судопроизводство совершенно лишено состязательного характера. Вещественные доказательства не предъявляются суду: о них говорят, но их нет. Свидетели, о которых упоминает прокурор или подсудимые, не допрашиваются. Целый ряд обвиняемых, о которых шла речь на судебном следствии, отсутствуют по неизвестным причинам на скамье подсудимых. Два главных обвиняемых, находящиеся за границей, даже не предупреждены о процессе и подобно свидетелям, находящимся за границей, лишаются возможности предпринять какие бы то ни было шаги к выяснению истины. Судебный диалог целиком построен на условной игре в вопросы и ответы. Прокурор не задает ни одному из подсудимых ни одного конкретного вопроса, который мог бы поставить их в затруднение и обнаружить материальную несостоятельность их признаний. Председатель почтительно покрывает работу прокурора. Именно "стенографический" характер отчета особенно убедительно обнаруживает злонамеренные умолчания прокурора и судей. К этому надо прибавить, что аутентичность ответа не внушает ни малейшего доверия. Первым шагом честной экспертизы должно было бы быть изучение оригиналов стенографического отчета. Их сопоставление с опубликованным текстом обнаружило бы, несомненно, множество тенденциозных подчисток и поправок со стороны режиссеров процесса. Но как ни важны сами по себе все эти соображения, открывающие широкое поле для юридического анализа, они имеют все же второстепенный и третьестепенный характер, так как касаются формы подлога, а не его существа. Теоретически можно себе представить, что, если Сталин, Вышинский и Ежов144 еще в течение десяти лет будут иметь возможность безнаказанно инсценировать свои процессы, они достигнут столь высокой техники, при которой все элементы судопроизводства будут находиться в формальном согласии друг с другом и с существующими законами. Но усовершенствование юридической техники подлога ни на миллиметр не приближает этот последний к истине. Дело, однако, в том, что "чисто юридическая" экспертиза вовсе и не стремится к установлению истины, иначе она с самого начала должна была бы признать и заявить, что в политическом процессе столь исключительного значения юрист не может отвлечься от политических условий, из которых вырос процесс и в которых велось расследование -- конкретно говоря, от того тоталитарного гнета, которому в последнем счете одинаково подчинены и подсудимые, и свидетели, и судьи, и защитники, и даже прокуратура. Здесь гвоздь вопроса! В бесконтрольном и деспотическом режиме, сосредотачивающем в одних руках все средства экономического, политического, физического и морального принуждения, судебный процесс пере-стает быть судебным процессом. Дело идет о судебной инсценировке с заранее расписанными ролями. Подсудимые выво-дятся на сцену только после ряда репетиций, которые дают режиссеру заранее полную уверенность в том, что они не выйдут из своих ролей, В этом смысле, как и во всех других, судебные процессы представляют собой только сгусток всего вообще политического режима в СССР. На всех собраниях все ораторы говорят одно и то же, равняясь по главному оратору, совершенно независимо от того, что сами они говорили вчера. В газетах все статьи комментируют одну и ту же директиву в одних и тех же выражениях. Ловя движения дирижерской палочки, историки, экономисты, даже статистики переделывают прошлое и настоящее, совершенно не считаясь с фактами, документами или с предпоследним изданием своей собственной книги. В детских садах и школах все дети в одних. и тех же словах славят Вышинского и проклинают подсудимых. Никто не действует так по доброй воле, все насилуют себя. Монолитизм судебного процесса, в котором подсудимые наперебой повторяют формулу прокурора, является, таким образом, не исключением из правила, а лишь наиболее отвратительным выражением тоталитарно-инквизиционного режима. Перед нами не суд, а спектакль, в котором главные актеры играют свои роли под дулом револьвера. Спектакль может быть разыгран лучше или хуже; но это вопрос инквизиционной техники, а не правосудия. Фальшивая монета может быть сделана настолько грубо, что ее легко отличить уже по внешнему виду. Искусные фальшивомонетчики могут, наоборот, достигнуть высокого качества продукции. Плох бы был, однако, тот эксперт, который ограничился бы вопросом о внешней форме монеты, об ее чекане, не касаясь вопроса об ее удельном весе и других материальных свойствах. "Чисто юридическая" экспертиза московских процессов сводит по существу свою задачу к выяснению того, хорошо или плохо выполнен подлог. Такой подход к делу представляет уже сам по себе форму пособничества фальсификаторам. Чтоб ярче осветить вопрос, поскольку он вообще может нуждаться в освещении, возьмем свежий пример из области государственного права. После захвата власти Гитлер, вопреки' всем ожиданиям, заявил, что вовсе не намерен изменять основные законы государства. Большинство людей забыло, вероятно, что в Германии и сегодня остается в неприкосновенности Веймарская конституция: только в этот юридический футляр Гитлер вложил содержание тоталитарной диктатуры. Представим себе эксперта, который, надев большие очки и вооружившись официальными документами, намерен изучить государственный строй Германии "с чисто юридической точки зрения". После нескольких часов умственного напряжения он откроет, что Германия Гитлера представляет собою чистейшей воды демократическую республику (всеобщее избирательное право, парламент дающий полномочия фюреру, независимость судебной власти и пр. и пр.). Всякий здравомыслящий человек воскликнет, однако, что такого рода юридическая экспертиза является в лучшем случае проявлением "юридического кретинизма". Демократия основана на свободной борьбе классов, партий программ, идей. Если задушить эту борьбу, то от демократии останется мертвая шелуха, вполне пригодная для прикрытия фашистской диктатуры. Современное судопроизводство основано на борьбе обвинения и защиты, которая вводится в известные процессуальные рамки. Там, где состязание между сторонами задушено при помощи внесудебного насилия, процессуальные рамки, каковы бы они ни были, являются лишь прикрытием инквизиции. Действительное расследование московских процессов не может не быть всесторонним. Оно использует, разумеется, и -"стенографические" отчеты, но не как "вещи в себе", а как составную часть грандиозной исторической драмы, главные факторы которой остаются за кулисами судебного спектакля. АВТОБИОГРАФИЯ В своей обвинительной речи 22 января Вышинский говорил: "Троцкий и троцкисты всегда были капиталистической агентурой в рабочем движении". Вышинский разоблачал "лицо настоящего, подлинного троцкизма -- этого исконного врага рабочих и крестьян, исконного врага социализма, слуги капитализма". Он рисовал историю "троцкизма, потратившего тридцать с лишним лет своего существования на то, чтоб подготовить, в конце концов, свое окончательное превращение в штурмовой отряд фашизма, одно из отделений фашистской полиции". В то время как иностранные публицисты ГПУ (из "Дейли Уоркер", "Нью Массес" и пр.) расходуют свою энергию на то, чтобы при помощи тонких догадок и исторических аналогий объяснить, каким образом революционный марксист мог на шестом десятке жизни превратиться в фашиста, Вышинский подходит к вопросу совершенно иначе: Троцкий всегда был агентом капитала и врагом рабочих и крестьян; тридцать с лишним лет он готовился к тому, чтоб превратиться в агента фашизма. Вышинский говорит то, что публицисты "Нью Массес" скажут лишь через некоторое время. Я предпочитаю поэтому иметь дело с Вышинским. Категорическим утверждениям прокуратуры СССР я противопоставлю столь же категорические факты своей автобиографии. Вышинский ошибается, когда говорит о тридцати годах моей подготовки к фашизму. Факты, арифметика, хронология, как, впрочем, и логика, вообще не составляют сильной стороны этого обвинения. Я позволю себе начать с некоторых автобиографических фактов, которые будут не лишними для оценки обвинений, тем более что основные черты моего жизненного пути типичны в той или другой степени для всего старшего поколения большевиков, из среды которого Сталин рекрутирует ныне своих главных обвиняемых. На путь революции я вступил на восемнадцатом году жиз-ни. В текущем месяце исполнилось сорок лет, как я непрерывно участвую в рабочем движении, на его левом, марксистском) крыле под знаменем марксизма. На восемнадцатом году жизни я нелегально организовал в Николаеве Южно-русский рабочий союз, насчитывающий свыше 200 рабочих. На гектографе я издавал революционную газету "Наше дело". Во время первой ссылки в Сибирь (1900--1902) я участвовал в создании сибирского Союза за освобождение рабочего класса. После побега за границу я примкнул к социал-демократической организации "Искра", во главе которой стояли Плеханов145, Ленин и другие. В 1905 году я вел руководящую работу в первом петербургском Совета рабочих депутатов. Я провел четыре с половиной года в тюрьмах, два раза был в ссылке в Сибири, где оставался около двух с половиной лет, два раза бежал из Сибири, провел в два приема двенадцать лет в эмиграции при царизме, приговорен был в 1915 году в Германии заочно к тюремному заключению за борьбу против; войны, выслан был за то же преступление из Франции, арестован в Испании, заключен английским правительством в концентрационный лагерь в Канаде. Так я выполнил свои функции "агента капитала". Рассказы сталинских историков о том, будто я до 1917 года; был меньшевиком, представляют собой одну из обычных фальсификаций. С того момента, как большевизм и меньшевизм определились политически и организационно (1904 г.), я стоял формально вне обеих фракций, но, как показали три русские революции, моя политическая линия, несмотря на конфликты и полемику, во всем основном совпадала с линией Ленина. Наиболее важным разногласием между мною и Лениным в эти годы была моя надежда на то, что посредством объединения с меньшевиками можно заставить большинство их повернуть на революционный путь. В этом жгучем вопросе правота была целиком на стороне Ленина. Нужно, однако, сказать что в 1917 г. "объединительные" тенденции были очень сильны среди большевиков. 1 ноября 1917 года Ленин говорил по этому поводу на заседании петроградского комитета партии: "Троцкий давно сказал, что объединение невозможно. Троцкий это понял, и с тех пор не было лучшего большевика". С конца 1904 года я отстаивал тот взгляд, что русская революция может закончиться лишь диктатурой пролетариата, которая в свою очередь должна привести к социалистическому преобразованию общества при условии успешного развития мировой революции. Меньшинство моих нынешних противников считало эту перспективу фантастической вплоть до апреля 1917 г. и называло ее враждебным именем "троцкизма", противопоставляя ей программу буржуазной демократической республики. Что касается подавляющего большинства нынешней бюрократии, то оно примкнуло к советской власти лишь после победоносного окончания гражданской войны. В годы эмиграции я участвовал в рабочем движении Австрии, Швейцарии, Франции и Соединенных Штатов. Я с благодарностью думаю о том, что эмиграция дала мне возможность, ближе приобщиться к жизни мирового рабочего класса и превратить интернационализм из абстрактного понятия в движущую силу всей моей дальнейшей жизни. Во время войны я вел сперва в Швейцарии, затем во Франции пропаганду против шовинизма, разъедавшего Второй Интернационал. Свыше двух лет я издавал в Париже под военной цензурой ежедневную русскую газету в духе революционного интернационализма. Я был тесно связан в своей работе с интернационалистическими элементами во Франции и вместе с их представителями принимал участие в международной конференции противников шовинизма в Циммервалъде (1915 г.). Ту же работу я продолжал во время двухмесячного пребывания в Соединенных Штатах. После прибытия в Петроград (5 мая 1917 г.) из канадского концентрационного лагеря, где я вел проповедь идей Либкнех-та и Люксембург среди пленных немецких матросов, я принимал близкое участие в подготовке и организации Октябрьской революции, особенно в течение тех четырех решающих месяцев, когда Ленин вынужден был скрываться в Финляндии. В 1918 году Сталин в статье, имевшей задачей ограничить мою роль в Октябрьской революции, вынужден был, однако, писать: "Вся работа по практической организации восстания происходила под непосредственным руководством председателя Петроградского Совета Троцкого. Можно с уверенностью сказать, что быстрым переходом гарнизона на сторону Совета и умелой постановкой работы Военно-революционного комитета партия обязана прежде всего и главным образом т. Троцкому" ("Правда" No 241, 6 ноября 1918 г.). Это не помешало Сталину писать шесть лет спустя: "Никакой особой роли ни в партии, ни в октябрьском восстании не играл и не мог играть т. Троцкий, человек сравнительно новый для нашей партии в период Октября" (И. Сталин. Троцкизм или ленинизм. 1924, с. 68--69). В настоящее время школа Сталина при помощи свойственных ей научных методов, на которых воспитались и суд, и прокуратура, считает доказанным, что я не руководил Октябрьской революцией, а противодействовал ей. Однако эти исторические подлоги относятся не к моей биографии, а к биографии Сталина. После октябрьского переворота я стоял у власти в течение около девяти лет, принимал близкое участие в строительстве советского государства, революционной дипломатии, Красной армии, хозяйственных организаций и Коммунистического Интернационала. В течение трех лет я непосредственно руководил гражданской войной. В этой суровой работе мне приходилось прибегать к решительным мерам. Я несу за это полную ответственность перед мировым рабочим классом и историей. Оправдание суровых мер покоилось в их исторической необхо-димости и прогрессивности, в их соответствии с основными интересами рабочего класса. Всякую меру репрессии, продиктованную условиями гражданской войны, я называл ее настоящим именем и давал о ней открытый отчет перед трудящимися массами. Мне нечего было скрывать перед народом, как сейчас мне нечего скрывать перед Комиссией. Когда в известных частях партии, не без закулисного участия Сталина, возникла оппозиция против моих методов руководства гражданской войной, Ленин в июле 1919 г. по собственной инициативе и совершенно неожиданно для меня вручил мне белый лист бумаги, внизу которого было написано: "Товарищи, зная строгий характер распоряжений тов. Троцкого, я настолько убежден, в абсолютной степени убежден, в правильности, целесообразности и необходимости для пользы дела даваемого тов. Троцким распоряжения, что поддерживаю это распоряжение всецело. В. Ульянов (Ленин)". Даты на бумаге не было. Дату в случае нужды должен был поставить я сам. Осторожность Ленина во всем, что касалось его отношения к трудящимся, известна. Тем не менее он считал возможным заранее подписаться под всяким моим распоряжением, хотя от этих распоряжений зависела нередко судьба многих людей. Ленин не боялся злоупотребления властью с моей стороны. Прибавлю, что я ни разу не делал употребления из выданного мне Лениным карт-бланша. Но документ остается свидетельством исключительного доверия со стороны человека, которого я считаю самым высоким образцом революционной морали. Я принимал непосредственное участие в выработке программных документов и тактических тезисов Третьего Интернационала. Основные доклады о мировом положении на конгрессах делились между Лениным и мною. Программные манифесты первых пяти Конгрессов написаны мною. Я предоставляю прокурорам Сталина разъяснять, какое место занимала эта деятельность на моем пути в сторону фашизма. Что касается меня, то я стою и сегодня незыблемо на почве тех принципов, которые я рука об руку с Лениным залагал в основу Коммунистического Интернационала. Я разошелся с правящей бюрократией с того времени, как она в силу исторических причин, о которых здесь не место говорить, сложилась в привилегированную консервативную касту. Причины расхождения, запечатленные на всех его этапах в официальных документах, статьях и книгах, доступны общей проверке. Я отстаивал советскую демократию -- против бюрократического абсолютизма; повышение жизненного уровня масс--против чрезмерных привилегий верхов; систематическую индустриализацию и коллективизацию в интересах трудящихся; наконец -- международную политику в духе революционного интернационализма против национального консерватизма. В свое" последней книге "Преданная революция" я сделал попытку теоретически объяснить, почему изолированное советское государство, на отсталой экономической базе, выделило из себя? чудовищную пирамиду бюрократии, которая почти автоматически увенчалась бесконтрольным и "непогрешимым" вождем. Задушив партию при помощи полицейского аппарата и разгромив оппозицию, правящая клика выслала меня в начале 1928 г. в Центральную Азию. За отказ прекратить политическую деятельность в ссылке она изгнала меня в начале 1929 г. в Турцию. Здесь я приступил к изданию "Бюллетеня оппозиции" на основе той же программы, которую отстаивал в России, и вступил в связь со своими, тогда еще очень немногочисленными, единомышленниками во всех частях света. 20 февраля 1932 г. советская бюрократия лишила меня и находившихся за границей членов моей семьи советского" гражданства. Дочь моя Зинаида146, временно находившаяся заграницей для лечения, лишилась таким образом возможности вернуться в СССР к мужу и детям. Она покончила с собой 5 января 1933 г. Я прилагаю при сем список книг и более крупных брошюр, которые полностью или отчасти написаны мною во время моей последней ссылки и последней эмиграции147. По подсчету моих молодых сотрудников, которые во всей моей работе оказывали и оказывают мне самоотверженную и незаменимую помощь, я написал за границей около 5000 печатных страниц, не считая статей и писем, которые вместе должны составить еще несколько тысяч страниц. Позволю себе прибавить, что я пишу нелегко, с многочисленными проверками и исправлениями. Моя литературная работа и переписка составляли, таким образом, главное содержание моей жизни за последние девять лет. Политическое направление моих книг, статей и писем говорит само за себя. Цитаты, какие приводит Вышинский из моих работ, представляют, как я покажу, грубые фальсификации, т. е. необходимый элемент всего судебного подлога. В течение 1923--33 годов я по отношению к советскому государству, его правящей партии и Коминтерну стоял на точке. зрения, которая лапидарно выражалась словами: реформа, а не революция. Эта позиция питалась надеждой на то, что при благоприятном развитии в Европе левая оппозиция сможет мирными путями возродить большевистскую партию, демократически преобразовать советское государство и вернуть Коминтерн на путь марксизма. Только победа Гитлера, подготовленная гибельной политикой Кремля, и полная неспособность Коминтерна извлечь уроки из трагического опыта Германии убедили меня и моих единомышленников в том, что старая большевистская партия и Третий Интернационал окончательна погибли для дела социализма. Тем самым исчезал единственный легальный рычаг, при помощи которого можно было надеяться на мирную демократическую реформу советского государства. Со второй половины 1933 года я все решительнее прихожу к тому убеждению, что для освобождения трудящихся масс СССР и заложенных Октябрьской революцией социальных основ от новой паразитической касты исторически неизбежна политическая революция. Совершенно естественно, если проблема такой огромной важности вызвала страстную идейную борьбу в международном масштабе. Политическое вырождение Коминтерна, полностью закрепощенного советской бюрократией, привело к необходимости выдвинуть лозунг Четвертого Интернационала и выработать основы его программы. Относящиеся сюда книги, статьи, дискуссионные бюллетени и пр. имеются в распоряжении Комиссии и являются лучшим доказательством того, что дело шло не о "маскировке", а о напряженной и страстной идейной борьбе на основе традиций первых конгрессов Коммунистического Интернационала. Я находился все время в переписке с десятками старых и сотнями молодых друзей во всех частях света и могу с уверенностью и гордостью сказать, что именно из этой молодежи выйдут наиболее надежные и твердые пролетарские борцы открывающейся новой эпохи. Отказ от надежды на мирную реформу советского государства не означал, однако, отказа от защиты советского государства. Как показывает, в частности, только что вышедший в Нью-Йорке сборник выдержек из моих статей за последние десять лет148, я неизменно и непримиримо боролся против всяких колебаний в вопросе о защите СССР. На этом вопросе я рвал не раз со своими друзьями. В своей книге "Преданная революция" я теоретически обосновываю ту мысль, что война поставит под удар не только советскую бюрократию, но и новые социальные основы СССР, представляющие грандиозный шаг вперед в развитии человечества. Отсюда для каждого революционера вытекает безусловный долг защиты СССР против империализма, несмотря на советскую бюрократию. Мои работы за тот же период дают безошибочную картину моего отношения к фашизму. С первого периода своей эмиграции я бил тревогу по поводу нарастающей фашистской волны в Германии. Коминтерн обвинял меня в "переоценке" фашизма и в "панике" перед ним. Я требовал единого фронта всех рабочих организаций. Коминтерн противопоставлял этому нелепую теорию "социал-фашизма". Я требовал систематической организации рабочей милиции. Коминтерн противопоставлял этому хвастовство будущими победами. Я показывал, что СССР окажется под величайшей угрозой в случае победы Гитлера. Известный писатель Осецкий149 с большим сочувствием печатал и комментировал мои статьи в своем журнале. Ничто не помогало. Советская бюрократия узурпировала авторитет Октябрьской революции только для того, чтоб превратить его в препятствие для победы революции в других странах. Без политики Сталина не было бы победы Гитлера! Сами московские процессы возникли в значительной мере из потребности Кремля заставить мир забыть об его преступной политике в Германии. Если доказать, что Троцкий -- агент фашизма, кто станет размышлять над программой и тактикой Четвертого Интернационала? Таков был расчет Сталина. Достаточно известно, что во время войны каждый интернационалист объявлялся агентом враждебного правительства. Так обстояло дело с Розой Люксембург, Карлом Либкнехтом, Отто Рюле150 и др. в Германии, с рядом французских друзей (Монат151, Росмер152, Лорио153 и др.). с Евгением Дебс154 и др. в Соединенных Штатах, наконец, с Лениным и со мной -- в России. Британское правительство заключило меня в марте 1917 года в концентрационный лагерь по внушенному царской охранкой обвинению в том, что я, по соглашению с немецким генеральным штабом, стремился низвергнуть Временное правительство Милюкова155--Керенского. Сегодня это обвинение кажется плагиатом у Сталина и Вышинского; между тем на самом деле Сталин и Вышинский совершили плагиат у царской контрразведки и у британской "Интелидженс сервис". 16 апреля 1917 года, когда я сидел в концентрационном лагере вместе с немецкими матросами, Ленин писал в "Правде": "Можно ли поверить хоть на минуту в добросовестность того сообщения .. что Троцкий, бывший председатель Совета рабочих депутатов в Петербурге в 1905 году, революционер, десятки лет отдавший бескорыстной службе революции, -- что этот человек имел связь с планом, субсидированным "германским правительством"? Ведь это явная, неслыханная, бессовестнейшая клевета на революционера!" (Правда, No 34). "Как свежо звучат эти слова теперь,--писал я 21 октября 1927 г., повторяю: 1927 г! -- в эпоху гнусных клевет на оппозицию, ничем не отличающихся от клевет 1917 года на большевиков". Итак, десять лет тому назад, т. е. задолго до создания "объединенного" и "параллельного" центров и до "полета" Пятакова в Осло, Сталин выдвигал уже против оппозиции все те инсинуации и клеветы, которые Вышинский позже превратил в обвинительные акты. Если, однако, Ленин в 1917 году считал, что мое двадцатилетнее революционное прошлое является само по себе достаточным опровержением грязных инсинуаций, то я смею думать, что прошедшие после того новые двадцать лет, достаточно значительные по содержанию, дают мне право ссылаться на свою автобиографию как на один из самых важных аргументов против московского обвинительного акта. МОЕ "ЮРИДИЧЕСКОЕ" ПОЛОЖЕНИЕ Самая необходимость "оправдываться" в обвинениях в союзе с Гитлером и микадо характеризует всю глубину реакции, которая торжествует сейчас на большей части нашей планеты и, в частности, в СССР. Но никому из нас не дано перескакивать через исторически обусловленные этапы. Я с полной готовностью предоставляю свое время и свои силы в распоряжение Комиссии. Незачем говорить, что перед Комиссией у меня нет и не может быть тайн. Комиссия сама сумеет соблюсти необходимую осторожность в отношении третьих лиц, в частности граждан фашистских стран и СССР. Я готов ответить на все вопросы и предоставить в распоряжение Комиссии всю свою переписку, не только политическую, но и личную. В то же время считаю нужным сказать заранее, что я вовсе не чувствую себя перед лицом общественного мнения на положении "обвиняемого". Для этого нет даже и формальных оснований. Московские власти не привлекли меня ни по одному из процессов. И это, конечно, не случайно. Чтоб привлечь меня, они должны были бы своевременно вызвать меня на суд или потребовать моей выдачи. Для этого нужно было бы, по крайней мере, опубликовать срок разбирательства и обвинительный акт за несколько недель до процесса. Но даже на эта Москва не могла пойти. Весь расчет был основан на том, чтоб застигнуть общественное мнение врасплох, подготовив заранее Приттов и Дуранти в качестве осведомителей и истолкователей. Потребовать моей выдачи можно было бы не иначе, как поставив вопрос перед французским, норвежским или мексиканским судом под контролем мировой печати. Но это значило бы для Кремля идти навстречу жестокому провалу! Вот почему оба процесса были не судом надо мною и моим сыном, а только оклеветанием нас при помощи судебного процесса без принуждения, без вызова -- за нашей спиной. Во время подготовки будущих амальгам, надеясь заранее на их полный и оглушительный успех в международном масштабе, Сталин, через посредство Литвинова, взял на себя в 1934 г. инициативу создания специального Трибунала "против террористов" при Лиге Наций. Он подготовлял себе таким образом одну из легальных 'возможностей завладеть мною и моим сыном. (Расследование этой деликатной дипломатической операции, казавшейся в свое время совершенно непонятной, составит одну из легко осуществимых и крайне благодарных задач Комиссии.) Неблагоприятное эхо московских процессов должно было, однако, сильно охладить с того времени надежды Сталина на "легальные" пути. Я не знаю, осуществится ли трибунал при Лиге Наций или нет, и, если да, то Когда именно. 22 октября 1936 г. я обратился через своего норвежского адвоката М. Пюнтервольда в женевскую комиссию юристов, разрабатывающую статуты будущего Трибунала, с письменным заявлением о том, что, как только Трибунал будет создан, я потребую рассмотрения в нем моего дела. Можно предсказать заранее, что московское правительство не посмеет предстать перед этим Трибуналом, ибо он, как следует надеяться, будет обставлен элементарными гарантиями правосудия. Приговор ,по последнему процессу говорит, что Троцкий и Седов "изобличены... в непосредственном руководстве изменнической деятельностью" и "в случае их обнаружения (?) на территории СССР -- подлежат немедленному аресту и преданию суду..." Я оставляю в стороне вопрос о том, при помощи какой техники Сталин надеется "обнаружить" меня и моего сына на территории СССР. (Очевидно, при помощи той же самой, которая позволила ГПУ "обнаружить" ночью на 7 ноября 1936 г. часть моих архивов в научном институте в Париже и перевести их в прочных дипломатических вализах в Москву.) Внимание останавливает на себе прежде всего тот факт, что после того, как приговор объявляет нас, не привлеченных к суду и не выслушанных судом, "изобличенными", он обещает в случае нашего обнаружения предать нас... суду. Таким образом, я и мой сын являемся сейчас уже "изобличенными", но еще не преданными суду. Цель этой бессмысленной, но не случайной формулы состоит в том, чтоб вооружить ГПУ возможностью расстрелять нас после "обнаружения" без всякой судебной процедуры: позволить себе роскошь открытого суда над нами Сталин не может даже в СССР! Наиболее циничные из агентов Москвы, в том числе советский дипломат Трояновский, выступают с таким аргументом: "Преступники не могут сами выбирать для себя судей". В общей форме эта мысль верна. Нужно только установить предварительно, по какую сторону разграничительной линии находятся преступники. Если допустить, что действительными преступниками являются организаторы московских процессов -- а таково мнение широких и растущих кругов,--то можно ли им позволить выступать судьями в собственном деле? Именно по этой причине Комиссия расследования стоит над обеими сторонами. Она будет сообразовываться не с московской иерархией, а с требованиями мировой совести. ТРИ КАТЕГОРИИ ДОКАЗАТЕЛЬСТВ Область, охватываемая московскими процессами, совершен-но необъятна. Если б я поставил себе задачей опровергнуть перед вами все направленные против меня ложные утверждения, которые заключаются хотя бы в официальных отчетах о двух важнейших московских процессах, я вынужден был бы занять слишком много времени: достаточно напомнить, что мое имя встречается почти на каждой странице, притом неоднократно. Я надеюсь, что буду иметь возможность еще раз, и с большей полнотой, высказаться перед Комиссией в целом. Сейчас я вынужден наложить на себя суровые ограничения. Целый ряд вопросов, имеющих, каждый в отдельности, большое значение для опровержения обвинения, я вынужден пока оставить в стороне. По ряду других, еще более важных вопросов мне приходится ограничиться коротким конспектом, лишь намечающим общие рамки тех выводов, которые я надеюсь в будущем представить Комиссии. Зато я постараюсь выделить узловые пункты советских процессов как принципиального, так и эмпирического характера, и осветит их со всей возможной полнотой. Эти узловые пункты располагаются в трех плоскостях. 1. Иностранные апологеты ГПУ монотонно повторяют один и тот же довод: невозможно допустить, чтобы ответственные и старые политики могли на суде обвинять себя в таких преступлениях, которых они не совершили. Но эти господа упорно отказываются применить тот же критерий здравого смысла не к признаниям, а к самим преступлениям. Между тем в этом втором случае он гораздо более уместен. Я исхожу из того, что подсудимые -- вменяемые, т. е. нормальные субъекты, и, следовательно, не могли совершать заведомо бессмысленных преступлений, направленных против их идей, против всего их прошлого и против их сегодняшних интересов. Замышляя преступление, каждый из подсудимых обладал тем, что с юридической точки зрения можно назвать свободой выбора. Он мог совершить преступление, мог и не совершать его. Он размышлял о том, выгодно ли преступление, отвечает ли оно его целям, разумны ли намеченные им средства и пр , словом, действовал как свободное и вменяемое лицо. Положение, однако, радикально меняется, когда действительный или мнимый преступник попадает в руки ГПУ, кото- рому по политическим причинам необходимо во что бы то ни "стало добиться определенных показаний. Здесь "преступник" перестает быть самим собою. Не он решает, а решают за него. Поэтому, прежде чем заниматься рассуждениями о том, действовали ли подсудимые на суде сообразно законам здравого смысла или нет, надо поставить другой, предварительный вопрос, именно: могли ли подсудимые совершать те невероятные преступления, в которых они каются? Выгодно ли было оппозиции убийство Кирова? И если нет, то не было ли выгодно бюрократии какой угодно ценою, приписать убийство Кирова оппозиции? Выгодно ли было оппозиции совершать акты саботажа взрывать шахты, организовывать крушения поездов? И если нет, то не было ли выгодно бюрократии взвалить ответственность за ошибки и катастрофы в хозяйстве на оппозицию? Выгодно ли было оппозиции вступать в союз с Гитлером и микадо? И если нет, то не было ли выгодно бюрократии добиться от оппозиции признания в том, что она состояла в союзе с Гитлером и микадо? Qui prodest?156 Достаточно ясно и точно сформулировать этот вопрос, чтобы тем самым наметить уже первые контуры ответа. 2. В последнем процессе, как и во всех предшествующих, единственной опорой обвинений являются стандартные монологи подсудимых, которые, повторяя мысли и выражения прокурора, каются наперебой и неизбежно называют меня главным организатором заговора. Как объяснить этот факт? В своей обвинительной речи Вышинский пытался на этот раз оправдать отсутствие объективных доказательств теми соображениями, что заговорщики не имеют членских билетов, не ведут протоколов и пр. и пр. Эти жалкие доводы кажутся вдвойне жалкими на русской почве, где заговоры и судебные процессы насчитывают долгий ряд десятилетий. Конспираторы пишут письма иносказательно. Но эти иносказательные письма захватываются при обысках и представляют серьезную улику. Заговорщики прибегают нередко к химическим чернилам. Но царская полиция сотни раз перехватывала такие письма и предъявляла их суду. В среду заговорщиков проникают провокаторы, которые доставляют полиции конкретные сведения о ходе заговора и дают возможность захватить документы, лаборатории или самих заговорщиков на месте преступления. Ничего подобного мы не находим в процессах Сталина--Вышинского. Несмотря на пятилетнюю длительность самого грандиозного из всех заговоров, имевшего свои разветвления во всех частях страны и свои связи за западной и за восточной границами, несмотря на бесчисленное количество обысков и арестов и даже на похищение архивов, ГПУ не удалось представить суду ни одного вещественного доказательства. Обвиняемые ссылаются лишь на свои действительные или мнимые разговоры о заговоре. Судебное следствие есть разговор о разговорах. "Заговор" лишен плоти и крови. С другой стороны, история революционной, как и контрреволюционной борьбы не знает таких случаев, чтобы десятки закоренелых заговорщиков совершали в течение ряда лет беспримерные преступления, а после ареста, несмотря на отсутствие улик, каялись во всем, выдавали себя и друг друга и с бешенством клеймили своего отсутствующего "главу". Каким образом преступники, которые вчера убивали вождей, разрушали хозяйство, готовили войну и расчленение страны, сегодня так покорно поют по камертону прокурора? Эти две основные черты московских процессов: отсутствие улик и повальный характер покаяний не могут не вызвать подозрений у каждого мыслящего человека. Тем большее значение преобретает в этом случае объективная проверка признаний. Между тем суд не только не производил такой проверки, но, наоборот, всячески избегал ее. Эту проверку мы должны взять на себя. Правда, она возможна не во всех случаях. Но в этом нет и надобности. С нас будет совершенно достаточно -- для начала -- показать, что в нескольких крайне важных случаях покаяния находятся в полном противоречии с объективными фактами. Чем более стандартный характер имеют покаяния, тем более они окажутся скомпрометированными при обнаружении ложности нескольких из них. Количество примеров, где показания обвиняемых -- их доносы на себя и на других-- рассыпаются вдребезги при сопоставлении с фактами, очень велико. Это достаточно обнаружилось уже здесь, во время следствия. Опыт московских процессов показывает, что подлог столь грандиозного масштаба не под силу самому могущественному полицейскому аппарату в мире. Слишком много людей и обстоятельств, характеров и дат, интересов и документов, которые не укладываются в рамки готового либретто! Календарь упорно сохраняет свои права, и метеорология Норвегии не склоняется перед Вышинским. Если взглянуть на вопрос с точки зрения искусства, то такая задача -- драматическое согласование сотен людей и бесчисленных обстоятельств -- оказалась бы не по плечу и Шекспиру. Но в распоряжении ГПУ нет Шекспиров. Поскольку дело идет о "событиях" в СССР, внешняя видимость согласованности охраняется инквизиционным насилием: все -- подсудимые, свидетели, эксперты -- хором подтверждают материально невозможные факты. Но положение сразу меняется, когда нужно протянуть нити за границу. Между тем без нитей за границу, ко мне,. "врагу No 1", процесс терял главную часть своего политического значения. Вот почему ГПУ вынуждено было пуститься на рискованные и крайне несчастные комбинации с Гольцманом, Ольбергом, Давидом, Берманом, Роммом и Пятачковым. Выбор объектов анализа и опровержения сам собою вытекает, таким образом, из тех "данных", какими обвинение располагает против меня и моего сына. Так, опровержение показания Гольцмана о посещении им меня в Копенгагене; опровержение показания Ромма о свидании со мной в Булонском лесу и опровержение рассказа Пятакова об его полете в Осло не только имеют значение сами по себе, поскольку опрокидывают важнейшие устои обвинения против меня и моего сына, но и позволяют заглянуть за кулисы московского правосудия в целом и уяснить себе применяемые там методы. Таковы два первых этапа моего анализа. Если нам удастся доказать, что, с одной стороны, так называемые "преступле-ния" противоречат психологии и интересам подсудимых; что, с другой стороны, признания по крайней мере в нескольких типических случаях противоречат точно установленным фактам, мы выполним тем самым очень большую работу в деле опровержения обвинения в целом. 3. Правда, и после этого останется еще немало вопросов, требующих ответа. Главные из них таковы: что же за люди эти подсудимые, которые после 25--30 и более лет революционной работы согласились взвалить на себя столь чудовищные и унизительные обвинения? Какими путями ГПУ добилось своей цели? Почему ни один из обвиняемых не закричал открыто о подлоге на суде? И пр. и Т. п. По сути дела я не обязан отвечать на эти вопросы. Мы не могли допросить здесь ни Ягоду (его допрашивает сейчас Ежов!), ни Ежова, ни Вышинского, ни Сталина, ни, главное, их жертв, большинство которых к тому же уже расстреляно. Комиссия не может, поэтому, вскрыть до конца инквизиционную технику московских процессов. Но главные ее пружины видны и сейчас. Обвиняемые -- не "троцкисты", не оппозиционеры, не борцы, а покорные капитулянты. ГПУ воспитывало их для будущих процессов в течение ряда л