рыши и забирает все ваши проигрыши. Ставить на карту может любой сидящий или стоящий у стола, но ставят все они против одного банкомета. Чтобы вести такую игру, банкомет, несомненно, должен быть своего рода предпринимателем и иметь капитал в несколько тысяч, а то и десятков тысяч долларов. Все же случается, что при сильном невезении банк лопается, и тогда могут пройти годы, прежде чем банкомет соберется с силами и вернется к старой профессии. Рядом с банкометом обычно сидит его помощник, или крупье. В его обязанности входит обмен фишек на деньги и выплата выигрышей; он же загребает лопаточкой суммы, выигранные банком. Фишки, которыми пользуются в этой игре, представляют собой плоские костяные кружочки величиной с доллар и разных цветов -- белые, красные, голубые, с обозначенной на них суммой. Пользуются ими вместо денег, ради удобства. Если игрок бросает игру, он обменивает свои фишки на деньги. Самый простой способ понтировать в фараон -- это ставить деньги на одну из лежащих на столе карт. Вы можете выбрать любую из тринадцати. Предположим, ваш выбор пал на туза и вы поставили деньги на эту карту. Банкомет начинает метать карты из коробки одну за другой. Всякий раз, выложив две карты, он останавливается. И пока не выйдут подряд два туза, исход неизвестен. Если же вышли два туза, объявляется выигрыш. В том случае, если оба туза вышли вместе, ваши деньги достаются банкомету. Если же вышел только один туз, а второй пришелся на следующую выкладку, выиграли вы. Тогда вы можете опять поставить на туза, при желании удвоив ставку, или передвинуть деньги на другую карту. Все эти манипуляции вы вправе производить в любой момент игры, при условии, что банкомет еще не выложил первой карты. Игра, понятно, продолжается вне зависимости от того, ставите вы или нет. Стол окружен понтирующими; одни ставят на одну карту, другие -- на другую, третьи -- одновременно на две и больше, так что постоянно кому-то что-то выплачивают, постоянно стучат фишки и слышится звон долларов. Для игры в фараон никакого умения не требуется: все здесь зависит от удачи. Поэтому вы, чего доброго, решите, как и полагают многие, что шансы банкомета и понтирующих равны. Но это не так. Определенные комбинации карт обеспечивают банкомету известный процент, иначе кому бы пришла охота связываться с таким делом. И хотя случается, что банкомета упорно преследует невезение, он все равно обыграет вас, если только ему удастся продержаться. Этот процент обеспечивается банкомету во всех азартных играх -- в фараоне, монте, крапсе и прочих. Конечно, банкомет и не станет этого отрицать, но на ваш вопрос ответит, что этот небольшой процент идет на ``покрытие расходов''. И будьте покойны, расходы покрываются с лихвой. Вот каков тот самый фараон, садясь за который, я решил спустить последний цент или выиграть нужную сумму для выкупа моей нареченной. Глава LVI. ФАРАОН Мы вошли в зал. Так вот он, знаменитый фараон! В дальнем конце зала стоял стол, за которым и шла игра. Но ни карт, ни банкомета не было видно: двойное кольцо сидящих и стоящих игроков окружало стол, скрывая его от нас. Были здесь и женщины, они тоже сидели или стояли, веселые и красивые женщины, разряженные по последней моде, однако некоторая развязность в манерах обличала в них особ легкого поведения. Д'Отвиль угадал: игра была в самом разгаре. Вид и позы игроков, мелькание рук, раскладывающих ставки, стук костяных фишек, звон долларов говорили о том, что здесь времени не теряют. Подвешенная над столом огромная люстра бросала яркий свет на зеленое сукно и на лица игроков. В середине зала стоял большой стол, уставленный разнообразными закусками. Тут были холодная индейка, ветчина, язык, салат из цыплят, омары, вина в хрустальных графинах, коньяк, ликеры. Часть тарелок и рюмок уже побывала в употреблении, другие стояли нетронутыми, в ожидании желающих закусить. По существу, это был бесплатный ужин, которым потчуют всех посетителей. Таков обычай американских игорных домов. Однако это обильное угощение не привлекало ни меня, ни моего спутника. Мы прошли прямо к столу, где играли в фараон. Подойдя поближе, мы заглянули через плечи игроков. Что за наваждение! Чорли и Хэтчер! Да, оба шулера сидели рядышком за зеленым столом и не в качестве простых игроков, а в роли банкомета и крупье! Чорли держал в руках коробочку с картами, Хэтчер сидел справа от него, и перед ним лежала на столе груда фишек, долларов и банкнот. Обведя взглядом игроков, мы обнаружили также и торговца свининой. Все в той же просторной куртке и широкополой белой шляпе, он сидел как ни в чем не бывало, будто в глаза никогда не видел банкомета и крупье, и лихо понтировал, по обыкновению пересыпая свою речь простонародными словечками. Мы с моим спутником изумленно переглянулись. Но изумляться было, собственно, нечему. Чтобы держать банк в фараоне, не требуется патента; вполне достаточно зажечь люстру над столом, расстелить зеленое сукно и начать метать. Шулеры чувствовали себя здесь, как рыба в воде. Поездка по реке была для них чем-то вроде летней увеселительной прогулки, но в Новом Орлеане начинался сезон, и они поспешили вернуться, поэтому не было ничего удивительного, что мы встретили их здесь. Однако в первую минуту мы с д'Отвилем оцепенели. Я уже хотел предложить своему спутнику покинуть зал, но тут меня заметил торговец свининой. -- Э, да это незнакомец с парохода! -- воскликнул он, изобразив на своем лице удивление. -- И вы тут? -- Как видите, -- отвечал я небрежно. -- Ну и ну! Вы тогда как сквозь землю провалились. Куда вы пропали? -- осведомился он с грубой фамильярностью и так громко, что все обернулись в нашу сторону. -- Куда пропал? -- отозвался я, стараясь сохранить спокойствие, хотя меня возмутил его наглый тон. -- Ну да! Это самое я и хотел узнать. -- Очень бы хотели? -- спросил я. -- Да нет... не так чтоб очень. -- Рад за вас, -- отвечал я. -- Потому что я не намерен вам об этом докладывать. Я с удовольствием убедился, что взрыв общего хохота, которым была встречена моя неожиданная реплика, поубавил спеси наглецу. -- Не понимаю, чего вы ершитесь! -- сказал он полупримирительным-полураздраженным тоном. -- Я вовсе не к тому веду, чтобы вас обидеть, но вы тогда как в воду канули... Впрочем, это меня не касается. Думаете попытать счастья в фараон? -- А почему бы и нет? -- Игра как будто неплохая. Я сам сегодня первый раз сел. Тут, как в ``чет и нечет'', все зависит от удачи. Пока что мне везет. -- С этими словами он повернулся к столу и стал раскладывать ставки. Банкомет начал новую сдачу, и игроки, которых на время отвлек наш разговор, опять обратились к тому, что представляло для них главный интерес, -- к кучкам денег, лежащих на картах. И Чорли и Хэтчер тоже, конечно, узнали меня, но ограничились дружеским кивком головы и взглядом, который весьма красноречиво говорил: ``Так, значит, он здесь! Великолепно! Этот-то отсюда не уйдет, не попытавшись отыграть своих ста долларов. Как пить дать, поставит!'' Если и в самом деле эта мысль пришла им в голову, то они были не так уж далеки от истины. Ибо я в это время думал: ``Можно, в конце концов, попытать счастья и здесь. Фараон есть фараон, кого ни посади в банкометы. Когда карты мечут из такой вот коробочки, плутовать немыслимо. Да и сама игра не позволяет жульничать. Один проигрывает банку, а другой выигрывает у него, так что банкомету нет расчета передергивать, будь даже у него такая возможность. В самом деле, почему бы мне не сыграть против господ Чорли и Хэтчера, тем более что выиграть мне будет вдвойне приятно: я поквитаюсь с ними за свой прежний проигрыш. Сяду играть!'' -- Что вы на это скажете, сударь? С некоторыми из этих соображений и с последним вопросом я обратился вполголоса к молодому креолу. Д'Отвиль согласился со мной и посоветовал остаться. Он тоже держался того мнения, что я могу с одинаковым успехом рискнуть и здесь. Итак, я вынул из кошелька золотой и поставил его на туза. Ни банкомет, ни крупье даже бровью не повели, даже мельком не взглянули на мою ставку. Жалкая монета в пять долларов, конечно, не могла произвести впечатления на этих бывалых игроков, через чьи руки проходили десятки, сотни и даже тысячи долларов. Чорли метал с тем непроницаемо-хладнокровным видом, который отличает всех людей его профессии. -- Выиграл туз! -- воскликнул чей-то голос, когда вышло два туза подряд. -- Угодно получить фишками? -- осведомился крупье. Я сказал, что фишками, и крупье положил на мой золотой красный костяной кружочек с цифрой пять посередине. Все десять долларов я решил оставить на тузе. Банкомет продолжал метать, и вскоре опять вышли два туза, и я получил еще две красные фишки. Я и тут не взял своего выигрыша, так что у меня на карте набралось уже двадцать долларов. Ведь я пришел сюда не развлекаться. У меня была совсем иная цель, и я не собирался попусту тратить время. Если фортуна пожелает быть ко мне благосклонной, почему бы ей сразу же не улыбнуться мне? И, кроме того, когда я думал о той, что была истинной ставкой в этой игре, я желал одного -- положить конец неизвестности. К тому же мне претила грубая и распущенная компания, теснившаяся за игорным столом. Игра продолжалась, и спустя некоторое время опять вышли два туза. Но на этот раз я проиграл. Не говоря ни слова, крупье сгреб фишки и золотой и спрятал их в свою лакированную шкатулку. Я снова вынул кошелек, поставил десять долларов на даму и выиграл. Я удвоил ставку и снова проиграл. Потом опять выиграл десять долларов, опять их проиграл, и так снова и снова -- то выигрывая, то проигрывая, то ставя фишками, то золотом, я опустошил свой кошелек! Глава LVII. ЧАСЫ И КОЛЬЦО Я встал с места и с отчаянием взглянул на д'Отвиля. Мне незачем было сообщать ему печальную весть: взгляд мой был красноречивее слов, к тому же юноша следил за игрой, наклонившись через мое плечо. -- Что ж, пойдемте, мсье? -- сказал я. -- Нет еще, постойте минутку, -- ответил он, кладя руку мне на плечо. -- Но зачем? У меня ничего не осталось. Я проиграл все -- все до последнего доллара! Это надо было предвидеть. Нам нечего тут делать! Возможно, я произнес эту фразу слишком резко. Сознаюсь, я был взбешен. Помимо страшной перспективы завтрашнего дня, я вдруг усомнился в своем новом друге. Его знакомство с этими людьми, совет играть здесь, наша по меньшей мере странная встреча с пароходными шулерами, быстрота, с какой опустел мой кошелек, -- все эти соображения молнией пронеслись в моей голове, и я невольно подумал: уж не обманщик ли д'Отвиль? Я старался припомнить наш последний разговор. Навел ли он меня на мысль посетить именно этот притон, сделал ли что-нибудь для этого? Играть он мне, во всяком случае, не предлагал, а скорее отговаривал, и я не мог припомнить, чтобы он убеждал меня сесть играть в фараон. Кроме того, он не меньше моего удивился, заметив этих господ за столом. Но что из того? Разве так трудно разыграть удивление? Что, если, подобно торговцу свининой, который так ловко меня провел, мсье д'Отвиль тоже состоит пайщиком в достойной фирме Чорли, Хэтчера и Кo? Я повернулся к нему, с моих губ готова была сорваться ядовитая фраза, но тут я сразу понял, что заблуждался. Устремив на меня свои чудесные глаза, молодой креол снизу вверх глядел мне в лицо -- он был ниже меня ростом -- и ждал, когда я приду в себя. Что-то сверкало в его протянутой руке. Это был вязаный кошелек. Сквозь его шелковую сетку поблескивали желтые монеты. Он протягивал мне свой кошелек с золотом! -- Возьмите! -- проговорил он нежным, серебристым голосом. Сердце у меня болезненно сжалось. Я с трудом выдавил из себя ответ. Если б он знал, о чем я думал всего секунду назад, он понял бы, почему щеки мои внезапно залила краска стыда. -- Нет, сударь, -- пробормотал я. -- Вы слишком великодушны! Я не могу принять этих денег. -- Ну, ну, пустяки! Возьмите, прошу вас, и рискните еще раз. Фортуна была к вам сурова в последнее время, но ведь она -- богиня непостоянная и еще, может быть, улыбнется вам. Берите же кошелек. -- Право, сударь, я не могу после того... Простите меня!.. Если бы вы знали... -- Так, значит, мне придется играть за вас. Вспомните, ради чего вы пришли сюда! Вспомните Аврору! -- О! Это ``о'', вырвавшееся из моей груди, было единственным ответом молодому креолу, который уже повернулся к столу и поставил свои золотые. Я смотрел на него с изумлением и восторгом, к которому примешивалась тревога за исход игры. Какие маленькие белые руки! Какой великолепный перстень с алмазом сверкает на его безымянном пальце! Игроки, словно зачарованные, смотрят на драгоценный камень при каждом движении руки, щедро рассыпающей по столу золотые. И Чорли с Хэтчером тоже заметили перстень. Я видел, как они многозначительно переглянулись. Оба отменно вежливы с молодым креолом. Он сразу же завоевал их уважение своими крупными ставками. Они с особой почтительностью и вниманием называют карту, когда он выигрывает, и вручают ему фишки. Весь стол любуется им, дамы кидают на него вкрадчивые и коварные взгляды. Каждая готова броситься ему на шею ради сверкающего брильянта. Я стоял возле него, с волнением следя за игрой, с большим волнением, чем если бы ставил сам. Но ведь это была и моя ставка. Он играл для меня. Для меня этот великодушный юноша рисковал своими последними деньгами. Но я недолго томился неизвестностью. Вот он ставит и проигрывает -- и еще повышает ставку. Он занял мое место у стола, и вместе с местом к нему перешло и мое невезение. Почти каждую ставку сгребал крупье, пока наконец последняя монета не была поставлена на карту. Еще немного -- и вот она звякнула, падая в шкатулку. -- Идемте, д'Отвиль! Идемте отсюда! -- шепнул я, наклоняясь к нему и беря его за руку. -- Во сколько вы оцените это? -- спросил он банкомета, не обращая на меня внимания. И с этими словами он снял через голову золотую цепочку с часами. Этого я и боялся, когда предлагал ему уйти. Я повторил свою просьбу, я молил его, но он не желал ничего слушать и торопил Чорли с ответом. Чорли, видно, не любил тратить слов на ветер. -- Сто долларов за часы, -- отрезал он, -- и пятьдесят за цепочку. -- Великолепно! -- воскликнул кто-то из игроков. -- Они же стоят вдвое больше, -- пробормотал другой. В огрубевших сердцах собравшихся здесь людей все же сохранились человеческие чувства. Тот, кто проигрывает, не вешая головы, неизменно вызывает общее сочувствие, и возгласы, сопровождавшие каждый проигрыш юного креола, свидетельствовали о том, что все симпатии на его стороне. -- Правильно, часы и цепочка стоят значительно больше, -- вмешался высокий человек с черными бакенбардами, сидевший в конце стола. Внушительный и твердый тон, каким были сказаны эти слова, возымел свое действие. -- Разрешите, я еще раз взгляну, -- сказал Чорли, перегибаясь через стол к д'Отвилю, который сидел с часами в руке. Д'Отвиль снова вручил часы шулеру, а тот, открыв крышку, внимательно осмотрел механизм. Это были изящные часы с цепочкой, какие обычно носят дамы. И стоили они, разумеется, много больше той суммы, что предложил за них Чорли, хотя торговец свининой придерживался на этот счет иного мнения -- Сто пятьдесят долларов -- немалые деньги, -- протянул он. -- Шутка сказать -- сто пятьдесят долларов! Я, правда, мало что смыслю в таких финтифлюшках, но мне сдается, полтораста долларов -- красная цена за часы с цепкой. -- Вздор! -- закричали несколько человек. -- Одни часы стоят никак не меньше двухсот. Взгляните на камни! Чорли положил конец пререканиям. -- Вот что! -- сказал он. -- Не думаю, чтобы часы стоили больше того, что я за них назначил, сударь, но поскольку вы хотите отыграться, пусть будет двести за часы и цепочку. Это вас устраивает? -- Мечите! -- кратко ответил пылкий креол; он выхватил часы из рук Чорли и поставил их на одну из карт. Дешево обошлись часы Чорли. Он открыл с полдюжины карт, и часы перешли к нему. -- А во сколько вы оцените это? Д'Отвиль снял с пальца перстень и протянул его Чорли, который так и впился глазами в брильянт. Я снова попробовал вмешаться, но д'Отвиль опять не стал меня слушать. Нечего было и пытаться обуздать пламенного креола. Перстень был алмазный, вернее -- в филигранную золотую оправу было вделано несколько брильянтов. Так же как часы, кольцо походило на те, что носят дамы, и я расслышал, как перешептывались остряки: ``У молодого повесы, видать, богатая зазноба!'', ``Спустит этот -- другой подарят'', и так далее и тому подобное. Перстень был, вероятно, ценный, потому что Чорли после внимательного осмотра предложил посчитать его в четыреста долларов. Высокий человек с черными бакенбардами опять вступился и заявил, что он стоит все пятьсот. Его поддержали игроки, и банкомет в конце концов согласился дать за кольцо эту сумму. -- Прикажете выдать фишками? -- спросил он д'Отвиля. -- Или поставите всю сумму сразу? -- Сразу! -- последовал ответ. -- Нет, нет! -- раздались голоса доброжелателей д'Отвиля. -- Сразу! -- решительно повторил д'Отвиль. -- Поставьте перстень на туза. -- Как вам будет угодно, сударь, -- невозмутимо ответил Чорли, возвращая перстень владельцу. Д'Отвиль взял перстень в свою тонкую белую руку и положил на середину облюбованной карты. Это была единственная ставка. Другие игроки бросили игру -- каждому любопытно было увидеть, чем кончится этот поединок. Чорли начал метать. Каждую карту ожидали с лихорадочным волнением, и когда из коробки показывался край туза, двойки или тройки с широким белым полем, напряжение достигало высшего предела. Прошло немало времени, прежде чем наконец вышли два туза, словно при такой крупной сумме игра должна была длиться вдвое больше, чем обычно. Но вот исход решен. Вслед за часами и перстень перешел к Чорли. Я схватил д'Отвиля за руку и потащил его к выходу. На этот раз он беспрекословно последовал за мной -- у него не осталось ничего, ровно ничего, что бы поставить на карту. -- Ах, не все ли равно! -- беспечно бросил креол, выходя из зала. -- Впрочем, нет, -- спохватился он и добавил уже совсем другим тоном: -- Нет, не все равно! Вам и Авроре это не все равно! Глава LVIII. НАПРАСНАЯ НАДЕЖДА Как приятно было вырваться из душного зала на свежий воздух, увидеть над собой ночное небо и мягкое сияние луны! Вернее, было бы приятно при иных обстоятельствах, но сейчас самая роскошная южная ночь и самая восхитительная природа не произвели бы на меня никакого впечатления. Мой спутник, казалось, разделял мое чувство. Слова утешения, которые он говорил мне, смягчали мою душевную боль; я знал, что они идут от чистого сердца. Тому доказательством были его поступки. Ночь и вправду была чудесная. Светлый диск луны то исчезал, то снова показывался из-за пушистых облачков, разбросанных по темно-синему небу Луизианы, легкий ветерок резвился на затихших улицах города. Чудесная ночь, но слишком мягкая, слишком идиллическая. Мне больше пришлась бы по душе гроза. Как радовался бы я черным тучам, огненной молнии, грохочущим в небе раскатам грома! Как радовался бы завыванию ветра, барабанной дроби дождя! Ураган был бы сродни бушевавшей в моей душе буре. До отеля было всего несколько шагов, но мы прошли мимо. Куда лучше думать и беседовать на свежем воздухе. Ни я, ни мой спутник не помышляли о сне, поэтому, снова миновав окраину города, мы машинально направились в сторону болот. Некоторое время мы шагали бок о бок в глубоком молчании. Оба мы думали об одном -- о завтрашнем аукционе. Завтрашнем? Нет, уже сегодняшнем: большие часы на соборной башне только что пробили полночь. Через двенадцать часов состоится аукцион, через двенадцать часов мою невесту выведут на помост и продадут с молотка. Шоссе вело к Ракушечной дороге, и скоро под ногами у нас захрустели двустворчатые и одностворчатые, целые и битые раковины и ракушки. Природа здесь больше гармонировала с нашими мыслями. Вокруг высились темные торжественные кипарисы -- эмблема печали, которые казались еще мрачнее под саваном седого испанского мха, свисавшего с их ветвей. Да и здешние звуки тоже успокаивали наши смятенные души. Унылое уханье болотной совы, скрипучий стрекот древесных сверчков и цикад, кваканье лягушек, хриплый трубный глас жабы и высоко над головой пронзительный писк гигантских летучих мышей -- все эти голоса смешивались в нестройный концерт, который при других обстоятельствах терзал бы слух, но теперь казался мне чуть ли не музыкой и даже навевал сладкую грусть. И все же я еще не испил до дна чаши страданий. Еще горшие муки ждали меня впереди. Хоть положение было безнадежно, я все еще цеплялся за смутную надежду. И как бы ни была призрачна эта надежда, она все же поддерживала меня. Возле дороги лежал поваленный кипарис, мы присели на него. С тех пор как мы вышли из игорного притона, мы не сказали друг другу и двух слов. Я был поглощен мыслью о завтрашнем дне; мой юный спутник, которого я теперь считал верным и испытанным другом, думал о том же самом. Какое великодушие! Ведь я ему совершенно чужой человек. Какое самопожертвование! Ах, я и не подозревал тогда всей глубины, всего величия этой жертвы! -- Теперь остается последний шанс, -- сказал я. -- Будем надеяться, что с завтрашней или, вернее, с сегодняшней почтой прибудет мое письмо. Может быть, оно еще поспеет вовремя: почта обычно приходит в десять утра. -- Да, конечно, -- рассеянно отвечал д'Отвиль, занятый, видимо, собственными мыслями. -- А если нет, -- продолжал я, -- остается еще одна надежда -- перекупить ее у того, кому она сегодня достанется на торгах. Я уплачу любую сумму, лишь бы... -- Ах! Вот это-то меня и тревожит, -- перебил д'Отвиль, выйдя из своей задумчивости. -- Об этом-то я и думал сейчас. Боюсь, сударь, очень боюсь, что... -- Говорите! -- Боюсь, что тот, кто купит Аврору, не захочет ее уступить. -- Но почему же? Даже за большие деньги?.. -- Да, боюсь, что тот, кто купит Аврору, не захочет уступить ее ни за какие деньги. -- О! Но почему же вы так думаете, д'Отвиль? -- У меня есть основания предполагать, что одно лицо намеревается... -- Кто же? -- Доминик Гайар. -- О Боже! Гайар? Гайар? -- Да, я заключаю это из того, что вы мне говорили, и из того, что знаю сам, ибо я тоже кое-что знаю о Доминике Гайаре. -- Гайар! Гайар! Господи! -- бессмысленно твердил я. Страшное известие оглушило меня. Я весь застыл, охваченный каким-то оцепенением, будто грозная опасность нависла надо мной и ничто уже не в силах отвратить ее. Удивительно, как эта мысль не пришла мне раньше в голову? Я почему-то предполагал, что квартеронка попадет в руки обычного покупателя, который охотно переуступит ее мне за хорошую цену, пусть даже за огромную цену, но ведь со временем я буду в состоянии уплатить любую сумму. Удивительно, как я не подумал, что Гайар захочет купить Аврору! Впрочем, с той минуты, как я узнал о банкротстве Эжени Безансон, я совсем растерялся и не мог рассуждать хладнокровно. А теперь у меня открылись глаза. Это были уже не пустые домыслы и догадки. Несомненно, Гайар станет господином Авроры. Еще до вечера он будет распоряжаться ею, как своей собственностью. Но душа ее... О Боже! Уж не сплю ли я? -- Я и раньше подозревал нечто подобное, -- продолжал д'Отвиль. -- Я знаю кое-что о семейных делах Безансонов -- об Эжени, об Авроре, об адвокате Гайаре. Я и раньше подозревал, что Гайар захочет приобрести Аврору. А теперь, когда вы рассказали мне о сцене в гостиной, я не сомневаюсь в его гнусных намерениях. О, какая низость!.. Мое предположение подтверждает и то, -- продолжал д'Отвиль, -- что на пароходе находилось доверенное лицо Гайара. Этот человек обычно обделывает для адвоката все подобные делишки -- вы его, вероятно, не заметили. Он работорговец -- самая подходящая фигура для этой цели. Конечно, он ехал в город, чтобы присутствовать на аукционе и купить эту несчастную для Гайара. -- Но почему... -- спросил я, хватаясь как утопающий за соломинку, -- почему, если он хотел купить Аврору, он не заключил обычной сделки? Зачем ему понадобилось посылать ее на невольничий рынок? -- Этого требует закон. Невольники обанкротившегося землевладельца должны быть проданы с публичных торгов тому, кто даст за них самую высокую цену. А потом, сударь, хотя Гайар негодяй и мерзавец, но он дорожит общественным мнением и не смеет действовать в открытую. Он лицемер и, творя свои грязные дела, желает сохранить уважение общества. Ведь многие искренне считают Гайара порядочным человеком! Поэтому он и не смеет идти напролом и держится в тени. Во избежание лишних разговоров Аврору купит подставное лицо, этот самый работорговец. Какая мерзость! -- Невообразимая мерзость! Но что, что же делать, чтобы спасти ее от этого ужасного человека? Что делать для моего спасения?.. -- Над этим-то я и ломаю голову. Не падайте духом, мсье! Еще не все потеряно. Есть еще одна возможность спасти Аврору. Есть еще одна надежда. Увы! Я тоже изведал горе -- я тоже перенес немало... да, немало! Но не в том дело. Не будем говорить о моих печалях, пока несчастны вы. Может быть, когда-нибудь потом вы узнаете больше обо мне и моих горестях, но сейчас довольно об этом! Есть еще одна надежда, и вы и Аврора -- вы оба будете счастливы. Так должно быть. Я так решил. Безумный шаг, но ведь и все это разве не безумие? Однако хватит! У меня нет ни минуты времени, надо спешить. Ступайте к себе в отель. Отдохните. Завтра в двенадцать я буду с вами. Итак, в двенадцать в ротонде. Спокойной ночи! Прощайте! И не успел я попросить объяснения или сказать слово, как креол быстро отошел от меня, повернул в узкую улочку и скрылся из виду. Размышляя о бессвязных словах д'Отвиля, о его туманных обещаниях и странном поведении, я медленно направился к отелю. Очутившись в своем номере, я, не раздеваясь, повалился на постель. Но мне было не до сна. Глава LIX. РОТОНДА Всю эту бессонную ночь в моем мозгу проносились тысячи мыслей, тысячи раз надежда, сомнение и страх сменяли друг друга, и я строил сотни всевозможных планов. Но когда настало утро и в глаза мои ударил яркий свет солнца, я так ничего и не придумал. Все надежды я возлагал на д'Отвиля, ибо я понял, что рассчитывать на почту бесполезно. Однако, чтобы удостовериться в этом, я, как только наступило утро, еще раз отправился в банк Брауна и Кo. Получив отрицательный ответ, я не почувствовал разочарования -- я его предвидел. Когда человек попадает в беду, бывало ли хоть раз, чтобы деньги пришли вовремя? Медленно катятся золотые кружочки, медленно переходят они из рук в руки, и никто не расстается с ними по доброй воле. Почта должна была доставить деньги в срок, но друзья, которым я доверил управление моими делами, видимо, опоздали с отправкой. ``Никогда не доверяйте своих дел друзьям! Никогда не надейтесь получить деньги в обещанный срок, если вы поручили отправку их другу!'' -- так сетовал я, покидая Брауна и Кo. Было уже двенадцать часов, когда я вернулся на рю Сен-Луи. Но я не пошел в гостиницу, а направился прямо в ротонду. Перо не в силах описать мрачные чувства, терзавшие мою душу, когда я ступил под ее высокие своды. Сколько я себя помню, никогда не испытывал я ничего подобного. Мне случалось стоять под сводами кафедрального собора, и благоговейный трепет охватывал меня перед его величием; я бывал в раззолоченных залах королевского дворца, и два чувства боролись во мне -- жалость и презрение: жалость к рабам, на чьих костях воздвигались эти хоромы, и презрение к теснившимся вокруг низкопоклонникам и льстецам: я посещал темные тюремные камеры, и сердце мое сжималось от сострадания, но ни одно из этих зрелищ не произвело на меня такого удручающего впечатления, как то, которое теперь представилось моим глазам. Это место не было священным. Наоборот, оно было осквернено самым гнусным кощунством. Здесь был знаменитый новоорлеанский невольничий рынок, где людей, их тело и даже душу, продавали и покупали с торгов! Эти стены были свидетелями многих жестоких и мучительных разлук. Здесь мужа отрывали от жены, дитя -- от матери. Как часто горькие слезы орошали эти мраморные плиты, как часто под высокими сводами раздавались тяжкие вздохи, и не только вздохи, но и крики разбитых сердец! Я уже сказал, что, когда вошел под своды этого обширного зала, душа моя была полна самых мрачных чувств. И неудивительно, что сердце у меня сжалось при виде открывшейся передо мной картины. Вы, вероятно, надеетесь, что я подробно опишу ее вам. Но вас ждет разочарование: я не в силах этого сделать. Если бы я пришел сюда как праздный зритель, как холодный репортер, которого не трогает то, что происходит перед его глазами, я заметил бы все подробности и пересказал бы их вам. Но дело обстояло совсем не так. Меня преследовала одна-единственная мысль, мои глаза искали только одно лицо, и это мешало мне следить за тем, что происходит вокруг. Кое-что все-таки сохранилось у меня в памяти. Так, я помню, что ротонда, отвечая своему названию, была большим круглым залом с полом, выложенным мраморными плитами, со сводчатым потолком и белыми стенами. Окон в ней не было, и она освещалась сверху. В глубине на помосте стояло что-то вроде кафедры, а возле нее большая каменная глыба кубической формы. Я сразу отгадал назначение этих предметов. Вдоль стены тянулся выступ в виде каменной скамьи. Назначение его я также понял без труда. Когда я вошел, в зале собралось уже много народу. Публика пришла самая разношерстная, всех возрастов и сословий. Люди стояли кучками, непринужденно разговаривая, точно собрались для какой-то церемонии или забавы и ждут начала. По поведению присутствующих было видно, что предстоящее дело не настраивает их на торжественный лад; наоборот, судя по грубым шуткам и взрывам громкого смеха, поминутно раздававшимся в зале, можно было предположить, что они ждут какого-то развлечения. Однако здесь была группа людей, резко выделявшаяся среди шумной толпы. Эти люди теснились на каменной скамье или возле нее, сидели на корточках или стояли, прислонившись к стене во всевозможных позах. Их черная или бронзовая кожа, густые курчавые волосы, грубые красные башмаки, одежда из дешевых хлопчатобумажных тканей, окрашенных в коричневый цвет соком катальпы, -- все эти характерные черты отличали их от остальных людей, собравшихся в зале; это были существа из другого мира. Но даже независимо от различия в одежде или цвета кожи, от толстых губ, широких скул и курчавых волос можно было сразу сказать, что люди, сидевшие на каменной скамье, были в совсем ином положении, чем те, что расхаживали по залу. Одни громко разговаривали и весело смеялись, тогда как другие сидели молчаливые и удрученные. Одни выступали с видом победителей, другие застыли с безнадежностью пленников, устремив в одну точку унылый взгляд. Одни были господа, другие -- рабы! Это были невольники с плантации Безансонов. Все молчали или переговаривались шепотом. Большинство казались встревоженными. Матери сидели, нежно прижимая к груди своих малюток, шептали им ласковые слова и старались их убаюкать. Порой, когда материнское сердце сжималось от страха, крупная слеза скатывалась по смуглой щеке. Отцы смотрели на них застывшими от скорби глазами, с выражением беспомощности и отчаяния на суровых лицах; они знали, что не в силах изменить свою участь, не в силах отвратить удар, какое бы решение ни приняли окружавшие их бессердечные негодяи. Впрочем, не все были печальны и напуганы. Кое-кто из молодых невольников, юношей и девушек, разоделся в яркие костюмы и платья с оборками, складочками и лентами. Эти, по-видимому, не тревожились о будущем и даже казались довольными; они весело смеялись, переговариваясь друг с другом, а иногда даже перекидывались словечком с кем-нибудь из белых. Перемена хозяина не казалась им такой уж страшной после того обращения, какому они подвергались последнее время. Некоторые из них ожидали перемены даже с радостной надеждой. Так были настроены молодые франты и светлокожие красавицы с плантации. Быть может, они останутся в этом городе, о котором они столько слышали; быть может, их ждет здесь более светлое будущее. Трудно представить, что оно будет безотраднее, чем их недавнее прошлое. Я окинул беглым взглядом всю группу, но сразу же увидел, что Авроры там нет. Трудно было спутать ее с кем-либо из этих людей. Ее здесь не было. Благодарение Небу! Оно избавило меня от этого унижения. Аврора, наверно, где-нибудь поблизости, и ее приведут, когда до нее дойдет очередь. Я не мог примириться с мыслью, что ее выставят напоказ, что ее коснутся грубые и оскорбительные взгляды, а может, и оскорбительные замечания толпы. Однако это испытание еще предстояло мне. Я решил не подходить к невольникам: я знал их непосредственность и предвидел, какую это вызовет сцену. Они встретят меня приветствиями и мольбами, и их громкие голоса привлекут ко мне внимание всех присутствующих. Чтобы этого избежать, я стал позади кучки людей, загородившей меня от невольников, и, наблюдая за входом в зал, поджидал д'Отвиля. Теперь он был моей последней и единственной надеждой. Я невольно следил за всеми, кто входил или выходил из зала. Тут были, конечно, только мужчины, но самой разнообразной внешности. Вот, например, типичный работорговец, долговязый детина с грубым лицом барышника, одетый как попало, в свободной куртке, в широкополой, свисающей на глаза шляпе, грубых башмаках и с арапником из сыромятной кожи -- эмблемой его профессии. Ярким контрастом ему служил молодой, изящно одетый креол в парадном костюме: в сюртуке вишневого или голубого цвета с золотыми пуговицами, в присобранных у пояса брюках, в прюнелевых башмаках, в рубашке с кружевным жабо и брильянтовыми запонками. Был там и образец креола постарше -- в широких светлых панталонах, нанковом жакете того же цвета и в шляпе из манильской соломы или в панаме на белоснежных, коротко остриженных волосах. Был и американский торговец во фраке из черного сукна, блестящем черном атласном жилете, в брюках из той же материи, что и фрак, в опойковых башмаках и без перчаток. Был и расфранченный стюард с парохода или приказчик из магазина -- в полотняном сюртуке, белоснежных парусиновых брюках и палевой касторовой шляпе с длинным ворсом. Здесь можно было увидеть выхоленного толстяка-банкира; самодовольного адвоката, не такого надутого и чинного, как у себя в конторе, а пестро разодетого; речного капитана, утратившего свой суровый вид; богатого плантатора из долины Миссисипи; владельца хлопкоочистки. Все эти типы и другие, но столь же выразительные фигуры составляли толпу, заполнившую ротонду. В то время как я стоял, рассматривая их разнообразные лица и костюмы, в зал вошел рослый коренастый человек с красным лицом, в зеленом сюртуке. В одной руке он держал пачку бумаг, а в друюй -- небольшой молоток слоновой кости с деревянной ручкой, указывавший на его профессию. При его появлении толпа загудела и зашевелилась. Я услышал слова. ``Вот он!'', ``Он пришел!'', ``Вон идет майор!'' Присутствующим не надо было объяснять, кто этот человек. Жители Нового Орлеана прекрасно знали майора Б. -- знаменитого аукциониста. Он являлся такой же достопримечательностью Нового Орлеана, как прекрасный храм Святого Карла. Через минуту круглое, благодушное лицо майора появилось над кафедрой, несколько ударов его молотка восстановили тишину, и торги начались. Сципиона поставили на каменную глыбу первым. Толпа покупателей обступила его; ему щупали ребра, хлопали его по ляжкам, как если бы он был откормленным быком, открывали ему рот и разглядывали зубы, словно лошади, и называли цену. В другое время я почувствовал бы жалость к несчастному малому, но сейчас сердце мое было переполнено, в нем не осталось места для бедного Сципиона, и я отвернулся от этого возмутительного зрелища. Глава LX. НЕВОЛЬНИЧИЙ РЫНОК Я снова уставился на дверь, пристально рассматривая каждого входящего в зал. Д'Отвиль все не появлялся. Он, конечно, скоро придет. Он сказал, что будет в двенадцать, но пробило час, а его все нет. Наверно, он скоро явится, он не опоздает. В сущности, мне было рано тревожиться: имя Авроры стояло последним в списке. Оставалось еще много времени. Я вполне полагался на моего нового друга, хотя и мало мне знакомого, но уже испытанного. Своим поведением прошлой ночью он полностью завоевал мое доверие. Он не обманет меня. Его опоздание не поколебало моей веры. Очевидно, когда он доставал деньги, ему встретились какие-то затруднения, ведь я надеялся, что он выручит меня. Он сам намекал на это. Вот что задержало его, но он еще подоспеет. Он знает, что ее имя стоит последним в списке -- под No 65. Несмотря на мое доверие к д'Отвилю, я был очень встревожен. Да это и понятно. Я не спускал глаз с двери, каждую минуту надеясь его увидеть. Позади меня раздавался тягучий голос аукциониста, монотонно повторявший все те же фразы; время от времени его прерывал резкий стук молотка. Я знал, что торги уже в полном разгаре, а частые удары молотка говорили о том, что они неуклонно подвигаются вперед. Хотя пока было продано только с полдюжины рабов, я с тревогой думал, что список быстро уменьшается и скоро -- увы, слишком скоро! -- наступит и ее черед. При этой мысли сердце бешено колотилось у меня в груди. Только бы д'Отвиль не обманул меня! Неподалеку стояла кучка хорошо одетых молодых людей; все они, по-видимому, происходили из знатных креольских семей. Они весело болтали, и я ясно слышал их разговор. Я, наверно, не обратил бы внимания, если бы один из них не назвал фамилии Мариньи, которая показалась мне знакомой. У меня сохранилось неприятное воспоминание об этой фамилии: Сципион рассказывал мне, что какой-то Мариньи хотел купить Аврору. Я сразу вспомнил это имя. Теперь я стал прислушиваться. -- Итак, Мариньи, вы решили купить ее? -- спрашивал один из собеседников. -- Да, -- отвечал молодой щеголь, одетый по последней моде и с некоторым фатовством. -- Да-а, да-а, -- продолжал он, томно растягивая слова, и, поправив сиреневые перчатки, стал помахивать тросточкой. -- Это верно... Я думаю ее купить... -- Сколько же вы за нее дадите? -- Гм... Не слишком большую сумму, дорогой мой. -- За небольшую сумму вы ее не получите, -- возразил первый. -- Я знаю уже человек пять, которые будут добиваться ее, и все они чертовски богаты. -- Кто они такие? -- спросил Мариньи, сразу теряя свое томное равнодушие. -- Кто такие, позвольте вас спросить? -- Кто? Пожалуйста! Гардет -- зубной врач, он прямо сходит по ней с ума. Затем старый маркиз. Потом плантаторы Виларо и Лебон из Лафурша, да еще молодой Моро -- винный торговец с рю Дофин. А кто знает, сколько богатых янки-хлопководов захотят взять ее себе в экономки! Ха-ха-ха! -- Я могу назвать еще одного, -- заметил третий собеседн