в  воздух,  неподвижно  висела
стрекоза с голубыми матовыми глазами.
   И все было залито утренним солнцем.
   Оттого, что я так хорошо выспался, наше положение  вдруг  представилось
мне в совершенно другом свете. Что там ни говори, но ведь я был  настоящим
Колумбом в этой новой действительности. Мне не терпелось исследовать  свои
владения.
   Вчера - то, что происходило до того, как мы легли спать, я  уже  считал
событиями _вчерашнего дня_ - мне показалось, что теперь я могу  прыгать  с
большой высоты, не опасаясь разбиться.
   Рядом с крыльцом у нас  стояла  длинная  садовая  лестница.  По  ней  я
осторожно  взобрался  на  крышу  крыльца.  Высота  здесь  примерно  два  с
половиной метра, но внизу тогда был мягкий дерн, который жена вскопала под
какие-то поздние цветы.
   Несколько мгновений поколебавшись, я прыгнул. Так  оно  и  было.  Я  не
падал, а парил в воздухе. Конечно, сила земного притяжения действовала  на
меня точно так же, как и на любое другое тело. Я опускался с ускорением  в
9,8 м/с^2. Но для моего сознания эта  секунда  была  теперь  растянута  на
более длительный срок.
   Вообще, если нам случается прыгать с высоты, нам кажется, что мы падаем
очень  быстро  только  потому,  что  за  время   падения   мало   успеваем
почувствовать и  передумать.  Наша  способность  реагировать  находится  в
привычной гармонии со скоростью падения.
   Теперь  для  меня  эта  гармония  сдвинулась.  Опускался  я  в  течение
полсекунды нормального времени, но относительно моей способности мыслить и
двигаться это было чрезвычайно много.
   Я купался в воздухе, медленно двигаясь к земле.
   Это было такое новое и острое ощущение,  что,  едва  став  на  ноги,  я
тотчас полез обратно. Уже не на крыльцо, а прямо на крышу дома.
   Отсюда я оглядел поселок и увидел, что сбитого Жорой прохожего  уже  не
было на дороге.
   По всей вероятности, он все же поднялся на ноги за те две минуты,  пока
мы спали, и скрылся за поворотом шоссе. Наверное, он так и не понял, что с
ним произошло. И не поймет никогда.
   Мне ужасно хотелось еще раз испытать ощущение полета, и я снова прыгнул
вниз. Впрочем, с моей точки зрения, даже не прыгнул, а всего лишь сошел  с
крыши на воздух.
   На этот раз высота  была  больше  -  приблизительно  метров  пять.  Это
равнялось секунде нормального времени или пяти моим минутам.
   Пять минут неторопливого плавания в воздухе!  Чтобы  понять  это,  надо
испытать. Я  раскидывал  руки  и  ноги  и,  наоборот,  сжимался  в  комок,
опускался вниз животом и перевертывался. Было такое впечатление, что  весь
мир наполнен какой-то тонкой прозрачной эмульсией, которая мягко  и  нежно
держит меня.
   Затем, наконец, я приблизился к земле, стал на ноги и попытался  тотчас
вернуться к лестнице. Но не тут-то было. Я совсем забыл о силе инерции. Во
время первого прыжка со  сравнительно  небольшой  высоты  она  была  почти
незаметна. А теперь получилось иначе.
   Какая-то странная тяжесть продолжала прижимать меня  к  земле,  согнула
колени, потянула вниз голову.
   На какой-то момент мне даже стало  страшно.  Потом,  сообразив,  в  чем
дело, я быстро повернулся и лег, распластавшись спиной на  траве.  Тяжесть
прошла сквозь голову, плечи, грудь и ноги и как бы просочилась в землю.
   Помню, что после этого опыта я прыгал еще несколько раз. Наверное, если
бы кто-нибудь мог меня видеть, это выглядело бы довольно  глупо.  Взрослый
человек  взбирается  на  крышу  собственного  дома  и  сигает  оттуда  как
мальчишка, с блаженнейшим выражением на лице.
   Мне тогда же пришло в голову, что в своем новом положении я мог бы даже
летать по воздуху. Для этого мне нужны были бы только крылья. Ведь тут все
дело в затратах силы на единицу времени.  Мускульная  система  человека  в
обычном состоянии не может дать такой мощности, какой  хватило  бы,  чтобы
держать его в воздухе. А мои мускулы теперь могли. Мне не  хватало  только
крыльев.
   Я просто задохнулся, когда подумал об этом.
   Потом я решил, что следует наконец попробовать связаться  с  нормальным
миром. Почему бы не написать какую-нибудь записку и не положить ее на стол
перед Андреем Моховым? Из сада я видел его сидящим в своем кабинете.
   Сначала я попытался нащелкать  записку  на  машинке.  Однако  из  этого
ничего не получилось. Не знаю, сколько ударов  в  секунду  делает  хорошая
машинистка. По-моему, около десяти. Причем она могла бы делать  и  больше,
но ее лимитирует та скорость, с которой клавиша возвращается на место  под
влиянием натянутой пружины.
   Десять ударов в секунду для моего восприятия означало десять  ударов  в
каждые пять  минут.  Чтобы  написать  строчку,  мне  пришлось  бы  прожить
полчаса.
   Я нажимал клавишу, она делала довольно быстрое движение и  после  этого
как бы прилипала к ленте, отказываясь возвращаться на место.
   Тогда я взял вечное перо, но и с ним вышло не лучше. Теперь чернила  не
успевали за быстротой моих движений. Я старался писать медленно,  но  перо
все равно не оставляло следов на бумаге.
   В конце концов  мне  пришлось  прибегнуть  к  обыкновенному  карандашу,
которым я и написал на листке:
   "Попал  в  другой  темп  времени.  Живу  со  скоростью,  в  триста  раз
превышающей нормальную. Причина  не  ясна.  Приготовься  держать  со  мной
связь. _В.Коростылев_".
   Не  знаю  почему,  но  записка  получилась  составленной   в   каком-то
телеграфном стиле.
   Сунув ее в карман пижамы (я  оставался  все  это  время  в  пижаме),  я
заглянул в столовую, чтобы убедиться, на месте ли Жора.
   Он спал в той же позе, в которой я его  оставил.  На  всякий  случай  я
запер комнату на ключ.
   В кабинет к Мохову я полез прямо через окно. Какое-то странное  чувство
удержало меня от того, чтобы идти через комнаты. Меня никто не мог  видеть
и остановить, поэтому я чувствовал себя незваным гостем и боялся оказаться
невольным свидетелем каких-нибудь маленьких семейных тайн.
   Андрей  сидел  за  своим  столом.  Последние  полгода  он  работал  над
усовершенствованием метода гамма-графирования, и сейчас перед ним на листе
ватмана был черновой набросок одного из узлов лучеиспускающей конструкции.
   На самом краю стола стояла портативная пишущая машинка.
   В руках у Мохова была логарифмическая линейка.
   Мне очень трудно передать те ощущения, которые у меня возникли, когда я
перелез через подоконник и сел в комнате на стул рядом со своим приятелем.
Дело в том, что я  почти  не  мог  заставить  себя  воспринимать  его  как
человека.
   Для меня он был манекеном, отлично сделанной куклой, сохранившей полное
сходство с живым Моховым.
   Манекен держал в руках логарифмическую линейку и притворялся, будто  он
способен на ней считать.
   Чертовской штукой была эта разница в скорости жизни в триста раз.  Всех
наших друзей и знакомых мы воспринимаем только в движении, хотя никогда  и
не думаем об этом. Но именно движение и придает им то обаяние, которым они
для нас обладают.  Постоянное  движение  мускулов  лица,  движение  мысли,
которое  отражается  в  глазах  и  опять-таки  на  лице,  жесты,  какие-то
неуловимые токи, исходящие постоянно от живого человека.
   Хороший художник отличается от плохого как раз тем, что умеет  схватить
это внутреннее и внешнее движение на лице своей модели.
   А сейчас на лице Мохова я не видел движения. Я знал, что оно  есть.  Но
оно было слишком замедленно, чтобы я мог его заметить. Кукла - вот чем  он
мне казался.
   Я положил перед застывшим Моховым свою записку и стал ждать,  когда  он
обратит на нее внимание.
   Медленно тянулось время. Вокруг было так тихо,  что  в  ушах  я  ощущал
биение своего пульса. Двадцать ударов... пятьдесят... сто двадцать...
   Пять моих минут прошло, а Мохов все еще  не  видел  моей  записки.  Его
взгляд упирался в логарифмическую линейку.
   Я все время боялся, что Жора, чего доброго, проснется там в столовой, и
сидел поэтому, как на иголках.
   Потом мне стало совсем  невтерпеж  ждать,  я  взял  пишущую  машинку  -
чертовски трудно было стронуть ее с места - и переставил с края  стола  на
середину прямо перед Андреем Андреевичем, придавив кончик записки.
   Это, наконец, его проняло. Согнувшись на своем стуле, я  смотрел  снизу
ему в глаза. (Со стороны это могло выглядеть, как если бы я  прислушивался
к скрипу половиц на паркете.) Медленно-медленно, едва заметно  его  зрачки
стали перемещаться, взгляд последовал  к  тому  месту,  где  машинка  была
прежде, и, затем, обратно - туда, где она стояла теперь. И так же медленно
на лице Мохова стало возникать выражение удивления.
   Конечно, он не мог видеть, как машинка переносилась с одного  места  на
другое.  Человеческий  мозг  способен  улавливать  только  те   зрительные
впечатления, которые длятся дольше, чем одна  двадцатая  доля  секунды.  Я
переставил машинку за одну сотую долю, и для Мохова это выглядело так, как
если бы она просто стояла на углу стола, затем это место стало  пустым,  и
машинка вдруг из ничего возникла прямо перед ним.
   Он был озадачен. Выражение удивления появилось  на  его  лице  и  стало
усиливаться. Но даже в самой высшей точке этого чувства оно не было  очень
резко выраженным. Просто чуть-чуть приподнялись брови, и раскрылись пошире
глаза.
   Вообще он был очень сдержанным человеком, мой друг Андрей Андреевич,  и
сейчас я в этом лишний раз убедился.
   Потом его  взгляд  последовал  к  моей  записке.  Удивленное  выражение
исчезло и сменилось интересом. Читал он ее и осмысливал  секунды  три  или
четыре. Но для меня это было около двадцати минут. Я  вставал  и  садился,
ходил по комнате, высовывался в окно, чтобы взглянуть на наш дом. А  Мохов
все смотрел на записку.
   Один раз я положил руку та стол перед ним  и  держал  ее  неподвижно  в
течение трех своих минут. По-моему, он ее увидел, потому  что  его  взгляд
медленно переместился с записки на мою руку, и брови опять стали удивленно
приподниматься.
   Вообще же, пока я двигался, он не мог меня видеть, так  же  как  и  все
прохожие, которых мы  с  Жорой  встречали  в  поселке  и  на  дороге.  Для
нормальной способности воспринимать зрительные образы мы двигались слишком
быстро. В лучшем случае мы могли представляться людям мельканием  каких-то
смутных теней.
   Мохов еще раз удивился, на что у него снова ушло десять или  двенадцать
моих минут, и после этого начал какие-то странные движения.
   Я не сразу понял, что он собирается делать. Медленно Андрей  перегнулся
в поясе, затем под стулом согнул колени и, наконец, откинул назад руки.  В
этот момент он своей позой напоминал пловца, который приготовился  прыгать
со стартовой тумбочки в бассейне. В таком  положении  он  находился  целую
минуту.
   Потом колени стали выпрямляться, руки взяли стул, шея вытянулась, как у
гусака, центр тяжести тела переместился вперед.
   Оказалось, он всего только вставал со стула.
   Я понял, что он хочет позвать жену,  чтобы  сделать  ее  свидетельницей
всех этих чудес, и решил, что успею сходить проведать Жоржа.
   От этой первой попытки общения с внешним миром у меня осталось довольно
горькое впечатление. Выходило, что я смогу задавать какие-то вопросы, часа
через два получать на них ответы, и все. Не  больно-то  приятно  понимать,
что ты непреодолимой стеной отгорожен от всех людей.
   Когда я торопливо шел мимо нашего гаража в саду, мне пришло  в  голову,
что, если Жора опять начнет хулиганить, я  могу  запереть  его  вместе  со
своим "Москвичом".
   Гараж у меня довольно  просторный.  Это  прочная  кирпичная  постройка,
крытая  железом.  С  одной  стороны   сделаны   широкие   двойные   двери,
запирающиеся на массивную щеколду, с другой -  небольшое  окно  на  высоте
примерно в полтора человеческих роста. В целом - вполне  пригодное  место,
чтобы на время изолировать опасного человека. (В это время я совсем  забыл
почему-то о той силе, которой мы оба обладали.)
   Раздумывая, я зашел за гараж сзади и тут замер, пораженный.
   Вся грядка клубники, примыкающая к  кирпичной  кладке,  была  истоптана
чьими-то ботинками. К окошку кто-то приставил широкую доску и сломал раму.
   Я откинул доску, подпрыгнул, уцепился за край окна и,  подтянувшись  на
руках, заглянул внутрь гаража.
   Там все было в порядке. Решетка, вделанная в  стену  изнутри,  не  была
сломана.
   Кто-то пытался  забраться  в  гараж.  Кто-то  пробовал  это  сделать  и
потерпел неудачу, так как не знал о решетке на окне.
   Мне не надо было долго раздумывать над тем, кто был этим взломщиком.  Я
сразу вспомнил испачканные землей ботинки Жоржа,  его  смущение,  когда  я
пригласил его войти в дом, и нежелание рассказать, где  застигли  его  все
странные изменения в мире.
   Но в тот момент не поступок Жоржа взволновал меня.
   Он и я! Он здесь у гаража, и я у себя в спальне... Что  нас  связывало?
Почему эта странная сила избрала только меня и его, чтобы проделать с нами
все эти чудеса?
   Мысленно я провел прямую линию, соединяющую гараж  и  нашу  спальню.  В
одну сторону она шла к заливу, в другую - к территории электростанции.
   Я отбежал от гаража, чтобы увидеть наш коттедж.
   Да, конечно, это было так. Прямая  линия,  мысленно  проведенная  через
заднюю стенку гаража и через то место в спальне, где стояла  моя  постель,
уходила дальше к зданию, в котором помещается атомный реактор.
   Какой-то узкий луч  вдруг  исторгся  оттуда  и  изменил  скорость  всех
жизненных процессов для меня и для моего спутника. Но почему? Что за  луч?
Как проник он сквозь мощные защиты, которые задерживают и потоки нейтронов
и все опасные излучения, сопровождающие реакцию деления урана?
   И тут я вспомнил о том, что видел вчера ночью. Маленький синеватый шар,
похожий на медузу. Шаровая молния... Шаровая молния, которая вчера ушла  в
крышу здания как раз в том  месте,  куда  я  прочертил  свою  воображаемую
прямую!
   Неужели здесь возможна была какая-нибудь связь?
   Несколько мгновений я вспоминал все, что знал о шаровой молнии.
   Дело в том, что она представляет собой одну  из  тех  загадок,  решения
которых еще не знает современная наука. Шаровая молния обычно двигается по
ветру, но бывали случаи, когда она летела и против потока воздуха.  Внутри
шара господствует чрезвычайно высокая температура, но в то же время молния
скользит по диэлектрикам, таким, например, как дерево или стекло, даже  не
опаляя их. Случается, что, встречая на пути человека, молния обходит  его,
как будто токи, излучаемые живым  организмом,  преграждают  ей  дорогу.  В
настоящее время многие считают, что шаровая  молния  -  это  и  не  молния
вовсе, а ионизированное облако плазмы, то есть газа из ядер и сорванных  с
них электронов.
   Если это так, природа в своей собственной лаборатории  уже  осуществила
то, над чем бьются сейчас виднейшие умы науки.
   Могло ли получиться, что, взаимодействуя с процессом  деления  урана  в
реакторе нашей электростанции, плазма шаровой молнии  образовала  какое-то
новое излучение?
   При мысли о том, что я стою сейчас перед открытием неизвестного  прежде
вида энергии, я почувствовал, как у меня  покраснели  щеки  и  лихорадочно
забилось сердце.
   Новый вид энергии!
   Лучи, ускоряющие ход времени!
   Я вспомнил об опытах профессора Вальцева, которыми было  доказано,  что
под влиянием радиоактивного облучения резко  сокращается  срок  созревания
плодов на яблоне. Вспомнил о таких же работах в Брукхейвенской лаборатории
в Америке.
   Охваченный волнением, я кинулся  к  дому,  чтобы  поделиться  с  Жоржем
своими соображениями. В коридоре я лихорадочно  нащупал  ключ  в  кармане,
открыл дверь в столовую и остановился.
   Жоржа не было.
   Он даже не потрудился растворить окно, чтобы выйти. Он  попросту  вышиб
раму вместе со стеклами.
   По всей вероятности он не спал уже тогда, когда я второй раз зашел  его
проведать.
   В окно ему было видно, что я направился к дому Мохова;  он  решил,  что
уже достаточно наслаждался моим обществом.
   Все плохое, что я о нем знал, вихрем пронеслось у меня в голове.
   Чем он займется теперь, оказавшись независимым? Как он будет  поступать
с темя, кто попадется ему на пути?
   Невидимый, обладающий огромной силой,  которую  придала  нам  чудовищно
возросшая скорость движений! Никто не сумеет не только задержать  его,  но
даже и просто увидеть. Если он начнет нападать на людей, они даже знать не
будут, что за страшная сила ворвалась в их жизнь...
   Ругая себя за легкомыслие, с которым я оставил Жоржа одного в  комнате,
я бросился в сад.





