все-таки содержалось в этой воде, невидимое глазу,  неразличимое
микроскопами,  не  задерживаемое  фильтрами,  не отстаиваемое в отстойниках.
Что-то совершенно  безвредное  для  человеческого  организма.  Безвредное  и
латентное  до  поры  до  времени.  До той самой секунды, когда в этой воде с
нашей  помощью  стал  растворяться  безобидный  газ.  Как  и  ожидалось,  он
диффузировал  во  все сосуды и сосудики этой грандиозной кровеносной системы
всех Внешних Спутников, чтобы  через  некоторое  время  испариться  со  всех
свободных  поверхностей  уже в обличьи боевого отравляющего вещества, залить
смертельным туманом всю станцию и передушить людей и детей как котят.
     <i>Я кое-как дотянулся до крана и перекрыл воду.  Одри  все  спала,  но
дышала  ровно  и уже порозовела. А я снова тяжело опустился на залитый водой
пол</i>.
     Ох, это проклятое слово "если". В нем много смыслов и оттенков,  граней
и  неожиданных поворотов, оно многолико как... вода и противоречиво как сама
жизнь. Оно и сомнение, и  сожаление,  оно  и  вопрос  и  повествование,  оно
обвинение и надежда.
     Если  бы  я  мог  помочь  тогда  тем детям, тем девчонкам и мальчишкам,
занесенных по прихоти все того же "если" на пустынный ледяной панцирь  чужой
нечеловеческой  Европы.  Если  бы я, обходя этаж за этажом этой многоярусной
газовой камеры, не снившейся даже в самых мечтательных снах  самому  доктору
Йозефу  Геббельсу, постепенно, с каждым шагом и трупом прозревая и осознавая
<i>что</i> мы сделали, сотворили, не наткнулся бы на тех школьников,  на  их
скорченные,  скрюченные,  изломанные  тела и совсем нечеловеческие выражения
детских состарившихся лиц (даже смерть мы не могли подарить легкую), было бы
мне сейчас легче? Если бы вместо детей там валялся бы  в  полном  вооружении
целая рота космической пехоты, было бы мне сейчас не так муторно?
     Это  слово  будило  меня  по ночам, когда я раз за разом, снова и снова
брел железными коридорами Европы (или Титан-сити?), ища тот  единственный  и
верный  путь, но вновь и вновь забредал в пустынный и мертвый зал с большими
окнами, откуда все дети любили рассматривать ледяные окрестности космодрома.
     Это слово преследовало меня всякий раз, когда  я  заканчивал  очередную
книгу, ехидно-жестоко вопрошая: "А стал бы ты писателем, если..."
     Потом я нашел Редьярда Киплинга. Его великое стихотворение "<i>If</i>".
Я не настолько хорошо владел староанглийским, чтобы заучить его в оригинале,
но существовала масса отличных переводов и я выбрал сначала вот это:

     <i>О, если разум сохранить сумеешь,
     Когда вокруг безумие и ложь,
     Поверить в правоту свою - посмеешь,
     И мужество признать вину - найдешь,
     И если будешь жить, не отвечая
     На клевету друзей обидой злой,
     Горящий взор врага гасить, встречая,
     Улыбкой глаз и речи прямотой,
     И если сможешь избежать сомненья,
     В тумане дум воздвигнув цель-маяк...</i>

     Я  читал  его  как "Отче наш" и днем и ночью, и когда мне было плохо, и
тогда, когда мне было очень плохо, когда шел снег и  когда  снова  наступала
Вечная  Осень  с  ее  дождями  и  желтизной  листвы, с ее грязью и утренними
заморозками, с ее умиранием и надеждой на возрождение.
     И постепенно я, если не примирил себя, то начал  существовать,  жить  с
этим  коварным  "если",  утешая  себя мыслью, что есть на свете и прекрасное
киплинговское "если". И может быть придет еще (а не - если!) время, когда  я
смогу   сменить  свою  киплинговскую  молитву  "Если"  на  киплинговскую  же
"Заповедь":

     <i>Владей собой среди толпы смятенной,
     Тебя клянущей за смятенье всех.
     Верь сам в себя наперекор Вселенной,
     И маловерным отпусти их грех...

     Останься тих, когда твое же слово
     Калечит плут, чтоб уловлять глупцов,
     Когда вся жизнь разрушена и снова
     Ты должен воссоздать ее с основ.

     Умей принудить сердце, нервы, тело
     Тебе служить, когда в твоей груди
     Уже давно все пусто, все сгорело
     И только Воля говорит: "Иди"!</i>

     КОНЕЦ