Сергей Михайлов. Далекие огни

e-mail: skrijali@online.ru
Скрижали: http://www.skrijali.ru
Далекие огни: http://www.skrijali.ru/Autor_page/DalyokieOgni.htm

Далекие огни

 

Посвящаю моей жене Надежде

 

Жизнь -- это в конечном итоге единственное, что есть у человека, поэтому с ней так тяжело расстаться, и в то же время в мире есть неумолимые силы, которым не составляет никакого труда взять ее, для них это так же обыденно, как забрать пальто в гардеробной, а в обмен на жизнь, самое ценное, что может быть в природе, на теле выжигают электродами казенный символ обреченности -- номер очереди в небытие.
Алексрома,
"Плоть, прах и ветер"

 

 * Часть первая. ВЫБРОШЕННЫЙ НА ОБОЧИНУ *  Глава первая

      Волна холодного, сырого, промозглого воздуха, перемешанного с выхлопной копотью только что отъехавшей иномарки, обдала его с ног до головы и заставила очнуться. Он открыл глаза.
      Серые, в мокрых разводах, деревянные постройки барачного типа тянулись вдоль узкой грязной улочки. Было почти безлюдно, лишь изредка из сырого полумрака осеннего дня выплывали немытые и небритые тела местных аборигенов; безразлично скользнув мутным похмельным взглядом по одиноко стоящей фигуре, они растворялись в близлежащей подворотне. Откуда-то доносилась пьяная брань и звон бьющейся посуды. Где-то вдалеке простучал колесами товарняк.
      Память туго возвращалась к нему. Он силился вспомнить, кто он, где он и как вообще оказался в этой захолустной провинциальной дыре, но какая-то невидимая пелена застилала его мозг, не давала просочиться воспоминаниям.
      Голова гудела, тупо ныл затылок.
      И вдруг -- вспышка!.. Пелена треснула и разорвалась. В мозгу, подобно анкетным данным, стали отпечатываться четкие скупые слова:
      "Петр Суханов. 1963 года рождения. Адрес: 1-й Заводской переулок, дом 14, квартира 38. Женат. Имя жены -- Клавдия".
      Пелена снова сомкнулась. Что-то там было еще, он это чувствовал, еще целый сонм каких-то воспоминаний, обрывочных сведений о его личности. Целое досье на него самого. Вот только доступа к этому досье у него почему-то не было.
      Однако хоть что-то о себе он все-таки знал. Имя, возраст, адрес... Не густо. Но самое страшное было в другом: он не имел ни малейшего представления, что с ним было пять минут назад. Десять минут назад, час, неделю... Откуда он, что он здесь делает -- именно здесь, в эту самую минуту? Почему именно здесь, а не где-либо еще? Кто он, черт побери?!
      Он шагнул на мокрую грязную мостовую и наобум зашагал вдоль узкой улочки. Правое подреберье пронзила острая боль, отозвавшаяся пульсирующей болью в затылке. Он провел ладонью по мокрым волосам. Пальцы нащупали на затылке свежий, едва начавший заживать, рубец.
      Ничего не помню... ни-че-го... Полная амнезия -- так, кажется, это называется?..
      Он чувствовал себя беспомощным и совершенно одиноким.
      Метров через сто он наткнулся на какую-то забегаловку. Спустился по стершимся ступенькам вниз и очутился в едва освещенном полуподвальном помещении, где несколько смурных типов безразлично тянули мутное прокисшее пиво.
      Отыскал туалет. Там, среди вони и грязи, в полном одиночестве, он ощупал свои карманы. Паспорт на имя Суханова Петра Андреевича, несколько купюр по сто, пятьдесят и десять тысяч -- и все. Никаких свидетельств, могущих пролить свет на его прошлое, при нем не имелось.
      В стене, над захарканным и заблеванным умывальником, он обнаружил бесформенный огрызок зеркала. То, что отразилось в его мутной поверхности, не вселило в него оптимизма.
      Худое, изможденное лицо, покрытое недельной щетиной, ввалившиеся глаза, в глазах -- отчаяние и немой вопрос... старая телогрейка с клоком ваты, торчащим из правой полы, ношенные солдатские брюки, заправленные в старенькие потрескавшиеся сапоги... часы "Полет" с треснувшим стеклом на левом запястье... Видок еще тот...
      И это -- я? Я!?
      Он вернулся в зал, через силу влил в себя кружку мутного пива и вышел в сырую промозглость осеннего дня...

x x x

      Четырнадцатый дом по 1-му Заводскому переулку он нашел только к вечеру. Ветхое трехэтажное кирпичное строение с облупившейся штукатуркой стояло в самой гуще таких же архитектурных уродов и являло собой типичный образчик советского провинциального градостроительного искусства 40-х годов. Закопченные стены в мокрых разводах, слепые прищуры крохотных оконцев, кривобокие ветви телеантенн на ржавой покатой крыше, груды мусора вдоль всего фасада, мерцающие в вечернем полумраке голодными огоньками десятков крысиных глаз, два пьяных мужичка, спавшие вповалку в луже у единственного подъезда -- именно таким предстало родное жилище взору Петра Суханова, когда ему, наконец, удалось отыскать нужный дом.
      С трудом преодолев тошноту от удушливой вони, пахнувшей в лицо из темного подъездного зева, он поднялся на пятый этаж. Номер нужной квартиры был нацарапан обломком кирпича прямо на двери. Он хотел позвонить, но звонка не нашел -- лишь два провода, торчащие из стены. Поднял было руку, чтобы постучать, но...
      Что-то удержало его.
      Все это походило на кошмарный сон. Нет, это не могло быть его квартирой. Не могло. Он упрямо затряс головой, пытаясь стряхнуть жуткое наваждение, в глубине души лелея призрачную надежду, что вот сейчас он проснется, откроет глаза -- и вся эта грязь, мразь, вонь и дрянь, весь этот ужас, ужас бесконечного сна развеется, словно утренний туман под лучами раннего солнца.
      Сон... если это сон, то какова же явь? Что он увидит, когда, пробудившись, откроет глаза?
      Он знал: все тот же обшарпанный подъезд со свастиками, нецензурщиной и идиотски-примитивной живописью на стенах, всю ту же сырую промозглость и серую безысходность окружающего его мира.
      Он сел на ступеньку, достал купленную по дороге пачку "Пегаса" и закурил.
      Те два-три часа, что он блуждал по городу в поисках пристанища, принесли ему еще одно откровение, пролившее скудный свет на его личность.
      Он "вспомнил", что не был в родных краях уже три года. Три года назад он покинул дом и жену и подался на заработки, так как город достойного дохода ему обеспечить не мог. Исколесил низовья Енисея в составе геологической партии, какое-то время проработал на строительстве нефтеперерабатывающего завода в крупном промышленном центре Сибири (в каком именно, он так и не вспомнил); потом золотые прииски, лесосплав... Смутно вспомнилось о какой-то пьяной драке, полученном им ножевом ранении, больничной палате, белых халатах врачей...
      Да, память сыграла с ним дикую шутку... Эдакий выкинула фортель, что хоть волком вой.
      Он попытался сопоставить обрывки скудных фактов, и чего не смогла восстановить его память, то он восполнил, прибегнув к силе логики и доводам рассудка. В голове начала выстраиваться смутная, нечеткая логическая цепочка: пьяная драка, удар ножом, больница, боль в боку и затылке, практически полная потеря памяти... Видать, хорошо ему досталось тогда, во время той злополучной драки! Память отшибло, можно сказать, напрочь.
      Ладно, с этим он как-нибудь разберется. Что было, то прошло, в конце концов, прошлого уже не вернешь. Его сейчас беспокоило другое.
      Он совершенно не помнил свою жену. Даже представления не имел, какая она. Клавдия... Это имя ничего, абсолютно ничего ему не говорило, не вызывало ни единого отзвука в его сердце. Сплошная пустота...
      Выкурив третью сигарету, он поднялся и, поборов неуверенность, толкнул дверь квартиры под номером тридцать восемь.
      Дверь оказалась незапертой.

x x x

      В нос шибануло чем-то прокисшим и вонючим. Воздух был спертым и тяжелым, словно помещение не проветривалось годами. На полу полутемной прихожей, среди телогреек, рваных сапог, кошачьего дерьма и пустых бутылок, кто-то протяжно храпел.
      Перешагнув через спящего, он прошел дальше по коридору и очутился на пороге единственной комнатушки, которая также, как и все вокруг, тонула в сером полумраке.
      В комнате было трое. Мужчина и женщина, оба в стельку пьяные, сидели прямо на полу (из мебели в комнате было только две табуретки и старенькая раскладушка) и пили водку. Ни закуски, ни посуды, ни даже стаканов здесь не было и в помине: водку пили из горла, передавая бутылку из рук в руки. Пили молча, сосредоточенно, словно совершая какое-то таинство.
      Третий тип, ободранный старик в каком-то тряпье, в беспамятстве валялся на полу в луже собственной блевотины и мочи.
      Из тех двоих на вошедшего никто глаз не поднял -- настолько оба были увлечены поглощением спиртного. Но вот, наконец, бутылка опустела.
      Женщина громко икнула и загоготала. Мужик, мотнув головой и выругавшись, облапил ее и стал шарить у нее по юбкой. Она хихикнула и принялась игриво его отпихивать -- правда, не слишком активно, а скорее так, для приличия.
      -- Клавка, дура, не ерепенься... -- пыхтел он, потея.
      И тут она увидела Петра. Мутный взгляд ее медленно сфокусировался на незнакомце.
      -- А тебе, парень, чего? -- заплетающимся языком прогнусавила она. -- Ко мне, что ли? Что-то я тебя здесь раньше не видела.
      Мужчина оторвался от своей подруги и уставился на Петра.
      -- В очередь, сукин сын, в очередь! -- прорычал он. -- Много вас здесь шляется!
      -- Водку принес? -- спросила Клавдия, обращаясь к Петру.
      -- А вот мы сейчас проверим! -- Мужчина, шатаясь, двинулся на него...

Глава вторая

      Он вылетел из подъезда так, словно за ним гналась свора бешеных псов.
      Сюда он больше не вернется, это он знал наверняка.
      И эта женщина -- его жена?! Спившаяся потаскуха, пьянь подзаборная -- допилась до того, что даже собственного мужа не признала! Правда, в комнатушке было темно, да и три года -- срок немалый. За три года столько воды может утечь, что и собственное имя немудрено забыть.
      Свое имя он помнил... вернее, "вспомнил". Как, впрочем, и имя жены. А вот саму ее он видел впервые -- здесь он готов был дать голову на отсечение. Совершенно чужая женщина, не вызывавшая ни единого проблеска в памяти. Клавдия... Пустой звук, полный вакуум, абсолютная амнезия.
      Впрочем, все к лучшему. Забыть навсегда, вычеркнуть из памяти, забыть дорогу к "родному очагу". Тем более, что ему все равно нечего терять. Эта грязная баба -- не его жена. Не может быть его женой. По крайней мере, отныне таковою он ее не считал.
      Сюда он больше не вернется. Никогда. И хватит об этом.
      Он остановился.
      Ночь уже опустилась на город. Темень стояла такая, что хоть глаз коли. Места были совершенно незнакомыми, как, впрочем, и весь этот смрадный городишка, который вызывал у него лишь тоску и чувство полнейшей безысходности.
      Куда же теперь? Он огляделся. Впереди, за чертой города, смутно вырисовывалась громада черного леса. Зато слева, в конце кривой улочки, копошилась какая-то жизнь. Доносились людские голоса, тусклый свет нескольких освещенных окон кабака (это был именно кабак, в этом он не сомневался: он уже успел подметить, что местом концентрации жизни в этой глухомани служили, как правило, питейные заведения самого низкого пошиба), -- итак, тусклый свет нескольких освещенных окон кабака вырывал из ночного мрака облезлую стену дома напротив да два-три уродливых безлистых деревца... Именно туда он и направил свои стопы.
      Напиться и забыться... Что ему еще оставалось делать в этой безвыходной ситуации? Выхода, действительно, он не видел. Пустой вакуум позади, мрак безысходности и неизвестности впереди. Внезапно он почувствовал себя выброшенным из этого мира, по странной прихоти кого-то очень могущественного (Бога?) оказавшимся на обочине жизни.
      Он всмотрелся в свои ладони. На что способны эти руки? Кем он был раньше? Где работал? Что умеет делать? Кто он, черт побери?!
      Кто я?
      Вопросы, вопросы... одни только вопросы, и ни одного ответа.
      Напиться. Вот что ему сейчас нужнее всего.
      Не доходя метров тридцати до заведения, он чуть было не споткнулся обо что-то, лежащее поперек дороги в грязной, мутной луже. Он наклонился. Это был человек.
      "Пьян в стельку", -- решил было он.
      Тот лежал лицом вниз, корпус его чуть ли не наполовину утопал в воде. Он перевернул его на спину и понял: человек мертв. Видать, напившись до потери пульса, бедолага свалился в лужу и, не смогши подняться, захлебнулся.
      Он выпрямился, перешагнул через труп и зашагал дальше. Ни ужаса от только что увиденного, ни каких-либо иных чувств он не испытывал. Им овладело всепоглощающее состояние какого-то жуткого, сомнамбулического отупения. Ему было все равно.
      Находясь во власти этого состояния, он проник в слабо освещенное помещение забегаловки, прошел прямо к стойке, заказал стакан водки, тарелку кислой капусты и две вареные сосиски с куском черного хлеба, потом прошел к ближайшему столику, молча выпил, закусил, поднялся и зашагал к выходу. И лишь вновь оказавшись около стойки, за которой властвовала большая рыхлая дама с кислым, как и ее капуста, выражением лица, он словно бы очнулся.
      -- Там труп лежит, -- он ткнул пальцем в сторону двери.
      -- А? Чево? -- барменша уперла в него равнодушно-кислый взгляд маленьких коровьих глазок.
      -- Мертвый, говорю, лежит. Там, в луже.
      -- Ну и чево?
      Он пожал плечами и двинулся к выходу.
      -- Николай! -- рявкнула хозяйка, зовя кого-то невидимого. -- Пойди, глянь-ка на улицу, кто там в луже отмокает... Эй, парень, а ты погоди, -- окликнула она готового покинуть заведение незнакомца. -- Покажешь этого своего мертвяка.
      Он на мгновение остановился, снова пожал плечами и толкнул дверь.
      -- Сами найдете, -- буркнул он.
      -- Эй, эй! Погоди! -- неслось ему вдогонку. -- Может, ты сам его и пристукнул... Николай, да где же ты, мать твою!.. Задержи этого...
      Но он уже растворился в промозглом сумраке наступившей ночи.
      Выпитая водка пошла на пользу: живительное тепло разлилось по жилам, щемящая тоска немного отступила, дав место призрачной надежде. Надежде на что? Он не знал. Подобно черной дыре, неизвестность стояла перед ним и затягивала в свое нутро. И все же он почувствовал себя легче. Наверное, и в черных дырах живут люди -- лишь бы в такую вот черную дыру не превратилась его собственная душа.
      Откуда-то донесся шум проходящего поезда.

x x x

      Он вышел к железнодорожной насыпи и прямо по полотну зашагал в сторону мерцающих вдали огней станции.
      Станция была безлюдна и пустынна, нигде не было ни единой живой души, и лишь со стороны буфета несся заунывный плач старенькой гармошки.
      Спать. Сейчас он хотел только спать. Выспаться бы как следует, а там, на свежую голову, глядишь, и выход из этой дурацкой ситуации забрезжит. Потому как безвыходных ситуаций не бывает, это он знал с детства.
      Детство... детства своего он не помнил. Ни отца с матерью, ни самого себя в те далекие-далекие годы...
      Побродив по пустым закоулкам станционного здания, он набрел, наконец, на помещение, которое служило, по-видимому, чем-то вроде зала ожидания. Как и везде, здесь не было ни души. Никто никуда не уезжал, никто никого не встречал -- время как бы обтекало стороной это забытое Богом место. Именно в этом мрачном зале он и решил скоротать остаток ночи.
      Растянувшись на одном из жестких обшарпанных диванов, он задремал.
      Проснулся он оттого, что кто-то бесцеремонно тряс его за плечо. Он вскочил, еще ничего не понимая и не помня, где он и кто он, -- и лишь потом открыл глаза.
      Перед ним стоял милиционер с погонами сержанта.
      -- Кто такой? -- строго спросил тот.
      Он вынул паспорт и протянул блюстителю порядка. Тот небрежно перелистал его и вернул хозяину.
      -- Что, лучшего места не нашел? Почему домой не идешь?
      После небольшой паузы последовал неуверенный ответ:
      -- Да... некуда мне идти...
      -- Что, с женой поцапался?
      -- Что-то вроде того...
      Сержант понимающе кивнул.
      -- Знакомо дело. У самого жена еще та стерва. Ладно, эта ночь -- твоя. Но чтобы в следующий раз я тебя здесь больше не видел. Иначе сдам в каталажку.
      -- Спасибо.
      Сержант ушел. А он снова улегся на диван и проспал до утра.


Глава третья

      Прошло несколько дней. Он продолжал слоняться по городу, который носил странное, но романтичное название -- Огни. Питался он в попадавшихся по пути забегаловках, а ночевал где придется: в подъездах домов, в подвалах, на чердаках. Поселиться в единственной городской гостинице он не рискнул: недельное проживание в этой кишащей тараканами и клопами дыре уничтожило бы все его скудные сбережения. А сбережениями он, действительно, похвастаться не мог: к исходу третьего дня своего пребывания в этом сыром и сером городишке он имел в своем распоряжении 378 тысяч с копейками. Не густо, если учесть, что целых три года он вкалывал, как вол, на бескрайних сибирских просторах с единственной целью -- сколотить небольшой капиталец. Сколотил, нечего сказать...
      На станции он больше не появлялся, боясь наткнуться на того сержанта. Свой дом -- вернее, дом, который, согласно штампу в паспорте, значился местом его постоянного жительства -- он также обходил стороной. Здесь он не появится никогда.
      Постепенно, шаг за шагом, он узнавал об окружающем его мире все больше и больше.
      Городок, в который забросила его судьба, находился где-то на Восточном Урале. Ничем примечательным он не отличался, если не считать большого бетонного завода, который поставлял свою продукцию чуть ли не всей западной Сибири и значительной части уральского региона. Завод обеспечивал работой добрую половину населения Огней; другая же половина была занята либо мелкой коммерцией, либо службой в государственных учреждениях (школы, поликлиники, детские сады, городская больница, и т. д. и т. п.), либо пьянством. Впрочем, пили здесь все. Пили страшно, до потери человеческого облика, до белой горячки, до летального исхода. Смертность от спиртного в городе была едва ли не самой высокой по стране. Обпившиеся мужики валялись прямо на улицах, и это стало настолько привычным и обыденным явлением, что на них давно уже никто не обращал внимания. В лютые морозы, которыми славились здешние зимы, люди мерли десятками: свалившийся в снег от чрезмерной дозы алкоголя, бедолага замерзал в считанные минуты. Город изобиловал десятками питейных заведений, в которых сутками напролет околачивались здешние работяги и бомжи. А последних, надо сказать, в городе было с избытком. Поодиночке и группами, они бесцельно слонялись по улицам, оккупировали заброшенные дома, жгли костры на окраинах -- словом, создавали определенный колорит пейзажу Огней. Много среди них было пришлых, неведомо откуда взявшихся, бродяг.
      Может быть, именно поэтому еще один новоявленный "бомж" не привлек ничьего внимания.
      А "бомж" все продолжал бродить по городу, с каждым новым днем все больше и больше впадая в отчаяние. Память его замкнулась окончательно, глубины подсознания не желали расставаться со своими тайнами. Он чувствовал себя беспомощным, словно слепой котенок, окруженным глубоким вакуумом, глухой, непрошибаемой стеной неведения.
      Мысли о самоубийстве все чаще стали посещать его.

x x x

      На четвертый день бессмысленных блужданий по городу, в поисках ночлега, он очутился на одной из окраин Огней, где стояли ветхие, заброшенные домишки, частью обвалившиеся, частью еще целые, но уже непригодные для жилья. Этот район был чем-то вроде городского гетто, где обычно собирались здешние бомжи и бродяги, и потому прозывался "бомжеубежищем".
      Над городом висела темная, сырая, беззвездная ночь. С десяток костров покрывало этот забытый Богом уголок; разбившись на группы, бомжи жались к огню. Кто-то молча сидел, покачиваясь, и тупо смотрел на пламя, кто-то жевал добытую за день пищу, кто-то пил водку, кто-то, уже изрядно набравшись, валялся прямо на земле в пьяном полузабытьи. Разговоров почти не велось: этим отбросам общества не о чем было говорить друг с другом.
      Он приблизился к одному из таких костров. Четверо безликих существ сидели возле огня, пятый спал чуть поодаль.
      Молча сел к огню. Было холодно, накрапывал мелкий колючий дождь, и ему необходимо было отогреться.
      -- Мы тебя не знаем, -- прошамкал один из бомжей, оказавшийся стариком в рваной, местами прожженной телогрейке. -- Мы чужих не берем. Прописка есть?
      Он пожал плечами.
      -- Какая еще прописка?
      -- Нету у него никакой прописки, -- встрял другой бродяга, здоровенный детина лет пятидесяти, закутанный в старенькую солдатскую шинель.
      Он снова пожал плечами.
      -- Ну и что?
      Вступать в беседу с этими битюгами ему не хотелось.
      -- А и то, -- раздраженно ответил тот, что в шинели. -- Пузырь поставишь -- пропишем. Бессрочно.
      -- Дело говоришь. Коля, дело, -- подал голос старикан. -- Перед законом все равны. Здесь тебе, парень, не партсанаторий.
      -- Это я уже заметил, -- проворчал он.
      -- Ну как, сгоняешь за пузырем? -- спросил здоровяк в шинели, или, попросту, Коля.
      Он молча кивнул.
      Через полчаса он вернулся, неся две бутылки водки, несколько соленых огурцов и буханку черного хлеба.
      -- Вот это по-нашему, -- расплылся в беззубой ухмылке старикан. -- Садись, парень, сейчас прописку оформлять будем.
      Пили впятером. Из завязавшейся беседы выяснилось, что здоровяк Коля -- бывший полковник КГБ, оказавшийся не у дел и клявший новые порядки на чем свет стоит; дед Евсей (так звали старика) -- коренной питерец, на волне приватизации за бесценок продавший свою квартиру, а деньги пропивший. Двое других пили водку молча и о себе рассказывать, по-видимому, ничего не собирались.
      -- Ну а ты чего молчишь? -- прошамкал дед Евсей, обращаясь к Петру и хрустя соленым огурцом. -- Из каких краев будешь?
      -- Местный я. Из этого самого города.
      -- Местный? А какого хрена здесь ошиваешься? Топал бы до дому, до хаты.
      -- Нет у меня дома. И идти мне некуда.
      Больше он ничего рассказывать о себе не стал. Впрочем, и рассказывать-то было нечего.
      Заснули здесь же, у костра. А утром он снова побежал за водкой.
      За те несколько дней, что он провел в "бомжеубежище". Он сильно пристрастился к спиртному. Пил либо в компании новых знакомых, либо в одиночку. Деньги таяли с неимоверной быстротой.
      Как правило, днем бомжи отправлялись на промысел, а вечером вновь собирались у костров. Так и текла их жизнь -- бесцельно, тупо, в пьяном угаре.


Глава четвертая

      Вот в один из таких сырых вечеров и объявился у их костра доктор. Он действительно был врачом из местной городской больницы, а сюда, в "бомжеубежище", наведывался исключительно из альтруистических побуждений. С каждой получки покупал несколько бутылок водки и поил местных бродяг, за что и был здесь всеми уважаем и почитаем. Некоторым из них походя оказывал необходимую медицинскую помощь, а двоих или троих, которые нуждались в более серьезном лечении, на свой страх и риск пристроил к себе в больницу.
      Было ему лет тридцать семь -- сорок, носил бороду и страшно любил выпить.
      Доктор вырос из темноты и присел у костра.
      -- Здорово, мужики. Примете в свою компашку?
      -- Такому гостю мы всегда рады, -- оживился дед Евсей, узнав в незнакомце их общего благодетеля. -- С чем пожаловал?
      -- Как всегда. -- Доктор вынул из сумки три бутылки водки. -- Пей, мужики, сегодня я у вас за виночерпия.
      -- Хороший ты мужик, понимающий, -- сказал полковник Коля. -- Вот только не балуешь ты нас своими визитами.
      -- Так я ж не Рокфеллер, чтоб поить вашу братву каждодневно, -- рассмеялся доктор.
      -- А ты так, налегке, заходи. Без спиртного.
      -- Тебе у нашего костерка всегда место найдется, -- добавил дед Евсей. -- Фигурально выражаясь, имеешь ты здесь, в нашем бомжатнике, пожизненную ренту.
      Доктор тем временем был занят откупориванием бутылки.
      -- Вся эта водка -- дерьмо, -- мрачно заявил полковник. -- К стенке поставил бы того подлеца, который ее выдумал.
      -- А зачем же ее пьешь?
      -- Так ведь и жизнь -- тоже дерьмо...
      Все рассмеялись.
      Принесенные доктором бутылки опорожнили в считанные минуты. Доктор пил наравне со всеми.
      -- Болящие есть? -- поинтересовался он, когда все было выпито.
      -- Геморрой у меня, -- отозвался дед Евсей.
      -- На заднице сидишь много, -- отмахнулся доктор.
      -- А на чем же мне сидеть? -- огрызнулся дед.
      -- Да нет у нас здесь больных, -- сказал полковник. -- Это вон у того костра, -- он махнул рукой в пустоту, -- мужик животом мается. Какой-то гадости обожрался, того и гляди, коньки отбросит. Несет его в тридцать три струи.
      -- Посмотрим.
      Доктор поднялся и растворился в темноте. Через четверть часа он вернулся.
      -- Все, жить будет. Напичкал его таблетками. Завтра к утру полегчает.
      Тут взгляд его остановился на Петре.
      -- Новенький?

x x x

      К тому часу он был уже изрядно пьян, и на вопрос доктора смог лишь кивнуть.
      Доктор с интересом изучал его.
      -- Откуда же ты такой взялся?
      -- Да здешний он, -- пояснил дед Евсей. -- Приблудился вот на днях.
      -- Вот оно что!
      Больше доктор к нему не обращался, хотя изредка продолжал бросать на него любопытные взгляды.
      На следующий день страшно болела голова. Он провалялся у потухшего костра до полудня, затем попытался подняться, но внезапно пронзившая правый бок острая боль заставила его со стоном рухнуть на землю. Он был один: ни деда Евсея, ни полковника, ни других его соседей по костру в "бомжеубежище" не было. Видать, подались в город на заработки и поиски пропитания.
      Доктор объявился ровно в час. Он вырос перед ним так же внезапно, как и накануне вечером. Присев на корточки, долгим участливым взглядом рассматривал лежащего у его ног человека. Потом достал из кармана плаща начатую бутылку водки, налил полстакана и протянул Петру.
      -- На, полечись. А то весь посинел с перепою.
      Тот жадно выпил. Через минуту ему заметно полегчало.
      Доктор закурил.
      -- Ну и дальше что? -- спросил он. -- Так и будешь здесь валяться, пока не сдохнешь?
      -- А тебе-то что за дело?
      -- Да мне-то, собственно, никакого дела нет. Просто жаль мне тебя.
      -- Тоже мне -- мать Тереза в штанах...
      -- А ты не язви, мужик. Вот смотрю я на тебя и вижу: погибнешь ты тут. Хреновый из тебя бродяга, понял? Ты на этих-то не смотри, -- он кивнул в сторону лагеря, -- они тертые калачи, за жизнь крепко держатся. Им все нипочем: ни холод, ни мороз, ни жара летняя. А ты... словом, не место тебе здесь.
      -- Отвяжись.
      -- Вот и здоровьице-то, вижу, у тебя не ахти какое, -- как ни в чем не бывало, продолжал доктор. -- Бок-то болит?
      -- А ты откуда знаешь?
      -- Я, братец ты мой, все-таки врач. И не простой какой-нибудь, а хирург. Я ведь тебя, мужик, насквозь вижу. Что с боком-то?
      -- Не знаю... Вроде как ножом пырнул кто-то.
      -- Что значит -- вроде? Не помнишь, что ли?
      Он покачал головой.
      -- Не помню. Ничего.
      -- Вот так-так! Загадочный, смотрю, ты тип. Прямо одна сплошная тайна... Ладно, мужик, крепись, я как-нибудь на днях наведаюсь. А сейчас мне пора.
      Доктор ушел.
      Оставшись один, он кое-как поднялся и, шатаясь, поковылял к ближайшему магазину -- за водкой. Но водки он не купил.
      Уже в магазине, сунув руку в карман, обнаружил, что все его деньги исчезли. Правда, и денег-то там оставалось с гулькин нос, но и тех не оказалось. Видать, ночью, пока он спал, кто-то обчистил его карманы.
      Он знал, что без денег ему крышка.
      Мысль о самоубийстве с новой силой забрезжила в его мозгу.


Глава пятая

      Несколько часов прошли в бесцельных блужданиях по городу.
      Та мысль навязчиво преследовала его и крепла с каждой минутой. Наконец он решился.
      Все. Пора кончать с этим дерьмом.
      Принятое решение заметно приободрило его. Так случилось, что в этот час он оказался ввиду железнодорожной станции, где он провел свою первую ночь в Огнях.
      Его била крупная дрожь -- то ли с похмелья, то ли от возбуждения, вызванного принятым решением.
      Голову на рельсы -- и... Вот только бы дождаться хоть какого-нибудь поезда...
      Но, как назло, поезда через Огни проходили редко.
      Он бродил по территории станции уже около часа, когда увидел, как к одним из ворот подъехал грузовик. Ворота распахнулись, и грузовик, пыхтя и тарахтя, скрылся за их створками. Из дверей одной из построек выскочила толстая женщина в белом халате и переднике не первой свежести. Буфетчица, догадался он, а этот грузовик наверняка привез продукты.
      Он остановился в воротах и стад безучастно наблюдать за происходящим.
      Женщина металась по двору и, похоже, кого-то искала.
      -- Михалыч! Николай! Да куда они все запропастились...
      -- Грузиться будем, или как? -- раздался из кабины нетерпеливый голос экспедитора.
      -- Сейчас, сейчас, вот только разыщу этих дармоедов, -- отозвалась женщина.
      И тут она заметила одинокую фигуру Петра.
      -- Ну что стоишь, как бедный родственник. Иди сюда, подсобишь. На обед заработаешь.
      Он послушно залез в кузов, и за полчаса вдвоем они покончили с разгрузкой. Потом перетаскали продукты в кладовую, после чего женщина все тщательно заперла, рассчиталась с экспедитором и отпустила грузовик.
      -- А теперь займемся тобой, -- вернулась она к Петру, который, едва живой от непривычной физической нагрузки, сидел на пустом ящике из-под пива и обильно потел. -- Пойдем, накормлю. Заслужил.
      Он покорно последовал за ней в одно из служебных помещений.
      -- Борщец есть, свежий, со сметаной. Будешь?
      От еды он отказался. Взял водкой. И тут же ее выпил.
      Она неодобрительно качала головой, глядя, как этот доходяга пьет отвратительное зелье прямо из горла.
      -- Дело твое, парень. Только не советовала бы я тебе увлекаться этой гадостью. Молодой еще.
      Он ничего не ответил и, лишь кивнув на прощание, ушел.
      В этот день ложиться под поезд он не стал.

x x x

      К своему костру он вернулся только заполночь. Все уже спали, бодрствовал один только дед Евсей.
      -- Где это тебя носило, Петенька?
      Он сел молча, ничего не ответив.
      -- Ну не хочешь, не говори. А мне, вишь, не спится, -- бубнил дед Евсей. -- Выпить охота, а не с кем. У тебя там пузырек, случайно, не завалялся?
      -- Все, старик, баста, капиталы мои кончились.
      -- М-да... Да ты не горюй, Петруха, все мы тут без гроша сидим, однако ничего, копошимся. И ты приноровишься, дай только срок. Жить-то все равно как-то надо.
      -- Надо ли?
      Дед Евсей внимательно, с прищуром, уставился на собеседника.
      -- Э-э, да ты, я смотрю, совсем никудышний. Что, невмоготу стало от такой-то житухи? Мыслишки-то, небось, в башку лезут, а? Ле-езут, как не лезть. И мне лезли, и еще как лезли! На жизни крест решил было поставить, одним махом, чтоб не мучаться. Вешаться хотел, да друган вовремя из петли вынул. А потом ничего, отошел, оклемался. И понял: жизнь, она ведь одна, другой уж не будет, и какая бы она ни была, а она твоя. Твоя, понял? Оттуда дороги уже не будет, это ты себе уясни раз и навсегда. Этот шаг делается только в одну сторону, второй попытки тебе не дано. Так что повремени, Петька, покумекай еще разок, жизнь, она ведь сама подскажет, как и что. Она ведь мудрая, эта самая жизнь, прислушайся к ней.
      Дед Евсей вытряхнул из пачки "Беломора" две папиросы и одну протянул Петру. Тот молча взял и закурил.
      -- А насчет выпивки не беспокойся, -- продолжал старик. -- У меня ведь тоже кое-что имеется. -- С этими словами он извлек из груды тряпья бутыль мутного самогона. -- Пей, парень, сегодня я угощаю.
      Они выпили. Потом еще раз. И постепенно какая-то удивительная легкость овладела Петром, словно бы жизненная энергия трухлявого деда Евсея вливалась в него с неудержимой силой, вселяя оптимизм и желание трепыхаться в этом чертовом болоте, именуемом "жизнью".
      И несмотря на то, что никаких перемен к лучшему в ближайшем будущем не предвиделось, в эту ночь он впервые за последние дни заснул с улыбкой.

x x x