Рауль Мир-Хайдаров. Велосипедист --------------------------------------------------------------- © Copyright Рауль Мир-Хайдаров WWW: http://www.mraul.nm.ru/index1.htm │ http://www.mraul.nm.ru/index1.htm Email: mraul61@hotmail.com Date: 28 Sep 2005 Повесть представлена в авторской редакции --------------------------------------------------------------- рассказ Щелкнул замок входной двери, и Руслан подумал: "Вот и все, ушла". Подумал без грусти, тревоги, жалости, подумал, как о ком-то постороннем, чужом, словно это его не касалось, и уходила не Татьяна, с которой прожито без малого двенадцать лет. Он понимал: происходит в его жизни что-то важное, серьезное, может, даже непоправимое, - ведь и впрямь не каждый день оставляет тебя жена, и должна была встрепенуться душа каким-то чувством - печалью, радостью, обидой или злостью наконец. Но он ничего не ощущал, кроме пустоты и равнодушия. Глядя в выпотрошенное нутро распахнутого платяного шкафа, где среди его рубашек, зацепившись за вешалку, одиноко висел чулок со спущенной петлей, Руслан пытался вызвать из памяти какое-нибудь доброе воспоминание, чтобы почувствовать, что уходит дорогой, близкий человек, но память словно выключили, стерли. Из нафталинных глубин старого шкафа, свидетеля их долгой совместной жизни, счастливые видения давних дней не являлись, но вдруг в высоком зеркале на внутренней стороне дверцы он увидел свое отображение. Он так пристально вглядывался в мужчину, удобно расположившегося в мягком овальном кресле, что в какой-то момент ему показалось: напротив сидит не он, Руслан Маринюк, а некто чужой, незнакомый. Он даже привстал от неожиданности и подошел к дверце. Из зеркала, которое он года два собирался закрепить как следует, да так и не собрался, глянул на него средних лет мужчина с усталым безразличным лицом. Ни одна черточка, ни взгляд, ни случайно мелькнувшая улыбка не выражали растерянности или смятения, - на него смотрел олимпийски спокойный человек. Но ведь это было не так! Хотя и не бушевали в нем страсти, и не встрепенулась душа, мысль кружила только вокруг Татьяны. Какое уж тут спокойствие! И, глянув вновь в зеркало, Руслан подумал: "Опять это: быть или казаться". За свои сорок лет Маринюк встречал в жизни всяких людей: хороших и плохих, добрых и злых, умных и глупых, и таких, чья душа похожа на чемодан с двойным дном, снаружи один, а разберешься - два разных, диаметрально противоположных человека. Днем один, вечером другой, на работе сама любезность, дома - хам и скандалист. Сталкивался с журналистами, посмеивающимися над собственной писаниной, с врачами, которые терпеть не могут больных, да мало ли с кем сводила судьба... Но все эти черты характера, человеческие пороки и слабости были или на виду и быстро становились очевидными для близких и внимательных людей, или открывались со временем для всех окружающих. У Маринюка складывалось иначе, сложнее. Он не обладал ни явными, ни тайными пороками, был в меру открыт, общителен, со всеми в дружбе, душа компании, словом, не принадлежал к тому числу людей, на которых смотрят в упор и не замечают. Но была у него беда, которую он осознал гораздо позже, чем следовало, и которая, как оказалось, подтачивала его изнутри и, помимо его воли, стала определять поведение, взгляды, а затем составила и его сущность. Слишком часто его принимали за другого... Справедливости ради надо сказать, что он никогда не давал для этого повода, не делал двусмысленных намеков, не пользовался загадочным молчанием, не подыгрывал в создавшихся ситуациях. В жизни он не знал, да и не слышал, чтобы кто-то внешне так походил на разных людей, разве что видел подобное в комедиях ошибок прошлого столетия, да и там роковое или комическое сходство обыгрывалось с одним двойником. Однажды на досуге, когда он попытался с улыбкой перечислить, за кого его только не принимали, то вдруг с удивлением обнаружил, как далеко-далеко, в самую юность, уводит его память. В ту давнюю осень, когда он был еще студентом, произошла с ним странная история, если быть точнее - так, приключение, не более, но последствия его наложили отпечаток на всю дальнейшую жизнь. Учился он в ту пору в строительном техникуме и в родной Мартук, что в двух часах езды от Актюбинска, наведывался каждую субботу: запастись на неделю картошкой, яйцами, прихватить каравай домашнего хлеба, а зимой еще и сала. Тянуло его к друзьям-приятелям, девушкам мартукским, - видно, крепко сидели корни его в отчей земле. Мартук в пору его юности отличался нравами суровыми, окраины враждовали между собой по поводу и без повода, но особенно зло не любили чужих: практикантов, молодых людей, приезжавших в гости, солдат, прибывших на уборку: вероятно, парни инстинктивно видели в новичках потенциальных соперников. Против чужих, забыв свои распри, всегда выступали сообща, особенно дурной славой по этой части пользовалась Татарка, где жил Маринюк. Верховодили на Татарке соседи Руслана Рашид Тунбаев и Славик Рудченко. Славик даже приходился Руслану каким-то дальним родственником. Роль Маринюка в воинстве Татарки была самая незначительная, если сравнить с театром, то статист, не более. Но, приезжая теперь домой на воскресенье, он появлялся в кино, на танцах всегда в компании Рашида и Славика. Город уже успел наложить свой отпечаток на Руслана: держался он более непринужденно, чем его приятели, и шутку мог ввернуть ладно и к месту, и с девушками знакомился легко. За год жизни в городе он неожиданно вытянулся, стал по-юношески строен, легок в движениях. И тому, кто видел троицу со стороны, - а появление лидеров Татарки никогда не оставалось незамеченным - могло показаться, что этот молодой человек с повадками горожанина, к которому двое других то и дело обращались с вопросами, главный в компании. Но это не соответствовало действительности, друзья просто выделяли Руслана: студент, горожанин, и, конечно, отдавали должное его обаянию, остроумию, той свободе действий и суждений, которые всегда отличают городского от провинциала. В ту осень в Мартук на строительство элеватора приехали несколько демобилизованных моряков. В первый же вечер они явились на танцы при полном параде. Морская форма не оставляет девушек равнодушными, да и ребята были как на подбор - рослые, статные. Они сразу завоевали расположение у прекрасной половины Мартука. Это и стало причиной постоянных стычек моряков с местными. Хотя держались моряки дружно и друг друга в обиду не давали, доставалось им крепко, - драться в поселке умели, да и численный перевес всегда был за местными. В те же осенние дни призвали на службу в армию друзей Руслана. Проводив приятелей на областной сборный пункт, в воскресенье, еще засветло, он дожидался в парке девушку, с которой познакомился на проводах в доме Рашида. Настроение было неважное, болела голова от выпитого и бессонной ночи, было грустно, что расстался с друзьями на долгих три года. Девушка не появлялась, то ли забыла о свидании, то ли что иное помешало, и Руслан уже собирался уходить, как вдруг из магазина напротив парка вышли моряки. Увидев Руслана, одиноко прогуливающегося по аллее, они остановились и о чем-то заговорили. Вдруг двое, отделившись от группы, быстро пересекли пыльную улицу и направились к парку. Глядя на решительно приближающихся парней, Руслан подумал: "Ну вот, влип. Будут бить". Было еще время развернуться, прибавить шагу и исчезнуть в парке или откровенно задать стрекача. За углом неподалеку находилась пивная, где он всегда мог кликнуть на подмогу. Но не страх, а какое-то равнодушие охватило Руслана, и мелькнула вялая мысль; "Плевать, чему быть, того не миновать". И он продолжал вышагивать по аллее, краешком глаза замечая, что в парк не спеша двинулись и остальные моряки. Заметил и то, что у одного из них голова была перебинтована, а у другого под глазом красовался такой здоровенный синяк, что Маринюк поежился. Моряки приближались, и Руслан приготовился к самому худшему. - Привет, Руслан! Нам бы хотелось поговорить с вами, - сказал один из парней, как только они поравнялись на аллее. - Не возражаю, у меня есть как раз несколько свободных минут, - ответил Маринюк. - Но, если вы ничего не имеете против, я бы хотел, чтобы мы отошли подальше, в глубь парка, где у нас обычно принято выяснять отношения. Неожиданно для себя Руслан не испугался и говорил уверенно, с достоинством, в изящно-блатном стиле, типичном для Мартука. Предложил им отойти он просто так, на всякий случай, хотя и мелькнула мысль: уж если будут бить, так хоть в сторонке, подальше от любопытных глаз. К тому же могла подойти на свидание запаздывающая Наташа, а кому хочется быть битым на глазах у девушки? Не дожидаясь ответа, словно иначе и быть не могло, Руслан неторопливо направился в парк. В центре, за запущенным розарием, стояли скамейки. Ноги его предательски подрагивали, и Руслан с удовольствием присел на ближнюю, поправив яркие носочки, модные в те далекие годы, закинул ногу за ногу и широким жестом пригласил на скамейку напротив следовавших за ним парней. "Пропадать, так с музыкой", - подумал Маринюк, втайне гордясь, как лихо, почти как Рашид, он себя ведет. Моряки, однако, усаживаться не спешили. Один из них, видимо, старший, с татуировкой "Север" на тыльной стороне правой руки, вдруг спросил: может, не мешает для лучшего взаимопонимания пропустить, и изобразил рукой поллитровку. - Думаю, не помешает, - согласился Руслан, не совсем понимая, куда клонится такое начало. И тотчас из-за кустов появились еще двое и подали пакет, с которым они только что вышли из магазина. Стаканы нашлись здесь же, под скамейкой. Бутылку разлили всю сразу, без остатка, на троих, каждому вышло почти по полному стакану, да иная мера по тем временам в Мартуке была оскорбительной. Выпили молча... - Ну, так слушаю вас, - сразу хмелея, но не притрагиваясь к закуске, сказал Маринюк. И оба моряка, перебивая друг друга, заговорили. Они говорили, что прибыли сюда не на один день, что им здесь по душе. Не нравится лишь одно, что их кругом задирают: на танцах, в кино, на любом краю села, куда они ни пойдут провожать девчат. Так и до беды недалеко... И они хотели бы, чтобы это прекратилось. Руслан слушал внимательно, не перебивая, и вдруг у него неожиданно вырвалось: - А почему вы решили обратиться ко мне? - Во дает: - расхохотались морячки. - Не такие мы уж темные, видим, как Славка и Рашид, эти атаманы, вьются вокруг вас. Да и поспрашивали кое-кого: все в ваших руках, Руслан, не хитрите. От такого поворота событий Маринюк протрезвел и заерзал на скамейке, а моряки поняли это как сигнал ко второй бутылке. На вторую Маринюк велел кликнуть и остальных моряков. Так до самых танцев и просидели они в парке, распив еще не одну бутылку. Весь вечер Руслан убеждал ребят, что не имеет влияния на ребят ни в поселке, ни у себя на Татарке. И ему в ответ не возражали, только вежливо усмехались. В конце концов захмелевший Руслан клятвенно обещал сделать все возможное, чтобы ребят оставили в покое. На танцы он заявился в окружении приезжих, и весь вечер, забыв про коварную Наташу, мирил моряков с теми, с кем считал нужным, а ориентировался он безошибочно. И, как ни странно, все уладилось, быстро и легко, к большой радости моряков, а еще больше - симпатизировавших им девчат. И еще долго, пока они не вышли из азартного возраста танцплощадки, в глазах бывших морячков Маринюк ловил неподдельное восхищение его умением влиять на окружающих. А ведь никакого влияния не было, просто стечение обстоятельств, случай! Правда, эта история для самого Маринюка не прошла бесследно. Еще года два, дома, в Мартуке, или в общежитии, иногда вдруг находило на него ощущение всевластия над окружающими, и он начинал вести себя вызывающе, высокомерно: задирал беспричинно тех, кого следовало бы обходить за версту. Но опять судьба была милостива к Маринюку, ни разу не пришлось ему расплатиться за свое поведение, а то раз и навсегда избавился бы от неожиданно находившего комплекса всевластия. Дома то ли помнили его дружбу со Славиком и Рашидом, то ли снисходительно относились как к горожанину, или просто не принимали его всерьез. Всякий раз, когда любому просто надавали бы по шее, распалившегося Маринюка уговаривали и уводили от греха подальше. Тогда же, в студенческие годы, неожиданно для себя он сделал открытие, которым позже не раз втайне гордился. Открытие для нашего времени не бог весть какое, но нужно учесть, что он сделал это сам, и то, что оно за давностью лет не только не теряло смысла, а наоборот, что-то значило, по крайней мере, лично для него, Маринюка. Связана была эта история с его первой школьной любовью. Однажды летом вернулся он из пионерлагеря. Учился он тогда не то в пятом, не то в шестом классе, и в первое же воскресенье отправился с приятелями в кино, - фильмы для детей тогда показывали только по субботам и воскресеньям. Пока дружки, все те же Славик с Рашидом, дружно штурмовали кассу, Руслан увидел растерянную девочку. Большеглазая, с голубым, под цвет глаз, бантом на длинной тугой косе, она с ужасом наблюдала за тем, что вытворяли мальчишки у кассы. Зал был мал, желающих много, и она, видимо, потеряла всякую надежду попасть в кино. Руслан почувствовал ее настроение и вдруг неожиданно для себя подошел к ней и спросил: - Вам сколько билетов? - Один, - выпалила девочка, словно только и ждала этого рыцарского поступка и протянула к нему горячую ладошку, где влажно блестела серебряная монета. С этого дня можно вести отсчет влюбленности Маринюка Жили они в разных концах села, учились а разных школах. Поэтому видел Руслан ее редко, чаще всего по воскресеньям, когда она приходила в кино на дневной сеанс. Его расторопные приятели, с которыми Руслан поделился сердечной тайной, быстро разузнали о ней все. Валя оказалась единственной дочкой шофера дяди Васи Комарова, которого они знали. Веселый был мужик Комаров; добрый, никогда по дороге к речке не проезжал мимо "голосующей" детворы. Дочь он, видимо, любил, потому что баловал без меры. Ходила Валя в редких для провинциального Мартука нарядных платьях, и даже велосипед - специальный дамский, неслыханная роскошь тогда на селе - появился у нее раньше, чем у других. И в то лето, хотя рядом были речка и лес с ежевикой и грибами, ездила она к бабушке - не то в Саратов, не то в Куйбышев. Дошли до Руслана слухи, что мечтает она стать балериной. Мечтать о балете в Мартуке, где электрический свет был только при станционных домах, где смело можно было биться об заклад, что ни один житель никогда в глаза не видел никакого балета, могла только девочка особого душевного склада. Вот в такую девочку, необычную, мечтавшую о сцене и славе, влюбился Маринюк. В седьмом классе Валентина так повзрослела, похорошела, что на нее стали засматриваться старшеклассники, но это мало тревожило Руслана, его отпетые дружки взяли соперников на себя. С наиболее строптивыми иногда случались стычки, а в общем обходилось мирно, связываться со шпаной с Татарки желающих не находилось. Нельзя сказать, что Валя не замечала Руслана, но ей, видимо, хотелось нравиться не только ему одному. После седьмого класса Руслан поступил в городе в техникум, а Валя перешла из семилетки в школу, где учился Маринюк. В те времена для старшеклассников часто устраивались в школе вечера с непременными танцами под аккордеон или радиолу. Приходил к своим бывшим одноклассникам на такие вечера и Руслан. На танцах, под аккомпанемент трофейного, сиявшего перламутром аккордеона "Вальтмейстер", на котором самозабвенно играл Толик Пономаренко, почти весь вечер Руслан танцевал с ней. Целую неделю в Актюбинске он жил ожиданием этого вечера и прямо с поезда, торопливо переодевшись, бежал в школу, и суббота не казалась субботой, если вечера в школе не было. То, что он стал студентом и учился в городе, где есть настоящий театр, правда без балетной труппы, на время возвысило его в глазах Вали. Она без устали жадно расспрашивала его о городе, словно этот ушедший окраинами в голую степь, одноэтажный, засыпаемый в начале лета тополиным пухом дремотный городишко, где повсюду слышна бойкая татарская речь, был чуть ли не центром вселенской культуры. А много ли он мог тогда рассказать, каждую субботу торопившийся в Мартук, знавший дорогу лишь из общежития в техникум и обратно, к тому же живший на пятнадцатирублевую стипендию целый месяц. Однажды весной, накануне Восьмого марта, когда в их краях еще вовсю хозяйничала зима, провожал он Валю с вечера домой. За год жизни в городе он несколько осмелел, да и танцевала Валя в этот вечер с ним как-то трогательно - нежно, внимательно, положив в танго обе руки ему на плечи, - на что отваживались только выпускницы, да и то не все, а кто посмелее, - и потому собирался он сегодня непременно ее поцеловать. К событию этому он готовился третью субботу подряд, особенно тщательно, дважды за вечер, чистил зубы, чем удивил и насторожил мать, даже надушился каким-то одеколоном, от которого за версту разило спиртом, но каждый раз что-то мешало ему совершить столь решительный поступок. В этот вечер все складывалось как нельзя лучше, и первый в жизни подарок - крошечный флакон духов, что купил в городе, кажется, обрадовал избалованную Валентину, и настроение у нее было праздничное. В общежитии по вечерам Руслан с друзьями иногда ходил в гости к своим сокурсницам, ровесницам Валентины, и видел, что почти каждая из них вела альбом, где чуть ли не на первой странице, рядом с алой розой или сердечком, пронзенным стрелой, было изящно выведено изречение: "Умри, но не дай поцелуя без любви!" Эта многократно встречавшаяся фраза и настораживала Руслана... ...В тот день потеплело. Улеглась бушевавшая весь день метель, и близкое зимнее небо, усыпанное звездами, освещало занесенную сугробами улицу. Оба в предчувствии чего-то необычного волновались и несли всякий восторженный вздор. А дорога, поначалу такая неблизкая, все сокращалась и сокращалась, и уже вдали завиднелся огонек в окне ее дома. Руслан, помогая ей одолевать сугробы, переходил то слева направо, то справа налево, все примериваясь, как бы неожиданнее и половчее поцеловать ее. Но все казалось не так, не то, и он даже взмок от волнения. Она, конечно же догадавшись о его намерении, волновалась не меньше, и считала, что, будь она мальчишкой, уже десять раз сумела бы исполнить свое желание. Одолевая очередной невысокий сугроб, она, как бы падая, повернулась к нему лицом и ухватилась за него, словно обняла, и Руслану ничего не оставалось, как ткнуться губами в близкое, жаркое, чуть запрокинутое лицо. На мгновение он ощутил мокрую прядь ее волос и краем губ уткнулся в высвободившийся пуховый платок, вот и весь скоротечный, в секунду, поцелуй. Едва у него мелькнула мысль, что нужно бы повторить этот полусостоявшийся поцелуй, как вдруг она залепила ему такую затрещину, что у него посыпались искры из глаз, и, вырвавшись из его рук, побежала. Побежала, широко, как крылья, раскинув руки. В ту же секунду Маринюка словно пронзило: все происшедшее и происходящее он уже где-то видел, и неоднократно, и знал, что будет дальше. Да, все это он видел в кино. Сейчас "героиня" будет осторожно, незаметно оглядываться, а он, "герой", значит, согласно киноверсии, должен побежать вслед. И действительно, отбежав на несколько шагов, не сбавляя темпа, она потихоньку оглянулась. Сделать это ловко, изящно, как в кино, она не могла - мешали тяжелое зимнее пальто и теплый пуховый платок. Она все бежала и все чаще оглядывалась, а он стоял, как вкопанный, не включаясь в киноигру, и вдруг разразился смехом, перешедшим в истерику. У дома руки-крылья Валентины обвисли, она постояла минутку, так ничего и не поняв, и исчезла в залитом лунным светом дворе. Когда истерический смех неожиданно оборвался, Руслан заплакал. Плакал горько, навзрыд. Утирая мокрой шапкой лицо, только пуще размазывал по щекам злые слезы... До каких высот поднял он ее в своем воображении, какими чертами наделил, какой возвышенной видел ее, что сам с ней рядом казался ничтожным и недостойным... и надо же... Даже беспросветные дуры - сестрички Деменюк или незаметная Динка Могилева, безуспешно добивавшаяся его благосклонности, не догадались бы так глупо копировать кинозвезд. Много позже, когда подводил в жизни какие-то итоги или вспоминал прошедшее, никогда первой своей любовью он не называл Валю Комарову, хотя история их взаимоотношений была долгой, тянулась целых три года. Она почти не вспоминалась ему, а ведь когда-то казалось, что девочка с голубым бантом, в жаркой ладошке которой поблескивает серебряная монетка, никогда не изгладится из его памяти. На пустынной, заснеженной улице горькими отроческими слезами была оплакана первая любовь, и такой ценой было сделано открытие, должное служить предупреждением всю жизнь: как смешно и небезопасно лицедействовать в жизни... * * * Последние семь лет работал Маринюк в крупной организации республиканского значения в группе АСУ (автоматическая система управления), с тех пор, как была принята благая директива, на американский манер, повсюду перейти на компьютерное решение проблем. Беда в том, что проблемы были, имелась группа, не было только компьютера, и в обозримом будущем его тоже не предвиделось. В группе, кроме начальника, имевшего специальное образование по вычислительным установкам, никто компьютера и в глаза не видел. Руководство понимало фиктивность группы, но упразднить отдел не могло, требовалось внедрять АСУ, нужно было шагать в ногу с прогрессом и штаты были спущены сверху - не пропадать же деньгам зря! Отдел вычислительной техники оказывался кстати, когда требовалось устроить на время чью-нибудь племянницу, жену, дочку, которой понадобилась справка с места работы для поступления в вуз. В таком вот отделе и работал последние годы Руслан. Нельзя сказать, что они совсем уж ничего не делали. Приходил вдруг какой-нибудь запрос, и работники АСУ бежали то в плановый, то в производственный отдел и, получив данные, высчитанные на арифмометрах и обыкновенных счетах с костяшками, писали отчеты по своему ведомству. Года два подряд занимались они, по японскому образцу, тем, что высчитывали неблагоприятные дни в месяце, когда не следовало выходить на работу или быть особо осторожным, нужное в общем-то дело. Для этого они собирали многочисленные данные о работниках и закладывали в компьютер, арендуемый в другом конце города. Эти листы с крестиками и ноликами, что вывешивались в холле рядом с приказами, ожидали с большим нетерпением. Особенно радовались те, кому выпадали подряд три нуля: это означало, что в этот день на работу ходить не рекомендуется. Неизвестно, как долго бы действовала японская система в тресте, если бы один из работников, получивших таким образом выходной, не учинил в ресторане скандал и схлопотал пятнадцать суток. Если заглянуть в трудовую биографию Маринюка повнимательнее, обнаружилось бы, что занимался и он серьезным и стоящим делом. Учился Руслан в техникуме хорошо, и диплом имел с отличием, что давало ему право на зачисление в институт на льготных условиях. Но как ни хотелось Маринюку учиться, жизнью на стипендию он был сыт по горло. В девятнадцать лет получив направление в пристанционный совхоз неподалеку от Ченгельды, через два года он уезжал оттуда, в селе остались школа, больница, пекарня, клуб да с десяток сборных домов. Все эти стройки он начал с нуля, а сдал под ключ, хотя не было тогда ни межколхозстроя, ни передвижных механизированных колонн сельстроя, все было построено собственными силами, или, как называют теперь, хозяйственным способом. Одного этого поселка на берегу Сырдарьи было бы достаточно, чтобы зачелся ему след на земле, но там, в жарких, продуваемых насквозь ветрами казахских степях, он оставил и еще одну память о себе. Кому доводилось проезжать поездом Ташкент-Москва, тот непременно видел между станциями Арысь и Актюбинск мусульманские захоронения - мазары. Они появляются неожиданно среди голой, ровной, как стол, степи, словно сказочные восточные города. К высокому, выцветшему от жары небу тянутся дивной архитектуры голубые купола и изящные башенки-минареты мазаров - фамильных склепов степных казахов. Обычай этот - возводить в степи мазары знатным или "-святым" людям, воинам или девушкам, молва о красоте которых достигла Балхаша или песенного Баян-аула, - идет у казахов из глубины веков. За редким исключением, возводились усыпальницы из обыкновенного сырцового кирпича, и время свело их на нет. Каменные, дошедшие из глубины веков до наших дней, сохранились лишь на станции Туркестан. Но описание дивных мазаров сохранилось в легендах и преданиях, что рассказывают акыны под аккомпанемент домбры на больших торжествах. В последние двадцать лет с небольшим, с тех пор как в эти края пришел достаток, связанный прежде всего с освоением целины, появились новые мазары, радующие глаз среди бескрайней степи. Если бы кто-нибудь занялся изучением архитектуры мазаров, возникших в самом начале шестидесятых годов, то непременно обнаружил бы, что разновидностей их всего шесть. Конечно, время вносит новые детали, орнаменты, но до сих пор даже среди вновь построенных чаще всего встречаются шесть вариантов, некогда спроектированных Маринюком. Да, так получилось, что автором этих легких, изящных сооружений был Руслан. Через полгода, когда он энергично взялся за совхозное строительство и имя его уже с уважением стали произносить в округе, а потому был он зван гостеприимными казахами на свадьбы и иные торжества, услышал Руслан в доме чабана Османбека-ага, что до сих пор не выполнил тот просьбы отца - не возвел на его могиле мазар, как обещал когда-то. И деньги, мол, есть, и с материалами нет проблем, сокрушался чабан, да как его строить, если отец только на словах описывал, каким хотел видеть свой "последний дом". Чабана Маринюк уважал и видел, как переживает этот немолодой, с седой головой человек, потому и вызвался помочь. Как в каждом журналисте живет тайная надежда стать писателем, так почти каждый строитель в душе архитектор. В долгие зимние ночи удивительно быстро сделал он проект мазара для Османбека-ага. Общий вид набросал на отдельном листе ватмана, в красках, как должно быть в натуре. Не поленился, подсчитал даже расход материалов и стоимость работ. Чабан был обрадован и тронут таким подарком и при всех объявил, что жалует Руслану Октая - каурого жеребца, победителя последней, осенней байги. Поскольку Октая Руслану держать было негде, да и конь ему был ни к чему, чабан скакуна продал и, как ни отказывался Маринюк, вручил ему деньги, - хороший скакун в казахских степях иногда дороже машины стоит. Второй проект он вычертил для человека, прибывшего издалека. Мазар он заказал для дочки, ловкой и смелой наездницы, нелепо погибшей в скачках, где она одна соревновалась с джигитами. Стройным, изящным, высоким, выше всех остальных, спроектировал он склеп для юной Айсулу. Сделал он мазар и для "панфиловца", парня из этих мест, погибшего в грозном 41-ом под Москвой на Волоколамском шоссе. Эта работа настолько увлекла Руслана, что он неожиданно решил поступить в архитектурный институт, "гонораров" вполне хватало для безбедной студенческой жизни лет на пять. Может быть, спроектировал бы Маринюк еще не один мазар, но больше к нему не обращались, отпала необходимость, каждый теперь выбирал себе по вкусу из тех шести, что уже выросли на осыпавшихся могилах. Как в песнях, ставших народными, авторы не упоминаются, так и в зодчестве, если оно стоит на народной основе, творенья становятся безымянными, и в этом, наверное, признание таланта. Много позже, возвращаясь в Мартук или из Мартука, он, как и все пассажиры, льнул к окну, когда неожиданно возникали на горизонте мазары, но никогда не признавался, что он архитектор этих сооружений, хотя обычно пассажиры горячо спорили о его давней работе. Отроческая любовь к Вале Комаровой прошла у него в первую студенческую весну, и рана эта, как и свойственно молодости, затянулась скоро, не оставив сколь-нибудь заметных следов. Следующей осенью, вернувшись в город с каникул, Руслан влюбился вновь. Училась Она в музыкальной школе, жила в большом красивом доме неподалеку от общежития, и виделась ему такой возвышенно-неземной, что рядом с ней Валентина показалась бы бедной Золушкой. Вокруг него и в общежитии, и в техникуме было много девчонок, добиться расположения которых не составляло бы труда, но его тянуло к другим, недосягаемым, словно из другого мира, девушкам. Она и впрямь оказалась для него недосягаемой, мечтой, хотя все оставшиеся три года учебы он упорно добивался ее внимания. Единственно, чего он достиг: она знала, что он есть, и что он в нее влюблен. Уезжая, он рискнул прийти к ней домой попрощаться. На вопрос, можно ли ей написать, она спокойно спросила: "Зачем?" Но, спохватившись, видя, как больно слышать ему это, сказала: "Я поздравлю вас с первым же праздником". Но так никогда ни с чем и не поздравила. Маринюку часто вспоминался силуэт девушки, склоненной над фортепиано. Единственная радость тех лет, что в ее доме были большие окна с легкими тюлевыми занавесками и огней не жалели, - люстра под высоким потолком искрилась тысячами хрустальных солнц. В этот дом на улице 1905 года, в далеком Актюбинске и шли его письма с берегов Сырдарьи. Ни на одно из них она не ответила. Может быть, заносчивые подруги даже посмеивались над ней, что ее воздыхатель забрался так далеко - в какой-то совхоз... Но безответная любовь дала ему, наверное, гораздо больше, чем могла бы дать сама возлюбленная. "И слаще явного знакомства мне были вымыслы о них"... Эти светлые строки, вызывавшие грустную улыбку, встретились Маринюку гораздо позже, и он смог оценить их глубину... Еще там, в Актюбинске, он чувствовал - ему многого не хватает, чтобы быть на равных со своей избранницей, и старался изо всех сил восполнить этот пробел... Здесь, в совхозе, за два года он прочитал столько книг, сколько иной и за жизнь не одолеет. Здесь же он приобщился к "толстым" журналам, стал разборчивым, как истинные книголюбы. В те годы книжный бум еще не захлестнул города, и библиотеки двух близлежащих городов - Кзыл-Орды и Джусалы, куда он наезжал по воскресеньям, располагали таким книжным кладезем, что у нынешнего читателя вызвало бы искреннюю зависть. А радио спектакли... С каким трепетом и волнением там, в совхозе, он ждал эти слова - "Театр у микрофона"... ...Театр у микрофона... Дощатые стены и своенравная Сырдарья, шумевшая днем и ночью у порога, переставали существовать, и в тесную, заваленную книгами и чертежами комнату вселялась другая жизнь. То ли по молодости лет, то ли из-за повышенной работы воображения он не мог воспринимать спектакли как бы со стороны, а видел себя то Оводом, то страдающим Отелло, и каждый был ему искренне дорог. Часами он слушал симфонические концерты и открывал для себя неведомый доселе мир музыки. Порою музыка напоминала что-то давно слышанное, и он как воочию видел распахнутое по весне ее окно в Актюбинске, когда играла Она. Но, наверное, это все-таки казалось... Ему очень хотелось соединить ее со всем тем прекрасным, что он открывал для себя впервые. Он продолжал писать на улицу 1905 года, втайне надеясь, что когда-нибудь получит от нее весточку и в его жизни сразу все образуется. Невольно, исподволь он словно готовился к этому дню и ощущал огромное желание говорить с ней обо всем на свете: о литературе, музыке, искусстве, о том, чем, казалось, жила его возлюбленная. Провинциалов всегда привлекает даже мнимая порой интеллигентность горожан. А может быть, еще проще: все мы тянемся к тому, чем не обладаем сами или обладаем в малой степени. *** Знакомству с Татьяной Руслан обязан железной дороге. В переполненном вагоне он ехал в Ташкент по вызову архитектурного института на экзамены. Из совхоза он уволился, хотя его уговаривали повременить годик-другой или поступить на заочное отделение. Сулили златые горы: и участок под строительство личного дома предлагали, и за счет совхоза по собственному проекту разрешили поставить этот дом. Даже одну из трех "Волг", что должен был получить совхоз, обещали оформить ему по льготной цене как молодому специалисту. Не согласился. Уж очень влекла его тогда архитектура. В молодости кажется, что, стоит только захотеть, и любые желания свершатся сами собой. На прощанье в правлении кто-то из начальства сказал: если не сложатся дела с институтом, возвращайся не задумываясь. Совет старших, умудренных жизнью людей Руслан не принял, даже в душе оскорбился: молодости порой свойственна неуемная гордыня. Сел он в поезд в прекрасном настроении: впереди- столица, студенческая жизнь, новые друзья, новый город, все начиналось заново... Девушку у окна с журналом "Иностранная литература" он приметил сразу. Не рискуя быть застигнутым врасплох (читала она с упоением), Руслан смело разглядывал ее. Вечером они случайно оказались в тамбуре и разговорились. Беседа, начатая с книг, с журнальных новинок, затянулась, проговорили они до рассвета, до самого Ташкента. Татьяна заканчивала институт легкой промышленности в Москве и возвращалась домой после практики. Руслан поделился с ней своими планами, и она долго и увлеченно рассказывала ему о Ташкенте, где родилась и выросла. Расставаясь, она пригласила его в гости и оставила адрес и номер домашнего телефона. Несмотря на стаж и "красный диплом", в институт он не поступил. Это оказалось столь неожиданным, что Руслан растерялся: рушились все его планы. О возвращении назад, в совхоз, не могло быть и речи, гордость не позволяла. *** Ташкент начала шестидесятых годов оказался одноэтажным, зеленым, уютным. На время экзаменов Руслан снял в самом центре города, на берегу Анхора, комнату. Скорее даже не комнату, а квартиру: кроме большого зала, здесь имелась еще и крошечная, в одну кровать, спальня в безоконном закутке. А самое главное - жилье имело отдельный вход. Хозяева, татары, выходцы из Оренбуржья, Руслану пришлись по душе, плата оказалась умеренной, а двор, утопающий в цветах и увитый виноградником, напоминал Маринюку какие-то неведомые страны, где вечная весна и где очень хотелось побывать. Провалившись на экзаменах, Руслан решил задержаться на время в Ташкенте, а там уже решать: или возвращаться домой в Мартук, или податься на Север. Север в ту пору притягивал молодежь, как магнитом. Ташкент понравился ему сразу. В сентябре начался театральный сезон, и он зачастил в театры, концертные залы. Гастролеры любили Ташкент за мягкую, теплую осень, обилие фруктов, и Маринюк почти каждую неделю видел тех, о ком раньше только читал в газетах или слышал по радио. Он открыл для себя рестораны с восточными названиями "Бахор", "Шарк" и особенно "Зеравшан", мало что утративший от своего прежнего великолепия. Завсегдатаи по старинке называли его "Региной", а кинорежиссеры любили за то, что здесь можно было показать, как прожигали жизнь "осколки старого мира". Те далекие годы были расцветом джаза, и в "Регину" Маринюк ходил не из-за роскоши просторных зеркальных залов и пышных пальм в неохватных кадках, не из-за голубого хрусталя и тяжелого серебра на столах, - там играл лучший в Ташкенте джаз-секстет, а еще точнее - ходил слушать саксофониста Халила, высокого, смуглого до черноты парня-узбека с нервным, подвижным лицом. Что-то жуткое и одновременно прекрасное было в его игре, завораживающей зал. Когда приходил его черед соло-импровизации, все стихало. Играл он стоя, с закрытыми глазами, раскачиваясь, словно в трансе, играл до изнеможения, бронзовое аскетическое лицо его преображалось, ворот красной рубашки был распахнут, вспухали вены на шее. Каждый раз Халил солировал, будто в последний раз, он, наверное, предчувствовал, как мало ему отпущено жизни... Через год, в расцвете ресторанной славы, после шумного вечера, где он играл до полуночи, он повесился, оставив после себя разбитый вдребезги саксофон и лаконичную записку: "Ухожу, никому не желаю зла". Конечно, каждый раз, направляясь в театр или на концерт, на выставку или в кино, Руслан мечтал встретить Татьяну, но в ту осень пути их разминулись. Позвонить или заехать к ней по адресу после провала на экзаменах у него не хватало духу. Праздное время летело быстро, и в какой-то день он ощутил, как будет ему не хватать того, что так щедро предоставила столица. Это натолкнуло его на мысль попытаться устроиться на работу в Ташкенте. Интересной работы было немало, но у него возникли проблемы с пропиской. Когда он уже отчаялся, на помощь явился случай. Ему нравилось, гуляя по старому городу, обходить бесчисленные торговые ряды базара Уходя, он каждый раз покупал тяжелую кисть винограда, персики или сочные груши и направлялся в какую-нибудь чайхану, которых немало вокруг шумного базара среди кривых, узких улиц. У него уже была и любимая чайхана на Сагбане. Находилась она чуть поодаль от рынка и отличалась чистотой, малолюдьем и постоянными посетителями. У чайханщика глаз зоркий, он быстро примечает частых посетителей, и, наверное, потому, подавая кок-чай, однажды вдруг спросил у Маринюка, отчего тот не весел. Руслан ответил, что, наверное, последний раз он в этой чайхане, уезжает, не сумев ни прописаться, ни устроиться на работу, и, слово за слово, рассказал о себе. Чайханщик выслушал не перебивая и сказал, что вверх по Сагбану, квартала за два отсюда, находится монтажное управление, где всегда нужны люди, немногие задерживаются там надолго: с командировками, мол, работа. С легкой руки чайханщика Руслан в тот же день устроился инженером производственного отдела. Жил он по-прежнему на Анхоре, хозяева и квартира его вполне устраивали, и он, окрыленный успехами, отважился письменно сделать предложение своей музыкантше. Ответ пришел на удивление скоро, но радости Маринюку он не доставил. Сказать по правде, отправив письмо, он порядком перетрусил. Нет, не потому, что вдруг разлюбил ее или испугался трудностей семейной жизни. Тут существовали другие причины. Даже сейчас, имея за плечами солидный стаж семейной жизни и несколько приземлив, что ли, свои чувства, тот давний момент, возникший в связи с предложением, и сейчас не вызывал у него иронии, как могут вызывать подчас улыбку воспоминания о тех или иных проблемах, так мучивших и волновавших нас в молодости. Он не мог, например, вообразить, как представлял бы ее своим близким и многочисленным родственникам в Мартуке, людям несдержанным, плохо воспитанным, крикливым, острым на язык. А его друзья! Мог ли он оставить ее наедине с ними хоть на минуту, не рискуя, чтобы она не услышала глупость, пошлость или мат, нет, этого гарантировать он не мог. Да что там родня и друзья, вся поездка в Мартук, без которой никак не обойтись, оказалась бы сплошным унижением для нее: и грязный вокзал, и пыльные, разъезженные улицы, на которые за долгую зиму ссыпают тонны золы, и дом, в котором он вырос, малый и неказистый, без всяких удобств, и, по ее меркам, наверное, не очень чистый. Все это приводило его в отчаяние. О чем бы она разговаривала с его родными и близкими? Зато он уже заранее слышал, как, похихикива