   Как  я  уже  говорил,  дорога,  проходящая  по  улице  нашего  поселка,
соединяет приморское  шоссе  со  станцией  электрички,  которая  находится
примерно в двух километрах от АЭС. Сам не  знаю  отчего,  но,  выбежав  на
улицу, я твердо решил, что Жорж направился именно по приморскому  шоссе  и
не куда-нибудь, а в сторону Ленинграда.
   По всей вероятности, я бы и сам так сделал,  если  бы  оказался  в  его
положении. Ведь пользоваться электричкой мы все равно не могли:  она  была
для нас слишком медленной.
   Я поспешно захромал к заливу, вышел на приморское шоссе и огляделся.
   Направо, в направлении на Лебяжье, шоссе  идет  прямой,  как  натянутая
струна, линией и поэтому легко просматривается на  протяжении  целых  пяти
километров. Как я и ожидал, Жоржа там не было видно.
   Влево, к Ленинграду, дорога начинает  что-то  вроде  длинной  параболы,
один конец которой упирается в крайние дома нашего поселка, а другой  -  в
курортное местечко, называющееся Волчий хвост. Финский залив образует  тут
что-то вроде маленького заливчика, и  обсаженное  липами  шоссе  повторяет
изгиб берега.
   По прямой на лодке, от поселка до Волчьего хвоста всего один  километр,
а по дороге набирается целых четыре.
   Стоя у самой воды, я довольно долго всматривался в  эти  липы.  Оттого,
что сам был убежден, что Жорж пошел к Ленинграду, мне показалось, будто  я
вижу между стволами какое-то движущееся пятнышко.
   И вдруг мне пришло в голову, что я должен ринуться наперерез сбежавшему
хулигану прямо по воде  и  перехватить  его  где-то,  не  доходя  Волчьего
хвоста.
   Я уже раньше думал, что при нашей  колоссальной  скорости  движения  мы
могли ходить по волнам, как по суше. Теперь передо  мной  была  прекрасная
возможность это испытать. В крайнем случае я ничем не  рисковал,  так  как
глубины здесь у берега везде очень небольшие, и в самом  центре  заливчика
мне могло быть не более, чем по грудь.
   И представьте себе, я действительно пошел по воде.
   Даже не знаю, с чем можно сравнить ощущение, возникшее у меня, когда  я
ступил на первую неподвижную волну. Это было совсем не то, что чувствуешь,
когда шагаешь по болотистой местности и, начиная  проваливаться,  поспешно
вытаскиваешь ноги из трясины. И не то,  что  получается  при  движении  по
рыхлому песку.
   Я, собственно, и не проваливался.  Я  шел  как  бы  по  тонкой  пленке,
которая довольно ощутимо прогибалась и пружинила подо  мной.  У  меня  все
время было при этом такое чувство, что вот сейчас я и начну проваливаться,
но прежде, чем это случалось, я уже убирал ногу с того места.
   Один раз, примерно на середине  заливчика,  я  остановился  и,  прорвав
пружинящую пленку,  стал  медленно  погружаться  в  воду.  Но,  пустившись
дальше, я тотчас опять выбрался на нее.
   Я бы сказал, что в зависимости от скорости движения вода ощутимо меняла
для меня свое качество.
   По моему собственному счету я пробежал  километр  за  две  с  половиной
минуты. Неплохое время, если иметь в виду ушибленную ногу.
   Выбравшись на берег и продираясь к шоссе  сквозь  кусты  ольховника,  я
даже улыбнулся, подумав о том, как изменится лицо  Жоржа  при  встрече  со
мной.
   Однако мне так и не пришлось полюбоваться его растерянностью, поскольку
на дороге Жоржа не было.
   До сих пор не знаю, что привиделось мне  с  другого  берега  заливчика.
Может быть,  это  было  просто  то  темное  пятно,  которое  возникает  от
утомления зрительного нерва.
   Шагая обратно к поселку, я встретил несколько  автобусов.  Один  шел  к
Ленинграду  и  был  совершенно  пустым,  а  два  других,   двигавшихся   в
противоположном направлении,  тяжело  осели  под  тяжестью  многочисленных
пассажиров.
   Это навело меня на мысль, что сегодня, собственно говоря,  воскресенье,
выходной день, и, вместо того чтобы  отдыхать,  я  гоняюсь  по  дороге  за
бандитом.
   Тогда я первый раз очень отчетливо понял, насколько  понятие  "свобода"
противоположно возможности делать все, что захочется.  Я-то  действительно
мог делать все, чего желала душа, - даже бегать по воде. Но в то же  время
я  чувствовал  себя  чем-то  вроде  узника,   находящегося   в   одиночном
заключении. Все ехали загорать, купаться, болтать с друзьями, а я даже  не
мог рассказать никому тех чудес, которые уже испытал.
   Впоследствии, пока длилось это мое странное состояние, я возвращался  к
этой мысли несколько раз.
   Свобода - это прежде всего возможность свободно общаться  с  людьми,  а
без такой возможности все другое теряет цену.
   Раздумывая об этом, я  незаметно  дошел  до  поселка  и  остановился  в
нерешительности.
   Куда идти? К Андрею Мохову,  чтобы  получить  ответ  на  свою  записку?
Домой, чтобы перекусить что-нибудь?
   Я уже чувствовал довольно сильный голод. Вообще я заметил, что и мне  и
Жоржу хотелось есть гораздо чаще, чем в нормальных обстоятельствах - может
быть, потому, что мы все время находились в движении.
   И где искать теперь этого самого Жоржа?
   Почти  бегом  я  добрался  до  станции  электрички  и  некоторое  время
разыскивал его там.
   Только что пришел поезд из Ленинграда, и перрон был полон приехавших  и
встречавших. Празднично одетые мужчины и женщины,  молодежь  с  рюкзаками,
несколько велосипедистов.
   Наверное, в действительной жизни на станции было  очень  оживленно,  но
для меня это все представляло собой толпу манекенов,  сошедших  с  витрины
магазина готового платья.
   В одном месте  на  ступеньках,  ведущих  с  перрона  на  дорогу,  стоял
поддерживаемый дедушкой за плечо двухлетний малыш в матросском костюмчике.
На круглом личике у него застыла радостная улыбка, а в двух шагах  к  нему
протягивали руки счастливые отец с матерью.
   Было такое  впечатление,  будто  все  они  репетировали  для  фотографа
слащавую семейную сценку: "Миша встречает папу с мамой".
   Тут же впервые я испытал ощущение стыда, оттого что  я  не  такой,  как
все.
   Позже это чувство все росло и росло во мне. Но в первый раз оно  пришло
именно тогда на перроне.
   Возможно, это покажется странным, но меня ужасно угнетало то,  что  все
вокруг были хорошо одеты, чисты и веселы, а я бродил среди них в грязной и
разорванной в нескольких местах пижаме, небритый и усталый.
   Я знал, что никто не мог меня видеть, так как я постоянно двигался,  но
все равно мне не удавалось побороть чувство стыда.
   Осмотревшись на перроне, я вышел на дорогу к Ленинграду,  которая  идет
здесь совсем рядом  с  железнодорожной  линией,  и  увидел  наконец  Жоржа
примерно метрах в восьмистах впереди.
   Тогда началась погоня, которая длилась целых два часа.
   Впрочем, не уверен, что это можно было назвать погоней. Жорж от меня не
убегал, он не знал, что я пытаюсь его догнать.
   Возле станции "Спортивная", которая находится  в  шести  километрах  от
нашей, я чуть было не настиг Жоржа, потому  что  он  остановился  обшарить
карманы пожилого профессорского вида гражданина в сером костюме.
   Я был в это время метрах в ста от обоих и спрятался в кусты, боясь, что
Жорж меня заметит. Потом я стал пробираться по кустарнику вперед, но  Жорж
в это время кончил свое дело, бросил бумажник гражданина на землю и быстро
зашагал дальше.
   Бумажник так и лежал на асфальте, когда я шел  мимо  пожилого  мужчины.
Пиджак у него был весь разорван.
   Вообще,  вся  неестественность  и  даже  дикость  этого   преследования
заключались в том, что я просто физически был не в состоянии догнать Жору,
хотя все время видел вдалеке его коренастую фигуру в пиджаке. Мы  обгоняли
автомобили и автобусы, мы двигались быстрее  транспорта  любого  вида.  На
земле не существовало силы, которая могла бы мне помочь.
   Как в эпоху первобытного человека, результат зависел  только  от  наших
ног. А у Жоржа они были проворнее, потому  что  я  с  каждым  новым  шагом
хромал все сильнее и сильнее...
   Когда мы были недалеко от следующей станции, случилось нечто,  в  конце
концов принудившее меня совсем отказаться от погони.





   Сначала был звук, который заставил меня насторожиться.
   Я хромал мимо бесконечно длинного железнодорожного состава, когда вдруг
откуда-то издали пришел и раскатился низкий, все усиливающийся рев.
   Это так походило на гром, что я остановился и взглянул на небо.  Но  на
нем не было ни облачка.
   Помню, что этот рев меня даже испугал. В нем было что-то всеобъемлющее.
Как будто бы кричала сама земля. А я чувствовал, что с меня уже достаточно
всяких чудес и космических катастроф.
   Затем я посмотрел в сторону паровоза, увидел  неподвижное  облако  пара
возле трубы и понял, что это всего лишь паровозный свисток.
   Машинист предупреждал начальника станции о приближении поезда.
   Очень долго я брел мимо этого состава. Сначала шли платформы, груженные
камнем, затем несколько вагонов со  скотом,  три  нефтеналивные  цистерны,
опять платформы и опять вагоны.
   Это был совершенно бесконечный поезд, и я устал обгонять  его.  Он  мне
надоел, когда я дошел еще только до середины.
   Это может показаться странным, но, если мы с  Жоржем  куда-нибудь  шли,
нам вовсе не казалось, что мы движемся  со  сверхъестественной  быстротой.
Нам казалось, что все остальное стоит на месте, а мы сами двигаемся только
нормально.
   Дело в том, что "быстро" и "медленно" - это чисто субъективные понятия.
   Поэтому мне представлялось, что я  с  нормальной  скоростью  иду  вдоль
бесконечного   поезда,   который   почти   что   стоит   неподвижно.    (В
действительности он двигался со скоростью километров сорок в час.)
   Я дошел до первых вагонов,  когда  в  рев  паровозного  свистка  начали
вплетаться гудки высокого тона. Было такое впечатление, будто они идут  от
колес.
   Потом, уже возле  тендера,  я  увидел  внизу,  под  невысокой  насыпью,
старуху  в  вязаной  кофточке,  которая  с  совершенно   отчаянным   лицом
протягивала руки к чему-то, находившемуся на рельсах впереди паровоза.
   Так как я шел почти рядом с вагонами, мне было не видно, что это такое.
   Я сделал еще несколько шагов и миновал паровоз. Помню, что меня  обдало
жаром, когда я проходил мимо шатуна.
   Метрах в двадцати  от  передних  маленьких  колес,  которые  называются
бегунками, на шпалах стояла девочка лет четырех или пяти.
   Вернее, не стояла,  а  бежала.  Но  так  как  для  меня  весь  мир  был
неподвижно застывшим, мне казалось, что она стоит в позе бегущей.
   Обыкновенная  девочка.  Гривка  волос  пшеничного   цвета,   штапельное
короткое платьице, пухлые неуклюжие детские ножки.
   Я посмотрел на девочку, на старуху,  на  машиниста,  который  почему-то
высунулся чуть ли не до пояса из своего окошка, и пошел дальше.
   Жорж был еще виден в полукилометре от меня на дороге.
   Я отошел метров на десять, и только тогда меня вдруг осенило.
   Что я делаю? Куда я иду?  Ведь  сзади  происходит  катастрофа!  Ребенок
попал под поезд!
   Уже позже я понял, как это все получилось. На насыпи и возле нее всегда
поспевает в июне много земляники,  Хотя  железнодорожная  администрация  и
борется с этим, но дачники из окрестных поселков и  деревенские  ребятишки
часто тут ее собирают.
   По  всей  вероятности,  старуха  с  девочкой  как  раз  этим  самым   и
занимались. Потом старуха вдруг увидела издалека поезд и крикнула  внучке,
которая была на другой стороне насыпи, чтобы та береглась.  А  девочка  не
расслышала и побежала к старухе.
   Понять я все это понял, но что я должен был делать?
   Я знал, что, если просто сниму сейчас девочку со  шпал  и  поставлю  на
траву, это будет означать, что я налетел на ребенка со скоростью пушечного
снаряда.
   Я  помнил,  как  отрывались  спинки  от  стульев,  когда   я   пробовал
переставлять их с места на место.
   Не скрою, что  я  ощутил  сильнейшую  ненависть  к  глупой  старухе.  С
маленьким ребенком идти  на  насыпь  за  ягодами!  По-моему,  у  нас  мало
штрафуют за различные железнодорожные нарушения...
   Паровоз медленно, но неотвратимо приближался к девочке.
   И ребенок, и старуха застыли совершенно неподвижно, а  огромная  махина
локомотива  каждую  секунду  неуклонно  отвоевывала  по  сантиметру.  Лицо
машиниста выражало крайнюю степень ужаса и отчаяния. Я теперь  понял,  что
гудки, которые вплетались в рев паровоза, были скрипом тормозных колодок.
   Сначала мне пришло в голову попытаться поднять девочку за  платье.  Но,
как только я потянул подол вверх, легкая материя начала расползаться.
   Затем я решил, что скину пижаму и возьму в нее девочку, как в мешок.  Я
совсем забыл, что я  уже  однажды  пробовал  снимать  пижаму,  и  конечно,
штапельное полотно тоже поползло у меня под пальцами.
   Странное  было  положение.  Застывшая  на  бегу   девочка,   искаженное
отчаянием лицо машиниста - он,  конечно,  был  уже  уверен,  что  раздавит
ребенка, неуклонно приближающиеся тяжелые буфера паровоза и я, не знающий,
как мне взяться за это маленькое светловолосое создание.
   Но медлить было нельзя. Еще мгновение, и поезд смял бы ребенка.
   В конце концов я решил просто взять девочку руками.  Трудность  была  в
том, чтобы не повредить ей слишком быстрым движением.
   Бесконечно осторожно я просунул ладони под  мышки  ребенку  и  медленно
начал поднимать  маленькое  хрупкое  тельце.  Девочка  так  и  осталась  в
положении бегущей, когда ее ножки отделились от шпал.
   А  полотно  железной  дороги  уже  ощутимо  прогибалось  под   тяжестью
паровоза.
   Когда круглый плоский буфер подошел ко мне совсем близко, я,  оставаясь
сам на месте, осторожно начал  двигать  девочку  в  воздухе.  Затем  буфер
уперся мне в спину,  жарко  дохнуло  запахом  смазочных  масел.  Я  сделал
несколько шагов по шпалам, сошел с насыпи и просто  отпустил  девочку  над
землей.
   Даже не знаю, с чем можно сравнить то, что  я  делал.  Примерно  так  в
нормальной жизни человек нес бы налитый до самых краев таз с водой.
   Со стороны это выглядело, как если бы  девочку  перед  самыми  колесами
поезда просто сдуло ветром со шпал.
   Некоторое время я стоял возле нее, глядя, как она постепенно опускается
на траву. На лице у нее появилось выражение испуга, которое  начало  затем
сменяться удивлением.
   По-моему, я ей все-таки не повредил.
   Старуха продолжала стоять так же, как стояла,  а  машинист  еще  больше
высунулся из окошка и смотрел теперь под колеса  паровоза.  Он,  наверное,
думал, что ребенок уже там.
   Я  испытывал  по  отношению  к  нему  очень  теплое  чувство.  Хотелось
похлопать его по испачканному маслом плечу и сказать, что  все  окончилось
благополучно.
   Потом я посмотрел на шоссе, ища глазами Жоржа. Но он за это  время  уже
скрылся из виду.
   Уже совершенно не веря, что я его догоню, я дошел до  станции  "Отдых".
Здесь шоссейная дорога делится на две. Одна ветка поворачивает  к  заливу,
чтобы соединиться там с приморским шоссе, а другая идет на Красноостров  и
дальше тоже на Ленинград.
   Не было никакой возможности угадать, в какую сторону направился Жора.
   Минут  десять  я  бродил  по  станции,  надеясь  где-нибудь   на   него
наткнуться. Мне хотелось пить, и  я  подошел  к  маленькой  очереди  возле
ларька газированных вод.  Пока  продавщица  неподвижно  отсчитывала  сдачу
полному вспотевшему, несмотря на ранний час, гражданину, я взял  стакан  и
попытался сам налить себе воды без газа. Но для меня это оказалось слишком
длительным процессом.  Не  дождавшись,  когда  мой  стакан  наполнится,  я
поставил его на прилавок и вырвал другой из рук гражданина.
   Поесть я тоже был бы не прочь, и рядом, на станции, уже работал  буфет.
Но я не мог заставить себя войти в помещение, наполненное народом. Я снова
начал испытывать чувство стыда оттого, что я не такой, как все.
   Я проверил свои ручные часы по станционным. Они шли секунда в секунду.
   После этого я, сильно хромая, побрел домой.
   Очень плохое у меня было настроение. Впервые мне пришло в голову,  что,
в сущности,  человеческий  век  не  так  уж  долог  -  всего  каких-нибудь
восемьсот месяцев. А поскольку я жил в триста раз быстрее, оставшиеся  мне
тридцать лет я проживу  всего  за  один  или  полтора  месяца  нормального
времени. Сейчас конец июня, а в  середине  августа  я  буду  уже  глубоким
стариком и умру.
   Но вместе с тем для меня самого - для моего внутреннего ощущения -  это
будут полных тридцать лет со всем тем, что образует человеческую жизнь.  С
надеждами и разочарованьями, с планами и их исполнением. И все это пройдет
в полном одиночестве. Ведь нельзя же считать общением те записки, которыми
я смогу обмениваться с неподвижными манекенами - людьми...
   Времени было десять минут девятого. Через два нормальных "человеческих"
часа из города должна была вернуться Аня. Как я встречу  ее?  Как  дам  ей
понять, что меня больше не существует в нормальном счете минут  и  секунд?
Что скажет она ребятам об их отце?
   Все это были горькие мысли,  и  я  несколько  раз  болезненно  вздыхал,
тащась по дороге.
   На середине пути мне вдруг очень  сильно  захотелось  спать.  Некоторое
время я выбирал  какое-нибудь  скрытое  от  посторонних  глаз  местечко  в
кустарнике на краю шоссе, где я мог бы улечься и заснуть. Но тут, по линии
железной дороги, повсюду было людно, и я не нашел ничего подходящего.
   Мысль о том, что меня смогут увидеть спящим, почему-то страшила.
   Большой палец на ноге здорово распух и посинел, и постепенно,  по  мере
того, как я брел к дому, начала болеть вся ступня. Я хромал все сильнее и,
прежде  чем  добраться  до  нашего  поселка,  несколько  раз  присаживался
отдохнуть.
   Когда я еще крался в кустах, стараясь приблизиться к Жоржу, я задел  за
какой-то сук, и пижама слегка  порвалась  пониже  воротника.  Потом  линия
разрыва все увеличивалась, пока, наконец, на спине  у  меня  не  оказалось
двух ничем не соединенных половин пижамы. Я их снял и выбросил.
   Вообще я добрался до своего дома в довольно жалком  состоянии.  Хромой,
усталый, голодный и до пояса голый. Поспешно сжевал кусок хлеба и свалился
на тахту.





   Иногда с человеком случается так, что, хотя его ждет срочное  и  важное
дело, он вдруг ни с того  ни  с  сего  начинает  заниматься  какими-нибудь
пустяками. Знает, что надо браться за важное, а сам тратит  время  на  то,
чтобы по-особому отточить карандаш, вспомнить фразу из недавно прочитанной
книги или что-нибудь другое в таком духе.
   Обычно это бывает от большой усталости.
   Когда я после нескольких часов тяжелого сна поднялся с тахты  у  нас  в
столовой, я тоже вместо того чтобы сразу отправиться к  Мохову  и  узнать,
ответил ли  он  мне  какой-нибудь  запиской,  принялся  надевать  рубашку,
которую взял из ванной.
   В конце концов было не так уж существенно, в рубашке я буду  ходить  по
поселку или в одних только пижамных брюках. Все равно меня  никто  не  мог
видеть, и холодно мне тоже не было.
   Но как только я пробовал натащить рубашку на себя, материя  бесшумно  и
без всякого сопротивления  рвалась,  и  скоро  по  всей  комнате  плавали,
медленно опускаясь на пол, оторванные рукава и полы.
   Потом я попытался приладить на ногу согревающий  компресс  (надо  было,
конечно, охлаждающий, как полагается при вывихах  и  переломах).  Но  бинт
рвался у меня под руками, и в конце концов я просто надел ботинок на  босу
ногу.
   И только после этого я пошел к Мохову.
   Выходя из дома, я подумал о том, как успел уже разрушиться наш  коттедж
за это время. В столовой была  выбита  оконная  рама,  на  кухне  по  полу
рассыпались осколки разбитой Жоржем бутылки, выходная  дверь  сорванная  с
петель, валялась в саду на траве.
   К Андрею Андреевичу я опять полез через окно кабинета.
   Я перемахнул через подоконник и увидел, что Мохов и его жена Валя стоят
рядом у стола. У обоих на лицах было такое выражение, будто они к  чему-то
прислушивались.
   Я ожидал, что на столе будет приготовленная для меня записка, но ее  не
было.
   В руке у Вали был нож для  резанья  хлеба.  По  всей  вероятности,  она
готовила завтрак, когда Андрей позвал ее.
   В  моем  нервном  состоянии  я  почувствовал,  как  во  мне   нарастает
раздражение. Почему же он не ответил на мою записку?
   Потом я взглянул На ручные часы, и сердце у меня похолодело. Понимаете,
с тех пор как я был здесь  в  кабинете,  прошло  всего  четыре  нормальных
"человеческих" минуты!
   Мои размышления возле гаража, бег по  волнам  через  залив,  погоня  за
Жоржем вдоль линии железной дороги, спасение девочки  и  обратный  путь  в
поселок - все уложилось в четыре обыкновенных минуты.
   Черт возьми, конечно, Мохов не успел ничего как следует сообразить.
   А я уже вернулся после всех своих приключений и хочу получить ответ  на
свое письмо.
   Я сел на стул сбоку от Андрея и стал смотреть на них обоих.
   Бесконечно медленно эти две  живые  куклы  поворачивали  друг  к  другу
головы, и бесконечно медленно на их лицах расплывались улыбки.
   Минут пятнадцать прошло, пока они наконец улыбнулись друг другу и  Валя
начала раскрывать рот. Наверное, она собиралась сказать мужу, чтобы он  не
мешал ей собирать на стол.
   Когда я влезал в окно, поднятый мною ветер подхватил со стола сорванный
листок настольного календаря, и в течение по  крайней  мере  десяти  минут
этот листок косо плыл в воздухе в угол комнаты.
   Это был зачарованный, спящий мир, где люди и предметы жили  в  какой-то
ленивой дреме.
   Я встал, снял машинку со стола и поставил ее на пол - пусть  Валя  тоже
убедится, что все это вовсе не шутки.  Взял  из  неподвижной  руки  Андрея
карандаш и крупно написал на ватмане поверх его чертежа:
   "Я живу в другом времени. Подтверди, что ты прочел и понял,  что  здесь
написано. Напиши мне ответ.  Я  не  могу  тебя  слышать.  Напиши  тут  же.
_В.Коростылев_".
   Сколько времени потребуется Андрею, чтобы осмыслить мое новое письмо  и
написать ответ? По всей видимости - не меньше одной "человеческой" минуты.
Не меньше одной своей минуты и не меньше моих пяти часов.
   Я выбрался из окна в сад  и  пошел  в  ларек  взять  там  еще  масла  и
консервов.
   Плохо помню, чем я занимался потом. По-моему, эти пять часов прошли для
меня в каком-то тоскливом ожидании. Два раза ел - опять хлеб  с  маслом  и
консервы - слонялся, прихрамывая, по поселку, около часа  просидел,  держа
ногу в тазу с холодной водой. (Мне очень долго пришлось провозиться,  пока
я налил этот таз и пока убедился, что его нельзя  переносить  с  места  на
место. Как только я пытался это сделать,  вода  выскальзывала  из  таза  и
медленно растекалась в ванной на кафельном полу.)
   А вокруг меня продолжалось все то же бесконечное утро.
   Я не сразу понял тогда, почему мне было так важно, чтобы Андрей узнал о
том, что со мной произошло. Чтобы вообще об этом стало известно.
   Очевидно, все дело в том,  что  человеку  страшна  бесцельность.  Можно
переносить любые испытания и преодолевать любые трудности, но только, если
все это имеет цель.
   Кроме того,  человеку  очень  важно  самому  выбирать  свою  судьбу.  В
известных случаях он может идти на заведомую гибель.  Но  так,  чтобы  это
исходило  от  него   самого.   Человек   повсюду   хочет   быть   хозяином
обстоятельств, но не их рабом.
   И я,  по-видимому,  тоже  хотел  быть  господином  того,  что  со  мной
случилось. Какая-то сила вырвала меня из обычной жизни людей. До  тех  пор
пока об этом никто не знает, я остаюсь в положении человека, попавшего под
трамвай. Но я не хотел быть жертвой слепой случайности.  Мне  нужно  было,
чтобы  люди  знали  о  том,  что  со  мной  произошло,  чтобы  я  с   ними
переписывался, чтобы я как-то овладел  положением.  Тогда  все  дальнейшее
приобрело бы смысл. Даже моя смерть - если это ускоренное существование  в
конце концов меня убьет...
   За этими размышлениями у меня прошел остаток того срока, который я  дал
Андрею Мохову, чтобы ответить на мою записку.
   Честно говоря, я ожидал всего, но только не того, что он написал мне на
том же листе ватмана.
   Андрей  склонился  над  столом   с   карандашом   в   руке,   а   Валя,
полуобернувшись, стояла у двери. У нее была такая поза,  будто  ее  что-то
испугало.
   Я перелез через подоконник и под своей  запиской  увидел  две  неровных
строчки:
   "Василий  Петрович,  оставь  свои  фокусы.  Объявись.  А  то   все-таки
несолидно. Мешаешь рабо..."
   Он как раз заканчивал последнюю фразу.
   Помню, что это меня ужасно раздосадовало. Фокусы! Несолидно! Все, что я
пережил и перевидел за это утро, - не более, как фокусы. Ну хорошо  же!  Я
сейчас покажу, что это за фокусы.
   Потом я все-таки взял себя в руки. А я сам поверил бы, если  б  получил
от приятеля записку, что он живет в другом времени?
   Несколько мгновений я крутился по  комнате  между  застывшими  Валей  и
Андреем, ища, за что бы взяться. Наконец  меня  осенило  -  это  же  очень
просто.
   Я уселся за стол рядом с Андреем и просидел неподвижно минут пять.
   И они оба меня увидели. Сначала Андрей, затем Валя.
   Андрей стоял у стола, чуть  согнувшись.  Он  дописывал  свое  послание.
Потом тело  его  стало  выпрямляться,  а  голова  поворачиваться  ко  мне.
Впрочем, еще раньше ко мне медленно скользнули зрачки.
   Он выпрямлялся минут пять или шесть, а может быть, даже все десять.  За
это время на лице его переменилась целая гамма  чувств.  Удивление,  потом
испуг - но очень маленький, едва заметный - и, наконец, недоверие.
   Все-таки  поражает  выразительность   человеческого   лица.   Чуть-чуть
расширенные глаза - может быть, на сотую долю против обычного - и вот  вам
удивление. Прибавьте к этому чуть опущенные уголки рта - и на  вашем  лице
будет испуг. Совсем слегка подожмите губы, и это уже недоверие.
   Удивление и испуг сменились у  Андрея  довольно  быстро,  но  недоверие
прочно держалось на его лице. С ним он не  расставался  минут  пятнадцать,
стоя возле меня, как окаменелый, и у меня от неподвижного сидения заболела
спина.
   Затем он стал бесконечно медленно поднимать руку.
   Он хотел дотронуться до меня, убедиться, что это не мираж.
   А Валя просто испугалась. Широко открылся рот и расширились глаза.  Она
начала совсем поворачиваться к двери  -  раньше  она  стояла  вполоборота,
затем приостановилась и опять стала поворачивать голову ко мне. Но на лице
долго оставалось выражение страха.
   Мне очень трудно описать, что я чувствовал, когда рука Андрея медленно,
почти так же медленно, как двигается по траве тень  от  верхушки  высокого
дерева, приближалась к моему плечу.
   Вообще он казался мне не  совсем  живым,  и  это  впечатление  как  раз
усиливалось оттого, что он двигался.
   Странно,  но  это  так  и  было.  Медлительность   движения   как   раз
подчеркивала всю необычность обстановки. Если бы Андрей и  Валя  вовсе  не
двигались, они были бы  похожи  на  манекены  или  на  хорошо  выполненные
раскрашенные статуи, и это так не поражало бы.
   Потом его рука легла на мое плечо. Я считал по  пульсу.  Двадцать  пять
ударов, еще двадцать пять... Две минуты, три, четыре...
   У меня начал болеть еще и затылок, но я старался сидеть неподвижно.
   Удивительно выглядел процесс восприятия  ощущения,  так  растянутый  во
времени.
   Рука Андрея легла ко мне на плечо. Но он еще не успел ощутить этого: на
лице его было то же выражение, что и  пять  минут  назад,  хотя  рука  уже
держала меня.
   Я считал секунды. Вот нервные окончания на пальцах  ощутили  мою  кожу.
Вот сигнал пошел по нервному стволу в мозг. Вот где-то  в  соответствующем
центре полученная информация наложилась на ту, которую уже дал  зрительный
нерв. Вот приказание передано нервам, управляющим мускулами лица.
   И наконец он улыбнулся! Процесс был закончен.
   Вернее, не совсем улыбнулся. Только чуть заметно начали  приподниматься
уголки рта. Но достаточно, чтобы выражение лица уже переменилось.
   Черт возьми! Я не сразу понял, что присутствую при замечательном опыте.
При опыте, доказывающем материальность мысли.
   Я двигался и вообще жил быстрее и поэтому быстрее мыслил. А Андрей  жил
нормально, и в полном соответствии с другими процессами вело  себя  и  его
мышление.
   Затем вдруг его взгляд погас.  Я  даже  не  успел  уловить,  когда  это
случилось. Но слово "погас" очень точно передает то, что произошло. Он все
еще смотрел на меня, но глаза стали другими. В  них  что-то  исчезло.  Они
сделались тусклыми.
   И голова начала поворачиваться в сторону.  Как  будто  он  обиделся  на
меня.
   Только минуты через четыре я понял,  что  он  просто  хочет  убедиться,
видит ли меня Валя.
   Но удивительно было, как погас  взгляд.  Сразу,  как  только  он  начал
думать о Вале и на  мгновение  соответственно  перестал  думать  обо  мне,
взгляд, все еще направленный на меня, переменился. Сделался  безразличным.
То же самое глазное  яблоко,  тот  же  голубовато-серый  зрачок  с  синими
радиальными черточками, но глаза стали  другими,  совсем  не  похожими  на
прежние.
   Что там могло произойти, когда исчезла  мысль?  Ведь  не  изменился  же
химический состав глазного яблока?
   Может быть, мне стоило посидеть еще немного, чтобы Валя могла подойти и
тоже убедиться в том, что я существую.
   Но у меня сильно затекла больная нога.
   В  кабинете  Андрея  я  пробыл  еще  около  двух  часов.  Ни  о   каком
непосредственном общении не могло быть, конечно, и речи.
   За эти два часа Андрей окончательно повернулся  к  Вале,  поднял  руку,
подзывая ее, и повернулся к тому месту, где  меня  уже  не  было.  А  Валя
сделала несколько шагов от двери к столу. И все.
   Для них мои два часа были двенадцатью секундами.
   На ватмане я приписал для Андрея еще одно слово: "Пиши". И ушел.
   Мне опять хотелось спать - вообще утомляемость  наступала  скорее,  чем
при нормальных условиях. На мгновение у меня мелькнула мысль улечься здесь
же. Если бы я проспал часов пять, Валя с Андреем могли бы  меня  видеть  в
течение одной своей минуты.
   Но потом мне почему-то стало страшно  ложиться  здесь,  в  кабинете  на
диване. Ужасно глупо, но вдруг мне показалось, что эти две  почти  неживые
фигуры, воспользовавшись моим сном, свяжут меня и что связанный я даже  не
смогу им ничего написать.
   Другими словами, начали шалить нервы...
   А между тем я  начал  замечать,  что  скорость  моей  жизни  постепенно
увеличивается.





   Впервые я заметил это по тому, как медленно падал нож, когда я у себя в
столовой отпустил его над столом. Предметы и раньше падали  очень  лениво,
но на этот раз нож опускался на стол еще медленнее.
   Затем стало труднее с водой. Прежде мне достаточно было  десяти  минут,
чтобы набрать стакан на кухне под краном. Теперь стакан наливался минут за
двенадцать-четырнадцать.
   Сначала я, впрочем, не обратил на это особенного внимания.
   Выспавшись и пообедав, я опять побрел к Андрею Мохову,  чтобы  получить
наконец свидетельство о том, что он поверил в мое существование  в  другом
времени.
   Действительно, на столе на чертеже меня ждала строчка:
   "_Что мы должны делать? Нужна ли тебе помощь?_"
   Андрей и Валя опять стояли у стола, как бы прислушиваясь к чему-то.
   Нужна ли мне помощь? Да я и сам не знал, что мне нужно.
   Потом я еще дважды обменивался с Андреем записками. Написал ему о  том,
что где-то бродит Жорж, и о том, что моя скорость  все  время  растет.  Он
ответил просьбой, чтобы я снова ему показался.
   Еще один раз я сидел у него в кабинете два с половиной часа,  и  они  с
Валей меня опять видели. Вообще эти встречи были мучительными. Я никак  не
мог справиться с раздражением,  которое  вызывала  у  меня  медлительность
нормальных людей, и, кроме того, постоянно попадал впросак. Мне  казалось,
что те или другие движения Вали и Андрея имеют отношение  ко  мне,  но  на
проверку получалось, что это не так. Например,  Андрей  начинал  поднимать
руку. Я тотчас решал, что он собирается до меня дотронуться. Но  рука  шла
мимо. Одну минуту, другую, третью... Тогда я начинал думать, что он  хочет
указать на что-нибудь. Но в конце  концов,  через  пять  или  шесть  минут
выяснялось, что он всего лишь поправлял прядь волос на лбу.
   Вообще мне ни разу не удавалось догадаться заранее, что будет  означать
то или иное движение.
   Да и все равно в этих встречах не было смысла. Мы могли общаться только
с помощью записок.
   У меня было много свободного времени, и сначала я  не  знал,  куда  его
девать.
   Это было удивительно, но я понял, что человек просто ничего  решительно
не может делать только для одного себя. Даже отдыхать.
   Например, книги.
   Однажды я раскрыл томик Стендаля, но тотчас оставил его.
   Оказывается, мы читаем не просто так, а с тайной - даже для  нас  самих
тайной - надеждой сделаться от этого чтения лучше и умнее и это хорошее  и
умное сообщить другим.
   Наверное, Робинзон Крузо не стал бы и браться за  библию,  если  бы  не
верил, что когда-нибудь все-таки выберется со своего острова. А я как  раз
чувствовал себя таким одиночкой-робинзоном в необитаемой  пустыне  другого
времени. Кто знает, удастся ли мне вернуться к людям?..
   Конечно, я много размышлял над тем, какая сила ввергла меня и  Жоржа  в
это странное состояние, и пришел к выводу, что в моей гипотезе  о  шаровой
молнии не было ничего невероятного. Бесспорно, что взаимодействие плазмы с
реакцией деления урана могло дать излучения, по своему характеру близкие к
радиоактивным, но еще неизвестные человечеству. А в том, что радиоактивные
излучения способны  влиять  на  биологические  процессы  жизни,  никто  не
сомневается...
   У меня было много наблюдений, и, так как я считал, что впоследствии для
науки будет интересно и важно все, что испытал  и  видел  первый  человек,
живущий ускоренной жизнью, я начал писать дневник.
   Некоторые странички и сейчас стоят у меня перед глазами:

   "25 июня, 8 часов 16 минут 4 секунды.
   Обследовал путь луча от стены, ограждающей электростанцию,  до  залива.
Все  живое  в  этой  зоне  живет  ускоренно.  Куст  пионов,   подвергшийся
облучению, уже дал крупные цветы. Обычно они созревают в начале июля.
   Трава в зоне действия луча на два-три сантиметра  выше  остальной.  Это
хорошо видно, если смотреть издали и со стороны, например, с нижнего  сука
липы справа от дома".

   "25 июня, 8 часов 16 минут 55 секунд.
   Около четырех моих часов назад из дома Юшковых вышел их старший  сын  и
сейчас идет по саду. Когда я наблюдал за ним первый раз, на каждый  шаг  у
него уходило около трех моих минут. Теперь уходит четыре.  Значит,  я  все
время ускоряюсь.
   С этим наблюдением сходится и другое. Вода стала еще более плотной.  На
заливе на волне я стоял, не проваливаясь, около полусекунды".

   "То же число и час. 28 минут.
   Я ударил молотком о большой камень в саду. Молоток  сплющился  в  блин,
как если бы он был из глины. Еще несколькими ударами  я  превратил  его  в
шар.
   Дерево сделалось мягким, как масло. Толстую дюймовую доску мне  удалось
разрезать поперек слоя так же легко, как я резал бы масло. Но  при  второй
попытке нож затупился, и я его с трудом вытащил.
   Видел в саду бабочку, которую я не мог догнать. Она  от  меня  улетала.
Это служит еще  одним  подтверждением  того,  что  все  живое  подверглось
действию силы. Но именно только живое, так как часы ходят по-прежнему.
   Интересно было бы проверить, увеличилась  ли  скорость  распространения
радиоволн и электрического тока в этой  зоне.  К  сожалению,  у  меня  нет
никаких приборов..."


   Когда я несколькими ударами о камень превращал молоток то в шар,  то  в
плоскую лепешку и делал это до тех пор, пока железо не начало крошиться, я
понимал, конечно, что физические свойства  металла  остались  прежними.  И
дерево, которое я резал, как масло, тоже не переменилось. Дело было в том,
что невероятно увеличилась мощность моих движений.
   В этой связи мне пришло в голову, что  в  будущем,  когда  человечество
овладеет способом ускорения жизни,  оно  получит  огромную  дополнительную
власть над природой.
   Ведь, если вдуматься, до сих пор вся биологическая жизнь на Земле  -  и
человек в том числе - развивалась в полной гармонии с неживой природой.  И
в результате человеческое тело подчиняется тем же  законам  силы  тяжести,
например, что и камень. Человек, кроме того,  так  же  медлителен,  как  и
большинство животных. Но  ведь  это  не  только  гармония,  но  и  рабская
зависимость. Камень не держится в воздухе, потому  что  его  удельный  вес
больше удельного веса воздуха, и человек сейчас тоже не в состоянии летать
без специальных и сложных приспособлений.
   Мыслящий человек и кусок кварца равны перед силой тяжести.
   И вот теперь я первым среди людей узнал, что пришло время, когда  можно
будет разрушить это неестественное равенство. С помощью простых крыльев из
алюминия или пластмассы  человек,  получивший  импульс  ускорения,  сможет
держаться в воздухе, делая несколько десятков взмахов в секунду.
   Люди научатся ходить по воде. Им не страшно будет падение  с  небольшой
высоты, потому что ускорение свободного падения  покажется  им  бесконечно
медленным.
   Неизмеримо  возрастут  возможности  производства.   Металл   и   дерево
сделаются в руках человека мягкими, как воск,  не  теряя  при  этом  своей
прочности для всех остальных сил природы.
   Однажды  после  таких   размышлений   мне   приснился   сон.   Какой-то
удивительный, счастливый и радостный сон.
   Мне снилось, будто я стою  в  огромном  зале  с  дымчато-перламутровыми
высокими стенами. Зал был без крыши и без левой стены. Я стоял,  а  передо
мной - на таком же дымчатом полу - лежали свернутые рулоны чертежей, но не
на бумаге, а на какой-то гладкой желтой  материи.  Это  была  моя  работа,
которую я только что кончил.
   Слева, там, где не было стены,  расстилалось  море.  Свирепое,  грозное
северное море, катившее на меня легионы  крутых  волн.  Где-то  внизу  они
ударяли о невидный мне берег, и от этих ударов дрожали стены и пол здания.
Небо было тоже бледным,  северным,  покрытым  синими  кипящими  тучами,  и
только на горизонте сверкала чистая полоска начинающегося утра.  Все  было
исполнено поражающей свежести, силы и мощи. А  я,  только  что  окончивший
невероятно трудную работу, запечатленную на чертежах, ощущал себя полным и
суверенным властелином этого огромного зала, где я  стоял,  -  и  моря,  и
неба, и всего мироздания. И я знал также,  что  все  люди  -  неисчислимое
множество людей где-то за стеной зала и за бурным горизонтом - были такими
же, как я, гордыми властителями всего сущего...
   Что-то еще снилось мне тогда, но  я  запомнил  главным  образом  только
гордое ощущение  разделенной  со  всеми  людьми  безграничной  власти  над
мирозданием.
   После этого  сна  я  несколько  часов  ходил  по  неподвижному  поселку
счастливый и даже не ощущал все время мучившего меня одиночества.
   Я понял, что  вся  предшествующая  история  была  действительно  только
младенчеством  человечества,  что  пришло  время,  когда  человек   сможет
создавать для себя не  только  новые  машины  и  механизмы,  но  и  другие
физические условия существования - не те, которым подчиняется  животное  и
мир неживых тел.
   Но, впрочем, это были мои последние спокойные часы.  Последние,  потому
что скорость моей жизни все время увеличивалась,  и  я  начал  чувствовать
себя очень плохо.
   Примерно в девятнадцать минут  девятого  я  заметил,  что  все,  что  в
поселке двигалось, стало двигаться еще медленнее. Это означало, что я  сам
начал жить быстрее.
   Воздух как  будто  бы  еще  сгустился,  при  ходьбе  все  труднее  было
преодолевать его пассивное сопротивление. Вода из отвернутого крана уже не
вытекала,  а  росла  стеклянной  сосулькой.  Эту   сосульку   можно   было
отламывать, в руке она долго оставалась плотной, как желе, и только  позже
начинала растекаться по ладони.
   Мне все время было жарко, и постепенно я начал потеть. Пока я двигался,
пот моментально  высыхал  у  меня  на  лице  и  на  теле.  Но  стоило  мне
остановиться,  как  меня  сразу  всего  облепляло  таким  же  желе,  каким
сделалась вода, но только очень неприятным.
   Все это можно было бы терпеть, но меня стала мучить постоянная жажда. Я
все время хотел пить, а вода текла из крана слишком медленно для меня.  На
свое счастье я  еще  раньше  догадался  отвернуть  кран  в  ванне,  но  за
несколько моих часов вода только покрыла дно. Я знал, что мне  ее  надолго
не хватит, и старался ограничиваться тем, что мог добыть из крана.
   Удивительно, что мне тогда не пришло в голову, что я могу где-нибудь  в
другом коттедже найти полный чайник или даже полное ведро.  Мне  почему-то
казалось, что кран на кухне и кран в ванной - единственные источники,  где
можно получить воду.
   Потом к жажде прибавился голод. Я уже раньше говорил, что нам с  Жоржем
хотелось есть  относительно  чаще,  чем  в  обычной  жизни.  Наверное,  мы
отдавали слишком  много  энергии  при  движении.  Теперь  же  я  почти  не
переставая жевал и все равно никак не мог насытиться.
   А с пищей было трудно. Из ларька  мне  удавалось  принести  только  три
кирпичика хлеба и пару банок консервов - то есть то, что можно было  взять
в руки. Чемоданы я не мог использовать потому, что у них отрывались ручки,
как только я за них  брался,  а  от  вещмешка  остались  клочья,  когда  я
попробовал снять его с вешалки в передней. (Вообще, чем  скорее  я  жил  и
двигался, тем непрочнее становились вещи.)
   Но трех кирпичиков хлеба и банки бычков в томате мне  хватало  лишь  на
три-четыре часа, а затем снова надо было идти в ларек.
   Я никогда раньше не испытывал такого острого, гложущего чувства  голода
- даже во время ленинградской блокады.
   Самым ужасным было то, что я голодал с полным ртом. Жевал и чувствовал,
что мне все равно не хватает, что пища не насыщает меня.
   Потом голод отступил перед жарой.
   Моя скорость все увеличивалась, поселок застыл совсем  неподвижно.  Сын
Юшковых, приготовившийся делать зарядку, стоял, как статуя.
   Воздух  сгустился  до  состояния  желе.  Чтобы  идти,  мне  нужно  было
совершать руками плавательные движения, иначе  я  не  мог  преодолеть  его
плотную стену.
   Было трудно  дышать,  сердце  постоянно  стучало,  как  после  бега  на
стометровку.
   Но самым страшным все-таки была жара. Пока я  лежал  не  двигаясь,  мне
было просто жарко, но стоило поднять руку, как ее тотчас оплескивало,  как
кипятком. Каждое  движение  обжигало,  и,  если  мне  нужно  было  сделать
несколько шагов в сгустившемся воздухе, мне  казалось,  что  я  иду  через
раскаленный самум пустыни.
   Я мог бы все время лежать, если бы меня не мучили голод и жажда.
   Но вода была дома, в ванне, а пища - в ларьке.
   В этом состоянии я несколько  раз  вспоминал  о  Жорже.  Неужели  и  он
испытывает такие же страдания?
   Помню, что в восемь часов двадцать две минуты я пошел в ларек.
   Мне не хватит красок, чтобы описать это путешествие.
   Когда я выбрался из дома, мне показалось, что, если я пойду  через  наш
сад не по тропинке, а по траве, мне не будет так  жарко.  Глупо,  конечно,
потому что я никуда не мог укрыться от этой  жары.  Она  была  во  мне,  в
чудовищной скорости  моих  движений,  которые  мне  самому  представлялись
чрезвычайно медленными.
   Я был обнажен до пояса, и это еще усугубляло беду. Сначала мне пришло в
голову, что я локтями должен закрыть грудь, а ладонями лицо. Но оказалось,
что, не помогая себе руками, я не могу пробиться через плотный воздух.
   От жары я несколько раз терял сознание. Все  вокруг  делалось  красным,
потом бледнело и заволакивалось серой дымкой. Затем  я  снова  приходил  в
себя и продолжал путь.
   Наверное, три часа я шел до ларька.
   Продавец стоял в странной позе. На его усатом лице была написана злоба.
В руке он держал большой нож для мяса, которым замахнулся  на  полку,  где
стояли консервы.
   По всей вероятности он увидел, как банки бычков в  томате  и  тресковой
печени исчезают одна за другой,  и  решил  перерубить  пополам  невидимого
вора.
   Было удивительно, что его не  столько  поразил  сам  факт  этого  чуда,
сколько заботило наказать похитителя и прекратить утечку товара.
   Пока его большой нож опускался бы, я успел  бы  вынести  весь  магазин.
Впрочем, не успел бы.
   Странно, но постепенно моя сила превратилась в бессилие.
   Сорок или пятьдесят часов назад, когда мы шли с Жорой в  Глушково,  мне
казалось, что мы чуть ли не всемогущи. Дерево ломалось в наших  руках  без
всякого сопротивления; нам,  например,  ничего  не  стоило  бы  согнуть  в
пальцах подкову.
   Но теперь, с еще большим увеличением скорости жизни  и  скорости  наших
движений, непрочность вещей обернулась другой стороной. Я  ничего  не  мог
взять, все ломалось, крошилось, расползалось у  меня  под  руками.  Я  был
бессилен от чрезмерности своей силы.
   Я не мог уже взять с собой даже кирпичик хлеба. С таким  же  успехом  я
пытался бы унести большой сгусток водяной пены с волны.
   Хлеб расползался, как только я до него дотрагивался, и его нельзя  было
поднять с прилавка.
   Некоторое время я стоял рядом с  продавцом  -  он  оставался  таким  же
неподвижным - и ел хлеб горстями.  Мне  уже  опять  очень  хотелось  пить.
Позади ларька была колонка, но пока я открутил бы  кран,  начал  качать  и
дождался воды, прошло бы два-три моих часа. Кроме того, я боялся  отломать
вентиль крана неосторожным движением.
   Затем я взял в руки по банке консервов и побрел назад.
   Я сразу перешел на свою сторону улицы, потому что этот переход был  для
меня самой трудной частью пути. Я боялся, что упаду и не встану,  а  возле
забора чувствовал себя увереннее.
   Проходя мимо дома Моховых, я бросил взгляд в раскрытое  окно  кабинета.
Андрей и Валя стояли рядом и  смотрели  на  стол.  Наверное,  ждали  моего
очередного появления.
   У меня в ушах колоколом отдавался стук сердца, и  при  каждом  движении
оглушал пронзительный свист. От страшной жажды пересохло во  рту,  и  весь
поселок то краснел, то бледнел в глазах.
   Помню, с какой тоской я смотрел на своего друга. Он ничем не мог помочь
мне, если бы и знал о моих мученьях. Никто из людей не мог мне помочь.
   А в поселке все жило прежней  мирной  жизнью.  Было  раннее  воскресное
утро, люди собирались на пляж, на озера. Никто, кроме Андрея с  Валей,  не
видел меня, и никто не знал о трагедии, которая развертывалась здесь.
   Дома я съел консервы, - жесть резалась ножом, как бумага, -  напился  и
сделал запись в дневнике.

   "То же число, 25 минут 5 секунд девятого.
   По-видимому, скорость жизни у меня  в  900  раз  превышает  нормальную.
Может быть, и больше.
   От шоссе по направлению к станции идут  мужчина  и  женщина  с  большим
красным чемоданом. Когда они дойдут до моей калитки, я уже умру".

   После  этого  я  забрался  в  ванну  и,  лежа  на  животе,  с  яростным
наслаждением стал поедать густое желе - воду.
   Я ждал смерти. Мне было только очень жаль, что  я  не  сам  сознательно
пошел на такой опыт, что эта  неведомая  сила  случайно  захватила  именно
меня.
   Помню, что мне в голову вдруг пришли строчки из Лермонтова:

   Под снегом холодным России,
   Под знойным песком пирамид...

   Может быть, оттого, что меня палила эта страшная жара, я терял сознание
и держался за эти стихи, как утопающий за соломинку.

   Под знойным песком пирамид...

   И затем я услышал стон. Человеческий стон.
   Наверное, этот звук раздался раза три, пока я понял, что это такое.
   Я приподнялся, отчего всю спину охватило жаром, и выглянул  через  край
ванны.
   На полу в коридоре лежал Жорж. Я сразу узнал его по полосатому пиджаку,
хотя этот пиджак был весь в клочьях и местами прогорел.
   Это удивительно, но, видимо, человек никогда не может так заботиться  о
себе, как он заботится о других.
   Не понимаю, откуда у меня  взялись  силы,  чтобы  вылезти  из  ванны  и
подползти к Жоржу. Когда я его перевернул на спину и  увидел  его  красное
распухшее лицо, я понял, как должен выглядеть я сам. Это было  не  лицо  -
заплывшая красная масса со щелками-глазами и черным провалом рта.
   По всей  вероятности,  увеличение  скорости  захватило  его  во  многих
километрах от поселка. Он почувствовал, что труднее становится  двигаться,
что невозможно напиться и наесться, и испугался. Может быть,  он  пробовал
получить помощь от людей, живущих обычной жизнью, и, когда понял,  что  от
них невозможно чего-нибудь добиться, вспомнил обо мне. Вспомнил  и  решил,
что только я смогу его понять и ему помочь.
   По-моему, последние метры к дому  он  проделал  уже  почти  слепым,  на
ощупь.
   Я знал, что ему нужно было в первую очередь.  Втащил  его  в  ванную  и
попробовал эмалированной кружкой собрать воды  со  дна  ванны.  Но  кружка
только состругивала длинную стружку воды, которая закруглялась в воздухе и
медленно опускалась обратно на дно.
   Тогда я стал собирать воду горстями и совать ему в рот. Он жадно глотал
это желе.
   Потом глаза его чуть приоткрылись, и вы понимаете, что я увидел в  них?
Слезы. Слезы от боли. Он ведь был очень обожжен.
   Я сорвал с его спины дымящиеся лохмотья пиджака и рубашки, втащил его в
ванну и сунул щекой в остатки воды на дне.
   Потом я сказал себе, что должен дать ему поесть. Я понимал,  что,  если
не сделать этого, он просто умрет через час. Я чувствовал это по себе.
   Я выгреб себе из ванны несколько горстей воды и, стиснув зубы, побрел в
ларек. Не знаю, отчего, но я был  уверен,  что  дойду  туда  и  вернусь  с
консервами для Жоржа.
   В саду я навалился грудью на плотный воздух и пошел напролом.  Грудь  и
плечи палило огнем.
   Дойдя до калитки, я огляделся. Прохожие с красным чемоданом были метрах
в тридцати от меня. Они шли тут уже так долго, что я  привык  воспринимать
их почти как часть пейзажа. Напротив, в  саду  Юшковых,  их  сын  стоял  с
поднятыми руками. Рядом с ним домработница Маша уже несколько часов подряд
снимала с веревки пеленку.
   Самое трудное для меня было пересечь улицу. Собрав все силы,  я  сделал
первый шаг, затем второй. Помню, что я довольно громко стонал при  этом...
И вдруг...
   И вдруг...
   Я даже не сразу понял, что происходит.
   В плечо и в бок  мне  задул  свежий  ветер,  мужчина  и  женщина  слева
сдвинулись с места и кинулись ко мне с такой ужасающей скоростью, что  мне
показалось, они собьют меня с ног своим чемоданом.  Пеленка  вырвалась  из
рук Маши и  птицей  полетела  по  направлению  к  станции.  Сын  Юшкова  с
быстротой фокусника стал приседать и выбрасывать руки в стороны.
   В уши мне одновременно ударили очень громкий звук рояля и шум прибоя на
заливе.
   Спящий мир проснулся и ринулся на меня.
   Помню, что первым моим чувством был панический страх.
   Я повернулся и опрометью бросился через сад домой.
   Несколько раз я спотыкался и падал, и мне  все  казалось,  что  я  бегу
слишком медленно и никак не могу убежать от всех невероятно громких звуков
и устрашающе быстрых движений.
   На крыльце я споткнулся и больно ушиб колени, затем ворвался в кухню и,
зацепив ногой за порог, растянулся на полу.
   И потом в мое сознание ворвался ошеломляющий,  радостный,  поразительно
животворный звук.
   Текла вода.
   Она текла из крана на кухне, она хлестала  в  ванне.  Брызги  летели  в
воздухе, и над эмалированным краем ванны уже поднялась красная, распухшая,
ошеломленная физиономия Жоржа.





   - А дальше? - жадно спросил я. - Что же было дальше? Вас нашли в доме?
   - Дальше было много всякого. - Инженер откинулся на  спинку  скамьи.  -
Приехала жена, с которой я  расстался  только  предыдущим  вечером,  нашла
Жоржа и меня, исхудавшего,  обожженного,  всего  в  синяках  и  ушибах,  с
бородой  недельной  давности.  Конечно,  ей  трудно  было  поверить   моим
объяснениям. Но  позже  пришли  Моховы,  рассказали  о  моих  записках,  о
машинке, прыгавшей по столу, о моих мгновенных появлениях. А  еще  позднее
выяснилось, что и  в  поселке,  и  на  станции,  и  на  шоссе  было  много
свидетелей наших с Жоржем приключений. Брюнет, которого Жора сбил  с  ног,
лежал с небольшим сотрясением мозга на даче у своих знакомых. Домработница
Маша видела какие-то странные тени, несколько раз пролетавшие по улице,  и
слышала странный свист. Машинист товарного  поезда  получил  взыскание  за
неоправданную остановку  поезда...  Но  не  это  самое  интересное.  Самое
удивительное то, что все случившееся со мной и  с  Жоржем,  происходило  в
течение двадцати минут. Может быть, двадцати одной.  Понимаете,  время,  в
течение которого можно поздороваться с соседом, спросить, как  он  съездил
вчера на рыбную ловлю, и выкурить с ним по папироске...  Если  бы  не  мои
посещения Мохова, никто бы и не знал всего того,  что  случилось  с  нами.
Удивительно, верно?
   - Удивительно, - согласился я. - Даже не верится. Хотя я сам  слышал  о
привидениях на Финском заливе.
   Мы оба помолчали.
   На берегу уже становилось людно. Позади нас, на  веранде  дома  отдыха,
официантки гремели ложками.  Шли  приготовления  к  завтраку.  Звуки  были
по-утреннему вымытыми и чистыми.
   - Но теперь уже не стоит  вопрос,  было  это  или  не  было,  -  сказал
Коростылев. - Создана группа ученых.
   - А Жорж? - спросил я.
   Коростылев усмехнулся:
   - Пока в санатории. Говорит, что хочет поступить  в  вечернюю  школу  и
стать физиком... Кто знает, может, будет человеком?
   - Да, - сказал я. - Какие  перспективы  раскрываются  в  связи  с  этим
эффектом. Например, межзвездные путешествия. Раньше мы и мечтать не  могли
посетить другие галактики. Никаких человеческих жизней не  хватило  бы.  А
теперь, если можно ускорять жизнь, можно, очевидно, и замедлять ее.  Тогда
человек сможет добраться до другой галактики.
   - Может быть, - согласился Коростылев. - Но не это главное.  Понимаете,
вот сейчас  наука  переживает  скачок.  Атомная  энергия,  полупроводники,
кибернетические устройства. И мы примерно представляем  себе,  чего  можно
ожидать от одного, другого и третьего. Но нам совсем ничего не известно  о
тех  новых  революционных  открытиях,  которые  несомненно   последуют   в
ближайшие десятилетия. Таких, например,  как  эти  лучи.  В  течение  всей
истории человека он совершенствовал только орудия труда,  но  ни  разу  не
пытался сознательно улучшать тот главный инструмент, который сообщает  ему
власть над природой, - свое собственное тело. Собственно говоря, за четыре
тысячи лет цивилизации оно осталось самым неусовершенствованным  из  всего
того,  чем  мы  владеем.   Физическое   строение   тела   даже   несколько
регрессировало за это время. Сейчас средний человек не может сделать того,
что мог первобытный, - например, пробежать двадцать  километров  с  убитым
оленем на спине. Но теперь положение изменится. Через сто лет  люди  будут
жить в коммунизме совершенно не так, как мы это сейчас представляем себе.
   Мы еще помолчали. Над залитым солнцем  пляжем  стоял  неумолкающий  шум
прибоя. На мгновение я попытался представить себе,  что  волны  остановили
свой непрерывный ход, а чайка над берегом замерла в полете.
   Но это было не так. Человек еще не стал господином над Временем, и  все
текло в извечной привычной гармонии. И вместе с  тем  каждая  капля  воды,
каждая песчинка таили в себе новые неразгаданные возможности.

Last-modified: Sun, 17 Jun 2001 11:30:34 GMT

Оцените этот текст: