Оцените этот текст:


   -----------------------------------------------------------------------
   OCR & spellcheck by HarryFan, 16 August 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   - Эти ваши человеческие отношения, - сказал мне Аносов, -  так  сложны,
мучительны и загадочны, что иногда является мысль:  не  одиночество  ли  -
настоящее, пока доступное счастье.
   Перед  этим  мы  говорили  о  нашумевшем  в  то  время  деле  Макарова,
застрелившего из ревности свою жену. Осуждая Макарова, я высказал  мнение,
что человеческие отношения очень просты и тот, кто понял эту их ясность  и
простоту, никогда не будет насильником.
   Мы ехали  по  железной  дороге  из  Твери  в  Нижний;  знакомство  наше
состоялось случайно, у станционного буфета.  Я  ждал,  что  скажет  Аносов
дальше.  Наружность  этого  человека  заслуживает  описания:   с   длинной
окладистой бородой, высоким лбом, темными, большими глазами, прямым станом
и вечной, выражающей напряженное внимание к  собеседнику  полуулыбкой,  он
производил  впечатление  человека  незаурядного,  или,   как   говорят   в
губерниях,  -  "заинтриговывал".  Ему,  вероятно,  было  лет  пятьдесят  -
пятьдесят пять, хотя живостью обращения и отсутствием  седины  он  казался
моложе.
   - Да, - продолжал Аносов медленным своим низким голосом, смотря в  окно
и поглаживая бороду большой белой рукой с кольцами, - жить  с  людьми,  на
людях, бежать в общей упряжке может не всякий. Чтобы выносить  подавляющую
массу чужих интересов,  забот,  идей,  вожделений,  прихотей  и  капризов,
постоянной  лжи,  зависти,  фальшивой   доброты,   мелочности,   показного
благородства или - что еще хуже  -  благородства  самодовольного;  терпеть
случайную и ничем не вызванную неприязнь, или то,  что  по  несовершенству
человеческого языка прозвано "инстинктивной  антипатией",  -  нужно  иметь
колоссальную силу сопротивления.  Поток  чужих  воль  стремится  покорить,
унизить и поработить  человека.  Хорошо,  если  это  человек  с  закрытыми
внутренними глазами, слепыми,  как  глаза  статуи;  он  на  том  маленьком
пьедестале, какой дала ему жизнь, простоит непоколебимо и цельно.  Полезно
быть также человеком  мироприятия  языческого  или,  преследуя  отдаленную
цель, поставить ее меж собой и людьми. Это консервирует душу. Но есть люди
столь тонкого проникновения в  бессмысленность  совершающихся  вокруг  них
поступков, противочеловеческих, даже самых  на  первый  взгляд  ничтожных,
столь острого болезненного ощущения хищности жизни, что  их,  людей  этих,
надо беречь. Не сразу высмотришь и поймешь такого. Большинство их  гибнет,
или ожесточается, или уходит.
   - Да, это закон жизни, - сказал я, - и это удел слабых.
   - Слабых? Далеко нет! - возразил Аносов.  -  Настоящий  слабый  человек
плачет и жалуется оттого, что когти у него жидкие.  Он  охотно  принял  бы
участие в общей свалке, так как видит  жизнь  глазами  других.  Те  же,  о
которых говорю я, - люди - увы! - рано родившиеся  на  свет.  Человеческие
отношения для них - источник постоянных страданий, а сознание, что зло,  -
как это  ни  странно,  -  естественное  явление,  усиливает  страдание  до
чрезвычайности. Может быть, тысячу лет позже, когда  изобретения  коснутся
областей духа и появится возможность слышать, видеть и  осязать  лишь  то,
что нужно, а не то, что первый малознакомой человек захочет внести в  наше
сознание путем внушения или действия, людям этим будет жить легче, так как
давно уж про себя решили они, что личность и душа человека неприкосновенны
для зла.
   Я немного поспорил, доказывая, что зло - понятие относительное,  как  и
добро, но в душе был  согласен  с  Аносовым,  хоть  не  во  всем,  -  так,
например, я думал, что таких людей нет.
   Он выслушал меня внимательно и сказал:
   - Не в этом дело. Человек зла всегда  скажет,  что  "добро"  -  понятие
относительное,  но  никогда  не  скажет  страдающий  человек  того  же  по
отношению к злу. Мы употребляем сейчас с вами понятия очень примитивные  и
растяжимые; это ничего, так как  нам  помогает  ассоциация  и  около  двух
коротеньких слов кипит множество представлений.  Но  возвратимся  к  нашим
особенным людям. Частица  их  есть  почти  во  всех  нас.  Не  потому  ли,
например, имеют большой успех, и успех  чистый,  такие  произведения,  как
Робинзон Крузо, - что идея печальной, красивой свободы,  удаления  от  зла
человеческого слита в них с особенным напряжением  душевных  и  физических
сил  человека.  Если  вы  помните,  появление  Пятницы  ослабляет  интерес
повести; своеобразное очарование жизни Робинзона бледнеет от того, что  он
уже не Робинзон только; он делается "Робинзон-Пятница".  Что  же  говорить
про жизнь населенных стран, где на каждом шагу, в каждый момент - вы -  не
вы, как таковой, а еще плюс все, с кем вы сталкиваетесь и  кто  ничтожной,
но ужасной властью случайного движения - усмешкой, пожатием  плеч,  жестом
руки - может приковать все ваше внимание,  хотя  вам  желательно  было  бы
обратить его в другую сторону. Это мелкий пример, но я  не  говорю  еще  о
явлениях социальных. В этой неимоверной зависимости друг  от  друга  живут
люди, и, если бы они вполне сознали это, без сомнения слова, речи,  жесты,
поступки  и  обращения  их  стали  бы  действиями  разумными,   бережными;
действиями думающего человека.
   Недавно  в  одном  из  еженедельных  журналов  я  прочел  историю  двух
подростков. Юные брат и сестра провели лето вдвоем на небольшом  островке,
в  лугах;  девочка  исполняла  обязанности  хозяйки,  а  мальчик   добывал
пропитание удочкой  и  ружьем;  кроме  них  на  острове  никого  не  было.
Интервьюер, посетивший их, вероятно, кусал губы, чтобы  не  улыбнуться  на
заявление маленьких владетелей острова, что им здесь очень  хорошо  и  они
всем довольны. Разумеется, это были дети богатых родителей. Но я  вижу  их
просто так, как они были изображены на приложенной к журнальному сообщению
фотографии: они стояли у воды, держась  за  руки,  в  траве,  и  щурились.
Фотография эта мне чрезвычайно нравится в  силу  смутных  представлений  о
желательном в человеческих отношениях.
   Он наклонился ко мне, как бы выспрашивая взглядом, что я об этом думаю.
   - Меня интересует, - сказал я, - возможна ли защита  помимо  острова  и
монастыря.
   - Да, - не задумываясь, сказал Аносов, - но  редко,  реже,  чем  ранней
весной  -  грозу,  приходится  видеть  людей  с  полным  сознанием  своего
человеческого  достоинства,  мирных,  но  неуступчивых,  мужественных,  но
ушедших далеко в сознании своем от первобытных форм жизни. Я дал их точные
признаки; они, не  думая  даже  подставлять  правую  для  удара  щеку,  не
прекращают отношений с людьми; но тень печали, в благословенные,  сияющие,
солнечные дни  цветущего  острова  Робинзона  сжимавшей  сердце  отважного
моряка, всегда с ними, и они вечно стоят  в  тени.  "Когда  янычары,  взяв
Константинополь, резали народ под сведем Айя-Софии, - говорит  легенда,  -
священник прошел к стене, и камни, раздвинутые таинственной силой,  скрыли
его от зрелища кровавой резни. Он выйдет, когда  мечеть  станет  собором".
Это - легенда, но совсем не легенда то, что рано или поздно наступит  день
людей, стоявших в тени, они выйдут из тени  на  яркий  свет,  и  никто  не
оскорбит их.
   Я задумался и увидел печального Робинзона на морском  берегу  в  тишине
дум.
   Аносов сказал:
   - Кое о  чем  хотелось  бы  рассказать  вам.  А  может  быть,  вы  мало
интересуетесь этой темой?
   - Нет, - сказал я, - что может быть интереснее души человеческой?
   - В 1911 году привелось мне  посетить  редкого  человека.  Я  стоял  на
Троицком мосту. Перед этим мне пришлось высидеть  с  другими  не  имеющими
ночлега людьми полночи. Я, как и  они,  дремал  на  скамье  моста,  свесив
голову и сунув руки между колен.
   Подремывая, видел я во сне все соблазны, коими богат мир,  и  рот  мой,
полный голодной слюны, разбудил меня. Я проснулся, встал, решился и, -  не
скрою, - заплакал. Все-таки я любил жизнь, она же отталкивала меня  обеими
руками.
   У перил было жутко, как на пустом  эшафоте.  Летняя  ночь,  пестрая  от
фонарей и звезд, окружила меня холодной тишиной  равнодушия.  Я  посмотрел
вниз и  бросился,  но,  к  великому  удивлению  своему,  упал  обратно  на
мостовую, а затем сильная рука, стиснув мне до боли плечо, поставила  меня
на ноги, отпустила и медленно погрозила пальцем.
   Ошеломленный, я тихо смотрел на грозящий палец, затем решился взглянуть
на того, кто встал между рекой и мной. Это был усталого,  спокойного  вида
человек в темной крылатке, шляпе, бородатый и плотный.
   -  Обождите  немного,  -  сказал  он,  -  я  хочу  поговорить  с  вами.
Разочарованы?
   - Нет.
   - Голодны?
   - Очень голоден.
   - Давно?
   - Да... два дня.
   - Пойдемте со мной.
   В моем положении  было  естественно  повиноваться.  Он  молча  вышел  к
набережной, крикнул извозчика, мы сели и тронулись,  я  только  что  хотел
назвать себя и объяснить свое положение, как,  вздрогнув,  услышал  тихий,
ровный, грудной смех. Спутник  мой  смеялся  весело,  от  всей  души,  как
смеются взрослые при виде забавной выходки малыша.
   - Не удивляйтесь, - сказал он, кончив смеяться. - Мне смешно, что вы  и
многие другие будут голодать, когда на свете так много еды и денег.
   - Да, на свете, но не у меня же.
   - Возьмите.
   - Я не могу найти работы.
   - Просите.
   - Милостыню?
   - О, глупости! Милостыня - такое же слово, как все другие  слова.  Пока
нет работы, просите - спокойно, благоразумно и веско, не презирая себя.  В
просьбе две стороны - просящий и дающий, и воля дающего останется при  нем
- он может дать или не дать; это простая сделка и ничего более.
   - Просите! - с горечью повторил я. - Но вы ведь  знаете,  как  одиноки,
тупы, жестоки и злы все по отношению друг к другу.
   - Конечно.
   - О чем же вы говорите тогда?
   - Не обращайте внимания.
   Извозчик остановился. Пройдя двор, мы поднялись на  четвертый  этаж,  и
покровитель мой нажал кнопку  звонка.  Я  очутился  в  небольшой,  уютной,
весьма простой и обыкновенной квартире. Нас встретила  женщина  и  собака.
Женщина была так же спокойна, как ее муж, привезший меня. Ее лицо и фигура
были обыкновенными для всех здоровых,  молодых  и  хорошеньких  женщин;  я
говорю о впечатлении. Спокойный водолаз,  спокойная  женщина  и  спокойный
хозяин квартиры казались очень счастливыми существами; так это и было.
   Спокойно, как давно знакомый гость, я сел с ними за стол (собака сидела
тут же, на полу) и ел, и, встав сытый, услышал, как  объясняет  жизнь  мой
спаситель.
   - Человеку нужно знать, господин самоубийца, всегда, что он  никому  на
свете не нужен, кроме любимой женщины  и  верного  друга.  Возьмите  то  и
другое. Лучше собаки друга вы не найдете. Женщины - лучше любимой  женщины
вы не найдете никого. И вот, все трое  -  одно.  Подумайте,  что  из  всех
блаженств мира можно взять так много и  вместе  с  тем  мало  -  в  глазах
других. Оставьте других в покое, ни они вам, ни  вы  им,  по  совести,  не
нужны. Это не эгоизм, а чувство собственного достоинства. Во всем  мире  у
меня есть один любимый поэт, один художник и один музыкант, а у этих людей
есть у каждого по одному самому  лучшему  для  меня  произведению:  второй
вальс Гадара; "К Анне" - Эдгара По и портрет жены  Рембрандта.  Этого  мне
достаточно; никто не променяет лучшего на худшее. Теперь скажите, где ужас
жизни? Он есть, но он не задевает меня. Я в панцире,  более  несокрушимом,
чем плиты броненосца. Для этого нужно так много, что это доступно каждому,
- нужно только молчать. И тогда никто не оскорбит, не ударит вас по  душе,
потому что зло бессильно перед вашим богатством. Я живу на  сто  рублей  в
месяц.
   - Эгоизм или не эгоизм, - сказал я, - но к этому нужно прийти.
   - Необходимо. Очень легко затеряться в необъятном  зле  мира,  и  тогда
ничто не спасет вас. Возьмите десять рублей, больше я не могу дать.
   И я видел,  что  более  он  действительно  не  может  дать,  и  просто,
спокойно, как он дал, взял деньги. Я ушел с верой в  силу  противодействия
враждебной нам жизни молчанием и спокойствием. Чур меня! Пошла прочь!

   1913

Last-modified: Thu, 17 Aug 2000 15:53:03 GMT
Оцените этот текст: