Оцените этот текст:




     Zdarzenie w Mischief Creek й Andrzej Sapkowski, 2000. й
     Перевод. Вайсброт Е.П., 2002.
     OCR Алексей Владимиров a_vld@mailru.com




     На  труп они  наткнулись случайно. Он неожиданно глянул  на них черными
провалами глазниц из-под веток  усохшего можжевельника, с которым, казалось,
составлял  единое целое. На первый взгляд именно  так оно  и было --  словно
человек  и дерево умерли  вмести.  Одновременно.  Будто  срослись  в  момент
смерти.
     Джесон Ривет вздрогнул.
     "Конечно, -- мысленно  поправился он, --  вместе умереть они  никак  не
могли.  Дерево  почти  совсем  без  веток, белое, уродливое,  полуистлевшее,
искореженное, расщепленное  чуть  ли не пополам. Ясно -- оно  умерло  давно,
очень давно. Человек, останки которого прибиты к нему, наверняка умер позже.
Тоже давно, но позже дерева".
     -- А чтоб тебя... -- начал было Адам Стаутон, но тут же умолк.
     Дядюшка  Уильям сплюнул,  наклонившись с седла. Преподобный Мэддокс  не
пошевелился и не произнес ни слова.
     Абирам Торп  слез с седла, осторожно  подошел,  раздвинул можжевельники
стволом  мушкета. Остановился  рядом с Измаилом  Сассамоном. Спросил что-то.
Индеец ответил. Коротко и гортанно.
     Череп, отделенный от скелета, был насажен на  сук в добрых шести  футах
от  земли.  Под черепом,  примерно футом ниже, была прибита  грудная клетка;
между обросшими мхом ребрами торчали трухлявые деревянные клинья. Одна рука,
кошмарно  растопырившая  пальцы,  висела  около  ключицы.  Вторая  вместе  с
тазовыми  и берцовыми костями, голенями  и массой мелких косточек валялась у
корня высохшего дерева.
     -- Краснокожие, -- убежденно сказал констебль Генри Корвин.
     -- Работа дикарей.
     -- Измаил говорит, что нет, -- возразил Абирам Торп.
     -- Верно, Измаил?
     --  Не могавки,  --  гортанно  проговорил  индеец.  --  Не  сенеки.  Не
могикане. Не ленни-ленапы.
     -- Он сам-то краснокожий,  -- фыркнул констебль,  -- вот и  болтает. Ни
один христианин так с покойником не обойдется. Я не удивлюсь, если окажется,
что несчастного прибили к  стволу живьем. Как думаете,  мистер Торп? Ведь вы
читаете следы не хуже дикаря, извините за сравнение...
     -- Какие там следы, -- буркнул охотник.  -- Это ж древность. Он тут уже
не один год висит...
     --  Во времена войны "Короля Филиппа",  --  заметил  Адам Стаутон, -- в
лесах  хватало  трупов, не диво набрести в кустах на скелет.  Как по-твоему,
Абирам, этот тоже висит где-нибудь с семьдесят пятого?
     -- Возможно. Мне сдается...
     -- Надо похоронить  останки, --  перебил  преподобный  Мэддокс, явно не
интересуясь тем, что сдается трапперу. -- Ну, господа, с коней.
     --  А времени не жаль? --  поморщился дядюшка  Уильям.  -- Это  ж всего
несколько мослов какого-то дикаря, убитого другими дикарями. Пусть...
     --  Мы -- христиане, --  хрипло оборвал Джон  Мэддокс  свойственным ему
неприятным  и  не  терпящим  возражений  тоном.   Худой,  в  высокой  шляпе,
завернувшийся  в  епанчу пастор  напоминал  большую черную  птицу.  "Большую
черную  ворону, -- в которой уже раз  подумал  Джесон Ривет, -- тощую черную
ворону на сивом мерине".
     Преподобный  повернулся  в  седле и просверлил  юношу взглядом,  словно
исхитрился прочитать его мысли.
     --  Возьми  лошадей, парень.  Отведи  к  ручью и напои. Побыстрее!  Ну,
шевелись же! Слезайте, господа. Предадим останки земле.
     -- Не взопреем,  -- фыркнул плотник Стаутон. --  Делов-то всего ничего.
Каблуком землю разгрести...
     Генри Корвин что-то недовольно пробурчал, Джесон Ривет не расслышал. Он
вел коней в котловинку.
     От  ручья  веяло прохладой,  пахло шалфеем и  прелой  корой. Вода  была
коричневой от  торфа, а в местах поглубже, где течение вымыло ямы,  казалась
черной в тени склонившихся над котловинкой  деревьев. У самого  берега росли
буки, их ветви наверху сплетались, образуя навес. Под буками, за спутавшимся
покрывалом терна, расположились сассафрасы, лиственницы и сосны.
     На излучине, на глубине под подмытым берегом, выскочила форель, плеснув
не хуже бобра. Джесон Ривет вздрогнул, лошади подняли морды.
     -- Если кони напились,  -- долетел сверху голос преподобного  Мэддокса,
-- то веди их сюда, парень. И побыстрее! Двигайся!
     "Да перестань ты  мною командовать! --  подумал  Джесон.  --  Перестань
смотреть на  меня как на слугу,  как на негра, перестань мной распоряжаться,
да еще таким тоном, словно ругаешь за лень и неверное выполнение приказов. С
меня хватит. И  хватит с  меня, что  дядюшка  Уильям допускает это,  смотрит
равнодушно, а то и вовсе прикидывается, будто не видит и не слышит.  Эх, был
бы жив отец, уж он бы не позволил,  никому б не позволил ничего такого. Даже
самому преподобному Джону Мэддоксу".
     "Хватит с меня", -- мысленно повторял Джесон Ривет, захватывая  в кулак
вожжи всех шести  лошадей сразу. Они послушно пошли, скользя, топая  и звеня
подковами  по камням, -- сивый мерин преподобного, гнедая плотника Стаутона,
гнедая кобыла  Абирама Торпа,  серая  в  яблоках  кобылка констебля Корвина,
буланый жеребец дядюшки Уильяма и его собственный буланый.
     -- Ну, парень, -- поторопил пастор. -- Не тяни! "Ну, я сыт по горлышко,
-- подумал Джесон, -- сыт и им, и всей этой погоней. Похоже,  осточертело не
только мне".
     -- Надо взглянуть правде в глаза, -- угрюмо проговорил Адам Стаутон. --
Мы больше  чем в шестидесяти милях от дома. Корм  для  лошадей  кончается, а
достать его будет негде, потому что если здесь в лесах и есть какое-то жилье
или ферма, то  наверняка нищенские, и ничего мы  там не  получим.  К  черту,
господа,  и  долго вы еще  собираетесь тянуть? До  зимы? Докуда  собираетесь
дойти, до реки Коннектикут? До Аппалачей? Абирам Торп,  черт побери, раскрой
рот,  повтори, что  недавно мне  сказал. Кто-нибудь,  дьявольщина, должен же
наконец сказать!
     Опиравшийся на  мушкет Абирам  Торп переступил с ноги на ногу,  помял в
руках украшенную  енотовым хвостом  шапку.  Все знали,  что  он  не любитель
трепать языком. Если спрашивали -- отвечал кратко, ворчливо, и то не всегда.
А если не спрашивали, подавал голос очень редко.
     -- Мне думается, --  пробурчал наконец  охотник,  кашлянув в  кулак, --
надо возвращаться. Мы отошли, пожалуй, далековато.
     --  Далековато!  -- фыркнул Адам Стаутон. -- Ничего себе далековато. Да
мы больше чем в шестидесяти милях западнее Уотертауна. Ушли даже дальше, чем
капитан Зли-зар Холиок в тысяча шестьсот тридцать третьем.
     --  Вы,  господа,  оба, --  преподобный Мэддок вперился  в  плотника  и
траппера пронизывающим взглядом, глаза сверкали, словно черные  озера, между
полями шляпы и немного подпорченной белизной отложного воротничка, -- оба вы
добровольно взялись участвовать в  погоне,  никто  вас не принуждал. Поэтому
меня  удивляют ваши слова и ваше неожиданное уныние, мистер Стаутон. Похоже,
вы забыли о стоящей перед нами задаче. Закон и правосудие...
     --  Закон! -- снова фыркнул  плотник Стаутон. Во всей группе --  Джесон
Ривет заметил это уже давно -- плотник  был единственным человеком, которому
хватало смелости запросто прерывать преподобного.
     -- Законом лошадей не накормишь, черт побери!
     --  Берегись! -- сказал  Генри Корвин. -- Поостерегись призывать черта,
Адам Стаутон. Он готов явиться в любую минуту.
     Плотник  опасливо   оглянулся,  покосился  на   холмик   свежей  земли,
укрывающей снятый с дерева скелет. Но тут же гордо поднял голову.
     -- Что  до вашей справедливости, -- проговорил он, глядя на пастора, --
так я  и сам уверен, и  вас уверяю, что с ней управятся и без нас. Ее лошадь
пала  тут  же  за  Пенакуком,  не иначе  --  загнала, вы  же  видели труп. А
продираться пехом по безлюдью  она долго не сможет,  потому как хромая  она.
Так что правосудие ей свершат холод и голод, и за палача будут медведь, волк
иль краснокожие.  Останется  от нее  не более  чем  вон  от  этого...  Белые
косточки, догола обглоданные. Так что можно возворачиваться домой и с чистой
совестью сообщить всему графству...
     --  Нет!  -- оборвал его констебль  Корвин резко и убедительно. -- Я не
поверну, пока не схвачу ее. Или не  увижу труп. Впрочем, касательно трупа --
сомневаюсь. Не забывайте, с кем мы имеем дело.  Будь это обыкновенная девка,
мы бы ее  уже давно поймали.  Но  она  не  обыкновенная. Таким, как  она, ни
голод, ни  зверь дикий  нипочем. Нипочем, потому как сила в  ней  бесовская!
Забыли, на что был способен Джордж Берроуз из Салема? Хоть внешность  у него
была никудышная, однако ж в раскинутых руках он мог держать тяжелый мушкет и
бочонок патоки неведомо сколько, потому что...
     -- Какое это имеет отношение к делу? -- резко перебил плотник.
     -- А?
     -- А  такое,  -- фыркнул  Генри  Корвин,  -- что  не в пример некоторым
слабакам  я не трус  какой-нито.  Я  при  виде  всякого мертвяка в  штаны не
напускаю и не пою, мол, домой хочу.
     -- Ты ж сам только что чертом пугал, Корвин.
     -- Я ничего не боюсь!
     -- И я!
     -- Успокойтесь, господа,  -- остановил  пререкания  хриплый голос Джона
Мэддокса. --  Примиритесь. А бояться Бога  одного  следует.  Я так  понимаю,
констебль Корвин, что вы за продолжение погони?
     --   Да  и  впрямь.  Хочу  видеть  девку  на  виселице,  и  не  намерен
передоверять казнь  ни  волкам, ни краснокожим. И  я не плотник, скелетов не
пугаюсь.
     -- Мистер Гопвуд?
     Дядюшка Уильям  передвинул языком жвачку табака за другую щеку, сплюнул
на  папоротники. Несколько секунд помолчал. Но Джесон  Ривет не сомневался в
его ответе. И не ошибся.
     -- А мне -- все едино. Как скажете,  преподобный. Велите идти -- пойду.
Велите возвращаться -- тоже хорошо. Я -- как вы.
     -- А я, --  пастор пронзил плотника взглядом,  -- я за то, чтобы погоню
продолжать.  Ибо так  велит  закон и  так велит  Писание.  И  этого было  бы
довольно  даже  в  том  случае,  если б  я  оказался  в  меньшинстве.  Но  в
меньшинстве-то вы, мистер Стаутон.
     --  Интересная  у  вас  арифметика,  преподобный.  И  похоже,  маленько
рановато вы подсчитывать начали.
     --  Арифметика у  меня верная, --  холодно  ответил  пастор. -- Господа
Корвин и Гопвуд согласны со мной. Стало быть, у нас три  голоса против двух.
И на том  конец голосованию. Не спрашивать  же  мнение  мальчишки.  И уж тем
более -- индейца. Стало быть, идем дальше по следу.
     -- Нету следов, -- проговорил гортанным голосом Измаил Сассамон, словно
дух появляясь из чащи.
     -- Что значит  нету?  --  поморщился  Абирам Торп.  --  И куда  же  они
подевались? Ты как следует смотрел, Измаил?
     -- Нету следов.
     -- Следов нету, -- после долгого молчания повторил Адам Стаутон. -- Так
куда  же идти? Куда прикажете, преподобный?  Куда,  констебль? И ты, Измаил?
Твоего индейского мнения тут не спрашивают и с ним  не считаются. Но я, черт
побери, как раз охотно б его узнал.
     Индеец смотрел на него, и  лицо  у него  было  словно  у вырезанной  из
дерева куклы.
     --  Куда, -- повторил  плотник,  даже не пытаясь скрывать  насмешки, --
прикажешь идти?
     -- Туда, где  тропы.  --  Лицо Измаила Сассамона по-прежнему  ничего не
выражало. -- Топоры слышно. Тут недалеко лесосека.
     Отряд  молча,  даже не дожидаясь команды,  оказался  в  седлах.  Измаил
мчался первым,  остальные -- за ним с такой скоростью, с  какой только можно
было ехать  в  лесу. Вели Абирам  Торп,  уже готовящий  мушкет, и  констебль
Корвин. Джесон Ривет замыкал группу. Его уже приучили знать свое место.
     --  Интересно, -- ворчал ехавший  перед ним  Адам  Стаутон, --  кто тут
шурует  посередь  пущи?  Чтой-то  не  слыхал  я  о поселениях  к  западу  от
Уорчестера и плантаций Пенакук.
     Уильям Гопвуд  не  ответил, занятый рассматриванием полок  пистолета  и
аркебузы. Джесон  Ривет  знал,  что  дядюшка  умеет  обращаться  с  оружием.
Впрочем, это знали все. Кстати,  только  из-за этого дядюшку взяли в  отряд.
Уильям  Гопвуд пользовался, если так  можно  выразиться,  славой убийцы. Все
знали, что  он смолоду  охотился в  лесах на пенобскотов, пекуотов и нашуев,
ходил  на сенеков и могавков,  что у него  хранится  коллекция  скальпов.  В
основном, как утверждали злословы, женских.
     Преподобный  Мэддокс,   встревоженный   скрежетом  колесцового   замка,
обернулся в седле. Он тоже  знал расхожее мнение  о дядюшке. И тоже заметил,
как  из  сонного и безразличного ко всему  ленивца Уильям Гопвуд  неожиданно
превратился в огненноглазого хищника.
     -- Стрелять, -- прошипел  он,  -- только по команде,  мистер Гопвуд. По
команде, не раньше. Вы поняли?
     Они ехали вверх по течению, лавируя меж зарослей сассафрасов и сумахов.
Вскоре  и  нетренированный  слух  Джесона  уловил  сопровождаемый  эхом стук
нескольких топоров. А немного погодя резкий треск и совсем  близкий  шум,  и
хруст  ломающихся  веток  известили о  результатах усилий  лесорубов.  Через
минуту уотертаунский отряд выехал на лесосеку. Заблестели срубленные деревья
и щепки. Пахнуло смолой.
     Лесорубов было  шестеро.  Трое  обрубали ветви с поваленной сосны. Двое
оттаскивали к краю поляны  большие пни, ловко  управляя  двуконной  упряжкой
низкорослых лохматых лошадок.  Третий, тот, что  был  ближе  всех, собирал и
складывал ветви в кучи.
     Увидев  отряд,  лесорубы  замерли. Джесон  заметил, что у  них  у  всех
одинаковые светлые волосы и какие-то странные лица.
     --  Не бойтесь,  люди! -- возгласил Мэддокс, немного распахнув  епанчу,
чтобы стала видна серебряная бахрома, оторачивающая отложной воротник. -- Мы
добрые христиане, сторонники короля, порядка и закона.
     Не походило на то, чтобы лесорубы испугались.  Их застали врасплох, это
верно,  но  не испугали. Они,  несомненно,  видели  и мушкет, и  аркебузу, и
пистолеты,  однако  на их  широких  --  прямо-таки  полная луна --  лицах не
появилось и тени  страха. Эти  широкие  лица --  Джесон Ривет уже понял, что
странными они казались из-за отсутствия бород и неестественно светлых бровей
и ресниц, -- не выражали ничего, кроме полного и тупого безразличия.
     -- Мы христиане и стражи закона, -- повторил преподобный, выпрямляясь в
седле и осматривая лесосеку.
     --  Мы прибыли из Уотертауна, что в  графстве Миддлсекс. Мы  преследуем
сбежавшего из  тюрьмы преступника,  осужденного судом Массачусетской Колонии
на Заливе.
     --  Этот  преступник, -- добавил  констебль Корвин, -- женщина. Молодая
светловолосая женщина. Вы видели такую?
     Лесорубы глядели на него так, словно он был прозрачным.
     Словно вообще не понимали слов.  Словно вообще их не слышали. Тот,  что
стоял ближе, отвернулся и  спокойно,  как ни в чем  не бывало стал подбирать
ветки.
     -- Вы что, не понимаете? -- заорал Корвин. -- Или прикидываетесь ?
     Один из  лесорубов,  самый  высокий,  переложил топор из  руки  в руку,
раскрыл рот, несколько раз пошевелил губами, ну совсем как рыба. Потом выдал
что-то невнятное. И совершенно невразумительное.
     -- Голландцы, -- убежденно отметил дядюшка  Уильям.  -- Это  голландцы.
Или немцы.
     -- Голландцы, -- заметил Мэддокс,  -- обычно  говорят по-французски. Вы
же знаете французский, мистер Стаутон.
     -- Какое там знаю, --  буркнул плотник. -- Едва-едва. Да и сдается,  вы
голландцев  с  бельгийцами  путаете,   преподобный.  Однако   чего  уж  там,
спробую...  Мусье!  Бонжур.  Ну сом... Ну  шерше  юн...  Девку  одну... Фам,
значицца. Юн фам, которая из призьон сбегла.*

     (* Господин! Здравствуйте.  Мы есть...  Мы ищем...  Девку одну... Бабу,
значицца.  Бабу, которая из  тюрьмы сбежала (искаж.  фр.). -- Здесь и  далее
примеч. пер.)


     -- Спросите, -- вставил пастор, -- из какого они поселка?
     -- Вуле ву? Компри? Парле, кель поселок? Кель...**

     (** Хотите? Понимаете? Говорите, какой поселок? Какой...)

     А, к черту!
     Не знаю, как сказать...
     --  Да и не  помогло бы, --  прервал  констебль Корвин, -- если б  даже
знал,  Стаутон. Они в  этом ни в зуб ногой. И  дело не во  французском.  Они
просто кретины. Кретины, и все тут!
     Светлые  лица  лесорубов -- Джесон мог бы поклясться --  посветлели еще
больше, водянисто-голубые глаза  на  мгновение ожили. Тот, что выше  других,
снова пошевелил губами, как  будто повторял  за констеблем  знакомое  слово.
Потом  расплылся  в улыбке,  показав  прекрасные  белые  зубы.  Снова  издал
несколько  невнятных  и  непонятных  звуков.  А потом  отвернулся,  взмахнул
топором и  отрубил от поваленного ствола  очередную  ветку.  Остальные  тоже
вернулись  к своим  занятиям,  полностью,  казалось,  забыв  о  прибывших из
Уотертауна добрых христианах и стражах закона.
     --  Трудно  не согласиться  с  вами,  констебль,  --  кисло  проговорил
Мэддокс. -- Эти люди, несомненно,  слабы умом. "Блаженны нищие духом, ибо их
есть Царство Небесное"***.

     (*** Евангелие от Матфея 5,3.)

     -- Первые, кого мы встретили за два дня, -- покачал головой Стаутон. --
И надо  же --  тупицы. Им,  стало  быть, царствие  небесное.  Им,  значицца,
счастье, а нам неудача. И что теперь делать? Кого расспрашивать?
     Плотник  смотрел на Измаила.  Индеец  молча, с  лицом  почти  таким  же
безразличным,  как  у  лесорубов, указал  на  уходящую  с  лесосеки  дорогу,
проторенную телегами и копытами. Абирам  Торп  чмокнул мышино-серому мерину.
Констебль и  Мэддокс двинулись  следом.  Дядюшка  освободил замок  аркебузы,
чтобы не расслаблять пружину.
     --  Поселок,  верно, где-то поблизости, -- догадался Джесон,  подъезжая
ближе к лошади плотника. -- Как вы думаете, мистер Стаутон?
     -- А ты что думаешь, парень? Из Бостона они пришли, что ли?
     --  Не  смейтесь. Я  просто  спросил. Ведь  говорили, что  к западу  от
плантаций Пенакук поселений нету.
     -- Говорили.
     -- Ну и как?
     -- Ошибались.
     Джесон Ривет наклонился к  самой шее лошади, чтобы  проехать под низкой
веткой сосны.
     -- Мистер Стаутон?
     -- Ну, что еще?
     -- Я о том  скелете, что к дереву прибит...  А  теперь вот эти странные
лесорубы... Вы не боитесь, что...
     -- Ну?
     -- Что это волшебство? Нечистая сила?
     -- Не пори ерунды, парень.
     Речка преградила им путь, но дорога вела прямо к броду, так что они без
труда, даже не  замочив стремян, перешли речку  по песчаному дну.  Сразу  за
бродом лес редел, наезженная дорога сворачивала вдоль опушки. Они выехали на
луг, зеленый, залитый  солнцем, пахнущий собранным в несколько стогов сеном.
Измаил  Сассамон  остановился,  кашлянул,  указал  рукой.  Можно было  и  не
показывать, все уже и без того видели.
     Рядом с  полуразвалившимся  стогом стоял  пегий жеребец,  запряженный в
покрашенную сильно облупившейся  зеленью  двуколку. Не,  успел  кто-либо  из
отряда  словом, жестом или  хотя бы даже  миной  проявить  удивление, как из
стога  выскочил,  словно  напуганный  олень, светловолосый,  по  пояс  голый
мужчина. Не теряя ни  минуты,  он,  не  оглядываясь,  кинулся  бежать, ловко
перепрыгивая через стернь  и кучки соломы; при  этом  ему  вовсе  не  мешали
поддерживаемые  обеими  руками  широкие  штаны.  И  все  же штаны то и  дело
сваливались, и прежде чем беглец достиг темной стены  леса, он несколько раз
сверкнул белыми ягодицами, резко контрастирующими с загорелой спиной.
     --  Чтоб  меня  черти... --  завел Адам Стаутон  и осекся, видя, как со
стога поднимается новая фигура. На сей раз -- женщина.
     Джесон Ривет сглотнул и раскрыл рот.
     Абирам   Торп  фыркнул,  плотник  поддержал  его,   дядюшка  захохотал.
Преподобный Мэддокс повернулся в седле и обвел их яростным взглядом.
     -- Будто животные, -- процедил он. -- Погрязли в  похоти и пребывают во
грехе,  аки скоты. И  ничего  смешного,  мистер  Гопвуд. И нечего  хохотать,
мистер  Стаутон. Сие есть  не  только наглость и распутство, но и  нарушение
закона. Господин констебль Корвин...
     --  Лучше,  -- с нажимом сказал  Абирам Торп,  становясь  серьезным, --
сначала выведать. Про дорогу у этой бабы спросить.
     -- Святые слова, -- добавил плотник.  -- Для начала  надо взять  языка.
Так что не пугайте девку законом и карой, не то и она сбежит.
     Однако не  походило  на  то,  чтобы  женщина  намеревалась бежать.  Она
поднялась  с  сена,  подтянула  чулки,  надела  башмаки.  Застегнула платье,
прикрыла различные округлости,  до  последнего  момента совершенно отчетливо
различимые,  от  лицезрения  которых  у  Джесона  Ривета участилось дыхание.
Пареньку показалось, что почаще вроде бы дышат и дядюшка, и плотник Стаутон,
и констебль. Учащеннее. И тем учащеннее,  чем ближе подходила женщина. А она
подходила,  выбирая  пальцами   травинки  из   роскошных  каштановых  волос,
доходящих до середины спины.
     -- Не бойся. --  Адам  Стаутон облизнулся. --  Мы христиане, мы  служим
королю и закону.
     -- А я и не боюсь, -- улыбнулась женщина,  действительно смело поднимая
на наездников зеленые глаза. Тонкое льняное платье плотно облегало ее груди.
     Джесон Ривет снова  сглотнул и почувствовал, что  седло вдруг сделалось
неудобным, а штаны тесными.
     -- Я не  боюсь вас, христиане, слуги короля и закона. Если вы и вправду
те, за кого себя выдаете.
     -- Воистину те, --  подтвердил  Генри Корвин, гордо выпрямляя костлявую
фигуру. -- А в здешние края привело нас...
     -- То, что привело нас сюда,  -- хрипло перебил преподобный Мэддокс, --
предназначено для  более  достойных ушей. И разума, способного  сие  понять.
Прикрой бесстыдную наготу, женщина.
     Понадобилось  какое-то  время,  прежде  чем  темноволосая  поняла,  что
преподобный имеет  в  виду предплечья,  оголенные  подвернутыми выше  локтей
рукавами  платья. Она прикрыла  их  очищенным от сена  платком, не спуская с
пастора глаз, что, следовало думать, очень злило Мэддокса.
     -- В  Массачусетской Колонии на Заливе, --  загремел пастор, поглядывая
на женщину как  бы не с седла  сивого  мерина,  а с  вершины горы Синай,  --
бесстыдное  обнажение  преследуется законом. Равно  как  и  разврат.  Это  я
говорю, дабы ты запомнила,  чему я, кстати,  постараюсь помочь хлыстом,  как
только побеседую  с кем-либо из здешних властей. А теперь  укажи нам  путь в
поселок, коей, полагаю,  находится неподалеку. Укажи дорогу к кому-нибудь, с
кем  поговорить.  С  человеком  соответствующего  положения,   должности  и,
разумеется, пола! Ты понимаешь мои слова, женщина?
     -- А кто таков, -- быстро  спросил  констебль  Корвин, -- тот  мужчина,
который сбежал?
     -- Мой муж, -- спокойно пояснила темноволосая. -- Работает на лесосеке.
А сбежал потому, что боится посторонних. Он -- чужеземец. Швед.
     -- Как и те, что на поляне, да? Тоже шведы?
     -- Некоторые. -- Женщина мило улыбнулась. -- Есть еще  голландцы и один
норвежец. Вы, как я  понимаю, их встретили. И конечно,  ничего не узнали. Ну
что ж, надо  признаться,  они слабо  владеют нашим  языком.  К тому же,  что
скрывать -- они люди необразованные...
     -- Это мы заметили. А поселок тут где?
     --  Неподалеку,  на берегу речки  Мисчиф-Крик. Мы и  поселок тоже зовем
Мисчиф-Крик. А я -- Франсез Флауэрс.
     -- Твое имя нас  не интересует, -- обрезал Мэддокс. -- Веди  в поселок,
женщина. Я сказал, нам срочно нужен человек серьезный, обладающий разумом.
     -- Конечно, конечно.  -- Женщина не улыбнулась, но в ее зеленых глазах,
Джесон Ривет дал бы  голову на отсечение, заплясали  веселые искорки. -- Как
прикажете,  слуги короля и закона.  Я,  с вашего позволения, поеду  впереди,
чтобы предупредить о визите соответствующих компетентных особ.
     Мэддокс не соблаговолил ответить. Он тронул коня  пяткой  и направил на
хорошо видную, сворачивающую за  лес дорогу.  Индеец  шел рядом.  Женщина --
Франсез Флауэрс -- запрыгнула в двуколку, пронзительно свистнула  и щелкнула
поводьями, пегий  жеребец  рванул  дышло и  с места  пошел  рысью,  так, что
обшарпанная двуколка поскакала за ним, словно пятнистая лягушка.
     -- Хлестко, -- буркнул Абирам Торп, -- девка ездит-то...
     --  В сене, -- осклабился Адам Стоутон, -- наверное, не слабже. Дядюшка
Уильям хохотнул.
     Они ехали вдоль речки, которая сразу за лесом разливалась вширь. Тут же
за разливом, за полями  кукурузы и хлеба, меж кленов, вязов и берез забелели
черепицы. Домов, насколько можно судить, было около дюжины.
     --  Как  она  сказала-то? --  бросил  констебль Корвин. -- Мисчиф-Крик?
Никогда не слышал. Речка, несомненно, приток Свифт-ривер, но мне ни разу  не
доводилось слышать о поселениях к западу от плантаций  Пенакук и Илвис-Марш.
Раньше,  правда,  были, но все  сгорели  в семьдесят пятом,  во время  войны
"Короля Филиппа".
     -- Тому уж восемнадцать лет, -- заметил Абирам Торп.  -- Строятся люди.
Новые земли ищут. Иногда далеко...
     -- Далеко, -- горько подтвердил пастор. -- Порой очень далеко. Особенно
если имеют к тому повод.
     -- О чем вы, преподобный? Мэддокс не ответил.
     Они   увидели,  как  мчащаяся   прямо-таки   по-кавалерийски   двуколка
притормозила,   потом   остановилась.   Франсез   Флауэрс   наклонилась    и
перебросилась парой слов с кем-то, разглядеть кого им мешала кукуруза. Потом
свистнула и рысью покатила к поселку.
     Они  быстро нагнали ее  собеседника,  которым  оказалась  девчушка лет,
может, двенадцати с корзиной кукурузных початков.
     Увидев их, остановилась, подняла голову. Глаза  у девочки были такие же
зеленые,   как  у  Франсез  Флауэрс,  волосы  тоже  --   длинные,   завитые,
выбивающиеся из-под соломенной шляпы локоны.
     --  И чего эта Франсез болтнула, -- сказала она смело, водя глазами  от
одного наездника к другому.  -- Какой осел? Одни  ж лошади. Никакого осла  и
нету вовсе. А ты -- ты индеец?
     Измаил  Сассамон  слегка  кивнул. Мэддокс  подогнал коня.  Адам Стаутон
своего придержал, немного отстал,  ехал шагом рядом с девочкой. Генри Корвин
сделал так же. И Джесон Ривет тоже.
     -- А может, -- предложил плотник, -- взять тебя на седло, мисс? Девочка
подняла голову и раздула ноздри.
     -- Нет. Большое спасибо. И никакая я не мисс, а Верити Кларк.
     -- Ха! А я думал, Франсез Флауэрс -- твоя мать. Ты на нее похожа.
     -- Франсез  -- моя кузина, а никакая не мать. У нее нет  детей. Но  она
старается вовсю. Как только выпадает  минута и возможность.  Даже когда Арне
Леннарт, ее муж, уходит на лесосеку, Франсез ездит к нему на двуколке. И они
там делают ребенка.
     Плотник   кашлянул,  замолчал,  уставился  на  гриву   коня.  Констебль
внимательно посматривал на девочку.
     -- Стало быть, -- поморщился он, -- того шведа зовут Леннарт. А у твоей
кузины фамилия Флауэрс. Что ж это за семья такая?
     -- А?
     -- Твоя кузина не носит фамилии мужа.
     -- А чего ради носить?
     Корвин замолчал. Но лишь на минуту.
     -- А какая фамилия у твоего отца?
     -- Папа умер.
     У речки на усыпанной перьями лужайке паслись  гуси. За лужайкой  в тени
кленов примостилось  кладбище, окруженное  низкой каменной  оградкой.  Могил
было много. Это сразу бросалось в глаза.
     На  самом  краю  селения,  за  зелеными  оградами,  возводили   большое
строение, уже  обозначившееся ажурной ярко-белой клеткой балок и стропил. На
строительстве трудились несколько мужчин, до конников долетал стук молотков.
Почти из-под самых  копыт сивки пастора Мэддокса выпрыгнул рыжий кот и рысью
помчался к заборчикам.
     -- А верно, -- вдруг заговорила  Верити  Кларк, -- что  в городах  есть
машины?
     -- Какие машины?
     -- Ну, которые сами делают разные вещи. И у которых есть колеса.
     -- Конный привод? Молотилки? Водяные молоты?
     -- Ага. И разные повозки, которые ездят по дорогам? Есть?
     -- Есть.
     -- Как здорово!
     --  А  как,  -- преподобный  Мэддокс вдруг обернулся в  седле и  прошил
девочку прямо-таки ястребиным взглядом, -- чувствует себя Дженет Харгрейвс?
     -- Кто-кто?
     -- Дженет Харгрейвс. Ну, та чужая женщина, что недавно... пришла к вам.
У которой нога болела. Здорова ли? Или нога все еще болит?
     Девочка  смотрела на него, широко  раскрыв глаза и еще шире рот. "То ли
такая  хитрая,  -- подумал  Джесон Ривет, --  то ли верно ничего  не  знает,
ничего не видела и тонкий маневр преподобного ничего не дал".
     Мэддокс, видимо, пришел к такому же выводу, потому что подстегнул коня,
перестав обращать  на девочку внимание.  Верити Кларк громко вздохнула. Она,
подпрыгивая и напевая, шла рядом с лошадью Джесона.
     Они были  уже очень близко к поселку, так близко  от  строящегося дома,
что к стуку молотков присоединилось  визгливое пение  пил, а  ветерок  донес
резкий запах свежеспиленной сосны. Уже были видны плотники, их было шестеро.
Адам Стаутон окинул стройку глазом специалиста.
     -- Хорошая работа. Хорошо у них дело идет.
     -- Верно.
     Увидев отряд, плотники прервали работу, а Джесон Ривет даже вздохнул от
удивления.  Если  б  это  не  противоречило  доводам  рассудка,  он  мог  бы
поклясться, что перед ними недавно встреченные лесорубы с лесосеки, каким-то
чудом переброшенные  сюда. Такие  же  светловолосые, с  такими  же странными
безбровыми лицами без  ресниц. Совершенно с такими же безразличными, пустыми
глазами, в которых незаметна была какая-нибудь реакция.
     --  Здравствуйте.  Мы  приехали из  Уотертауна. Мы сторонники  короля и
закона.
     Мэддокс  осекся.  Он   тоже  понял,  что   разговаривать  с  плотниками
бессмысленно.
     -- С  ними, -- звонким голоском подтвердила очевидное Верити  Кларк, --
не  поговоришь.  Не  бойся их,  Адриан  ван  Рейссел.  Они  тебя не  обидят.
Продолжай работу.
     -- Tot Uw dienst, juffrom.*

     (* Как прикажете, мадемуазель (гол.).)

     Проехав между домами, они тут же увидели  тех, кто ждал их  на одной из
террас.
     Одну  женщину  они уже  знали  --  Франсез  Флауэрс.  То,  что  вторая,
постарше, походила на маленькую Верити, не заметить было невозможно, значит,
она, несомненно, мать девочки. Третья женщина была высокая и худая, восковая
кожа лица плотно обтягивала череп, а из-под чепца выбивались седые прядки. У
четвертой женщины, удивительно красивой, были черные, блестящие как вороново
крыло  волосы и кроваво-красные губы. Скромный жакет, простая шерстяная юбка
и  белый фартучек  сидели на ней  лучше и выглядели эффектней,  чем шелка  и
атласы на жене губернатора Колонии. Но самой удивительной была пятая.
     Пятая женщина, сидевшая в кресле-качалке с высокой резной спинкой, была
уже в  весьма солидных годах. На ней была черная шляпа  с пряжкой и короткая
пелерина. Глаза  -- салатного цвета,  настолько светлые, что казалось, у них
нет радужки,  а только темное пятнышко зрачков.  Джесон Ривет отметил, что в
этих глазах было  что-то такое, от чего сразу же хотелось уставиться в пол и
признаться   в  том,  что  варенье  съел  ты.  От  полной  женщины  исходила
властность, авторитет. Но Джесон Ривет не знал такого слова.
     --  Я встретила их  на поляне,  бабушка, -- пропищала в  тишине  Верити
Кларк. -- Это слуги короля и чего-то еще.
     -- Это мы уже знаем, -- сказала Франсез Флауэрс, ехидно улыбнувшись. --
Вы, господа,  выражали желание  поговорить  с кем-либо, у  кого есть должное
положение, авторитет и, разумеется, пол. Ну вот, извольте. Они перед вами.
     --  Приветствую  вас, господа, --  сказала полная светлоглазая. Если бы
Джесон услышал ее  голос за спиной, то наверняка б решил,  что говорит  юная
девушка. -- Приветствую вас в Мисчиф-Крик. Я -- Дороти Саттон.
     -- Что еще за ребячество? -- громко проворчал пастор Мэддокс.
     -- Что за шуточки? Где твой муж, женщина?
     -- Вы  не могли не видеть  кладбища  за поселком. Он  лежит там, упокой
Господь его душу.
     -- Я хочу говорить с мужчиной!
     -- Вы уже разговаривали. --  С губ Франсез Флауэрс не сходила ехидная и
нагловатая ухмылка. --  С лесорубами. И  с  плотниками, строящими амбар. Вам
этого мало?
     -- Других здесь нет?
     -- Есть, почему  же, -- проговорила красивая, черноволосая. -- Вот хотя
бы этот.
     Между домами  появился мужчина в подвернутых портках, толкающий тачку с
навозом. Проходя  мимо,  он  одарил  их глупой  улыбкой и немного испуганным
взглядом и тут же пошел быстрее.
     Констебль Корвин тихо ругнулся, плотник Стаутон фыркнул, дядюшка Уильям
сплюнул. Преподобный Мэддокс заскрежетал зубами.
     -- Значит, здесь нет... -- прохрипел он и откашлялся,  --  нет здесь...
других мужчин. Ваших отцов? Братьев? Ни у одной нет мужа?
     -- Нет, --  подтвердила Дороти  Саттон. -- Так распорядилась судьба, не
слишком благоволившая к нам в последнее время. Посему  никто, кроме меня, не
может  приветствовать вас в  Мисчиф-Крик,  пришельцы из дальних краев. Я,  а
вместе со мной госпожи Файт Кларк, Аннабел Прентисс и Джемайма Тиндалл.
     Взгляд ее светлых глаз явно действовал на пастора, потому что, когда он
заговорил, сдерживаемая злоба исчезла из его голоса. Как будто.
     -- Ну что ж, -- пожал он плечами, -- похоже, тяжкое испытание ниспослал
вам Господь. Нелегко вам, должно быть, без мужчин.
     -- Бывают такие минуты.
     -- Посему послушайте. Я Джон Мэддокс, пастор из  Уотертауна в  графстве
Миддлсекс.  Это --  господин  Генри  Корвин, констебль того же  графства.  И
другие  господа, состоящие  на  службе закона.  Мы  преследуем  сбежавшую из
тюрьмы  преступницу по имени  Дженет Харгрейвс.  Что  вы можете на сей  счет
сказать?
     -- Ничего.
     --  Напоминаю: каждый  подданный короля обязан  подчиняться  и помогать
закону. А кто преступника укрывает либо помогает ему, тот карается наравне с
оным.
     --  Мы знаем.  В  чем, если  дозволено спросить, провинилась упомянутая
Дженет Харгрейвс?
     -- В колдовстве.
     -- Не поняла?
     -- Дженет Харгрейвс, -- в  голосе преподобного  снова пробились злоба и
нетерпение,  --  ведьма.  Она  занималась  черной  магией  и  была  осуждена
правомочным решением суда.
     -- И вы преследуете  эту  Дженет Харгрейвс от самого Уотертауна? Из-под
самого Бостона? За занятия магией?
     --  Именно.  Отвечай  на мои  вопросы,  женщина!  Дороти  Саттон  долго
смотрела на него.
     -- Мне ничего не  известно ни  о какой Дженет Харгрейвс, -- проговорила
она наконец. -- Равно как и о других особах, преследуемых за черную магию. Я
не могу вам помочь. То есть не могу предложить ничего, кроме гостеприимства,
угощения,  ежели господа не побрезгуют  скромной едой, и ночлега, если вы не
слишком привыкли к изысканному комфорту, которого я предоставить не могу.
     Адам Стаутон, констебль и Абирам Торп охотно  слезли с лошадей, дядюшка
Уильям последовал их примеру. Преподобный Мэддокс остался в седле, продолжая
сверлить женщину взглядом.
     --  Мы -- добрые пуритане, -- проговорил он наконец, указывая глазами и
пальцем на Франсез Флауэрс. -- Мы придерживаемся  законов Колонии. А вот  ее
мы застали за развратом, за бесстыдной распущенностью.  Средь  бела дня.  Не
важно, что  с мужем. Ибо сказал апостол Павел в послании  к Фессалоникийцам:
"Ибо воля Божия есть освящение ваше, чтобы вы воздерживались от блуда"*.

     (* Первое послание к Фессалоникийцам 4,3.)

     -- Однако  же, -- лицо Дороти Саттон даже  не дрогнуло, -- тот же самый
Павел пишет Коринфянам: "Не уклоняйтесь друг от друга"**.

     (** Первое послание к Коринфянам 7,5.)

     И  говорит  книга  притчей Соломоновых: "Утешайся женою  юности  твоей,
любезною  ланию  и прекрасною серною; груди  ее  да  уповают тебя во  всякое
время; любовию ее услаждайся постоянно"***

     (*** Книга притчей Соломоновых 5,18--19.)

     -- Умолкни, женщина, -- озлился Мэддокс,  и лицо его стало  волчьим. --
Воистину  не  ведаешь ты ничего  худшего, как  только извращать слова Божий,
произносимые неразумными существами. Воистину отдает  мне  сие еретичеством,
безбожными идеями антиномиан. Особливо же Анны Хатчинсон. Тебе, случайно, не
знакомо имя  сие: Анна Хатчинсон? А? Ибо что-то ты мне  таковую напоминаешь,
коей  более мужем быть подобает, нежели женою,  более  проповедующей, нежели
внимающей, более властью, нежели власти подчиненной. Надо знать свое место!
     --  Совершенно согласна с  вами,  преподобный. Мэддокс переждал минуту,
чтобы не выглядело так, будто он легко поддается, потом слез со своей сивки.
     -- Мы принимаем твое приглашение, женщина.
     -- Мы отведем ваших лошадей в конюшню и позаботимся о них.
     -- Этим займется индеец. Возьми лошадей, Измаил.
     -- Измаил,  -- серьезно повторила Дороти Саттон.  -- Как точно! Измаил,
сын Агари!  Ибо сказано: "Он будет между людьми, как дикий осел; руки его на
всех, и руки всех на него; жить будет он пред лицом всех братьев своих"*.

     (* Книга Бытия 16,12.)

     -- Измаил Сассамон -- крещеный дикарь, -- сухо бросил Мэддокс.
     -- И прирученный.  Хотя, сказать по правде, из язычника, как и из зверя
дикого, дикость с корнем вырвать невозможно. Измаил с детства каждое утро  и
вечер слушает в доме моем молитвы,  слова Писания  и псалмы, то же  делает и
его родительница. Бояться его не следует.
     -- Мы  вовсе  и не  боимся. По христианскому  обычаю  приглашаю войти в
горницу. Гость в дом -- Бог в дом.
     --  Да святится имя Его. Сейчас  войдем.  Только отряхнемся и  осмотрим
вьюки.
     Как  только  женщина скрылась  в доме,  пастор повернулся  к  остальным
членам отряда. Лицо у него  было -- как заметил Джесон Ривет --  по-прежнему
искривленное, злое, но сейчас оно больше напоминало лисью морду, чем волчью.
Констебль Корвин тоже это заметил.
     -- Вы подозреваете...
     --  Подозреваю,  --  вполголоса  отрезал  Мэддокс.  --  Эти  чужеземные
простаки смахивают на  беглецов,  по возвращении  надо будет  дать  знать  в
Хартфорд и Провиденс, послать сообщение даже в Олбани. Что до женщин, от них
несет  сектантством  или   вероотступничеством.  Безбожными  антиномическими
идеями  бостонских сект, всяческих Хатчинсонов и Дайеров.  Либо, что вернее,
это квакерские отщепенцы, ибо они, как правило, поселяются на безлюдье. И об
этом по возвращении  тоже  надо  будет  уведомить губернатора. Ныне, однако,
важнее  другое -- ведьма Харгрейвс.  Нельзя исключить, что они лгут и прячут
ее  здесь.  Так  что тут  надо  действовать похитрее. С умом.  Послушайте --
войдем, будто воспользовавшись  приглашением, но  кто-нибудь  пусть время от
времени выходит и как следует смотрит. В дома и овины заглядывает, на окошки
внимание обращает, не выглянет ли где ведьма. А ты, Измаил, оставь лошадей в
конюшне.  А  сам давай по поселку покрутись, ищи следы,  ведущие  от домов к
лесу,  к  стогам или  в  какое  другое  укрытие.  Ежели кто погоню  видит  и
спрятаться хочет, обычно бежит из села в лес.
     --  Вам  бы,  -- с  нескрываемым восхищением  сказал Генри  Корвин,  --
констеблем быть, а не пастором.
     --  Если  же, -- не ответив, продолжал Мэддокс, -- какая-нибудь из этих
женщин, пока мы в  горнице будем,  выйдет из нее, то пусть кто-нибудь из вас
тут же за ней следом пойдет и посмотрит...
     -- Так она ж сразу сообразит, -- буркнул Абирам Торп.
     -- Это-то  и  надо, чтобы сообразила и испугалась. На воре шапка горит,
глядишь, может,  ведьма и всполошится, а как попробует бежать, тут ее Измаил
и схватит.
     --  Воистину,  --  повторил  Корвин,   --  вы  напрасно   прозябаете  в
священниках.
     -- Измаил -- в конюшню. Мистер Стаутон, вы с парнем сначала покрутитесь
по  поселку, поглядите.  Но  не слишком  долго, чтобы вас не заподозрили.  И
сразу же возвращайтесь.
     -- Скорее, чем сразу,  -- проворчал себе под нос плотник. -- Из горницы
едовом  несет, аж кишки скручивает.  А  тут, понимаешь,  тебя  на  шпионство
посылают. Пошли, парень.
     На середине разъезженной улицы  играли трое  детишек,  три девочки. Две
пытались вырядить собаку в чепец с тесемками. Третья, Верити Кларк, катала с
помощью прутика какую-то странную, состоящую из множества колесиков игрушку.
Увидев  их, помахала рукой. Адам Стаутон  тоже махнул,  криво и  принужденно
улыбаясь.
     --  Чума на этого Мэддокса, -- буркнул он. -- Как он  представляет себе
шпионство?  Заглядывать  бабам в  альковы, что  ли,  в  комоды? А может, под
кровати и в ночные горшки?
     --  Преподобный  говорил,  --  сглотнул  Джесон,  --  чтобы  на  окошки
посматривать. А  вон  там,  где зеленые ставни, занавеска пошевелилась...  Я
видел.
     -- За нами наблюдают.
     Конечно,  за ними наблюдали, и не только скрытно, из-за занавесок, но и
вполне явно, демонстративно. Две девушки, из которых  ни  одна не могла быть
старше  Джесона,  внимательно  глядели  на  них  из-за  ограды, и  не  думая
прятаться  за  растущими   там  мальвами.  Одна   была  черненькая,   другая
светленькая.  И  обе  очень  даже  хороши  собой.  Джесон  почувствовал, что
краснеет, и отвернулся.  По другую сторону улицы на украшенной пучками  трав
террасе  сидела  на  скамеечке молодая, но  весьма  полная женщина, курившая
трубку. Она тоже помахала им рукой, при этом весело улыбнувшись. На этот раз
плотник махать в ответ не стал.
     --  Странные бабы,  --  буркнул  он,  --  попадаются  в тутошних лесных
поселках.
     -- Мистер Стаутон?
     -- Ну, чего тебе?
     -- Пастор говорил, что это анто... мяне...
     --  Антиномиане. Как  Анна Хатчинсон. И Мэри  Дайер, которую повесили в
Бостоне в шестидесятом году. Обе утверждали, что заветы и заповеди  Господни
вовсе нет нужды исполнять. Сторонников у  них было много, потому что, как ты
сам понимаешь, немало  людей,  которым  мила такая  свобода,  когда  каждому
дозволено, что и как он пожелает.
     --  А  еще преподобный говорил, --  Джесон  оглянулся  через  плечо  на
веселую  женщину  с трубкой,  -- что  это  могут быть  квакеры. Отщепенцы. А
если... Мистер Стаутон, если...
     -- Если что?
     -- Если они -- ведьмы? Сплошь одни ведьмы? Поселок ведьм?
     -- Не будь дураком.
     --  Мужчины-то те словно заколдованные... Да и скелет в лесу...  Мистер
Стаутон, а? Ведь в Салеме...
     -- Не будь дураком, сказал. Пошли, возвращаемся. Нет мочи чуять, как та
жратва  вкусно  пахнет.  Девушки  из-за  ограды  с  мальвами,  черненькая  и
беленькая, проводили их взглядами. А глаза у них  были  блестящие, огненные,
настырные. Нахальные. Опасные. Джесон  Ривет  отвернулся. Но чувствовал, что
от их взглядов у него волосы на затылке поднимаются.
     Вкусно пахнущая еда оказалась кукурузой  с фасолью, поданными в больших
тарелках, в сопровождении огромных хлебов с  темно-коричневыми, поджаренными
корками  и кувшинов кленового сока.  Джесон  и плотник ели быстро  и  жадно.
Констебль  Корвин  и  Абирам  Торп, воспользовавшись  случаем,  за  компанию
положили себе по второму разу. Дядюшка Уильям отодвинул тарелку  и запихал в
рот большую щепоть жевательного табака. Преподобный Мэддокс нудно болтал.
     Подававшие блюда  молодые  женщины скрылись  из горницы. Вместе  с ними
исчезла Файт Кларк, мать маленькой Верити. И Франсез Флауэрс. Джесон отогнал
вызывавшую румянец на  щеках и дрожь в чреслах  мысль, что Франсез вернулась
на луг к стогу сена. Отогнал настойчивую и даже подробную картинку того, что
она там со своим шведом делает.
     В горнице остались только светлоглазая Дороти Саттон и с нею женщины --
тощага по имени Джемайма Тиндалл и красивая по имени Аннабел Прентисс. Когда
Джесон и плотник  вошли,  преподобный  Мэддокс как раз  поругивал  красивую.
Джесон слушал невнимательно.  Он был  увлечен едой, к тому же слышал пастора
раньше, а именно в Пенакуке и Элвз-Марше, где Мэддокс такой же речью отвечал
на выражаемое людьми удивление.
     -- Я не понимаю тебя, женщина, воистину не понимаю.  Если б речь шла об
убийце,  разбойнике,  конокраде  или  грабителе,   никто   б  не   удивлялся
преследованию.  Если  б  здесь,  в  поселке,  вас кто-то ограбил,  опозорил,
изнасиловав, одну из  ваших девочек, вы бы и сами поторопили преследователей
и хотели бы,  чтобы  преступника загнали  на самый край  света и покарали. А
когда мы  преследуем ведьму, так  вы  --  надо же  -- удивляетесь,  головами
крутите,  носы  кривите,  думаете,  я  не  вижу.  Колдовство   --  такое  же
преступление   и   даже   еще   похуже,  чем  убийство  либо  воровство  или
насильничание.  Отцы  Пилигримы  постановили,  что Массачусетская Колония на
Заливе будет управляться  в  соответствии с законами Божиими, а книга Исхода
говорит: "Ворожеи...
     -- ...ворожеи не оставляй в живых"*, (* Исход 22,18.)
     -- бесстрастно  докончила  Дороти Саттон, положив на  колени пяльцы для
вышивания. -- Знаем, преподобный,  читали. А ежели нас порой что и удивляет,
так  уж простите,  такова  наша  суетная и  несовершенная женская  натура. А
посему не отчитывайте нас, а продолжайте  рассказ.  Мы  рады  послушать, что
случилось  в Салеме. Слухи и до нас сюда, в Мисчиф-Крик, доходили,  однако ж
не дано было нам ни разу послушать людей мудрых и благочестивых.
     Мэддокс засопел и выпрямился на скамейке. Он не понимал, насмехается ли
над ним светлоглазая или же и верно, проявляет уважение. Наконец остановился
на втором.
     -- В Салеме,  в графстве Эссекс, -- продолжил он рассказ, -- преступные
люди  и  колдуньи  сговорились  с  Сатаной.  Если  б не внимательность людей
просвещенных,  праведных  и богобоязненных,  так зло бы оно, ровно  проказа,
сожрало  бы сердца, и рухнули бы церкви... Ночь  опустилась бы над  миром. А
началось  все  с  черной,  негритянки,  стало быть,  носившей языческое  имя
Титуба. Воистину  верно сказал кто-то, не помню кто, но он был из Нью-Йорка,
что из-за  этих язычников-негров зло  одно нас встречает  и встречать будет.
Плохо, что они сюда из Африки приползли.
     --  Аи верно.  -- Дороти Саттон вдела нитку в иглу.  -- Я тоже слышала,
как кто-то,  не  помню, кто  и  откуда,  говорил,  будто  напрасно  мы  этих
африканцев пригласили и позволили им сюда приплыть.
     Констебль  Корвин  громко  кашлянул. Дядюшка Уильям пощелкал слюной  за
щекой,  но  не сплюнул,  остановленный  белизной  отдраенного пола.  Мэддокс
некоторое время молчал, сурово глядя на худощавую женщину.
     -- Что-то  от  тебя  квакерством  отдает,  женщина,  --  проговорил  он
наконец, медленно  и, раздельно выговаривая слова. --  Торговля невольниками
вопреки тому, что плетут  квакеры, есть равно право и человеческое, и Божие.
Священное Писание гласит:  "А чтоб и раб твой и рабыня твоя были  у тебя, то
покупайте  себе раба и  рабыню у народов, которые  вокруг  вас"*.  (*  Левит
25.44.)
     Ересь,  что это, мол, деяние злое и грешное, придумали квакеры, и будут
за  сие  осуждены.  Но  я  говорю о неграх  и утверждаю, что мы здесь видеть
негров не желаем. В Англии хватает людей заблудших, вступивших в конфликт  с
законом, кои должны за это расплатиться.  И  не  в ямах следует их гноить и,
как  я слышал,  на  острова  разные  безлюдные  вывозить,  а именно сюда,  в
Колонию, к нам и в Вирджинию посылать, и тут трудиться им ко всеобщему благу
и приумножению имущества.
     -- А-а, -- покачала головой Джемайма Тиндалл. -- Это другое дело.
     -- Другое.  --  Мэддокс продолжал  говорить, словно проповедь читал: --
Другое, женщина.
     --  За черных  много  платить велят. --  Дядюшка  Уильям сочно  щелкнул
слюной,  но  и на этот  раз не  сплюнул.  --  А пташки  из Ньюгейта  были бы
задаром...
     -- Христианин -- он всегда христианин, -- добавил констебль Корвин.
     -- До негра  черт всегда доберется,  потому что рождены они в язычестве
африканском.  Кто меж  дьявольского идолопоклонства и  колдовства уродился и
вырос, из  того дьявола не  так-то просто  изгнать,  даже и святой водой.  К
примеру, Титуба из Салема.
     -- Именно,  -- поддакнула Дороти Саттон, уколов палец иглой.  -- Мы  не
придерживаемся темы. Вернемся в графство Эссекс, преподобный. В Салем.
     -- Колдовство и  до Салема было, -- проворчал молчавший до того  Абирам
Торп. -- Уж годов, почитай, десять тому, как схватили ведьму одну... В самом
Бостоне.
     -- Ведьма Гловер. -- Плотник Стаутон проглотил ложку фасоли, кивком дав
знать,  что слышал. -- Повесили ее.  Чернокнижеством она  занималась.  Порчу
наводила на одного бостонского печника...
     -- Джона Гудвина. -- Оказалось, что больше всего  подробностей знал сам
преподобный  Мэддокс.  --  Колдунья  Гловер  истязала  чарами  печника Джона
Гудвина,  его жену  и  деток  его  при  помощи  тряпичных  куколок,  набитых
магической материей, в основном козьей шерстью.
     -- Ах!  --  чересчур театрально принялась ломать руки Аннабел Прентисс.
-- Надо же! Козьей шерстью! Ужасно!
     --  Эта  Гловер,  --  прокричал констебль, --  была, как выяснилось  на
следствии, ирландкой и паписткой!  Черт всегда папистов придерживается.  Где
папист, там того и  гляди -- черт.  Особенно  это  касается  ихних продажных
прелатов. Все зло -- от папистов!
     -- Ну разумеется, -- серьезно сказала Дороти Саттон. -- Кто бы спорил.
     -- На необитаемые острова  их! -- фыркнула Джемайма Тиндалл, но смолкла
под взглядом, брошенным на нее поверх пялец.
     Дороти Саттон осмотрела иглу, вздохнула:
     -- Продолжайте, преподобный, продолжайте. Мы внимательно слушаем.
     -- Сатана не дремлет. -- Мэддокс  снова превратился в проповедника.  --
Не устает  вводить  во искушение.  Кто слаб  духом  и верою,  тщеславен либо
робок,  тот  запросто  может  оказаться  в  когтях   диавольских.  Особенно,
заметьте, сие женщин касается.
     Джемайма Тиндалл и Аннабел Прентисс опустили головы и словно по команде
перекрестились. Пастор кивком и сопением выразил одобрение.
     -- Диавол,  --  продолжал он, -- коий в графство  Эссекс, несомненно, с
негритянкой  Титубой  прибыл,  нашел  в Салеме благодатную  почву для своего
мерзопакостного семени. И  тут же дал о себе  знать. В феврале прошлого,  то
есть  тысяча  шестьсот девяносто  второго,  года  начался кошмар.  Несколько
молодых девочек,  среди них Элизабет,  дочка  преподобного Парриса, а с  нею
Абигайль Уилльямс, Анна Патмен, Сара  Виббер,  Сьюзи Шелдон  и Мэри Уол-котт
начали проявлять  признаки колдовских напастей  и одержимости. Говорили  без
склада и лада, а тела их и лица искажали ужасающие конвульсии...
     --  Господи  Иисусе!  -- На  этот раз  руки  принялась  ломать Джемайма
Тиндалл -- не  менее театрально, нежели до того  Аннабел Прентисс. Констебль
Корвин не переставал зло глядеть на обеих.
     --  Против  конвульсий  не  помогли ни клистиры, ни  кровопускания,  --
продолжал  Мэддокс, не замечая ничего и, казалось, уже близкий  к трансу. --
Но девочки  вызнали, кто их околдовывает  и истязает. Арестовали  и взяли на
допрос черную Титубу, и та в сговоре с диаволом призналась и назвала других,
в заговор вступивших. Первой -- Сару Гуд.
     -- Сара Гуд! -- На сей  раз дядюшка Уильям не  смог сдержаться и смачно
плюнул на пол. Тут же слегка зарумянился и размазал плевок башмаком. -- Сара
Гуд, -- покашливая, начал он оправдываться. -- Чертово семя. Самая что ни на
есть наихудшая  из  них, изо всех ведьма. Дома держала дьявольские творения.
Собаку,   какую-то  желтую  птицу,  что-то  косматое  и   кота  по  прозвищу
Тайльрингс. И не кот это был, а истинное чудовище с тигру величиной,  людоед
с железными когтями. Жуть истинная.
     --  На метле  летала, -- ворчливо  добавил  Абирам Торп.  -- На шабаши.
Вместе с той... ну... Повивальной бабкой из Андовера... Как ее там...
     -- Марта Каррьер, -- угрюмо напомнил констебль. -- А другую Нурс звали.
Ребекка Нурс.
     -- Мы не  придерживаемся темы, --  мягко  проговорила Дороти Саттон, --
постоянно  плутаем в отступлениях. Вернемся к Саре  Гуд. Так как там  было с
ней? В чем провинилась? Ну, кроме, разумеется, того, что  держала  косматого
пса и канарейку?
     --  Сара  Гуд,   --  сухо  проговорил  Мэддокс,  --  уперлась,  не  без
диавольской,  видать, поддержки, ни в  чем не хотела признаваться и выдавать
соучастников.  К  счастью,  одна  из  вышеназванных  девочек, невинная  Анна
Патмен, показала, кто принуждал ее к диавольским деяниям и кто, как она сама
видела,  летал  на чертовы шабаши, на которых  премерзопакостнеишим  образом
насмехались над таинствами. Молоденькая Анна Патмен...
     --  Обвинила,  кого  только  могла.  -- Дороти Саттон  подняла  пяльцы,
осмотрела вышивку. -- Особенно тех, кто когда-либо ее обидел.
     -- Она обвинила виновных. -- Мэддокс снова окатил ее холодным взглядом.
--  Виновных, женщина! Тех из  графства  Эссекс, кои  с диаволом  вступили в
сговор  и колдовскими своими махинациями терзали и  преследовали людей, а  в
мыслях держали свержение  христианского  порядка и введение правления Сатаны
над  всем   миром.   Суд   изучил   дело  и   рассмотрел  доказательства,  а
доказательства   были   неопровержимые.   Виновных   постигла   суровая,  но
справедливая и заслуженная кара. Джордж  Берроуз, Бриджит Бишоп,  упомянутая
уже Сара Гуд, Ребекка Нерс,  Джон Проктор и жена его Элизабет, Джон Уиллард,
Марта Каррьер  и два ее  потомка,  Джайлз  Кори  и  жена  его Марта...  были
вздернуты на виселицу на Гэллоуз Хилл.
     Он замолчал.  В тишине был слышен стук молотков  на строившемся амбаре.
Потом  запел  петух. Джемайма  Тиндалл  забавлялась тем, что накручивала  на
палец   ленточку.  Красивая  Аннабел   Прентисс,  закинув   ногу   на  ногу,
соблазнительно  покачивала обутой в шнурованный башмачок ступней. У плотника
Стаутона, как заметил Джесон Ривет, глаза чуть не вылезли, так пялился он на
изящную косточку на неприкрытой части лодыжки.
     --  В  сумме,  --  прервала  тишину  Дороти   Саттон,  --  девятнадцать
повешенных, двое скончавшихся в тюрьме. И Джайлз Кори, которого не повесили,
а  замучили,  забили  насмерть  камнями. И сюда,  на  безлюдье, тоже доходят
вести. Но слабовато там старались, в  Салеме-то,  слабо и попусту.  В Старом
Свете один  только епископ Бамбергский  отправил  на костер шестьсот женщин.
Кстати, преподобный, а почему вы в Салеме вешали, а не сжигали? Ведь сжигать
велит Библия, когда говорит: "Кто не пребудет во  Мне,  извергнется вон, как
ветвь,  и  засохнет;  а  такие  ветви  собирают  и  бросают в  огонь, и  они
сгорают"*.

     (* Евангелие от Иоанна 15,6.)

     И  в другом  месте: "собирают  плевелы и огнем  сжигают, так  будет при
кончине века сего"**. (** Евангелие от Матфея 13,40.)

     "И ввергнут их в печь огненную; там будет плач и скрежет зубов"***.

     (*** Евангелие от Матфея 13,42.)

     --  Замолкни, женщина,  --  проворчал пастор. --  Верно,  пользуемся мы
твоим гостеприимством, но трудно  вытерпеть, когда тот, кто  сам в себе есть
сосуд греха, бросается Божиими словами. А  знаешь ли ты, что есть грех? Грех
же, притом смертный,  есть сомнение. И  потакание.  Ибо  в  Писании, кое  ты
здесь,  ровно попугай, цитируешь, и так еще сказано: "Поле есть  мир; доброе
семя, это сыны Царства, а плевелы -- сыны лукавого, враг, посеявший их, есть
диавол; жатва есть кончина века, а жнецы суть Ангелы"****.

     (**** Евангелие от Матфея 13,42.)

     Но здесь, на земле,  нам, священникам  и  судьям, должно  на свои плечи
взваливать бремя сие, мы должны истреблять Зло и изгонять Диавола, ибо, если
мы поколеблемся, рухнет Порядок и настанет Хаос!
     Дороти,  а  глядя на нее  и  остальные  женщины  схватились за  головы,
показывая  тем  самым, что  слова преподобного якобы пробрали  их до глубины
души. Корвин заворчал, но Мэддокс не обратил на это внимания.
     -- Идет война! кричал он, наливаясь кровью. -- Извечная  война! Война с
Диаволом, но  и  с  земным  врагом  тоже! Мы окружены врагами!  На севере --
французы, на юге -- папистские  испанцы, извечные враги истинной  веры!  Как
нам одолеть их, ежели недостанет порядка? Не одолеть! Посему тот, кто -- как
ведьмы -- увеличивает непорядок и подрывает  порядок, тот действует на грани
вреда, это предатель, рука об  руку  с  врагом идущий. А для  предателя есть
одна лишь  кара  -- смерть!  Того  требует  закон,  того желает Бог!  А  кто
способствует предателю и колдунье, тот сам есть разбойник, и смерть  ему! По
приговору человеческому, или  ежели избежит он человеческого,  то Божескому!
Поспешествующих  колдунам  Бог  покарает,   как   покарал   Ахава!   Но   мы
снисходительности  не проявим.  Поймаем мерзкую  преступницу!  И  исполнятся
слова Писания о том, что "псы съедят Иезавель за стеною Изреели"*!

     (* Третья книга Царств 21,23.)

     За окном с  огромным чувством драматизма заскулила  собака. Потом снова
надолго наступила тишина.
     --  Прошу  прощения,  господа.  --  Аннабел  Прентисс  встала,  истинно
сладострастным жестом огладила на себе одежду. -- Обязанности призывают.
     Как только она вышла, Мэддокс подал вполне понятный знак Абираму Торпу.
Однако не успел  еще  охотник  отставить кубок,  как с места  сорвался  Адам
Стаутон.  Пастор согласно пожал плечами, Абирам Торп облегченно  вздохнул  и
пододвинул к себе тарелку с кукурузой.
     -- Мне тоже... --  попросил  Джесон  Ривет,  стараясь заглушить громкое
бурчание в животе. -- Мне тоже надо...
     Дороти Саттон матерински улыбнулась:
     -- За дом и налево, мальчик. Не промахнешься.
     Через несколько минут Джесон Ривет уже сидел на отдраенной добела доске
с дырой  и мужественно  боролся с  реакцией организма  на первый  за два дня
обильный обед, отгоняя мух и  посматривая на свет  через вырезанное  в двери
сердечко.  "Удивительное селение, -- думал он. -- Тут даже уборная странная.
Вполне может быть заколдованное место. Плотник Стаутон напрасно подсмеивался
надо  мной. Интересно, а куда  отправился плотник  за  красивой черноволосой
Аннабел  Прентисс? Интересно еще, где  сейчас  находится и что делает Измаил
Сассамон? И отыскал ли что-нибудь?"

     Первые следы,  на  которые наткнулся Измаил  Сассамон, шли  от оград  к
реке. Индеец слышал  разносившийся над  водой стук валков. Однако ни одна из
прачек не могла быть преследуемой Харгрейвс. Харгрейвс хромала на одну ногу,
Измаил уже насмотрелся на ее следы, узнал бы даже ночью.
     Он   свернул   за  дровяной   сарай,   вышел  к   огороду,  окруженному
подсолнухами. Унюхал дым, быстро установил его источник -- пасеку.
     Две женщины  в шлемах  и  сетках, одна, судя по росту, скорее  девочка,
собирали  мед,  окуривая  жужжащих над  ульями  пчел. Измаил  несколько  раз
взглянул на женщин. Больше  по  необходимости, чтобы удостовериться. Высокая
фигурой походила на преследуемую Харгрейвс.  Но, тут же  отметил индеец, это
была не она. Та двигалась иначе.
     Он пошел дальше. И за очередной  оградкой, у открытых дверей  дровяного
сарая, столкнулся с Файт Кларк, матерью маленькой Верити.
     Он поклонился,  низко опустил голову, хотел пройти мимо, не поднимая на
женщину глаз.  Когда  оказался  рядом,  она схватила  его за рукав. Он хотел
вырваться, но она не пустила. Индеец оглянулся, испуганный не на шутку.
     -- Не бойся, -- сказала Файт.
     "Тебе  легко  говорить",  --  подумал Измаил,  которого безжалостно, до
крови,  выпороли два года назад за гораздо более невинный  контакт  с  белой
женщиной.
     -- Никто нас не видит  и не выследит. -- Женщина,  казалось, читала его
мысли.  --  К тому  же  я  просто  хотела  задать  тебе  несколько вопросов,
библейский Измаил Сассамон. -- Первый: ты знаешь,  что  тебя зовут вовсе  не
Измаил  Сассамон? Не  знаешь,  -- отметила  она, поскольку  он не только  не
ответил, но и вообще на его темном  грубо  отесанном лице не дрогнул ни один
мускул. -- А из какого ты племени -- знаешь? Ответь.
     -- Пасамакоды.
     Посредине  дровяного  сарая,  окруженный  щепками  и  стружками,  стоял
большой  пень для  рубки дров. Файт  Кларк  наклонилась и  положила на  него
несколько предметов. Измаил Сассамон вздрогнул. Внутренне.
     Ожерелье из  белых и пурпурных раковин.  Три  связанных  вместе орлиных
пера. И покомокон -- ребристую палицу из твердого дерева.
     -- Любопытная, -- продолжала женщина, внимательно глядя на него, -- и в
то же время печальная игра  судьбы,  что именно  ты прислуживаешь в качестве
гончего пса потомку проститутки из Ист-Энда и проповедника-баптиста, которых
вытащили из тюрьмы  в Ньюгейте, силой затолкали на корабль и выслали в Новый
Свет. Ибо ты не пассамокуд и зовут тебя не Измаил.
     Индеец и теперь не показал и виду.
     -- Ты не пассамокод, и  зовут тебя не Измаил, --  певуче повторила Файт
Кларк. --  Ты из рода Лосей, из племени вампаноагов, а зовут тебя Покумутук,
сын Вагунсы,  который был сыном  Нинигрета. Та, которую ты считаешь матерью,
скрыла  твое истинное имя и происхождение, утаила их, чтобы никто  не узнал,
что ты дитя самой Меномини, сестры  Метакомета, великого сахема вампаноагов.
Да-да,  того  самого,  которого  дженгизы*  (*  так  индейцы  называли  всех
бледнолицых.) называли  Королем Филиппом, предводителем большого восстания в
тысяча  шестьсот  семьдесят  пятом.  Того,  чье имя до  сих пор  вызывает  у
дженгизов ужас и ассоциируется с кровью и пожарищами.

     Эйя эй эй, эйя эй, Эйя эй, хо охо эй, Ате, хэйя ло, Атэ, хэйя ло...

     Он даже не  уловил того момента, когда  начал  покачиваться сам и  тихо
вторить ей.
     -- Трепещите, дженгизы! Идут вампаноаги, идут наррагансеки, идут нашуи,
идут  воины  нимпуков  и пекуотов. Месть! Мы прольем  вашу  кровь, дженгизы,
утопим вас  в  море,  из-за  которого вы  пришли,  чтобы красть  наши землю,
убивать  и  заражать болезнями. Месть! Хороший  белый -- мертвый  белый!  Ты
помнишь, Покумтук, сын  Вагунсы?  Тебе было всего шесть  лет,  но  ты должен
помнить! Как лилась кровь дженгизов под ножами и томагавками воинов, как они
убегали  в  панике,  как пылали  их селения!  Ты  должен помнить, как  огонь
взвивался  над  крышами  домов  Сванзи,  Таутона, Миддлфрантика,  как горели
Брукфилд, Хедли, Тортфилд, Дирфилд, Мидлфилд и Врентам...

     Эйя эй эй, эйя эй, Аке-де, ате ло, Айя-ку, эйя хо, Ате эйя хо...

     -- Пылали, -- продолжала женщина,  говорившая  теперь на языке, который
Измаил уже начинал, хоть  и с трудом,  понимать, -- не только их дома. Огонь
пожирал  их  мерзкие английские названия. Перекрашенные дженгизами местности
очищались огнем, возрождались, вновь становились тем, чем были: Опеханкануг,
Нонатум, Натик, Киски-мин,  Покопопук, Вапанге, Массапекуа,  Муттамуссимсак,
Тавакони, Лаповинза...

     Эйя эй эй, эйя эй, Эця эй, ате ло, Ате, эейе ло, Ате, эйя хо...

     Однако  быстро  развеялись  надежды, победа  обернулась  поражением,  а
поражение  --  бойней.  Великого   сахема  Метакомета,  именуемого  "Королем
Филиппом", предательски  убил подкупленный дженгизами  регент. Твоего  отца,
Вагунсу,  раненного, дженгизы закололи шпагами на Великих Болотах Окифеноки.
Твоей  настоящей  матери,  Меномини,   дочери  Киниквы,  раздробили   голову
прикладом мушкета. Возьми вампум. Возьми покомокон. Возьми и это.
     Измаил Сассамон-Покомтук  увидел  на пне  томагавк.  И нож, прекрасный,
длинный,  острый  стальной  нож,  какими  когда-то торговали  голландцы  под
Олбани.
     -- Хороший дженгиз, -- сказала женщина, -- мертвый дженгиз.

     Эйя эй, эйя эй, Ате, эейе ло, Эйя эй, ате хо...

     Измаил  Сассамон,  продолжая  плясать,  расстегнул  и  сбросил  кафтан.
"Шенектади, -- лихорадочно думал  он, --  никакая не Олбани. Не Уорчестер, а
Квисингамон, не Бельмонт, Линн и Арлингтон, а Пекуосет, Саугус и Менотоми. И
Шавмут, а не Бостон. К черту Бостон!"
     Он разорвал и скинул с себя рубаху. К черту рубаху! К черту  ботинки! К
черту брюки и шапку!

     Ате, хойя ло, Эйя, эйя эй...

     Измаил  Сассамон   возрождался  и  очищался,  освобождаясь  от  имен  и
названий.
     Адам Стаутон заслонил глаза ладонью,  его на мгновение ослепило солнце.
И  этого мгновения хватило,  чтобы Аннабел Прентисс, черноволосая красавица,
за которой он следил, растаяла.
     Просто так вот -- растаяла.
     Он  немного постоял, осматриваясь. Неразговорчивые  плотники- чужеземцы
исчезли со стройки. Теперь у каркаса будущего амбара поставили длинный стол,
вокруг которого  возились  три  женщины.  Двух, очень молодых,  черненькую и
светленькую,  он  уже  видел.  Это  были  девушки, которые  так  внимательно
разглядывали Джесона Ривета, когда тот раньше приходил сюда со Стаутоном. На
террасе ближнего дома в окружении пучков трав сидела одна из женщин, которых
Стаутон уже видел -- та, в теле, что курила трубку.
     Он повернулся. Какое-то мгновение думал, не воротиться ли в горницу? Не
для того, чтобы  продолжать обед или  слушать  пастора, а чтобы  вздремнуть,
привалившись спиной к побеленной стене. Но не вернулся. Из головы не шел вид
осиной талии  Аннабел Прентисс. И  ее  призывные ягодицы,  форму  которых не
могла  скрыть  юбка.  Он переступил  с  ноги  на  ногу и  поправил портки  в
промежности.
     В  воротах овина мелькнуло  что-то белое. Адам  Стаутон не заметил, что
именно. Но предполагал. Что-то такое,  какое-то неодолимое желание, какой-то
приказ или  нужда  заставляли  его  войти.  Подозрения оказались верными.  И
выяснилось это сразу же, как только глаза привыкли к полумраку.
     -- Я знала, -- сказала Аннабел Прентисс. --  Я знала, что ты придешь за
мной.
     Плотник сглотнул, чувствуя, как краснеет. Женщина рассмеялась -- легко,
свободно, серебристо.  Она  стояла, опершись  о  столб, поддерживающий крышу
овина, и соблазнительно наклонившись.
     -- Но,  --  она переменила позу  на  еще более призывную, --  стыдиться
нечего, милый мой. Дело житейское. Мы,  как правило, стремимся к тому,  чего
желаем,  идем  за тем, к  чему  испытываем неодолимое  влечение. А  ведь  ты
испытываешь ко мне неодолимое влечение? Признайся.
     Плотник не признался. Аннабел Прентисс снова рассмеялась.
     -- Испытываешь, испытываешь, --  заверила она. -- Я видела,  как ты  на
меня  смотрел.  Раздевал  меня  взглядом. Словно перед судом,  где  судят за
колдовство.  А?  Мистер  страж  закона  из  Уотертауна?  Ведь это ж  обычная
процедура, именно так поступали в Салеме и Андовере, в Медфорте и Аинне, так
делали  в Чарлстоне,  то  же проделывали  перед судами всех других городов и
графств Массачусетской Колонии  на Заливе.  Я не ошибаюсь, ведь верно? Судьи
раздевают девушку догола, скрупулезно отыскивая на ней знак, пятно, знамение
Диавола.  О,  не  сомневаюсь,  тогда  неугасимый  священный  пыл  и  страсть
поглощают   господ  судей!  Они  тщательно  осматривают,   разглядывают,  не
пропуская  ни  уголка,  ни  складочки,  ни  морщинки,  помогая  себе,  ежели
требуется,   пальцем,  предварительно   послюнив  его.  И  сколь  же  велика
оказывается  радость,  когда  находят!  А  ведь  обязательно  что-нибудь  да
найдется!  Ведь верно,  господин  страж порядка? Ты ведь и  сам видел что-то
подобное, сам присутствовал при осмотрах.
     Прежде чем  плотник успел  что-нибудь сделать,  Аннабел Прентисс быстро
расстегнула  и  сбросила  верхнюю  одежду.   Под  ней  была  тонкая  блузка,
совершенно не скрывающая форм.  Очень привлекательных форм. Стаутон с трудом
сглотнул. "Уйти отсюда, -- подумал он. -- Как  можно  скорее уйти, иначе это
плохо кончится. Эта баба -- психованная".
     --  Да,  присутствовал,  --  повторила  Аннабел  Прентисс.  --  Ты  был
свидетелем, когда перед судом графства Миддлсекс раздевали Дженет Харгрейвс.
И я прекрасно знаю, что ты тогда думал. Знаю  также, что рисовал себе позже,
ночью, когда, закрыв глаза, исполнял  супружеский  долг перед женой, которая
за  восемь  лет  брака  не  позволила  тебе поднять  ее платья выше, чем это
абсолютно необходимо, и не иначе, как в полной темноте.  Поэтому ты поехал с
пастором и  констеблем, поэтому принял участие в  погоне. Правда? Потому что
тебе милее  и приятнее, чем костлявая жена в покаянной рубашке до пят,  грех
Онана  во  тьме  бивуака, со стиснутыми  веками, под  которыми ты  неустанно
видишь нагую колдунью.
     "Выйти,  --  думал плотник, красный  как  свекла.  --  Немедленно  уйти
отсюда!"
     Но он был не  в  состоянии сделать ни шага. Стоял и таращился.  Аннабел
Прентисс усмехнулась. И медленно принялась расстегивать блузку.
     -- Ты думаешь, -- угадала она, --  что  это чары, что я колдовски читаю
твои  мысли?  Мне это ни к  чему. Твои мысли банальны, очевидны и прозрачны,
как ключевая вода. Я читаю и вижу каждую из них, в том числе и ту, что ты не
веришь ни  в  колдовство,  ни  в ведьм. Ха! Ты  так уверен в себе? Лучше  не
рискуй, проверь, убедись воочию. И осязаемо. Ну, иди сюда, ко мне. Посмотри.
     Коснись.
     Под  уже  расстегнутой  блузкой  был  лифчик  на  украшенных  кружевами
бретельках.  Адам  Стаутон  никогда не видывал  ничего  подобного. Но  часто
воображал.
     -- Рассмотри  меня как  следует. --  Аннабел Прентисс  отвела  плечи, и
глубоко открытые  груди еще сильнее выглянули из объятий лифчика. -- Осмотри
меня всю, дюйм за дюймом. Может, увидишь на мне знак Изверга, клеймо Сатаны?
Может, здесь, между двумя обычными сосками, увидишь третий, тот,  который на
шабашах дают сосать Диаволу. Ну, иди. Загляни. Коснись.
     -- Ах, ты боишься своего пастора? -- угадала она опять, видя, что он не
пошевелился  и не  сделал  ни шагу. -- Не бойся. Если пастор спросит, что мы
тут делали, скажешь, читали псалмы. И Песню Песней. Иди ко мне,  "Скажи мне,
ты, которого  любит душа моя: где пасешь ты? где отдыхаешь в полдень? к чему
мне быть скиталицею возле  стад товарищей твоих?"*. (* Песнь Песней Соломона
1,6.)
     Она подошла к нему так легко, что казалось, плывет по ветру, не касаясь
ступнями рассыпанной на глинобитном полу соломы. Плотник стоял столбом -- ни
дать, ни взять вылитая жена Лота.
     -- "Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень на руку твою:
ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность", и ревность
ее непримирима, как Шеол.
     Он не упирался  и не  протестовал, когда она потянула его на кучу сена.
От нее шел аромат мыла.
     -- "Воды великие, -- прошептала она, -- не могут потушить любви, и реки
не зальют ее". Сымай штаны, господин мой.
     Адам Стаутон  вжался лицом в ее черные  волосы. "Этот молокосос Джесон,
-- мелькнула у него мысль, -- был, пожалуй, прав. Это не обычные женщины, не
такие, каких  я знал и встречал.  Все они пахнут мылом,  все, даже маленькая
Верити. Все  пахнут  мылом",  -- думал  он, резкими движениями  дрожащих рук
разрывая  застежки  кружевного  лифчика.  Груди Аннабел  Прентисс  выскочили
из-под  ткани, словно две резвые, дерзкие и агрессивные бестии. Адам Стаутон
застонал и впился в них губами и руками, возможно, слишком сильно и чересчур
резко, потому  что женщина ударила его по  лбу  ладонью, успокоила. Сама она
была занята пряжкой его  ремня  и гульфиком  штанов,  а когда  справилась  с
задачей, когда добралась до сути и жадно схватила эту суть в кулак,  плотник
душераздирающе застонал и напрягся. Несколько мгновений ему казалось, что он
сам  --  придаток  своего мужского  естества, а  не  наоборот. Он  стащил  с
черноволосой лифчик и блузку, сжал ее, приник губами  к соску, твердому, как
гуттаперча, гладил, тиская, вторую грудь, задрал другой рукой юбку.  И опять
он был  слишком резким, и Аннабел  Прентисс снова успокоила его, на этот раз
крепко, по-настоящему крепко сжав  кулак  и  то,  что  в  нем  держала. Адам
Стаутон взвыл и поджал  колени.  Женщина  схватила его за плечи, перевернула
навзничь  --  она  была  сильна  и  решительна, он,  наверное,  не  смог  бы
сопротивляться, если б даже хотел. Усевшись всей тяжестью на его бедрах, она
одним движением сорвала с него брюки. И пантерой запрыгнула на него. Плотник
завыл еще громче, но  ничего  не смог сделать, прижатый к сену и заклиненный
ляжками женщины и промежностью. Аннабел Прентисс наклонилась  и, приоткрыв в
улыбке  зубы, заглянула  ему в глаза. Потом медленно  приподнялась, почти до
предела, и медленно опустилась. Наклонилась, подарив его  рукам то, чего они
жаждали.  Адам  Стаутон  застонал,  но на  сей  раз  только от  вожделения и
страсти. Движения  женщины стали более спокойными, размеренными.  Уже  можно
было не опасаться, что она раздавит то, что он считал самым для себя ценным.
В висках и ушах кровь пульсировала и шумела, словно океан.
     Вскоре -- слишком быстро -- все кончилось. Аннабел Прентисс не изменила
позы. Только вздохнула, сдула с носа травинку. Адам Стаутон пожалел, что уже
всему конец. И тут же увидел, что сожалеет не только он, но и женщина тоже.
     -- Ну-ну, -- сказала она не  без  приятного удивления в голосе. -- Я  в
тебе  не  ошиблась, страж  права и порядка.  Удачно выбрала. Теперь  ты мой.
Думаю, ты понимаешь, что -- мой?
     Адам Стаутон не ответил и ни о чем не спросил. Аннабел Прентисс вытерла
зачесавшийся нос,  обеими руками взъерошила черные волосы, уперлась ладонями
в плечи плотника,  сильнее  стиснула его коленями,  медленно приподнялась  и
медленно опустилась -- раз, другой, третий, все быстрее и быстрее. Он  забыл
о Божьем свете. Уже не имело значения ничто. Ни Дженет Харгрейвс, ни погоня,
ни преподобный Мэддокс, ни король, ни закон, ни судьи Массачусетской Колонии
на Заливе.
     Ничто.
     Дороти  Саттон  продолжала  вышивать.  Джемайма  Тиндалл  рассматривала
паука, спускающегося по паутине с потолочной балки.
     -- После Салема,  -- снова  взялся  за свое преподобный Мэддокс, -- эта
дьявольская  зараза  дала  о себе знать и в  Андовере, и  в  Чарлстоне,  и в
Дорчестере, а также в Линне, Медфорде,  Роксбери; наконец, спустя  год после
салемских событий, появилась  и у  нас, в Уотертауне.  Происходили всяческие
загадочные явления. У молодых девушек начинались  конвульсии и судороги, они
в  бреду  принимались  выкрикивать  всяческие  слова,  вызывающие  опасение.
Несколько  женщин пожаловались  на  то,  что  у  их  мужей время от  времени
наблюдается   немощь  мужских  членов,   несомненно,  из-за  сглаза.  Вскоре
подозрение пало  на  Мэри  Харгрейвс,  матросскую  вдову.  Ее  арестовали  и
подвергли следствию. Но ведьма ни в чем признаваться не хотела.
     -- Несмотря на то, -- Джемайма Тиндалл оторвала взгляд от паука, -- что
ее настойчиво уговаривали?
     -- Побереги сарказм для себя, женщина, -- буркнул констебль  Корвин. --
Хоть это и странно, но ты уже несколько раз доказывала, что неглупа, поэтому
нечего  дурочку из себя  строить. Ты  прекрасно  знаешь, что  пытки во время
следствия применять не дозволено.
     Закон запрещает.  Никто,  ни в  Салеме,  ни в Андовере и  вообще нигде,
колдуний во время следствия не пытал. Не пытали и старуху Харгрейвс.
     -- И она ни в чем не призналась? Правда?
     -- Не призналась,  -- угрюмо  согласился Мэддокс.  -- Но доказательства
были неопровержимые. А показания, представленные суду, не вызывали сомнений.
Ведьму  Харгрейвс закопали другие арестованные колдуньи.  Они  под  присягой
показали, что Харгрейвс собственноручно изготовляла из жира, вытопленного из
младенцев,  мазь для полетов.  Что  Харгрейвс  на  шабашах подсовывала им на
подпись  Черную  Дьявольскую Книгу.  Что брала  у  Диавола и  давала  другим
мерзкое,  святотатственное причастие  --  красную  облатку  и  красное вино.
Кровь, значит.
     --  Необыкновенно!  После  таких  показаний  Мэри  Харгрейвс,  конечно,
призналась?
     -- Нет,  -- смутился  констебль. --  Не призналась и тогда.  Продолжала
упорствовать. Лишь позже... Уже  после того, как старуха померла в тюрьме, у
ее дочери...  В общем,  когда  тщательное  изучение  обнаружило  у Дженет  в
промежности  знак  Диавола и когда  на  нее  указали  все  свидетели, Дженет
Харгрейвс признала свою вину. Она, Дженет, как и ее  мать,  Мэри, тоже  была
ведьмой.
     -- Ах! Невероятно!
     -- Но истинно. Был вынесен приговор:  смерть через повешение. Однако не
успели его привести в исполнение, как колдунья исчезла из узилища. Неведомым
образом, несомненно, воспользовавшись  чарами. Под арест  взяли  часовых, те
клянутся,  что не  знают, что с ними творилось, и что ведьма  их околдовала.
Это вполне возможно, ибо она красива...
     -- Дьявольской  красотой,  -- буркнул Мэддокс,  --  которой  подвластен
только  грешник. Часовые, из-под присмотра  коих  колдунья сбежала,  искупят
свой грех. Искупят -- и строго, уж об этом я позабочусь.
     -- Не  сомневаюсь,  --  кивнула  Джемайма  Тиндалл  и встала.  -- Прошу
прощения. Дела, знаете ли...
     Пастор взглядом дал знать констеблю, Корвин кивнул.
     -- Ну конечно,  идите, идите, -- сказала Дороти  Саттон. --  А мы тут с
преподобным еще  немного побеседуем. Мне  вот что  интересно:  вроде бы  сам
губернатор Колонии,  сир Уильям Фиппс...Генри  Корвин не  дослушал, торопясь
выйти вслед за Джемаймой Тиндалл.
     Около строящегося амбара стоял длинный стол, покрытый скатертью, вокруг
него крутились три женщины, расставляя тарелки и блюда.  Корвин заметил, что
от  реки,  покончив с омовением,  возвращаются мужчины. Человек  пятнадцать.
Плотники со стройки, лесорубы с лесосеки.
     Корвин  быстро повернулся. Приглядываясь, он  почти забыл о женщине, за
которой  должен  был следить.  Однако  Джемайма  Тиндалл не  исчезла,  а шла
медленно, то  и дело останавливаясь и оглядываясь, как  бы проверяя, следует
ли за ней констебль. "Хорошо, -- зло подумал он. -- Хочешь поиграть?  Ну что
ж, поиграем на пару".
     Он последовал за ней, но, сделав несколько шагов, остановился, заслонил
глаза  ладонью, прикинувшись, будто  глядит на крыши  домов  и кружащего над
ними ястреба. Женщина свернула  за угол дома, констебль пошел быстрее, почти
побежал. За домом стоял большой  овин,  он  еще  успел  заметить,  как двери
качаются на петлях. Чуть подумав, вошел.
     Джемайма Тиндалл была там, она стояла  в косой, густой  от пыли  полосе
света, падающего через отверстие в потолке.
     -- Ты сам  признал, --  резко прервала она неловкое молчание. -- Ты сам
недавно  признал,  что я  неглупа. Я оценила комплимент, знаю, что  дался он
тебе  нелегко.  Так почему  ж  ты вдруг  подумал, что  если  будешь  за мной
следить, то я тебя куда-то приведу? Смешно.
     -- Я  вовсе не  надеялся на  то,  -- хрипло  ответил он, -- что ты меня
куда-нибудь приведешь.
     -- На что же ты рассчитываешь?
     -- Есть иные способы дойти до истины.
     --   Верно,  есть,  --  согласилась  она.   --  Однако  воспользоваться
большинством из них, особенно наиболее эффективными, запрещает закон. Ты сам
недавно изволил  меня этому поучать. Хотя тебе этот запрет не очень-то мешал
в Уотертауне. Правда?
     --  Ты  много  знаешь,  --  буркнул   констебль.  --  И  верно,  много.
Похваляешься, стараешься  запугать меня, прикидываясь провидицей, ворожейкой
или колдуньей. Так знай -- пустое это дело.
     Джемайма улыбнулась. Улыбка была невеселой.  Ее худощавое восковое лицо
из-за этого стало походить на череп.
     -- Знаю, --  подтвердила она, -- что  пустое.  Ты не  веришь в  магию и
колдовство. Ты не верил в них, когда лепил обвинение против Мэри  Харгрейвс.
Ведь  ты  сфабриковал  обвинение  на  волне  идущей  из  Салема  моды. Одних
свидетелей  подкупил,  других  запугал,  третьи  включились  самостоятельно,
радуясь и ликуя, что могут как-то кому-то навредить. А, по сути, разговор-то
шел об имуществе старухи. О земле и наличных, которые оставил ей муж.
     -- Ты, -- процедил Корвин, -- слишком много знаешь, баба.
     --  О, я еще  больше тебя удивлю. Твоим планам помешал, как ни странно,
именно  Салем.  О Салеме слышали все. И  все, в том числе и Мэри  Харгрейвс,
знали, почему там во время  следствия  насмерть замучили Джайлза Кори. Чтобы
назначить   конфискацию   имущества,   необходимо   получить   признание   в
преступлении. Поскольку Джайлз  Кори отписал имущество зятьям, находящимся в
безопасности  далеко в Виргинии, он выдержал пытки и не признался в дурацких
обвинениях.  Он  умер, замученный,  но наследственного имущества отнять было
невозможно. Недоставало признания в вине.
     -- Говори. --  Корвин приоткрыл зубы в волчьей усмешке. -- Продолжай. Я
внимательно слушаю.
     -- Мэри Харгрейвс, хоть и больная,  перенесла все, что творили с ней во
время следствия. И умерла. Но ты не мог допустить, чтобы повторилась история
Джайлза Кори.  В отличие  от  зятьев  Джайлза Кори под рукой была наследница
Мэри Харгрейвс. Ее дочь Дженет. Значит, можно обвинить и ее. И опять не было
недостатка в свидетелях того, что  Дженет летала на метле, клялась на Черной
Книге, целовала Диавола в анальное отверстие, глотала красную облатку, снова
нашлись куклы, набитые  козьей  шерстью  и утыканные  шпильками,  отыскалась
какая-то  богобоязненная  жена,  точно знавшая, кто  виновен в том, что у ее
супруга  не   работает   мужской  член.  И  Дженет   Харгрейвс  подвергли  в
Уотертаунской тюрьме тем же самым испытаниям, что и  ее мать. Ты продолжаешь
внимательно слушать?
     --  Все твое знание, баба, -- медленно проговорил констебль, -- вопреки
тому,  в чем  ты нагло  пытаешься меня убедить,  берется  вовсе не из  твоей
колоссальной  и сверхъестественной  мудрости.  Отнюдь нет. Обо всем,  что ты
знаешь,  ты просто слышала. Все это  тебе  кто-то  рассказал. Я не спрашиваю
кто, поскольку знаю и без того.  Твои признания мне не  нужны. Ты мне только
скажешь, где этот "кто-то" скрывается.
     --  Только-то и всего,  -- усмехнулась  Джемайма Тиндалл.  -- И  ничего
больше? А как, интересно было бы узнать, ты выжмешь из меня такие признания?
Применишь те  же методы,  что  и  против женщин из Салема и  Мэри Харгрейвс?
Лишишь сна?  Воды?  Пообещаешь помиловать?  Свяжешь на  всю ночь  в  клубок,
пятками  к шее, так, чтобы утром  кровь ручьями потекла из носа? А  может --
как  Дженет  Харгрейвс, -- просто раздробишь  мне ступню с  помощью веревки,
скручиваемой палкой? Эх, констебль, констебль, поблагодари  своего Бога, что
мне нельзя обидеть тебя, причинить прямой вред. А жаль,  потому что очень уж
хочется это сделать.
     Корвин медленно подошел к столбу, снял с крючка моток пеньковых вожжей.
     -- В  отличие  от тебя,  баба, --  сказал он, рывком проверяя  крепость
веревки, -- у меня  есть и возможность, и желание  обидеть тебя. А поскольку
желание  это искреннее и сильное, постольку и  обида будет  крупной.  Ты мне
мигом выложишь все, что знаешь. А если нет, так я тебе суставы переломаю.
     -- Попробуй.
     Он прыгнул к ней, а она  сделала лишь один маленький  шажок в  сторону,
приоткрыв небольшую дверцу в задней стене сарая. Там стоял Измаил  Сассамон.
Констебль едва узнал его.
     Генри Корвин был человек смелый. Его  не  парализовал испуг, а мало кто
не поддался бы панике, увидев  Измаила  Сассамона. Индеец  был  гол,  только
бедра ему прикрывала  рваная, стянутая в виде пояса рубаха. Лицо  от  лба до
подбородка было зачернено  древесным углем, волосы завязаны в кок и украшены
орлиным пером, торс покрыт росписью из сажи, глины и красной коры.
     Генри  Корвин  не  испугался.  Он  мгновенно  выхватил  из-под  сюртука
пистолет, взвел курок  и выстрелил  индейцу прямо в лицо. Но Измаил Сассамон
был  не менее ловок. Он отбил ствол,  пуля вонзилась в балку  над дверью.  В
клубах дыма  и сыпавшейся с потолка  пыли  констебль  на  мгновение  потерял
ориентацию. И уже не восстановил ее.
     Измаил Сассамон саданул его в висок покомоконом. Констебль  покачнулся,
а индеец добавил еще раз, да так, что  хрустнула и вдавилась височная кость.
Корвин захрипел, упал, напряженные конечности лихорадочно задергались.
     Индеец  уселся ему на спину, схватил за  косичку. Вытащил  из-под пояса
нож,  стальной  нож,  какими  торговали  голландцы  из  Шенектади.  Круговым
надрезом  прошелся  по коже на  черепе,  надо лбом, ушами и затылком.  Он не
делал этого никогда в  жизни,  но все прошло  вполне профессионально. Рывок,
быстрый  плоский надрез по темени, снова резкий рывок. Констебль заорал так,
что  пыль опять посыпалась из щелей потолка и стен.  Измаил резанул  его  по
кадыку. Потом вскочил, потрясая скальпом.

     -- Хииииии эй эй ээээй хииии!

     Джемайма Тиндалл смотрела  на  все с  улыбкой,  придающей  ее лицу  вид
черепа.
     -- Это  заколдованный  поселок... -- простонал Джесон Ривет, не в силах
успокоиться после всего, что видел сквозь щель между балками сарая. -- Зачем
мы сюда приехали... Это все колдовство...
     -- Не болтай, -- буркнул дядюшка Уильям.
     -- Не будь дураком, парень, -- щелкнул зубами преподобный Мэддокс.
     Джесон  предупредил  их  вовремя. Все  они  теперь  уже были снаружи --
пастор, Абирам Торп с  мушкетом, дядюшка с аркебузой. От домов,  с террас за
ними наблюдали женщины. Молчаливые. Неподвижные, как столбы на  крыльце.  За
длинным  столом около  каркаса строящегося амбара  сидели  мужчины.  Они ели
молча, медленно работая деревянными ложками. Их ничто не интересовало. В том
числе и приближающийся Измаил Сассамон, распевающий, кричащий, размахивающий
ножом  и  томагавком,   голый,  с  зачерненным   лицом,  измазанный  глиной,
забрызганный кровью.

     -- Эй эйя эйя эй эй эйя эй...

     -- Стой, Измаил! -- рявкнул пастор.  -- Именем Господа приказываю  тебе
остановиться! Измаил!
     -- Стреляй,  Абирам,  --  прошипел  Уильям Гопвуд, видя, что индеец  не
только  не  думает останавливаться, но  даже переходит на  бег. --  Стреляй!
Отправь его к дьяволу! К дьяволу отправим красношкурого!
     Они  одновременно  потянули  за  спускивы.   Аркебуза  Уильяма  Гопвуда
зашипела, завоняла  и  задымила  горящим на  полке  порохом. Мушкет траппера
только металлически щелкнул.
     -- Иис...  -- застонал Абирам Торп, глядя на  пустые  щеки  губы курка.
Кремня не было. Видимо, выпал из-под ослабленного винта. -- Господи...
     Уильям Гопвуд дрожащей рукой потянулся к пороховнице. Абирам успел лишь
схватить мушкет за ствол и  завертеть им, собираясь нанести страшный удар по
голове  нападающего  Измаила.  Однако индеец  ловко  поднырнул под  приклад,
ударом  наотмашь вонзил Абираму  нож  в  живот,  а  когда  траппер  согнулся
пополам, мощным ударом томагавка развалил ему череп.
     -- Измаил! -- заорал Мэддокс. -- Очнись, сумасшедший!
     Уильям  Гопвуд  отбросил  аркебузу,  прицелился  из  пистолета.  Измаил
Сассамон закружился  и  запустил  томагавк. Топорик  угодил дядюшке  Уильяму
прямо в  руку,  державшую оружие, отскочил,  ударил в  лицо. Дядюшка  тяжело
осел, а пистолет выстрелил. Пастор странно  кашлянул  и покачнулся, на белом
воротничке расцвело  большое кровавое  пятно.  Тщетно пытаясь  ухватиться за
столб,  преподобный Мэддокс рухнул  на ступени.  Джесон  Ривет съежился  под
забором.
     Измаил Сассамон наклонился над  телом Абирама  Тор-па,  схватил  его за
обрызганные мозгом  волосы. Уильям Гопвуд,  зажимая текущую  с  лица  кровь,
сумел-таки насыпать  на  полочку  аркебузы  пороху, отвел курок и  всадил  в
индейца полфунта дроби. Измаил отлетел назад, упал, подняв тучи пыли. Уильям
Гопвуд дико и торжествующе  зарычал,  отбросил аркебузу, выхватил нож, тремя
прыжками  подскочил к упавшему индейцу, вцепился в  завязанные в кок волосы,
продолжая рычать, резанул над ухом, кровь хлынула на руки и лицо.
     Увлеченный скальпированием, он заметил нож в руке Измаила только тогда,
когда  клинок вонзился ему в живот. Индеец  резко рванул нож кверху,  Уильям
Гопвуд дико взвыл, рыгнул кровью.  И  упал.  Измаил  поднялся.  Джесон Ривет
тонко закричал, прижимаясь к земле. Индеец повернул голову, странно наклоняя
ее. И увидел парня. Джесон закричал снова.

     Индейцу  дробью  выбило  один  глаз,  раздробило  щеку,  оторвало  ухо,
превратило плечи и  торс в кровавое месиво из свисающих лохм. И все- таки он
твердо  держался  на  ногах.  Не  спуская с Джесона  единственного глаза, он
наклонился, схватил дядюшку Уильяма за волосы.  Джесон Ривет завыл от ужаса.
Измаил Сассамон тряхнул скальпом. Кривя покалеченное лицо,  он  хотел издать
боевой  клич  вампаноагов.  Но не  успел. За  спиной  Джесона  громыхнуло, и
полголовы индейца скрылось в кровавом облаке.
     Пастор упал  на ступени, дымящийся пистолет вывалился  у него  из руки.
Весь  воротник и перед епанчи уже полностью пропитались кровью. Джесон Ривет
пополз  к нему.  Сквозь  охвативший  его  ужас и  безнадежность он  видел на
порогах домов  и  террасах  женщин, неподвижных как  статуи, как  кариатиды.
Видел  мужчин   за  длинным  столом,  безразличных,  медленно  действовавших
ложками.
     "Колдовство, -- лихорадочно  думал он,  -- черная магия,  это ведьмы. И
все-таки я был прав, мы приехали сюда на погибель..."
     -- Преподобный... Это... колдуньи...
     Джон Мэддокс  затрясся как в лихорадке и раскашлялся, оплевывая Джесона
кровью. Его глаза -- до той поры жутко  сверкавшие одними  белками --  вдруг
стали  нормальными  --  злыми  и враждебными. "Сейчас  он  меня отругает, --
подумал Джесон. -- Даже умирая, отругает".
     Преподобный захрипел.
     -- Беги отсюда...  парень, -- едва внятно прошептал он. -- Двигай... Не
тяни...
     Джесон поднялся с  колен. Оглянулся.  Вытер лицо, размазав на нем кровь
пастора. И кинулся бежать. Между домами,  за уборную,  от  которой,  как  он
знал, уже недалеко было до речки, лозняка и леса.
     Он не сумел сделать и трех шагов.
     Неожиданно   почувствовал  себя  так,   словно  на  каждой  ноге  висел
стофунтовый груз, а на спине -- мельничный жернов. Утоптанный грунт внезапно
превратился в топкую и тягучую тину, в болото,  в котором паренек увяз  выше
колен. И теперь  торчал неподвижный и бессильный, будто насекомое  в  липком
чреве хищной орхидеи.
     Страх парализовал его настолько, что он не мог даже кричать.
     --  Браво,  -- послышался голос Дороти  Саттон. -- Очень  хорошо,  мисс
Патиенс Уитни. Отличные чары, мисс Эйлин Блю. Хвалю.
     -- Я поймала его первой! -- воскликнула Патиенс Уитни -- та, черненькая
-- хватая Джесона за рукав. -- Оставь его, Эйлин!
     --  И не  подумаю! -- тонко  крикнула Эйлин Блю  --  та, светленькая --
хватая Джесона за другой рукав. Паренек почти повис, распятый между ними. --
Первой его схватила я!
     -- Аккурат! Отпусти!
     -- Сама отпусти!
     -- Спокойнее, спокойнее,  девушки,  -- утихомирила их Дороти Саттон. --
Зло вредит красоте.  И нечего драться за добычу, потому что добыча  не ваша.
Парня получит госпожа Ипатия Харлоу.
     -- Почему? -- разоралась Патиенс Уитни. -- Это по какому же праву?
     -- У нее  уже  есть один! -- пискляво поддержала ее Эйлин Блю. -- У нее
уже есть Адриан ван Рейссел! Почему ж Ипатия...
     -- Потому, -- отрезала Дороти Саттон, -- что Ипатии требуется.
     -- Нам, -- завыла Патиенс Уитни, -- тоже требуется!
     --  Вы  с  вашими потребностями  можете подождать,  -- сухо проговорила
Дороти.  --  Либо  удовлетворить  их  так,  как  вам,  сопливкам,  пока  еще
простительно,  а зрелой женщине  -- уже нет. И  хватит об этом. Ипатия, поди
сюда. Как говаривал только что преставившийся пастор Мэддокс, цитируя Левит:
"А чтобы раб твой и рабыня твоя были у тебя, то покупайте себе раба и рабыню
у  народов, которые  вокруг вас". Вот мы и берем. Возьми  себе этого  юношу,
Ипатия. Я дарю его тебе.
     -- Благодарю, Дороти.
     Отбивающий зубами дробь Джесон Ривет уловил запах  мыла, трав и табака.
Повернул голову, увидел ту толстую, веселую  женщину, которая курила трубку,
когда он  вместе с плотником Стаутоном  ходил по  поселку.  Увидел ее пухлую
руку,  пальцы,   тянущиеся  к  его  глазам.  Он  сжал   веки.   Почувствовал
прикосновение.  В  голове  блеснуло, в  ушах  зашумело.  Его  воля  лопнула,
разлетелась, будто разбитая фарфоровая  статуэтка,  а сознание погрузилось в
мягкое, теплое и ко всему равнодушное забытье.
     -- Ты мой, -- заявил властный  голос. --  Пошли. Отказаться он не  мог.
Мысль, что  с  этого  момента  так  будет  всегда, была одной  из  последних
сознательных мыслей.
     Патиенс и Эйлин глядели угрюмо,  фыркая, ворча и  бормоча ругательства.
Дороти Саттон осмотрелась.
     -- Надо убрать отсюда эти бренные останки. Джемайма, -- сказала она, --
где Аннабел?
     -- Я здесь.
     -- Ого! Вижу, ты не теряла времени зря. Позаботилась о себе.
     --  А как же. -- Аннабел Прентисс гордо взглянула на пустоглазого Адама
Стаутона,  послушно,  словно пес,  следовавшего за ней.  --  Хороший  мужик,
верно? Видный.
     А темпераментный -- ого-го!
     -- А мы? -- снова жалостливо затянула Патиенс Уитни.
     Мы когда?
     -- В  следующий раз, -- вынесла  приговор Дороти Саттон.  -- Аннабел, а
этот  страж  закона  и  сторонник  короля  уже  вполне  под  твоими  чарами?
Успокоился? Неожиданностей не будет?
     -- Не будет, -- успокоила Аннабел Прентисс.
     Но Адам Стаутон показал ей, сколь сильно она ошибается.
     Он толкнул ее так,  что она с размаху уселась на землю, прямо под  ноги
Джемайме Тиндалл. А плотник  кинулся бежать. Он  мчался  по  середине улицы,
вдоль шеренги изумленных женщин. Пролетел мимо мужчин, застывших с ложками в
руках, неподвижных за длинным столом, будто на  картине.  Прямо-таки пародия
на "Тайную вечерю".
     -- Остановить его! -- крикнула Дороти Саттон.
     Джемайма  Тиндалл  подняла  руки,  проделала  ими  такой  жест,  словно
отталкивала  от  себя что-то невидимое  и одновременно тяжелое. Адам Стаутон
упал,  пополз  по  земле в  облаке  пыли,  но тут  же вскочил  и несколькими
прыжками подлетел к зеленой двуколке  Франсез  Флауэрс,  запрыгнул на козлы,
схватил кнут.
     -- Иаааа-хаааа!
     Напуганный  криком  и  ударом  кнута  по  крупу  пегий жеребец рванулся
вперед,  гнавшиеся за плотником женщины  аж присели  и  сжались  под  градом
щебня, вылетающего  из-под  копыт. Двуколка  несколько мгновений  неслась за
конем,  не касаясь земли  колесами, потом  упала,  подскочила  на выбоине на
сажень. Вцепившись  в  вожжи Адам Стаутон  повис  в  воздухе,  казалось,  он
вот-вот  вылетит. Но  не вылетел.  Он  крикнул, еще раз прошелся  по  пегому
жеребцу кнутом, двуколка помчалась к лесу не хуже гоночной квадриги. Плотник
Адам Стаутон сбежал бы, если б не юная Верити Кларк.
     Верити шла по обрезу кукурузного поля, нежно, но крепко прижимая к себе
рыжего кота. Кот растопырил лапы и радости не проявлял. Однако мужественно и
стойко терпел  нежности. А  когда  двуколка  с Адамом Стаутоном  проносилась
неподалеку от  Верити,  девочка отпустила кота, направила палец  на экипаж и
пронзительно крикнула.
     Из ступицы колеса дождем  посыпались искры, повалил дым и огонь. Гнедой
жеребец поднялся на дыбы,  дышло  и сносная  вага с  треском сломались, шлея
сорвалась. Двуколка взлетела, будто комета с огненным  хвостом, и треснулась
о землю, с неописуемым грохотом развалившись в щепы.
     -- Я так не хотела! -- раздался в тишине тонкий и жалобный крик  Верити
Кларк. --  Я  хотела вовсе  не  так! Я  хотела только  остановить  колесико.
Простите!
     К  месту  катастрофы  направилось  несколько  женщин.   Дороти  Саттон,
скрестив руки под грудью, подождала,  пока они вернутся. Она уже  знала, что
они скажут.
     --  К сожалению, --  подтвердила  ее  опасения  Франсез Флауэрс,  -- он
мертв. Свернул шею. Жаль.
     -- Жаль, --  по-деловому согласилась  Джемайма Тин-далл.  -- Только он,
пастор  и  парень  были  достаточно  ценным  материалом для  воспроизведения
потомства. Что  делать,  чему  быть,  того не  миновать.  А вот  с  девочкой
следовало бы поговорить. Серьезно поговорить.
     -- Я  это сделаю, -- заверила Дороти  Саттон и отвернулась к столу,  за
которым мужчины, утомившиеся  бездеятельным  наблюдением, снова  взялись  за
ложки. Словно ничего не произошло. -- Франсез, наведи порядок.
     -- Да, конечно. Господин Адриан ван Рейссел!
     -- Tot Uw dienst, juffrouw.
     -- Прошу, -- властно проговорила Франсез  Флауэрс,  --  убрать с дороги
остатки  двуколки.  Прошу  поймать  коня. Прошу  унести отсюда  трупы. Прошу
отнести их в лес и  прибить к деревьям. На обычном расстоянии от поселка. Вы
поняли?
     --  Пойди-ка  лучше с ними,  Франсез, -- посоветовала Дороти Саттон. --
Присмотри.
     -- Хорошо.
     -- Верити. Поди сюда. Оставь кота и иди сюда, девочка. Быстренько!
     -- Иду, бабушка!
     Они  медленно шли между домами.  Две женщины. Пожилая, полная, в черной
пелерине  и  черной  шляпе  с  пряжкой,  держащая  за  руку  топающую  рядом
молоденькую в голубом платьице.
     -- Бабушка, я ведь правда не хотела.
     -- Помолчи.
     На пороге одного из домов стояла Файт Кларк. В обществе молодой женщины
со светлыми волосами. Светловолосая поклонилась.
     -- Уже, -- серьезно сказала Дороти Саттон, -- нет причин опасаться. Все
прошло, тебе ничто не угрожает, Дженет Харгрейвс.
     -- Спасибо. -- Дженет неловко сделала книксен. Было видно, что нога все
еще доставляет ей неприятности. -- Спасибо. Не знаю, как и отблагодарить...
     -- Не надо благодарить.
     Дженет Харгрейвс присела снова. Молча. Дороти  Саттон взглянула на нее.
Изучающе. Но доброжелательно.
     -- Повезло, -- наконец серьезно сказала она. -- Тебе крупно повезло. Со
мной  когда-то случилось подобное.  В тысяча шестьсот сороковом, когда  меня
схватили  в Риддинге и испытывали водой в  Темзе.  Мне тоже  повезло.  Может
быть,  предопределено,  что когда-нибудь и  я кого-нибудь спасу, кому-нибудь
помогу  убежать.  Так же,  как  мне  тогда помогла Агнесс Симпсон. Позже  мы
решим, -- добавила  она, --  что  с тобой делать, наша сестра. Вместе решим.
Пока у меня кое-что другое в голове. Займись ею, Файт.
     -- Конечно.
     Солнце клонилось  к закату,  постепенно краснеющий  шар  уже висел  над
стеной  леса, когда две женщины, старая и молоденькая, наконец взобрались на
вершину  холма,   вздымающегося   над  поселком  в   излучине   Мисчиф-Крик.
Остановились, молча глядя на горизонт.
     --  Силу,  которую  дала  нам  Богиня,  --  наконец заговорила  пожилая
чародейка,  --  мы  должны использовать, чтобы помогать, спасать и лечить. С
помощью нашей Силы  мы должны улучшать  мир. Поэтому  нам надо распоряжаться
своей Силой умело, разумно.  А разумно  -- значит практично и полезно.  Силу
нельзя расходовать напрасно. Ты понимаешь меня, мисс Верити Кларк?
     -- Понимаю.
     -- Так почему же, милая моя, ты постоянно транжиришь Силу на забавы? На
непрактичные дела и вещи? На механизмы? Машинки? Колеса и колесики?
     -- Я уже  извинилась за двуколку, -- надулась юная  чародейка. -- Я уже
сказала, что сожалею, и что я не хотела... А вообще-то...
     -- Что?
     -- Именно машины  и колесики -- вещи  практичные. И экипажи, которые по
дорогам ездят. Когда-нибудь придет такое время...
     -- Взгляни,  Верити, -- прервала пожилая чародейка. -- Взгляни  туда  и
скажи мне, что ты видишь?
     -- Ну... Леса.
     -- Вот именно. Леса, только  леса, от Кейп-Кода до Луизианы, от Флориды
до Канады, ничего больше,  только дикая, густая, непроходимая чащоба. Это --
Новый Свет. Это -- Америка! Здесь нет  и никогда не будет дорог, по  которым
могли бы ездить какие-нибудь экипажи или машины. Здесь, в  Америке, у  таких
вещей, как машины и экипажи, просто нет будущего. Никакого будущего, Верити.
Потому  мы,  чародейки  Америки, не имеем  права тратить время ни  на  какие
экипажи или машины.
     -- Но...
     -- Никаких но. Кончай с механизмами. Ты поняла, милая?
     -- Поняла.
     Над  раскинувшимися от  Кейп-Кода  до Луизианы и от Флориды  до  Канады
лесами висел тонкий серпик луны. Над головами волшебниц беззвучно пронеслась
летучая мышь.
     --  Когда-нибудь,  -- мягко прервала молчание Дороти Саттон, поглаживая
каштановые волосы Верити Кларк, -- когда-нибудь у тебя будут дочери, девочка
моя. Дочери, очередное поколение американских  чародеек.  Очень важно, чтобы
Сила, которую ты передашь им в наследство, была силой  истинной  и полезной.
Думаю, ты не  хочешь, чтобы единственным, на что будут способны твои дочери,
стала поломка двигающихся экипажей? Ведь ты не хочешь этого, правда? Значит,
тебе надо учиться. И отделаться от скверных привычек.
     -- Да, бабушка. Я понимаю.
     -- Ну, значит, возвращаемся. Я сильно проголодалась.
     -- О-о, и я тоже!
     Они  медленно  спускались по  склону,  среди высоких трав. Спускались к
поселку, вкусно пахнущему дымами из печей.
     -- Бабушка...
     -- Слушаю.
     -- А когда я вырасту, мы для меня тоже поймаем мужа?
     -- Конечно.
     -- А если ни один не придет?
     -- Всегда кто-нибудь да приходит, Верити. Всегда. Внизу, между  вязами,
поблескивая серебром, текла Мисчиф-Крик.

Last-modified: Mon, 03 Feb 2003 19:07:00 GMT

Оцените этот текст: